Владимир Партолин

1

Переключившись в режим телефона, Хизатуллин ответил:

— "Полковник Хизатуллин, слушаю". — "Закончила правку первой части. Будет время, прочти. Файл под именем "ppl". — "Ночь работала, куда спешишь?" — "От Франца есть что?" — "Я бы сразу позвонил… Твой брат даст о себе знать и вернется, я в этом уверен. Верь мне. Вместе закончите роман". — "Ты предлагал участие, соавторство и информацию". — "Утром сброшу текст, а пока вычитаю, поправлю, может, что-то. Встанешь, уже будет". — "Пока". — "Целую".

Хизатуллин подключил служебный компьютер к домашнему, нашел поисковиком и открыл файл с обозначением "ppl".

Написать роман его идея. Позавчера, в день снятия грифа "СЕКРЕТНО" с операции под кодовым названием "Миссия бин", в которой Франц был задействован, жена зашла проведать своячницу, сели разобрать семейный архив и обнаружили старый — дохронных еще лет — диск с литературными произведениями. Один из текстов был авторизирован именем "Покрышкин" — прозвище Франца, сразу бросилось в глаза. Позвонили ему в штаб, нашли в секретном отделе и попросили срочно вернуться к себе в кабинет, где ждал сюрприз — дневник друга, школьных, еще дохронных лет. В отделе он просматривал записи-ком ротного каптенармуса, кока и самого комроты майора Франца Курта. Годы эти документы пролежали в сейфе, знал о них кроме него (начальника управления контразведкой) только командующий. Секретность сняли, потому-то и пришла в голову мысль использовать воспоминания Франца и записи-ком его подчиненных — написать книгу. Ожидание сестрой и женой весточки от брата и мужа становилось для них невыносимой пыткой, надо было чем-то занять, как-то отвлечь. Сам-то он знал где сейчас Франц и что с ним приключилось, но рассказать о том родным не имел права. Жив, рота выполняла спецзадание, связь утеряна, обстоятельства политческого характера вынуждают пока не проводить поиски — и все тут.

Хизатуллин открыл файл. Читал с монитора — не любил воспроизведение текстов электронным голосом.

Покрышкин

(в сооавторстве с женой, сестрой и другом)

ПОВЕСТЬ ПОСЛЕХРОННЫХ ЛЕТ

Часть первая: Повесть дохронных лет

Утром за завтраком отец объявил о покупке мне вертолета.

Мама и сестра Катька восторга не проявили: не впервой слышали, давно в том разуверились. Я же возликовал: "Будет у меня "парубок". Вертолет называли так по-украински еще с той поры на Малой Земле, когда парни в этих двухместных, двухвинтовых вертушках слетались с подругами в центр на танцы. От того пошла традиция: старшеклассник, заполучив парубка, в первый полет непременно брал подружку, если не было — одноклассницу. Обещал отец подарить мне не "стрекозку" — одноместную, с потолком полета ненамного выше крышь, да к тому же с бортовым компьютером-автопилотом, не дававшего сойти с маршрута "дом-школа и обратно", а подержанный "Ми-Жи48" — настоящую машину. Сошлись в цене с продавцом давно, но из-за моих "неуд" по поведению в школе и приводов в милицейский участок сделка откладывалась. И вот, наконец!

Покупал отец "Ми-Жи48" потому, что в летние коникулы Катьке исполнялось двенадцать лет, и мне, десятикласснику, дозволялось возить ее в школу.

Пара зоологии была итоговой в году, назначена не в зооклассе, а в скульптурной мастерской — здесь предстояло вылепить из пластилина любимое млекопитающее и рассказать о нем.

Зоологичка Маргарита Астафьевна, — она в школе учительница новая, молодая, с материка приехала под конец учебного года, — находу поприветствовав учеников, прошла к своему месту, грациозно взбежала по приступкам кафедры, сунула в дверной приемник личную пласткарту, вошла в "тумбу", сказала: "Приступайте. Первый час лепим, на втором рассказываем" и пропала с глаз, сев в кресло. Прозвучал щелчок выключателя мегафона (учителя бывало забывали это сделать, тогда класс наслаждался их бурчанием в нос, посапыванием, кряхтением, а то и похрапыванием) и я услышал глухо доносившийся из утробы кафедры тихий голос ведущей телевизионной программы — компьютер заработал в режиме приема телевещания. Было это нарушением, но Маргарита Астафьевна не пропускала ни одного выпуска передачи "Новое в вязании крючком". Программа шла по пятницам, и как раз в часы уроков зоологии и пения. Для мальчишек этот день — черный день: зоологичка не покидала кафедры, по мегафону излагая тему урока, смотрела телевизор и вязала. Отвечать домашнее задание не вызывала, чем очень расстраивала пацанов. На своих уроках в другие дни недели ответы у доски она любила послушать от "камчатки", прохаживаясь между партами. Иногда подсаживалась к кому-нибудь на краешек скамейки, и этого каждый ждал, очередь отстояв, чтобы на зоологии одному занять пустующую в классе парту. Сегодня пятница была омрачена и тем, что учительница пришла в школу в костюме с длинной по щиколотки юбкой, а ее ноги, обычно затянутые в светлые прозрачные колготки, для мальчишек были объектом самого пристального внимания на уроке. Так что за скульптурные станки пацаны уселись понурыми. Девчонки же — те, кому удачно посчастливилось надеть дома коротенькие юбчонки, — усаживаясь на табуреты, поворотились к камчатке вполоборота и закинули ногу за ногу.

Занятия изобразительным искусством я не любил, скульптуру — ненавидел: мутило от запаха пластилина. Кроме того, я думал от пластилина появлялись на руках бородавки. Моим достижением в ваянии была елочка, которую я слепил в четвертом классе и после скульптурную мастерскую не посещал. Сачкануть и сейчас никак не мог: "неуд" и штраф по поведению заработаю, и не видать мне тогда парубка. Но и прибавления бородавок не хотелось — особенно, сейчас весной. Нашел выход: прихватил в мастерскую рукавицы.

Лепить в рукавицах — уколок не оберешься, поэтому дождался, пока класс не опустел. До звонка справившись с заданием, ученики ушли в буфет, и я, весь час промечтавший о вожделенной вертушке, достал спрятанные за пояс под жилетку "двупалки" и вывернул их мехом вовнутрь.

Посмотрел время на настенных часах — как повешанных однажды в кризисный год на место портрета российского президента, так и тикавших по сей день над плазовой доской. До звонка оставалось семь минут.

Смочив рукавицы в ванночке с водой, я снял с пластилина обертку и, разминая брусок на дощечке, вспоминал, какое млекопитающее мое любимое. Нравились птицы. В доме держал двух соколов, пока не подарили Катьке Гошу. Этот презренный попка сжил со свету даже бойцового ворона, которого я позаимствовал у друга Доцента, попугая наказать и сестре отомстить. Ворона я бы слепил, но он — птица. В Московском зоопарке видел жирафа — понравился. Цвет пластилина желто-красноватый — как раз под масть окраса его шкуры. Но не успеть мне за семь минут вылепить длинноногое и длинношеее животное. В рукавицах, четырьмя пальцами, да еще с моими способностями в ваянии.

Покрутил головой, посмотрел кого и как вылепили другие. На станках слон, лев, пантера, кит, хомячок. Ага, и жираф есть. Очень здорово сделан. Изабелла за этим станком сидела — ее работа. Слепи и я жирафа, класс непременно потребовал бы рассказывать о нем меня, потому что Изабелла у доски отвечала всегда минуту, не больше. Надо что-нибудь неприметное, невзрачное выбрать. Хомяк есть, зайца что ли? И этот есть. Тогда кролика. Не пойдет: сочтут за зайца и, если не меня вызовут о нем рассказать, то дополнить, непременно. И ежик есть! Вклубочке: скатан из пластилина шарик и утыкан иголками для крепления на плазовой доске рисовальной бумаги. Глашка-головастая прикололась. Суслика?.. Слепили. Мышь?.. Тоже. Скунса. В пролете: два штуки — на станках близнецов Карима и Мазепы. Всю мелкоту разобрали. Остается медведя… Этих тоже два, нет — три даже! Вчера, в утренних новостях передавали, на хутор у Быково пробрался и овец зарезал: так что по косолапому вызовут непременно, и по закону подлости — меня. Может быть, носорога? Или бегемота?

Взвесив все за и против, выбрал бегемота: у носорога на деталь больше — рог. А рассказывать, если вызовут, что про зайца, что про носорога, что про бегемота — все одно нечего: зоологию я не учил; о птицах проходили — прочел.

У бегемота, рассуждал я, есть туловище, четыре ноги, голова… и хвост. На голове — глаза, уши, клыки. На ногах — когти… копыта? Деталей лепить немало. А что, если показать бегемота в воде, скрытого по голову. Раскатать по дощечке пластилин блинчиком — изобразить так водоем; вылепить глаза, уши, клыки — торчат из воды. И не надо тебе ни туловища, ни ног, ни хвоста.

Хороша задумка, но не про нас, поостыл я. Если пацаны и согласятся с тем, что блинчик этот — вода, девчонки потребуют доказать, что уши над водой — бегемота под водой. Докажу, если только снизу дощечки — под водой — вылеплю всего бегемота: туловище, ноги и хвост. А, если пьет по брюхо в воде, осенило меня. Пожалуй, выход. Целых четыре детали лепить не надо — ноги. Ничерта не помню, с когтями эти ноги или с копытами. А может быть, и вовсе с лапами перепончатыми — бегемот в воде водится.

Довольный идеей, я принялся за работу.

Итак, к голове и туловищу с хвостом добавляется вода. Пластилин на дошечке в блинчик раскатать, — проще простого. Не четыре ноги — неведомо, с когтями, с копытами или перепонками — слепить. Насорогов рог трудней сваять.

Размятый брусок скатал в цилиндр, скульптурным стеком срезал кусок и размазал по дощечке — вода есть. Голова у бегемота крупная. Прикинул, эдак одна четверть туловища. Не помнил, какая шея — заметная, нет. Решил, если не помню, — маловыраженная. Отрезал от цилиндра пятую часть: голова в четвертую часть туловища показалась всеже крупноватой. Хвост и уши никак не получались, пришлось-таки снять рукавицы.

Теперь все это составить в единое целое, и есть — любимое млекопитающее.

Туловище положил посреди воды, с одной стороны приладил голову, с другой хвост. Оценил сделанное и остался недовольным: на елочку пресловутую похож, только на большую и срубленную. Хвост — обрубок ствола. Утоньшил, укоротил и свернул колечком, подсмотрев, как у свиньи на соседнем станке. Воодушевленный находкой пошел дальше: наметил стеком пасть — закрытую: пьет сквозь зубы. Вокруг нижней челюсти наделал концентрических выборок: круги по воде расходятся.

Осталось только уши приделать, как прозвенел звонок с урока.

— Продолжай, продолжай, Франц, — включила мегафон Маргарита Астафьевна.

Я поспешил спрятать рукавицы под столешницу станка, но зоологичка из кафедры не показалась. То, что я остался в мастерской, видела в мониторе, да и дежурная по классу от девчонок Марго, покидая мастерскую последней, доложила учительнице: "Маргарита Астафьевна! Закончили лепить. Франц Курт один остается. Он, похоже, никак не вспомнит свое любимое млекопитающее. Свою поделку поставлю на стеллаж, а остальные пусть мальчишки соберут — китов-слонов таскать мне, женщине, неподсилу ". Марго у нас в классе за юродивою, но назвать ее так никто не решался. Сидела за последним станком сзади меня, я не оборачивался посмотреть кого лепила, а проходила мимо по проходу неслышно, я не успел спрятать бегемота. Млекопитающее свое, укрытое на дощечке тряпицей, она поставила на верхнюю полку стеллажа и ушла, по пути располосовав ногтем одного из скунсов.

Приладил уши. Чего-то не хватало. Глаза! От воды отщипнул пластилина, скатал в ладонях два шарика и прилепил к голове перед ушами. Вот теперь бегемот, заключил я, дивясь тому, что вроде как получилось. Во всяком случае, ничего общего с елкой. На медведя в речке смахивает. Эх, надо было носорога слепить: у него рог.

Встал и направился к выходу, но меня остановили.

— Кончил, Франц? — высунулась из кафедры учительница. — Позови, пожалуйста, дежурных. Передай им мою просьбу собрать поделки с мест и составить на полках стеллажа.

— Хорошо, Маргарита Астафьевна, — пообещал я кафедре.

И тут меня осенило накрыть свое творение тряпицей и самому, по примеру Марго, отнести к стеллажу, где оставить на верхней полке. Займу место повыше, глядишь и пронесет — очередь до меня недойдет.

Неплох был расчет, но не удался: учительница, поднявшаяся в кафедре по лесенке и выглянувшая из-за графина, остановила меня у стеллажа вопросом:

— Что за животное у тебя, Франц?

Она спрашивала, бросив на меня взгляд поверх очков. Тут же опустила голову — видимо, что-то интересное показывали в программе. Подняла вязание ближе и колдовала крючком с мохеровой ниткой, в усердии кончик языка высунув в уголке губ.

Челюсть вислая, нос с горбинкой, глаза слишком широко посажены — чуть ли не на висках. Фигура — да, но лицом не Мэрилин. И ноги, наверное, "без коленок" — поэтому юбки короткие не носит. Нет, не Монро, заключил я, и ответил:

— Бегемот.

— Бегемот?.. — Зоологичка оторвалась от вязания, очки подняла на лоб. — Сними тряпочку… А, в воде по брюхо.

— Пьет… В пруду, — подтвердил я догадку учительницы.

— В пруду?.. А в Московском зоопарке видел.

— Да, — соврал я. В Московском зоопарке я, четырехлетний карапуз проездом на Сталинградщину к бабушкам, видел только обезьян, а на жирафа внимание обратил потому, что у того шея была длинной, и он норовил выхватить из моих рук банан. Обезьяны мне тогда понравились, но Стас Запрудный вылепил орангутанга. А слепи я, например шимпанзе, этот убедил бы всех, что и у меня орангутанг. Будучи старостой класса, запросто подставил бы меня, свалив из мастерской по каким-нибудь им придуманным неотложным общественным делам.

Чтобы ни у кого не возникло сомнения в том, что моя поделка действительно бегемот, — не медведь, не обезьяна, не поросенок, — заколкой значка в углу "пруда" начертал по пластилиновой воде:

БЕГЕМОТ

Чуток поразмыслив, дополнил:

В ПРУДУ

И на конце, предвидя ерничанье Глашки-головастой, проставил:

.

Поднял и положил бегемота на верхнюю полку рядом с поделкой Марго. Хотел было посмотреть, кто там укрыт, но передумал. Бегемота не накрыл. Марго, дура, выделилась, первой и вызовут. Свою тряпицу, чуть влажную, сложил и сунул в нагрудный карман жилетки — в туалете пальцы от пластилина отмыть и вытереть насухо.

Дежурных нашел в классном туалете, ошивались там одни.

Вырывая друг у друга какой-то (со спин мне от умывальников не было видно) предмет, ерзая коленями по кафелю пола и локтями по граниту подоконника, они что-то высматривали в окне. Развлекались, как оказалось: окно выходило на школьный огород, где на грядках, присев на корточки, копались девчонки. Те что в буфет не пошли, фигуру блюдя.

Я передал просьбу учительницы, и дежурные нехотя встали. Со словами: "Батый жертвует", — Стас совал мне бинокль, но взять я отказался. Предложение исходило от классного авторитета Салавата Хизатуллина по прозвищу Батый, а с ним у меня после уроков предстояла разборка в "Полярнике". Поединок на кулаках.

Инцидент случился утром. На уроке я переправил Запрудному записку с просьбой зарезервировать на школьной вертолетной площадке место для "Ми-Жи48". В переменку староста объявил о событии, и меня окружили с поздравлениями. Подошла и Ленка Желудь. Первая красавица класса уселась на край моей парты с заявлением во всеуслышанье:

— Я не прочь свою "стрекозку" поставить на прикол, а в школу летать с тобой в парубке.

А это, если соглашусь, от дома крюк проделывать — керосин жечь. По мне эта кукла — тьфу, и растереть. Три года назад девчонка с соседнего хутора — старше меня на четыре года — переезжала жить на материк, я, затаившись за ящиками на пирсе, провожал ее на посадке в атомоход и клялся: "Ты у меня первая и последняя любовь". После ни одна сердца моего не встревожила. Но сейчас черт меня дернул. От радости выше крыши: в классе все мальчишки уже имели "парубков", кроме меня, друга Доцента, да близнецов Карамазовых. С "сожалением" сославшись на то, что возить в школу придется сестру, отказал. Не столько опасаясь возмущения Ленки, сколько подколок Батыя с Плохишем, тут же предложил с ней первой на стену полететь. Удовлетворенная красавица слезла с парты и ушла в коридоры школы "крутить головы" старшеклассникам, а я выслушал упрек Доцента: ему, как-то в запальчивости, пообещал взять в первый полет, как отцепное за его замученного Гошей бойцового ворона. Чтобы как-то загладить неловкость, ляпнул:

— Э-э, дружок, да ты летать боишься. Только со мной и осмелишься?

Меня еще окружали с поздравлениями, слышали — друг и обиделся. А на уроке перед зоологией Запрудный переслал мне записку с вызовом, я подумал Доцент жаждет разборки, оказалось — Батый.

Хизатуллин явно был сильней меня. Ниже ростом, зато значительно шире в кости, потому и весом намного больше моего. Массивные плечи, голова молотом, бычья шея, грудь и живот не обхватишь, ноги мастодонтовые, а руки непропорционально длинные, почти до колен, с кулаками приогромными. На пальцах левого — четыре золотых кольца, на пальцах правого — четыре перстня-печатки. В ухе — серьга, какие встарь носили то ли цыгане, то ли татары. Второго уха нет, место изуродованное шрамами за виском скрывал старинным наушником, в пластмассовый корпус которого вмонтирован сотофон. В прошлом учебном году Хизатуллин остался в моем восьмом классе на второй год, а в девятом был избран "классным авторитетом", тогда как на эту роль прочили меня. Поединок с ним предстоял непростой, но все же в победе я не сомневался: приезжавший погостить в отпуск дядя — офицер-десантник — обучил, и не просто "приемчиками" владеть. В активе у меня уже был одиннадцатиклассник по комплекции и силе Батыю не уступавший.

Я дал согласие сразиться, начертав в записке под текстом:

Покрышкин, Батый вызывает тебя на разборку

и подписью

Плохиш

лаконичное

Устраивает

И подписался

Покрышкин

Покрышкин — я, а Плохиш — Запрудный. Он подписал вызов, как секундант Хизатуллина — Батыя.

На перемене я подошел к Плохишу уточнить время и место поединка, тот в удивлении округлил глаза:

— Я не съехал с горки? На вот прочти, все и внимательно. — Сказал, достал из кармана и развернул у моего лица записку с вызовом.

Я прочел:

Покрышкин, Батый вызывает тебя на разборку
у "Полярника".

Плохиш

Устраивает

Покрышкин

Опростоволосился! Будь я щепетильно грамотным, как Глашка-головастая, заметил бы, что в переданной мне записке на конце слова "разборку" точка не стояла. Прежде чем написать свое "устраивает", потребовал бы ее проставить, — не остался бы облапошенным. Ведь сначала в записке под "разборкой" имелся ввиду поединок в виртуале, то есть, — смоделированный противниками на компьютере. Разборка же у "Полярника" — драка реальная, "вживую". Прознай про такую отец, и парубка мне в очередной раз не видать. А откажешься, зачислят в трусы.

Что оставалось делать? С показной самоуверенностью разрезал ногтем листок записки надвое и заявил:

— Батый и ты знаете, мне все одно где побеждать.

Ни разборки в виртуале, ни разборки у "Полярника" меж мной и Батыем не было, но столкновение давно назревало. Началось с того, что в подтягивании на перекладине я оказался впереди. Не на уроке физкультуры, — здесь Батый легко, с ухмылочкой выполнял норму и не более, — а как-то на самопальном чемпионате после уроков. Участвовали и ученики старших классов. Я уступил только двум двенадцатиклассникам, Батый же, как ни старался, как ни пыжился — и без ухмылочки — остался в хвосте. Это ему, классному авторитету, не понравилось. Сегодня Ленка Желудь номер отколола, а Батый за ней приударял, с ней первой полетел в парубке на стену. После возил в школу осень и зиму. С весны прекратил, но не показать что заревновал не в его правилах, да и не хотел упустить возможности лишний раз показать, что не Покрышкин, а он Батый достоин быть классным авторитетом.

Славился Батый своими победами как раз в разборках у "Полярника" — на его счету их было за три десятка. На моем — восемь поединков, три последних стали причиной переноса отцом покупки вертолета. Сегодня мне оставалось уповать на то, что Батый не успеет, — я уложу его сразу, — оставить на мне синяков от перстней-печаток. Но "верняком" все же было лечь на первой минуте самому, пропустив удар под дых, и пролежать в нокауте, чтобы не возобновлять драку. Но уж когда заполучу вертушку, найду повод схлеснуться поновой. Я даже на хитрость, чтобы не заподозрили меня в уловке, пошел: подобрал с пола записку, две ее половинки склеил с обратной стороны скотчем, под своим "Согласен" дописал "Дерусь без секунданта" и вручил Запрудному. Теперь по правилам, в случае моей победы он, как секундант поверженного противника, мог схлопотать один мой прямой в челюсть. Но желал я другого: во-первых, этим продемонстрировал свою уверенность в успехе; во-вторых, уменьшалась опасность придания драке огласки, потому как только секундант в случае тяжелого исхода мог остановить поединок и вызвать неотложку. Санитаркой в одной из "карет" работала моя мама.

Отказавшись от бинокля, я попросил Стаса задержаться на секунду.

— Плохиш! Ты знаешь, из-за разборок у "Полярника" у меня уже не раз срывалась покупка парубка, поэтому, чтобы синяков на морде не осталось я предлагаю драться без рук — одними ногами, со связанными за спиной руками. И бить ниже шеи.

Предложение такое явно мне обеспечивало преимущества. Все знали, насколько силен я как раз в приемах ногами, тогда как у Батыя коронкой были мощные хуки в ближнем бою с последующим захватом руками головы противника, поворотом ее и ударом лбом по уху.

Изумленный Стас попросил уточнить:

— Я не съехал с горки. Правильно тебя понял, Покрышкин, драться со связанными руками, одними ногами, и по лицу не бить?

Я утвердительно кивнул.

Стас выплюнул в писуар ириску и бросился догонять Салавата. Был он, сколько помнил этого толстяка, по натуре добродушным малым. Наши родители хутора свои построили по соседству, но не знавались, мы же дружили, пока в классе не появился второгодник Батый. Среди сверстников слыл Запрудный пацаном смекалистым, но был неповоротлив, толст, постоянно что-то ел (если не жевал ириску), в драке — неспособным одолеть противника намного слабее. За все эти качества вкупе его и прозвали Плохишом.

Я вернулся к окну. Две неразлучные подружки Изабелла и Дама пололи в стороне от одноклассниц, на другом конце грядок. Изабелла за что-то отчитывала Даму, утирая той платком слезы. Если бы не так близко под окнами школы присели, видел бы их трусики. Изабелла, почувствовав что подсматривают, подняла взгляд. Незнаю, успел ли я отскочить. Взамешательстве еще раз промыл пальцы и вытер тряпицей насухо.

Вышел из туалета, столкнулся с Батыем и Плохишем.

— Батый принимает твой ультиматум. Но с поправочкой, — остановил меня староста.

— Это не ультиматум, а предложение, — уточнил я. — Какая поправочка?

— "Благородная дуэль".

"Неужели Батый струсил драться вживую?" — поразился я. "Благородная дуэль" — виртуальный поединок на шпагах; дуэлянты сходились, сидя у себя по домам за компьютерами, облаченными в "имитивный" костюм.

— Не на шпагах, — выдержав паузу, продолжил Плохиш, — а на условиях твоего уль-ти-ма-ту-ма. Ногами будете фехтовать. Руки связаны за спиной. В лицо, шею и грудь не колоть. Последнее условие, Покрышкин, справедливое: будь у Батыя ноги сложенными пропорционально рукам, были бы одной длины с твоими костылями. Так что, колоть в живот и ниже.

Говорил Плохиш, взгляд сосредоточив на чем-то поверх меня. Со сцепленными на заду руками он раз за разом поднимал свое грузное тело на носки и опускал на пятки, отчего живот его сотрясало, а сам он рисковал упасть спиной. По случаю неординарности события и значимости своего в нем участия ириску не жевал.

Обрадованный такому повороту дела, я тут же со всем согласился, на что Батый не преминул позлорадствовать. Вытащил из пачки сигарету, прилепил ее к губе и процедил сквозь зубы:

— Сдрейфил драться у "Полярника". Я бы мог от тебя потребовать такого расклада: ноги связаны, деремся на одних кулаках, пусть даже в лицо не метя. А руки мои, как подметил Плохиш, одной длины с твоими костылями. Но не предлагаю. И знаешь, почему? У тебя, с твоими приемчиками, и при любом раскладе больше шансов меня сделать. Связанным по рукам проиграть тебе мне будет незазорно. Колоть, извини, буду ниже пупка — выше не дотянусь.

Батый говорил и похлопывал Стаса по плечу. Тот, все еще продолжавший вставать на носки и бить пятками по полу, предусмотрительно прекратил это дело. Сплюнул ириску в цветочницу, включил сотофон и назвал номер. Ответили ему не сразу, только дожевав, проглотив и отрыгнув:

— Что надо? Пожрать дашь спокойно?

Я узнал голос Истребителя — двеннадцатиклассника и коммандера моделаторов, организовывавших виртуальные поединки. Жил он раньше в Быково, но с лета его родители отстроили хутор ближе к моему Отрадному. Прозвище Истребитель он получил за победы в частых виртуальных разборках и, поговаривали, в еще более частых разборках у "Полярника". Надо отметить, "Полярник" — название бывших клубов отдыха молодежи в трех поселках Отрадное, Мирный и Быково. В былые времена на их задворках проводились разборки после танцев, позже строения были отданы под склады поселковым сельпо. Прослышав о том, что в его новой школе есть еще один Истребитель — я, он предложил мне разрешить ситуацию. Я, в запале, вызвал на разборку у "Полярника" — думал вживую проучить нахала. Тогда-то и испытал горечь первого поражения, которого никак не ожидал: был соперник намного ниже ростом, с виду хлюповат телом, но, как оказалось на поверку, жилист и невероятно юрок — скрутил болевым приемом самбиста, я стойку каратиста не успел принять. И мне дали другое прозвище — Покрышкин. Полагал, по аналогии Истребитель — Покрышкин (и школа, кстати, носила имя четырежды Героя Советского Союза летчика-истребителя Покрышкина), но, оказалось, придумали прозвище девчонки, и совсем из других соображений. Я не уточнял из каких — сам догадался. Как и уроки изобразительного искусства с четвертого класса, физкультуру в бассейне я после первого же урока в восьмом начал сачковать. После заплыва выходил из воды, мальчишки, подсучиваемые Батыем и Плохишем, кричали: "Девчонки, смотрите, какие у Истребка нашего плавки клевые! Эй, не жмут?!"

— Извини за назойливость, уважаемый коммандер. Приятного тебе аппетита. Плохиш на связи.

— Ультиматум Покрышкина, — Истребитель от чего-то откусил и говорил зычно хрумкая, — принят решением десяти голосов против одного… Моего. Включили в репертуар этой ночи. Посмеемся. — С полминуты хрумкал и закончил: — Все.

Стас выключил сотофон с облегчением: Истребитель имел обыкновение абонента вызывать на "благородную дуэль", в которых неизменно побеждал, причем, выставляя противника в смешном свете: например, шпагой, прежде чем заколоть, обрезал перевязь или срезал перья на шляпе (по правилам "виртуала" дуэль проводилась противниками, одетыми в мушкетерские одежды).

Бросил в рот ириску и заспешил:

— Пошли, Батый. До конца перерыва осталось двадцать минут, а нам пообедать успеть надо. Зверюшек соберем после. Тигра твоего подправлю. Извини, скульптор из тебя никакой: твоими "булками" только червяков катать.

Хизатуллин отлепил от губы сигарету, заложил ее за наушник и двинулся вразвалку по направлению к буфету, а мне ничего не оставалось как время до урока провести в туалете. Хотелось есть, но в буфет не пошел. Избегал встречи с Истребителем: моя идея драться только на ногах и не бить в лицо, так ловко выданная Запрудным за мой ультиматум, теперь мне казалась если не смешной, то дурно попахивающей. Батыю свою короткую ногу под большим животом не поднять — так, чтобы скрестилась с моей длинной. Метить будет в пах, а это самое слабое у меня место.

В карманах джинсов нашел жвачку, обертку с пластинки снял да и выбросил все в унитаз — нефиг апитит расжигать. Отер со штанин грязь, набрызганную Катькой, когда утром в школьный автобус садились. Тряпицу промыл под краном и, выкрутив, сложив канвертиком, сунул в карман жилетки. Подошел к окну. Грядки пустовали.

Что расскажу о бегемоте? Где водится? В Африке. Чем питается? Водорослями, должно быть. Есть клыки, но не хищник, разве что на рыбу охотится. Ну, размножается, ясно чем — не яйцами. Бегемота в пруд загнал — он в морской или пресной воде водится? А гиппопотам и бегемот — это одно и то же?.. А хитро я с прудом придумал: под водой у моего "любимца" не только ног, гениталий не будет видно. О! Вспомнил, ступни у бегемота слоновьи — с ногтями. Что еще рассказать? Вот медведь — он лапу сосет, а бегемот ногти грызет. Негусто, но по ходу еще что вспомню. Или вот, Батыя спрошу, кто у него тигр — самец или самка, он, конечно, ответит, что мужского полу, тут я и отхохмарю. Письку своему "любимцу" он, наверняка, не приделал, вот я и уточню. Назову тигра донжуаном в прошлом, потерявшим в брачных играх свое достоинство. А то — "Где водятся, чем питаются, как размножаются". Зоологичка улыбнется. Я у нее зубы еще не видел — такие же, наверное, лошадиные, как и лицо.

Далась мне эта Мэрилин недоделанная, возмутился я на себя, но, рисуя пальцем на стекле рожицы, до звонка думал об этой, — чего уж там, и на лицо, — красивой женщине. В школе, где учителя одни мужчины кроме нее и завуча, даже малышня "теряла голову": на переменках, неуклюже показывая, что и им туда же надо, гурьбой провожала по коридору до двери учительской.

Ей неполных двадцать один год, общеобразовательную школу закончила за семь лет, пединститут за три года, но не это в ней восхитило, когда завуч представляла классу. Девчонок — великолепный костюм из красного мохера, с юбкой широкой и в тяжелую складку, длиной по щиколотки. В этот костюм и сегодня одета. Мальчишек — фигура. Прозвали Мэрилин Монро. Дали ей это прозвище знаменитой киноактрисы и все влюбились. Я в зооклассе садился в середине среднего ряда, она на "камчатку" спускалась, не пялился на ее коленки. Боялся вызовит к доске, а тогда ведь вставать из-за парты надо, и идти к той доске — по проходу между рядами, навстречу взорам, отнюдь не в твои глаза уставленным. На каждом уроке возбуждался. Пацаны, курили на переменке, этим бахвалились, я же скрывал. Однажды заполучил Батыев смешок:

— Не болен, Покрышкин? На зоологии все активны: вставали, как штыки. А что ж у тебя?

Плохиш засмеялся:

— Да нормально у него все. Брюки широкие и френч в день зоологии, почему, думаете, надевает? Может быть, у него болезнь Пейрони, потому стесняется.

Я бы потребовал сатисфакции, но не сделал этого. Вызов на разборку у "Полярника" отпадал по известной причине, а вызов на "благородную дуэль" по правилам требовалось аргументировать, показать как-то свою правоту. Я рассудительно предугадал действия по этому поводу Хизатуллина и Запрудного: потребовали бы на зоологии продемонстрировать насколько я прав. К тому же я не знал тогда, что за болезнь такая — Пейрони.

Каждый раз урока зоологии ожидал с предчувствием, если не беды, то позора на мою голову. Я паниковал, когда Мэрилин Монро, прохаживаясь, с "камчатки" проходила в центр класса и, случалось, присаживалась на пустующее место моей парты. Ох, тогда… Под боком облако теплого мохера. Всего жгло и в холод бросало. Если бы в эту минуту вызвала к доске, не пошел бы, даже не встал бы, чтобы ответить с места. Ей-богу. В этот урок, вошла в класс, я от станка только привстал, бросив взгляды по сторонам. Ругал себя: на радостях за завтраком забыл что сегодня зоология, собираясь в школу, надел не брюки с френчем, а джинсы с жилеткой.

Со звонком на урок я подивился тому, что из пацанов никто не прибежал в туалет покурить.

В мастерскую я пришел первым. В дверях налетел на Батыя, обращавшегося в сторону кафедры:

— Схожу, приведу. Запоздают, составляй потом протоколы на всех.

Уставился в меня и ждал, когда я ему проход уступлю.

Такая инициатива, исходившая от классного авторитета, была невиданна: опуститься до того, чтобы выполнять прямые обязанности дежурного — пойти собирать учеников на урок! Я рот от удивления открыл, и проход уступил попятясь назад. Мэрилин Монро в изумлении из кафедры выглянула.

Смущенный инцидентом у двери, — ладно, свидетелем которому был бы один Плохиш, но могла видеть все и зоологичка, — через мастерскую к своему станку я пошел напрямик, ногами на пути сдвигая табуреты. Мэрилин Монро снова выглянула, но посмотрела не на меня, а на Запрудного, посчитав, что тот шумит у стеллажа. Плохиш не обернулся. Склонившись над нижней полкой, он что-то там, сопя и чавкая ириской, поправлял. У меня идея возникла: пока нет одноклассников, повернуть к стеллажу и дать пенделя по толстому заду. Но ведь заверещит, как баба, учительницу из кафедры подымит, и та тогда меня непременно вызовет к доске рассказать о бегемоте.

Плохиш зашел за стеллаж и теперь там с чем-то возился. Я сел и старался разглядеть все, что расставлено на полках. На средней — кит, кашалот, баран, оба скунса, лев, хомячок, одного, между прочим, размера с кашалотом. На нижней — олень, корова, черепаха, орангутанг, ежик и все какая-то мелочь — белки-черепашки. Животных на верхней полке мне с места было не видно. Мое предположение, что поместят трех медведей в низу стелажа не оправдалось, но подумал, что так даже и лучше: вызовит зоологичка рассказать о медведе, на верхней полке целых три. Мой бегемот, смахивающий на купающегося в реке топтыгу, затеряется. Повезло!

Прошло несколько минут, ни ученики, ни Батый не появлялись.

Мэрилин Монро начала проявлять беспокойство: выглядывала из кафедры посмотреть время на "доскплее". Эту электронно-плазовую доску (с экраном во всю стену позади станков) в скульптурной мастерской установили в рождественские каникулы. Подарили ее ученикам острова Новая Земля ученики Курильских островов. Теперь, сидя за станками оборудованными графическими станциями, новоземельцы чиркали по планшету электронным карандашом, и все ими нарисованное интерактивно отображалось в "окнах" на экране доскплея. В последней четверти уроков скульптуры в девятом не было, но проводились в мастерской уроки пения, потому как в музыкальном классе орган ремонтировали. В первый урок учитель музыки, понятное дело, спрятался со своим баяном в кафедре, и мы опробовали новшество. Как зафиксировал архив-менеджер доскплея (мы о нем тогда ничего не знали), по показаниям которого нас и наказали, слово из трех букв было написано одиннадцатью учениками, а это число большее, чем мальчишек в классе.

Плохиш оставался у стеллажа, стоял, загораживая собой среднюю и нижнюю полки, сосал ириску, смотрел на меня и ухмылялся.

"Гад! Бегемота моего переложил на полку ниже, спрятав за кашалотом или хомячком!" — зародилось у меня подозрение.

Встал, чтобы подойти к стеллажу удостовериться, но отворилась входная дверь и в мастерскую заглянули Ленка Желудь и кто-то из пацанов — снизу, от ее колен, с патлами на лице. Приложили пальцы к губам, — показывали Плохишу, чтобы молчал. Пришлось мне сесть на место. Стасу показал кулак.

Первыми вошли Ленка и Глашка, за ними Изабелла. Втащила за руку Даму. Шли все тихо, на цыпочках. Учительница не слышала, потому что в телевизоре ведущая программы рассказывала под джазовые опусы, и внутри огромной "дубовой тумбы" — как в танке. А не видела потому, наверное, что сразу отключила в мониторе "окно" с видом на помещение мастерской, иначе не выглядывала бы из кафедры моего бегемота посмотреть.

Кстати, отец рассказывал, кафедра та не обычная "профессорская", а настоящая трибуна для выступающих на торжествах. Завезли трибуны на остров когда-то впрок — для новоземельных клубов. Хранили в спортзале отрадновского "Полярника". Позакрывали клубы, трибуны назад вернули. Мэр Отрадного господин Вандевельде нашел им применение: роздал по школам поселков на замену учительских столов в классах. Примечательны трибуны тем, что имели входную дверцу с системой идентификации личности: отпереть и войти мог не каждый; забраться верхом тоже — препятствовало силовое поле. Я спросил, зачем такая защита. По словам отца, оказывается, желающих выступить с трибуны было столько, что перед каждым торжеством проводилась кампания по избранию оратора — на него и оформлялся допуск. Сейчас учителя в кафедре хранили классные журналы, методички, оставляли на проверку компьютеру контрольные, в персональных отсеках держали личные вещи. Маргарита Астафьевна, например, оставляла вязание, в кафедре другого класса ее ожидало другое. Ну и, разумеется, смотрели, как и она, телепередачи. Трибуна высокая, войти в нее — подняться по приступкам полуметрового подиума надо; внутри есть лесенка, по которой, чтобы выступить с речью за полкой с графином и стаканом перед балюстрадой точеных из мореного дуба колонок, взойти требуется. Даже и ростом если не мал. Если речь не нравилась, слушатели норовили забросать оратора сушеной рыбой и облить пивом. Тогда тот забирал с полки графин со стаканом, спускался по ступенькам ниже, включал силовое поле над головой, врубал мегафоны, садился в кресло и продолжал выступление. Вот такие у нас в школах Отрадного, Мирного и Быково были учительские кафедры.

Конезубая, слепая, еще и глуховатая, злорадно подумал я о зоологичке и принялся вяло хлопать вошедшим. Прекратил "авацию" с предчувствием неладного: девчонки миновав кафедру не повернули по своим рядам на места, а подошли к стеллажу. Плохиш встретил их в глубоком реверансе, с руками указующими на полки и подобострастной миной на лице.

Ленка и Глашка прыснули со смеху. Направляясь по местам, "постреливали" глазами и шептались. Дама у стеллажа покраснела, и пока Изабелла тащила ее к станку, руки держала у пылающего лица. На меня взгляда не подняла. Она — голландка с синими глазами и необыкновенно рыжими волосами, заплетенными в косу толстую и пушистую. Маме моей очень нравилась. Высокая, тонкокостная, но с виду не хрупкая, наоборот, как говорят, "все на месте" — уже сложившаяся девушка. Вот только брови и ресницы были белесыми, чего всегда стеснялась, а с недавних пор красила тушью. Сегодня, я приметил, губы подвела помадой. Умело, но излишне броско: красной — к рыжим волосам не шла. Ее отец господин Вандевельде — мэр Отрадного, а с нового года еще и директор школы посовместительству. С моим отцом крепко дружили, меня и Даму с младенчества прочили в жениха и невесту. Она бегала за мной, тогда как я никаких особенных чувств к ней не питал. Когда я пригласил Ленку первой полететь со мной в парубке, вспыхнула лицом и выскочила из класса. За это, видимо, и отчитывала ее на грядках Изабелла. В мастерскую заплаканную и без косметики привела. Усаживаясь на табурет, Дама достала заткнутый в рукав свитера носовой платок. Юбка у нее ниже колена, кашемировая. Она, Изабелла да Марго одни в классе не связали короткие из мохера, а им, еще Ленке да Варьке-головастой, только ноги и демонстрировать.

Оставив Даму у станка, Изабелла шла к моему. Половицы поскрипывали под ее весом. Как и Салават Хизатуллин, Изабелла Баба старше всех в классе на два года. Дочь беглых от революции на родине эфиопов, она, здоровенная и одного роста со мной, занималась бодибилдингом, причем в секции с мальчишками.

Пнув ногой по невинному предмету оборудования мастерской — моему скульптурному станку, эфиопка проговорила, обдавая горячим с запахом чеснока дыханием:

— Покрышкин, ты негодяй! За Даму, за ее слезы, я тебя сделаю! Вживую.

Угрозу эту осуществить с любым в классе ей — раз плюнуть. Со мной разве что, да с Батыем повозилась бы. На родине занималась боксом, побила на ринге сына диктатора, почему и пришлось родителям бежать из страны. Последние два года была чемпионом Малой Земли и Ненецкого национального округа на материке. Плохиш темные очки месяц среди зимы носил. По глазу ему она съездила здесь в скульптурной мастерской. Запрудный ползал по полу в поисках якобы обраненного им электронного карандаша, встал с колен у станка эфиопки с утверждением, обращенным к Батыю: "Я выиграл: цвета кофе — в тон кожи". И получил в глаз.

"Ничего себе! Да что же там такое?! — возмутился я про себя. — К стеллажу, узнать, наконец, отчего весь сыр-бор".

Вставал, Изабелла толкнула меня в грудь, да так, что плюхнулся на табурет. "Да какого черта?!" — вспылил я, теперь уже в голос. Встал рывком, но и вторую мою попытку пойти к стеллажу пресекли: Изабелла удержала меня за грудки. Два, не скажешь что девичьи, кулака с зажатыми полами моей джинсовой жилетки подперли мне подбородок. Белки глаз на темном лице в гневе горят, крупные белые зубы в оскале. "Врежет", — ожидал я и, в попытке предупредить удар, схватил эфиопку за запястья.

— Франц, немедленно отпусти Изабеллу! — прокричала Маргарита Астафьевна. Она выглянула из кафедры посмотреть время на доскплее — заметила учеников, а услышала угрозу эфиопки, поднялась по ступенькам выше. Стояла — перепуганная, с вязанием прижатым к груди.

Тогда я, желая показать, что мои действия были непроизвольными и нет у меня намерений сопротивляться девчонке, отпустил Изабеллины запястья, развел свои руки широко в стороны. Дурачась, помахивал ими как крылышками. Того, что сделает эфиопка, даже предположить себе не мог. Она притянула меня к себе и… впилась в губы крепким поцелуем.

Растерялся я так, что по-прежнему помахивал руками, а в попытке сесть, повис в мертвой хватке.

"Уу-ууу!" — разнеслось по мастерской.

— Раз… два… три… четыре… пять… шесть, — отсчитывали с мест Ленка и Глашка.

— Изабелла, девочка, да что ж ты делаешь? — взамешательстве шепотом, вопрашала Маргарита Астафьевна.

Прежде чем оторвать свои губы от моих, эта девочка усадила меня на табурет коленом в пах. От боли, "порхать" я прекратил, но рук не опустил.

— Чтоб помнил. Я тебя предупредила, — процедила Изабелла сквозь зубы и сделала напоследок зычный выдох мне в нос. Потом, удерживая мою голову за косичку, достала из кармана юбки большой клетчатый носовой платок и размазала им мне по лицу слезы и сопли. Я эту заботу принял покорно, с по-прежнему разведенными в стороны руками. Боялся закричать от жуткой боли и ухватить тот член моего тела, что в бассейне скрывали "клевые плавки".

Заложив платок мне за ворот косоворотки, Изабелла ушла на место позади станка Дамы. Я подскочил. Чтобы не выступили слезы, крепко зажмурил глаза. Поднялся с табурета, помнится, рук так и не опустив. Только согнул в локтях, и, как птица подраненная, стоял — ни туда, ни сюда. Не знаю, что бы я с этой дылдой сделал, — к черту наказание, штраф, фиг с ним с парубком, — если бы платок, эфиопкой носимый утираться в частую у нее простуду, оказался нечистым. "Поцелуй тебе не забуду", — пригрозил я сквозь зубы, вытащил платок из-за ворота и сунул под столешницу станка на клавиатуру компьютера, к рукавицам. Осторожненько, превозмогая боль в паху, сел.

В дверях — здесь собрался уже весь класс — смеялись и шушукались.

Сквозь землю хотелось провалиться: так надо мной еще не потешались. Лицо горело, косичка, чувствовал, вот-вот расплетется, а на губах ощутил привкус солоноватого. Прокусила губу.

— Утрись. — Дама протягивала мне платок.

Я не взял, торопливо утерся рукавом косоворотки. Дама вспыхнула и метнулась на место.

— Эй, Казанова, попробуй на язык, памада — сладка, тушь — горька, — услышал я Батыя.

На рукаве остались красные и черные пятна. "И лицо вымазано в памаду и тушь", — ужаснулся я. Выхватил из жилетки, — хотел достать свой платок, — тряпицу и торопливо растер ею пятна в одно большое. Класс заулюлюкал.

— Изабелла. Франц. Дети. — Не могла найтись, что дальше предпринять Маргарита Астафьевна. Решительно, опустив от груди вязание, поднялась выше на несколько ступененек. Казалось, готова была ступить на полку перед балюстрадой, между графином и стаканом, спрыгнуть с трибуны и броситься разнимать нас. — Франц! Сядь, пожалуйста! — взывала она ко мне. — Изабелла, я так полагаю, ты Франца не целовала, а укусила… За это тоже штраф…

Здесь необходимо, как не скучно будет моему читателю, сделать отступление — разъяснить картину, для чего окунемся в историю событий восьмилетней давности. Но сначала о местах острова, где я жил и происходили события моих воспоминаний.

Взрослым уже, заканчивая учебу в военном училище, я скучал по дому. Дневаля по роте, ночью садился за компьютер, распаковывал архив и запускал "авишки". Первой всегда просматривал ту что с "Оградой". Гигантская, высотой до четырехсот метров конструкция из сот-генераторов держалась на плаву в океанских водах километрах в двх-трех от берега, огибала и замыкала прибрежную акваторию острова. По замыслу создателей стена должна была преобразить Новую Землю в житницу российского заполярья. Сооружение не только грандиозное, но и красивое. В шторм засмотришься. Стена, чтобы не быть разрушенной, опускается под воду — попросту тонет. Утонет — только свет из-под воды остается. А кончится ненастье, появляется вдруг, преградив волнам путь к берегу, и растет бело-голубая от пара и разрядных искр. Шум от ветряков в сотах приближается и усиливается… и тебя обдает теплым воздухом. А когда солнце садится — это же восторг, ни с чем несравнимо! Диск светила закатывается краем за черную ленту стены на фоне закатного багрянца, один за другим через мембраны в генераторах с неисправными ветряками возникают красные лучи. Солнце — ниже, ниже, и лучи — ниже, ниже… Выстреливают в тебя!..

Океан, побережье, горы, лес, дома… Дома — под куполами, как будто накрыты гигантскими мисками цвета молочной сыворотки и в черный горошек. Так воспринималась с высоты птичьего полета полусфера силового купола-ПпТ профессора Толкина. "Мисками" купола и прозвали. Три их группы укрывали поселки Отрадное, Мирный и Быково, где проживали первые строители стены. Вокруг на склонах гор располагались хутора под малыми мисками, с их появлением Ограду называли "Колизеем".

Вот тень от летящего вертолета (я управляю машиной, я же и снимаю на видеокамеру) прочертила по куполу одного из хуторов, этот — дом моего отца. Под миской тепло и уютно. Загорай вволю, купайся в бассейне. Впрочем, половину года и за ее приделами не замерзнешь: не возведенная до конца в высоту и местами разобранная, стена все же функционировала, тем противостояла натиску на остров океанским ветрам и стуже. Если и не случилось стать заполярной житницей, Новая Земля со временем преобразилась в знатное курортное место — сюда теперь, как в Крым когда-то, наезжали отпускники и люди праздные. У нас в Отрадном, Мироном и Быково осенью ягоды всякой было, морошки особенно, — только в лес зайди; чистым воздухом подышать, — в горы подымись; побегать трусцой, — далеко не ходи. Чем не курортные места? Но не построили здесь, как на юге острова, отелей и кемпингов: недолюбливали, как я понял с малых еще лет, "новые бизнесмены" Новой Земли первых строителей Ограды. Признаться, и зачинателей преображения ее в Колизей. Может быть, и потому , что, потеряв в экономический кризис работу на стройке, те не ехали в города прислуживать в отелях и ресторанах. Содержали фермы, ловили рыбу и охотились.

В кадре "авишки" юноша демонстрирует оформление куртки и джинсов — это я, Франц Курт в шестнадцать лет. Высок и крепко сложен не по годам. Может быть, и потому (отец у меня роста изрядного), что любил полазить по горам, побегать по мелководью в отлив, заплыть далеко от берега — летом; стать на лыжи, искупаться в проруби — зимой. У меня чуть скуластое лицо, высокий лоб, крепкий с ямочкой подбородок. Нос — греческого профиля, но крупноватый. Уши — небольшие, правильной формы: как с рисунка в учебнике анатомии. С первым ничего поделать не мог, а вот уши наполовину скрывал зачесанными назад и забранными в косичку волосами цвета соломы. Не нравился мне цвет глаз и большой выступающий на шее кадык, хотя именно последний признак моего возмужания за каникулы выделили одноклассницы.

Тогда в училище просматривая видеозаписи, я не думал о том как красивы места, где родился и вырос. Собой любовался. Аатлет и недурен собой. Какой беззаботной и счастливой была тогда жизнь. Сейчас, спустя век, я — с сединой в потемневших коротких волосах. Цвет глаз у меня не голубой, а серый — с имплантированной чужой роговицей. Кадык обезображен: проткнули трубочкой, чтобы я, подавившийся собственным языком, не задохнулся. У меня перебита переносица — так что нос покороче будет и не греческого теперь профиля. Прожил в новом послехронном мире я недолго — не то чтобы в аду, но и не соотнесешь его даже самый безоблачный день с самым безрадостным, скучным днем той далекой не забытой юности. Мечтаю о глотке приморского воздуха и зеленой траве газона у родительского дома. И выстрелов хочу только тех — лучами "Колизея".

Но я отвлекся.

Началось все с того, что к стене Колизея, неподалеку от Отрадного, Мирного и Быково, прибился после сильнейшего шторма и снятия с борта команды японский транспорт, груженный "PO TU" — компьютерными комплексами "виртуальных снов". И Япония, страна богатая, официально подарила судно и груз жителям поселков. Атомоход мэры продали, а сбыть и компьютеры посчитали неловким, потому роздали "игрушки" по семьям.

Сны на "PO TU" можно было заказывать по сценарию и в локальной сети смотреть коллективно. Сценарий писался кем-нибудь одним — тогда остальным все в "общаке" (обиходное название кооперативного сна с несколькими участниками, даже целым классом) было сюрпризом. Увлеклись очень, во всяком случае, директора и завучи школ жили спокойно, потому как проказничать ученики на уроках и переменках перестали. Повально — на уроках и переменках — сценарии писали.

Все бы хорошо, но в стране разразился экономический кризис и строительство Ограды заморозили. Первые строители стены не могли сидеть без дела (ловом рыбы, охотой, сбором грибов и ягод тогда еще занимались на досуге — в охотку, а выращивать помидоры и огурцы и не помышляли), — короче, стена мало-помалу начала приобретать схожесть с римским Колизеем современности. Хуторяне обзаводились мисками. Глядя на них, и мэры принялись накрывать поселки куполами.

Снимать соты-генераторы со стены оказалось делом не таким уж и простым, не всякий из монтажников-верхолетов брался. Ночью у стены летать — не то, что днем. Да и в копеечку обходилось: керосин вертолету купи, муляжи сот-генераторов взамен снятым — сделай. Словом, мэрам, устроившим негласное соревнование по накрытию своих поселков куполами, деньги требовались. Вырученные за японский атомоход использовать было нельзя, так как лежали средства в банке на целевом вкладе "На пропитание, и только". Идея, как заполучить бабки, пришла мэру Отрадного господину Вандевельде: он придумал нарушения из "Правил и распорядка школьной жизни" наяву осовременить похождениями "по ту", то бишь — нарушать правила и распорядок в виртуальных снах. А за нарушения этих же правил и распорядка вне виртуала, то есть "вживую" — штраф в казну мэрий. Причем, дело понятное, налом: верхолету, запустившему винты подняться стену покоцать, чек банковский в кабину не сунешь.

Сходкой общественности трех поселков драки в реале запретили. Так же были запрещены и наказывались штрафами списывание домашних заданий, опоздание на уроки, непослушание учителям, и т.д. и т.п.

Протокол о нарушении составлялся на месте "классным авторитетом" (в классе) или "комиссаром-наблюдателем" — тем же моделатором (на переменках, в буфете, на дискотеках). Комиссию — одиннадцать комиссаров-наблюдателей под началом завуча и директора школы — возглавлял мэр. Комиссары назначали размер штрафа, завучем он увеличивался, директором — вдвое, мэром — в несколько раз.

Также были запрещены вживую неблаговидные проступки взрослых, как-то: сбор недозревших ягод и червивых грибов, отлов рыбы незарегистрированными мэрией неводами, отстрел ласточек (гадивших на зеркала солнечных батарей), злоупотребление спиртными напитками, непристойное поведение в семье, физическое наказание детей. Теперь родитель мог только создать виртуальную сцену наказания (моделирование заказывал сыну: не всякому родителю "PO TU" по зубам), чтобы вечерком у телевизора за стаканом хорошего огуречного сока просмотреть, как ходит виртуальный ремешок по виртуальным же мягким местам чад. С тяжким привыканием папашами к новшеству (огуречный сок провоцировал рвение в воспитании чад) денег в казне значительно прибавилось.

Скоро мэр организовал чемпионат "боев без правил". Поединки в потутошних имитивных костюмах получили в школьной среде боле точное название — "разборка". Побоища типа "братва на братву" пресекались, как провоцирующие коллективистскую рознь — тогда, когда в "трудную годину экономического спада и препирательств приемника Президента с Думой требовалось сплочение всего народа". Дрались с применением любого оружия. В моей, например, последней разборке мы с противником мерились удачей в закладке фугасов.

Пожелавшим участвовать в чемпионате требовалось купить лицензию и вносить взносы — небольшие. Но, в зависимости от местоположения в рейтинге, по результатам чемпионата набегали проценты, и немалые для неудачников.

Непосредственно участвовали в разборках те, кто обладал комплексом вертуальных снов "PO TU", присутствовать же на поединке могли все желающие, имевшие персональный "HP" с имитивным костюмом и возможностью подключения в локальную сеть. Сидели себе на зрительских трибунах — болели. В реале, как и дуэлянты, — спали по домам. "Входной билет" для зрителей был по цене равен штрафу за списывание вживую домашнего задания.

Когда же появился еще один жанр "по ту" — "групповуха" (технически схожий с жанром "общак"), казна мэрий пополнялась на зависть местному коммерческому банку. "Групповуха" имела свою специфику — участвовали только двое спящих. В пресечение участия втроем или несколькими парами моделаторы установили защиту, которую, конечно же, хакеры взламывали. Завучам и директорам школ — манна небесная: уединения парочек по углам школы прекратились. Ученикам, у кого увлечением оставалась учеба, разрешалось за "входной билет" по десятикратной цене посещать "групповуху" инкогнито, например, в образе божьей коровки — для собственного, так сказать, расширения познаний в том, в чем парочка упражнялась.

И все же основной прибыток казне давали налоги с доходов контрабанды.

Групповухи, разборки! Не заснять и не толкнуть такое "кино"! Зачем старшеклассники так жаждали заполучить парубка? Девчонок катать, за стеной Колизея резвиться над океаном? Не только. Чтобы переправлять воздушным путем в курортные города острова "кино" на дисках ПЗУ-ГГФ. В курортный сезон сыновья и дочери посельчан зарабатывали на этом деле больше своих родителей. Господин Вандевельде, мудрый мэр и человек, контрабандистов родителям не выдал, вылазки в курортные города привел к четкой системе, каждый коммерческий вылет инструктировал, самолично проводил техосмотр вертолетов. В дальние районы приходилось лететь через стену — так ближе; потому-то необходим был мощный вертолет, а не ученическая "стрекозка". Мэр обложил контрабандистов мздой в местный бюджет и знай, расширял на пришкольных вертолетных площадках число посадочных мест. Феномен выдачи детьми родителям "заработной платы" объяснял тем, что банк с целевым вкладом "На пропитание, и только" — добросовестный: проценты вкладчикам на пропитание начисляет справно.

Теперь, конкретно, о разборке у "Полярника".

Скоро выяснение отношений виртуально для неудачников стало не таким интересным, как поначалу, разборки они называли пошлыми, а "благородные дуэли" — для детишек. Неудачников, как водится, большинство, в данном случае это как правило не очкарики хлюпкие, у которых любимыми занятиями оставались учеба и участие в "групповухах" в образе божьей коровки, а мальчишки видные, сильные. Им не пристало соглашаться с поражением во сне, поэтому драки наяву — вживую — возобновились и случались чаще прежнего. В казну мэрий прибывало, и с хорошим темпом. Вандевельде другим мэрам поселков дал указание следить, чтобы приводы в милицию оформлялись протоколами на штраф по таксе — сорок злотых за факт драки вживую, и по злотому за синяк и ссадину. Но скоро под давлением японской общественности разборки у "Полярника" милиция вынуждена была пресекать. И дело здесь отнюдь не в альтруизме японцев, просто на их рынки "видео" начало проникать наше "кино". А составило оно конкуренцию тем, что миловались актеры, украшенные юшками под носами и фингалами под глазами (девчонки тоже не редко дрались, тоже вживую: будут они на дискотеке дожидаться ночного сна). Одним словом, чтобы не пускаться во все тяжкие феномена общественно-социальной жизни Отрадного, Мирного и Быково, заострю только внимание на том, что с того времени штрафы за нарушения — и учеников и родителей — мэры увеличивали во сто крат. Разорительные, они били по карману особенно весной, когда фермы продукции еще не дают, рыба — нереститься, охотиться — не хочется (грязь, топко), ягод и грибов — нет. Поэтому-то разборки у "Полярника" были редки и проводились тайно.

Вот вкратце об образе жизни моей и моих сверстников на Новой Земле. В нашу взрослую жизнь увлечение виртуальными снами привнесло свои плоды: многие из старших наших братьев и сестер — они еще успели до хрона — стали знаменитыми и видными военными, бизнесменами, спортсменами, деятелями культуры, искусства и литературы. Некоторые приобрели зависимость — и остались неизменными почитателями похождений "по ту".

А теперь вернемся в скульптурную мастерскую, где я сижу на табурете и морщусь от боли в паху.

Напомнив Изабелле, что не только за поцелуи, но и за покусы установлен штраф, зоологичка посмотрела на классного авторитета. Она еще не знала, насколько богаты отрадновские эфиопы: им что поцеловала, что укусила — штраф заплатить без разницы. Но Батый, шептавшийся с Плохишем у стеллажа, никак не отреагировал: он к этому времени норму в два протокола уже выполнил, "мараться" еще одним за какой-то там поцелуй или укус не желал.

— Все по местам, и начнем урок! — облегченно сказала учительница, спустилась по трибунным ступенькам, мне видной осталась по шею.

"Выстоять! Выстоять! Не сорваться, — заставлял я себя. — В первый свой полет приглашу тебя, Изабелла Баба. Только согласись, и обмочишь свои трусики цвета кофе".

Прежде чем рассесться по местам, девчонки и мальчишки подходили к стеллажу. Батый и Плохиш, стоя по сторонам в позе приглашающего реверанса, вторили друг дружку: "Плиз" — "Плиииз". Девчонки прыскали со смеху, мальчишки шли к своим станкам, косясь на меня. С опаской поглядывали: мне, Покрышкину, не пристало спуска давать, боялись даже не разборки у "Полярника", а виртуальной разборки, той же "благородной дуэли" — ни одному из них со мной не совладать, а значит, рейтинг их падал бы, проценты взносов набегали бы.

С бегемота моего потешаются, терялся тем временем я в догадках. Так он на верхней полке, а смеются с чего-то на средней. Плохиш переставил, так, вроде, похож на бегемота. У самих-то как вышло? Доцент лепил черепаху, так это ж умора — лепешка с шестью хвостиками. А ежик Глашкин? Рукоять приделать, — булава Тараса Бульбы. Или Батыев тигр. Червяк с ногами и налепленными лентами, изображающими, надо полагать, тигровые полосы на шкуре. Жираф эфиопки, да скунсы Карима и Мазепы — одни на жирафа и скунсов похожи.

— Да что ж это такое?! Прямо вертеп какой-то устроили! Быстренько рассаживайтесь! — негодовала Маргарита Астафьевна. Она отложила вязанье и, хлопая в ладоши, призывала учеников к порядку. — Есть не совсем удачные, даже смешные, но не настолько же! И требуется от вас, в конечном счете, рассказ о любимом млекопитающем, поделка из пластилина — только иллюстрация к нему. Расскажете что за вид, каков подвид, где водится, чем питается, как размножается.

— Во-во! У Покрышкина иллюстрация самая показательная и выразительная! — убеждал Батый.

— Покрышкин? Это кто? — Маргарите Астафьевне не вновинку то, что в школе учеников и учителей называют по прозвищам, но еще не все их помнила.

— Франц Курт. Уже достоин кунсткамеры Петра Великого.

"Что за фигня, к чему это он о кунсткамере? Там есть бегемоты заспиртованные?" — повернулся я к Салавату.

— Франц?.. Он бегемота вылепил… Ну что ж, очень интересное животное, и рассказ послушать о нем полезно тем более, что тему об этом млекопитающем вы пропустили.

"Ну, урод! — обругал я себя. — Выбрал! Носорога надо было слепить. Или медведя. Рассказал бы про вчерашний случай в Быково или сказку "Три медведя".

— Кстати, получился бегемот очень реалистичным. А в кунсткамере Петра Великого, Хизатуллин, выставлены совсем не художественные произведения и кустарные поделки…

— Так он о том, — перебил учительницу Плохиш, снял обертку и бросил в рот ириску. — Диковины там выставлены.

Класс выдал мне вторую порцию улюлюканья.

— Тише! Тише! — стучала по графину крючком Мэрилин Монро.

Доцент, последним проходивший мимо на "камчатку", проронил на ходу: "Ты это зря, Франц".

Со смутной догадкой я ринулся к стеллажу, но успел пробежать только четверть расстояния, как вдруг:

— Что за шум, а драки нет?!

Директор. За рост, голос и еще за то, что с концом уроков прогуливался у склада сельпо, господина Вандевельде прозвали в школе Квартальным. У меня в семье его запросто звали Ваней и Дядей Ваней.

Я задом попятился к станку и сел на табурет. Позыркал по сторонам. На меня не смотрели: внимание всех приковывал Квартальный.

"Лажанулся ты, Покрышкин, — смеялся я над собой. — Ретирование задом к табурету разве что уступит крылышкам херувимчика, изображенного тобой, когда эфиопка целовала".

Директор стоял в проеме входа, в мастерскую не входил — видимо, кого-то поджидал.

Мальчишки за спиной притихли. А те немногие из девчонок, кому посчастливилось надеть длинные юбки, на всякий случай натянули их до щиколоток, те же, кто только что светил бедрами под юбчонками, крутанулись на табуретах и спрятали ноги под столешницами станков. Батый с Плохишем отменили свои стойки. Первый поспешно заправил под наушник сигарету, а второй, бросив в рот ириску, начал деловито поправлять на стеллаже пластилиновые фигурки. Маргарита Астафьевна, не отрывая испуганного взгляда от директора, шарила руками под полкой кафедры — прятала вязанье.

— Вера Павловна, отпустите господина Курта… Мы ждем, — обратился Квартальный в коридор к учительнице из соседней химической лаборатории.

"Отец. За завтраком после объявления купить мне вертолет сказал, что сегодня в школу зайдет", — вспомнил я.

В химлаборатории идет урок класса сестры Катьки — "проныры, пройдохи и безобразницы" по словам дяди Франца: за ее проделки чаще моего вызывали отца в школу и штрафовали.

"Прокушенная губа!" — спохватился я. Опухла как назло. Промял ее зубами, но та от этого вздулась еще больше.

Директор, посторонясь, пропустил гостя вперед. Смущенный таким к нему вниманием отец вошел, пригнувшись под дверную притолоку, повернулся и пригласил войти директора. Раскланивались, друг дружку приглашая первому пройти к кафедре.

Оба — могучие великаны, лицами похожи очень. Голубые глаза, завитые по моде пшеничные усы под большим прямым носом, рот волевых очертаний, ямочка на подбородке, прямые ниспадающие до плеч соломенные волосы. Люди несведущие считали их братьями-близнецами, а отрадновцы отличали Дядю Ваню только по шляпе (с тридцати лет он начал лысеть). В молодости они, оба бригадиры строительных бригад, познакомились, схлестнувшись в соревновании по армрестлингу. Длилась тяжба на руках чуть ли не четверть часа — ни голландец ни российский немец не могли одержать победы. Растаскивали их силами строительных бригад. С тех пор подружились. Да так крепко! Мне с Дамой талдычат, что дети от нас пойдут такие же здоровые и красивые, как дедовья. Ну да, красивые, только пусть попробуют сначала нас поженить, злопыхал на это я.

Ученики встали, отец им поклонился и, вспомнив, видимо, что в мастерской должен быть и учитель, поспешил поклониться и ему. Получилось — "дубовой тумбе": Маргарита Астафьевна за секунду до этого исчезла в ней. Вязание прятала подальше.

Отец теребил пальцами мочку уха, а это у него — от сильного недовольства или волнения. Без сомнений, что-то Катька нахимичила, и протокол составили на сумму приличную. А у него на ферме дела не ладились: оптовики заключали все меньше и меньше контрактов, оставались неоплаченными банковские кредиты. Моих актерских "заработных плат" поправить положение не хватало. Вот купит парубка, стану и купцом, впятеро больше начну зарабатывать.

Директор оставил отца и поспешил к кафедре. Вытянулся, став на носки, — даже с высоты своего роста он не мог видеть кто внутри, — и лицом зарылся в прическу Маргариты Астафьевны, взбежавшей по ступенькам.

Зоологичка от неожиданности присела, пропала в кафедре и снова вылезла, отстранясь от застывшего в испуге директора.

— З-здравствуйте.

— З-здрасте, — смутился Дядя Ваня, и все же заглянул внутрь кафедры. — Смотрите футбол?

— Я… в-выключила телевизор.

— Вы подменяете учителя скульптуры? Он же здоров, — опустился директор с носков.

— Н-нет… учителя пения. Вы меня растрепали, — поправляла зоологичка прическу.

— Извиняюсь. Вадим Аграфенович репетирует с хором ветеранов стройки. Неделю не будет. А ключей от класса пения, как водится, не оставил. За орган боится.

Директор вернулся к отцу, и сзади за плечи выдвинул его вперед.

— Дети, мы с господином Куртом пришли спросить, понравились ли вам помидоры и огурцы? Папа Франца выращивает и поставляет эти овощи к школьному столу.

Тут же не замедлило: "Вкусные! Побольше бы! Еще хотим".

— Поблагодарите господина Курта, — призвал директор, приглашая отца на выход.

Еще громче и с большим энтузиазмом, от класса звучало: "Побольше бы больших! И капусты надо бы! Все съедим".

Директор и отец вышли. Я встал и подошел к стеллажу с полной уверенностью что бегемота на верхней полке не найду. Так и есть. Присмотревшись, обнаружил поделку на средней полке. Так значит, кашалота я принял за бегемота, прозрел я. И этот мой, оказавшийся на средней полке, на себя не похож. Мое творение лишилось ушей, глаз, шеи и хвста! Теперь больше походило на кашалота! Только вода с кругами и выдавала, что моя эта дощечка. Причем, расходились круги теперь не у пасти, а от всего туловища. И не пасть это уже: заглубление не горизонтальное, как было мной стеком наведено, а вертикальное, ногтем в пластилине проделаное. В довершение всего, начертанное мной по воде "БЕГЕМОТ В ПРУДУ." смазано, а на месте этих слов в пластилине:

ЛЮБИМЕЦ ДАМЫ

Поборов оторопь, я лихорадочно искал тигра Батыя, которого Плохиш намеревался поправить. Нашел на верхней полке в кругу жирафа и скунсов — на том самом месте, где я оставил своего бегемота. "Червяк" оставался неправленым.

Что-то подкатило к кадыку, в прокушенной губе запульсировала кровь и снова заболело в паху.

Класс замер.

— Франц, ты хочешь рассказать о бегемоте? — неуверенно спросила Маргарита Астафьевна, подивившись моей инициативе. — Только не больше пяти минут. У нас тут есть не менее интересные млекопитающие: жираф, черепаха, медведь. Жаль носорога никто не вылепил.

— Во-во, пусть расскажет. У него бегемот ба-а-альшой, кра-а-асивый.

Плохиш подхватил:

— Бегемота древние египтяне называли "болотной лошадью", поклонялись ему как животному священному. Особенный интерес у них вызывало соревнование самцов в брачных играх. Хвостом раскидывают помет надальность. Если победитель не выявится, разевают пасти, кто на сколько сможет шире. И только когда и в этом соревновании претендент на гарем не выявится, у бегемотов начинаются обычные у самцов других видов бои, часто с трагическим исходом.

— Запрудный, ты самое итересное рассказал, что Францу останется? — остановила Плохиша учительница.

— Так тож о бегемоте "египетском", пусть о своем расскажет, — вмешался Батый.

Хизатуллина с Запрудным я видел плохо: то что-то, что подкатило к кадыку, поднялось выше и теперь застило мне глаза. "Рассчитывали, брошусь и сомну пластилин, а я не буду — просчитались", — повернулся я к классу. Все уставились на меня, никто не отвлекался. Только Дама одна сидела с опущенной головой, да Изабелла сзади что-то чиркала электронным карандашом по планшету. Я посмотрел на доскплей, под строчками "И КАПУСТЫ НАДО БЫ!", "ВСЕ СЪЕДИМ!!" появилось:

ЗАЦЕЛУЮ ДОСМЕРТИ!!!

"Ну, гады! Вы сейчас у меня эту вашу "поправочку" сожрете", — распалялся я, поворотясь к Батыю и Плохишу. О парубке я уже не помнил, а угроза эфиопки не колыхала.

— Ну же, Франц, начинай, — совсем неуверенно потребовала Маргарита Астафьевна: она почувствовала или по моему и класса поведению поняла, что здесь что-то не так.

— Покажи красавца, — поддержал учительницу Батый. Он и Плохиш стояли по сторонам стеллажа в прежних позах — с широко расставленными ногами. Только руки их теперь не были заведены назад, оба ногтями одной чистили от пластилина под ногтями другой.

Один прыжок, и я ухватил Батыя за грудки. Тот как будто ждал этого: нисколько не сопротивляясь и оставаясь с широко расставленными ногами, повис в моей хватке. Руки развел в стороны и помахивал ими, — в точности, как это проделывал я в хватке Изабеллы. Еще Батый зажмурил, в томности закатив в потолок, глаза и вытянул трубочкой такие же толстые, как у эфиопки, губы.

Класс хохотал. "Мальчики, прекратите!" — кричала Маргарита Астафьевна.

Я растерялся: от классного авторитета ожидал совсем иной реакции. Поборол же замешательство действием ни кем неожидаемым, для меня спонтанным. Впился Батыю в губы.

Класс ахнул.

"Раз… два… три", — начала Ленка, "Четыре… пять", — подхватила Глашка. "Хизатуллин! Курт!" — кричала Маргарита Астафьевна. Зоологичка стояла на верхней трибунной ступеньке, и, казалось, теперь точно переступит балюстраду и спрыгнет вниз разнимать нас.

Ощутив под зубом соль крови Батыя, я с силой оттолкнул его от себя. Продолжая взмахивать руками, теперь в попытке устоять, классный авторитет полетел спиной в доску. Ударился об нее головой, и на пол к ногам упала сигарета. Оставаясь припечатанным к рисунку "кружочек, скобка, скобка, точка, точка, запятая — вышла рожица кривая", Батый мгновенно поправил наушник, сползший и обнаживший безобразные шрамы в месте уха. После картинно оттолкнулся затылком от доски и не спеша снял пиджак, встряхнул за плечики и постелил перед собой. Ступив на меловые отпечатки "кривой рожицы", слизнул с губы кровь и языком провел по золотым печаткам на пальцах собранных в кулак. Медленно, — похоже, не рисуясь, а всерьез, — принял стойку боксера.

Класс замер.

Я отпрянул назад. Такого поворота событий не ожидал: драка вживую! Но скоро овладел собой. "Плевать!" — смирился с теперь уже неизбежной потерей парубка. Левую ногу оставил чуть впереди, а на правой всем телом подался назад. Выпрямил указательный с безымянным пальцы одной руки и указательный другой, остальные подсобрал в кулаки и эффектно, с большой амплитудой в движениях выставил перед собой у лица. Получилось, будто из ружья (пальцы: прицел и мушка) целюсь в Батыя. И со стороны казалось, что стою я на правой ноге, а на самом деле, вес моего тела остался сосредоточенным на левой — в том секрет моей боевой стойки. Обучил меня ей инструктор рукопашного боя российских воздушно-десантных войск майор Франц Курт, мой дядя. Обычно принимал я ее уже в пылу драки, чтобы уловку не раскусили, а сейчас спешил вырубить противника враз.

Класс охнул: назревала драка вживую! Батыю что? У него отец — владелец ресторанов в курортных городах острова, а вот Покрышкину с его отцом-фермером придется несладко. Мои одноклассники — в основном дети фермеров, у всех с достатком весной положение немногим лучше, чем в моей семье.

Ожидание (Батый с нападением медлил) меня отрезвило, и я подумал все обратить в потеху: ринется, развернусь на ноге пропустить гору мышц и жира — пару-тройку станков сметет.

— Ни с места!!

Голос Квартального у меня за спиной.

Хихиканье Марго оборвалось.

Глазом не моргнул, отец уже дышал мне в ухо:

— Катька натворила, еще и ты.

И съездил затрещину.

Я успел присесть ниже, но зря это сделал: пальцами только чиркнув мне по затылку, отец стоял с кулаком у своего уха — так слушают жужжание спойманной мухи.

Но ни одного смешка. В классе все будто языки проглотили, вдохнули и не дышали.

Дядя Ваня схватил отца за руку:

— Господин Курт, я вас па-аа-пра-ашу! — И добавил тихо в ухо: — Ты же не будешь здесь, Гена.

Отец попытался вырваться, потом сник с покорным: "Ладно, Ваня… Извини". Отпущенный, он отошел в сторону, мочки его ушей горели.

Я же запаниковал. В коронной стойке присел, в этой позе услышал требование Квартального "ни с места", ниже опустился под замах отца — так и остался стоять, будто парализованный. Такое со мной однажды произошло, но тогда случилось во время отработки приема кунг-фу в спарке с дядей Францем, а сейчас на виду у всего класса. "Успокоиться, расслабиться и встать", — дал я себе команду. Но ноги мои не выпрямились и рук я не опустил.

Батый, тот сразу послушался Квартального: в стойке боксера — с кулаками перед собой — нагнулся и поднял пиджак. Отряхивая, отступил назад. Сигарета лежала под плазовой доской у плинтуса, наступить не получалось и он заслонил ее ботинками, став в неловкую и смешную для него шестую позицию. Штраф — ерунда, но курильщиков господин Вандевельде к контрабандным рейсам не допускал.

Отойдя от меня ближе к отцу, директор обратился к классу:

— Та-ааак! Разберемся!.. Выкладывайте, что здесь у вас стряслось?

— Мы л-лепили,— выглянула из-за балюстрады кафедры Марина Астафьевна, не говорила, а лепетала.

— Л-лепили, — передразнил ее директор. — Так вы кого, учителя пения или все же учителя скульптуры подменяете?

— У нас з-зоология. М-мастерская свободна, разрешения у завуча я спросила.

— И что лепили?

— Я д-дала задание за первый урок, урок зоологии, вылепить любимое млекопитающее… медведя, тигра… белку там.

— Хизатуллин и Курт позировали?

— На втором часе, — вместо урока пения, — расскажут… о любимом млекопитающем, — объяснялась взволнованно учительница.

— Сейчас второй урок, зоологии вместо пения, и Хизатуллин с Куртом рассказывали… изображали, я так понял, брачные танцы… самцов?

— Они дрались. — Отец с его прямодушием и врожденной честностью сталинградского пионера не мог промолчать.

— Ну да, поцапались. Не бегемотов же изоброжали, те пасти разивают, мереются у кого зев больше, — согласился с отцом Дядя Ваня и обратился к зоологичке: — Вы случаем в хоре ветеранов не поете? Передайте органисту нашему от меня привет.

— Не пою, — налила из графина в стакан и выпила воды Мэрилин Монро. Наверняка уже знала, что ветераны стройки в хор собрались отнюдь не петь, а пить "огуречный сок" — под песни трио из учителей пения наших поселковых школ. А когда отпускали их, те еще долго по домам "отмачивались" и с баянами своими спали.

— Ладно, лепили, — согласился смущенный своей бестактностью Квартальный.

— Они дрались! Вживую, — настаивал отец.

"Что он делает. Что он себе думает". — У меня холодело нутро.

Директор поморщился как от зубной боли и поворотился ко мне:

— Франц, ты больше на насекомое походишь. Да стань ты по-человечески!

Я опустил руки и выпрямил ноги, только "мушка" и "прицел" не слушались — засунул их в карманы.

— Хизатуллин и Франц дрались из-за бегемота, — не унимался отец, указывая на доскплей.

Какой-то гад под строчками "И КАПУСТЫ НАДО БЫ!", "ВСЕ СЪЕДИМ!!", "ЗАЦЕЛУЮ ДОСМЕРТИ!!!" написал:

ДРАЛИСЬ ИЗ-ЗА БЕГЕМОТА

— Из-за какого такого бегемота? — повернулся директор к учительнице.

— У Курта любимое млекопитающее — бегемот. Хизатуллин, Запрудный, покажите!

Я прикусил пораненную губу, в паху заныло.

Однако на просьбу учительницы Батый и Плохиш отреагировать не спешили, Стас как-то неопределенно повел рукой в сторону стеллажа и произнес:

— Вот.

А Салават подтвердил:

— Ага.

— Я не вижу этого зверя, — заявил директор после беглого осмотра полок. — Франц, где бегемот?

Указать ему на пенис (хорошо хоть фаллосом из воды не торчит), мелькнула у меня шальная мысль, а посмотрел на среднюю полку стеллажа, — оторопел: место рядом с китом пустовало! Где?! Пропал! Но только "мушка" и "прицел" у меня в карманах разокаменели, как нашел-таки поделку на нижней полке. Моего "бегемота" (беру в ковычки) закрывала собой… пластилиновая ворона.

— Есть! Есть бегемот! Дежурные сейчас покажут, — заторопилась Маргарита Астафьевна.

Батый остался на месте сигарету прикрывать, Плохиш у стелажа принялся перекладывать фигурки со средней полки на верхнюю.

Тем временем, директор, наверное, заметив у меня и у Батыя кровь на губах, сокрушенно, — он, я так понимал, считал, что была лишь попытка начать драку, — спросил:

— Уже… дрались?

— Нет-нет! — поспешно вступилась Маргарита Астафьевна.

— А кровь? На губах у обоих… Франц, дрались?

— Да… Не успели, — признался я неопределенно.

— Правда? — проявил надежду директор. — А почему кровь на губах?

Я молчал.

— Хизатуллин, ты ответь.

Батый молчал.

Тогда господин Вандевельде поднял глаза на доскплей.

Ну, какая сволочь написала?! Под строчкой "ДРАЛИСЬ ИЗ-ЗА БЕГЕМОТА" появилась новая:

И ЦЕЛОВАЛИСЬ

Забыл, гад, что архив-менеджер выдаст мне с какого станка писали, обрадовался я идее и постарался запомнить, кто из пацанов за каким станком сидит. Подумал, что могли это сделать и девчонки, и приметил, где сидят Изабелла, Ленка, Глашка-головастая и Марго. "Ворона ее. А может быть это ворон," — предположил я, с подозрением на какой-то подвох со стороны юродивой.

— Целовались?!

Дядя Ваня не поразился, он — испугался. Ладно драка, так еще это напасть — мальчишки целовались, в школе, вживую. Два ЧП! Три с Катькиным! Если признать, что имели место, его другу и нашему с сестрой отцу грозило серьезным в сумме штрафом.

Отец пялился на доскплей и мял пылающие мочки.

Ученики, наконец, поняли, откуда директор черпает информацию. Пацаны крутили головами и немедленно поднимали ладони подальше от планшетов с электронными карандашами — показывали мне и Батыю, что не их это рук дело. Девчонки, обтягивавшие под столешницами станков мохеровые юбчонки, и те торопились показать ладошки.

Испугался и "шестерка": стал вытирать написанное. Да перестарался в спешке — выдал себя: маркер-снимка, уничтожив на экране строчки "И ЦЕЛОВАЛИСЬ", "ДРАЛИСЬ ИЗ-ЗА БЕГЕМОТА", налез на "И КАПУСТЫ НАДО БЫ!". Потер три на конце буквы, осталось:

КАПУСТЫ НАД

Любитель капусты всем известен, каждую осень услаждал наши уши, хрумкая кочерыжками прямо на уроках; к нему, хрумкая головками чеснока, присоединялась Изабелла. Такой подлянки от Доцента я не ожидал. Он, вспомнил я, неделю, когда испытывали доскплей проболел, потому мог не знать об архиве-менеджере. Конечно, заложил меня не в отместку за пропажу бойцового ворона, не за давешнею на меня обиду — он, все знали, влюблен в Даму Вандевельде, дрался за нее в нескольких "благородных дуэлях" и разборках у "Полярника". Во всех поединках проигрывал, но всеравно обидчикам Дамы спуску не давал.

— Вы что-то хотите сказать? — отреагировал на лес рук директор. Руки опустились. — Не хотите. Тогда, кто староста?

— Запрудный! — позвала Маргарита Астафьевна.

— Я-яа… — не сразу отозвался Плохиш. Он стоял позади стеллажа, с ответом директору я повернулся на его голос и успел заметить, как спрятал руки, резко отдернув их от верхней полки.

— Курт с Хизатуллиным… — посмотрел директор на меня и Батыя. — Вымолвить даже противно… Целовались?

— Кусались. — Стас вышел из-за стеллажа и, потупившись, шарил у себя по карманам.

— Вот. Кусались, — повернулся директор к учительнице. — У нас такое случается.

— Ну… я не знаю…. Кусались, — спохватившись, подтвердила Маргарита Астафьевна.

— Ай-я-яй, — пожурил виновников Квартальный и повернулся к классу с вопросом: — Что за угроза "зацелую досмерти"? Чья?

— Об зубы мои Франц поранился, а я об его, — вклинился Саловат. Он стоял все в той же шестой позииции и вытирал тряпкой на плазовой доске рожицу.

— Староста, и вы Маргарита Астафьевна, так было дело? — дал здесь маху Дядя Ваня.

Плохиш, энергично начав жевать ириску, закивал головой. Учительница кивнула, и вдруг, высунувшись из кафедры вполкорпуса, принялась безотчетно вязать у груди. Того, что заметил вязание, Квартальный вида не подал.

— Я, Запрудный и Хизатуллин дежурные, — поднялась с места Марго.

— Сядь, Сумаркова, — скосил глаза на Марго директор и потребовал от Батыя: — Хизатуллин, а ну-ка повернись. — Когда же тот нехотя показал "рожицу" на пиджаке со спины, безапелляционно, твердо заключил: — Дрались!

Конечно, теперь тебе, Дядя Ваня, больше хочется верить в драку, чем в то, что я и Хизатуллин целовались: штраф за первое меньший, пришла мне в голову догадка. Но ох, как тебе, Дядя Ваня, не хочется верить вообще ни в первое, ни во второе. За Катькины проказы, теперь еще и за мои, тебе придется оштрафовать Ганса Курта — поставить друга в шаге от банкротства.

— Моя угроза! — поднялась с места Изабелла.

— Целовала и покусала, — подхватила Глашка. Головастая.

— Стоп! — поднял обе руки директор и спокойно потребовал: — Изабелла Баба, сядьте… После урока классный авторитет составит протокол. Целовала мальчика в классе вживую.

Дядя Ваня сиял, прикинув, наверное: Баба целовала — Франц сопротивлялся. Вон губа прокушена. А это в корне меняет дело: эфиопам платить штраф.

Признал мой инцидент с Изабеллой — пытается тем самым замять мою и Батыя стычку с поцелуем.

В подтверждение моей догадки, проронив: "Покончили с этим", директор, чтобы внимание всех переключить на другое, резко повернулся ко мне и сурово потребовал:

— Франц, покажи, наконец, бегемота!

Въехал! Вспомнил о бегемоте! Лучше б ты, Дядя Ваня, обратил всех внимание на ворону, "белую" среди зверья.

— Запрудный, Хизатуллин! Ну, что же вы? — немедленно вступила Маргарита Астафьевна и обратилась к отцу: — Господин Курт, у вашего сына определенные способности к скульптурному творчеству — с заданием он справился блестяще. Его бегемот не только реалистичен и художественно выразителен, но еще и композиция интересна, даже сюжетная канва прослеживается.

Во чешет! Бегемоту пить захотелось, зашел в пруд и пьет: и вся сюжетная канва. Сейчас у тебя очки-то запотеют, прикинул я развитие событий. И такое охватило безразличие к происходящему, что, скрестив руки на груди, с безучастным ко всему видом стал разглядывать портреты по стенам. Я не боялся грядущего наказания, — разберутся, драки не случилось и не целовались, — я боялся сгореть со стыда, когда Дядя Ваня увидит какого бегемота вылепил "женишок". Я обреченно уставился в лукавое лицо Леонардо да Винчи, но в гляделки долго с ним не играл — услышал срывавшегося в крик Квартального:

— Вы что, за идиота меня держите! Какой это бегемот! Где хваленый реализм и выразительность?

Я повернулся к Запрудному, тот держал… тигра. Выдавал Батыеву поделку за мою — тигра за бегемота! С благодарностью за находчивость в попытке спасти меня, промелькнула досада на то, что не мог он выбрать из фигурок более походящую на бегемота, но, окинув взглядом полки стеллажа, согласился с выбором Стаса. Разве что, еще кит сошел бы за бегемота в пруду, будь у него уши. Еще, пожалуй, медведь — если бы лежал в воде вытянувшись, но все трое мишек сидели по-человечески и сосали лапы.

— Я что, тигра от бегемота не отличу?! Я с вами в цацанки играть не намерен. Я… хочу… видеть… бегемота!

В "червяке с ногами" директор признал тигра, насторожился я. А что если в моей поделке признает бегемота — умышленно? Я неплохо знал Дядю Ваню, в отличие от прямодушного отца он был хитроват. Согласится с тем, что ему демонстрируют бегемота и не согласится с мнением зоологички насчет моих достижений в художественном творчестве — вызовет тем полемику и под шумок окончательно замнет ЧП. Прекрасно ведь понимает, что в классе и бровью не поведут на эту уловку. В подтверждение моему предположению Дядя Ваня подвернул вверх поля шляпы — всегда так проделывал, когда что-то затевал.

— Извините, я перепутал, — поспешил успокоить директора Плохиш.

Он повернулся к стеллажу, согнулся к нижней полке… вдруг замер… зашелся в кашле. Выпучив глаза на Батыя начал бить большим пальцем через плечо себе в спину. Зная, что тот не может прийти на помощь, — сигарету закрывает, — сам приблизился, и Салават принялся хлопать ладонью по указанному месту. Довольно ощутимо ударил кулаком и изо рта подавившегося выпала на пол ириска. Для Квартального спектакль: в классе знали, что разыграно. Плохиш за партой якобы давился, срывался с места к отвечавшему у доски Батыю и, пока тот ему хлопал по спине, подсказывал или передавал шпаргалку.

Запрудный откашлялся и оба резко развернулись к классу с возгласом:

— Ап!

Салават прятал за спину тигра, а Стас в вытянутой руке демонстрировал мою поделку. Подмигнул мне.

Они, как и я, раскусили Квартального, поняли к чему тот клонит — так только можно было объяснить импровизационную сцену с подменой пластилиновых фигурок.

— Артисты, — восхитилась учительница.

— Фокусники, — уточнил и похлопал в ладоши директор.

— Пройдохи, — не соглашался отец.

А за станками на всех нашло безудержное веселье: хлопали, топали, писали на доскплее "БИС!" и "БРАВО!"

Что на меня нашло?! Я все испортил!

Подскочил к Плохишу, выхватил у него поделку, решительно подошел к директору и установил дощечку на четыре пальца ему поближе. "Аля-гоп". — Не удержался: произнес вслух.

Лицо Квартального мрачнело, голубые глаза синели. Он не знал, как ему сейчас поступить. Вроде замял ЧП. Какие там поцелуи — у мальчишек. И драки не было. Баба поцеловала Франца. Протокол составят — родители штраф заплатят, эфиопам не убудет. А если даже дело к драке шло, — не успели, только покусались, за что тоже штраф установлен. Мелочь. И вот тебе на! "Бегемот".

— Финита ля комедия, — заключил я. Повернулся было отойти, но директор остановил за плечо. Шевелил губами… "Читает?" Я посмотрел на угол дощечки и сам прочел:

ЮБИМЕЦ ДАМЫ

В шепоте директора отчетливо разобрал "Любимец Дамы". Стас попытался стереть, но полка ему высоко, потому-то промахнулся, понял я. Потер "воду" не в том месте, где надпись была выцарапана.

— И апофеоз с наказанием! — вынес я приговор своему злоключению.

"Стамеску" (так я называл Даму в ответных записках на ее письма — это с того времени, когда она еще не была сложившейся девушкой, а была худой, угловатой девчонкой выше меня ростом) свою ты, Дядя Ваня, в обиду никому не дашь. Держи карман шире, казначей мэрии. Тебе, Батый, — работка: попробуй сформулировать заключение протокола — это тебе не на списывание домашнего задания крапать.

Смирившись с неизбежностью, я попытался вырваться, но директор плечо не отпустил. Тогда протянул в поклоне дощечку ближе — дарю, дескать. "Держи сам, — приказал мне шепотом и добавил: — Отец всыплет, я добавлю". — Отпустил мое плечо и отклонился от поделки далеко назад — оценить произведение. Покрутил дощечку на моих пальцах — рассмотрел со всех сторон.

— И это бегемот?.. Где хваленые достоинства — реалистичность и выразительность?

У меня взыграло на душе!

— А мне нравиться. Не реалистично — стиль "кубизм", в чем -то перекликается с "сюром", а в-прочем, — "примитивизм", — тут же за директором высказал свое мнение Плохиш.

— Я бы так не слепил, — поддержал Батый.

— Животное по брюхо в воде. Пьет в пруду Московского зоопарка. Видите, концентрические круги по воде у пасти, — воодушевлено поясняла Маргарита Астафьевна.

"Из пруда воду пьет!", Похож!", "Точно похож!", "Ну нормально!", "А бегемот и гиппопотам — это одно и то же?" — поддерживали Стаса, Батыя и зоологичку от класса.

— Ну, если таков тигр… корова… вот такая…. Кит хорош, но волн океанских не хватает. Ежик — авангардистский, и не плох! Ворона — симпатичная… Молоком питалась, не из яйца вылупилась?.. А это, надо полагать, черепаха… То… — Дядя Ваня повернулся ко мне, — с большой натяжкой можно согласиться с тем, что вот это… бегемот. Стоит… То есть, лежит… То есть воду пьет! В пруду… Ни о реалистичности, ни о выразительности здесь, конечно, говорить не приходится, несмотря даже на наличие кругов по воде. Соглашусь с Запрудным: примитив.

Я облегчено опустил дощечку, и Дядя Ваня примял поля шляпы вниз, — как всегда проделывал, когда затея ему удавалась.

Но рано было ему и мне обольщаться. Отец встрял!

Стоял, молчал, теребил себе мочки. Сыну повезло, сухим из воды выходил. Друг выправил положение, да чего уж там — выручил. Спас, а он? Все угробил!

— Эти пройдохи издеваются над тобой, Ваня! Да ты посмотри, какой же это бегемот?

— Бегемот, — заскрежетал зубами Дядя Ваня. — Нет ты посмотри на эти иголки, это иголки ежика? А медведи? Лапы сосут, а то не узнал бы. А скунсы? Так уж похожи? И потом, ну не успел Франц вылепить глаза и уши животному, время на круги по воде потратил.

Отец послушал друга, махнул рукой и обратился ко мне:

— Вот что сын, если ты сейчас же не убедишь меня в том, что действительно вылепил бегемота, я заявляю перед господином Вандевельде и твоими товарищами, вертолета ты все лето не получишь. Парубка я купил, стоит на площадке.

У меня там же, где взыграло, потом оборвалось, снова взыграло: "Купил! Не дожидаясь конца месяца. Владелец пригрозил продать… Ладно, в конце концов, лепил я бегемота, а в том, какую поправочку в его облик внесли, я не виноват". И меня понесло:

— Да, это бегемот… Безногий. Нет у него ног. Вот. Бегемот-инвалид… В былом артист Одесского цирка, воздушный гимнаст. Уникальное было млекопитающее, перенес уникальнейшую операцию: ему, чтобы мог ухватиться за трапецию и канат, вместо… копыт на передних ногах пришили кисти шимпанзе, а на задних стопы орангутанга. Однажды он репетировал ночью, один на арене. Цирковой сторож был глуховат, потому ничего не услышал, не оказал первой помощи, не вызвал "скорую". Бегемот сорвался с трапеции. Пролежал на арене ночь, день — в цирке как на грех был выходной. Промучился еще ночь до вторника. Началась гангрена и бедный гимнаст тем же вторником лишился конечностей. Глаз — выскочили из орбит при ударе об арену. А уши ему откусил жираф в Московском зоопарке, когда был еще гигопотамчиком. В воде не видно, — он и этого… письки лишился. А… семенные мешочки ему вырезали сразу, как начал тренировки под куполом — мешали рассчитать и исполнить сальто-мортале. Пасть зашили, дырочку вот оставили — шланг вставить поесть.

Я вернулся к стеллажу, положил бегемота-инвалида рядом с китом и, отметив краем глаза оторопелость отца и Дяди Вани, уставился в стену — на портрет лукавого Леонардо.

Тишину и напряжение в мастерской прервали Батый с Плохишем: первый шмыгнул носом, второй к этому добавил:

— Ну, кто бы так интересно рассказал о любимом млекопитающем?! Артист цирка! Воздушный гимнаст! Умел рассчитать сальто-мортале! Маргарита Астафьевна, это шедевр. Десять баллов.

— Да что ты такое говоришь, Запрудный? Почему инвалид? Я же видела, все у бегемота было цело. И глаза, и уши. Без ног — так, я сразу поняла, по брюхо в водоеме… И пасть не зашитой была. Он пил: круги по воде у головы шли, — выразила удивление Маргарита Астафьевна.

Надев очки, она пропала в кафедре, отворила дверку, сбежала по приступкам возвышения и поспешила к стеллажу. Шла быстро, красиво — Мэрилин Монро! А дошла — стояла, присев. Края юбки лежали на полу. И, как я и предвидел, очки у нее запотели.

— Все они… и она тоже, издеваются над нами, Ваня! Какой артист? Цирк нам тут устраивают. Какой это бегемот?! Вот посмотри, рядом кит, так у него все на месте… Дыхательного отверстия на голове нет, но хвост, плавники на местах, — настаивал на своем отец.

Дядя Ваня на это молчал — его моя небылица устраивала. Поскрежетав зубами, повернулся к другу и попытался его унять.

— Да успокойтесь, господин Курт!

— Нет, подожди, Ваня! — не соглашался отец.

— Нет, ты подожди, Гена. Если с трапеции упал, инвалид, — похож. Ну, пусть это будет… бегемотом-инвалидом, — просил уже директор.

— И, если о реализме говорить. Хорошо, допустим, — не успел глаза и уши вылепить, время на круги по воде истратил. Где хвост? — требовал разъяснений отец.

— Ушиб — ампутировали, — с жаром объяснил Плохиш.

— Тогда, где заднепроходное отверстие?

— С хвостом ампутировали.

— Хвост отрезали, отверстие вырезали, — с не меньшим жаром помогая Плохишу, пояснил Батый.

— Маленькое отверстие, если присмотреться, там осталось, — утверждал Плохиш.

Отец подошел к стеллажу — поближе посмотреть, склонился над дощечкой… и увидел надпись.

Дядя Ваня тут же поспешил стать ближе к отцу, я отошел, уступая директору место.

Марго захихикала.

Отец прочел и, не выпрямляясь, поднял голову, скосил глаза в поисках желанной невестки.

Кто-то что-то обронил на пол — Марго прекратила хихикать.

Дама вскочила с места, и, сдерживая рыдания, метнулась к выходу, Изабелла бросилась следом.

Отец выпрямился:

— Господин директор, проводите меня с сыном в ваш кабинет.

— У меня ремонт, ты же видел. Обои сейчас меняют, не выпроваживать же рабочих, — пытался остановить отца директор. — Гена, а бегемотом-инвалидом — забинтованным, после операции лежащим на больничной койке в ночь со вторника на среду — признать согласишься? — ухватился он в отчаянии за сомнительную идею: друг мог и рассердится, что и случилось.

— Ладно, господин Вандевельде, я хотел по-хорошему.

Отец расстегнул пиджак и вытащил за пряжку, отнеся руку далеко в сторону, брючной ремень.

В мастерской и без того была тишина, теперь она стала гробовой.

— Постой, постой! — опомнившись, останавливал отца Дядя Ваня. Подскочил к нему, стоял, загораживая от класса спиной, и тихо шептал: — Что, здесь? Вживую? Ты Катькин штраф, один, с трудом потянешь.

— Господин Вандевельде, выпроводите всех отсюда, — спокойно старался просить отец. Ремень в руках и тяжелый исподлобья взгляд на меня сами за себя говорили — мне оставаться на месте.

— Хорошо, господин Курт, только не спешите, — обреченно согласился директор и повернулся к классу с приказом: — Все отправляйтесь в актовый зал! — Расстегнул пиджак, ослабил, распустив узел галстука, ворот рубашки и сдвинул на затылок шляпу. Его бледное с капельками проступившего пота лицо в нимбе широких белых полей выражало покорность, если не судьбе, то требованию незадачливого — безмозглого, чего уж там, — друга.

— Господин Вандевельде, выслушайте меня, пожалуйста, — попросил директора Батый.

— Не сейчас, Хизатуллин. Вечером я зайду к вам.

— Но, господин Вандевельде! Я хочу сказать, что этот… не бегемот, на самом деле бегемот; что…

— Ну, ну! — словно за соломинку ухватившись, поторапливал директор Салавата.

— Вот, смотрите! — вмешался Стас. — Из кусочка пластилина отщипнутого от исполосованного Марго скунса он поспешно лепил и дополнял мою поделку. — Это глазки… Ушки… А это хвост. Заднепроходное отверстие… углубим. Чем не бегемот? Пьет воду… Ноздрей нет! Действительно, какой тут реализм? Примитивисты такой оплошности не допускали. — Плохиш ногтем мизинца проковырял ноздри. — Пасть расшивать я не буду. Теперь, все это у…бираем. — Стас проворно убрал все что налепил. И, проделывая указующий жест обеими руками на то, что сталось (а остался — "бегемот", углубленное заднепроходное отверстие и оставшиеся ноздри нисколько его не изменило), заявил: — Бегемот-инвалид! Упал с трапеции. Сальто-мортале на этот раз не рассчитал. Я в цирке у тетки в Архангельске был, так там воздушные гимнастки под куполом номер на такой высоте проделывали, без бинокля ни фига не разглядеть. Упасть с такой, да об арену! Как у бегемота мозги не брызнули из ушей и пасти?

Дядя Ваня приминал шляпе поля, но победный его настрой остановил отец.

— Хватит! Запрудный — этот не издевается, он смеется над нами! Ты понял, Ваня, про какие это он мозги? Хва-атит! Я просил выпроводить всех вон! Распорядитесь, господин директор.

С последними словами отец сложил ремень вдвое, резко свел и развел руки. Хлопнуло — сам испугался. За станками замерли, Батый схватился за наушник, Плохишь открыл рот, Мэрилин Монро присела, Марго захихикала.

Отец, увидев реакцию, смущенно опустил ремень.

Ему неловко стало, возмущался я. Неловко будет протокол подписывать со штрафом за непотребное изображение полового органа. И после, когда Дядя Ваня втолкует, что все делал, чтобы избежать этого.

— Салават, вечером у вас дома поговорим, — сказал Батыю директор, поднял поля шляпы, и повторил классу: — Все отправляйтесь в актовый зал!

Батый и Плохиш бросились к нему и на перебой что-то тихо говорили, доказывали, директор слушал и кивал головой. Нахлобучил шляпу на лоб, примял ей поля и, раздвинув руками мальчишек на стороны от себя, быстро направился к классной доске. Нагнулся и поднял сигарету, оброненную Батыем.

— Чья?!

— Моя. — Маргарита Астафьевна протирала платком очки.

Директор поворотился на голос:

— Ваша?

— Да. В перерыв я просматривала фигурки… обронила из пачки.

— Вы курите не дамские? — Директор прятал сигарету в кулаке.

— "Лим".

Директор разжал кулак, посмотрел… Спросил вкрадчиво:

— Все фигурки посмотрели?

— Все на станках роме двух, что на стеллаже уже стояли. Сумарковой и Курта. Тряпки на пластилине мокрые, я сигаретой хотела приподнять да вошли дежурные. Уронила, отфутболила за кафедру.

— Доложите Вере Павловне, и протоколы мне на стол. Второй штраф за то, что вязали на уроке, а третий за просмотр телевещания. Проводите детей в актовый зал.

— Маргарита Астафьевна, не покидайте мастерской, — попросил отец учительницу.

Тонущая со словами директора в кафедре, зоологичка на просьбу отца вынырнула, как поплавок при клеве. Челюсть у нее отвисла и я увидел зубы — все нижние. Хорошие зубы: без червоточинок и пломб.

Мы остались вчетвером. Маргарита Астафьевна, выпроводив учеников из мастерской, заняла свое место в кафедре, директор с отцом стояли у стеллажа, я же отошел к своему станку. Ремнем мой родитель наказывал меня давно, в том что отстегает сейчас в присутствии учительницы и директора — в школе — я сомневался: сумма штрафа за Катькину "химию", мое "художество" и за его рукоприкладство была бы разительной, для отца — разорительной. Тем не менее, он потребовал:

— Спускай штаны!

— Гана, опомнись! — Дядя Ваня попросил отца голосом и интонацией выражавшими полную безнадегу: переубедить Ганса Курта даже ему не всегда удавалось.

"Спускать штаны?! Да если бы знал, что творишь! Если бы знал, зачем мне нужен "парубок"! Небось, согласился бы признать в пластилиновом пенисе — бегемота, артиста цирка. И не бежал бы ему в задницу смотреть".

Я и не подумал выполнить требование. Уставился на Леонардо.

Отец подошел и огрел ремнем по плечу.

— Спускай штаны, я сказал!

Таким разъяренным я его не помнил.

— Да на!!

С нутряным бешенством отодрал я левой рукой заклепку, правой распустил молнию и спустил джинсы на пол.

И тут меня снова парализовало!

Не в состоянии двинуть ни рукой ни ногой, я видел:

Округлились за очками глаза, и тут же опустила взгляд вниз Маргарита Астафьевна.

Уронил к долу руки с ремнем отец.

Подавив вскрик, нахлобучил шляпу Дядя Ваня.

За стеклами окон появлялись одна за другой и туту же пропадали головы одноклассников.

Когда джинсы уже лежали на полу, я вспомнил, что на мне нет плавок! Утром я их снял потому, что джинсы — с термоподогревом, носить их в теплые дни уже было жарковато. Ведь мог же надеть другие — демисезонные! Нет, эти напялил. Форсил: на штанинах вышиты парубки.

Поза у меня — дурацкая, а видок — закачаешься. Джинсы на ботинках, под жилеткой — косоворотка, мне не по росту коротковатая. И картина вся напомнила известное: "К нам приехал ревизор". Отец с директором — остолбеневшие; Мэрилин Монро в трибуне — только что была и пропала; за стеклом в окнах — головы пацанов и девчонок. Все с лицами — я таких не видел.

Что мне оставалось делать? Ни рукой, ни головой не шевельнуть. Скосил глаза на стену с портретами непревзойденных мастеров ваяния. Не все из них, творивших до Леонардо да Винчи, доходили до полной степени реализма в обнаженной натуре — пенис фиговым листком прикрывали.

Я не заметил, когда, как со мной рядом оказалась Маргарита Астафьевна: вдруг отметил, что Леонардо ухмыляется сквозь пух копны ее белокурых волос. Она стояла чуть справа и спереди. Что говорила, не слышал, но только по тому каким был ее глаз и как открывался и закрывался рот, понял — сердитое. Она отчитывала отца и директора!

Вдруг почувствовал, что меня что-то щекочет по животу и ногам.

И увидел: учительница, придерживая юбку, закрывала подолом мой срам и, высказывая отцу и директору что-то резкое, подергивала им вверх-вниз. Елозила юбкой по моему "бегемоту"! Казалось, я слышу звук трущегося об кожу мохера.

В панике я попытался сесть, но только пальцы — "мушка" и "прицел" — выпрямились. И почувствовал… что поздно. Закрыл глаза… и увидел самого себя со стороны, от кафедры, от окон: подол юбки поднимается все выше и выше, и мои голые ноги выставляются напоказ.

Я потерял сознание, но успел приметить: зоологичка, оборвав свои негодования на полуслове, поворачивает голову, одной рукой снимает очки, другую с юбкой… опускает…

…Протокол с заключением: "…эксгибиционизм — непристойное поведение с разоблачением от одежд и демонстрацией половых органов (наказуем штрафом в размере 20-ти минимальных заработных плат) составили и подписали, как только привели меня в чувство. Вместо классного авторитета Салавата Хизатуллина, как лица косвенно причастного к нарушению, расписался классный староста Запрудный Стас. От комиссаров-наблюдателей — Истребитель. Завуч школы, расписываясь, удвоила штраф; директор школы своим росчерком подкрепил коэффициент 1,1; а как мэр Отрадного "подбил бабки": сумму штрафа возвел в положеную степень 100.

Дядя Ваня под шумок моего обморока попытался замять "дело" отца, но завуч Чеснокова Вера Павловна напомнила про грех наказания детей вживую и протокол составить настояла.

"Продаст вертушку", — сокрушенно заключил я, видя с какими округлившимися глазами отец ставил свою закорючку на документах.

Домой летели в парубке. На полпути, когда я окончательно пришел в себя, отец предложил пересесть на пилотское место, но я отказался, сделав вид, что любуюсь мисками хуторов. На вертолетной площадке, запуская двигатель, отец, сообщив, что Хизатуллин и Запрудный во всем признались, извинился. Я ему буркнул что-то невнятное. Мной овладело безразличие к происшедшему и к предстоящему позору. Зато вертушка у меня есть.

На подлете к дому согласился, и мы поменялись местами.

Посадив вертолет и заглушив двигатель, я попросил разрешения остаться в машине. Отец кивнул, достал из бардачка книжечку пилотских прав, протянул мне со словами:

— Я был не прав, сын. Прости. Ну, а ей я сейчас задам. Она-то уж никак не отвертится.

Угрожал отец Катьке.

Сестра встречала нас. Заходя на посадочный вираж, я увидел ее под фонарем сеней. Помахав нам рукой, пробежала по переходу под миску с посадочной площадкой и ангаром, где включила кнопку развода половинок купола, хотя сделать это мы могли сами с дистанционного пульта вертолета. Еще нам помахав, Катька вернулась в сени, где осталась поджидать нас, сидя на подоконнике с развернутой книгой.

Отец запустил руку за лацкан пиджака... Увидев, что протоколов два, сунул обратно, из другого кармана вытащил лист сложенный вчетверо (протокол на Катьку, понял я), свернул в трубочку, поспешно похлопал меня по плечу в знак окончательного примирения и вылез наружу. Из брючного кармана достал рулон поясного ремня, по мне так и не походившего, и быстро зашагал по гулкому переходу. "Бедная Катька", — пожалел я сестру.

Понюхал кожу обложки пилотских прав. Развернул. Оформлены на мое имя. "Сбылась мечта идиота", — поздравил я себя.

Положив документы на место, выпрыгнул из машины и направился к переходу. Под аркой остановился и окинул взглядом парубка с расстояния. Вернулся и провел рукой по дверке кабины. Сантиметровую толщу лакокрасочного покрытия густо пронизали армировочные нити. "Похоже на мохер юбки зоологички. Дорогой ценой ты мне досталась, вертушка", — вздохнул я и погладил машину в месте плавного перехода с хвоста на поверхность кабины. Смутился: изгиб напомнил зад Маргариты Астафьевны. И поспешил в переход: в джинсах с термоподогревом под разогревшимся от солнца куполом ангара жарко, даже без плавок.

В сенях поднял с пола книгу. Катька от отца когти рвала, выронила. На обложке название: "Партитуры фортепьянных концертов Брамса". Полистал. Одни ноты. Что Катька читала? В нотах ни бельмеса. Папе очки втирала — показывала, что приняла подарок Ханса. Значит, натворила чего-то неординарного, и протокол составлен со штрафом немалым.

Захлопнул книгу и сел на подоконник, на место, где Катька осталась нас поджидать.

Я люблю свою сестру. "Проныра, пройдоха и безобразница" — мало сказать, она у меня необыкновенная. Конечно, моя любовь никак не проявлялась, больше сказать, я ее скрывал и внешне выказывал к сестре безразличие, даже, случалось, проявлял мальчишескую неуважительность и грубость. Возраст у меня был такой. Она в долгу не оставалась. А в Рождество так просто достала. Тогда же спровоцировала сору отца с Дядей Ваней. Пять месяцев после те друг другу открыто выражали неприязнь. Запили. Весь поселок переживал. И из-за какой дури! Расскажу. Это отступление нескучное, поверь, читатель.

В семьях друзей дети рождались в один год. До меня с Дамой — два сына у Куртов и две дочери у Вандевельдов. Женились, вышли замуж, развелись, женаты и замужем по другому разу, но ни от первых, ни от вторых браков детей до сих пор не имели. Друзья же хотели себе внуков, и обоюдной мечтой у них было иметь их непременно от своих детей. После меня с Дамой у Вандевельдов первых появился ребенок — мальчик Ханс. Боялись, что и у Куртов четвертым ребенком будет сын, но все обошлось — родилась Катька.

Поначалу у них все было как бы гладко. На глазах у родителей. Катька сидит с Хансом за столом рядышком, такая тихая, заботливая, беспрестанно воркует: "Хансик, съешь жаркого, попробуй тортика — я маме помогала тушить и печь". Ну, прямо невеста и будущая примерная, любящая жена. Друзья налюбоваться не могли, пока в прошлое Рождество не застали их наедине. Ханс стоял на коленях, лбом касаясь пола. Головой, руками и плечами, пристроив под животом, закрывал скрипку, а Катька лупила его ногами по спине. Требовала клятвы не жениться на ней. Мальчишка стонал: "Меня убей, скрипку пожалей".

!!!!А в последний рождественский праздник друзья окончательно поняли, что у них с Катькой и Хансом "фонтана" не будет.

У праздничного стола дарили друг другу подарки. Разворачивали свертки, открывали коробки, демонстрировали всем и складывали под елку. Дядя Ваня другу вручил одну из своих новых, сделанных ему на заказ в Англии, шляп, отец — галстук от Дома Кроля. Госпожа Вандевельде и мама обменялись подарками "втемную": не разворачивали свертков и под елкой не оставили. Наехавшие погостить, мои старшие братья и дочери Вандевельдов с мужьями и женами обменялись коробочками, традиционно: "бабам — кулоны, мужикам — запонки". Дядя Франц старику-соседу преподнес полковничью каракулевую папаху: чеченец, зимами приезжавший с юга проведать сына, в прошлое Рождество намекнул на такой именно подарок. В "ответки" принес из прихожей бутыль чачи. Дядя восторженно пообещал следующим разом подарить папаху "генеральскую" — с намеком на бочонок "амброзии". Поздравляли друг дружку приглашенные соседи, их приезжие родственники и дети.

Катька преподнесла Хансу большой пряник в коробке, тот ей — издание в дорогом переплете с тиснением золотом: "Партитуры фортепьянных концертов Брамса".

У нас с Дамой с обменом вышел, насмешивший всех, казус.

Она мне каждый год дарила "Конструктор" (коробку с пластмассовыми деталями вертолета, и напрашивалась после вместе склеить), я ей — кукол. Выбирал в магазине "Барби", купил модель вертолета. Очень она мне понравилась. Новейшая боевая машина — "Ми77(троглодит)" . Модель — действующая, с дистанционным управлением, целиком из металла и триплекса, кустарной (не штамповка), вьетнамских мастеров, работа. Все деньги спустил. Дома опробовал, вертолет круг вокруг фонтана в зимнем саду облетел и сломалася.

Дама первая дарила. Сняв ленточку, открыла коробку, показала всем содержимое, поцеловала меня и положила подарок под елку. Что мне оставалось делать? Снял крышку со своей коробки и положил под елку второго "троглодита". Лежат подарки — где ее, где мой? Я сообразил запомнить, не перепутать: моя модель ведь сломана.

Под общий смех подняли шампанское и кока-колу, выпили и Дядя Франц, собрав гостей в хоровод, увлек всех из квартиры попрыгать по лестничным площадкам. Дама в суматохе, стрельнув глазами по сторонам, вторично меня поцеловала, но уже не в щеку, а в губы. Я, смущенный, остался в зале.

Это был второй ее такой поцелуй. Как-то на школьной дискотеке пригласила меня на "замирающее танго" и украдкой, так же зыркнув по сторонам, разметав свои пушистые волосы по нашим плечам, неловко, — обслюнявив мой нос, — нашла мои губы. Зардевшийся, я вырвался и оставил ее одну посреди зала. Испугался, что пацаны заметили и засмеют. Это теперь я чуть перегнал, а тогда Дама была "Стамеской" — гораздо выше меня ростом. Сейчас у елки поцеловала умело, просунув мне в зубы язычок. Я бы подивился, если бы не забеспокоился: на мне смокинг — брюки свободные, пиджак расстегнут. Прикрылся крышкой от подарочной коробки…

Остались под елкой и отец с Дядей Ваней — разлить по "первыепятьграмм". И тут случилось: мэр сел на пряник, оставленный Хансом на кресле. Бросились спасать подарок. Откинули крышку коробки, пряник — в блин по дну, повидло — по стенкам. Что делать? Приняли свои по "первыепятьграмм", пальцами подхватили повидло. Отец закусил, а Дядя Ваня задержался.

— Здесь что-то написано, — склонился он над оборотной стороной крышки. — Франц, подай нож.

— Поздравление. Может не стоит читать? — предупредительно высказался отец. Как в воду глядел.

Я счистил ножом с картона кремовую помадку, читать вслух начал, да осекся на первой фразе. Две первые буквы в словах были заглавными. "В", выведенная синим фломастером, подставлена к уже написанному шариковой ручкой тексту.

В Жизни я тебе не дам!

— Читай дальше, — потребовал, нахмурившись и потянув поля шляпы на лоб, Дядя Ваня.

— Читай, читай. — Отец, посчитав, что прочитанное только начало фразы или строфа стиха, потянулся за бутылкой, разлить "вторыепятьграмм".

Я, стараясь не прыснуть со смеху, продолжил:

Если женишься на мне, в первую же брачную ночь яйца отщемлю. Лучше поклянись не просить моей руки.

— Стоп! — "врубился", наконец, отец. Отставив бутылку, спросил: — Там так и написано?

— Написано печатными буквами, корявыми — должно быть не Катькиной рукой, она ведь у нас каллиграф, — попытался я выгородить сестру.

Отец и дядя Ваня, привстав, полезли носами в крышку, но я, не прочитавший еще текст ниже, интуитивно опасаясь худшего, отстранился с вопросом:

— Подскриптум зачитывать?

Друзья сели. Дядя Ваня молчал, а отец — обреченно, судя потому что оставил впокое свои мочки и потянулся за бутылкой, — проронил:

— Все читай.

Я прочел, но вслух после как отец разлил по рюмкам.

В тесто этого пряника я пописала.

Друзья прятали глаза под полями белых шляп, опомнившись, спросили оба сразу:

— Франц, где подарок Ханса!

Я вспомнил, когда все поднимали бокалы, Катька, задолго до этого момента упившаяся кока-колой, раскрыла, захлопнула книгу и тут же показала Хансу большой палец: одобрила подарок. Подивился еще, Катьке понравилась книга с фортепьянными концертами — в нотах нибельмеса и к классической музыке никакой тяги.

Книгу я нашел на столе, отер ее от салата и подал Дяде Ване. Открыл ее отец.

Под обложкой лежал лист с нотными линейками, поперек которых — крупная надпись чем-то красным:

К Л Я Н У С Ь!!!

Ниже — мелким, черной гелью:

НЕ ЖЕНЮСЬ НА ТЕБЕ

И приписка:

Буду очень признателен, если книгу вернешь: ни чем другим не подвернулось тебя одарить, гадюка. Ты ею будешь! Вырасту, закончу консерваторию, руки, ноги тебе пообломаю.

Отец приблизил слово "клянусь" к носу, дал понюхать Дяде Ване.

Вошел старик. Тяжело дышал, папаха на глазах — великоватой ему оказалась. С порога большим пальцем сотрясал в пол - налейте мол. Я, один понявший жест, плеснул в фужер.

Занюхать Дядя Ваня подсунул чеченцу клятвенный лист.

— Кровью написано, — заключил старик авторитетно и из бутыля с чачей налил в три фужера…

За стол папаши, когда хоровод вернулся под елку, уже не сели.

Хватились их посреди ночи. Я рассказал дяде Францу, что произошло, он не на шутку забеспокоился, бросился к телефону названивать. Мама и госпожа Вандевельде, примерявшие свои подарки в спальне, прибежали с книгой и пряником, так непредусмотрительно отнесенными туда из залы Дядей Ваней. Дядя Франц в медвытрезвителе справился, а у дежурного по мэрии допытывался, мама забрала трубку и набрала номер своей "неотложки". Никто ничего не знал.

Дядя спросил номер ресторана, но его опередили. Метрдотель, рассыпаясь в извинениях, попросил прийти: "Господа мэр и Курт заявились с чеченцем и чачей. Старик поднял от ударных барабанщика и сам барабанит. Очень, извиняюсь, много выпили. Ссорятся. Посетители поражены".

— Что?! Поражены? Чем?!

— Господ Вандевельде и Курта, извиняюсь, ссорой. Кричат, толкаются, но, похоже, все к рукопашной идет.

— Все посетители живы! — облегченно оповестил майор столпившихся у телефона.

Мамаши первыми бросились в ресторан, остальные, многие толком не зная в чем дело, следом. А дознавшись, гомонили на бегу:

— Они ссорятся?

— Не может быть!

— Ой, я не верю!

— Прежде рак на горе свиснет.

— У суслика кит родится.

Бежали гурьбой, наперегонки, не одевшись, — благо был ресторан с домом мэра под одной миской.

Зал переполнен. Но за столами никого. Часть посетителей, с музыкантами, стоявшими у эстрады с открытыми ртами, слушала соло на ударных, другая часть столпилась напротив центральной кабинки. Шторки одернуты, за столиком сидят папаши — пьяные, как огурчики. И точно ссорятся! Что-то там себе рычат. Пиджаки сняты, сорочки расстегнуты, но в подарочных шляпах по глаза нахлобученных, и в галстуках, распущенных на голых потных шеях. Все одинаковое: друзья всегда к Рождеству в подарок покупали эти вещи, но никогда не носили — складировали в своих гардеробных, — а тут вырядились.

Я не мог различить, кто из них есть кто. И Дама бегала глазами с одного на другого. Похоже, и мамаши не узнавали — не поднялись в кабинку, стояли в растерянности. Узнав Куртов и Вандевельдов, музыканты почтительно уступили семьям лучшие у "сцены" места. Все таращились, разве что детишки-чеченцы не сомневались в том кто их сосед. Одни толкались:

— Дядя Ваня тот, что слева! Дядю Гену положит.

Другие отпихивались:

— Тот, что справа! А положит запросто.

Да отец с матерью их определились: он поддержал "левых", она "правых". А насчет того, кто верх одержит, предостерегли уклончиво: "Это мы еще посмотрим".

Давно мы не видели папаш в сцепке, последний раз сеанс армрестлинга они демонстрировали лет семь назад. Я отметил: сейчас руки их с закатанными рукавами выше локтя не с теми бугристыми бицепсами, что тогда были.

За спинами у них стоят официанты наготове: с бутылем. Уже разлили в небольшие из толстого хрусталя стопки. В сцепке правые руки, в левых эти стопки. Держат, не выплескивая ни капли содержимого, в положении "на старте": локти чуть выше оттопыренных мизинцев. В торце стола — метрдотель, он с хронометра отслеживает время. У плеча держит фонарик, луч которого направлен на ручищи сцепленные в мертвую хватку.

Мамаши решаются и подымаются в кабинку, папаши их не замечают.

Рефери выключает фонарик — соперники разрывают сцепку и поднимают руки высоко вверх. Одновременно вкидывают в рот чачу. Крякают и занюхивают дном стопки. Рефери торжественно оповещает:

— Двадцатьчетвертыепятьграмм!

Синхронность в движениях изумительно полная: чачу — одним духом, и тут же, не мешкая, пустую стопку — под бутыль официанту, и — в сцепку. Те руки, какими боролись, медленно опускают и осторожненько так… нашаривают стопарик соперника, который официант уже успел наполнить. Рефери наводит луч на сцепку и снова отслеживает время. Папаши, кряхтя и пыхтя, рычат.

— Доченьке Леночке моей… пацана давай!

— Будет ей пацан… Я стараюсь!

— Наша взяла! — прыгали, хлопали в ладоши обрадованные своей удачей детишки "правые" и их мать.

Картина ясна: в Катьке с Хансом папаши разуверились окончательно, видимо, не слишком-то верили и в меня с Дамой, но у Куртов подрастала двухлетняя Леночка, тогда как у Вандевельдов все еще только надеялись на семейное прибавление.

Мы с Дамой, после безуспешных попыток наших мамаш урезонить мужей, нашлись, как им помочь: не сговариваясь, влекомые каким-то наитьем, взялись за руки, поднялись в кабинку и, став так, чтобы нас могли видеть оба соперника, слились в долгом поцелуе.

Рефери навел фонарик на нас — папаши, посчитав, что наступила "переменка", чачу — в "топку". А заметили меня с Дамой, поперхнулись и разразились кашлем.

— Не… рано… ли? — задыхался Дядя Ваня.

— В самый… раз! — Свой кашель отец запил глотком из бутыли, вырванной из рук официанта. После повернулся к окну кабины и обратился к присутствующим: — Хотите, фокус покажу?

Снял и сунул маме в руки шляпу, сполз со стула на пол, улегся, и за пять секунд уснул. Во сне вдыхал через нос, выдыхал через открытый рот — чача с бульканьем поднималась и опадала меж зубами фонтанчиком гейзера. Зрелище, я вам скажу, еще то: и отталкивающее и завораживающее.

Мамаши, суетясь, упрекали друг дружку в том, что не успели остановить. На свадебном пиршестве друзей (застолье устроили одно на обе свои свадьбы) в этом же ресторане (тогда еще рабочей столовой) фокусника, изображавшего из себя фонтан, попытались разбудить, тот захлебнулся и после буйствовал в невменяемом состоянии. В последующие демонстрации уже не трогали, предпочитая дать "фонтану" отоспаться. Уже лет десять минуло с последней демонстрации, потому-то мамаши и потеряли бдительность.

Не заметили, когда заснул и мэр. Он всхрапывал, сидя за столом лицом в натруженные руки. Мы стали свидетелями еще одного фокуса: шляпа у Дяди Вани свалилась с головы — соломенные волосы (волосы!) веером постелились по зеленой скатерти. Никакой лысины!

Дама легонько тормошила отца за плечо, мне стало неловко за своего, но "закрыть фонтан" не пускала мама. Нашелся метрдотель: отложив фонарик, он взял у официанта полотенце-салфетку, скрутил кульком и острием опустил в фонтанчик — чача впиталась. Отец проснулся. А бросился помогать Даме, увидел волосы у друга. Захлопал глазами:

— Парик, что ли?

— Давно сделал подсадку волос с затылка, но шляпу по-прежнему носит — привык, — ответила за мужа госпожа Вандевельде.

— От друга скрывал! — возмутился отец. — Шляпу носил! В мэрии, в школе и в других присутственных местах не снимал.

Мэр, покорно подставляя жене голову под шляпу, дружелюбно согласился:

— Я как подсадку сделал, тебе показал. Шляпу в парилке — дело в бане было — снял, ты посмотрел пьяными глазами и плюнул. Позже я догадался, ты посчитал, что увидел себя в зеркале. Ей-богу, было дело.

— Ладно, Ваня, пойдем на воздух. И не слишком ты надейся… у моего отпрыска, когда целовались, я никакой страсти не отметил. Так что, старайся.

— Сделаем, Гена, — пообещал Дядя Ваня.

Мэр позволил вести себя под руки. Вдруг высвободился, вернулся в кабинку и подошел к окну, пошире раздвинул шторки и снял с поклоном шляпу — поблагодарил посетителей ресторана за внимание.

— Покажи фокус, — совал отцу колоду карт карапуз-чеченец.

Тут подоспел, сбегавший домой за кителем, дядя Франц. В форме майора воздушно-десантных войск он стал по центру танцевальной площадки, вытянул в сторону руку и скомандовал:

— В шеренгу по четверо… становись!

Первой под руку офицера стала Катька. В суматохе в строй затесали тройку посетителей.

— Ровняйсь!

Посетители, удирая к своим столикам, расстроили шеренги.

— Сомкнись! Где аксакал?

Чеченца привел барабанщик. С обожанием смотрел старику в рот, возвращая тому папаху и забирая свои барабанные палочки. Братья, прогнав Катьку в хвост строя к детям, подхватили "сослиста" под руки.

— Ровняйсь!.. Смирно!.. Шагом… арш! Запевай!

Под "Славянку" и овации посетителей ресторана мы вышли под купол. Счастливый метрдотель у выхода напутствовал пожеланиями светлого Рождества. Он, старый, с начала строительства Ограды работал поваром, и помнил знаменитую свадьбу друзей, после какой рабочую столовую и сделали рестораном, завезя на смену в щепу разнесенным столам и стульям дорогую мебель.

Отец ошибался: целуясь с Дамой, страсть я испытал, и мы еще дома целовались. Выпили по бокалу шартреза, — Катька нам из бутылки, выпив "спрайт", налила, — и разыграли ссору в споре где чей подарок.

— Мой "троглодит".

— Нет, мой!

— А пойдем, проверим. Тот, что не полетит, — мой.

Уединились в зимнем саду, там нас Катька — шпионила, споив, — и застукала. С воплем "Жених и невеста" понеслась к гостям. Я к тому времени переоделся в джинсы и сорочку навыпуск, но все же не решился сорваться следом за Дамой, остался сидеть под фикусом. Скоро в саду объявилась Катька, она тащила за руку упиравшегося Ханса. Я им обнаружить себя пока дать не мог — все еще "болело" и спасительной крышки от коробки под рукой не было. Затаился в углу под антресолью, за кадками с фикусами и пальмами. Остановилась сестра как раз напротив меня на фоне роденовской скульптуры "Весна" по центру фонтана, и я заподозрил, знает, что я здесь и с Хансом сюда прибежала неспроста. Кашлянул, но даже если бы и крикнул она потом сослалась бы на шум воды. Катька вытерла мальчишке губы — себе нет — и, поцеловав взасос, ушла к гостям. А днем, отоспавшись, я пришел в зимний сад за забытыми "троглодитами" и застал здесь Ханса одного. Он, обняв, прижав к груди под подбородком книгу, свой подарок Катьке, не отрывался от мраморных тел юной пары, целующейся под падающими на них струйками журчащей воды. Крепче прижимал книгу и в мечтах прикрывал глаза. Завидев меня, вспыхнул лицом. Сунул мне зачем-то "Брамса", попросил: "Не рассказывай Гадюке" и убежал, нырнув в фикусные заросли, неуклюже натыкаясь на кадки.

Вертолетов я не нашел. Зашел к Катьке отдать "Брамса". Сестра лежала в кровати и обтирала ладошки занавесью балдахина.

— Суженый забыл, — протянул я ей книгу

Катька зевнула, пропела "Вот спасибо-хорошо, положите на трюмо" и накрылась одеялом с головой

Я хотел бросить книгу на пол на коврик, к тапочкам, но коврика на месте не оказалось, а тапочки обнаружил на тумбочке рядом с пустой коробкой из-под пряника.

— Не стошнит? Ты же в тесто пряника помочилась, — бросил книгу я на одеяло с крошками. — Вернула Хансу книгу и забрала свой пряник?

Катька вытянула из-под одеяла руки, потянулась и огрызнулась:

— Какое тесто? За углом в лавке за девяносто девять грошей купила.

Икнув, отпила из бутылки, из которой поила меня с Дамой шартрезом.

— Не чача, вместо шартреза? — съехидничал я.

— Гоша, фас! — вяло приказала сестра и снова накрылась с головой.

В углу, куда меня загнал попугай, я, отбиваясь от птицы, обнаружил мой и Дамы подарки. Поспешил в зимний сад испытать и оставить себе исправную модель, так на удивление обе полетели. Вернулся в комнату Катьки — посапывала в постели, и Гоша в клетке тоже спал — и под ковриком за платяным шкафом нашел отвертку, плоскогубцы и внутренности "троглодитов", выпотрошенных сестрой. Лишними оказались.

В мае к всеобщей радости госпожа Вандевельде забеременела и папаши помирились. Переполоху было! Я подозреваю, еще и ссорой расстроенный, отец откладывал покупку мне вертолета. А теперь вот, когда парубок у меня есть, мои, его и Катькины штрафы могли обернуться если не продажей вертушки, то экономией на горючем.

С этим невеселым предвидением я встал с подоконника и направился к себе. По пути через зимний сад спрятал "Брамса" за кадкой с пальмой — подумал, пусть поищет.

К ужину в столовую я не спустился. Заперся у себя в спальне, включил старенькую магнитолу, лежал на тахте и смотрел в потолок. Думал о том, что дела мои из ряда вон плохи…

Ждал. Не долго. В дверь постучали.

Выдержав паузу, я убавил громкость магнитолы и прислушался. Катька скулила за дверью:

— Фра, это я… Твоя сестренка несчастная… Фра, слышишь? А?

"Явилась — не запылилась".

— Фра…Ну, так ты слышишь? Я знаю, ты там: громкость убавлял, — звала Катька жалобным голоском.

"Оставила бы ты меня сегодня в покое, "сестренка несчастная"".

Ругал себя за оплошность: не сбавлял бы громкость, постояла-постояла, подумала, что меня нет в спальне, что я в своем "закутке" наверху, и ушла бы восвояси. А теперь не отстанет.

— Я тоже к ужину не спускалась. Знаешь, я решила четыре дня за стол не садиться, ничего не есть: столько раз папа меня своим лаптем огрел. Вся попа огнем горит. Спряталась у него в парнике, но он нашел меня в кадке. Залезла, крышку надвинула, а он, представляешь, разыскивая меня в огуречнике, включил подачу воды — думал, не найдет, так хоть польет. Я бы выстояла, дыша через отверстие — в доске крышки есть сучок пустой, — так Гоша, балда, продал. Он охотился в парнике. Вода набралась до краев, эта продажная шкура уселась на крышку, и давай глотку драть: "Катькатолстаякатькатолстая". Откроешь, увидишь, как губы мне исцарапал, гад. Хочешь сэндвич? Твой любимый — с телятиной… Спаржей и артишоками я украсила. Аромат стоит — закачаешься. Булка — 'французская', и длина ее больше папиного лаптя. Бери, а не то съем, — предлагала Катька с полным ртом.

"Жалко, что не двадцать раз, и лаптем — ремешком, оно бы поэффективней было бы. Больше бы дней голодала — больше бы похудела", — злопыхал я. Сестра боялась потолстеть. Съест чего-нибудь, и канючит, наступая всем домашним на пятки: "Толстая я? Ну скажи, толстая я?" Бог миловал, и только в самое последнее время стали замечать, что, действительно, Катька начала и есть уж слишком много, и полнеть. Ломанет кусок торта, и бегает за всеми с приставаниями: "Толстая я? Ну скажи?". Мама мудро разубеждала: "Да ты ешь, что тот цыпленок". Я — убеждал: "Да ты ешь, что тот цыпленок — толстеть и не будешь". А отец язвил: "Съела пряник — твой подарок Хансу, потому и толстая. Только он тебя такую и возьмет замуж".

— Так хочешь лаптя?

— Нет. Не мешай, отдыхаю, — не выдержал я.

Промычала что-то с полным ртом, прицмякнула — мне захотелось есть. Чтобы не дать сестре успеть дожевать и развязать язык, поспешно спросил:

— Что отмочила, за что оштрафовали?

— Знаешь, я знаю, что с тобой в школе приключилось… В скульптурной мастерской, — зашептала Катька в замочную скважину, не отвечая на мой вопрос.

"Вот, за тем ты и пришла. А то — "сестренка несчастная", братишке "лаптя" принесла".

— Марго дома за обедом рассказала, Мальвина мне позвонила, рассказала… Больно было?

Началось! Дождался!

— Слушай, не хочу я сэндвича. Иди к себе! — отрезал я, и еще добавил звука в магнитоле. Звучала какая-то джазовая пьеса с солированием ударных. — Топай под барабаны!

— Ладно, я пойду, — сразу к моему удивлению согласилась Катька и добавила, спросив: — Сэндвич оставить… под дверью? Булка… С телятиной была, спаржа и артишоки остались.

— Убирайся со своей булкой!— разозлился я, без всякой веры в то, что уйдет — затаится под дверью, подслушать, с кем и о чем буду говорить по сотофону.

Но за дверью послышались скорые шаги, Катька как будто спускалась с антресоли.

Посмотрел время. Часы над тахтой, вмонтированные мной в ячейку подвесного потолка вместо галогенки, показывали:

20. 4

Это могло быть и так, но могло быть и 20.14, и 20.24 — третий цифровой индикатор не работал. Часы старинные, произведенные еще на заре внедрения электроники. Мама купила в антикварном магазине в подарок ко дню рождения отца, еще до их свадьбы. Таких часов теперь не делают. Прекрасная вещь: неисправность индикатора выручала, когда проволынивал с пробуждением утром вовремя, или уклонялся что-то сделать ко времени. Мать потребовала, чтобы убрал эту архаику совсем и пользовался часами и будильником в сотофоне. Я на это среагировал пионерским заявлением: дескать, эти часы дороги мне как подарок первому строителю стройки веков. Отцу понравилось, и часы остались на месте. Как-то написал о них в сочинении на вольную тему. Со скрупулезным разбором и анализом всех деталей и мелочей описал как старинные часы "ходят по потолку над тахтой в моей спальне". В заключение поправился, заметив, что не могут электронные часы "ходить" — могут только "механические хронометры". Получил отметку "два": не понимает учитель русского языка шуток; кстати, — сосед Вандевельдов по лестничной площадке, сын старика-чеченца.

Часы есть еще в туалетной комнате при спальне, но вставать лень. А надо бы узнать точное время — в полночь разборка с Батыем, приготовиться необходимо. Все мои личные средства связи в спальне — викам и сотофон — отключены мной совсем: боялся, что позвонят с "соболезнованиями". С сотофоном сделал это в момент связи с Плохишем. Позвонив мне, Стас промямлил "прости" — от своего имени и как секундант по просьбе Батыя, тот признает свою неправоту и готов публично принести мне свои извинения. На что я ответил шепотом, отвернувшись от отца, запускавшего двигатель парубка:

— Нет! Я вызываю Батыя! Разборка. Без оружия, на одних кулаках. Ни фига! На условиях моего ультиматума: драться будем одними ногами со связанными за спиной руками! Понял, Плохиш?

— Я этого, Покрышкин, ожидал. В таком случае, Батый просил передать, что тоже отказывается от секунданта. И еще…

Договорить Плохишу я не дал, — прервав на полуслове, заблокировал работу сотофона. А дома у себя в спальне отключил от питания викам, трезвонил с порога, но я не ответил. Теперь вот отрезан от мира, ни одна душа меня не потревожит. До понедельника.

Во всяком случае, прикинул я, до начала разборки не меньше трех часов — можно отдохнуть. Сбросил кроссовки и вытянулся на тахту. Расслабился. Взгляд сконцентрировал в центр индикатора с цифрой "0", руки и ноги налил свинцом и отрешился от всякой мысли. Этому меня тоже научил дядя Франц.

Когда я уже "плыл" не чувствуя тела, с "чертиками" в пудовой голове и цифру "0" сменила "1", вдруг откуда не возьмись прозрение: "А кто мои руки свяжет?!".

Меня пробил холодный пот, и я вскочил с кровати.

— Секунданта у меня нет: стало быть, некому… Какой же я глупец! Батый — тот сразу сообразил.

Я лихорадочно думал. Вышагивал от тахты к двери и обратно, нервно срезал кулаком по ладони — поспевал за обрушивающимися на меня деталями озарения. Батый в праве перед Комиссией и публично обвинить меня в заведомом умысле уклониться от поединка. Мне вменят сознательную уловку невозможности выполнить мной же требуемые условия, дескать, специально — с этой целью — придумал колоться ногами и от секунданта отказался. В понедельник мой эксгибиционизм будет казаться мелочью в сравнении с тем позором, что меня ждет.

Я уперся горячим лбом в стену и зажмурил глаза. Возникали предстоящие картины глумления: первоклашки и второклашки безнаказанно тычат указательным пальцем мне под вздох. Мелкота устроит бесконечную очередь по кругу: им развлечение и тренировка — мне позор. Никакого прохода от них не будет. Вот это будет стыд! Спасение одно: носить женские гипюровые перчатки. До тех пор, пока особым решением большинства комиссаров-наблюдателей этот наказание с меня не будет снято. Надеяться же на то, что когда-нибудь это большинство наберется, мне — Покрышкину, дуэлянту с рейтингом 47:4 в "благородных дуэлях", 28:2 в "разборках" и 8:1 в разборках у "Полярника", просто неразумно. Меня лишат прозвища, и обращаться станут исключительно по фамилии. Сатисфакции требовать буду не вправе! Актером "кино" буду только на вторых-третьих ролях. Пассажирское место моего парубка ни одна девчонка не займет. Не будет у меня напарницы и купцом "уважаемым" я не стану.

Я метался по спальне. "А ведь, наверное, многие из моделаторов доперли! Истребитель знает! Его туманное "…его проблемы…" в переговорах по сотофону с Плохишем? Стоп-стот-стоп! Стас что-то еще хотел мне сказать, перед тем как я отключал сотофон. Наверное, и сейчас трезвонит, да мой бездействует. И по викаму он звонил. С соседнего ведь хутора — мог бы и прибежать".

Я бросился к жилетке за сотофоном, и выключить, чтобы не мешала говорить со Стасом, магнитолу. И услышал стук в дверь.

"Так и есть — не спускалась к себе. Промолотила ногами по ступенькам для вида, теперь, когда время Леночку укладывать, молотит по двери. А может быть, Стас прибежал?" — предположил я и, оставив сотофон на тахте, подошел к двери.

— Чего тебе? — спросил я, не отпирая.

Катька молотила методично, пятками — одной, другой, завершая дуэт ударом задницы. Скулила:

— Ну, Фра… Ну, Фра.

— Чего тебе? — громче повторил я.

— Ну, Фр… Сколько тебе стучать?! Мама уже снизу отругала. Леночку укладывает. Хорошо, отец на поливе. Батый тебе звонит. Твой сотофон сломан? Открой и возьми мой. Батый ждет.

Я без звука провернул блокиратор замка и тихонько — на себя чуть — отворил дверь. Стояла Катька ко мне спиной, в одной руке надкусанный ломоть яблочного пирога, в другой — сотофон, причем, пирог держала повидлом опасно близко от бигудей в волосах. По обыкновению я бы дал ей легкого пинка под зад, нацеливая в сторону винтовой лестницы, но меня привлек рисунок на ее пижаме: по розовой атласной ткани нарисован не то слон, не то поросенок, причем, видом с задницы, задранной выше головы. Из-под поднятого к верху хвоста вылезало наружу что-то схожее с сардельками и воздушными шариками, эти плоды художественной фантазии сестры простирались очередью от поясницы через всю спину и по плечу.

Врезавшись мягким местом мне в колени, Катька поняла, что дверь открыта, но не сразу поворотилась лицом — откусила сначала от ломтя. Я собрался сказать ей спасибо за беспокойство, пообещать ананас (сестра задаром никаких услуг мне не делала) и прогнать, но благодарное слово было мной проглочено: и спереди на пижаме красовалась та же задранная задница, только видом с морды. Не слона и не поросенка — бегемота. Голова лежит на лапах, скрещенных под массивной челюстью в идиотской улыбке.

Катька смотрела на меня снизу вверх выжидающим взглядом лупатых синих глаз.

— Я бы тебе по "внутренке" позвонила, но у меня викам сдох. Майского жука сунула в кожух, он и сдох. Жук тоже. Починишь? — быстро проговорила сестра явно заготовленную фразу. Протянула сотофон, откусила от пирога, жевала энергично, зычно цмякая — так подавляла, по всей видимости, распиравшие ее позывы засмеяться.

Я тут же заподозрил, что никакой Батый не звонит, а просто в очередной раз хочет меня достать. Уверенная в том, что сам я после случившегося в школе звонить Хизатуллину не буду, отвертится: звонил, скажет, но не дождался моего подключения. Ананас еще потребует за услугу.

— Мой сотофон отключен. Отдыхаю, мать. Викам твой починю, когда врать перестанешь: какие майские жуки на острове в мае. Хотела свои художества продемонстрировать? Потрясно. Конгениально! Навозу от… кабана море будет. Теперь топай отсюда. Ананаса не получишь, Батый мог со мной связаться и по викаму, — отшивал я сестру. Уберется, думал, подключу по две ячейки у сотофона и викама — Батыя и Плохиша.

Закрыть дверь Катька не дала: была начеку, и опередила меня, ступив в дверной проем. Уверяла, всовывая мне в руки сотофон:

— Нет серьезно, вот возьми, послушай!

Я не брал, скрестил руки на груди в полной уверенности в том, что сейчас последует. Как и ожидалось, Катька, хмыкнув, приложила сотофон к уху. Потрясла. Состроила для меня невинными глазки, трясла аппарат и слушала, хмыкая.

— Отключился! Не дождался, должно быть… Какой номер? Я наберу.

— Иди, иди. Сегодня ананасов не подаем. И привет майскому жуку!

С этими словами я попытался вытеснить дверью сестру на антресоль, но та, скорчив обиженную гримасу, упиралась и распалялась:

— Да, правда! Звонил. Вот те крест! — Перекрестилась пирогом. С бигуди на челке свесилась, прикрыв глаз, веточка сельдерея от съеденного давеча сэндвича, Катька, пыхтя как паровоз, пыталась ее сдуть. Не добившись этого, сняла, подцепив сотофоном, и отерла аппарат о пижамные штаны. — И про майского жука, правда! Марго разводит дома. Мальвина стащила и подарила мне двух. Одного я сегодня в школе засунула в рот, когда меня вызвали отвечать. Бактерию и замутило. Ты же знаешь Веру Павловну. Я немного сдрейфила и открыла рот, чтобы достать жука, а он возьми и вылети. Прямо — балда — в Бактерию врезался… В бюст ей.

Вера Павловна — завуч школы и преподаватель химии, ученики ее звали Бактерией. Женщина с причудами: носила, никогда не снимая, перчатки — в них даже старалась не прикасаться ни к чему в школе. Дверь в класс открывала ногой, а закрывала, ухватившись за дверной косяк, причем за тот на котором дверные завесы; до стакана и графина на кафедре не дотрагивалась. До того была брезгливой, что в лица своим ученикам не смотрела, опасаясь увидеть под носами сопли. Некоторые мальчишки специально их носили в надежде, что Бактерия все же заметит. А тут я представил себе, из Катькиного рта вылетает майский жук, мокрый от слюны, и слету ей в бюст. Как и брезгливостью, бюстом своим Бактерия славилась на всю округу. Маленькая, худенькая, казалось, не ходила по школе, а носила эту свою удивительно несоразмерно большие члены тела, украшенные неизменно вологодскими кружевами.

— Ее чуть не стошнило, — продолжала Катька. — А тут как раз директор с отцом входят. Дядя Ваня прямо с порога на ходу: "Детки, вам понравились огурцы и помидоры господина Курта — папы вашей Катеньки? Эти овощи он выращивает с применением натурального навоза". Бактерия — платок ко рту. Дядя Ваня — к кафедре, и остановился прямо на жуке, не расслышав хруста. Этого Бактерия не выдержала, ее стошнило через платок фонтаном. Папа успел оттащить Дядю Ваню в сторону… Второго жука думала поселить в викаме, я тебе говорила. Сунула под кожух — там и закоротило. Помер. Жалко бедняжку. А за Мальвину боюсь: ей от Марго может влететь. Починишь — попа у меня не каменная? — И не дожидаясь моего ответа, уже шепотом, заговорщицки, добавила: — У тебя будет разборка с Салом? Отделай его: он противный. Знаешь, Марго в него влюблена, а Батый от нее без ума. Представляешь, он через меня с Мальвиной ей послание передал. Конверта мы не вскрывали, но, похоже, там стихи были. Любовные.

Я перезаложил руки на груди и уперся спиной в обклад дверного проема, предусмотрительно ногой преградив Катьке вход в спальню — надо было дать ей наговориться и навраться, потом пообещать ананаса и выпроводить. Батый, может быть, действительно звонил; инцидент с майским жуком и Бактерией, надо полагать, все же был — за это схлопотала от отца лаптем; про то, что Марго в Батыя влюблена — врет, а уж про то, что Батый без ума и стихи там какие-то написал — и подавно врет. Да случиться такое может, когда рак на горе свиснет, у суслика кит родится. Но кто другой додуматься бы до такого мог, представить себе такое! Восхищенный, я пожалел даже, что ананаса не осталось, за завтраком весь съел.

— А я не люблю толстых, — не унималась Катька, тут же откусывая от пирога, — еще в детсаде Хансу говорила, если останется толстым, не выйду за него. Так он с каждым годом все больше распухал… Заметил, в последнее время худеет — это от того, что влюблен в меня по уши. Хиреет бедняжка.

Врет. Я-то знаю — не по этой совсем причине Ханс получил отворот.

Катьке, несмотря на то, что была настоящим сорванцом, прочили завидное будущее. Чуть ли не с пеленок рисовала кукол и наряды всякие им придумывала, сейчас моделированием одежды занималась, если не профессионально, то талантливо. Хотя ни одну, насколько я знал, "сочиненную тряпку" сама своими руками не материализовала — шила (ей и себе) Мальвина. Ходили по школе в нарядах одинаковых, как близнятки. Они и в самом деле очень похожи друг на друга, только одна — хохотушка, другая — пострелыш. Рисовала тряпки не на компьютере — плакарами и цветными гелевыми ручками по бумаге. Особенно удавались ей эскизы лейблов и карлеток, по рисункам которых, уже на одежде, вышивала Мальвина. Я свою куртку — настоящую, военного вертолетчика (дядя Франц подарил) — доверил на полную ее волю художественного воображения, так она с великолепной детализацией изобразила по спине несколько боевых вертушек самых последних моделей, летать на каких, я только мечтать мог. Изгалялась. Это уже и по тому видно, что вышивала не Мальвина, а сама, и затребовала за работу аж двадцать ананасов. Я предлагал три штуки, сошлись на девяти — по числу изображений вертолетов. Кстати, парубки на злополучных джинсах с термоподогревом — ее. Я возмутился, почему в месте колен вышиты. "А оригинально", — ответила. Осень, зиму и весну вышивала, сегодня, чуть ли не летом, надел в первый раз — обновил, так сказать. Все думали: если не известной, то, во всяком случае, знаменитой на Новой Земле станет модельершой, если, конечно, вернется сюда после учебы на материке. Катька нисколько никого в этом не разубеждала. А с месяц назад я случайно попал в ее "закуток". Сестра с семи лет установила "заступ" перед дверью "закутка" — этого личного помещения в доме; сама виновата — дверь на веранду оставила открытой. Здесь я узнал, что все помыслы и устремления Катькины связаны с Космосом. Вместо обычного бедлама в спальне, в закутке царили порядок и необычность в оформлении интерьера. Стены скрыты черной тканью, натянутой от потолочного фонаря до полу по замкнутому от входа кругу. По ткани — россыпь звезд, разных по размеру и цвету. Некоторые созвездия я узнал. С теми, что заглядывали в закуток через потолочный фонарь, они составили ночной небосвод, наблюдаемый где-нибудь среди поля. В центре помещения располагались стол с "персоналкой", подключенной к ресурсам моего "PO TU", и станина с телескопом в тысячу крат. От экрана включенного монитора гуляли отсветы по никелированным частям кресла. К своему изумлению, в нем я узнал зубоврачебное кресло, которое прошлым летом при странных обстоятельствах исчезло со склада школьного медпункта. Это меня сразило: Катька украла? И как вообще смогла эту махину сюда тайно доставить? Словом, все выдавало то, что закуток Катька преобразила в космическое пространство с импровизированной рубкой управления звездолетом. Я еще подумал, что все это так — детская забава-однодневка. Эйфория от побед в освоении Марса и Венеры давно прошла, к звездам еще не летали, да и никогда она не проявляла внимания к этой области. В спальне у нее по стенам ни одного портрета женщин-космонавтов, а только, как обычно у девчонок ее возраста, рип-певцы и стэп-гуру. Скоро случай закрепил мое открытие. Сестра маме сказала, что будет в стэп-клубе, сама же оказалась в поселковом планетарии и просидела здесь до закрытия. Я скрытно от нее устроился в научном зале и затребовал тот же файл, что и она. Ни черта не понял. Тупо взирая на бесконечные колонки из цифр, я еще сомневался — подумал, сестра заметила слежку и теперь водит меня за нос. Но, когда проследил ее подключения к Интеренету, понаблюдал за тем, какие астронавигаторские ребусы разрешала она в межзвездных путешествиях на лучших имитаторах, к которым-то и доступ не всякому возможен, твердо понял, что Хансу с его скрипкой места в Катькиной жизни не будет. Замужество могло стать помехой в осуществлении сестриной мечты.

Как только Катька закончила излагать "свои личные домыслы" по поводу того, почему подавляющее число разных животных худы, а, например, бегемоты — толсты, и открыла рот откусить от остатка пирога, я снова начал ее прогонять.

— Все? Иди, жуй к себе. И подправь бегемота: в пасти у них не лошадиные зубы, как ты нарисовала, а клыки… чтобы была возможность питаться салом своих собратьев-бегемотов. Мочат и солят их в болоте. Маршака помнишь: "Тащили бегемота из болота".

— Чайковский автор, браток, — уличила меня в ошибке Катька, — и писал он так:

Ах, нелегкая это работа —

Из болота тащить бегемота!

На что я немедленно отреагировал:

— Автор — Корней Чуковский, а Чайковский — великий русский композитор. Классическую музыку надо знать, сестричка.

Не упуская превосходства, вытолкал упиравшуюся Катьку на антресоль и закрылся на замок. Перед дверью, уверенный в том, что сестра осталась подслушивать, поставил магнитолу. Добавив чуть громкости, покрутил рукоятку настройки каналов, проскочил и вернулся к звукам виртуозных каскадов фортепьянных опусов. "Может быть, музыка Брамса?" — порадовался я такой удаче и еще подвернул громкости.

Подключая в сотофоне и викаме ячейки Батыя и Плохиша, решил подождать пять минут и, если никто из них сам не выйдет со мной на связь, позвонить Стасу. Зуммер вызова зазвучал тут же, но я предположил, что звонили мне по домашней внутренней связи. Катька наверняка. Надоело слушать Брамса, вот и решила проделать очередную попытку заработать ананас. А возможно и мама: магнитола мешает Леночке уснуть. Но звонил отец. Сидел он за компьютером в тепличной конторке, увитой огуречником, щурился от дыма сигареты и бегал пальцами по клавиатуре.

— Ты слушаешь Брамса? — бросил он на меня взгляд из-под полей великолепной чешского фетра белой шляпы — подарка Дяди Вани в день и в знак их примирения, великолепней той английской, что преподнес другу у елки в Рождество.

— А это Брамс? — спросил я и быстро придвинулся к викаму с намерением закрыть собой у отца на экране местонахождение источника фортепьянных звуков. Странным ему показалось бы не мое увлечение Брамсом, а магнитола у двери, хотя и не на всю мощь включенная, но прислоненная своей акустической панелью к двери — в час, когда Леночку укладывали спать.

— А разве не Брамс?.. Не громко? Мама Леночку присыпает… Ты не знаешь, где Катька могла достать майских жуков? — Отец, сосредоточено проводя какие-то расчеты, в экран викама не смотрел. — У нее их было два… Первый мне стоил двухсот монет, не знаешь, — где второй?

— Помер, — лаконично ответил я. Мне стало не по себе: двести монет!

— Точно знаешь?

— Точно, — заверил я отца и про себя подумал: — "А жив, любой ценой у Катьки выманить и умертвить".

— Я тебе чего звоню… В понедельник по утру, — со школой я договорился, — полетим в управление "ГИБВД"… Парубка персонализируют… Не ешь ничего острого и пахучего… Ногти почисть, придумай себе мину выражения лица… Запомни у зеркала. Еще — экзамены… Готовься. За пилотирование я спокоен, но вот воздушные знаки… Вот она… Вот ошибка! Исправить как?

Обрадованный удачей в проверке расчетов, взволнованный отец снял шляпу и почесал по тюбетейке. Как и Дядя Ваня к шляпам, он за время ссоры привык к этой тюбетейке. Подчеркнуто ее носил, выбросив шляпу подаренную другом на Рождество, все, подаренные им ранее, и мамой заодно. На помойку угодили и галстуки от Дома Кроля, которые закупил впрок дарить Дяде Ване.

— Поубавь звук, — напомнил мне родитель и отключился.

И тут же подключилась мама, она прошептала мне:

— Франц, нашел время Брамса слушать. И зачем так громко? Леночка проснется.

— Мама, я сейчас же убавлю звук, — пообещал я. Того, что и она могла увидеть магнитолу у двери, я не опасался: звонила на мой викам с сотофона.

Мать отключилась, а я в полном недоумении поспешил к магнитоле.

Звук мной был установлен не настолько сильным, чтобы с третьего этажа, да еще через дверь, музыка была слышна в зимнем саду первого этажа. В фикусах птички поют, в фонтане вода журчит — должны отвлекать от звуков с антресоли. У меня возникло подозрение, и я, не трогая магнитолы, осторожно провернув щеколду замка, тихонько приотворил дверь. Так и есть, Катька.

У ног сестры — мегафон, приставлен к низу двери в предположительном месте нахождения по ту ее сторону магнитолы, колоколом направлен в сторону листьев фикуса, по колонам антресоли "приползшего" из зимнего сада на мой третий этаж. Звуки музыки устремлялись туда, усиленными многократно. Засранка! Просто пенделя дать — мало, и я снял кроссовку.

Катька стояла ко мне спиной, чуть согнувшись и присев, придерживала колокол мегафона на полу, в другой руке держала бутерброд. Тянулась к нему ртом, языком пытаясь подхватить свисавшую поверх масла длинную филейную полоску осетрины. Ничего не слышала и не замечала. В пику медленным фортепьянным аккордам она мычала рипенрольное: "Тим-трим-тум-бум", мотала головой в бигудях и отбивала ногой совсем не в такт ритму. Обута в одну тапочку и один носок, последний украшала дырка, специально вырезанная под большой палец. Позади сестры в листьях фикуса сидел Гоша с открытым клювом — слушал и запоминал.

Рубаха пижамы надета задом наперед, рисунок поправлен. Теперь у бегемота глаза скрыты пенсне с черными стеклами, в широко раскрытой пасти — четыре клыка с распятой на них толстенной жабой. Нарисовано было так выразительно отталкивающе, что я поморщился. Задницей виляла, но я бы кроссовкой приложиться не промахнулся, — и тут вспомнил, что еще предстояло дознаться о судьбе второго майского жука. С сожалением остановил себя. А какой бы этой "не каменной попе" был "довесок" кроссовкой против лаптя! Гоша посмеялся бы.

Нагнулся и осторожно несколько раз нажал на одну из кнопок мегафона. Звук убавлялся, но Катька и этого не слышала: осетрина была вкусной, а классическую музыку она в упор не слышала.

Сзади зазвучал зуммер сотофона. Я осторожно прикрыл дверь — так, чтобы щеколда замка не сработала, и устремился к тахте.

На сей раз звонил Батый.

— Добрый, — услышал я в трубке. Голос взрослого мужчины.

Я не сразу понял, что он так здоровался:

— Ты это о чем?

— Вечер — добрый.

— А-а. Ну это кому как.

— Я звонил тебе, потом твоей сестре. Ждал ответа, но пришлось на время отключиться: отец с Квартальным воспитывали. Через полчаса на связь с нами выйдет моделатор нашей разборки Истребитель… Ты догадался?

— Конечно.

— Подляна, конечно. Но получилась случайно. Ты не думай чего, маху мы просто с Запрудным дали. Я хочу предложить тебе выход из положения.

— Если мировая — так это не выход.

— Я понимаю. Стас выдал идею: на поединок мы выйдем в костюме с пустыми рукавами, и руками заведенными за спину. Ладони склеим двусторонним скотчем, — сами, как только наденем имитивные костюмы, прежде чем войти в инет. Истребитель, я думаю, поддержит.

— На этом и порешим.

Я согласился с изумлением: говорил Батый с интонацией, не вызывающей сомнений в том, что в подлости обвиняет самого себя. И даже обычной надменности не было в его голосе.

— Все у тебя?

— Ты говоришь тихо и шепотом: что случилось?

Я не только поздоровался с Батыем неловко, но еще и говорил шепотом, подсознательно опасаясь, что Катька за дверью услышит наш разговор. Смущенный, брякнул:

— Мама Леночку укладывает.

— А, так ты не у себя в спальне. Сестра уверяла, что там, а она под дверью и ты ее не впускаешь.

"Вот сморозил", — отругал я себя, и соврал:

— Поднимаюсь к себе. Спускался вниз Леночке пожелать доброй ночи. А Катьку ты знаешь, она и приврать может. Так все у тебя?

— Давай поговорим.

Просьба последовала поспешно, вырвалась сразу за моим вопросом: Батый явно боялся, что не успеет, что отключусь.

— Ладно, давай.

— Подключимся к викамам?

— Давай.

Прежде чем подключить викам к связи, я к пульту дистанционного управления подсоединил сотофон с установкой режима на запись и спрятал пару за боковым валиком кресла — так, чтобы Батыю видна не была, а я мог управлять аппаратом лучом, отраженным от потолка. Что мне в голову взбрело? Решил записать наш разговор. Замечу, мой читатель, этот поступок отразится на судьбе героев моего рассказа.

Только сел в кресло, как распахнулась дверь. Катька открыла ее задницей, толкнув сколько было сил, не предполагая, что та не на замке. Возможно, она осталась бы на ногах, если бы не магнитола. Поднялась резво, с возгласом: "Ой, упала!". Бутерброд упущенный в падении лежал на ковре, развалившись на две составляющие — булка с маслом и филейная полоса осетрины. Катька подняла булку, — естественно, упавшую маслом вниз, — прилепила рыбу к маслу, отнесла и положила на стол. Вернулась к магнитоле, взялась за ручку и та оторвалась. В другой руке сестра что-то держала, зажав в кулак, подошла и протянула мне. На ладошке лежал майский жук, вверх лапками, помятый с виду.

— Оклемался?

— Фра, я солгала, в викам я жука не совала, — взахлеб сознавалась Катька, — от папы в носке прятала. Дырку проделала, чтобы дышать мог, так выполз в нее — балда, а я наступила… Обещала Мальвине вернуть. Знаешь, какая Марго зверь? Она своих жучков-паучков — у нее даже тараканы есть — пересчитывает на ночь. Мальвина просила хотя бы этого вернуть… А он, видишь, концы отдает. Может, можно починить? А?

Слезы в лупатых глазах сестры неподдельные: с Мальвиной они — подружки закадычные, подвести не могла.

Взяв жука за лапку, покрутив, осматривая со всех сторон, поцокав языком, я заключил с компетентностью врача-травматолога:

— Сожалею, мадам.

— Да он дышит.

— Концы отданы, мать.

— Но у него лапки шевелятся.

— От сквозняка, мать, от сквозняка. Дверь за собой надо закрывать… Какого черта на пороге мегафон валяется?

— К магнитоле погостить пришел.

Вся Катька: смутить ее чем-то, попотеть надо. Пока сестра убирала с порога мегафон и закрывала дверь я воспользовался моментом — подошел к окну и выбросил жука в форточку. Упал куда-то под окна. Оклемается в траве, подумал я и вспомнил, что обещал отцу постричь этим вечером лужайку.

Салават на экране викама наблюдал за нами. С явным интересом, без своей всегдашней надменной ухмылки, что меня удивило: было бы к месту.

Увидев, что я отряхиваю руки, Катька все поняла и набросилась с криком:

— Да он еще жив был, я чуть придавила пальцем! Марго убьет Мальвину!

Я представил себе происшествие: Катька откусывает от бутерброда, извивается в танце под "тим-трим-тум-бум", а в это время майский жук выползает из дырки в носке, падает на пол и попадает, несчастный, под рипнрольный притоп. Гоша, жука увидел, заорал что-то, типа: "наших бьют". Катька запустила в попугая тапочком, тот ловко увернулся, но заткнулся.!

— Жалко птичку, — посочувствовал я и, плюхнувшись в кресло, уже серьезным голосом старшего брата спросил: — Зачем тебе это? Одного жука во рту держала, этого в носок сунула, Неужели не противно? Или ты щекотку любишь?

— Я характер вырабатываю! Мне это… — выпалила Катька в ответ и осеклась.

— Зачем?! — подхватил я. И соврал: — В HASSO при тестировании будущих астронавтов есть испытание продержать некоторое время во рту живого жука. Тренируешься?

Глаза Катькины вспыхнули с подозрением.

В тот случай тайного посещения мной ее "закутка" я в помещение попал с веранды, а выйти решил через дверь в коридор, поднявшись по винтовой лестнице. Ступил на последнюю девятую ступеньку… и загремел вниз. Стойки лестницы оказались подпиленными с расчетом выдерживать только Катькин вес. Сама она и подпилила. Мне повезло и не повезло: на шум прибежал с веранды дог Цезарь. Пса кто-то звал, мне показалось, что Катька. Предательски я оставил дога одного в "закутке". Став ему на спину, взобрался на площадку, целехонькой оставшейся перед входом, и тут же, чтобы мой спаситель не успел выскочить следом, затворил дверь. После от мамы я узнал, что сестра в спортзале, положив Цезаря под массажер, допрашивала: "А ну колись, Фра был в "закутке"? Он лестницу сломал? Или ты?". Замученный пес уже скулил, когда она сжалилась, погнав: "А ну марш на весы! И молись, если весишь меньше меня". Вот Цезарю абсолютно повезло: весил он больше. Из спортзала прибежал ко мне, ползал у ног, облизывал мои тапочки — жаловался, и гавкал — бранил за предательство. Я же, не знавший про пытки, недоумевал: "Да что ты хочешь?".

— Ничего такого про HASSO не знаю! — подбоченясь, заявила Катька. — Щекотку люблю, особенно между пальцами ног в носках.

— Ну-ну. А как щекотка лаптем пониже пояса, по мокрой попе, — закаляет характер? Знаешь, сколько стоят твои снайперские достижения в химлаборатории? Знаешь, каков штраф?!

— Как будто… твой монументализм в скульптурной мастерской оценили меньшим, — буркнула Катька и, убрав руки с боков, одернула на себе рубаху с бегемотом.

— Забирай мегафон и иди к себе, — сказал я резко, и добавил: — Мальвине позвони, пусть передаст сестре мое предупреждение, если тронет, останется с ником "Марго".

Дело в чем, прозвища у девчонок — ники. Имели их те ученицы младших классов, кто обладал персональным "HP", подключенным к ресурсам комплекса "PO TU". Как, например, моя Катька; в инете она отмечалась ником "Клеопатра". В "кино" малолетки, разумеется, не снимались, на "благородных дуэлях" заполняли зрительские трибуны. У старшеклассниц, полноправных пользователей комплекса "PO TU", ник заменялся логином, являвшимся и актерским псевдоним и радиопозывным контрабандистки. Причем, ники с женскими именами заменялись логинами мужскими — именами монархов, ученых, деятелей искусства, революционеров, знаменитых преступников. Случалось это с момента первого полета в парубке на стену Колизея и означало то, что девчонка теперь — актриса и напарница купцу. После удавшегося полета (испытания) напарница сама выбирала и предлагала мужское прозвище, которое утверждалось голосованием мальчишек-одноклассников. В моем классе с детскими никами оставались только Марго и Дама. Сумаркова требовала называть ее Марго и в реальной жизни потому, что Бог надоумил ее папашу назвать дитяти Пульхерьей. А Дама себе ником взяла свое имя. Одноклассницы все к концу учебного года получили мужские имена. Три подруги Лена Желудь, Глаша Волошина и Изабелла Баба — знаменитых литературных героев Д'Артаньяна, Атоса и Портоса. Имя Арамиса оставалось зарезервированным за Дамой. Ее в напарницы купцы не приглашали — Квартального остерегались, да и меня боялись. Сумаркова уже была и актрисой, и контрабандисткой, но замену прозвища Марго на Кастро ей классом не утверждали. И все потому, что обижала Мальвину. Они были сестрами от разных отцов. Марго — с черными, как смоль, волосами, серо-зелеными глазами, высокая, худая. В обращении со всеми она была холодна и даже подчеркнуто зла, прозвище Марго ей очень подходило. Нервная злюка, но девчонка очень красивая — старшеклассники увивались за ней. Вживую. В "групповухах" поучаствовать она предложений не принимала, поэтому звали полететь на стену, и летали в порядке ею установленной очереди. Мальвина — белокурая хохотушка, ее синие глаза излучали приветливость и просто влюбленность во всех и во все кругом. Со сцены изумительно читала Цветаеву, других поэтов, и до удивления мастерски танцевала степ. Любимица — не только нашего Отрадного, но и соседних поселков. Свою неприязнь к сестре Марго никогда не скрывала, напротив, демонстрировала с какой-то нездоровой страстью. Случалось и рукоприкладство. Повзрослев, несколько поостыла, теперь только выдавала свое нетерпение от присутствия сестры или выказывала полное к ней безразличие. Тем не менее, одноклассники не утверждали логина "Кастро". Многие ее попросту баивались: она прямо заявляла, что мальчишек ненавидит. Вызывала "паскудника" на "благородную дуэль" и шпагой, сев верхом, зажав в коленях голову, укорачивала ему нос, отрезала ухо. Голосовали мальчишки "против" еще и потому, что каждый раз против голосовал Хизатуллин — он Сумаркову терпеть не мог. После того, как Марго стала отмечать, что мальчишки, заслышав смех Мальвины в коридоре, на переменку вылетают наперегонки, у нее появилась надежда. Спешила следом и прямо прилипала к сестре, всем видом показывая, что как старшая сестра оберегает младшую от преждевременных ухаживаний и приставаний; вместе с тем давала понять: проголосуйте только "за" и опеки не будет.

Катька повернулась ко мне и, сбив ногой (с видом, будто не заметила) магнитолу, направилась к выходу, но ее остановил Батый:

— Клепа (Батый так издевательски уменьшительно произносил ник "Клеопатра"; Катьке нравилось — похоже на мужское имя), пожалуйста, позвони Марго и предупреди, ссылаясь на мое, Батыя, предупреждение.

Салават все произнес негромко, Катька даже растерялась поначалу — не поняла сразу, что из викама звук.

Уставилась в экран… и подбоченилась.

— Я от двери битый час не отхожу, понимаешь. Голодная. Жука покалечила. Гошу им напугала — петух бедный в фонтан упал, чихает теперь. Уговариваю, понимаешь, Франца позвонить Батыю, а они, елки-моталки, по викаму разговаривают! — Одернула пижамную рубаху, расправила бегемота (Засранка! Батыю показать). — И что-то я не поняла: это похоже на угрозу Марго. С твоей-то стороны?! Конечно, я позвоню ей, если ты того хочешь, но только ради Мальвины. Она боится, что сегодня ночью Марго ей в постель клопов напустит, как уже было однажды.

— Клеопатра, — остановил Салават Катьку, сорвавшуюся было бежать выполнять поручение. Наверное, он впервые обратился к Катьке с полным произношением ника: глаза, и без того огромные и лупатые, у той стали пуговками, как у кукол..

Я, поднявшись с кресла и скрестив руки на груди, с интересом ждал развития событий.

Салават почему-то замешкался — как будто в последний миг пожалел, что остановил сестру. А та оттопырила ручкой себе ушко и, нацелив им в экран викама, проговорила:

— Что-что? Клеопатра у твоих ног, о блистательный Батый — потомок великого Чингиз-хана. Клеопатра — вся внимание.

Салават встал, отошел назад на расстояние, с которого на экране виден был уже в полный рост. Оборотившись, с ладонью на груди в месте сердца, еще раз, уже более решительно, произнес:

— Клеопатра…

Я рот раскрыл и сел в кресло.

Катька, стоявшая к викаму в полуобороте, по-прежнему нацеленная в экран ухом, ничего не видела, поэтому на повторное обращение Салавата продолжала дурачиться. Слова произносила, растянуто, напыщенно, вкрадчиво:

— О-оо… Прости… Я оши-иблась!.. Слаба, о пото-омок Кочубея, в предмете исто-ории наро-одов и войн… Какими еще слова-ами сахарные уста Батыя усла-адят квелое ухо Клеопатры?

Салават склонил стриженую голову и совсем решительно, хотя и тихо в пол, изрек:

— Я прошу тебя… Катя… быть свахой.

Видели бы вы Катькины пуговки навыкате! Выпали б из глазниц, если бы не сузила.

Резко повернув голову к викаму и увидев, в какой позе стоит Салават, ладошку от уха перенесла к раскрытому рту и сквозь пальцы прошептала:

— Ешки-морешки.

Померещилось? Нет. Батый на коленях, просит быть свахой, ешки-морешки!

Катька со звучным хлопком об кожу под задом плюхнулась в кресло. Я в нем сидел, но успел прийти в себя, встать и пересесть на стул. Строя шалашик из журнала "Авиация" над Катькиным бутербродом, всем видом показывал, что моя хата с краю, и искоса следил за обоими.

Катька запустила кончики пальцев в рот, а у Салавата на темечке от волнения зарделось родимое пятно — багровым сердечком в ежике.

— Ты предлагаешь мне… стать… свахой?

— Да, — помедлив, проронил Салават.

— Да?! — Катька привстала.

— Да, — теперь без промедления и тверже, повторил Салават.

— Что-то я ничего не понимаю… Но все равно согласна. Хотя, признаюсь, только ради Мальвины. — Сестра обернулась ко мне и попросила: — Фра, дай твой сотофон — мой Гоша выпросил.

— Самому нужен, — отказал я. — И зачем это Гоше твой понадобился?

— Ханс ему дружбаном заделался.

— Ты серьезно? Ханс слушает болтовню попки?

— Гоша слушает Ханса. Звонила ему, просила сыграть мне на скрипке, а сама, подсадив к сотофону Гошу, бежала в стэп-клуб. Теперь вот — друзья, дня не могут прожить, не поплакав друг дружке в жилетку. Извини, Батый, меня отвлекли. Мамин стащу, звякну Буденному, чтобы внесла меня в реестр пажей.

Салават шумно вздохнул, полез в карман халата и достал сигареты. Встал с колена, отошел от места, на котором только что свершилось целое событие, уселся на коврик, скрестив и поджав под себя ноги. Достал из пачки "L&M" сигарету, но прикуривать не стал, сидел каким-то отрешенным от всего, на нас не смотрел. Мне Батый сейчас казался намного старше даже своих лет

— Пока, Салават, — прощалась Катька.

Салават посмотрел на нее, кивнул и улыбнулся.

— Так я звякну Буденному?

Катька проговорила это лилейным голоском. И, дождавшись очередного "да", выскочила из кресла, шаркнула ножкой и сделала прощальный жест ручкой. Оттягивая в сторону штанину, с поклонами головой и пальцев свободной руки, попятилась к двери. Реверансы ее закончились, как только чуть было не завалилась на спину, наткнувшись на магнитолу. Аппарат затих, Катька же, напоследок отстегнув нам по воздушному поцелую, стремглав выбежала из спальни. Подхватив на ходу мегафон, она, издав шепотом истошный вопль "Уль-лю-лю-уууу!", зачастила по ступенькам на второй этаж — к себе, звонить Буденному. Ее восторг был понятен: нежданно-негаданно спасла подружку и, став свахой, приобрела надежного защитника с правом обращаться к нему по имени "Салават", и в потутошней тусовке, и вживую. Тот, соответственно, звать ее теперь был обязан Катей.

Я не мог поверить в происшедшее. Батый признавался, что влюблен. Причем, в отношении предмета своего обожания имеет самые серьезные намерения: попросит руки. Назначил сваху! Роль которой раскрывать, рекламировать достоинства и лучшие качества влюбленных; примирять тех, если случаться раздоры, и подводить дело к логическому концу, если любовь не заладится. На всеобщее внимание она вставляет куриное перышко в прическу любой девчонке, если та положила глаз на жениха; петушиное перо — в прическу мальчишке, если тот без всякого на то интереса со стороны невесты лезет в соперники. Но главное, Батый, назначив сваху, давал тем самым обет верности и целомудрия, распространяемый и на жизнь в "по ту", и на реальную. А это, безусловно, сказывалось на кармане, потому как актерская деятельность с этого момента прекращалась, зарабатывать можно было только доставкой контрабанды, без напарницы в вертолете. Сваха намечала на свое усмотрение лимит свиданий, выбирала место встречи, время и продолжительность, и — что самое главное — была обязана на них присутствовать. Ей не в тягость — все равно спать: свидания ведь виртуальные. А вот парочке — проблемы: сваха не сама собой явиться, а какой-нибудь вещью — почтовым ящиком в подъезде, например, торшером в гостиничном номере или пляжной кабинкой на Гавайях прикинется. Свидания наяву свахе вменялось пресекать, но этим, как правило, влюбленные не грешили. Зачем? Уволенной со своего поста сваха, ни под каким видом и предлогом быть не могла, пока роман продолжался. В помощь себе она набирала подружек и дружков. Жениху вменялось: сваху называть по имени, защищать и помогать материально; подружкам покупать мороженное, приглашать потанцевать в степ-клубе; дружков угощать пивом с солеными орешками и не отказывать быть секундантом в разборках у "Полярника"; в школе первоклашек и второклашек одаривать жвачкой.

Я смотрел на Батыя со злорадством, но и с подмешанным чувством жалости. Не просто так все три его "да" прозвучали с видимым внутренним сопротивлением принимаемому решению — мою Катьку-Клеопатру Батый знал. Дело не в том, что наберет в подружки и дружки дюжину пожирательниц мороженого и пацанов-хлюпиков, разборки у "Полярника" с какими будут завершаться прямым в его челюсть. Карманные деньги не переводились, и чьим-чьим, а его челюстям ни один кулак в школе не страшен. Батыю это все претило бы, потому как — прихоть девчонки. И конечно, с его самолюбием, боялся пасть в чужих глазах — в случае, если ему прилюдно вставят в прическу страусовое перо в знак того, что, дескать, поздно мальчик, сердце предмета твоей любви занято другим. Участь не обязательная, но Катька случая не упустит.

Судьбой играли и назначали сваху ученики выпускных классов, Салават же учился в девятом, только был на два года старше одноклассников.

Признание в любви к Марго. Сенсация!

Вообще Батый становился тринадцатым по счету действующим в школе Русланом. Это — прозвище. Звали так всех назначивших себе сваху. А невест — Людмилами: этими красивым, воспетым Пушкиным, именем русским.

Логин "Кастро" Марго обеспечен, подытожил я происшедшие.

Я закрыл дверь на замок, поднял с пола магнитолу и бросил на тахту. От удара — ложе мое спартанское, жесткое, без подушек, — в магнитоле прорвало фортепьянными каскадами.

— Тебе нравится Брамс? — спросил Салават.

Я не знал, что на это ответить — достали этим Брамсом! Ладно, отец: с некоторых пор вся классическая музыка у него ассоциируется с этим композитором. Мама признала, так будущий муж увез ее на Новую Землю с последнего курса Сталинградской консерватории. Но чтобы теперь вот и Батый… На рождественском концерте (Мальвина на фортепьяно, мама на виолончели и Ханс на скрипке исполняли что-то Вивальди) в школе видел, как вдохновенно слушал он подобную музыку. Подивился еще тогда, но в зале все слушали с восторгом.

— А это Брамс?

Салават смутился: видимо, в его расчеты не входило раскрывать передо мной познания в музыкальной классике.

— Да это… Бетховен…

Я согласился, кивнув: о случае с Катькиным пряником и подарком Ханса в поселке все знали. То, что Батый на эту тему сейчас шутит, меня удивило и насторожило. А не водит ли он меня за нос? Тут прозвучали заключительные аккорды, я и Салават, притихнув, ожидали. Ведущая программы сообщила: "Вы прослушали фортепьянные концерты Брамса. Музыка прозвучала в исполнении молодого пианиста, лауреата международных фортепьянных конкурсов последних лет Саши Бетховена".

Я выключил магнитолу.

— Ну-с, какие еще грешки в плане познаний из области мировой культуры у тебя водятся, потомок Кочубея?

Салават заспешил:

— Я узнал музыку Брамса, но то, что звучала в исполнении Саши Бетховена, поверь, не знал… Я же, не его имел в виду, а великого Бетховена — композитора.

— Ага. По-твоему Покрышкин — дебил: не отличит музыку великого Бетховена от фортепьянных концертов какого-то там Брамса?.. Слушай, а может, ты на клавиши давить умеешь? На уроках музыки никаких таких способностей за тобой не водилось. Разве что, как-то "Я люблю тебя, жизнь. И надеюсь что это взаимно" задом наперед на фоно пробрямкал и спел, — не отставал я от Салавата.

— На флейте играю, — признался он и принялся меня убеждать: — У отца коллекция записей классики, есть даже старинные — на магнитной пленке и пластинках. Музыкальных энциклопедий всяких полно… в книгах — старых, букинистических. Почитывал от нечего делать.

— Подожди, подожди… К черту энциклопедии! Ты играешь на флейте?!

— Да так… балуюсь… В Рождественском концерте выступлю с отцом. Согласился. Он Квартальному пообещал. Пришел к отцу протокол за сигарету — я доказал, что "лим" мой, а не Мэрилин Монро — подписать, а мы как раз музицировали. Пристал… Сыграли ему Бетховена. Отец — на бубне. Состав флейта с бубном Квартальный посчитал очень оригинальным… Предложил выступить квинтетом: я с отцом, твоя мама, Ханс и Мальвина. Прочит успех. Хочешь послушать? Записал.

Я утвердительно кивнул головой, и Салават включил музыкальный центр. Послышался отдаленный голос господина Вандевельде, по сотофону он просил домашних начинать ужинать без него. И шепот: "Сыграем Бетховена "К Элизе"… Продуй флейту" — "Может, как-нибудь в другой раз… У меня губа распухшая" — "С девчонками целуйся. Да если бы ты только не сознался и не настоял, что сигарета не учительницы, — с тебя снял бы штаны". Начало фортепьяно, зазвучала флейта, и Салават прервал запись.

— Отец на фортепьяно играет, на бубне с восьмой цифры вступит, — пояснил смущенный Салават. Он, понял я, не предполагал того, что диалог настолько громок и мной будет услышан. Вздохнул: — Не хотелось бы, чтобы в школе это было неожиданностью.

Батый с флейтой на сцене! Поди, и ноты знает: "…с восьмой цифры вступит". Такого мне и не приснилось бы.

— Слушай, может, ты и степ танцуешь? — спросил я его, с готовностью не удивиться утвердительному ответу.

— Нет, степ не танцую, — с вздохом и, как мне показалось, сокрушенно ответил Салават. Помедлив, тихо продолжил: — Стихи сочиняю. От нечего делать.

— Стихи пишешь!! — чем мог, тем и отреагировал я на это очередное признание классного авторитета.

— Хочешь, прочту?

— Гони.

Моему удивлению не было предела. Хотелось бы мне сейчас увидеть реакцию пацанов, которым вдруг все такое про Батыя рассказали.

Получив мое согласие слушать стихи, Салават замялся, все же поднялся с коврика, подошел к старинному красного дерева шкафу и вытащил… хомут.

Хизатуллин-старший любил лошадей, был совладельцем ипподромов и клубов верховой езды в курортных городах, увлекался коллекционированием конской сбруи и упряжи. Зиму проводил на материке в поисках экземпляров, собственноручно же и реставрировал ее. Бар-ресторан "Эх, тачанка!" в Отрадном — просто музей гужевого транспорта, где посетители за стойкой сидели в настоящих кавалерийских седлах, а заказы к телегам, арбам и к каретам (заменявшим столики и отдельные кабинки в ресторанном зале) официанты развозили верхом на осликах.

— Ты извини, Франц, я хомутом позанимаюсь… Это в наказание. Штраф отцу на руку: повод меня поторопить… Зачем только согласился учиться у него реставрации? Теперь вот пашу, как ишак… На материке где-то раскопал колхоз, привез целую сотню этих хомутов. Думал стены ресторана украсить, — так они ж воняют. Там в "тачанке" с ослами уже на одном освежителе воздуха разориться можно, так, представляешь, придумал эти хомуты преподносить в знак внимания постоянным посетителям…

Оставленная неплотно прикрытой дверца открылась и из шкафа на пол выпал еще один хомут. Не обратив на это внимания, Батый сел на коврик, ловко заправил торчащий конский волос в дыры и стянул затем с помощью шила и крючка узкой ременной нитью. Так ловко! Можно подумать, что у шкафа валяется сотый хомут, а починил девяносто девятый.

— Братья в ужасе, — продолжал Салават (дети Хизатуллина от первого брака, управляли ресторанами по всему острову). — Сто хомутов! Только представь себя на месте какого-нибудь курортника: ходишь, ходишь в ресторан, — а там не дешево, — и в последний день отдыха тебе в благодарность такой хомут. Вези домой на материк. Каково? Со ставками на скачках отцу в последнее время уж слишком везет, вот он от удачи и придуривается… Подписал Квартальному протокол, сыграли ему элегию, а как тот ушел, — ко мне: "Хомута починяешь? Поторопись, партию седел с Кубани жду". Ты не представляешь, какая здесь у меня вонь!

— Да постой, с хомутами и седлами! — вскинулся я. — Ты стихи свои собирался прочесть. Сам. Я тебя за язык не тянул. Так что читай. У меня тоже не черемухой пахнет. Осетриной. Читай стих!

Салават с заметной досадой вонзил шило в войлочный отворот: понял, не отвертеться.

— Тогда… что-нибудь из последних?

Я кивнул. Спросил тоном, будто у него ранних на три тома. Ноты читает, на флейте играет, стихи пишет… А не ломает ли он комедию? Эта запись "К Элизе" Бетховена и голос Дяди Вани — элементарный монтаж!.. Если так, надо отдать должное Стасу — наверняка с его подачи. Но вспомнил: Салават назначил сваху. Катька уже и Буденного, и полпоселка оповестила. А влюбленные — они все становятся на себя непохожими. Какие там комедии. Да и вообще, разве когда Батый на глазах у пацана принялся бы чинить хомут.

Читать мне стих Салават все никак не решался. Встал, сел, достал сигарету, вложил ее обратно в пачку. Наконец, нашелся: размеренно втыкая шилом и протаскивая крючком нить, и проронив: "Тогда, вот самое последнее", начал:

Ответь, пожалуйста, мне: "Нет"

Отними напрасную надежду этим словом,

И погаси любви — тот ясный свет,

Что в воображении моем горит прекрасным ореолом.

И лишь только, — над тобой.

Ответь, пожалуйста, мне: "Нет".

Поверь, винить тебя не стану я ни в чем.

Лишь только, сердце сжав от боли,

Я горько посмеюсь над ним, как смертник гордый

Над трусом-палачом.

Ответь, пожалуйста, мне: "Нет".

Но только так, прошу тебя преклонною мольбой,

Чтоб и потом — когда-нибудь, на склоне лет,

Лишь тенью следуя по жизни за тобой, — влюбленный!

Иного ждал, с надеждой.

Салават закончил и, отстранив от себя хомут, сидел, понурив голову.

Невольно я начал перебирать в памяти поэтов, чьими могли быть эти стихи. На уроках литературы Хизатуллин всегда отвечал, стихи же все выучивал наизусть полностью и зачитывал вдохновенно. Правда, закончив, смущался и по пути от доски к месту отвешивал кому-нибудь подзатыльника. "Может быть, Стаса стихи? — предположил я. Но, увидев отрешенную позу Салавата, устыдился: "У самого то, только и способностей, что ногами махать, да желание одно — на вертушке всю жизнь пролетать". — Я молчал, не находясь, как себя дальше повести, пока не расслышал тихое:

— Ну, как?

— Влюбленные все пишут стихи… Марго понравятся.

Руку, которой потянулся было за хомутом, чтобы продолжить починку, Салават повесил в воздухе и тихо произнес: "Причем здесь Марго". И эти же слова громче, с интонацией вопроса — мне:

— Причем здесь Марго?

Я решительно ничего не понимал.

— Причем здесь Марго! — кричал уже мне Салават.

Вскочил на ноги и, давясь саркастическим смехом, раз за разом повторял: "Ешки-морешки… Ешки-морешки… Ай, да Клепа! Ай, да Катька!"

Я не только ничего не понимал, но и разволновался: не поехал ли — с хомутом на шее — поэт крышей?

Вдруг Салават бросился к панели управления викамом. Так стремительно, что я невольно отпрянул от своего аппарата. Напугался: стриженая голова заняла вдруг зардевшимся родимым пятном весь экран.

Готовый манипулировать кнопками, кричал мне:

— Катькин сотофон у Гоши, быстро номер маминого! Она еще не успела связаться с Буденным!

Салават торопится остановить Катьку — предупредить ее звонок Буденному насчет регистрации свахой, дошло до меня. Уверенно полагая, что уже поздно, назвал номер. Но ответила не Катька, а мама. Тогда я, предчувствуя неладное, назвал Салавату номер ячейки Катькиного викамофона и у себя его набрал. Викам сестры работал!! Но было занято. Мы сделали запрос подсоединиться к связи. Согласия не получали долго. Салават нервничал: сбросил хомут на пол и беспрестанно, то одной рукой, то другой приглаживал свой ежик. Блеск от перстней на пальцах и браслетов на запястьях соперничал с нетерпеливым блеском выпученных глаз.

Наконец Катька подсоединила нас — на экранах, у меня и у Салавата, возникло по второму окну. В последний момент я увидел, как сестра быстро перевернула заглавием вниз книгу, лежавшую на ковре у кресла. Узнал по обложке. Не с Хансом ли разговаривала? И откуда у нее "Брамс"? Я же книгу за кадкой спрятал. Сотофоном в Гошу запустила, искала в фикусах — нашла.

Сестра полулежала в водяном кресле, почти утопала в нем. Узрев наши лица в окнах викама, подняла и закинула ногу за ногу. Большой палец в дырявом носке раз за разом потешно, с разворотом стопы к нам, то к одному, то к другому, сгибался. Кланялась нам. Батыя удостоила и голосовым приветствием:

— СалО-ва-а-ти-ик.

Салават, начав, было говорить, осекся: его, порывавшегося узнать все немедленно, все же остановило то, что на девчонке не было рубахи — лежала в кресле в одних штанишках и в одном дырявом носке. Палец в поклонах сбил меня с толку: я не сразу просек, что сконфузило Батыя.

Ничего там определенного у Катьки еще не было, но округлости под ключицами наметились — такие нельзя отнести даже на счет некоторой ее полноты.

— Набрось рубаху! — приказал я строгим голосом, тоном старшего брата, не побоявшись ударить лицом в грязь перед Батыем: Катька могла и ослушаться.

Катька хмыкнула и, прикрыв грудь руками крест-накрест, попыталась встать, но этого у нее не получилось: вода перекатилась на сторону и сестра вывалилась из кресла на ковер.

— Ой! Выпала.

Раздвинув коленки, глядя в просвет между ног на нас, приказала:

— Отвернитесь! Бесстыдники!

Салават отвернулся, я же не рискнул — опасался того, что, когда разрешит смотреть на себя, увидим что-нибудь и похлеще.

Катька поднялась с пола и, виляя задом, отдалилась к своей кровати. Проходила мимо клетки, Гоша ее пропускал: "Тим-трим-тум-бум". "Завянь", — бросила ему, попугай послушался. На голове у птицы белела повязка, а между прутьями клетки был заправлен лист бумаги с текстом: "Я уронил сотофон Клеопатры в фонтан, за что контужен. Гадом буду. А посему с просьбой поговорить, меня лучше не трогать. Матом буду".

Порывшись под пуховиком на кровати, Катька достала комок рубахи. Резко обернулась и, увидев, что я не отвернулся, задернула балдахин.

Сестра возвращалась к викаму, Гоша пропустил, вдогонку выдав: "Бумтумтримтим". Приостановилась, пощелкала себя по носу и попка "завял".

Надела рубаху наизнанку, так что рисунок виден не был. Умница сестренка, ананас заработала. Катька, будто услышав мою благодарность, выставила вперед руку с двумя выпрямленными пальцами, оттопыренным от кулака большим пальцем другой руки показала себе на грудь и за спину. Рисунка — два. Я согласился, показав ей большим и указательным "O", а про себя подумал: "Ни фига не уступлю: рисунков два, но изображен один бегемот — с морды и с заду".

Катька плюхнулась в кресло, забросила ногу за ногу и позвала:

— СалО-О-вати-ик. — Тут же, наверное, заметив валявшийся на полу за Батыем хомут, съязвила, — Ты к ярму примерялся? Ничего, мы приручим Марго. Она у нас не "погонщиком" будет, а "скаковой лошадкой".

— Кому ты звонила? — пришел в себя Батый.

— Сейчас?.. Это мне звонили.

— Кому ты звонила?!

Катька почувствовала не совсем ладное, но, все же, пытаясь не показать вида, ответила:

— Ну кому, Буденному. А что?

— Что она?

— Что она. Свахой меня зарегистрирует, как только получит от тебя подтверждение. Представляешь, она не поверила: усомнилась в твоем авторитете! Ну, кто так осмелится с тобой шутить? Я бы и за сто ананасов не согласилась. — Салават с досады, но и с некоторым облегчением, рубанул себе кулаком по ладони и вопрошающе ждал. — Ну, кому еще?.. Марго звонила, — призналась невинно.

Саловат ждал.

— Неудачно. Ее отчим с вахты на выходные приехал, и сейчас они втроем с Мальвиной по горам кроссуют. Сотофоны брать с собой отец им запрещает.

— Еще кому?!

— Ну, кому еще?.. Никому больше.

Я был уверен, что это не так, и Салават, видимо не веря, буравил Катьку глазами. Та же, окончательно уразумев неладное, ерзала в кресле. Оттого, что в беспокойстве закидывала ногу за ногу, тут же их меняла, кресло "заволновалось". Катьку мотало из стороны в сторону, как поплавок на волне — вот-вот вывалится. Я, не выдержав, вмешался:

— Да в чем дело?!

Салават молчал, а Катька подобрала ноги, съежилась, нос в коленках зажав, и хлопала ресницами, глаза вылупив "по яблоку"..

"Она поняла, в чем дело", — мелькнула у меня одна, и тут же родилась другая догадка.

— Кому ты посвящал свое стихотворение? — спросил я Салавата.

Тот как-то потерянно взглянул на меня, повернулся, поднял с пола на ходу к коврику хомут и, стоя к нам спиной, сдавленно проронил:

— Да Мальвине же.

Я выскочил из кресла. Порывы расхохотаться распирали меня, и я, чтобы сдержаться, бросился к столу, порушил шалашик из журнала, отлепил от столешницы Катькин бутерброд и запихал в рот сразу целиком. Батый, этот классный авторитет, уже не подросток, а юноша с амбициями, знающий себе цену, стоял в позе со сгорбленной спиной, поникшими плечами, понурой головой, с хомутом в руках. Сознался в любви, назначил сваху, и такой облом. Вот это "кино"!

Катька попыталась встать, но опять не получилось, и она, высоко задрав ноги, выпала-таки из кресла. В сторону полетел кусок торта, который только что, в смятении от своего прозрения, нашарила в тарелке. Оправилась все же быстро. Найдя спиной сиденье, привстала, повисла на нем локтями и поспешила успокоить Батыя.

— Салаватик, я, правда, никому больше не звонила. Я только закончила говорить с мамой Мальвины, как позвонил Ханс. Чесслово. Все время пока вы не сделали запрос подключиться, я только с ним и говорила… Ему, конечно, разболтала. Чесслово.

"Толстуха! Рубаху сняла не прелести свои продемонстрировать мальчишке, а измывалась по обыкновению: я вот тоже, как и ты, толстая, но замуж за тебя все равно не пойду… Вывалилась бы из кресла с другого боку, угодила бы в торт!" — обругал я про себя сестру.

Салават передернул плечами и, со словами: "Называй меня, Клепа, как подобает — Батыем! Ты пока не сваха", — вернулся к коврику. Здесь, упав на колени, принялся безудержно, с каким-то срывающимся остервенением дырявить шилом хомут. Чтобы как-то пресечь неловкость от такого проявления его неистовства и наступившего молчания, я спросил Катьку:

— И о чем это — ты! — с ним могла так долго говорить?

— С кем? — встрепенулась Катька.

— С Хансом. Ты же ни с кем больше не разговаривала.

— Да так, поболтали… Потом он лепил с меня. Я ему позировала. Женишок мой возжелал из Паганини в Бурвиля заделаться. Ну хохма одна. Смычек на стек поменять. Шило — на мыло.

— Позировала?

— Ну да. Он уже заплатил мне, — заявила Катька. — По ставке профессиональной натурщицы — по четвертаку за час. Не то, что ты за оформление твоих знаменитых джинсов — ананасами. Я их терпеть не могу! Цезарю скармливаю.

А ведь не врет, сразу поверил я. За завтраком сестра ананаса даже не пробовала, забирала свой, мой и, свистнув догу, уходила к себе. Она помогала делать мне домашние задания по алгебре, за это, да и за другую любую мелочь, платил ей ананасами, тогда как сам их любил, и торговался долго, но часто неудачно. И вот, оказывается, Цезарю скармливала. Засранка.

— И как лепит, получается? — Спросив, поморщился от нахлынувшего на меня одного только воспоминания чувства от мерзкого запаха пластилина. И подумал, долго не подключала нас с Салаватом. Не нагишом ли позировала?

— Нудно. Лепит в натуральную величину. Из пластилина. Руки пластилином вымажет, отмоет, на скрипке пропиликает и опять за пластилин. Цвет пластилина выбрал желто-красный. И жирный пластилин слишком — лоснится весь. А я ж не такая: кожа у меня вся белая, матовая.

Катька издевалась, раз за разом повторяя слово "пластилин", она знала о моей аллергии к нему. В азарте оплошала, сама себя выдала, ляпнув про "всю белую, матовую" свою кожу. Я уже не сомневался — позировала она Хансу обнаженной.

Проговорившись, Катька продолжала без обиняков.

— И так без конца. А мне — лежи голой. Начал детально прорабатывать. Получается, вылитая я. Вот только, если б не пластилин: блестит, как мокрая кожа у бегемота, и лоснится, как сало в тепло.

Я поморщился, и Салават нервно провел рукой по ежику. Понял: про "сало" — с намеком.

А Катька, как ни в чем небывало, тараторила:

— Но мне надоело. Требует: "Не двигайся", а сам бежит руки от пластилина мыть. Я подумала, пластилин пахнет, Ханс запаха не переносит, мутит его, аллергия у него, а оказывается он руки мыл от пластилина, чтобы скрипку взять. И то правда, не жирными же от пластилина руками на скрипке скрипеть. Она у него — ты знаешь, Фра, мама рассказывала — сделана каким-то старым итальянским мастером. Хансу, как особо одаренному вундеркинду, частный коллекционер подарил. Я его как-то воспитывала — Ханса, — так он не удирать бросился, упал на ковер ничком и скрипку собою накрыл. Тоже мне — Паганини-Бурвиль-Матросов. Ой, вы не слышали, как он на ней пилил! Тараканы Марго услышали бы…

— Короче, натурщица, — попытался я остановить сестру.

…враз подохли б. Так вот, руки помоет от пластилина и тягает смычком. И все смотрит, смотрит на скульптуру. Не на меня! Так зачем требовать, чтобы не двигалась?.. Отказалась бы — да деньги истратила. Вот торт купила в "тачанке". "Жеребой кумыс", — похвасталась Катька под конец, посчитав, что уже достала меня "пластилином". — Тебе оставлю, Фра. СалОватик, "Жеребой кумыс" — мой любимый торт, а уж как подружки мои его любят. — И сдунула с рубахи крошки.

Я посмотрел на месиво в тарелке. Узнать "Жеребой кумыс", — самый вкусный и дорогой торт, какой можно купить в Отрадном и только в ресторане "Эх, тачанка!", — было невозможно. Что она мне тут оставит? К тортам аллергии как к пластилину у меня не было, но я их не терпел. Стараясь не обидеть маму, любившую заниматься выпечкой, этого не показывал — ел нахваливая. Ни кто про то не знал, но только не Катька. За завтраком, отдавая ей свой ананас в уплату за алгебру, я требовал в компенсацию часть ее доли торта. Забирал свой, ее куски, наливал себе большую кружку горячего какао и уходил в свою комнату. Пятью минутами позже в дверь стучал Цезарь, я впускал пса и скармливал ему оба куска. И вот теперь я знал: ко мне дог прибегал после того, как сжирал мой ананас и Катькин впридачу. Частью своего торта жертвовала ради целого ананаса, которого сама-то и не ела — чтобы только не брату, вот паскуда!.. А бедного пса мы замучили: не знаю, как там у Катьки с ананасами дело было, я, не дождавшись стука в дверь, криком звал Цезаря и съедать торт приказывал.

"Ну ничего, даром тебе это не пройдет, — грозил я, наблюдая за тем, как сестра смазывает пальцем кремовую розочку с единственного в тарелке кусочка еще не обращенного в кашу. — Теперь у меня забойный козырь есть: голой позировала! Теперь твой ананас — мой ананас. Обожрусь!"

Почувствовав неловкость оттого, что мы с Катькой как бы забыли совсем о Салавате, я ляпнул:

— Так что теперь будет?.. С Марго, с Мальвиной?

— Да, Салаватик. Надо определяться. Скоординировать наши действия, выработав прежде планы, стратегические и тактические.

Катька, закатив глаза в потолок, губами, сомкнутыми в куриную "гузку", захватила палец с кремом. Лукаво щурясь, картинно, медленно вынула палец изо рта. Локоть соскользнул с подлокотника, сестра в очередной раз вывалилась из кресла. Села на полу и облизала ладошку.

Батый отстранил от себя хомут, вскочил и с шилом в руке бросился у себя к викаму поближе.

— Вспомни, как было дело! — кричал он. — Позавчера перед первой переменкой я вышел из класса покурить. Ты была в коридоре — наверное, выгнали за что-то. Стояла у окна и ела булку с салом. Так было?!

Катька, не отрывая взгляда от шила, которым Батый размахивал перед экраном, забралась в кресло, кивнула, подобрала под себя ноги и "утонула". Голова в плечах, да "яблоки" в просвете коленок остались.

Поесть ей захотелось, а еще и первого урока не прошло, возмутился я. Астронавт будущий? Мышь обжорливая! Не ярости Батыя боишься, а мести Марго. Достанет тебе и Мальвине заодно. С Марго станет. Как-то она заморила Портоса, нашпиговывав ее парту какими-то мерзкими гусеницами, за то, что эфиопка заступилась за Доцента.

— Во внутреннем кармане пиджака у меня лежал конверт с моим стихотворением Мальвине, — тем, что я прочел тебе, Франц, — и я, завидев тебя, повернул от туалета, чтобы попросить передать конверт ей. Чего ты тогда испугалась?.. Что сало твое заберу? Руки с булкой и этим салом — за спину, стоит так и глазищами луп-луп. Да я сала не ем. Не потому, что не люблю, а просто отродясь в рот не брал. У нас в семье свинину не едят — татары мы!

Катька раздвинула коленки, просунула меж ними голову и вдруг сбивчиво созналась:

— Это я… на классной двери твоей… пишу "Сало".

— Думаешь, из-за этого?.. Узнал Батый и секирбашка будет. Так вот, с первого раза уже я знал, чьих рук это дело. Кто еще в школе напишет эти четыре буквы с такой отменной каллиграфией? — И Салават, не вдаваясь в разъяснения, почему Катька оставалась с башкой, продолжал рассказ для меня, — Стоит, глазищами луп-луп. Сало с булки упало на пол — она нагибаться, поднимать. Сама дрожит, сало в руке трясется. Я передумал ее просить сделать то с чем шел, но уже подошел близко, можно и впрямь было подумать, что отобрать это самое сало хотел… Я достал и протянул конверт… Точно помню, как тебя, — перевел Батый взгляд на Катьку, — просил. Я сказал: "Клепа, передай Мальвине". Ты глазами луп-луп. Я добавил: "А она чтоб Марго — ни гу-гу". Слышишь, ты, у тебя что, тогда уши салом заплыли? Ни гу-гу! А вы с Мальвиной?! Отдали конверт этой истеричке. Нарочно?!

Катька замотала головой так, что у меня появилось опасение — отвалится.

— Салаватик, извини. Мне тогда показалось другое: "Клепа, передай Мальвине, а она — чтоб Марго. И ни гу-гу".

— Да откуда ты это "И" взяла? Я по-русски выражаюсь не ясно? Как какой татарин?.. То есть… Я татарин, но русскоязычный

— Салаватик, ты не думай — это никакие не штучки мои с Мальвиной. Ты никогда никакого внимания на нее не обращал, не увивался вокруг на переменках, как другие, так отчего нам усомниться в том, что конверт для Марго? Ей больше всех уделял внимание — каждый день на нее по протоколу составлял. Но ходу бумаге не давал. Мы с Мальвиной считали, так ее расположения хотел добиться, а теперь вот, подумали, сменил тактику — записку шлешь. Потом, на конверте не написано кому письмо, в самом послании — тоже… Одно стихотворение… Пришлось заменить конверт — весь в пятнах был… От сала… Веришь? Чесслово.

— Прочли!.. И я тебя избрал свахой!

— Мы честно закрыли глаза, перекладывая листок в другой конверт, а когда увидели, что в послании только три столбика стихов и больше ничего — прочли. Извини, конечно.

Салават долго смотрел на Катьку, затем медленно и твердо произнес:

— Я тебе говорил, не называй меня Салаватиком… а тем более — СалОватиком. Я Батый! Ты мне — еще не сваха… Клепа!

Отчитав Катьку, Салават вернулся к коврику и в ярости бросил шило в хомут. Воткнулось.

— А я-то думал, почему так смотрит на меня Мальвина. Обычно, безучастно. Зато Марго весь день глазки строила. На зоологии хихикала дурой… Ведьма она! Подсмотрела, что ты вылепил, не на прополку пошла, в буфет заявилась. На второе взяла сардельку, села напротив мня с Плохишем. Сардельку наполовину в каше закопала и выгладила рис ложкой по тарелке, из крупинок глаза сделала. Понимаешь? Бегемота твоего изобразила. Подняла на нас зеньки и вилкой "глаза" бегемоту сковырнула. Мы ничего тогда не поняли, а в мастерской увидели твою поделку и доперли на что намекала. Ее идея преобразить бегемота, не моя. Поверишь, мы с Плохшем в трансе каком-то это и проделали. Говорю, ведьма она.

— Ну, это без сомнений. Мы, девчонки, так ее и зовем. За глаза, конечно, — вставила Катька.

— После школы через каждые десять минут звонят, — продолжал Салават, — я спрошу кто, а в сотофон только дышат, дышат. В догадках весь извелся: не Мальвина ли? Нет — узнаю по дыханию, что Марго. Ведь можно было тогда самому все понять! А я, болван, на седьмом небе себя почувствовал, когда ты, Клепа, на другой день показала мне "окей"… Свахой вот предложил стать…

— Салаватик, а давай оставим все как есть.

Салават повернулся на Катькин робкий голос и, начав было сердитым голосом: "Опять Салаватик!", осекся. Постоял еще и — не сел — упал на коврик.

— Оставить, как есть?

— Послушай меня, — выпрямилась сестра в кресле и опустила на пол ноги, Терла ладошкой об ладошку и говорила с все растущей уверенностью, — о том, что ты влюблен в Мальвину, кто знает? Франц и я. Разумеется, ты сам. Я, звонила, всем говорила, что предмет твоего обожания, — ой, как все изумлялись! — Марго. Машка, — это имя Мальвины, если ты не помнишь, — по горам сейчас бегает, и ничего не знает. И вообще — она не в счет. Завтра ты подтвердишь Буденному мои полномочия свахи, и я примусь за обязанности устройства твоей любви к Марго, а ты — люби себе на здоровье, хоть Машку, хоть кого из трех мушкетеров, хоть Котовского.

Батый, подвесив руку в намерении отмахнуться, застыл. А Катька развалилась в кресле и продолжала:

— Ей мы на первое время ничего не скажем: она…

— Стоп! — вырвалось у меня. Я остановил сестру. — "Ей". Кому? "Она" — кто? Ленка Желудь, Глакша Волошина, Изабелла Баба или Мальвина-Машка, подружка твоя? Не уточнишь, так завернет, что Мальвина потом действительно окажется "не в счет", — пояснил я Салавату.

— Мальвина. Подружка моя, конечно. Из тебя, братик, отменный начальник отдела кадров выйдет, на худой конец, бухгалтер. Машка — малолетка, у нее еще ветер в голове. Вышивание там, да степ одни. Подрастет, все поутрясется, и ты ей, Батый, другое послание напишешь. Сейчас же будешь хранить верность Марго, а значит и Мальвине. Ты знаешь, как она оценит это потом? Кстати, писать на двери вашего класса "Сало" — ее идея. Мне кажется, ты ей нравишься. Живут Сумарковы небогато. Отец — простой подрывник льдин и айсбергов, поэтому ты для Мальвины жених завидный. Твой родитель тебе, мне кажется, в качестве свадебного подарка "тачанку" подкатит. Эх, и налопаемся же "Жеребого кумыса"! Сделаем, Салаватик? Э-эх, сделаем! Чесслово.

Катька отщипнула от "каши", показала нам "гузку", облизала пальчики и навесила ногу на ногу. Ее несло: говорила совсем как взрослая баба. Былого испуга у нее уже не было ни в одном глазу. Неужели это та Катька, которая пятью минутами раньше чуть от страха в торт не угодила, восхищался я сестрой.

Салават медленно вставал на корточки, он внимал каждому ее слову.

— И потом… ты и сейчас красавец, а мужчиной будешь хоть куда. И знаешь, ты себе искусственное ухо вместо наушника не делай — ты с наушником, кроме того, что красивый, мужественным выглядишь, — распоясалась вконец Катька. Другого определения тому, с каким апломбом она себя вела, я дать не мог. — А Марго я полностью беру на себя. Свидания у тебя с ней будут нечастыми и непродолжительными. Будете встречаться раз в две недели. За ручки подержитесь, ты ей стишки Есенина почитаешь, она тебе про тараканов с клопами расскажет — и по домам досыпать… Подружек и дружков набирать не буду — сама управлюсь, так что тебе не накладно будет. Марго остепенится — оставит Машку в покое. Знаете, уже сегодня за майского жука, контуженного бюстом Бактерии и раздавленного Квартальным, она ей ничего не сделала. Потрепала по челке и даже улыбнулась. Любовь — большая сила… Все же Машка опасается, ночью Пульхерья ей в постель клопов напустит, но если ты сейчас позвонишь Буденному и она зарегистрирует меня свахой, этого не случится… А, Салаватик?

Салават, — от Батыя у него уже ничего не оставалось, разве что серьга в ухе и перстни-печатки на пальцах, — тем временем встал на корточки. И, утеряв балансировку в таком положении, сел на коврик. Смотрел он на Катьку обалдело и не отвечал, казался со стороны придурковатым, неспособным разобраться в ее доводах.

— Ну во-о-т, — продолжала Катька, так и не дождавшись согласия Салавата на ее немедленное назначение свахой, — дальше проще. В очередное прошение Марго утвердить ей позывной "Кастро" мальчишки проголосуют "за" — Фра это обеспечит. Сбудется ведьмина мечта — оставит сестру в покое. Пройдет год, два, Машку просквозит, и ты ей признаешься в любви. Трагикомедия будет еще та… А прежде я подготовлю почву: на дискотеках начну повальное украшение мальчишкиных причесок петушиными перьями. Кстати, к этому времени подружек и дружков понадобится с десяток; мы, девчонки, пиво с орехами не любим — "кумысом" угощать будешь. Опетушим всех из нашей школы и из школ Мирного и Быково. Те волочатся за Марго, — не знают какая она воображала и зануда… "Курочек" парочку определим, так для правдоподобности… В тебя, Батый, девчонки влюблялись бы… если бы не уважали… Тебе обувь надо носить на высоких каблуках. Руки в перстнях — красивые, а вот ноги… удлинить надо. Ну во-о-т… Ты, поделав вида, что бешено ревнуешь, поквасишь соперникам носы… и все — заявишь, что устал, что любовь прошла… А скорее всего Марго сама от тебя откажется.

Последние фразы Катька произнесла, делая выразительные паузы. С такой интонацией, что я и Салават уловили всю их двусмысленность. Придя, наконец, в себя, Салават подобрал вислую губу, обнажившую нижний ряд крепких с толстыми красными деснами зубов, и сказал:

— Гадюкой ты будешь не только в других жизнях, но и в этой. На гориллу с наушником я без высоких каблуков похож? Потому Марго сама от меня откажется? Эти, что есть — короткие ноги, дай тебе волю, укоротила бы?

— И не потому совсем откажется, — спешила найтись Катька, — Если даже предположить то, что она действительно влюблена, а не хитрит, чтобы заполучить невестино имя Людмила и логин "Кастро", то и в этом случае рано или поздно откажется. Предел ее мечтаний — разводить в прериях Амазонки пингвинов и скармливать их пираньям. Это рыбки такие: нырнешь к ним, — один скелет от тебя оставят. Ты же за ней туда не поедешь?.. Ну а если все-таки влюблена, я эту блажь из нее выбью… с помощью петушиных перьев! Да так преуспею, я тебе обещаю, она первая заявит, что прошла любовь. Будьспок

— То есть — украсишь меня страусиным пером! — уточнил Катькины доводы Салават.

"Гадюкой! Змеей будет", — соглашался я с Хансом и Батыем.

— Настоящая любовь требует жертв, — убеждала Катька. — Да и чего ты хотел! Влюбился в малолетку, и не просто в красавицу, а во всеобщую любимицу… Да и какой здесь другой выход? Я не вижу. Забрать стишок у Марго и Мальвине отдать? Клопы сожрут бедняжку! Да ты радуйся, что все так именно приключилось. Машке одиннадцать лет, дать обет верности такой пацанке! Извини, Батый, это не просто поспешно — это неблагоразумно. Многие влюблены в нее, но никто же до сих пор не объявил об этом всему свету, не назначил сваху… Тебя презирали бы за такую ретивость. А уж дуэлей и разборок сколько бы было! Будьспок. Чесслово.

Салават окончательно пришел в себя, молчал, раздумывая. Предложения Катьки были необычными и, возможно, — выходом из создавшегося положения.

— Но ведь… это подло будет: незаслуженно украшать петушиными перьями, — все же выразил он свое сомнение.

Я понял так, что Салават уже согласился с Катькиной идеей.

— Ты не знаешь Марго, — грациозно вытирая мизинцем крем с уголков рта, успокаивала Салавата сестра. — Ее обуревает одна страсть. Недавно с Мальвиной узнали… случайно… В полет она берет коробочку с клопами. Разводя, этих вонючек…

— Марго летает!? — перебил Катьку Батый.

— Не в ступе с метлой — с мальчишками в парубках на стену. Так вот, разводя вонючек, приучает их к керосину. Мальчишки ведь чем потом начинают вытравливать клопов из вертолета? Тем, что под рукой — керосином из бака. А с очередным своим воздыхателем Марго летит пожинать плоды предыдущих полетов. На стене, поодаль от популярных ее мест, сидит одинокая вертушка без пассажира, и пилот чего-то там копошиться. Воздыхатель думает, что это вынужденный ремонт, запрашивает борт, нужна ли помощь. Не знает, дурень, что не позднее завтрашнего дня, с такими же предосторожностями от чужих глаз, так же — в своем парубке — будет вытравливать керосином лазутчиков Марго. Запросит борт, получит, естественно, в ответ благодарность и отказ в приеме помощи. А Пульхерья тем временем все запишет на видеокамеру. Ну, кто пожелает предъявить ей счет? Несколько раз пытались выкрасть записи. Мальвину подговаривали. Меня не просили. А я б согласилась, и ох бы за дорого. Сделала бы копии с кассет, и всех делов.

Ничего такого я не знал! Посмотрел на Салавата, тот слушал сестру с не меньшим интересом.

— "Укушенные" претендентов на полет, естественно, не предупреждают, — продолжала Катька. — Пульхерья свое "…предназначение, выкреслять охоту у паскудников на корню — в младости" начала расчетливо, с умом. Сначала полетала с моделаторами и комиссарами, после — с классными авторитетами. Потом — с гордыми там всякими. Будет комиссар и "авторитет" кого предупреждать? Что смешно, "укушенные" все друг о друге знают: они — дурни! — в одном списке на очередь полетать с Марго состояли. Но не сознаются, скрывают свою принадлежность к облапошенным. Мы с Мальвиной не один раз наблюдали, как вчерашний воздыхатель — теперь "укушенный" — встречает вчерашнего отказника в помощи — и, так, между прочим, допытывается: "Что за поломка-то была? Хотел помочь", на что получает уже традиционно стандартный ответ: "Да так — пустяк. В сиденьях винты поослабли — дребезжали". У Марго компромата — целая коробка кассет. Как-то оставила свой закуток открытым, мы и обнаружили случайно. Кого только там нет: моделаторы из нашей школы все, кроме Истребителя — ростом невышел; комиссары все; из авторитетов только тебя, Салават, нет, кстати, Франца тоже. "Укушенных" — когорта, и не только из одной нашей школы: принялась за мальчишек из Мирного и Быково. Так вот, теперь, когда заполучит имя Людмила и логин "Кастро", а твои свидания с ней будут редкими, она снова поддастся своей страсти. Ты же знаешь, при желании невеста может прокатиться в парубке с другим, в присутствии и с разрешения свахи, конечно. А я буду разрешать… Видеокамерой прикинусь, только снимать буду не только виды из кабины, но и все, что будет происходить между пилотом и пассажиркой. Будет, будет у меня Марго на стену летать, рип мотать и глазки строить. А скажите, кто из "паскудников" на это хотя бы глазом не поведет? Бедные петухи с их перьями. А в ступе с метлой, ты прав Салават, Марго летает. Слух прошел, ее за этим делом Глашка поймала… Да что ты, Салаватик? В инете. Но и вживую ведьма она поряд-шная. Чесслово.

— Да, не боюсь я… Я с Мальвиной хотел бы встречаться — одну ее люблю.

— Ничем не интересней, — уверяла Катька. — О вышивании и степе трещать все будет. Так что, лучше потерпеть. Пока о тараканах и клопах послушаешь. О жаростойких пингвинах и пираньях Марго особенно интересно рассказывает…

— Ты считаешь, я спешу, а меня могут опередить — завтра кто-нибудь признается Мальвине в любви, сваху назначит. Из мирянской или быковской школы.

— Да, медлить, пожалуй, не стоит. Тут один "бык" заявляется, вид делает, будто в нашей школе учится, а я точно знаю, живет он Быково. Здоровый. Кстати, ты с ним Фра дрался и проиграл. На глаза не попадается потому, что где он ошивается, а это там где Мальвина на переменках отдыхает, вас там не бывает. Страусиными перьями я немедленно запасусь… Подкинешь деньжат? Перья недешевы. Задание тебе: станцевать пару-тройку раз с подружками в клубе. Вальсировать не умеешь, на тур стэпа пригласишь. Кумысом их с тортом угостишь, пивка с дружками попьешь, орешков пощелкаешь. Челюсти у тебя крепкие. И знай себе, раздаривай жвачку первоклашкам и второклашкам.

— Мальвина сама влюбится, — не отступал в своих сомнениях Батый.

— Не влюбится, я тебя в этом заверяю. Пока Машка управляема.

"Ох, змеюка! Ой, гадюка, — все крутилось у меня в голове. — Не помощником депутата или консулом тебе быть — аферисткой станешь".

Салават молчал минуты две, наконец, вздохнул, мотнул головой, и, ни на кого не глядя, проронил:

— Денег я тебе дам…

Он еще хотел что-то сказать, но тут загорелся индикатор и зазвучал зуммер: кто-то запрашивал подключения. Салават и я вскочили с мест — вспомнили, что должен позвонить Истребитель. Тут же подключили связь, отключив Катьку. Та еще успела, помахивая ладошкой у ушка, попрощаться.

— Русла-анчик!

Истребитель пристально смотрел куда-то мимо нас, не поздоровался, а констатировал:

— Вечер… Добрый.

Мы поспешили отреагировать подобающе; у меня почему-то вырвалось "Добрый день".

Истребитель еще некоторое время пристально смотрел мимо, — кажется, на хомут, — потом, уже и нас удостоив взглядом, авторитетно и компетентно констатировал:

— Переговоры… Допускается.

Ухмыльнулся и, крутанувшись в кресле на колесиках, откатил к столу, обратно к викаму подкатил с огурцом в руке. Откусил и выплюнул попку.

— Мировая, что ли? А то мою разборку отложили — вашу в программу включили.

— Уважаемый Коммандер, — начал Салават, — мы с Покрышкиным на твое рассмотрение вносим идею: от секундантов мы отказались, связать руки нам будет некому, поэтому деремся в костюме с пустыми рукавами; руки будут заведены за спину и склеены в ладонях пластиной двухстороннего скотча.

Истребитель подбросил огурец высоко вверх. Молниеносный выброс руки — огурец пронзен указательным пальцем точно в месте откушенной попки. Не без самодовольства сказав: "Учусь пока", вернулся к теме:

— Нет проблем. Появляетесь на Манежной в 23.58; Покрышкин с северной стороны площади, Батый — с южной. В костюмах (я ожидал: каратистов)… э-ээ… боксеров. Никаких приветствий, базаров, демонстраций силы и удали — сразу начнете сходиться.

На этом, откусив от огурца, Истребитель отключился.

Мы долго молчали. Я представил нас в костюмах боксеров, но без боксерских перчаток, с руками сцепленными за спиной и ногами фехтующих. У боксеров-профессионалов форма — боксовки да трусы; есть майка — но у спортсменов-любителей, и без рукавов. В общем, ни бокс тебе, ни каратэ — и с этого уже с трибун посмеются.

— Оденемся в форму боксеров — тех, что были первыми в этом виде спорта. Тогда маек еще не было, в круг в рубахах выходили, наденем их навыпуск и подпояшемся — сойдем за каратистов, — нашел выход Батый.

— Идет, — согласился я.

Молчали. От неловкости посмотрели время, Салават у себя — на викаме, я — на "ходиках". По ним — 22. 9.

— Двадцать два тридцать девять, — уточнил время Салават.

Он опустился на коврик у хомута, я собирал со стола крошки от булки. Наше молчание становилось гнетущим, и Салават торопливо прервал:

— Тебе сделали обрезание?

Вот уж о чем мне не хотелось говорить, но я все же, помедлив, ответил:

— Да… У отца в работниках одно время жил старик-еврей, прицепился — сделай да сделай. Для здоровья малыша полезно, в отрочестве и юности рукоблудством заниматься не сможет, а мужем станет — красавцем будет, уверял. Отец взял и послушал…Старик и обрезал… Жаль, могила его где-то на материке.

— Осквернил бы?

— Легко. Фотографию его произведения — в полной красе — положил бы на могилку. Кстати, что это за болезнь такая, Пейрони.

— У тебя ее нет… Ну, это когда… "бегемот"… озверев, повернут боком в какую-либо из сторон, ближе к животу.

— А-а.

— Франц, как бы дальше ни было, — наш поединок состоится, — но я хочу попросить у тебя прощения за прошлое… Признаюсь, давно ревновал тебя к Маше: она у Катьки в вашем доме так часто бывает. А сегодня? У меня эта неясность какая-то с ней, и… "быка" вчера Стас засек. Ты Дамы сторонишься, вот и попала вожжа под хвост. Я первым, а не Стас, догадался, на что намекала Марго в буфете — тем более не мог удержаться… Мне тошно вспоминать, какими методами я добился авторитетства. Нам татарам иначе нельзя, нас в семьях с младенства учат быть на коне. Но я в душе совсем другой… Теперь, когда я признался в любви Маше, Марго то есть… да Маше же, черт, я стану другим. Я этого хочу.

Послушав Салавата, я захотел пожать ему руку, и сделал, может быть, самое на сей момент важное в моей жизни заключение: люди — странные существа.

— Ладно, Салават… Чего уж там.

Батый смотрел выжидающе: ему, видимо, все же хотелось услышать от меня "Прощаю".

— Смешно со стороны было?.. Ну, с моим бегемотом? В мастерской? — не смог я найти ничего другого, чтобы развеять заминку.

— А, ты… о бегемоте-инвалиде? Ну, забавно вышло. Если бы не штраф. Марго — дура эта истеричная…

— Когда в окно подсматривали? — уточнил я.

— Никто не смеялся. Пацаны как увидели, сразу от окна на землю поспрыгивали. Девчонки, те смотрели, но не долго, и не смеялись… когда дивиться надо.

— Совсем забыл, что сегодня зоология. Джинсы надел.

— Я на химии протоколы писал, на тебя заготовил, — думал сочканешь зоологию.

— А то, что Покрышкин свою "активность" продемонстрировать собрался, не подумал, — в джинсах оно заметней и выразительней, — съязвил я.

— Плохиш, как ты появился утром в классе, так и посчитал. Я твоего бегемота уродовал, а он придумывал, как добиться, чтобы тебя вызвали отвечать у доски. Дурку валяли. А, вообще-то, знаешь, Марго, ведьма эта, все затеяла. Она, ведьма, "ноты написала", как сочинила, так и получилось. Ты не подумай, что на нее все валю, оправдываюсь — сам хорош. О штрафе у меня и мысли не возникало, думал, развлечемся твоим ответом у доски. И на Стаса не обижайся, он, ты видел, все делал, что бы отцу твоему не платить штраф.

— Ладно, ерунда все. Стас мне — друг с детсада. Я, он и Марго тоже, в одном ряду на горшках сидели. И если хочешь знать, Пуля — мы ее так звали — не плохой девчонкой была. Я думаю, в душе такой и осталась, а ведьмой прикидывается. Мужиков и пацанов ненавидит, это у нее с того времени, как отец их бросил. В первый класс пошла заруку только с мамой, ее приняли как юродивую, она и замкнулась. Учится неважно, а Катька рассказала, что видела у нее в комнате фолианты по химии, биологии и медицине, а на экране компа — учебную программу по нейрохирургии. Ты по музыке трояки получаешь, а сам Брамса знаешь и на флейте играешь.

— Лезу я с головой в омут… С этой Катькиной затеей?

— Брось. Мне Доцент рассказал как-то, что Марго на тебя глаз положила, но я тогда то ли не понял, то ли значения не придал, и забыл. А Доцент не ошибается. По Стамеске уже сох. Она была у окна… когда подглядывали?  

— Дама? Кажется, нет… Раз Портоса не было, значит и ее тоже. Но видел бы ты нашу Мэрилин Монро! Очки сняла, глазищи выкатила, челюсть повесила — ну, лошадь! А когда нас в окне увидела, поднялась по ступенькам в трибуне, спрыгнула, и к тебе бегом. И давай закрывать… бегемота… Юбку в обе руки и, то передом к тебе станет, то задом. Слышал, как она Квартального с твоим отцом чистила? Ну, а когда увидала бегемота… ну, озверевшего… стояла, ну кобыла кобылой — ни "тпру", ни "но". Ты отключился, а стоишь… ну и это… как встало, так и стояло. Даже, когда ты упал. Лежишь, а бегемот — в потолок. Квартальный, тоже мне нашелся, снял шляпу прикрыть — на голову зверю надел, только наполовину и укрыл… Девчонки, что к окну последними — на места пацанов — залезли, те видели. Подол юбки вдруг начал набухать. Казалось, тебе между ног оглоблю просовывают. Зоологичка подол убрала — девчонки ахнули. И тут в мастерскую входит Вера Павловна. Отец твой стоял, стоял, тер уши, а тут как бросится джинсы тебе натягивать. Снял с бегемота шляпу — завуч: "Ох!". То ли за сердце, то ли за грудь схватилась. Отец тебе джинсы подтянул, заправил бегемота в ширинку, а молнию застегнуть не успевал: заправит, только молнию потянет — зверь из джинсов выскочит. А поторопился, защемил нечаянно. Кровь пошла, чуть ли не фонтаном. Квартальный бух на колени, пытался зажать рану, но где там. "Что вы делаете с человеком, звери!" — кричит из трибуны Мэрилин Монро. "Пустите! Дайте мне!" — отталкивает отца и директора Бактерия. Приседает над твоими коленями, снимает свои перчатки, одной рукой берет бегемота за голову, пальцами другой щелкает ему… под дых — тот сразу и загнулся, скукожился, упал. Завуч срывает с себя кружева, расстегивает платье, достает грудь и выдавливает молока на ранку. Я за окном не слышал, зашипело ли, но кровь свернулась — запеклась на глазах в закорицу. Прямо как в старых киноужастиках… Извини, может, тебе неприятно об этом слышать… Что с тобой такое стряслось — тебя будто парализовало? В первый раз, когда нас застукал Квартальный в стойках готовых к драке — подумал, струхнул ты и финтишь. А тут, — какие финты: без трусов и с этими… шляпой и юбкой на оглобле.

— Этот — третий случай. В первый — мы с дядей Францем в Рождество в спарке работали. Первый же мой прямой — дядя с катушек, а меня вот так же сковало. Дядя встал, потрепал за волосы со словами: "У тебя страх прорезался? Ты становишься настоящим мужчиной, малыш… Пойду опохмелюсь". Ушел, а я так еще минуты две стоял… Парадоксы переходного возраста, как думаешь?

— И не сомневайся даже. Один из моих братьев мочиться в постель начал, другой жаловался на головные боли. А я флейты из рук не выпускал… Шрамы ужасно чесались, и с ухом на наушнике себя во сне видел. У братьев и у меня прошло — так что и у тебя пройдет.

— Почитай, что-нибудь из своих стихов, — попросил я. И представил себе Батыя, играющего на флейте, чтобы не расчесывать шрамы в месте уха, но все же елозившего головой по дверному косяку. Катьке заплачу, нарисует. Рядом изобразит стоящего в моих джинсах с парубками на коленях Плохиша. Подрисую ему болезнь Пейрони и повешу на доску в классе. Не одним им дурку валять.

— Я тебе на флейте сыграю. Только она в гостиной, подожди минутку.

С уходом Салавата кто-то сделал запрос на подключение к связи. Катька заскучала, предположил я и нажал кнопку информирования ячейки абонента, но номер оказался Сумарковых. Я его знал: иногда звонил по просьбе сестры передать, что Мальвина задерживается у нас. Если отвечали не родители, без подключения видео подходила Пульхерья, называлась "Марго", слушала и, ни слова больше не сказав, отключалась.

Я подключился. Как и ожидал, в возникшем третьем окне на экране викама ничьего изображения не появилось. "Слушаю, — сказал я. Молчали. — Да слушаю же!.. Если с Батыем нужна связь, так он за флейтой вышел — сейчас будет, держи запрос", — предложил, уверенный в том, что это Марго — она дышала.

Вошел Салават. "Про флейту брякнул, олух", — отругал я себя.

Услышав зуммер запроса у себя, Салават, спрятав флейту за спину, спросил меня одними глазами: "Кто?"

Я отключил ячейку Сумарковых и сказал ему, что Марго.

Салават засунул флейту за резинку шаровар на пояснице и подключил абонента.

— Да.

Молчали. Третье окно на экране викама у Салавата по-видимому пустовало. Он протянул руку к панели управления, чтобы отменить подключение, но тут прозвучал еле уловимый вздох.

Салават затравленно взглянул на меня, опустил руку и невпопад сказал:

— Извини, Покрышкин, — я заставил тебя ждать.

— Ерунда, — заверил я. — Ладно, в другой раз покажешь, как ты двумя пальцами перерубаешь флейту. С моим дядей все равно тебе не сравниться — он это проделывает одним мизинцем. Пока.

Вот отмочил! Что, если Марго пристанет и ей показать, как под пальцами ее героя флейта разлетается надвое.

Отсоединяя сотофон от пульта, подумал, что завтра запись можно "поломать" на компьютере, но решил этого не делать. Не врет Батый. Если есть флейта, — значит, играет; и запись "К Элизе" Бетховена никакой не монтаж. Может только, на флейте играл старший Хизатуллин, а Батый на бубне? Тогда, кто же на фортепьяно? Батый, выходит.

Я запер дверь на замок, в ванной комнате принял контрастный душ, десять минут порасслаблялся на тахте и поднялся в "закуток". Включил "PO TU", просмотрел программу чемпионата и репертуар "культурного досуга" — наша с Батыем разборка значилась первым номером. Внимание привлек "общак" с названием: ""Руслан и Людмила" А.С. Пушкина в снонизации Марго". Авторской снонизацией поэмы Пушкина смелые и счастливые Людмилы публично признавались в том, что влюблены в Руслана по гроб. Участь Батыя и свахи — незавидная. Разволновался даже: Катька — сестра мне, а Салават вроде уже как друг.

Я сбросил с себя одежду и, усевшись в кресло перед плазоплеем, взвесился, снял параметрические и физические показания, по результатам внес коррективы в базу данных. Затем принялся выбирать костюм боксера. Полистав библиотеку всевозможного их облачения, остановился на костюме английского боксера середины девятнадцатого века: кожаные бриджи на подтяжках, белая свободного покроя рубаха. К этому комплекту боксера добавил черный пояс каратиста и промоделировал предстоящий поединок с Батыем. У меня не было его параметрических и физических данных, с ним я не дрался, поэтому, покопавшись в двадцати восьми "копидах" бывших соперников, отобрал двенадцатиклассника из Быково — того самого "быка" что за Мальвиной увиливал и которому я уступил на дуэли. Тогда я проиграл, не потому, что "бык" был так же здоров, как и Батый — это был как раз тот самый упомянутый мной поединок с закладкой фугасов. Свой и его "копиды" я облачил в выбранные костюмы, а руки склеил за спиной. Моделер выдал 1286486 различных вариантов прохождения боя, только в ста тридцати одном проигрывал мой "копид". И это при моем решении не применять дядину секретную стойку. Правда, со сцепленными на ягодицах руками стать в нее не просто — все же "прицел" и "мушка" служили противовесом в удержании тела на толчковой ноге.

За пять минут до полуночи я включил "PO TU", заказал себе побудку на шесть часов (газон покосить и жука найти), склеил ладони скотчем за спиной, влез в имитивный костюм и откинулся на подголовник в кресле…

Мне снилось:

Я телепортировался в подъезд жилого дома. Попробовал развести ладони, но скотч не поддался. "Утром хватило б сил разлепить. А не получится? Катьку попрошу — будет же за позором брата с трибун наблюдать. Впущу в "закуток", скальпелем клей вырежет. Е-мое! Я же без плавок! Из костюма вылезу, а плавки как надену? Придется Плохиша ждать, а он, сурок, по субботам до полудня спит. В шесть не встану — газон не скошу и жука не найду". Думал, — чуть было не прозевал время: часы над выходом показывали 23.58. Дверь я открыл ногой.

Трибуны заполнены. Узнал многих. Плохиш на "южной" у прохода к подъезду, из которого ждали выхода Батыя, жевал ириску, в руках держал транспарант с текстом: "ВРЕЖЬ ЕМУ КАК СЛЕД". Рядом сидел Доцент. Марго одетая в русский сарафан с кокошником, с платочком по-бабьи у рта одиноко стояла у заградительной сетки. В первых рядах восточной трибуны сидели мушкетеры — все трое подняли в приветствии шляпы с перьями. Дама в образе и костюме пажа сидела на коленях Портоса. На верхотуре стояла Катька в цветастой косынке завязанной "рожками" на лбу и свистела в два пальца.

Трибуны ревели. Взрывались хлопушки и петарды, на площадь в цветной дым падало конфетти со снегом и лентами. Наконец на крыльце подъезда появился Салават. Мне трудно было его различить, отметил только, что одет во что-то красное и синее. Успокоившись, я спустился на брусчатку.

У подъездов установлены помосты — места секундантов во все время поединка. Здесь они перед появлением соперников демонстрировали публике выбранное оружие, случалось, завязывали противникам глаза, если бились "втемную". Нам с Батыем связать руки некому: от секундантов мы отказались, поэтому и применили скотч.

Взобрался на помост, отсюда полагалось поприветствовать секунданта противника и публику. Поклонился на три стороны.

Батый на свой помост почему-то не залез.

Следуя указанию Истребителя "никаких базаров — начинать сходиться сразу", я поспешил к центру площади.

Трибуны взревели еще сильнее, но неожиданно сразу же и поутихли. Присмотрелся и невольно замедлил шаг: навстречу мне Батый …скакал. Не шел, а скакал, прыгая вперед — с места, сразу двумя ногами.

Одет он был в красную с черным горошком атласную косоворотку подпоясанную бечевкой и в синие с белой полоской портки, обут в лапти с онучами. Пустые рукава от прыжков смешно взлетали к плечам и падали на бедра. Но не костюм русского кулачного бойца восемнадцатого века удивил, на шее у Салавата висел хомут, а ноги были стреножены конскими путами. И даже не это всех поразило. К хомуту был прикреплен лист белого картона с надписью:

ПОКРЫШКИН —

КЛАССНЫЙ

АВТОРИТЕТ!

Я приблизился. Салават, отдуваясь, улыбался. По центру лба у него красовалось багровое пятно будущего синяка. Его подъездная дверь была и шире и выше моей; я свою открыл ударом ноги, он свою — лбом.

Трибуны "взорвались"…

…В понедельник я был утвержден Комиссией в должности классного авторитета 9-го "Б". В зарплату получил сумму, чуть ли не большую, чем выручил мой отец за огурцы и помидоры, поставленные им к школьному столу. И это я еще не загреб на контрабанде "кино" как купец — отец месяц экономил на керосине для моего парубка.

* * *

Я запаковал архив. Поднял на лоб бивикамы, потер уставшие глаза и снял с головы портком. Хотел поваляться в гамаке, но со двора позвала жена помочь занести тюфяки. Шел к ней, в "коралловке" (в сенях, поземному) включил радиоточку. По радиовещанию — не Уровня, а почему-то Метро — сообщали на китайском языке: "…сегодня в три тысячи восемьсот третий цикл "Великой Победы над Ползучим Гадом" непилотируемым кораблем "Земля-7" наконец-то была совершена удачная посадка на поверхность Земли. Ландшафты планеты, скрытые с орбиты густой непроницаемой облачностью, бортовые телекамеры транслировали шесть минут до потери связи. Песок, один песок. Пустыня. Только наличие на планете воды оставляет надежду на то, что и там есть кораллы".

Прослушав сообщение (транслируемое Небом на Уровень вместо Метро, видимо, по чьей-то оплошности), я выключил "колокол" и подумал, что вот подрастут детишки в норах — прознают, что никакие они не марсианские черви, а люди, зачатые на Земле, что тогда? Узнают, что, на самом деле, больше века обитатели Неба регулярно летают на эту планету. Там, на мало зараженных экваториальных островах Тихого океана выращивают пшеницу, подсолнечник, овощи, в стылых океанских водах ловят рыбу, в джунглях охотятся на выжившего зверя. На Уровне и Небе все применяют не просто в пищу, а как лекарство, иначе люди сойдут с ума, как это случилось со многими переселенцами на Марс. Да и родившимся на Небе небенам, родители чьи — земляки, проросшие зерна пшеницы всласть. А в Метро муку детишкам подмешивают в пюре из кораллов: клетчатка, микроэлементы и витамины — необходимы ребенку, чьи предки земляне.

Крестясь, я произнес привычную молитву: "Господи, дай здоровья китайцам".

Китайцы одни серьезно верили в то, что Землю погубят террористы, и после ультиматума их главаря Капитана бин Немо людям в столетний срок покинуть планету, они (китайцы) спасли человечество. По всему миру систематизировали деторождение и создали на Луне Колумбарий Исхода, в котором хранили оплодотворенные женские яйцеклетки. Американцы и россияне общими усилиями построили Анабиозарий Исхода — своеобразный космический плот, внешне похожий на новогоднюю елку, и с людьми, согласившимися покинуть Землю, направили "Елку" (так назвали плот) в сторону Марса. По пути число "елочных игрушек" (блок-модули Анабиозария) росло: плот догружался людьми в анабиозе и пробирками с яйцеклетками. У Марса "Елку" порубили на части. Одна, оставшаяся на орбите, послужила основой Небу, а две другие — мегополисам "Уровень" на суше и "Метро" под океанами Марса. Первый снабжает переселенцев кораллами — пищей. Кораллы также служат и материалом, заменившим землякам дерево, камень, металл, пластмассу. В Метро с Неба доставляют "небесный" материал из Колумбария Исхода — здесь в норах эмбрионы развиваются и из пробирок появляются дети. Им дают одно имя без фамилии и отчества. Причисляют к какой-либо из национальностей сообразуясь с цветом кожи, волос, глаз, типом лица и внушают, что они "черви Марса". В жутких норах растят и воспитывают детишек китайцы… Господи, дай китайцам здоровья!

В коралловку, услышав зуммер телефона, вбежала жена. Пока она говорила в трубку, я, добавив освещения, смотрел в оконце. Сегодня предстояло на какое-то время (сколько мы с женой вынесем) снять затемнение с миски — дать кораллам на грядках в сажелке естественного марсианского освещения, собрать поспевшее, посадить рассаду.

Звонили из интерната. Классная учительница жаловалась на Динку — дочь опять напроказничала. Росла пострелышем, как моя Катька. Жена долго слушала, потом спорила, что-то с жаром доказывала. Я, присев на край ящика с рассадой, любовался ею.

Поженились мы в Архангельске. Расписались и вместо свадьбы отметили событие в ресторане. Там к нам за столик неожиданно подсел Стас Запрудный. Он учился в университете, жил у тетки и, как рассказывал, "не тужил". По нему было видно: растолстел безобразно, но свиду был ухоженным, как денди. Ногти аккуратно обработаны, а в детстве он их грыз, если не жевал ириску. Пострижен по моде, одет в шикарную тройку. Расплатился один за всю честную компанию, отвалив щедро чаевых официанту. Хвастался, что зарабатывает, играя на бирже с ценными бумагами. Позже я узнаю, что на самом деле, работал он на китайцев: выслеживал супружеские пары, намеривавшиеся не сдавать оплодотворенную яйцеклетку в Колумбарий Исхода, а произвести ребенка на свет. Из ресторана на своем "крайслере" он отвез нас в лучший отель города, где, правда, номер достался не самый дорогой: в одну комнатку с крохотной кухонькой, бедно обставленный, захламленный, холодный. Безысходность выполнения ультиматума Капитана бин Немо тогда уже накладывала свою печать на все сферы жизнедеятельности россиян, в первую очередь на сервис. Но мы и на это не рассчитывали, свою первую брачную ночь думали провести в рабочем предместье города, где сняли угол у какого-то забулдыги.

Утром я пробудился поздно. Солнечные лучи пробивались сквозь приоткрытые створки жалюзи. Жены рядом не было. Собрался было вскочить, но услышал звуки за дверью в кухоньку. Звуки — звяканье посуды, шипение и бульканье: молодая жена не чашечку кофе в постель супругу собиралась подать, а готовила обильный, сытный и вкусный завтрак. Хотелось еще поваляться, но выучка курсанта брала верх, решил только еще минутку понежиться в постели. Отметил, как аккуратно расправлено одеяло, меня укрывает до подбородка (стояли тридцатиградусные морозы: в номере не было тепло). Шинель, шуба и вся другая наша одежда не валяется по полу от двери номера до кровати, а висит, наверное, в шкафах.

Сладко, с хрустом в костях, потянулся.

— Люби-имый, ты проснулся! — послышалось из кухоньки.

В голосе жены отмечались радость и легкая досада, оттого, что к этому счастливому моменту завтрак еще не был готов.

— Так точно, старшина, — ответил я бодро.

Называл ее так. Три года назад неожиданно для домашних заявился домой в форме курсанта военного училища. Спал на сеновале, среди ночи проснулся, открыв в невольном испуге глаза: почувствовал во сне, что не один. Она ждала моего пробуждения. Глаз не закрыла, не отвела. Вздохнула и улыбнулась… После того, что с нами произошло дальше — на сене — шептал ей в ухо: "Я люблю тебя". Называл ее: "пушистый мой кузнечик" и "старшиной". Она ни тогда, ни после на это не обижалась, только попросила в наш первый выход на люди называть Марусей.

— Через три минуты завтрак будет готов. А пока, — дальше слова прозвучали с легким смущением в голосе, — любимый, поставь на бегемоте… засечки… На прикроватной тумбочке. Начерти стеком… Сколько засечек, я думаю, милый, ты помнишь.

Я посмотрел через плечо, на тумбочке лежала моя поделка — та самая, сделанная мной в скульптурной мастерской на зоологии. Светлые и темные полосы от отсвета жалюзи лежали поперек самой пластилиновой фигуры, по блинчику на дощечке, изображавшему воду с концентрическими кругами, и по надписи ЮБИМЕЦ ДАМЫ. Рядом на кожаных рукавицах поблескивал скульптурный стек. Пять лет хранила!

Сел. Попытался надеть рукавицу — оказалась мала.

— Шесть… засечек? — взял я стек.

— Семь!

В ее поправке было столько восторга, что я, уже без всякого смущения, а, напротив, с чувством переполняющей меня мужской гордости, нанес на боку "бегемота" столбик из семи горизонтальных канавок. Эти семь были первыми, утром другого дня появилось звено из девяти штук. А скоро на пластилиновой поверхности не оставалось живого места. Как-то проснулся, а бегемота на тумбочке нет, лежит дощечка, на ней брикет пластилина с рукавицами и стеком. Слепил нового бегемота и оставил на его боку семь засечек. За те недолгие годы супружества до хрона бегемотов наплодилось — стадо. Офицерская квартира в общаге маленькая, тесная, в вечеринку какую снуют туда-сюда по двум нашим комнатам мои сослуживцы, ее подруги; стенки тонкие — слышно через них все, только и спасал "наш закуток" — кладовочка в прихожей. Тахта в ней уместилась установленной напопа, и ножки ей пришлось отпилить. Внутри на полочках хранили бегемотов. От запаха пластилина меня мутило, но терпел. Вот только засечек в звеньях со временем становилось все меньше. Супруга, умница моя, не подавала вида, что уменьшение "обоймы" ей не нравится.

На Марс бегемотов, разумеется, не перевезли, и пластилина здесь нет. Но после хронного сна, уже с поселением в отдельную благоустроенную нору Метро, в первую нашу после столетней разлуки супружескую ночь жена принялась за свое. Я, утром сидя в красном углу норы (какие в норе углы?), ожидал завтрака. Она вышла (какой, к черту, вышла — выползла) из кухни с заставленным подносом. Выпили "белого вина" (из коррала цвета светлого вина), закусили салатом из кораллов цвета крабов. После жена сняла крышку с посудины, по форме мне напомнившую мамину любимую селедочницу, которую я подарил ей на 8-мое марта. На овальном блюде лежал пряник, очень и по размеру, и по форме схожий с тем, что этой ночью на подстилке из коралловой трухи не раз видел и держал в руке, а супруга — во рту, и баловалась, украшая чепчиком из половинки своего бюстгальтера. И очень смахивающий на моего школьного бегемота.

— Что это? — не подав, однако, вида, что мне все понятно, спросил я жену.

— Бегемот в пруду. Пьет. Видишь, круги по воде, — немедленно ответила она.

— Где ноги? А уши, глаза… хвост, наконец?.. Что у него с пастью? — подыгрывал я.

— Этот бегемот — инвалид. В былом артист цирка, воздушный гимнаст. Однажды, не рассчитав сальто-мортале, сорвался с трапеции… Вот… Лишился ног, глаз, ушей и хвоста. Пасть ему зашили, дырочку только оставили через трубочку кормить, — прыснула со смеху жена, протянула мне столовый нож и попросила: — Поставь засечки.

— Пять… засечек?

— Четыре.

Как в Архангельске, в поправке жены было столько восторга, что я, украдкой пряча слезу (хотя, какой к черту, свет в норе), тщательно, — и на этот раз с чувством переполняющего меня мужского достоинства, — нанес ножом на боку бегемота столбик из четырех канавок.

Переселились на Уровень, разрешили нам зачать детей. Пряников накопилось… Место занимали, и муки, хоть и коралловой, на Марсе не напасешься. Собственные чада вечно голодные, а Клумба в Метро — это "ненасытное брюхо" планеты! Китайцы с теми подрастающими головорезами только и справлялись. А вымрут? У них на Марсе, не как на Земле, с рождаемостью плохо. И придумала жена не выпекать каждый раз новый пряник, а поместить один в большую герметизированную пробирку, по стеклу которой я, теперь писчим кораллом, наносил засечки. Зарисую черточками пробирку, супруга сделает фотографию, протрет стекло начисто и положит мне у изголовья гамака. Вчера вот сфотографировала, вытерла — я утром три черточки оставил.

Жена попрощалась, только опустила трубку, телефон снова зазвонил.

— Здравствуй… Будешь с ним говорить?.. До встречи. Салават звонил. Приглашает на ужин. Сошлись. В какой уже раз? В конце концов, она его съест.

— Скелетик оставит. Знаешь, были на земле такие рыбки — пираньи назывались. Да что это я, ты же зоолог. Зоологичка. Моя Мэрилин Монро. Женушка моя.

— А ты, муженек, не как Марго вспомнил? С чего бы это? Тебе не икалось с утра? Она, знаешь, по тебе страдала. Доцента "травила", чтобы в Даму влюбился. Портос за него вступилась, та она ей в парту гусениц насовала. Ох, помню, как ты в офицерской общаге с Пульхерьей в Интернете "ночевал".

— Женушка моя, в знак мой вечной к тебе любви, — я вырвал кустик рассады в ящике и протянул жене, — прими этот скромный букетик.

Днем мы сняли шторы с миски, раскрыли сажалку, собрали поспевшие кораллы, посадили рассаду. Вечер провели у Хизатуллиных. Неожиданно нагрянул Запрудный — с ним было весело. А дома перед сном супруга подала торт из муки редкого коралла — цвета шоколада, украшенный по краям проросшими зернами земной пшеницы. Этот торт, оформленный по помадке надписью "Жеребой кумыс", — этапный в моей жизни: съев его, утром я на стекле пробирки оставил две черточки. Нарисовал их "крестом".

Через неделю, поздним вечером мой офицерский комлог, — висел на стене рядом с телефоном, но притронуться к аппарату ни кто не смел, — подал сигнал экстренного вызова с отметкой: "Правительство Неба". Я поспешно надел на голову обруч, второпях больно придавив глаз бивикамом, прищурил другой и вывел на дисплей окно. Увидел себя — в полевых галифе и домотканой косоворотке навыпуск, босого, но в крагах от ботинок. Сбегать обуться не рискнул. Быстро застегнул ворот на пуговки, подпоясался подвернувшимся под руку жениным пояском, поправил волосы под головным комлогом и снова руки по швам.

Открылось еще одно окно, в нем Салават. Тяжело отдуваясь, он торопливо поправлял свое искусственное ухо, которое снес в поспешности дужкой бивикама. Одет и обут во все офицерское; погоны без знаков отличия, но гимнастерка (мешковатая: в долгосрочном отпуске майор Хизатуллин исхудал) подпоясана ремнем, и ботинки с крагами зашнурованы и начищены.

Пораженные такой для нас неожиданностью, мы даже не поздоровались, ждали молча.

Возникло третье окно, но без изображения абонента. Наконец, приятный девичий голос:

— Здравствуйте господа, приносим наши извинения: помощнику премьер-министра неожиданно позвонили. Вам придется…

Голос секретарши прервали:

— Спасибо, Камилла, я подключаюсь.

Третье окно заполнило лицо старика негра. Сидя в окружении стационарных комлогов, он говорил в трубку телефона:

— Вы, дамочка, до седых волос дожили, а все в облаках витаете. Прощаюсь: у меня неотложные дела.

Положил трубку и повернулся к викаму, задействованного на связь с нами.

— Здравствуйте господа. К сожалению, располагаю только тремя минутами, но я надеюсь еще свидеться с вами. Ваш затянувшийся отпуск окончен, вам присвоены очередные воинские звания, приказ и назначение на службу получите. Надлежит в кротчайшие сроки сформировать спецподразделение Особенных Войск межпланетного реагирования. Задача — добыча на Земле оружия… что есть прикрытие цели уничтожить Капитана бин Немо. Его смерть от неизлечимой болезни — фикция, дезо. Строго секретно. Скрывается он на Земле, в Пруссии на острове Бабешка в Тихом океане, под неизвестным нам именем и личиной — возможно, простого колхозника.

Вы знаете, в Метро неспокойно, на Небе политические брожения. Правящая ныне партия арабов серьезно считает, что бин Немо, вынудивший людей переселиться на Марс, спас тем самым Землю от неминуемой ядерной войны. Арабы, да и примкнувшие к ним африканцы, превозносят террориста и провокатора хрона. Китайцы колеблются, иначе европейцам и американцам пришлось бы уйти в подполье. Партии русских и американцев со дня на день заявят о своей консолидированной оппозиции. Считают, что человечество обречено: на Небе и Уровне Марса болеем, рождаемость низка; в Метро подрастают бедующие революционеры; на Земле людей остается все меньше и меньше. Вымирают от болезней и мутаций, гибнут в междоусобных войнах "волков", "мустангов" и "драконов". Крах неминуем, если не предпринять мер по возвращению земляков на Землю и наведению на ней порядка. А значит, необходимо ликвидировать террориста… Капитан бин Немо вооружен. Не знаем — чем, но надо полагать хорошо: "волки", "мустанги" и "драконы" найденное оружие поставляли бы нам, или более активно контрабандой переправляли бы в Метро, да террорист этого им не позволяет. Что у него на складах нам неизвестно: электронная разведка с орбиты планеты и океанскими сухогрузами невозможна из-за помех в эфире по всей территории и в акватории Бабешки.

Активизировался бин Немо с прошлого года — пытался поднять с океанского дна контейнеры, вынужденно утопленные накануне извещения его смертельно больным. Достал ли, нам неизвестно. Субмарин у него оставалось три, на одной имелась баллистическая ракета с кассетной ядерной боеголовкой. Сейчас ракета предположительно базируется на острове Бабешка.

Что в утопленных контейнерах мы знаем: "PO TU"… Те, что были у нас на Новой Земле… Нам пудрили мозги, и с крушением японского транспорта, и с подарком семьям "игрушек". На самом деле, "Булатным трестом" проводилась глобальных масштабов секретная операция — на винты "PO TU" была аккумулирована в формате "виртуальных печатей" история развития цивилизации на Земле. Наш Колизей — своего рода "тарелка", на которую подавался сигнал с информацией из всех стран на планете. Мы же, с нашими дурацкими "благородными дуэлями", "групповухами", Русланами и Людмилами — ширма.

Зачем "PO TU" Капитану бин Немо мы только предполагаем. Возможно, создаст что-то вроде виртуального Диснейленда, нас приманивать с Марса на лужайке поваляться, с газонокосилкой по травке пройтись, ягод, грибов собрать, порыбачить, поохотиться, по горам полазить, в море искупаться. Оплата эмбрионами из Колумбария Исхода. Не детишек — как мы в Метро — растить, нет: эмбрионы ему нужны, как исходный материал для производства андроидов-солдат. Понимаете, чем это может обернутся для нас, земляков? Проблемами с лекарствами, а в перспективе и межпланетной войной. Причем не на равных: что наши мечи из коралла цвета железа против винтовок "М-38" и "калашниковых"?

Вам должно быть особенно интересным, есть основания — правда, не достоверные — считать приближенной к Капитану бин Немо… Сумаркову Пульхерью Харитоновну. Она бежала на Землю с секретными научными материалами, занимается у террориста производством андроидов. Случится встретиться, устранить. Президент Пруссии проверен тщательно, он не Капитан бин Немо; работал в администрации строительства на Бабешке, получил контузию и ослеп. С нами он ладит.

Миссию начнете с тщательной подготовки, с полной уверенностью в успехе. Раскроется бин Немо, полагаем, потребовав доставки эмбрионов с Марса на Землю. С этой целью, возможно, начнет шантажировать уничтожением баллистической ракетой Америки, Аладды и Руси в Антарктиде… До встречи. Надеюсь.

Мы не успели опомниться, как помощник примьер-министра в окне исчез и на смену ему возник мужчина преклонных лет, но спортивного телосложения. Он стоял у боксерского мешка, вытирал полотенцем шею, морщинистое лицо и откусывал от огурца.

— На самом деле, с вами говорил не только помощник премьер-министра, но и помощник Коммандера Исхода… Командовать ОВМР поручено мне. Подполковник Хизатуллин, твой оперативный позывной прежний — "Батый", ты назначаешься руководителем кампании под кодовым названием "миссия бин". Майор Курт, Покрышкин, ты назначаешься ликвидатором, на Землю полетишь под марсианским именем Вальтер. Уточню, под устранением Сумарковой подразумевался ее арест, и только в исключительном случае — ликвидация. Завтра поутру за вами заедет полковник ОВМР Курт — твой дядя, Покрышкин. Все.

Бросил в рот остаток огурца и пальцем пробил кожу боксерского мешка.

Себя в своем окне бивикама я помнил стоящим по стойке смирно, теперь видел чуть присевшим и с неестественно белыми ступнями под крагами галифе. Друга увидел сидящим на табурете, с отвисшей губой и пылающим на темечке сквозь редкий с сединой ежик родимым пятном. Он долго, в попытке что-то выговорить, жестикулировал пальцами — в кольцах и перстнях-печатках.

— Ты видел, огурец ел, — подобрал он, наконец, губу.

— И-истребитель, — выдохнул я.

— А… этот негр?

— Портос… Мы спали в анабиозе, а они, выходит, как и Стас, раньше нашего пробудились. Истребитель позже Стаса: выглядит моложе. Но старше моего дяди… Отец мне писал в академию, что Дама в Оксфорде вышла замуж за студента-негра — вот, значит, за кого.

— Эта мразь — мы еще жили в браке — сменила себе пол. — Салават, не слушая меня, сидел уже за верстаком и яростно крошил своими "булками" форму для отливки четок. — Однажды заявилась домой с симпозиума в Лондоне мужиком. Бросил… бросила на стол свой новый паспорт на мужское имя Кастро Пауль Харитонович и потребовала согласия на развод. Уехала в Америку, где начала практиковать в нейрохирургии. Позже вернул…. вернула себе прежний пол, снова звалась Сумарковой Пульхерьей Харитоновной. Не блядь? Я ей на Кавказе ни жизни, ни заниматься наукой не давал! Да мое денежное довольствие все уходило на оплату услуг ей в Интернете. В номерных Метро успешно занималась проблемами трансплантации мозга… Она — сподвижница Капитана бин Немо! Ради всего святого, будь с ней осторожен… Про "мед" нашей супружеской жизни ты знаешь. Я тебе не рассказывал, однажды ночью меня спящего попыталась кастрировать… Прошу тебя, Франц, будь на чеку.

— Я, как назло, ногу в сажалке вывихнул. Сильно. — Едва ли я отдавал отчет тому, что нес.

— Майор Курт, то есть Вальтер, — привыкай к новому имени, — забыл, как в академии учили вывих вправлять? К утру не хромать!

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

— Так-то, майор! Мы дождались! Тебе я завидую — ты побываешь на Земле… Но, честно сказать… с этим заданием, я бы туда не рвался. С подачи дяди твоего, поди, подвалило нам. Ну, и Стас в стороне не остался, подсуетился. А? Как думаешь?

— Портос… с Дамой прощался.

— Судя по всему, старушкой выглядит. До утра, Вальтер Покрышкин.

— Привет Катьке…

Конец первой части

Закончив читать, Хизатуллин вставил под текстом фразу: "Клепа, мне понравилось".

Подумав, писал:

Милая, хочу чтобы ты знала: во время хрона я виделся с Марго.

Мне позвонила Мальвина и попросила, пока Марго в Париже, приехать.

Я приехал.

Мальвина уверяла, что Марго по-прежнему меня любит, страдает. Просила сделать ей шаг навстречу — вернуть жену. Показала сертификат с разрешением Марго завести ребенка, и убеждала, что хочет она его зачать только от меня. До развода я уже и изгулялся и спился, чуть из армии не выгнали, жениться во второй раз мне не было позволено. Согласия я не выразил, но и не отказал. Пообещав через месяц в отпуск приехать в Ниццу провести время с Марго, я уехал.

В Пулково меня арестовали. В ночь моего вылета из Парижа погибла Мальвина. Марго в ее смерти обвинила российского офицера ГРУ. Мое имя ею названо не было, и в Париж я приехал инкогнито. Прессе она заявила, что за смерть сестры будет мстить всеми средствами и способами.

Из ГРУ меня перевели в армейскую разведку на Дальний Восток, входить в контакт с Марго запретили.

Спустя год, я на свой "эмэйл" получил письмо в одну строчку: "Прости меня". Без обратного адреса, вместо подписи малая "ю"."Юродивая" — так в детстве дразнили Марго.

А еще через год, случайно узнаю: к моему приезду в Париж Мальвина была обречена, у нее прогрессировала болезнь мозга, жить ей оставалось дни; Марго приехала к сестре в Париж проститься. Мальвина, проводив меня в аэропорту, вернулась к себе домой, где якобы и была отравлена офицером ГРУ. Хоронить ее Марго увезла в Штаты.

Я вспоминал Марго. Мне казалось, что и любил, что разрыв наш был ошибкой — и ее и моей. Сколько горя я ей причинил: в первый год после свадьбы месяцами не жил дома. Извел незаслуженной ревностью. Одно время ревновал ее даже к Францу. Они сошлись, как уверяла меня, душами. Ночами "болтали" в Интернете.

Теперь-то я понимаю: завидовал ее успехам, уже тогда мировой известности. Ревновал потому, что не мог сопровождать ее в поездках ни за границу, ни даже по России.

Ты интересовалась причиной нашего разлада, я отказался рассказать. Помнишь последнее Рождество у Вандевельдов и твоих стариков? Мы с Марго нагрянули неожиданно — в час, когда под елкой обменивались подарками. Франц шутки ради подарил мне свой старый сотофон, в котором осталась запись нашего сговора в отношении Мальвины и Марго. По пути домой она ее прослушала и осталась в Москве без всяких объяснений. Через день мне в часть позвонил взволнованный Франц, он вспомнил о записи, но уже было поздно. Марго приехала, но только затем, чтобы оформить развод. Сменила себе пол, эмигрировала в Штаты, и больше до встречи в Париже мы не виделись.

Здесь на Марсе она работала в номерных Метро, до нашего пробуждения от хрона бежала на Землю.

Перекусив кораллами цвета крабовой палочки, запив «горькое мясо» сладким кукурузным отваром, Хизатуллин пригласил в кабинет подежурить адъютанта, пока сам отлучится по нужде. Вернувшись, окинул взглядом экраны контрольных викамов и открыл папку с файлами служебных текстов. До заступления на дежурство по штабу оставался час.

Сначала открыл файл с лучеграммами:

Тихий океан, борт дирижабля «Распутин»

- Fri Aug 9 9:04:51 **32

Генерал-шефу Крепости

Радиодокладная МОЛНИЯ

Вынужден прервать погоню за шарами «волков» по причине трагического инцидента на острове Бабешка. Произошло боевое столкновение роты ОВМР и Вооруженных Сил Пруссии. Взвод погиб, потери овэмэровцев  — 4 чел. Жду указаний.

Капитан Кныш

Антарктида, Крепость

- Fri Aug 9 9:59:56 **32

Радио МОЛНИЯ. Борт дирижабля «Распутин», капитану Кнышу.

Приказываю: готовить похороны с почестями; роте возможность покинуть остров блокировать. Формируется к отправке комиссия для выяснения обстоятельств и расследования инцидента.

Генерал-шеф Крепости

Тихий океан, борт дирижабля «Распутин»

- Fri Aug 9 10:42:06 **32

Генерал-шефу Крепости

Радиодокладная МОЛНИЯ

Покинуть остров майору Вальтеру нет возможности: рота откапывает поврежденный ветролет. По трагической случайности погибли посельчане деревни Отрадное (во время боя я с высоты этого не определил потому, что колхозники были одеты в одежду под цвет зеленого поля с красными цветами). И прибыл посол Президента Пруссии, он требует ареста виновников гибели граждан. Жду приказа.

Капитан Кныш

Антарктида, Крепость

- Fri Aug 12 1:16:24 **32

Радио МОЛНИЯ. Борт дирижабля «Распутин», капитану Кнышу.

Приказываю: довести до майора Вальтера полученную мной лучеграмму с приказом командующего ОВМР следующего содержания: «До окончания расследования инцидента на острове Бабешка роте спецназначения дислоцироваться на месте. Майор Вальтер понижен в звании. Ему, комиссару, офицеру-медику, сержантам и рядовым надлежит восстановить колхоз «Отрадное», остальным офицерам, старшине и денщикам со всем ротным вооружением и снаряжением вернуться в часть».

Генерал-шеф Крепости

Затем файл с рапортом:

Спецподразделения полковника Франца Курта и майора Франца Курта (в кампании на Земле под марсианским именем Вальтер) из частей ОВМР, задействованных в «миссии бин», исключены: первое — ввиду гибели по причине рокового истечения обстоятельств; второе — на основании оперативных сведений о неспособности выполнять им даже обычную задачу кампаний на Земле. Подробности изложу позже, как только получу обстоятельную информацию по инциденту. Доложил полковник Хизатуллин.

После донесение:

Мне стали известны обстоятельства, какие явились причиной исключения спецподразделений полковника Франца Курта и майора Франца Курта (Вальтера) из частей ОВМР, задействованных в «миссии бин».

После правительственного переворота полковник Курт подвергся аресту в Антарктиде, но сумел бежать с ротой на остров Бабешка, где получил прусское гражданство и основал Вооруженные Силы Пруссии. Это было удачей: на острове скрывался Капитан бин Немо. Курт дал сообщение об этом и условленный знак на получение приказа по исполнению «миссии бин» — ликвидации террориста.

Официально, все Вооруженные Силы Пруссии — взвод под его командованием. В деревнях острова под видом крестьян имелась личная охрана Капитана бин Немо — андроиды, выдававшие себя за крестьян, поэтому полковник попросил подкрепления. Командующий отдал приказ майору Вальтеру срочно прибыть на Бабешку под предлогом досмотра деревни Отрадное, где дядя и племянник должны были объединить свои силы. Что-то не заладилось: их контакт возымел трагические последствия — полковник погиб, и погубил дядю племянник.

Возникла угроза межпланетного скандала. Кроме инцидента уничтожения Вооруженных Сил Пруссии, в поле, на котором высадился на остров Вальтер, по случайности погибли и жители деревни Отрадное. Но после похорон Президент Пруссии передал правительству Марса свое решение о снятии обвинения в агрессии — на основании вывода, что командир взвода, первым открывший огонь по роте, подразделение ОВМР принял за пиратов. Во избежание уменьшения поставок на Марс лекарств Премьер-министр попросил Президента оставить роту майора Вальтера на острове с задачей восстановления колхоза «Отрадный».

Вашему вниманию предлагаю запись-ком скопированную с комлога Вальтера, авторская обработка-ком записи сохранена.

…Хоронили погибших на третий день. Премьер-министр Неба Президенту Пруссии прислал соболезнование, попросил власти Америки, Аладды и Руси в Антарктиде создать комиссию по расследованию трагедии.

Гробы сделать на острове не из чего, русский генерал доставил на вертолете складные из цинкового листа, для крестьян же капитан Кныш выделил погребальные и спальные мешки из запасов дирижабля. Под могилы выкопали траншеи, надгробья готовили каждому. Обелиски и кресты сделать тоже ничего сподручного не нашлось, но выручил Лебедько: по его идее в форме из половинок разрезанного надвое пенала для зарядов к ракетницам сделали девяносто три глиняных столбика и обожгли огнебаллистой. Заодно сформовали еще один — для первого председателя колхоза «Отрадный», погибшего давно при невыясненных обстоятельствах и захороненного у тропинки от Отрадного к соседней деревне Мирное. Рядом с его могилой прапорщик и определил место кладбищу.

Островитяне помощи в похоронах не оказали, во все три траурных дня простится с соседями не пришли ни из Мироного, ни из Быково. Даже детей погибших, которые в день трагедии посчастью в соседней деревне смотрели кукольный спектакль, не привели. Прибыл только из столичного Быково Президент Пруссии. Слепой, старик сидел в сторонке, никому не мешал.

С утра в день похорон погода стояла отвратительная, из-за пыли ничего не было видно за двадцать шагов, поэтому световая связь с ратушными башнями деревень бездействовала. Я послал вестового к председателю колхоза «Мирный» с приглашением на погребение, так вернулся с запиской, содержания членам комиссии не совсем понятного:

Господа адмиралы и генерал, Вы как прилетели, так и улетите в Антарктиду. Ты, майор, натворив делов, — твое счастье, что дети погибших гостят у нас, — тоже улетишь. Пусть твой путь к Марсу окажется успешным — там тебя распнут. Нам же на Земле и острове оставаться по гроб жизни. А манны небесной с киселем здесь на головы не проливается — лично каждому приходится добывать хлеб и питье. У меня в страду прополочную каждая пара рук на счету! Нам — больно, но мертвым — все равно.

Председатель правления колхоза «Мирный»

Прочли Президенту, тот поскреб в затылке, но ничего не сказал; достал из внутреннего кармана френча фляжку, отпил, попросил в Быково к председателю «Звездного пути» вестового не слать и отвести отлить.

Надмогильные надписи крестьянам Лебедько нанес клинковой резьбой по дну алюминиевых мисок, воинам — по дну солдатских котелков. К именам, датам рождения и смерти первым вырезал кресты и проставил «колхозник», вторым — звезды и «воин». Обрабатывал огнебаллистой верхушки обелискам и надевал на подрасплавленное «стекло» миски или котелки.

Надписи комиссару, командиру разведотделения, председателю колхоза «Отрадный», командиру прусского взвода, а так же первому председателю колхоза «Отрадный» Лебедько разнообразил дополнительными сведениями и чем-то вроде эпитафий.

На котелке комиссару вырезал:

ВИЛЬГЕЛЬМ

15.05.***4 X 09.08.**32.

Первый урожденный марсианин

Воин, комиссар ОВМР

Погиб в поле

На котелке сержанта:

МИЛОШ МИЛОШЕВИЧ

14.02.2059. X 09.08.**32.

Воин, сержант ОВМР, земляк.

А был пчеловодом

На миске второму председателю колхоза "Отрадный" вырезал:

ДЕМИДОВИЧ ТАТЬЯНЫ

ИВАН ЕФИМОВ

15.11.2152. X 09.08.**32.

Крестьянин, второй председатель колхоза "Отрадный".

Господи, за что ему такая доля?

С дощечки на кресте из тяпищ перенес надпись на миску:

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.01.2151. X 16.02.**31.

Крестьянин, первый председатель колхоза "Отрадный".

В прошлом биохимик, нейрохирург, академик.

Надпись своему командиру Лебедько вырезал особенно аккуратной клинковой резьбой.

ФРАНЦ КУРТ

24.11.2034 Х 09.08.**32

Воин,

Полковник, командующий ВС Пруссии.

Господи, упокой душу Бати.

Вильгельм был первым из небенов — родился в Колумбарии Исхода на Небе. Вынули из пробирки, он, прося грудь, верещал: «Муттер», поэтому назвали немецким именем.

Милош Милошевич — земляк: зачат и родился у мужчины и женщины на Земле до хрона, сто лет спал в Анабиозарии Исхода по пути к Марсу.

У обоих председателей, как у всех послехронных землян с презрением относящихся к безродным марсианам, в паспортах сделана правка: сначала прописано отчество, затем имя матери, только потом имя собственное и фамилия.

Франц Курт — дядя. Накануне моей кампании на Землю официально сообщили о пропаже без вести роты Особенных Войск межпланетного реагирования под командованием полковника Курта, где-то на островах близ Кубы, но я знал, что, на самом деле, дядя жив и выполняет секретное задание. Как-то жена связала пару кальсон из мохера и подарила нам обоим. В шутку, будто заговоренные от луча и пули, а всерьез — чтобы не мерзнуть, берегли взять на Землю. Сейчас мои кальсоны на мне, а от дядиных остался лоскут в патронной гильзе. И погиб он не от луча и пули, а от страшных мук — раздираемый нестерпимым высокочастотным жужжанием «шмелей». Направил их на погибель дяди племянник — я. Никогда себе этого не прощу!

О том, что прусский комвзвода мне родственник знали только Балаян и Лебедько, первому приказал, второго попросил молчать. У Лебедько я попытался узнать, что произошло, почему взвод атаковал мою роту огнем из лазерных установок, при этом, накрыв и колхозников. Спросил, не замечал ли он за полковником странностей и неадекватного поведения. Прапорщик сплюнул и позже всем поведением показывал, что тема эта для него табу.

Сразу после прощального салюта Президент изъявил желание отбыть в Быково. Снимая намордник с дога-поводыря запряженного в велосипед, он попросил адмиралов придать захоронениям статус «братских» и помнить его сограждан, лишенных теперь единственной защиты от пиратских набегов на остров. А он лично готов положить все силы в расследовании трагического инцидента и до конца жизни останется в печали по хорошему товарищу, верному другу Францу Курту. А генерала попросил передать генерал-шефу Крепости, что вся вина лежит на нем, пославшем на Бабешку роту спецназа по причине смехотворной — доноса. План по поставке лекарств Пруссией выполнен, а все оружие в Отрадном — несколько дробовиков, которыми распугивали над колхозными полями чаек, налетавших на остров во время захода сюда парусников менял; ружья в прошлый их заход были обменены на сладости детям.

Мне Президент показался странным. Высокий воротник френча всегда застегнут выше подбородка под самый нос. Перчаток не снимал, хотя погода к вечеру восстанавливалась и теплело. Ночами в отведенной ему палатке не спал — уединялся где-то в сопках с догом. Здоровался и прощался с адмиралами и генералом за руку, не сняв перчатки. Простившись с членами комиссии, подозвал меня и сказал утешительное: «Не отчаивайтесь, майор». Растроганный, я предложил доставить его в столицу на ветролете. Тот поправил очки и отказал:

— Нет уж спасибочки. Меня встречать выйдет в поле вся столица, а у вас, насколько я осведомлен, щит ветролета глючит, и защищаться своими «М16», даже применяя резиновые пули, вам на дружественной территории запрещено. Не хотите же вы еще одной трагедии? Уж как ни будь своим ходом.

Тогда я помог ему сесть на велосипед и катил, удерживая под седло, но на подъеме большой сопки Президент меня остановил и сказал, что дальше дог сам справиться. Я поправил упряжь и пожелал счастливого пути. Слепой ноги держал не на педалях, а скрюченными на раме, подметив это, я опасался, что упадет, съезжая с перевала сопки. Чтобы увидеть и в случае если такое произойдет, помочь и предложить доехать до Быково на мотоцикле, позаимствованном у капитана Кныша, запустил зонд-видеокамеру. Каково же было мое удивление оттого, что увидел! За перевалом в самом начале склона Президент неожиданно затормозил, слез с велосипеда, упал в песок на колени, снял перчатки, сбросил френч, сорочку, брюки и начал энергично и безудержно чесаться. В этом ему, лениво лапой по спине, помогал дог. Потом, спустив трусы, онанировал. Пес улегся перед стариком — ждал струю.

Озадаченность мою прервал по комлогу капитан Кныш, он звал на поминки и сообщил, что в полученной с дирижабля депеше приказом генерал-шефа Крепости ему предписывалось проштрафившуюся роту — без офицеров и старшины, под командой только комроты и комиссара — оставить на Бабешке с задачей восстановления колхоза. Я потребовал копии радиосвязи и удивился тому, что генерал-шеф не знал о гибели Вильгельма, и, подпоив на поминках генерала, получил разрешение оставить вместо него старшину Балаяна.

Президент Пруссии уволил со службы уцелевших Лебедько, Хлебонасущенского и китайца. Забрать их на дирижабль капитан Кныш приказа не получал, а сами они, к моему удивлению, покинуть остров не стремились. Лебедько, когда Кныш все же предложил улететь с ним, отрезал: «Куда нам с такими ушами? Людей смешить? И потом мы поклялись не покидать острова, пока могилы наших товарищей здесь». А надо сказать у старожилов острова уши, действительно, были необычными — с набухшими хрящами и налившимися чем-то тяжелым мочками. И смешно, и оторопь забирала. Такой необычной болезни — а я тогда думал, что это болезнь — до тех пор не видел, даже у мутантов на материках.

Довольствия на старожилов не было, поэтому я своим каптенармусу, коку и денщику приказал убыть в Антарктиду. Денщик, прощаясь со мной, сказал: «Чона, вашего нового денщика, я проинструктировал — наказал пищу обильно не солить и сладкого много не давать… Хлебнете вы здесь. Но послушай, сынок, старика: не только поднять колхоз вас здесь оставляют. Командующий, понятно, тем спасает от скорого суда: вернул бы в Крепость, отправили бы на Марс — под трибунал. Но, сдается мне, именно здесь, на острове, вы ему нужны, иначе бы профессионалами так не рисковал. Земляки — горожане все бывшие, не говорю уже о небенах, полоть даже не умеют, а пшеничку вырастить, знать надо как. Оставь меня на острове, я до хрона фермером был». Я отказал.

Ветролет поднялся и пристыковался к дирижаблю, летели уже далеко над океаном, но вдруг вернулся и выбросил на парашютах мешки. В приложенной записке Кныш сообщал, что генерал-шефом Крепости получена лучеграмма с просьбой командующего ОВМР оставить «мудаку капитану» дополнительный из НЗ «Распутина» запас провизии, «чтоб за год не подохли». «Год тебе, бывший майор, в колхозе пахать, растить петрушку и укроп, — потом трибунал». Отбросив оскорбительную записку, я расстегнул молнии мешков. В них под пачками флотских макарон оказались доспехи, ножи, саперные лопатки и комлоги. Я ликовал. Доспехи приказал хранить в каптерке, ножи запер в ротном сейфе. Почему к боевой амуниции не вернули нам винтовки, ракетницы, огнебаллисты и шмелетницы, я понимал: было бы слишком подозрительным, а так, сошлются на ошибку при выброске нам с ветролета флотских макарон. Нож и саперка — оружие, а в руках моих морпехов-овэмэровцев — еще какое. А комлоги! Переговорная связь, которую засечь и подслушать противник не мог. Правда, на острове она не работала из-за помех. Ну, а спецназовские комбинзоны-ком «на тушканчиковом меху», ботинки «шучья пасть», шлемы-ком не только пуля крупного калибра — луч лазера не возьмет.

Каптенармусом я назначил Лебедько…

Записи-ком Вальтера мне переданы агентом Резчиком. Записывать воспоминания Вальтер начал недавно, есть еще записи, но только эта проливает свет на трагические события семилетней давности и свидетельствует о той неожиданной развязке по «Миссии бин», о которой ниже.

Вальтер, удрученный случившимся на Бабешке, невнимательно прочел надпись на кресте из тяпищ, после — на обелиске первого председателя колхоза Отрадный. А ведь под фамилией Кастро Пауля Харитоновича жила до хрона и на Марсе после хрона известная нам Сумаркова Пульхерия Харитоновна — Марго, наша с Вами одноклассница и моя в прошлом жена. В пользу того, что и Марго, как и Капитан бин Немо, скрывалась на Бабешке говорит факт: три деревни на острове названы Отрадное, Мирное, Быково — также как поселки на нашей с Вами родине острове Новая Земля.

В живых из взвода Курта остался и его денщик Чон, агент контрразведки Крепости. Полковник о тайных делах китайца ничего не знал (Чон помог покинуть Антарктиду, и сам пристал к беглецам), и, разумеется, не держал его в курсе своих тайных дел на Бабешке. Задача Чона — выследить Капитана бин Немо: в скоропостижную смерть террориста генерал-шеф Крепости не поверил. Странная гибель самой приближенной сподвижницы бин Немо Сумарковой-Кастро, занимавшейся исследованиями по пересадке человеческого мозга, навела китайца на подозрение, и он эксгумировал могилу. Труп оказался бальзамированным. Запечатлел на микрокамеру все до мелочей. У покойницы на животе и ягодицах есть татуировка с картиной пожирания пираньями пингвинов. Помните, в школьные годы Марго мечтала уехать на Амазонку, выводить там жароустойчивых пингвинов и скармливать их рыбе? Одна из маленьких родинок на ягодице аккурат приходилась в месте глаза одной из пираний, этот факт я включил в перечень опознавательных примет Сумарковой-Кастро в опперативке по «миссии бин». Обследуя труп, Чон обнаружил следы трепанации и в донесении генерал-шефу высказал предположение, что мозг Сумарковой-Кастро пересажен в тело умиравшего Капитана бин Немо. Сегодня я получил подтверждение этому. Восемь лет зачинщик «Ультиматума» на белом свете не существует, осталось только тело его самого с мозгом сподвижницы.

Полковник Курт прибыл на Бабешку в год избрания Марго Президентом Пруссии, майор Вальтер — семь лет спустя. Прошло два президентских срока, все годы Марго не проявляла себя как продолжательница идей и дел Капитана бин Немо, никак не вынуждала и не заинтересовывала нас в передаче эмбрионов из Колумбария Исхода. Чесалась и онанировала (видимо, Капитан бин Немо согласился на операцию при условии, что та оставит на — теперь ее — теле его мужской половой орган). Полагаю, и впредь так будет. Моя бывшая жена за нас таким необычным способом ликвидировала террориста. Теперь помехой возвращения людей на Землю остаются «волки», «мустанги» и «драконы»; смею высказать свои опасения, что — и адмиралы с генералами Антарктиды.

Прошу дать санкцию на отзыв Вальтера — он нам нужен на Небе.

Хизатуллин открыл файл с ответом на донесение:

Мне известны обстоятельства, какие явились явной причиной вывода двух подразделений спецназа из частей задействованных в «Миссии бин». Генерал-шеф Крепости, восторженный согласием майора Вальтера обменять лазерную установку с ротного ветролета на пулемет, забыл передать тому запись-ком полковника Курта с оперативными инструкциями. Полковник планировал в день высадки майора на Бабешку сразу обезвредить личную охрану Капитана бин Немо — андроидов в Отрадном, после совместными силами андроидов в Мирном и Быково. Пулеметная очередь по водокачке, произведенная Вальтером с целью припугнуть председателя колхоза, чтобы добиться его согласия на досмотр деревни, стала началом в цепи трагических последствий. Ведь Вальтер не знал, что ему предстояла встреча с дядей: командующий ему об этом в приказе по понятным причинам не сообщил. Курт же действительно подразделение ОВМР принял за пиратов. Ведь Вальтеру в инструкции указывалось высадиться на остров по времени значительно позже, и не на поле, а в самой деревне, на площади, у ратуши при снятом куполе. Открывая огонь из лазерных установок, к несчастью, не заметил Курт колхозников, одетых в одежды под цвет всходов на поле.

Сегодня я положил на стол Коммандеру Сохрана Исхода лучеграмму с Земли, в ней, угрожая атаковать ракетой с кассетной боеголовкой Русь, Америку и Аладду, — ты знаешь Крепость, Форт и Мечеть в Антарктиде так скучены, что хватит сотни тяжелых авиабомб, — требуют возобновления переговоров по доставке на Землю эмбрионов из Колумбария Исхода. Подписана лучеграмма Капитном бин Немо — слепым Президентом Пруссии. Или Вы допустите, что Марго в теле Капитана бин Немо бросила онанировать и теперь вынуждает нас к передаче эмбрионов? Ублюдок закопал нашу Марго! Ее я, получив задание от Коммандера уничтожить террориста, назначил ликвидатором, ты и Курты, как и сама «Миссия бин» — отвлекающий фактор, ширма. Потому-то «Миссия бин» не имела гриф «совершенно секретно». Блеф.

Вальтера оставь на Бабешке и жди указаний.

ЏВладимир Партолин bobkyrt@mail.ru

---

Оставить комментарий © Copyright Партолин Владимир Иванович (bobkyrt@mail.ru) Размещен: 22/10/2003, изменен: 11/02/2006. 320k. Статистика. Повесть: Фантастика

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список