Около года мы с Борисом так и проводили свои дежурства за разговорами. Больше, правда, говорил он, я же слушал, иногда вставляя вопрос или уточнение, где он затруднялся в общеизвестных деталях, касающихся истории страны или современной техники. Однажды бригадир даже заметил, что в мои дежурства Борис перестал писать свой бесконечный труд. Оказывается, до меня и в дежурства в паре с бригадиром Борис Иннокентьевич что-то сочинял, принося с собой увесистую папку с уже исписанными листами. Я полюбопытствовал и выяснил, что началось его "бумагомарательство" ещё с юности, но к возрасту Христа он прекратил мыслить себя в качестве писателя, да и жизнь в стране повернула в бурное русло, отнимая всякую свободную минуту.
А дефолт девяносто восьмого года заставил вернуться к мечтам юности и снова попробовать перо. Не блажь, не отчаянье, а попытка извлечь из сыновнего изобретения максимальную материальную выгоду побудила Бориса к сочинительству. Сын его, ещё учась в десятом классе, придумал весьма продвинутый вариант шахматной игры. Тогда Борису было некогда вплотную заняться оформлением правил этой игры, изготовлением новой конфигурации доски и некоторых фигур, обоснованием правомерности этого изобретения. Вылетев же в дефолтовый август с работы, он и воспользовался образовавшейся вдруг огромной массой времени. Пока друзья и знакомые подыскивали ему достойное вакантное место, Борис Иннокентьевич устроился охранником в поликлинику. И, похоже, даром потеря работы и затянувшийся поиск нового места не проходят, да и пройденный рубежный возраст - сорок пять лет, что-то значит. Хвори разом обрушились на него и уже через полгода, зимой, врачи вынесли ему приговор и оформили инвалидность как астматику.
- Если бы не сыновья придумка, - признаётся он, - то давно бы спёкся. А так - зацепился, раззудил своё перо. Сначала обдумал и начертал философско-идеологическое обоснование новой модификации древней мудрой игры. Затем написал кучу занимательных рекламных проектов с применением этих шахмат, где расписывалось, как потребление какого-либо товара делает человека гроссмейстером в новой игре. Короче, воображение моё разыгралось и родило идею "Горбатого голубя", того романа, начальную треть которого я давал на суд Кожинова. Увы, вынужден окончательно признать, что мы живём в стране постоянно упускаемых возможностей. Как-нибудь принесу эти шахматы, и ты сам увидишь. А может быть, и остепенишь мой запал, дабы я не перегрелся?
Увы, не успел Борис Иннокентьевич принести эти шахматы. Пропал с концами именно в этот же вечер, когда пообещал их мне показать. И пропал, кажется, имея при себе ту модифицированную шахматную доску, о которой я поведаю вам чуть позже, то бишь - ниже. И снова мне пришлось наслушаться о нём если не гадостей, то весьма и весьма двусмысленных намёков и наворотов. Польза ото всех этих наговоров была лишь в том, что они заставляли меня мысленно возвращаться к моим беседам с Борисом Иннокентьевичем и находить в некогда услышанном от него всё новые и новые интересные и глубокие детали. Отстранённость, однажды открыл я для себя, тоже не бывает зряшной, и, скорее всего, нередко именно её порой не хватает, чтоб понять полноту и значимость живших и живущих рядом с нами.
- А почему, - слюбопытничал я, - ты дал роману такое странное название?
- Там был эпизод, где отец пришёл с сыном к другу-голубятнику, и пока взрослые обсуждали свою тему, пятилетний мальчонка рассматривал птиц, а увидев дутыша, набычившего зоб, заворожено прошептал.
- Пап, пап, - подёргал он отца за рукав, - Гли, какой горбатый голубь.
- А мой герой, - сказал Борис, - и рисовался голубем, но каким-то горбатым. Вроде - красавец, рыцарь, но с уродинкой, с изъяном, который, опять же, оборачивается особинкой, достоинством. Впрочем, как и у всех нас, но у него это выглядело выпукло.
- Это его ты пишешь сейчас? - спросил я напрямки.
- Нет, я понял, что Россию этим голубем не проймёшь. - Так же прямо ответил мне Борис. - Сейчас я пишу философскую статью в стиле Чаадаева, но без отсылок к нему, без упоминания этого имени. Лишь смысл вывожу тот же, что и Пётр Яковлевич: Россия только то и делает, что унижает сама себя, а винит в своих убожествах всех, кого ни попадя. А ведь спасение-то её таится как раз в таких личностях, как этот Чаадаев, которого у нас закнокали. И других закнокают. Вот и пишу, чтобы предостеречь от этого кноканья возможных спасителей Родины.
- А они возможны?
- Всегда. Пока лишь вижу, что Россия грозится повторить "подвиг" иудеев, закнокавших Иисуса.
- Ты так ставишь вопрос?
- Я - так, но в статье об этом ни слова. Там я нейтрален, как нуль, но подвожу читателя делать самостоятельно такие выводы. Кстати, и название статьи нейтрально до потусторонности: "Аксиоматика Нуля". Нуль - с прописной буквы.
- Прости, - моему разочарованию не было предела, - роман бы ещё почитал кто, а вот философию ...
- Я, - с усмешкой прервал меня Борис, - личность эксклюзивная, не для широкой публики, и не гонюсь за количеством почитателей, я преследую мысль, смыслы, и, поверь мне, преуспел в этом так, что дай Бог каждому. Даст Бог, как мне, и Россия выправится.
Нет, подумал я тогда, слушая напарника по работе, он неисправим. Как же эту его одержимость жена переносит? А если переносит, то как он нашёл такую жену. И ненароком подвёл Бориса к рассказу о том, как он женился.
К предложению Варвары Фёдоровны, его квартирной хозяйки, Борис отнёсся скептически: уж он-то знал, какая жена ему нужна.
- Ну, - пояснил он мне свои сомнения, - не бывает так, чтобы это предложение с одного захода попало в точку.
А какая жена ему нужна, он судил по образу одноклассницы, которая последней приложились к подправке его лица. Вначале дважды подбивал ему правый глаз друг и соратник по "Альбатросу" Димка Рожкин, старший брат Никиты и двоюродный брат Бели. Один раз он это сделал во время игры в лапту, когда бежал с "сала" в "город", а в другой раз - преднамеренно въехав кулаком в глаз, когда "Альбатрос" разваливался на два лагеря.
Командир наказывал подчинённых за курение, и братва возмутилась: мало им, что ли, давления со стороны родителей, так ещё и друг-командир их стал притеснять, когда они почувствовали острую необходимость повзрослеть, проявляемую ими через табак. Строгость Бориса вылилась в раскол его лагеря на две группировки, поставила в глазах соратников вопрос о правомочности его лидерства. Одна из словесных перепалок и привела к тому, что Димка исподтишка заехал кулаком в глаз командиру.
- Чтоб сохранить свой авторитет в команде, - со смехом признался мне Борис, - пришлось тоже закурить.
А через год этот Димка и другой раскольник, Шурка Буторин, попались директору школы за курением. Он привёл их в свой кабинет для решения важного вопроса: составлять приказ об их исключении из школы, или же они поразмышляют над вредом курения. А чтоб лучше им размышлялось, скрутил из газеты "козью ножку", набил её табаком из целой пачки "Беломорканала", который сам курил, и заставил осилить всю эту цигарку.
- Как я жалею, что в тот день я тоже не попался директору. Друзья мои вышли из кабинета Григория Моисеевича, бледные, аж до зелени, их тошнило, штормило, и теперь у них вечная аллергия на табак. А вот я, - вздохнул горестно Борис, делая затяжку, - никак не могу избавиться от этой пагубы, хотя уж мне-то сам Бог велел: астма, куда уж далее-то чадить?
Но не тот фингал завершил подправку лица Бориса. Правая бровь заметно деформировалась, а левый глаз утратил способность автономно зажмуриваться после того, как въехала ему по этому глазу своим лбом Маруська ПарпарА.
Майским чудным вечером, когда солнце едва коснулось верхушек берёз за согрой Первого озера, Борис и Мария неслись навстречу друг другу, вооружённые широкими полутораметровыми рейками, вознеся их над головой, а взоры свои - на хруща, перелетавшего с берёзы на нечётной стороне улицы на берёзу прямо перед домом Вихрасовых. Что остановило Борьку от желания вмазать Маруське ответно рейкой по голове, он не знает. Годом ранее он же вмазал Зойке мухобойкой по голове?
Тогда, в невероятно жаркий Ильин день, после возвращения с трудовой вахты на постройке блиндажа в Нагодном бору, он с друзьями искупался в родном Первом озере, чтоб смыть пот и пыль, а утром ... Утром матери пришлось на ручной тачке катить его в больницу: правая нога не разгибалась и малейшее шевеление ею приносило нестерпимую боль под коленкой. Фёдор Фёдорович сразу нашёл причину: купание в святой день привело к образованию внутримышечного фурункула. Выкачал огромным шприцом гной и оставил Борьку на три дня в больнице, где в это же время в соседней палате лежала его одноклассница и соседка по улице Зойка.
- Мы так с ней были дружны до этого дня, что её старший брат дразнил нас: жених и невеста. И вот, поди ж ты ...
Борька, когда Зойка пришла к нему в палату, страдал, обмахивая газетным веером нестерпимо зудящую рану. Зойка, посочувствовав, куда-то сбегала и вернулась с мухобойкой, которой и стала обмахивать коленку. Ну, и обмахивала бы втихомолку, а зачем при этом болтать без умолку? Доболталась, что вмазала ему прямо по ране. Он взвыл, выхватил у неё из руки мухобойку и треснул сердобольную подружку по голове. Логичнее было б - по руке, но попало по голове. И любовь у Зойки сменилась ненавистью.
Рассмотрев уцелевшим глазом в столкнувшейся с ним девчонке одноклассницу Маруську, он первым делом удивился: зачем она здесь? Живёт-то она на Кирпичной, на самом дальнем отсюда конце посёлка. Что, у них своих жуков мало? Не поверил он и объяснению, что привели её подружки поиграть в лапту, в которую на Кирпичной играть нельзя: узка она, из-за чего мяч всегда будет улетать в огороды и окна. Довод не работал: улица упиралась в мост через Исток, где слева шла Заисточная улица, а справа открывалось огромное поле аэродрома, лучше которого для лапты не придумаешь.
В общем, запал в душу вопрос: зачем пришла, да и родил в Борьке интерес к Маруське, закончившийся влюблённостью в неё. Чем больше рос интерес, тем больше прекрасных качеств открывалось ему в ней: по-своему красива, скромна, внимательна, любознательна и умна, коли была в первых учениках по многим предметам. А какая у неё обаятельная улыбка, а какие чистые глаза! А он? Толстый, конопатый, с выпячивающимся из живота пупком.
В три года у него случилась грыжа, смертельное заболевание по тем временам, но Фёдор Фёдорович, местный врач-кудесник с чудесной фамилией Травников, спас Бориса. Грыжа ушла, оставив после себя знак свой: выпяченный, величиной в фалангу пальца, пупок, который стал смущать Борьку, вызывая комплекс ущербности. До встречи с Марусей пупок не причинял ему неудобств, а тут, словно в одночасье обнаружилась неприличность его размеров.
Пока Борис боролся с комплексами пупка, Марию "увёл" другой парень, старший их на год. Уходя на службу в армию, Борис решил, что по возвращении он всю жизнь посвятит Марии, ответной любви которой он обязательно добьётся. То, что она не будет ждать его, он и в мыслях не допускал, полагая, что от опрометчивого шага её удержит учёба в Томском университете, куда она поступила без проблем.
- Сам я не поступил по глупой причине. Поехал учиться к дядьке в Красноярск, где есть институт, готовящий лесничих. И забыл взять с собой приписное свидетельство, без которого вступительная комиссия не приняла у меня документы. Дал домой телеграмму, чтоб выслали срочным письмом, которое опоздало на два дня.
Мария сама ему сообщила, что выходит замуж. А когда он уже собирался на сплав леса, чтоб заработать денег для поездки к столицам с заездом к брату Эдуарду на Украину, Мария привезла своего сына на смотрины к родителям. Они встретились, и она очень была удивлена его признанием, что присылаемые ей кем-то стихи были и сочинены и подброшены в почтовый ящик Борькой.
- А я думала, что это Шурка. То-то, как ни пытала его, он не сознавался. Я думала - стыдится. Вот дура-то!
- Почему - дура? - поразился Борис. - Сашка - видный парень, из хорошей семьи. Его отец в сравнении с моим ...
- А потому, Боря, что это яблоко от яблони недалеко падает, а сын обычно вырастает полной противоположностью своему отцу.
- Не понял?
- Я уже сейчас поняла, что жить с ним буду только ради нашего сына. Ничто иное не удержит.
- Э-э, ты перестань: всё образуется!
- Надеюсь, но как-то не очень. Ты-то - как?
- Уезжаю я, - сказал Борис, опечаленный словами Марии.
- На сплав?
- На сплав отлучаются, я же - уезжаю. В Европу.
- Куда? - не поняла она.
- За опытом строительства нормальной жизни. Хочу узнать - можно ли сделать что-то, чтобы осуществлялись мечты таких людей, каким был в молодости мой отец. Без этого - всё, что ни делается, оборачивается сплошной суетой. Осяду где-нибудь между наших столиц, приобщусь к европейской жизни, подучусь и приеду назад преобразовывать.
- А мне говорили, что ты чуть ли не женишься.
- На Гальке-то? Я ей сделал предложение: женюсь, если поедешь со мной. Здесь, мол, и ты меня не удержишь. Как не убеждал её, что это не навсегда, она упёрлась: от мамы ни на шаг. Если любит - поедет, а - нет ...
- Это ты её не любишь, - укоризненно прервала его Мария.
- Любят раз в жизни, Марусь, - закончил он разговор, чувствуя, как наворачиваются слёзы. - Прости и прощай. Как устроюсь, напишу.
Позвонил он по телефону, данному Варварой Фёдоровной в понедельник, лишь в субботу. Хозяйка уж извелась вся от нетерпения, а квартирант всё не рассказывает ей, какой разговор у него был с Анечкой. И Анечка молчит, и даже избегает начальницы, словно стыдится её. И вот, наконец-то, в субботу, в присутствии сводницы и без её напоминания, Борис позвонил.
- Аллё! Аня? Это Борис. Варвара Фёдоровна переживает, что я на глазах у неё сижу целыми днями и кисну. Ей, видишь ли, жалко это видеть. Сказала, что если позвоню, то спасусь. Верно?
Условились встретиться у метро "Университет" на трамвайной остановке. Стоял ненастный апрель, из-за чего пришлось прибыть на свидание с зонтом-тростью, вышедшим на ту пору из моды. Впрочем, и тогда это Бориса не волновало: главное, что вещь функциональна, а её внешняя атрибутика второстепенна. Соответственным был и его внешний вид: короткая драповая куртка с достаточным количеством карманов, фетровая шляпа и брюки клёш, тоже давно вышедшие из моды. Зонт, невзирая на морось, он закрыл, чтоб не мешал разглядеть в пассажирах блондинку в пальто цвета морской волны. Это название расцветки его рассмешило.
- Морской волны? А как быть, если я на море ни разу не был? Что-нибудь попроще не напоминает этот цвет?
Увидев блондинку в мягко-зелёном пальто, Борис подумал, что было бы хорошо, если это она.
- Не красавица, но будет великолепной матерью детям. - Расшифровал он мне то своё видение будущей жены.
Смело подошёл, раскрыл над ней зонт и спросил.
- Аня?
Куда можно пойти в такую погоду? В ресторан? В кафе-мороженное? А если денег не хватает даже на поход в кино? Тогда в музей. Пошли в музей Достоевского, где он был два месяца назад. И - удачно: там был какой-то вечер, читали лекцию. Когда лектор произнесла фразу.
- Анна Григорьевна вспоминает..., - девушка переспросила у Бориса.
- Его жену звали как меня - Анной Григорьевной?
И приговорила Бориса к себе.
- Всё просто решается в мире этом, - заключил рассказ Борис о своей женитьбе, состоявшейся через полгода после встречи с девушкой в пальто цвета морской волны. - И благодарю судьбу, что она со мной не мудрствовала.
Если же он не пришёлся по вкусу родителям и сестре Анны, то посчитал это платой за простоту решения главного вопроса соединения душ.
- Что-то же надо преодолевать, дабы окрепнуть в своей решимости? - подвёл Борис черту в том своём рассказе.
Позже на какой-то мой вопрос он добавил.
- Аню я сразу предупредил: возникнут сомнения по поводу этого выбора, ставим точку, не затягивая до узла, который только разрубается. И сам даже заикаться не буду, и её попрошу хорошенько подумать, прежде чем заикнуться: соглашусь немедленно. У меня сомнений никогда не возникало. У Ани, думаю, тоже. Впрочем, это она мне не давала повода усомниться. За себя же не ручаюсь - это у неё надо спросить. И не мне спрашивать.
Походы по музеям, гуляния по паркам, рассказы о Сибири сделали своё дело и без излишеств типа концертов, танцулек и ресторанов.
- Ах, как она слушала меня! - с умилением вспоминал Борис, - или я был в ударе, или она умела тогда слушать, но той скованности, какую испытывал с Марией или Галиной, не было и в помине. Благодаря Ане повесть "Стриптиз на болотах" - это единственная вещь, которую я довёл до финала, а на остальные духу не хватило. Чего-то мне недоставало. И последнюю, "Аксиоматику Нуля", боюсь, не доведу до конца. Любовь, видимо, хороший стимулятор творчества. Только вот, любовь ли я испытывал, сейчас и не могу сказать. Дело, наверное, в том, что в разные возрасты она имеет разные обличия. Иначе - засохнешь по единожды испытанному чувству.
А это была, как понял я, пишущий эти строки, самая, что ни на есть, настоящая любовь: безотчётная, с верой в благодарственную их будущность, с чистыми помыслами. Свидетельством тому выдвигаю раскованность Бориса в отношениях с Аней. Да-да, именно раскованность, вернее, его уверенность, что она к его словам, к его поступкам отнесётся с пониманием и вниманием без ложных домыслов. В их отношениях был связующий предмет, который у Бориса при знакомстве с другими людьми обычно отсутствовал, что вводило его в ситуацию дискомфорта, он терялся, тушевался и убивал интерес к себе. И этим предметом были чувства, возникшие у него к будущей жене.
Такое же раскованное самочувствие он испытывал при общении с незнакомцами, когда предметом разговора выступали дети: сын Бориса или ребёнок собеседника. С людьми, с которыми его ничто внешне не связывало, мой герой был всего лишь учтив и крайне немногословен. Кому-либо навязать свой интерес: к литературе, к политике, к религии, к философии, он стеснялся и даже не знал, как это сделать без неприятных для себя эмоциональных последствий. Стеснялся именно потому, что эти последствия потом долго терзали его душу, теребили совесть, накатывались разочарованиями. Пять лет, не менее, испытывал он такие терзания при малейшем вспоминании о визитах в Литературную консультацию при Союзе писателей. И всё, что грозило повтором того эмоционального дискомфорта, тормозило Бориса при завязывании отношений с кем-либо вне привычного круга общения.
Когда же случился конфуз с педерастом, Борис и вовсе ушёл в себя, в свою семью, к сыну, ограничив всякую прямую связь с окружающим миром. Для ощущения полнокровности своей жизни ему вполне хватало общения с сыном и его ровесниками. Мальчонка рос смышлёным, физически выносливым и с развитой координацией, легко освоил катание на велосипеде, на лыжах, на коньках, без труда научился плавать, владеть мячом, ракеткой, битой. Гуляя с ним, Борис заметил, что другим родителям гулять со своими детьми не так интересно, как ему со Стасиком. Он даже ловил себя на невольной гордыне своим сыном, проявляемой перед другими родителями. Ловил и сдерживал себя, чтобы собеседники не прониклись антипатией к нему.
Впрочем, соседи достойно оценивали, как Борис строит свои отношения с сыном и их детьми. Они видели, как весь двор оживлялся, когда Вихрасовы выходили гулять. Вокруг них моментально образовывалась куча ребятни самого разного возраста, знающей, что сейчас будет нечто интересное, подвижное, азартное: игра в лапту, в "вышибалу", в городки, в "панагоняло". Это были игры из детства самого Бориса.
- Надеялся, - признавался мне он, - что игры эти станут здесь и сейчас столь же популярны, как и у меня на родине в пору моей юности. Увы, не стали. Да, времена меняются, обстановка скудеет, интересы смещаются, жизнь требует иных забав. Всё с одной стороны облегчается, а с другой - усложняется, но наладить жизнь в стиле золотой середины этих двух направлений что-то не даёт. Нахожу, что не даёт утрата ощущения неслучайности своей жизни. Теперь каждый ищет персональный смысл жизни, но все найденные смыслы указывают на случайность, на конечность жизни, и никак не возмещают утраченное ощущение, которое в нас было генетически встроено.
И знаешь, Юрок, хоть я и сам поддался таким поискам, но не чувствую, что утратил то ощущение. Наоборот, ещё острее почувствовал необходимость своего пребывания в жизни всех людей, с кем судьба меня как-либо сводила. И пришёл к выводу: смысл не будет найден, если нет такого же чувства, как у меня. Пришёл к такому выводу именно потому, что и смысл-то, найденный мной, оптимистичен до сумасшествия, реален как сама жизнь, светел, как ясный летний день. Отсюда следует другой вывод, уже другого свойства - пессимистический ровно столько же, сколь оптимистичным был предыдущий: утратившие ощущение значимости личной жизни никогда не выйдут из замкнутого круга изобретения смыслов, оправдания бессмысленных жертв, принесённых ими в призрачной этой погоне.
Надежду тут дарует религиозная безотчетная вера, но возможна ли она в наше время при полновесной грамотности? Возможна, если вера построена на знании, а не на чувстве. А это уже парадокс, вряд ли преодолимый в обозримое время.
Как бы ни воодушевлял Бориса подрастающий сын, а тоска по включению в общественную жизнь подводила к такому унылому настрою, что оставалось лишь запить и пойти по проторённому отцом пути. Сопоставил возраста, свой и отцов, и обнаружил, что родитель запил именно в таком же возрасте, в каком и Бориса тоска взяла за грудки. И если бы не сменил профессию, то соскользнул бы на отцову дорожку, тем более, что в конторе народ как-то разом внутренне переменился: перестал стесняться таких вещей и деяний, какие дотоле, вдруг обнаружившись, вгоняли в краску.
Гуляли открыто по всякому поводу и всяко: кто выпивал, кто - от супружеской половины, кто - совмещая и то и другое. Подворовывать стало почему-то не стыдно и даже пристойно. Прорабы и мастера прикрывались приписками, ибо не мелочились, а рабочие, хоть и мелочились, но всё уворованное спускали на выпивку. Одновременно, и те, и другие больше работали на так называемой "халтуре", а на основной работе всё делали халтурно.
Борис тоже было принял эту манеру, запасшись для ремонта своей коммунальной комнаты половыми досками, лаком, обоями и побелкой. Пару раз помог мастеру, предоставив ему машину, обеспеченную прикрытием путевым листом со своей подписью и печатью конторы. Когда же водитель рассказал, что во второй раз они с мастером чуть не влипли, Борис решил прекратить такую практику и с машиной и с личными левыми делами. И третью просьбу мастера отклонил. Тот это понял по-своему: сначала выставил литр водки, потом - коньяка, а когда Борис не поддался, пригласил в коммерческое кафе, недавно появившееся в соседнем с конторой доме. Борис сбавил гонору наполовину: отштамповав печатью конторы пару чистых путевых листов, но подписывать их отказался, мол, договаривайся с водителем в частном порядке, а попадёшься, отвечай сам, никого не впутывая.
- Не хотелось бы сидеть на крючке, - объяснил он мне четверть века спустя. - Я не исключал, что мне вновь доведётся встретиться с таким же чином, с каким имел любезную беседу на Баррикадной. И стало противно от мысли, что, будучи подцепленным на чепухе, вынужден буду вертеться, как уж на сковородке. Уж не о правах гражданина страны мне тогда придётся говорить, а подчиниться любому вздору зарвавшегося чина.
И после посиделок в кафе Борис решил переквалифицироваться. Сначала хотел стать водителем автобуса или, на худой конец, грузовых машин. Прошёл комиссию на категорию "С". Но потом передумал, решив податься в таксисты.
Такой выбор созрел после поездки на такси в аэропорт, когда впервые повёз жену и сына погостить к себе на родину. Водитель оказался мало того, что словоохотливым, но и образованным, и смело мыслящим. В беседе с ним Бориса и осенило: самому стать таксистом и через пассажиров распространять свободолюбивые идеи, внушать людям мысль, что они имеют право на решение государственных проблем.
- Мало сказать, что мы заслуживаем то правительство, какое нас "имеет". - Уточнил свою позицию мне Борис. - Не лишним будет внушить мысль, что каждый из нас не столько подданный государства, сколько гражданин страны, а граждане поболее властей ответственны за увядание страны, за которую позже им придётся краснеть и перед детьми и перед другими народами.
Помимо бесед с пассажирами можно будет собрать единомышленников из их числа в устойчивую группу типа польской "Солидарности", создать подпольную политическую силу с оппозиционной идеологией. То, что коммунистический дурман уже утратил способность серьёзно противостоять солидной оппозиции, Борис уже не сомневался. Дело оставалось за формированием этой силы, которой вокруг себя он не видел. Не видел, полагал он, потому, что люди совершенно утратили и представление о смысле своего существования, и ощущение полноценной жизни, которая всё явнее заполнялась мелочной суетой, погоней за пустяками.
Позже, в год ознаменования тысячелетия крещения Руси, он понял, что и власти, не препятствующие этому ознаменованию, ощутили такую же утрату народом жизненных ориентиров, какую давно подметил Борис, но ничего более существенного, чем возвращение моральных верований, коммунистические правители не придумали. А этого мало. Мало потому, что огромный пласт бессовестных, но искушённых в подлостях людей извратит эти верования, наполнит их изжитой мистикой, и превратит моральные установки в бездумное преклонение перед чудесами и откровенной ложью. Если не вмешаться в этот процесс превращения, то очень скоро мошенников будет больше, чем искренне верящих в человека людей. Люди перестанут верить друг другу, властям, друзьям, разумному слову.
- Некогда, - смеясь, уточнял мне Борис при рассказе о той смене своей профессии, - люди имели одну "Правду", и едино выступали против неё. Мы понимали друг друга даже без слов! Теперь же, когда той "Правды" нет, мы друг друга не то, что не понимаем, а и слушать не хотим, ибо каждый обладает личной правдой и думает, что чужая правда ему лишь навредит. Ату её, эту правду и этих разумников разных!
В Новосибирск прилетели рано утром. И уже утром температура воздуха была под тридцать градусов, а к обеду, когда Вихрасовы с Толмачёво перебрались в городской аэропорт, и - ветерок истаял. Рейс на Колпашево, на который им достались билеты, по расписанию был в пять вечера. Погуляв по городу, они вернулись в аэропорт и томительно выждали времени вылета. Наконец-то были в воздухе.
Если перелёт из Москвы в Новосибирск пятилетний Стасик проспал, то здесь он приник к иллюминатору и не отрывался даже попить водички, принесённой стюардессой. Наблюдал молча. Перед аэропортом назначения Борис вмешался в его молчаливое созерцание.
- А что не спрашиваешь, какие населённые пункты пролетаем, как называются озёра и реки, которые видишь внизу?
- Какая разница - какие? Их вон как много, разве ж все упомнишь? Твоя родина же дальше?
- Вон, видишь реку? Это Обь. Завтра мы по ней поплывём на "Заре".
- На заре? А мы не проспим?
- Да, чтобы сесть на "Зарю", придётся встать до зари, - улыбаясь скаламбурил отец. - Забавно получилось, что теплоход "Заря" отправляется в путь на заре. О, пристёгиваемся! - прервал Борис себя, увидев зажёгшееся предупреждение. И в этот же момент, раньше чем в салон вышла стюардесса с объявлением о посадке, самолёт резко пошёл на снижение. Стасик немножко напугался, ощутив тошнотный позыв, и на миг отлип от окна. Борис подметил, что на него сын глянул округлившимися глазами, а секунду спустя, перевёл взгляд на стюардессу и уже совершенно спокойно сказал то, что от неё услышал.
- Прилетели.
Рассказывая об этом, Борис прокомментировал мне реакцию сына.
- Вот сейчас, когда сыну двадцать пять исполнилось, я обнаружил, что почти не помню его детских вопросов типа, что - это? На всё у него были свои гипотезы, свои мнения, свои определения. Поразительно, но больше я его спрашивал, чем он меня. Ну, например, гуляли мы с ним в лесу вдоль ручья, и наткнулись на чудное свидетельство жизненной силы: на берёзу, некогда вывороченную половодьем из берега, где довелось ей жить. И погибла бы берёзка, да нашла в себе силы зацепиться парой корней за краешек почвы, и лёжа выжила, отбросив засохшую макушку, взамен которой вскинула вверх один из своих суков, ставший её продолжением. Стас внимательно обошёл её со всех сторон, пощупал рукой те два ныне мощных корня, и пошёл дальше, как бы утратив интерес к увиденному факту жизни. Я же спросил его.
- Не знаешь, почему эта берёза, окрепнув, не борется с ручьём, который когда-то чуть не погубил её?
- Да, - согласился передо мной Борис, - вопрос не детский, и даже для взрослого провокационный, но меня задело, что сын чуть ли не равнодушно прошёл мимо чудодейственного факта природы. А Станислав, ни мало не задумываясь, ответствовал отцу, проявившему непонимание таких вещей, которые и несмышлёнышам очевидны.
- Мозгов у неё нет, вот и не борется.
- Столько философии в этом ответе, - прокомментировал мне Борис то сыновье умозаключение, - что и в иных научных трудах не сыщешь. Дополни этот ответ своей посильной логикой, мол, борются только имеющие разум, а не обладающие умом если и борются, то только за собственную жизнь, то есть, за жизнь на коленях, тогда как мы предпочитаем умирать стоя. А вот тут-то и соображаешь: это деревья падают лишь после смерти, тогда как человек может и живым пасть так низко, что превращается в водоросль, точнее, в водкоросль. И падает человек так низко именно из-за наличия мозгов, подвигнувших его на борьбу против кого-то или чего-то, а не будь этих мозгов - ограничился бы борьбой за личную жизнь, за жизнь в стоячем виде, за стСящую жизнь, за настоящую жизнь.
- Н-да, чего только не взбредёт в голову, сидя на этом месте, - съязвил я на ту Борисову сентенцию, кивая головой на вывеску, приклеенную к стене за его спиной: охрана, пост N1.
- Можно и так подумать, - ответил Борис, - но я давно стою на том соображении, что именно такую философию глаголют дети, да не всякий взрослый разумеет. А коли не разумеет, то и утрачивает вкус жизни. Утратив этот живой вкус, пускается в погоню за искусственными вкусами, навязываемыми ему извне в виде модных веяний. Если же и детство человека проходило без впечатлений, без самостоятельных открытий этого мира, то, повзрослев, этот человек себе уже не будет принадлежать. Каждый сможет завлечь его во всё, что губит душу, убивает в нём личность. Впрочем, душа и чувство личностной его самости в таком индивидууме не вызревают.
В райцентре жила двоюродная сестра Бориса, у которой он намеревался остановиться на ночь. Зинаида была третьей дочерью тёти Фроси, умершей прошлой весной от астмы. Рано, чтоб вырваться из вечной нужды и жизни в грязном Инкино, вышла замуж за жёсткого и властного колпашевца, который был чуть ли не вдвое старше её. Фёдор настолько упивался своей степенностью, что считал себя обязанным как-нибудь унизить родню жены, когда та решала воспользоваться его "гостеприимством" при деловых наездах в город.
- Опять дерёвня понаехала, - ехидно приветствовал он гостей. - Но имейте ввиду, у меня тут не гостиница, ключей на руки не даю, сразу говорите, когда из города намереваетесь вернуться, чтоб не упереться в дверь с замком. У нас тут не деревня, а город. Зевать по сторонам не советую: в момент облапошат, да ещё за тобой притащатся, если разузнают, что ты с ключами от дома с добром.
Послушать этого Федю, так в Колпашево по улицам ходят толпы бандитов, воров и мошенников. Ходят и ищут "дерёвню", чтоб поглумиться над её доверчивостью и простотой. Увидев Бориса с семейством, Фёдор не узнал его, но сразу понял, что это Зинаидины родственники, поскольку своих не имел или уже отвадил от общения с ним.
- Кто такие? Из какой Куржины? - поздоровался он, полагая, что копыловская родня жены теперь может остановиться и у Ярослава, три года как обосновавшегося в Матъянге, пригороде райцентра.
- Здоров, Фёдор Тимофеевич, московские мы, - смеясь, поздоровался Борис.
- Это где ж такая дер ... - начал отвечать хозяин и осёкся. - Борька, что ли? Оброс-то, как леший, - враз помягчел и поласковел Фёдор, - я и не узнал. И Славка не узнает. Он тут, у нас, теперь живёт, на Матъянге.
- Ты думаешь - я не знаю? - спросил Борис, чуя, куда своячок намеревается спровадить гостей.
- Да я это к тому, что могу подвести: у меня теперь и машина есть. Не пью, понимаешь ли, как некоторые, и могу себе позволить машину иметь. Могу прокатить.
- В другой раз, - сморщился Борис. - Завтра едем в Копыловку, а от тебя до речпорта пешком пять минут ходу. С Матъянги же на автобусе полчаса, да и тот первый рейс делает уже после того, как трамвай на Копыловку уходит. Так, что дозволь переночевать у тебя. И пацан мой, видишь, уже стоя засыпает: в первый раз из Москвы выехал, да сразу так далече, устал от дороги.
Дом Фёдора был солидным, под стать хозяину: в четыре комнаты, под четырёхскатной жестяной крышей, на высоком бетонном фундаменте, за высоким тесовым забором, с резными ставнями и воротами. Дом Будниковых, ранее принадлежавший большому начальнику, венчал первый квартал центральной улицы города, начинающейся в былые времена мрачным зданием НКВД, которое вскоре рухнуло под знаменитый обской яр, вскрыв могильник "врагов народа", уничтоженных и похороненных в этом здании в далёкие тридцатые годы. С тех времён, похоже, и тротуар не ремонтировался, и мостовая не обновлялась, и соседи не отличались солидностью, запустили и улицу, и усадьбы свои, и ограды.
А какая мостовая была: сказка. Представьте, мостилась она метровыми чурбаками, которые устанавливались вверх торцами вплотную друг к другу. После покрытия торцов смесью, защищающей от гниения и грибка, создавалось впечатление, что перед вами булыжная мостовая, но более ровная и аккуратная. Теперь же, когда смесь утратила свою эффективность, многие чурбаны наполовину сгнили, выкрошились, обнажив, словно оспяные язвы на лице неизлечимо больного, чудовищные ямы. Впрочем, ямы эти, по видимому, никому не мешали: улица никуда не вела и через сотню метров обрывалась крутым песчаным яром.
- Наверняка, - добавил Борис, - именно этот яр так устрашал и угнетал поэта Клюева, когда он отбывал там ссылку, что оставил об этом городе лишь плаксивые стенания, и - ни одной поэтической строчки.
Утром, когда они собрались на теплоход до Копыловки, погода резко сменилась. Температура снизилась вполовину, с неба посыпал мелкий противный дождь, с реки шёл колючий тягун. Пришлось из чемоданов вынимать одежду потеплее, обувь потяжелее и зонты. Настроение у Бориса и Анны скисло. Только Стасик не терял бодрости и вкуса к открытиям. Фёдор же не изменил себе и смылся из дому ещё до того, как гости проснулись. Зинаида, не вставая с постели, сказала, что завтрак она им приготовила, когда мужа провожала срочно на работу: кашу и молоко они найдут на плите, хлеб на столе, а масло для бутербродов - в холодильнике.
Гостям стало ясно, что зонты придётся нести в зубах, поскольку руки у всех, даже у сына, будут заняты вещами: двумя чемоданами, двумя сумками, тремя авоськами. Когда остановились на передышку на дороге, длиною в километр, Анна не выдержала и сказала.
- Зря ты им столько гостинцев оставил. Детей-то мы их так и не видели, а ты говорил, что их трое.
- Зинка сказала, что отправила их в Куржино. Непомнящие последний год там живут: собрались ехать в Киргизию к сыну, который там живёт со времён своей службы в армии.
- Ну, вот. Когда они ещё оттуда вернутся? Бананы отец с матерью съедят, конфеты тоже им достанутся, как и колбаса.
- Ты права, но я так был шокирован хитростью Феди, что и не сообразил.
- А Зинаида? Помнишь, она к нам заезжала, когда была в туристической поездке в Ленинград? Стасу и конфетки не принесла.
- Думала, что ему, грудному, ещё нельзя есть конфеты. - С нескрываемой иронией оправдал Борис сеструху. - Ну, двинули дальше.
- Далеко ещё?
- Столько же. Это улица Гоголя: уж он бы расписал, какой приём был нам оказан в сём славном городе. Ну, да Бог им судия. Опять же, писателя больше привлёк бы район на чётной стороне этой улицы, прозываемый здесь "Шанхаем": таких трущоб нигде не сыщешь. А глянешь на официальную карту города - там нет ничего: болото.
В Москве для регулирования народонаселения и для привлечения дешёвой рабочей силы придумали институт лимитированной прописки, а здесь разрешили иногородним строиться на этом болоте. Прописывайся где хошь, а живи в своём домике, построенном на свой страх и риск на болоте. Ты бы видела эти дома: ужас полный. Случись пожар, пиши - хана, ибо пожарная машина туда не проедет. Мух летом как блох на дохлой кошке, а блох и клопов как звёзд на небе. Бр-р-р! Ну, вот, сейчас спустимся к дебаркадеру, купим билет и будем три часа отдыхать.
- О! - Воскликнул Стас, когда спуск сделал поворот, и перед ними открылась широченная водная гладь Оби. - Море!
Действительно, эта великая сибирская река в то дождливое утро была похожа на море: противоположный берег терялся в завесе дождя, а по воде бежали приличные, с бурунами, волны, шумно обрушаясь на искусственную галечную насыпь берега. Борис продекламировал тут же родившийся у него стих.
О, Обь, ты - море, море боли
Людей, твои обживших берега,
И хоть вода твоя без соли,
Но цветом желчна и горька.
И прокомментировал, как бы размышляя вслух.
- Не имею прав так говорить о своей любимой реке, но с удовольствием бы поделился авторством с Клюевым. Увы, здесь муза отказалась от него.
Купив билет, Борис внимательно пригляделся к возможным попутчикам: нет ли среди них знакомых односельчан. Лишь в одной девушке распознал таковую: напоминала Тамарку Майкову, бывшую соседку Вихрасовых. И усомнился: уж больно красива эта девушка, тогда как он помнил Тамарку немного косоглазой, неряшливой, растрёпанной. Подойти и уточнить свои предположения не решился. Ждал, что Тамара подойдёт, поздоровается, и забыл, что сам тоже стал малоузнаваемым из-за бороды, отращенной им год назад. Так и просидел он всю дорогу в теплоходе, время от времени поглядывая на подружку детства и ловя её ответно любопытный взгляд на себе. Успокоился, решив, что всё прояснится в Копыловке, где её, как и его с семейством, наверняка будет кто-нибудь встречать.
Анне судно показалось ненадёжным для обширной водной глади, бурлящей метровыми волнами и поливаемой сверху бесконечным дождём. Её настороженность передалась Стасику, которому вид из окна не показался привлекательным: стёкла были забрызганы каплями воды, салон находился ниже ватерлинии, отчего в окно просматривались лишь волны с бурунами, изредка срывающимися с гребня прямо в глаза. Поначалу он делал вид, что баловство волн его забавляет. Пытался предугадать, какой вал докатится до теплохода именно в тот момент, когда ветер сорвёт бурунную шляпу и швырнёт в стекло салона теплохода.
- Во, во! - восклицал он, когда окно окатывалось водой, невольно отстраняясь: а вдруг, да окатят его эти брызги. - И эта дошла! Видел, пап?
Но вскоре, ещё до подхода к Усть-Чае, первой пристани, ему надоела однообразность развлечения. Стас скис, попросил что-нибудь поесть, а потом стал пристраиваться у матери на коленях поспать. И проспал весь обской путь, включая заход в Шудельку к Инкино с его впечатляющим яром. И, укачиваемый волнами, спал так крепко, что даже не слышал как отец рассказывал матери о проплываемых деревнях. Например, об Иванкино, населённом почти исключительно селькупами, народом, оказавшемся тут совершенно фантастическим образом.
- Есть легенда, что они спасли как-то дикого человека, по описаниям напоминающего всем известного Йети, снежного человека. Сдружились и всюду следовали за ним. Так и пришли в эти края. Дикаря назвали Тайгором, а когда он исчез, долго поклонялись ему, придумав, что он ушёл за их соплеменниками обратно на Таймыр. Стали ждать, поклоняясь Тайгору как богу, пока не познакомились с водкой, которая убила в них всё народное достоинство.
Потом Борис рассказал об Инкино, начав с того, как, буквально перед этой поездкой, встретился в Москве с человеком, бывавшем в Нарымском крае ещё до революции.
- Помнишь, я проходил шоферскую комиссию? Послали они меня к окулисту и за анализами крови и мочи в поликлинику по месту прописки. А я там ещё ни разу не был. Сижу в очереди к окулисту, раз на сдачу анализов опоздал, рассуждаю, мол, не лучше ли будет, если приду завтра пораньше, коли, всё равно придётся ещё раз приходить. Приходит дед с клюкой и в толстенных очках, спрашивает.
- Кто первый? Ты? - тыкает кивком головы на мужчину в таких же толстых очках, сидящего у самой двери кабинета. - За мной будешь.
Тот хотел уже возмутиться, а дед вдруг помягчевшим тоном переспросил.
- А крайний кто? Не люблю быть первым или последним, буду крайним. За кем?
Говорю, что я последний, он любезно так кивает, дескать, хорошо, внучёк. Вижу, деду невтерпёж молча сидеть, поговорить хочет, а зацепки разговора не вышло. Вся поза его намекала, ну, что же ты, внучёк, не уважишь старого-бывалого. Пришла пожилая женщина и выручила меня, прервав наше молчание.
- Кто крайний?
- Я, внучка, - весело отвечает дед. - Я крайний.
- Какая я тебе внучка? - обиделась бабуля, и хотела ещё что-то добавить, но тот упредил.
- Я ей комплимент, а она артачится, годами козыряет. Ежели на то пошло, то давай мериться. У женщин о возрасте не спрашивают, но сама вызвалась: скажи сколько тебе, а потом посчитаем, гожусь ли я тебе в деды.
- Шестьдесят два, - с вызовом призналась она.
- Ну, вот, а мне девяносто восемь. Гожусь в деды? То-то и оно. Но ты не смотри на груз лет моих, не обращай внимания на слабость глаз и ног моих: я их в Сибири оставил по дури молодой. Ты на сердце моё запади: оно знаешь ещё какое горячее.
- Не знаю и не хочу знать, - отмахнулась "внучка", но дед завёлся.
- И напрасно! О, оно ещё такое, что и твою внучку опалит, ожарит, а ты уж и вовсе сгоришь.
- Да ну тебя, старый пень ... - совсем осерчала "внучка" и собралась уходить, обратившись уже не к нему, а почему-то ко мне. - Скажете, что я последняя, ушла за результатами анализов.
- Вот, - сказал ей в спину дед, но явно привлекая моё внимание, - прибегают к поговоркам: "старый пень", "дырявый пень", а подумать самим лень. Если пень, то он уже старый, вот и получается масло масляное. А как себе они представляют пень дырявым? Когда же слово пень заменишь словом пим, то всё становится и понятным и точным: истасканный, развалившийся пим. Знаешь, что такое пим?
- Знаю - валенок, - с улыбкой ответил я, обескуражив деда: он-то ожидал, что ему сейчас предстоит просвещать молодого.
Борис воспользовался замешательством деда и спросил его.
- А вы в Сибири каторгу отбывали?
- Нет, слава Богу, там я был ещё в царские времена, ещё до Первой мировой войны. С "Лейкой" (с первым фотоаппаратом) облазил весь Нарым, людям фотопортреты делал, а себе ноги умял и глаза испортил. Знаешь, что такое - Нарым? Там двенадцать месяцев зима, а остальное - лето.
Дед опять с хитринкой посмотрел на Бориса, который тут же с такой же хитринкой добавил к присказке о своей малой родине.
- А на Шудельке подольше на недельку.
- А ты почём знашь? - аж подпрыгнул на месте дед, - Неужель - с Инкина?
- Нет, с Копыловки, что образовалась после гражданской войны между Инкино и Зайкино.
- Но, но, - закивал дед, - Зайкино помню: деревня в одну улицу, а вот Инкино - село. Богатейшее, зажиточное: там все дома - двухэтажные пятистенки. А какая там церковь! Красота дивная! Бывал там? Видел?
- Моя мать оттуда родом. Пановы они, не помните таких?
- Да там полсела Пановых да Поповых. Скажу честно: фамилий не спрашивал, но фотографировал всех и, пока не обошёл все дома, жил у батюшки при церкви. Зиму и лето. Вот жизнь была! Кормили от пуза, спал в светёлке на втором этаже на трёх перинах. А между сном и застольем умные беседы с батюшкой иль его сыном, который тоже готовился в священнослужители. В праздники, бывало, и с девками миловался. Эх, внучёк, растравил ты душу мою. Приходи в гости, поищу в своём архиве что-нибудь о тех краях из того времени.
В этом месте рассказа Борис горестно вздохнул и признался мне, что сетует на свою тогдашнюю невдумчивость в собственные же слова.
- Мне бы как-нибудь помягче поведать деду о судьбе этого Инкино, а я выдал ему всё прямым текстом и разом.
В начале тридцатых село сгорело дотла, включая и церковь с батюшкой, сыном того, что предоставлял деду кров. Мать рассказывала, что она девчонкой ещё была, когда село загорелось, и огонь так быстро охватил все дома, что обогнал попа, бежавшего на пожар с Пасеки, где у кого-то гостил. Бросился наследник дома и прихода вытаскивать из огня свою престарелую мать, обезножившую лет за пять до этого, да и не вышел обратно, тогда, как парализованная старуха нашла в себе силы доползти до окна, выбить его и вывалиться наружу аккурат в тот момент, как крыша рухнула, похоронив её сына.
- Это известие, видимо, так зацепило деда, - признался мне Борис, - что он сразу, по выходу из поликлиники, угодил в больницу. Посуди сам: он чаи с ними распивал, спал на перинах, гостеприимной попадьей изготовленных, беседовал с батюшкой и его сыном о вечном, а они так свой путь земной закончили. А если предположить, что у деда там осталась какая-нибудь любава, очень уж памятная ему? Ты бы видел его: статного в свои сто лет, с греческим профилем, то и не сомневался бы в своём таком предположении.
Отпуск Борис разбил на два периода: первый посвятил прохождению водительской комиссии, а второй - поездке с семьёй на родину. По возвращении, в первые же выходные купил торт и пошёл в гости к Дмитрию Николаевичу Гилёву, а там его ждало пренеприятное известие: у деда месяц назад случился инфаркт, от которого он не оправился и через две недели, проведённых в больнице, умер.
А село сгорело в подозрительно удачное для коллективизации время. Власти же, расследовавшие эту трагедию, заключили, что пожар случился в ветреный сухостойный день из-за мальчишеского баловства с огнём. Борис же склонен полагать, что этим огнём власти загоняли зажиточных селян в колхоз. Зачем им, во всём самодостаточным крестьянам, идти в колхоз? В каждом дворе были своя сенокосилка, свой плуг, своя сеялка и прочий единоличный инвентарь; в стайке содержалось по две-три коровы с телятами, по одной-две лошади с жеребёнком, по гурту овец и коз, по свиноматке с поросятами; в тёплый курятник, устраиваемый на первом этаже дома, на зиму загонялось по дюжине гусей, уток и кур. Каждый дом закреплял за собой рыболовные, промысловые, сенокосные и пашенные угодья. Сельчане щеголяли друг перед другом удачами, урожаями, приплодами, идеями, выражавшимися то в хитрой промысловой ловушке, то в особой баньке, то в чудном овоще. Время было столь плотно насыщенно заботами, что даже детям его не хватало: не до праздного баловства. Тем более - летом. Таких в колхоз ничем не заманишь. А вот сгоревших ...
После пожара, от которого уцелело лишь три дома, стоящих и поныне, власти разрешили строиться лишь тем, кто вступал в колхоз. Отказникам не давали ни места для постройки нового дома, ни пашни под посевы, ни делянок под пастбище, под сенокосы, под заготовку строевого леса. Дед Бориса и поселился в хибаре, сколоченной на затапливаемой пойме реки из бесхозных брёвен, выловленных им в половодье по кустам, по лугам, по заводям. Избушка получилась ужасная: потолок меньше двух метров, с комнатой в три на три шага, кухонькой - два на три, и печкой в одну плиту на две конфорки. Сени были пристроены уже тогда, когда иссякла надежда, что семье когда-нибудь удастся выбраться из этого "временного" жилища.
А надежда иссякла, когда с фронта пришло извещение о гибели Петра, старшего сына Григория Станиславовича. Деда это известие свалило с ног, поскольку дочери и младший сын-инвалид не давали такой опоры, чтобы можно было мечтать о продолжении прежней жизни в новом доме, не уступающем сгоревшему. Свалился, но не вступил в колхоз, и жене, Дарье Филимоновне пригрозил проклятьем, если она вздумает вступить после его смерти.
Эту свою бабушку Борис плохо помнил: не любили они с братом ездить в гости в Инкино, которое у них ассоциировалось с вечной грязью, силосной вонью и с бесчисленными клопами в кровати. И бабушка перестала приезжать в Копыловку, когда зять превратился в "вечного пьяницу".
Не будь войны, Григорий Станиславович никому из своих домочадцев не дозволил бы работать на колхоз. Впрочем, старшая, Лидия, сама не стала работать: уехала в Колпашево, где окончила курсы учителей и вышла, будто бы, замуж, а муж увёз её в таёжный промысловый посёлок. Вторая дочь сразу после войны заделалась художником: рисовала на клеёнке сюжетные прикроватные коврики с лошадьми, лебедями, дамами и кавалерами. Коврики расходились влёт, дозволяя жить весело и безоглядно на завтрашний день. Лишь младшая дочь, рано родившая от ссыльного немца, тут же угнанного в трудовую армию, да младший Павел, уродившийся с искалеченными ногами, вынуждены были записаться в колхозные работники и печалили душу умирающего деда Григория.
202
Межрегиональный аэропорт г. Новосибирска. (стр.191)