Запись-ком на краю поля
Ночью пришел на дальнее поле, сидел на краю у пахоты с чахлыми не
обещающими урожая всходами. Тошно было, может, потому сделал эту запись-ком.
Прослушивал, поразился: ведь, надиктовав, комлогу дал установку текст обработать
так, чтобы получилось что-то вроде трагической истории, а получилось? Фигня
какая-то. Думал переделать, но оставил как есть.
Трепаться,
только мне и осталось.
В столовку я вошел через кухню. Пропуская меня, кашевар Хлеб впечатал в угол
фельдшера Камсу, нудившего под дверью:«Дай. Ну, дай. Сдохну же».
Обеденный зал освещен четырьмя по стенам плошками, разгорожен узким длинным
столом, один торец которого подпирает кухонную перегородку под окошком раздаточной,
другой — выход в тамбур. Жар от камина и тепло из кухни добавляли
духоты воздуху и без того здесь тяжелому.
Глаза привыкли к полутьме,
я снял и повесил на гвоздик накидку. Принюхался. Обычную вонь резиной и камсой
сегодня разбавлял запашок подпорченной тушенки.
Полеводы завтракали. Хлопцы бросали на пальцах кому разделить добавочную порцию
флотских макарон, мужики потягивали из кружек цветочный чай — чифирь.
Сидели без накидок, но в ботах, что меня возмутило: я требовал разуваться в
тамбуре, и это выполнялось.
Подтянувшись на кронштейне потолочного плафона, я перемахнул через стол (под
раздаточным окошком места пустовали). Прихлебывал из жбана на каминной полке,
грел руки. Собрался было гаркнуть, почему в ботах, как услышал:
— Ротный, сколько нас испытывать будут?!
Я
поперхнулся. Вытер губы и повернулся на голос — спрашивал бригадир Кабзон.
— Ведь проходили ж… Четыре раза в году до кампании. Натерпелись! «Красные
канавы» в печенках сидят. А норы… шестерых потеряли.
Звеньевой
Селезень, сидевший ко мне спиной, поднялся, повернулся, разорвал надвое по груди
тельник:
— А мы, разведка?! Месяцами из нор не вылезали. Да в них в сравнении с
этим гребаным островом — рай! Уверял, год отдохнем, настоящих овощей
поедим, а что едим?! Драники из топинамбура — этой «груши»
проклятой. Посмотри, как зубы от пюре долбанного — от оскомины —
скрутило!
Селезень
осклабился.
Четыре года зубами маемся. У половины полеводов передние резцы удлинены на треть,
торчат — губы разверзлись, у другой половины, наоборот, втянуты в
рот под язык и небо. Одни — оскаленные, злые как звери, и слова не
вытянешь, другие — с губами вниточку, молчат как рыбы, а заговорят —
ни разобрать что.
Я
отреагировал с подчеркнутым спокойствием:
— Забыл, бригадир, последний приказ по роте? Здесь не казарма, а колхоз,
я — не ротный, а председатель правления. А ты, звеньевой, тельник подбери
и сядь. Насчет Испытания… Годы на острове нам зачтутся экзаменом на выживание,
и мы его, полагаю, сдадим: серьезных эксцессов пока не было.
Мужики
зашумели:
— Испытание — столько лет?!
— Каторга это, а не экзамен!
— Испытание без комиссара роты — не по Уставу!
— От самого Провокатора узнали!
В
конце стола приподнялся мужик по прозвищу Хромой
— А мы, оруженосцы! Чалимся здесь одни без офицеров, без оружия. Им —
в часть, а нас — под арест! У меня этот остров, этот колхоз, этот
вагон-ресторан… вот где, — Хромой провел пальцем по шее, —
сидят! Лучше бы на губе остались.
Арестовали роту сразу, только высадились в Антарктиде. Зная о последних политических
событиях, я этого ожидал, но приказал сопротивления не оказывать. В Крепости
комиссара, взводных и старшину определили на гауптвахту, меня, лейтенанта-медика,
сержантов, рядовых и оруженосцев заперли в вагоне-ресторане, в котором и прятали
от патрульных вертолетов все время нашего побега на паруснике. Радушно принятый
Президентом Пруссии на Бабешке, обосновавшись на острове, я ждал прибытия офицеров
и старшины, — места в вагоне-ресторане во главе стола под раздаточным окошком
им отвел, — но объявился только ротный врач (его накануне побега переместили
на гауптвахту присмотреть за прихворнувшим комиссаром). Лейтенант вручил мне
депешу с копией просьбы командующего задействовать роту на сельхозработах. Обычно
- это сезон работ в 'атомных парниках' Крепости, что-то там делать спецназовцы,
понятное дело, не умели, а направляли огурцов поесть и в часть вернуться с 'жирком'
витаминов. Генерал-шеф писал: 'Президент Пруссии просил меня оказать содействие
в восстановлении разграбленного пиратами колхоза 'Отрадный', рота к нему на
остров бежала, а по сему поучаствовать в этом благом деле судьба выбрала вас.
Командующему уже доложено'. Пять лет прошло и сегодня выясняется, что сельхозработы
еще и Испытание - экзамен на выживание. Я у камина пил из жбана, почему поперхнулся,
услышав вопрос Кабзона? Понял, что полеводы, как и я ночью, об этом прознали.
— А Чонка? — подал голос кто-то из разнорабочих (я их, японцев,
к тому же братьев-близнецов, не различаю, кроме тучного увальня по прозвищу
Тонна). — Не спецназовец, денщик вольнонаемный. Ростом не вышел,
здоровьем обделен — слабенький китаец.
— За что мучается? Что он здесь делает?! — подхватил Хромой.
— Мучается? Он организовал побег из Крепости и с нами на Бабешку увязался.
Ни кто его не держит, может убираться с острова, Зяма на судне место ему найдет!
— взорвался-таки я. — Почему обуты?! И что в здесь Камса
делает? Я что приказал?! Разуваться в тамбуре и вонючего фельдшера не впускать.
Будет Хлеб за порядком следить? Или мне ему черпак на мотыгу заменить?
Мужики
не унимались:
— Каторга!
— Заточили нас!
— Да лучше по норам месяц проползать, чем здесь неделю прожить!
— В кораллоломнях коралл рубить, чем здесь полоть!
— Там шытнеэ, во вшяком ш-учае, — вставил кто-то реплику.
К
мужикам присоединились осмелевшие хлопцы:
— Мы здесь состаримся, не познав любимых и отцовства.
— Пашем на какую-то Пруссию!
— Братва, а кто Соглядатай Испытания!?
— А ты не знаешь, что Провокатор даже не знает. Только комиссар. Кайфует
сейчас на Небе.
— Да поштигает гогда Камша швой медха-ат?!
— Товарищ полковник, вас не было, лейтенант заявился, — нас всех стошнило!
— Дедов — цветочками, салаг — тушенкой, —
дополнил Кабзон
Галдеж
в столовой случался по пьяной лавочке, но чтобы с похмелья за завтраком —
такого я не помнил. С забиравшей меня яростью перекричал всех:
— Какие «деды», какие «салаги», какой «товарищ
полковник»?! Это что?!! Бунт?!!
— Да… кагой гунт… недо-ол-льство… г-м… проявляем, —
пробасил с полным ртом и шумно сглотнул Силыч — мужик равнехонько
вдвое выше ростом и больше весом толстяка Тонны. Он, заведующий хозяйством и
моя правая в колхозе рука, сидел в торце стола, подпирая спиной тамбурную дверь.
Табурет под зад великану, когда последним входил в обеденный зал, выдвигал из-под
столешницы кто-нибудь из четверых разнорабочих, сидевших тут же по сторонам;
тот, чья была очередь проделать это, ел спокойно, не зажав котелок меж колен
под столом, как трое братьев.
— Помолчал бы, завхоз, — урезонил я Силыча. — Или
будешь накалять обстановку? Не ты ли Провокатор?
— А как выгорит, Председатель. Провокатор — я. Напоили меня, я и проболтался.
Полеводов можно понять: обидно им. Они согласно последнему по роте приказу
четыре года как не старослужащие и не новобранцы, не солдаты подразделения спецназа,
а полеводы товарищества коллективного хозяйствования. Их лишили формы, воинских
званий — чести быть морскими пехотинцами, равно героями. Взамен приобрели
должности «полевод» или «разнорабочий» и прозвища вместо
фамилий и имен. На бирке в изножьи гамака было написано, например: «Ираклий
Кобзон, старший сержант, заместитель командира роты в бою», переправили
на «...зам. председателя колхоза в поле, старший бригадир, бригадир первой
полеводческой бригады посовсместительству». Обращаться теперь вынуждены
не «товарищ Кобзон», а «мужик Кабзон». «Мужик» —
если старослужащий, и «хлопец» — если новобранец. Взвода
предписывалось называть — бригадами, отделения — звеньями,
пехотинцев — полеводами, оруженосцев — разнорабочими, кока —
кашеваром, каптенармуса — завхозом, офицера медслужбы —
фельдшером, комроты — председателем правления, КП — правлением,
казарму — спальным бараком, столовую — столовкой, каптерку —
кладовкой, медчасть — больницей, гальюн — нужником. Смирились
с судьбой, ан нет — по-прежнему оказывается воинское подразделение
спецназа, к тому же держат экзамен на выживание. И узнают об том от самого Провокатора
Испытания. А тот, и Соглядатай тоже, ротным комиссаром, получившим приказ на
Испытание, назначались в тайне — в помощь ему провоцировать и фиксировать
на видео недовольство, неподчинение, беспорядки, потерю пехотинцами воинского
духа, профессиональной подготовки, здоровья.
— Шаного шуда, я эму ма-ыгу в г-отку за-ыхну!
— Что он сказал? — спросил я.
— Штабного сюда, я ему мотыгу в глотку запихну, — перевел мужик, сидевший
ко мне в почтительном полуобороте. Он по штату в роте был порученцем при комиссаре,
ныне выполнял комиссарские функции священника, звали Батюшкой. Зубы у него скрючило
в рот, но говорил внятно.
Я
поставил жбан на полку.
Возмущение в открытой форме полеводы выразили впервые. От тех пяти-шести глотков,
что успел сделать, во рту вязало. В голове, в животе, в боку, в зубных протезах
заболело. Из желудка все, что съел вчера за ужином и ночью, просилось наружу.
Настроение — удавиться только, а тут еще этот бардак, на который дОлжно
реагировать не хотелось, но необходимо было. Только как? Колхозники —
не морские пехотинцы: не прикажешь пасти заткнуть и сдать подпорченную тушенку
повару в котлеты.
Напиться
не дали, нервы сдавали, и я поспешил убраться из столовой.
Силыч не пропустил.
Опустив низко голову и вальяжно прислонившись к тамбурной двери, он усердно
тянул губами из японского котелка — делал вид, что не замечает. Хотел
я подхватить пальцем макаронину и разложить ему по лысине, но встрял Камса.
Прибежал фельдшер с проворностью ему неприсущей, пал на колени и под табуретом
завхоза прополз на мою сторону стола. На ноги поднялся под самым носом. Так
близко, не то, что стоять, подходить всегда боялся, а тут осмелел, в глаза даже
смотрел. А разило от него вблизи! Силыч, я знал, опускал его голого в яму с
тертым и прокисшим топинамбуром, и пока тот руками и ногами взбивал надранку,
укрывал медхалатом другую яму с брагой. Мне лейтенант Комиссаров не нравился
уже потому, что в роту был зачислен против моей воли, в побег, думал, избавился,
не вышло: генерал-шеф с депешей прислал, наказав остаться на острове, потому
как с довольствия в Крепости снят.
— Чего надо, соколик? — спросил и заложил я руки за спину. Раздражали
меня и вызывали зуд в кулаках хилая грудь и мягкое брюшко, прикрытые одним медхалатом,
Камсе размера на три большим, ниже колен и с одной уцелевшей пуговицей на уровне
между пупком и пенисом. С высоты своего роста я видел «бугорок»,
без волосяного почему-то оформления.
— Опохмелиться, — ответил фельдшер. С таким апломбом, будто «опохмелиться»
означало «Землю спасти». Отрыгнул, подпрыгнул и повис на моих плечах.
Безудержно икая, обошел кругом — вытоптал последнее мое терпение. Облапил
мне шею, плечи, спину, малый в росте застрял у меня подмышкой. Вылез с угрозой: —
Прикажи Хлебу налить, а не то… Прикажи, а… Халат постираю.
И
я сорвался.
Но кулак мой врезался не в челюсть Камсе, а в лоб Хлебу. Повар, поверив в угрозу
заменить ему черпак на мотыгу, прибежал из кухни, прополз под табуретом завхоза,
а подымался на ноги, напоролся на мой хук. Подброшенный ударом с низу, успел
подхватить Камсу под микитки. Падая, оба налетели на Силыча. Тот с макаронами
на лице, кашеваром и фельдшером на животе поднялся и отпрянул в угол. Тонна
успел вырулить у великана из-под ног и задвинуть под стол табурет, прежде чем
бедолаги уложились на пол — Хлеб спиной, Камса сверху.
— Председатель, а кто члены правления? Переизберем. Мордобойства больше
не потерпим! Посмотри, какой бутерброд сотворил, — призвал меня к ответу
Кабзон.
Раздражение и зуд в кулаках пропали, уступив место хладнокровному расчету мастера —
войти в «темп-раж» и положить всех. Но все же совладал с собой,
сосчитав до двадцати. Успокоившись, вернулся к камину напиться, наконец. Губ
не замочил, как услышал:
— Я этой ваш тъяйхнутый кайл-хоз… в гробу видал… в белый къяйсовки.
Делая жадные и громкие глотки, я скосил глаза. Был Чон китайцем маленьким и
щупленьким. Видел я его редко. Все болел и потому жил в больнице, где и столовался,
на поверку не являлся, на прополку не брали. Верхнюю губу у него поднимали к
носу два крупных резца, как у японцев, но только не подвернутые и без щербин
— протезы.
П одобрался и прыгнул.
Одной рукой достал и сдернул китайца с места, другой ударил — несильно, пальцами,
метя в лоб. Получилось звонко, но… от лысины Силыча. Завхоз наклонился
стащить Камсу с Хлеба. Я не сразу сконфузился, потому что опешил: китаец пропал!
За грудки поднял, держал за тельник на весу, он ногами в воздухе сучил, елозил
коленями по краю столешницы, и вдруг не стало — исчез.
Силыч отбросил Камсу в угол, поставил Хлеба на колени и руку ему, чтобы не свалился,
заложил в дверные засовные скобы. Кашевар в них закладывал обрезок четырехдюймовой
трубы во время готовки в кухне перед завтраком или обедом (ужин бывал только
по осени — с урожаем). Стерев с лица макароны, развернулся ко мне.
Камса не упускал момента: подполз, обнял кашевара и заканючил: «Дай. Ну,
дай». Силыч поднял его за шкирку и швырнул обратно в угол. Потом, пригнувшись
под низким ему потолком, снял очки, аккуратно сложил дужки и, пошарив за спиной,
положил на пустующую цветочную полку. Проделал все это великан невозмутимо медленно,
как бы нехотя и не сводя с меня глаз.
Прапорщик
Селантий Лебедько — человек необычайного роста и богатырской силы, один
мог потягаться со мной на татами. Мастерства не хватало, но опыта не занимать:
ему только перехватить противника поперек талии с руками и оторвать от ковра.
Он одного со мной возраста, как и я, носит зубные протезы. Мне как-то на учениях
удалось проредить ему зубы лбом, так мои передние он повыдергивал пальцами,
скрутив болевым приемом. Все равно шатались: я, схватились в рукопашную, лбом
бил ему в зубы, а попал своими прапорщику в лоб.
Силыч языком отщелкнул от неба протез и сунул в подсумок на поясе —
дал тем самым понять, что быть драке, а не обычной разборке «потешной»,
какие случались на сельхозработах в «атомных парниках» —
от безделья и обжорства огурцами. Однажды, застав пехотинцев за потасовкой,
я показал, как впредь развлекаться: подушку за угол в руки… и по голове
обидчику. Подушками! По-ду-шка-ми! Это только в кино поверженный мастером каратэ
в челюсть встает как ни в чем небывало, с царапиной на лбу и ухмылкой.
Полеводы
оставались на местах, за происходящим наблюдали настороженно, переглядывались
молчком.
Камса
пополз под стол, вырулил из-под скамьи задом наперед — на жар из камина —
и на четвереньках переместился к каминной решетке, у которой и лег, свернувшись
калачиком: предусмотрительно пьяница нашел себе укрытие.
Я все еще зачарованный удивительным исчезновением китайца высматривал беглеца.
Выход в тамбур завхозом блокирован, окна вагона заделаны, оставалось —
сиганул в кухню через дверь, в которую кашевар бросился испытать мой хук. «Востер
китаец», — заключил я.
Оттащил
и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом (настоящим, не фальшивым
как камин: на газе, с пламенем из газовой горелки): опасался, что решеткой в
запале порушенной обожгут пьяницу. Камса с достоинством оценил новое место укрытия:
протянул мне «пять». Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди
и выжидал развития событий.
Силыч
кашлянул, — погасла плошка на одной стене.
Все
замерли.
Гыркнул, — погасла плошка на другой стене.
Зашептались. Загомонили.
Кабзон, переломившись в пояснице, — был он ростом немногим ниже Силыча,
но худым, — положил на стол между котелками кулаки, походившие в полумраке
на пудовые гири. Все замолкли, и Селезень первым махнул к бригадиру, за ним
трое — все его звено. Тут и все полеводы вмиг преобразились в морских
пехотинцев. Перемахивали через стол, посуды не сбросили, друг друга не зацепили.
Мою сторону приняли третий взвод целиком и два отделения второго взвода, сторону
прапорщика Лебедько — первый взвод и одно отделение второго. Разведотделение
сержанта Селезня уравнивало силы.
Разнорабочие встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?»,
а с боязнью, что перепадет непременно, судя по тому как у сорока верзил учащалось
дыхание. Боялись, втянут в драку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя
особо не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы
как-никак, — это в кабаке можно, но не здесь. Братья в замешательстве
сгрудились, зажав в угол Хромого. Меж ними и Лебедько (в другом углу) —
Хлеб на коленях; уперся свободной рукой в торец стола и мотал головой, пытаясь
выйти из нагдауна.
Начинать драку ни кто не решался и, по всей видимости, не хотел. Когда бывало,
шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера»
(старослужащие — земляки: порослей, покрепче и опытнее новобранцев-небенов) делали
шаг назад и в сторону за спины. Садились. Верховым в руки полагалась подушка,
но откуда ей быть в столовой? Ее и в спальном бараке-то нет. Охотой же пустить
в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только облаченными
в шлем, нагрудник с подпаховиком, поручи и поножи — в чем тренировались
в полковом тире.
Не
решаясь начать разборку, стенка против стенки стояли минуту: что полеводам не
в укор, но морпехам не к лицу.
Я же, подрастерявший за время председательства командирскую реакцию, молчал.
Мне, комроты без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, грозило единоличной
ответственностью за проваленное Испытание. Хуже того, я, председатель колхоза
без членов правления, должности лишусь. И, совсем плохо, — останусь
без зубных протезов. Выбьют, — сломаются. А запасных нет, и новых
на острове ни кто не сделает. От греха подальше вынул «челюсть».
Положить было не во что — карманов в кальсонах и тельняшке нет, а
китель как назло не надел и портупею с подсумком тоже. Оставить на каминной
полке поостерегся: смахнут в огонь. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь
когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял свою спецназовскую шапочку,
раскатал маской, опустил внутрь протез и приказал фельдшеру пуще глаза беречь.
Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко «чулком»
зацепил Камса, зусучил рукава: пора было проявить себя. Я понимал, что все происходящее
подстроено — акция Испытания. Процесс пошел. Провокатора не остановить.
Пытался определить в стенках Соглядатая — кто и как будет фиксировать
драку. Осенило вдруг, что им мог быть и китаец.
Великан поднял кулак — с добрый бочонок — и большим пальцем,
украшенным толстенным соляным «камнем» под ногтем, указал на окошко
в перегородке. Тут же нажали кнопку, под окошком образовался проем, и обеденный
стол со скамьями пришел в движение. Котелки гремели, натыкались друг на дружку —
грудились в запруду, пока Кобзон не убрал свои мослы. Стол со скамьями переместился
через раздаточную и кухню в посудомойку. Теперь начать, наконец, выяснять отношения
противникам ни что не мешало, но морпехи ждали команды. Успели похватать со
стола ложки и, как завороженные, слушали звон падающей в мойку посуды. Попасть
в наряд на кухню только мечтали — Хлеб один справлялся. Кстати, тот,
потеряв опору, завалился вперед за уезжающим столом, — упал бы ничком,
если бы не рука в скобах. Орал с оглашенной мочью.
Прапорщик
рыкнул, — погасла третья плошка.
Полумрак сгустился. Тишину нарушали вопли Хлеба, гул от пламени вырывавшегося
из газовой горелки в камине, да шепот Камсы у меня за спиной. Прислушавшись,
я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею воспользоваться
кочергой.
Лебедько, перекрестившись в углу, выступил на шаг вперед и начал проделывать
телодвижения борца сумо — обычные перед началом поединка. Поочередно
поднимал вверх и в стороны руки и ноги. Прихлопывал и притопывал. Ступни огромные —
как молоты, пальцы рук толстые — как сардельки (обувь прапорщику шили
на заказ, а перчатки ни кто из армейских вещевых интендантов заказывать не брался —
лекал нужных не могли сыскать). Жир на загривке, плечах, груди и животе великана
перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп
в шторм.
Похлопав и потопав, борец присел. Присел бы и ниже в позицию сумиста перед броском,
да треснули на заднице трусы. Интуитивно, чтобы заглушить звук раздираемой ткани,
пернул. Да так громко, что сам напугался. Оправлялся от неловкости с загривком
выше лысины, ушами зажатыми в могучих плечах и с глазами крепко зажмуренными.
Проморгался. Притопнул, прихлопнул. Уперся «сардельками» в бедра.
Глаза потухли. Вот-вот ринется, как бык на матадора.
Чтобы достать меня, прапорщику предстояло пересечь зал по диагонали —
из угла у тамбура до камина, находившегося ближе к кухонной перегородке. А этого,
должно быть, боялись те, кто в стенках стоял у него на пути — задавит
(вас переезжал вагон?). Причем, и тех кто «против», и тех кто «за».
— Кобзон, не томи! — выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно,
у кого «вагон» прошел бы мимо.
Другой
сержант — он как раз стоял на пути прапорщика — зароптал, ссутулившись:
— Кабзон, завхоз шутит!
— Господи, образумь, — крестился Батюшка, комиссаров помощник.
Старший сержант Кобзон, спросив рядом стоящего пехотинца видел ли тот его ложку
и получив ответ отрицательный, скомандовал:
— Маскии-руйсь!
Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям и пехотинцы, засунув ложки
за отвороты бот, вытащили из-за поясов шапочки. Надев на голову, отточено двумя
руками раскатали чулком по лицу до шеи. Только глаза остались гореть в двух
круглых прорезях, да нос торчать из третьей.
— Туу-суйсь!
С
полминуты в стенках менялись местами: перепутались, чтобы потом ни у кого не
было обиды на кого-то конкретно.
Камса, ухватив мой мизинец, завел руку за спину — пальцы коснулись
чугуна, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Только не этим», —
переполошился я, поняв, что фельдшер подверг меня соблазну ухватить-таки кочергу.
Лебедько заревел — погасла последняя плошка на стене за мной. Теперь
зал освещался только пламенем в камине. Моя и Камсы огромные тени плясали по
потолку и стенам с заделанными окнами.
— Братишки, — вяло, без всякой надежды что послушают, просил пехотинцев
Камса, — умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут,
а у меня, ни слабительного, ни бинтов.
— Товсь!
И
тут:
— Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!
Кричал
денщик Чон. На чисто русском, без акцента.
Щелкнул выключателем, потолочные плафоны в зале засветились, и все увидели китайца
в проеме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие —
китайчонок-хиляк послехронный, никогда не пробовавший ни риса, ни собаки. Посчитали
бы так, если бы не предстал в боевой стойке мастера единоборств, стиля никому
из присутствующих неизвестного.
— Китаец? — не признал сразу денщика Тонна.
Чон поднял голову — по резцам, торчащим из плотно сжатых губ, загуляли
отблески от огня в камине. И вдруг пропали! Щерится пустым ртом и деснами голыми.
— Шнял п-отеж! — поразился кто-то.
— Снял протез! — перевел мне Батюшка и мелко часто закрестился.
— Снял протез, — вторил ему фельдшер за спиной. — Проглотил!
— Чонка, ты чо?! Белены объелся? — смеялся Селезень: он еще не понял,
что китаец бросил вызов сразиться один против сорока.
— Это он серьезно? — подивился кто-то из салаг.
— Это он серьезно, — предостерег кто-то из дедов.
— Хе!! — запоздало и не в жилу, скомандовал Кобзон. Он китайца не
видел, ни кого не слышал — усердно искал ложку: отклонившись назад, осматривал
икры ног пехотинцев в ряду в надежде увидеть у кого-нибудь за отворотами бот
две ложки.
Чон, оставив боты на пороге, прыгнул чуть вперед. Выбросил из кулаков указательные
пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота — круги, у груди —
квадраты, перед лицом — треугольники, над головой — кресты.
Глубоко вдохнул и издал гортанный звук — не устрашающий, схожий с
перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щелочки глаз — их
выражение (щелочек) вселяли неотвратимый ужас!
Пехотинцы застыли: старики в позициях мастеров айкидо, салаги в стойках монахов
владеющих кун-фу. Кашевар затих, фельдшер замолк. Тишину нарушал один прапорщик —
пердел. Нет, не от замешетельства, всегда на татами этим демонстрировал свое
презрение к сопернику
И тут что-то произошло. Никто не уследил и не понял — что. Видели,
как денщик с вытянутыми вперед руками и ладошками от себя посунулся утюжком,
и из ноздрей, ушей и трусов у него повалили пар и дым.
Стенка на пути денщика расстроилась — пропустили к выходу. Став перед
припавшим к двери и норовившим спрятать голову под руку в скобах Хлебом, развернулся.
За спиной — кашевар, по левую руку — прапорщик в углу, по
правую — японцы с хромым в другом углу, а спереди — стенки
по двадцать морпехов вряд.
Китаец еще больше сузил щелочки, поухал филином, а еще раз пальцами вывел в
воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. У всех морпеховский гонор и
спецназовскую спесь как рукой сняло — боевые позиции и стойки пропали,
в стенках теперь стояли понурые дядки и кроткие монахи. Мужики, если и не струхнули
сильно, то шибко поразились. А хлопцы рты пораскрывали.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому; тот обнял их по двое со
сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, что-то кудахтал им в уши, как
курица-наседка.
Меня
же будто сковало — не мог сдвинуться с места.
Батюшка попятился. А у меня пенис — знаменитый, к тому же от возбуждения
и жара его "подразвезло". Священник замер, почувствовав задом «слона».
Вдруг потух свет, и меня в потемках обдало жаром, — ураганно пронесшимся
мимо. А когда снова вспыхнул, успел заметить через окошко раздаточной, как в
мойке за кухонными плитами промелькнула фигурка денщика.
Силыч, казалось, сплющился. Втиснулся в угол так, что, с боку посмотри, —
картинка-переводка. Хлеб налег на дверь и вопил от боли. Камса сопел и мычал —
старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал в кухне, вынесло какой-то
силой из угла в центр зала. Я — сидел на кочерге. Хорошо, в стойку
воткнули ее загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов —
вот это чудо! — в прорезях «чулков» пылали синяки. Очень
отчетливые. Я подивился такому внезапному и скорому их проявлению. Поразился
и тому, что бывшие морпехи к фингалам отнеслись спокойно. То ли не чувствовали
и не замечали, то ли приняли за должное. Стояли и пялились на шлейф дыма и пара,
засасываемый раздаточным окошком.
Японцы же в страхе ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в
кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов
на свое прежнее место — в угол. Хромой, хромая, подбадривал: «Не
бздеть!». Тонна обоссался, как и хромой, волочил ногу; по голому бедру
(трусы толстяк носил закатанными на манер плавок) и коленке у него стекала за
отворот бота моча.
Добраться до угла японцы не успели.
Китаец
объявился!
Стоя в прежней позе «утюжка», он, пригнув голову в окошке раздаточной,
выехал на столе-конвейере из кухни в зал. Улыбался. Я присмотрелся, но
объектива микрокамеры между резцами протезов не заметил.
Стол чуть не подмял японцев, Хромой спас. Выкрикнул: «Блин!», и
братьев, как надранку по сковороде в выпечке драников, размазало по стенам угла.
К всеобщему изумлению денщик был обут! Все как по команде воззрились на порог
двери, но бот там не увидели, тогда, как точно помнили, что Чон из них выпрыгнул.
— Йее-оо, — выразил свое изумление звеньевой Селезень.
— Е-ета-орфоза.
— Метаморфоза, — перевел мне Батюшка. — Чудо!
Я дал ему по почке, и он отслонился от моего «слона».
Тут же сам ощутил боль в ляжке. Фельдшер меня щипал. На удивление холодными
пальцами. Сидел я на загребке и его руке поверх.
— Кто-нибудь видел мою ложку? — По голосу узнать Кабзона было нельзя.
Чон спрыгнул со стола, резко выдохнул из себя что-то похожее на «хер»
и подтянул трусы. Сжал пальцы в кулаки, большие и мизинцы оттопырив. Приглашал
«вмазать».
Стоял
китаец с боку и чуть впереди меня.
На столе остались боты, стояли котелки, расставленные по местам и чистые. Вымыты
от макарон с вонючей тушенкой! Кем?! Когда?! Впрочем, полеводов это не волновало,
они теперь пялились на дюжину запотевших с холода жбанов полных киселя.
Силыч
укоротил вытянутую в изумлении шею и закрыл рот. Нащупал на поясе связку ключей,
встрепенулся, нашарил на полке очки и водрузил их на нос, достал из подсумка
и вправил в рот протез — совсем преобразился в мирного под хмельком завхоза.
Батюшка
гнал: «Изыди, Сатана!» — Взирал при этом почему-то на Селезня.
Пришел
в себя и я. Встал с загребка и руки Камсы, переступил скамейку и призвал:
— К столу!
Полеводы ждать себя не заставили, скатали маски в шапочки и тоже переступили
скамейки. Камса протянул мой «чулок», Батюшка расторопно подал
жбан с каминной полки.
— Эх, не сядь ты мне на руку… — косясь на жбан, дул на
пальцы Камса.
Я громко с чувством произнес:
— Вы не замарали чести спецназовца… и достоинства колхозника. Испытание
мы выдержим! И будем здоровы.
Выпил.
С каждым глотком проглатывал позывы захохотать: никогда не видел сразу сорока
синяков — поразительно одинаковых, как будто выставленных штемпелем.
Не
найдя на столе чем закусить, занюхал «челюстью» в «чулке»…
Локтем… Дном жбана. И распорядился:
— С десертом не тяните, уложитесь за двадцать минут и на прополку.
Дверь мне отворил Силыч, предусмотрительно вытащив из скоб руку кашевара. Хлеб
уполз на коленях и зырил из угла с выражением лица новорожденного младенца.
Полеводы провожали председателя, почтительно стоя, раскатав отвороты бот
и с шапками в руках.
— Завхоз, — остановился я на пороге, — после десерта перед выходом
на прополку соберешь боты на хранение. Получи мои «прогары». —
В тамбуре я снял и оставил матросские ботинки на кожаной подошве.
Спрыгнул с подножки вагона, запросил у комлога время и обомлел: реально полеводы
бунтовали больше получаса, тогда как показалось что какие-то минуты. Выходит,
Чон каким-то образом отключил у всех сознание и вверг в полное забытье. Это —
когда ураганом пронесся по столовой и пропал в кухне. Морпехам «выключил»
по глазу, обулся, помыл посуду, спустился в подвал за киселем. В восторге я
чуть было не вернулся в вагон. Вскочил в тамбур и застыл у двери. За треснутым
стеклом видно было плохо, но плошки в зале уже горели, и можно было различить.
Полеводы сидели по своим местам. Кабзон предложил Чонке пройти на место во главе
стола под окошком раздаточной. Хромой помог заморышу доплестись и взобраться
на скамью. Следом пришли и уселись по сторонам китайца японцы.
Звеньевые разлили кисель по котелкам, полеводы достали, слазив в боты, куски
батона в тряпицах. Покрошили. Силыч «колдовал»: обходя стол, вытаскивал
из подсумка винтовочный патрон, выламывал из гильзы пулю и высыпал порох в котелки.
Камса волочился следом и клянчил у всех тюльки; отливали в его сливпакет.
Последний
патрон завхоз разделил на двоих — себе и Кабзону, но пришлось отсыпать
и Камсе: тот жучкой стоял на задних лапках.
Старший бригадир, подставляя под порох котелок, спросил завхоза:
— Ложку мою видел?
— Достал ты! — взвился в нетерпении Камса и достал из кармана ложку. —
На, держи! Двойную порцию отлей.
Кабзон поднял ложку к свету — его с дыркой: в рукопашной неприятель
кусал за ногу, прокусил голенище и ложку эту, заправленную за резинку спецназовского
полусапога. Бригадир обтер реликвию об тельник, тюльки Камсе отлил двойную порцию.
Тот поблагодарил сердечно и потрусил к камину.
Батюшка перекрестил свой котелок, затем всю посуду по сторонам от себя и, сказав:
«Дай бог, не последняя», заглянул в котелок Селезню.
Силыч
опустил ложку (черпак) в свою посудину (таз).
Кабзон, крякнув, отсербнул тюльки, бригадиры и звеньевые, отдав на стороны команду:
«Поехали», зачерпнули ложками.
Полеводы наготове тут же выдали вдохновенное: «Ух!»
«Уложились»
в три минуты.
Я сплюнул, обулся в «прогары» и ушел в правление.
Кисель — самогонка. Гнал ее Силыч из топинамбура тертого на терке.
Дрожжей не было, но нашел выход: брагу Камса взбивал. В сусло для крепости продукта
завхоз добавлял островную ягоду. А потреблять учил фельдшер. Так:
подсыпать
пороху;
вдохнуть;
выпить;
выдохнуть
и поджечь выдох от зажигалки.
Иначе
от оскомины зайдешься.
Но лучше покрошить в нее батон — по балде ощутимей бьет, и факелы,
что у того факира или Змея Горыныча.
Завтрак
с «десертом» завершился факельным шествием на колхозные угодья.
Я в правлении, тоскливым взглядом проводив колонну за проход в куполе, отмолотил
«прогарами» сейф: проклинал прошедшую ночь, в которую гостил и отбыл
в Антарктиду меняла Зяма и я узнал об Испытании.
В ночь накануне бунта ни что не предвещало скорой смены моего настроения. Спать
я ложился не только пьяным и сытым, как говорят от пуза, но и благодарный Богу,
так ко времени пославшему парусник менялы: мы уже месяц жили впроголодь. Питались
одним пюре из островной ягоды, крепчайшую и стойкую оскомину от которой загасить
можно было только киселем с факелами.
Меняла Зяма всегда привозил полеводам гостинец — что-нибудь из антарктических
продуктов. Мне передавал «валюту». Не деньги, так называем портативные
многоразовые респираторные фильтры. На прополке, — а это не под куполом,
как в деревне, под небом, — сунул в нос две таблетки и дыши себе полной
грудью. Без фильтров, если не сразу на месте, так со временем загнешься.
Наше угощение гости попробовали ради приличия и предлагали потом свою снедь,
прихваченную с судна. Пили водку «Крепостная», а под конец застолья
и нашу островную самогонку. Уже глубоко за полночь препроводил я гостей спать
в амбар и полеводов своих загнал в барак. В моем председательском закутке долго
лежал без сна, посасывал из тюбиков тушенку, пока не стало тошнить, и не понял,
что мясо морской черепахи подпорчено. Задремал, но уснуть не дал зашедший за
мной каргоофицер. Извинился от имени патрона за вынужденное неурочное убытие
на парусник и попросил последовать к ветролету. На площади, я в ратуше разводил
купол, подарил бутылку водки, откланялся, помахал фуражкой со сходней, но быстро
вернулся передать бутылку коньяка в подарок от патрона лично. Меняла Зяма за
триплексом рубки гондолы, прощаясь со мной, приподнял чалму.
Сон мне перебили, и я тщетно старался уснуть. Под утро зашел Силыч. Пожелав
«доброго завтрака», он подошел и стал у меня в изголовье. Лысую
голову понурил, сизый нос пьяницы повесил, глаза воспаленные от долгой бессонницы
выпучил. Смотрел не на меня, жмурившегося (я притворялся спящим с надеждой,
что постоит-постоит и уберется восвояси), а на ранец под головой. Долго он так
стоял, я лежал. Все же поднялся и полез в ранец под головой за бутылкой.
Пил Силыч «взатяжку». Хватанет из кружки залпом, глаза закатит и
сидит тихо-тихо. Вдруг весь напряжется и отрыгнет — водка во рту.
Минуту-две посмакует и снова проглотит. Я подобное из детства помню: бабушкины
коровы вот так же, лежа летними вечерами в хлеву, отрыгивали и пережевывали
комки травы.
В
пьяном трепе завхоз поделился своей тайной — сочинял трактат с заглавием
«Сельскохозяйственная деятельность спецназа морской пехоты на острове
Монтекристо». Так романтично Силыч переименовал наш остров с названием
«Бабешка».
Я разморенный сытостью и знавший, что на Зямином гостинце протянем до первого
урожая репчатого лука и редиса, потерял бдительность — потому допустил
оплошность, высказав сомнение:
— Да ну.
Чем
проявил интерес.
— Ну да, — заверил меня завхоз и в доказательство достал из заднего
кармана трусов блокнот.
Читал он занудно, засыпая, — вдруг на полуслове захрапит. Проснется —
как пернет. За бутылку и разливать. Хватанет «Крепостной», отрыгнет,
посмакует, проглотит и читает, пока снова не захрапит.
«Какая муть», — оценил я произведение. Фиксация одних
и тех же событий (подобными составляется содержание заурядного дневника)
нагнали дремоту. Успев обиженно отметить забывчивость увлекшегося графомана
наливать и в мою кружку, я провалился в сон.
От сидения на низком для меня табурете затекли ноги, и я проснулся с мыслью
не вставать пока «мурашки» поднимаются от ступней и икр по бедрам
вверх. А когда-то в такой ситуации мог вскочить и побежать куда надо, теперь —
нет. Пережидал, кайф ловил, наслаждаясь «мурашками» добравшимися
до моего «слона».
Шею неловко во сне набок свернутую ломило. На запястье и подбородке ощутил слюну,
остывшую по утренней прохладе, — подобрал пальцем и разлепил
глаза. Спросонья не понимая где я. Оторопело уставился на занавеску из парусины.
Вид двух ее половинок замызганных в створе воскрешил память: «Занавеска…
Отделяет мой закуток от общего помещения в спальном бараке… Бутылка…
без водки. Тюбики… без тушенки. Кто я?.. Председатель... Какого-то ПК.
А, председатель правления колхоза… А был командиром роты спецназа, полковником».
Водка выпита, тушенка съедена, завхоз исчез. А воздух, воздух в закутке?! От
такого, как и за пределами купола, загнуться можно..
Доставал из пенала валюту, на столешнице увидел надпись: «ЗДЕСЬ ПИЛ… —
моя кружка закрывала вырезы ножом, и я ее отодвинул, — СИЛЫЧ».
Точно помнил, прежде этой клинковой резьбы не было, и кружки своей вверх дном
не переворачивал — на треть водки оставил опохмелиться.
Зяминого подарка на опохмел жалко, а как быть? Память вернулась, а болеть голова
не переставала. Без надежды лез в ранец, но коньяк оставался на месте. «Нажевался
водки»? — не верил я счастью, проверив все же на целость винтовую
пробку. Впрочем, странным было не только то, что завхоз не выдул и коньяк, а
что вообще убрался, не уснул в закутке, не попортил мне окончательно воздух.
У
меня давняя привычка: если пью один, прежде чем раскупорить бутылку и приложиться
к горлышку, срываю этикетку. Сорвал.
Еще
одна!
Поверх
графического оформления написано:
После правительственного переворота нам о твоем побеге в Пруссию было неизвестно
долгое время. Мы потребовали завершения твоей кампании, но под предлогом не
возвращать тебя в часть, — ты присягал ушедшим в оппозицию, —
роте назначили внеплановое долгосрочное Испытание. Как бы там ни было, тебя
не трогают: роту не расформировали, валюту присылают. Кто из пехотинцев выполняет
функции Провокатора и Соглядатая мне не известно, но, доподлинно знаю, что у
первого кличка «Резчик». Отчеты и доклады их обоих в Управление
не поступали, но по сведениям из других источников — опустился ты,
и рота форму потеряла. Немедленно приступить к повседневной выучке и боевой
подготовке. Вернешь роте форму, найдем рычаги Испытание прекратить и роту вернуть
в часть.
Партия русских, сейчас консолидированная с американцами, — в аппозиции
правящей партии арабов, какая серьезно считает, что Капитан бин Немо, вынудив
людей покинуть Землю, спас планету от неминуемой ядерной войны. Арабы, да и
примкнувшие к ним африканцы, превозносят террориста и провокатора хрона. Китайцы
колеблются, иначе европейцам и американцам пришлось бы уйти в подполье. Считаем,
что человечество обречено. На Небе и Уровне болеем, рождаемость низка; в Метро
подрастают бедующие если не головорезы, то революционеры (китайцы полощут мальчишкам
мозги!); на континентах Земли люди вымирают и гибнут в междоусобных войнах «волков»,
«мустангов» и «драконов». Крах неминуем, если не предпринять
мер по возвращению земляков на планету и наведению на ней порядка.
Есть оперативные данные, по которым Капитан бин Немо жив, и не болел —
спал в анабиозе. А значит, «миссия бин» по поиску и ликвидации террориста
неотвратима. Нам, Сохрану Исхода, арабы не указ! Возможно, приказ на проведение
операции получишь и ты. И по тому ты обязан обрести форму.
Написать мне такое могли два человека — Салават Хизатуллин, мой непосредственный
начальник, и Иза Белл, Помощник Коммандера Сохрана Исхода.
Арест роты в Крепости по требованию нового правительства Неба, побег из Антарктиды
на Бабешку, прозябание в Пруссии — пять лет минуло, и узнаю, что рота
не просто на сельхозработах, а на Испытании, подвергается экзамену на выживание.
Не в «Красных канавах» Уровня, не в норах Метро, а в колхозе на
Земле! Главное, Капитан бин Немо жив, и роте, возможно, предстоит выполнить
секретное задание (о нем знал я один) найти и уничтожить террориста.
Я
как стоял с бутылкой в руках, этикеткой у глаз, так и сел в гамак.
Испытания на выживание части спецназа ОВМР проходят регулярно потому, что доверить
оружие и воинское снаряжение слабакам, когда на Небе всего этого не производят,
дело непозволительное. Задача овэмэровцев на Земле — добыча оружия
и воинской амуниции. «Волки», «мустанги» и «драконы»
встречают нас ракетным обстрелом, минометным заслоном и огнем огнеметов, при
этом у них закон: сам в руки неприятелю попади, но оружие и снаряжение уничтожь.
Так что «калашниковы» и ящики с патронами нам доставались непросто.
Если не проводили кампанию на Земле, то два-три раза в месяц засылали нас в
«Красные канавы» Уровня, с рационом питания на сутки. Или опускали
отделениями, а то и по одному, в норы Метро, где прожить некоторое время с обитателями
и вернуться здоровым удавалось не всем. Испытание на экваториальном острове
посреди Тихого океана, в колхозе на Земле — такое случилось впервой.
Знал бы, что сельхозработы — Испытание, не допустил бы утери формы.
А теперь, что ж? Какая там форма — физическая и моральная, форменки
матроской и той лишились. Выдали ее при аресте взамен боевого обмундирования
овэмэровца, в ней бежали на Бабешку и здесь обменяли на семена и химудобрения.
Остались в одном исподнем. На самом деле, как я заподозрил после года на острове,
а теперь подтверждалось, из Крепости побег нам устроили — генерал-шеф,
чтобы на гауптвахте не кормить, загнал в Пруссию. А как предлог не возвращать
роту в полк, держать на Земле, арабы придумали Испытание.
«Не вернуть мне формы — никакой», — честно
Хизатуллину, Изе Беллу и себе признался я.
От входа в спальный барак кричали: «Па-а-адъем! Сн-е-е-дать! Завтрак!».
Повар Хлеб будил полеводов. Когда я тремя минутами позже зашел к нему на кухню
посмотреть гостинец менялы Зямы — наш запас до первой зелени на колхозных
грядках, он был в прекрасном расположении духа: напевая любимую песню со словами
«И на Земле будут яблони цвести», обрезком трубы раскатывал и нарезал
кружечками тесто для любимого блюда «сибирские пельмени». Что вместо
фарша будет закладывать, я догадывался: тушенку с островной ягодой, кислота
и оскомина от которой запросто перебивали привкус и запашок подпорченного черепашьего
мяса.
Подавленный
и злой, я, так и не свинтив пробки, запихнул бутылку обратно в ранец, вылез
из гамака и подался из барака в столовую напиться и закусить с горя. А знал
бы, что случиться там бунт, обошелся бы одним коньяком без закуски.
Бил лбом по дверце сейфа, пока не увидел в окно факельное шествие «хроновых
колхозничков». А миновали полеводы проход в куполе, в правление постучал
фельдшер. Слушал его, оставив у порога и приказав держать дверь отворенной настежь.
— За чакру киселя, — назначил Камса цену.
Чакра — мера у фельдшера, равна одному сливпакету, заполненному тюлькой
по колпачок. Получив мое согласие, он с жаром уверял, что «чары»
Чонки на него не подействовали; может быть потому, что терпел боль в пальцах
на горячей кочерге под «каменной задницей». Из своего укрытия за
своими пациентами, «замерзшими» и избиваемыми китайцем, наблюдал
с диагнозом самому себе: «белая горячка». А, приложившись к сливпакету
с тюлькой, выплюнув пару факелов в камин, заключил: все было — видел
раздачу денщиком фингалов, слышал как мыл тот в посудомойке котелки, наблюдал
за тем, как по пути к завхозу за ключами от подполья с киселем обулся в свои
оставленные на пороге раздаточной боты. Не подействовали «чары»
и на кашевара.
— Денщик клеил синяки полеводам и хозяйничал в кухне, Хлеб тем временем
все пытался вытащить руку из дверных скоб, — рассказывал Камса, ежась
на сквозняке, — но не удавалось: рука распухла. Когда Чон подходил
к Силычу снять с пояса ключи, подумал — по его душу, но измученный
болью уже не трухал, зажмурился только. Во всяком случае, пердел завхоз один.
Это уже когда Силыч вынул ему руку, похоже умом двинулся. Не остаться бы без
кашевара — Хлеб один умеет печь драники, и терку он один одну имеет.
— Все рассказал? — спросил я раздраженно: сквозняк и меня пробирал.
— Не нальешь? — испугался Камса.
— В колпачок.
— За чакру договаривались, — заныл обиженно фельдшер, но колпачок
свинтил и протянул.
Киселя у меня не было, открыл сейф и из фляжки налил с чарку «особливой»
— первача. Видя, с каким трепетом Камса пил, ругал себя: не отстанет.
Но бывший офицер повел себя благородно: выпил и ушел. А я без всякого желания —
впрочем, его никогда и не было — принялся за свои председательские
обязанности: сел заполнить табель учета рабочего времени. Зафиксировал нарушение:
«колхознички хроновые» из столовки в поле ушли на два часа позже
положенного времени. А услышал пьяное Хлеба, Камсы и Чона «И на Земле
будут яблони цвести», совсем пал духом. Нам, алкоголикам, Испытание не
выдержать. Если даже приму решение возобновить воинские уставные отношения,
вернуть роте спецназовскую физическую подготовку и воинский дух, не поставлю
же я морпехов в строй в одном исподнем. Верхней одежды у соседей по острову
не выпросить — сами полуголые, и матроской форменки не вернуть —
не на что обратно выменять. И у менялы Зямы не получится: сельхозпродукции мы
выращиваем, только самим прокормиться. Просил его привезти из Антарктиды хотя
бы поношенные комбинезоны рабочих в «атомных парниках», я бы купил
за евро, Силыч предложил первача на продажу в Форте и Мечети, но Зяма отказался
от денег, напомнив, что он не купец, а меняла, и выразил сомнение в том, что
кто-то такую самогонку захочет пить.
Вот так я узнал об Испытании. А Силыч! Гнал самогон, пил — не просыхал,
а тут, этим утром, вспомнил (или напомнили ему: среди каргоофицеров мог быть
агент-контролер Управления Испытаниями штаба ОВМР), что он Провокатор. Выпил
мою водку, попортил у меня в закутке воздух и ушел воду боломутить, —
подбивать полеводов на бунт. Резчик — клинковый! Баран —
жирный! Хрен — лысый! Если бы не китаец, калекам пахать в этом колхозе,
а кто-то и слег бы в земельку многострадальную. Денщик роту спас! А ведь он,
наверняка, Соглядатай. Казалось бы, стой в сторонке, улыбайся — снимай
на камеру драку, нет выручил. Хороший китаец.
Поздно
узнал. Тому штабному, который, присылая нам валюту, не намекнул что за сельхозработы
такие у нас на самом деле, будь у меня возможность, накостылял бы. Яйца кочергой
пооббивал!
На Небо мне уж не вернуться.
Заголодаем
вконец, обращусь к Президенту Пруссии с просьбой получить гражданство, и предложу
создать в республике Вооруженные Силы. Оно и надо, не только чтобы выжить: не
ровен час, получу приказ исполнить «миссию бин» — рота в трусах,
я в кальсонах?..
Я — бывший полковник ОВМР Франц Курт, ныне — председатель
колхоза «Отрадный» на далеком-далеком от Антарктиды острове Бабешка.
Я — простой человек, каких до ультиматума Капитана бин Немо жило несколько
миллиардов. В те времена я был счастлив. До хрона я — землянин, после
хрона — земляк. На Землю вернулся по долгу воинской службы и с тайным
заданием найти и ликвидировать террориста. Но кончина его, якобы от неизлечимой
болезни, и правительственный переворот на Небе расстроили мою кампанию. Жду
возврата в полк, но, видно, не судьба…
...Вытащил застрявший меж пальцев ног росток, теребил и переминал в заскорузлых
пальцах. Мучили думы о председательских заботах, ежечасных в страдную пору.
О севе, прополке, уборке... и голодной зиме до первого весеннего урожая. В попытке
как-то отвлечься, принялся ощупывать ссадины на колене. Раздвинув в стороны
дыру в кальсонах, надавливал пальцем застарелую рану, пока нечаянно не вскрыл
ногтем закорицу. Прилаживая на место ее кусочки, слизывая проступившую сукровицу,
совсем забылся, задремал. А очнулся лицом в коленях, долго не мог оторваться
от катыша из ростка оброненного в пахоту.
Защекотало в носу — значит, пришло время сменить валюту. Зажимая пальцем
ноздри, выдул из носа таблетки, затаил дыхание и из пенала на поясе достал две
новые. Положил их на кулак и втянул в себя — как нюхательную соль,
табак или кокаин. Меняя фильтры за пределами защитного купола деревни каждые
четыре часа, я каждый раз в душе кричал: «Боже ж мой, травиться воздухом,
который первый раз вдохнул, получив шлепок по попке как на свет народился, на
котором, поджидая подружку в морозный вечер, сморкался соплями».
Положив смененную валюту в отдел подсумка для использованной, я снял с пояса
фляжку, глотнул первача. Чтобы не напиться, решил посчитать, что и сколько выручу
за урожай. Включил комлог и… перепутал кнопки: сработала функция режима
на воспроизведение последней прослушки. Прозвучало «В столовку я вошел
через кухню», — выключил.
Послышались голоса. Я распластался на песке, всматривался в темноту. Приближалась
группа цепочкой человек из десяти.
На краю поля остановились.
— Стано-вись… Рав-няйсь, смирно, вольно, — узнал я голос
Кобзона. — Значит так, здесь наши пути расходятся, Деды —
налево, в сопки по бабам, салаги — направо, на завалинку под купол.
И чтоб девчат мне не портили! Мирянские мужики и хлопцы, кто спит, кто рыбачит
в океане, но если застукают, инструктирую в очередной раз: сопротивления не
оказывать — на х.. айкидо и кун-фу.
— Старшой, — узнал я по голосу Селезня, — моя к себе
в хижину зовет: муж на рыбалке. На острове ни деревца, ни кустика…
— Сержант, разговорчики в строю! — перебил Кобзон. —
В сопках, и баста. Сбор здесь через три часа. В казарме, вернемся, ни звука,
ни шороха — Батю не разбудить. Намаялся за день.
— Ну, он-то не через три часа вернется.
— Не понял. Поясни, — потребовал Кобзон от Селезня.
— Я же передавал по цепи, как вышли через проход в куполе.
— Ефрейтор, ты, что мне прогундосил?
— Виноват, от волнения так вышло, — расслышал я священника. —
Впервой искушению поддался.
— В «к-ештики ноики» как не шта-алса п-оиг-ать, выыг-ал у К-ебанова,
— посмеялся кто-то.
— Я, прежде чем будить, заглянул в закуток — нет полковника, гамак
пустой, потолочный люк открыт, — рассказывал Селезень.
— А что как доветру выбрался? Засек нас.
— Я так и подумал, ждал. Дневального спросил, но тот ничего слышал. Клебанов,
нога болела, не спал, — слышал звуки в другом конце казармы, поднялся
прошел в председательский закуток, выглянул в потолочный люк и увидел Батю —
уже силуэт на сопке.
— Вернемся.
— Разговорчики, Батюшка… Значит так… Полковника, чуть что, защитить.
Разрешаю айкидо и кун-фу… Впрочем, так поступим: хлопцы юбки надели и на
завалинку, а мужики в поиск — найти Батю и охранять.
— А-уда? В-опки ылы --уполу?
— Батюшка, переведи.
— А куда? В сопки или к куполу?
— Разделимся, трое со мной к деревне, трое с Селезнем в сопки.
— Так может нам юбки оставить здесь, зачем они в поиске? — обрадовано
спросил Батюшка.
— Оставляем. Сбор — как начнет светать. А вы, шотландцы, —
на завалинку, и девчонок не портить. Разбежались.
Я затаил дыхание. Мимо прошли двое.
— А чего это Кабзон нас шотландцами назвал? Я — немец, ты —
португалец.
— До хо-на му-чины шо-лан-цы ю-ки -осили.
— А-а. Свои наденем, как ближе к Мирному подойдем: шелестят противно. Подучешь
в «крестики нолики» играть, я случайно выиграл?
— Угу.
— Ты целовался?
— Угу.
Тебе просто, как с моими зубами? Был бы напильник, спилил.
Я подполз, нащупал на песке сверток, развернул. Юбка. Сплетена из «усов»
— корней островной ягоды. На свиданку поверх трусов надевают.
Смахнул слезу:
— Вот же черти, Батей прозвали.
Включил комлог и записал:
— Посадить деревья. Оставить после себя на острове рощу. А лучше сад поднять.
Яблони взрастить. На острове ни одного деревца, почему миряне не садят? Саженцы?
Зяме заказать, завезет из Антарктиды, там в 'атомных парниках' растут деревья.
И яблони есть.
Дома построить. Блочные, из глины. Блоки обжечь на газе. Колхозное правление
отстроить, общагу хлопцам.
Женятся на мирянках, усадьбы начнем возводить, хутора выделять. Дети пойдут...
Кормить надо будет.
Из
мужиков толковых правление сколотить…
Записей-ком полковник Франц Курт сделает еще не одну. На дальнем поле. Место
подходящее. В его закутке спального барака не наговоришь в комлог: разговоры
хлопцев о жратве и возмущение мужиков Испытанием не по Уставу сквозь занавеску
слышны отчетливо. Он перед сном, чтобы не услышали, «челюсть» в
котелок опускает с осторожностью.
Постелит
накидку на песке у края поля, китель бросит поверх: в прохудившихся кальсонах
на плетенке из жесткой оскоминицы не насидишь. Вытянет ноги босыми ступнями
в Землю…
_____________________________
ЗАПИСЬ-КОМ — создавалась КОМЛОГОМ; достаточно было надиктовать смысловую
канву, узловые фразы, термины, прибор сам писал текст, причем, в заданной форме:
например, дневниковой записи, докладной записки, рапорта, донесения и т.п. КОМЛОГ
— портативный носимый персонализированный компьютер, состоящий на оснащении
спецназа.
БОТЫ — морские сапоги рыбака с отворотами на всю длину ноги.
ПРОГАРЫ — матросские ботинки на кожаной подошве, парадно-выходная обувь офицеров
Военно-морских Сил КРЕПОСТИ. КРЕПОСТЬ — военизированный поселок (город),
военно-административный центр государства Русь в Антарктиде.
ФОРТ — военизированный поселок (город), военно-административный центр государства
Америка в Антарктиде.
МЕЧЕТЬ — военизированный поселок (город), военно-административный центр государства
Аллада в Антарктиде.
БАТОН — сухпаек из прессованной пшенки.
ТЮЛЬКА — кисель с покрошеныи БАТОНОМ.
МЕНЯЛА — владелец ПАРУСНИКА. ПАРУСНИК — океанское грузовое судно,
корпусом корабля служило океанское судно — обычно, атомоход: конструкция этих судов
наиболее подходила для установки матч и киля.
КАРГООФИЦЕР — специалист погрузочно-разгрузочных работ.
ПАТРОН — почтительное обращение КАРГООФИЦЕРА к МЕНЯЛЕ.
ВЕТРОЛЕТ — воздухоплавательный корабль; передвигался по ветру, против ветра— на
машинной тяге (безветрья на послеХРОННОЙ Земле нет), служил парусами на ПАРУСНИКЕ.
ХРОН - столетний срок, отпущенный террористами на переселение людей
с Земли на Марс.
МЕДХАЛАТ — шуточное название ватника (телогрейка, фуфайка), повседневная верхняя одежда на
послеХРОННОЙ Земле, как и БОТЫ — из обуви.
ОВМР — Особенные Войска межпланетного реагирования.
КАПИТАН
БИН НЕМО — идейный вдохновитель и глава террористов, организатор ХРОНА.
НЕБО — орбитальное поселение Марса.
УРОВЕНЬ — поселения на поверхности Марса.
МЕТРО — поселения под поверхностью суши и под дном океанов Марса.
МУСТАНГИ, ВОЛКИ, ДРАКОНЫ — американцы, европейцы и азиаты с африканцами,
выжившие и родившиеся на Земле во время и после ХРОНА.
ЗЕМЛЯК — обитатель НЕБА, человек, родившийся на Земле, во время ХРОНА проспавший
сто лет в Анабиозарии Исхода по пути к Марсу.
СОХРАН ИСХОДА — геополитическая организация, занималась переселением землян
на Марс, после ХРОНА поддерживала на Земле относительный порядок.