Борьке Вихрасову могли бы в детстве напророчить стать полководцем или флотоводцем, да проморгали в нём эти наклоннос-ти, проклюнувшиеся аккурат в то лето, когда Петя пустился в одиночное плавание на паузке. Борис Иннокентьевич всерьёз обдумывал одно случайное совпадение, до которого ли-дерские способности в нём никак не проявлялись, и обнаружились с избытком после. До этого момента он был весьма нерешительным и флегматичным мальчиком, который вдруг словно проснулся и ока-зался сорванцом с буйной фантазией и отвагой, восполнявшей с лихвой один, существенный для деревни, изъян - некоторую полнотелость. Дома, конечно, не был тихоней, и с младшим на год братом, как все мальчишки, споры нередко сводил к драке. Но в школе, на переменах, не участвовал в общей колготне, стоял или сидел где-нибудь в сторонке, и молча спокойно наблюдал за ребятишками. Его первый учебный год заканчивался, и заканчивался для него кругом отлично, шла последняя неделя, которая, казалось, уже ничего изменить не может. И не изменила в учебных успехах, но вот в поведении ...
Он, как всегда, стоял на перемене в конце коридора у окна и с улыбкой наблюдал, как Лёнька-Сорока не может что-то отнять у Нинки Вебер, которая, дразня мальчишку, ловко увёртывалась от него, и до упаду хохотала, а Борькин сосед по улице и по парте, наоборот, сердился. Чем у них закончилась та игра, не дала досмотреть его учительница, Надежда Петровна, которая подошла почему-то не к шалунам, а к нему и спросила.
- Боря, почему ни с кем не играешь? Как ни посмотрю - всё один, да один.
Борька и ответил ей, но совсем невпопад.
- А у мамы завтра день рождения.
Надежда Петровна похвалила его и легонько подтолкнула в спину.
- Молодец, что знаешь и помнишь, а теперь иди, побегай, поиграй.
Борису это врезалось в память как разделительная веха двух эпох его сознания: до этого момента он мало что помнил из своей жизни, а всё последующее было словно где-то описано, и он при желании мог прочитать. Когда Петя, преследуя бурундука, учинил поджог госпарских дров и уплыл на полубарже аж за Нагодную геодези-ческую вышку, Борис точно увязывает с сорокалетием своей матери. Дело в том, что капитан парохода-развалюхи "На вахте" поинтересовался Петиным уловом с подсказки штурваль-ного, которого рыбак с берега не мог разглядеть, а им был Иннокентий Вихрасов, Борькин отец.
Иннокентий в тот день выглядел гоголем. Напросив-шись постоять на виду у односельчан у штурвала, будучи всего лишь кочегаром, он рассчитывал тем преподнести подарок жене, выг-навшей его из дома ещё полгода назад. Зима давно миновала, а не-приятный осадок на душе забылся, и теперь он трепетал от тщеславия, что возвращается к семье не тем горьким пьяницей, каким покинул дом перед Новым годом, а в новом для них обличье. И на коне, точнее, на пароходе. Ему было радостно, и, стало быть, по-чему бы не повеселить доброго капитана, разрешившего постоять у руля?
- А теперь, гли-ка, что он сделает. В биноклю, в биноклю смотри.
- Дурак, что ли?
- Он самый. Ещё познакомишься с ним. Ни одного человека в форме не пропустит, каждого расспросит о больших горо-дах, о каменных домах и о самолётах. Если ты будешь в обычном костюме, то спросит, в какой ты квартире живёшь, на каком этаже и где в ней уборная находится, не воняет ли из неё. Тех, кто в военных фуражках, допытывает: не водят ли они са-молёты, в которых, он слышал, тоже бывают уборные.
- Бред какой-то. Зачем ему это?
- Как зачем? Говно же должно куда-то деваться, но вот - куда, и как при этом люди не страдают? А с виду и не догадаешься, что перед тобой дурак. Одет, правда, словно в тайгу собрался: в старом пиджаке, в резиновых сапогах и в кепке, которую натягивает по самые уши. Но когда руки в карманы сунет, то даже на Ленина смахивает, так и кажется, что сейчас про "гхеволюцию" заговорит, или про интеллигентов, а он только про убор-ные да говно. Короче, фрукт, что надо, обхохочешься.
Мы теперь знаем, что Иннокентий касательно Пети не угадал. Не сбылись и его мечты относительно семьи. Он никак не предполагал, что Мария после его отъезда пойдет работать на завод. Куда угодно - в пекарню, в прачеч-ную, нянькой в больницу или детсад, на худой конец - в ар-тель шить рукавицы и спецодежду, но чтобы на завод? Да ещё на самые тяжелые работы, на которых не работала ни одна женщина из числа местных, населяющих Стадионную и Садовые улицы? Такого он и в дурном сне не допускал присниться.
Борька со Славкой пришли рано утром к поселковой столовой, где мать, работавшая на лесозаводе на подмулёвке круглого леса, велела им купить топлёного масла. Когда они подходили к заводу, из его ворот выехала пожарная машина, свернула к реке и попылила куда-то за ручей Исток, впадающий на краю посёлка в Кеть. А там за Зелёной деревней, положившей начало леспромхозовскому посёлку, горел огромный костёр. Мальчишки догадались, что горела пирамида дров пароходства. Естественно, братья рванули посмотреть на зрелище.
Только рванули Борька со Славкой от столовой к мосту через Исток вслед за пожарной машиной, как из проходной завода навстречу им вышла мать.
- Это куда лыжи навострили?
- Ма, гли-ка, - указал Славка на столб дыма, поднимающийся из-за Зелёной деревни.
- И, конечно, без вас там не управятся?
- Ну, ма, мы посмотреть только, - заканючил Славка, которому, как младшему, дозволялось и покукситься, и пошалить.
- А масло где?
- Мы его ещё не брали, мы потом его хотели взять, - заоправдывался Борька, которому, как старшему, надлежало отвечать за невыполненное поручение.
- Ну, хорошо, - неожиданно подобрела мать, - бабы мне сказали, что нонешное масло у них плохое. Подождём, когда его разберут, и они натопят новое. То и купим. А сейчас - марш домой, собираться в дорогу.
- В какую дорогу? Мне же к двум часам в школу, - удивился Борька, заканчивающий первый класс.
- Не велика беда, если последние три дня пропустишь. Я решила на лето отправить вас к бабушке в Инкино, и когда же это сделать, как не в мой день рождения? Или забыли, что за день сегодня?
- Твоё сорокалетие! - радостно ответил Славка.
- Вот - именно! И я хочу отметить его у моей мамы вместе с вами. А ты чего хмуришься? - наклонилась она к старшему.
- Мне Надежда Петровна разрешила на уроках труда вышивать тебе сюрприз, а ты всё испортила, - вдруг захныкал Борька.
- Чем испортила?
- Как я его теперь тебе подарю?
- Эка беда. Осенью подаришь.
- Ага, так он и будет там лежать? Немецкий барак на Садовой уже отремонтировали, и младшие классы к осени туда переведут. Ищи потом сюрприз.
- Ма, а ма, - подёргал её за руку Славка, - а давай сейчас зайдём в школу за Борькиным сюрпизом?
- Ну, вот, - в ответ ему мать дёрнула за руку Борьку, - видишь, маленький, а сообразил быстрее тебя.
- Ничего вы не понимаете! - перешёл он на крик, - я не дошил его ещё!
- Ладно, ладно, не реви. Пошли домой, там что-нибудь придумаем.
- Ма, а братька с папкой приедут на твой день рождения? - поинтересовался Славка.
- Эдуард далеко уехал. Письмо же я вам вчера читала, забыли разве? Пишет, что устроился на работу, а отпуск у него будет только на будущую весну. А там, может, ещё в армию заберут. А папка ваш ...
Мария замолчала. Что она могла им сказать про их отца и своего второго мужа? Что его сломали или он сам сломался и спился? Спился до того, что теперь в посёлке никуда не берут на работу. Пояснить сыновьям, что за пьяный дебош в семье с пальбой из ружья его чуть не посадили и лишили ружья и права охотиться, то есть, возможности хотя бы этим добывать пропитание? Не поймут и того, что отец хотел стрелять по начальникам, а из-за матери, удерживающей его, пальнул в пол собственного дома. Даст Бог, когда-нибудь они поймут, чего мать боялась, а боялась она: как бы отец, ломаясь сам, не обрушил своё бессилие на семью, на головы своих наследников.
А какой искристой, кипучей на жизнь была у него кровь, когда они встретились? Могла ли Мария предвидеть тогда, чем всё это закончится? Могла ли она отвергнуть его предложение связать их судьбы и продолжать ждать со столь убийственной войны отца её первенца Эдуарда? Или ей, после трёхлетнего безнадёжного ожидания, следовало надеяться на лучшую партию и не принимать во внимание свои тридцать лет? И как ей следовало воспринимать обстоятельство, приведшее Иннокентия зимой сорок восьмого в Инкино? Он заглянул на огонёк их, крайней в селе, избушки в безумно метельную ночь по пути к своей матери после отбывания пятилетнего срока. Заглянул и своей энергией осветил мрачное жилище, и в сердце Марии зажёг свечечку надежды. А до него в тот вечер она особенно по чёрному смотрела на свою судьбу. Накануне её взбалмошная сестра зашла с гулянок к ним с одноруким Васькой Волынским и объявила, что сходится с ним. И тем как бы дала Марии пищу для размышлений, мол, теперь им, вдовам с детьми, на лучшее нечего рассчитывать. Калека, пьяница, психованный? Да, но не во всём же он калека, пьяница - временами, а психует - от неустроенности.
- Всё наладится сеструха! - бражным угаром дыхнула она на прощание, и словно накаркала беду: утром у Марииного Эдуарда был жар и отёк лица, а когда вечером она пришла с работы, отец, сам уже полгода не встающий с постели, прохрипел, что у сына фельдшер обнаружил скарлатину.
Везёт же сёстрам. Фроське: у неё хоть и двое ребятишек, но оба росли здоровенькие, крепенькие, что Галька, что Борька. За отцом хворым не ходит, поскольку живёт у бывшей свекрови, бабушки по отцу её детей, которая уже нигде не работает, сидит дома и ведёт хозяйство, позволяя даже невестке шастать по гулянкам и посиделкам в поисках ухажёров. И Фроське помогла устроиться на работу на маслозавод, когда уходила оттуда. Повезло и Лидке, родившейся ещё до Первой империалистической войны, на которой отца отравили газами, живущей сейчас где-то в Куржино замужем за директором тамошней школы. В люди выбилась, зажила так, что теперь с родными и знаться не хочет, в гости не ездит и письма шлёт только к новым большим праздникам.
А вот Мария после получения извещения о пропавшем без вести Иване вынуждена была оставить казённую комнату мужа в Парабели, где он работал механиком на электростанции. Сама она была там телефонисткой и не имела прав ни на какое жильё. Могла бы выхлопотать, но сочла, что лучше всего ей будет у родителей в их тесной избёнке, построенной отцом на скорую руку взамен их сгоревшего в год коллективизации огромного, двухэтажного пятистенка.
Другой работы, кроме как скотницы, в колхозе Марии не нашлось, и вот, утром, ещё затемно убежав от заболевшего ребёнка на скотный колхозный двор, весь день возила на санях сено с покосов. Устала до чёртиков, а дома своя скотина ждёт ухода-кормёжки-дойки, двое тяжело больных, нуждающихся в непрерывном её внимании. И мать, за весь день до ухода на ночное дежурство в телятник, не сварила даже борща. Мария понимает, что мать не сварила из-за ухода за её заболевшим сыном, но это-то и выбило совершенно из колеи, да так, что, появись сейчас Фроська или Лидка на пороге, она бы им все космы выдрала.
И вот в такую беспросветную минуту открылась дверь, и через порог в избу ввалился совершенно незнакомый мужчина, обросший трёхдневной щетиной, в невиданных ею доселе унтах, в чёрной овчинной тужурке, в собачьем малахае. Сдёрнув с головы этот малахай, сложил в него мохнатые свои рукавицы, и перекрестился в угол над столом их кухонки.
- Храни вас Бог! - непривычно для Марии поздоровался он. Отец, что тоже было необычно, отодвинул занавеску и высунулся наружу из-за печи, где давно уже лежал почти неподвижно. Незнакомец же, не дожидаясь ответа, продолжил. - Я по пути на Тайжо ищу ночлег. Нельзя ли у вас на ночь остановиться?
- А кто вы будете? - поинтересовалась Мария, - я там кое-кого знаю.
А отец добавил.
- Откуда путь держишь, мСлодец? Неужто - пешком? А коли - на лошади, то извиняй, друг, стайка наша совсем никудышная: конь в ней не поместится.
- А я и не пешком и не на лошади. На лыжах с собачьей упряжкой ...
Странный гость сразу чем-то расположил к себе, и Мария, не дожидаясь позволения отца, пригласила его для начала отужинать с ними.
- Только, разве что, вот здесь, - Мария обвела кухонку рукой и указала на скамью за столом у стены. - Стол отодвинем, а туда приставим вторую скамью. А на той половине, за занавеской, у меня сын со скарлатиной лежит. Не приведи Господь, ещё на вас эта зараза перекинется. Да и свет на кухне придётся всю ночь не гасить, чтоб в потёмках не путаться, когда сыну вдруг чего понадобится. Так что у нас не отдохнёте. Но вы раздевайтесь, я как раз борщ сварила и собиралась стол накрывать. Поужинайте, а мы с тятей подумаем, к кому вам лучше всего на ночлег попроситься.
А за ужином Иннокентий рассказом о себе вдохнул в неё веру, что всё в жизни образуется самым лучшим образом: и мужа она себе найдёт, и сын её окрепнет и умницей вырастет, и дом они себе новый, какой захотят, поставят, с хорошим огородом и добротным двором.
- Нет, пАря, - прохрипел со своей лежанки отец, - такого дома, какой у нас был до колхоза, уже не будет: власти не дадут построить.
- А зачем в колхозе жить? Есть и другие места, и тут - недалече.
- Тайжо-то?
- Зачем? Тайжо к вашему колхозу относится. Я вот по пути домой случайно узнал про леспромхозы у нас тут под боком. Туда, оказывается, можно завербоваться, помогут и жильё поставить.
И рассказал, что во время войны его, семнадцатилетнего, осудили за пособничество в укрывательстве двух дезертиров. На самом же деле всё было наоборот: он помог этих дезертиров поймать. Осенью сорок второго, если они помнят, из окрестностей Инкино милиция не вылезала, а потом был суд, на котором выяснилось, что дезертиров пригрел и кормил их родственник, бригадир рыболовецкой артели из Тайжо.
В этой артели работали два подростка, Иннокентий и сынок кладовщицы. В конце лета бригадир обманом надоумил того сынка взять у матери ключ от зернового амбара и дать осмотреть его, мол, есть у него подозрение, что тем ключом отперли артельный сарай, где хранились снасти. А через три дня бригадир обманул уже Кешку, взяв его в помощь на воровство из того амбара восьми кулей зерна.
Парень и знать не знал, что ворует. Приехали на подводе ранним утром к амбару, замок открыли ключом, нагребли десять кулей, из которых восемь загрузили, а два оставили внутри, и про них бригадир сказал, что это для самой кладовщицы: когда она выйдет на работу, то возьмёт их и отвезёт в Инкино для какой-то важной цели. И ещё он сказал, что это зерно выделил им председатель колхоза как премиальное поощрение за труд, которое бригадир будет выдавать им ежемесячно.
И только на суде выяснилось, что приятель Кешки, в это время уже призванный на фронт, приносил ключ не для осмотра бригадиром, а для снятия с него слепка, по которому была сделана воровская отмычка. Премиальное зерно выделялось в размере двух кулей, тех из десяти, что они оставили, якобы, для кладовщицы. Если бы всё это Иннокентий знал заранее и помогал бригадиру подкармливать дезертиров, как тот уверял на суде, то разве бы он, Кешка, вызвался самочинно в проводники милиционерам? Да без его помощи они вовек не поймали бы тех дезертиров.
Суд не внял такому оправданию и осудил Иннокентия на пять лет общего режима. Но нет худа без добра: там, на зоне он освоил целую кучу специальностей, научился портняжить, плотничать, столярничать, сапожничать, кузнечному делу. И остался бы в городе, чтоб доучиться шорному мастерству, на которое его поставили в лагере перед самым освобождением, да мать письмо прислала, мол, занемогла и работать больше не может на колхозных работах, а лёгких дел в Тайжо нет.
Отпустили, а как добираться зимой до дома? Подработал деньжат в Новосибирске, наловил дворняг, отобрал из них трёх самых сметливых, приучил бегу в упряжке, а остальных пустил на унты, шапку и рукавицы. Купил лыжи, ружьишко, провиант, и двинул в путь. Метил уже сегодня мать обрадовать, да вот пурга окаянная все карты спутала, а без неё и ночь бы не остановила, поскольку места эти он прекрасно знает.
Если хозяева не возражают, то он бы и послезавтра, перед дорогой в Пиковский леспромхоз, куда он завербовался, к ним заскочил. Сейчас он идёт матери сказать, чтоб собиралась переезжать жить в Копыловку, центральный посёлок того леспромхоза, а сам тут же двинет по месту назначения. До ледохода надо бы управиться с переездом и с обустройством, чтоб огород вовремя подготовить, домишко какой-никакой заложить, мясцом и рыбой запастись на то время, пока он пол-лета будет на сплаву вдали от матери.
- А - что? Год, на время которого я завербовался, пролетит мигом, надо будет думать о жизни дальнейшей, о хозяйке. А куда я приведу её, если ни кола, ни двора? Пока руки-ноги целы, годов за плечами и двадцати четырёх нет ещё, голова на месте, и чтоб её в колхоз не закладывать, надо застолбиться подальше от него. Да ради одного этого стоило не только пять лет оттрубить на зоне, но и чуток поболее. Хошь, хозяйка, и тебя с собой отсюда заберу? В унынии, погляжу, оттого, что все мужики твои хворые? А, батянь, верно угадал? Ну, а коли угадал, то на обдумывание у тебя есть полтора дня. Когда пойду послезавтра в Копыловку, дашь знать мне, на какую семью мне там разворачиваться: на меня с матерью только, или же ещё и на тебя с мальчонком. А может и батяня захочет отседова вырваться?
- Спасибо, мил человек, - откликнулся из-за занавески старик, - мне теперь одна, однако, дорога лежит: на погост. Да вот Марию мою ты не впутывай зазря в свои планы, ейный Ванька не погиб, а пропал без вести: вдруг да возвернётся? И тебе, молодому, зачем нужён чужой мальчонка?
- Тять! - урезонила его дочь. - Разболтался, погляжу ты сегодня: то за день и слова не вытянешь, а тут за час вперёд на год наговорил.
- Цыть! Не с тобой балакают, с гостем. Взяли моду отца поправлять! Почём ты знаешь, куда я клоню? Если не знаешь, то твоё самое милое дело - помолчать, и тем свою разумность показать. Тому, дура, показать, кто к тебе свататься наду-ду-мал.
И старик зашёлся в нескончаемом кашле.
И какой замечательной стороной повернулась жизнь к Марии! Через день, когда Иннокентий, как и обещал, вновь заглянул к ним, Эдик пошёл на поправку, что она сочла хорошим знаком и дала знать гостю, мол, ничего против его предложения не имеет. Условились, что на масленицу он приедет свататься, а там уж видно будет, когда они окончательно сойдутся. На масленицу он приехал на двух санях: забирать Марию и свою мать, но переезд пришлось отложить из-за того, что её отец был совсем плох и они ждали его кончины со дня на день. Знакомство же с будущей своей свекровью прошло как бы в свете этого ожидания: Васса Яковлевна показалась ей излишне суровой и прямой, что отпечаталось на всех их дальнейших отношениях строгим дистанцированием друг от друга.
Отец умер перед самым ледоходом, а Иннокентий в это время отбыл на лесосплав, и только на Троицу он смог вырваться и перевезти жену с пасынком к себе в Копыловку, где ей всё с ходу понравилось. Понравилось несмотря на то, что всем четверым пришлось ютиться в одной комнатёнке барака-клоповника. А клопы, с которыми она впервые столкнулась в Парабели в общежитии первого мужа, как бы вернули её в то время, создали впечатление, что почти десяти тяжеленных лет и не было. Если бы не хныканье Эдика, измученного этой, забытой им, нечистью, то впечатление было бы полным.
Впрочем, не было бы. С Иваном жизнь текла как-то праздно и тягуче, и два года, прожитые с ним, ей помнятся как десять долгих лет. А Иннокентий сам горел на работе, мать свою чуть ли не привязал к огороду подле барака, и в Марию влил неведомый ей азарт ведения хозяйства заложенного им дома и не стеснялся даже подстёгивать её. Поблажки делал только для пасынка, но не из чувства какого-либо к нему, а из опаски, как сам ненароком обмолвился, что тот причинит себе увечье. Мамаше, как стала Мария называть свекровь, это, правда, не нравилось, и она всё норовила заставить Эдика что-нибудь делать, хоть грядки полоть.
В зиму они переехали жить в собственный дом. Не в столь казистый, в каком Мария провела все детские годы, но всё же вдвое больший, чем тот, где умер её отец. Его последнее жилище, построенное наспех взамен сгоревшего в год коллективизации, целиком уместилось бы здесь в одной комнате с тремя окнами. И кухня здесь отделялась от комнаты не тряпичной занавеской, а настоящей филёнчатой дверью в бревенчатой стене, да ещё была такой вместительной, что нашлось место для настоящей русской печи, зимнего курятника и кровати для свекрови. А сын облюбовал себе уголок на полатях, где умудрялся даже делать устные школьные задания. Понравились Марии и огромные сенцы под одним срубом с домом, понравились больше всего тем, что из них вела лестница на вышку, где она могла встать в полный рост и вывесить на просушку бельё, не выходя на снежный и ветреный двор. Да ещё в том же срубе Иннокентий соорудил себе столярку, в которой часто далеко за полночь что-либо мастерил.
Но краше всего в письме матери и Фроське она расхвалила два других рубленных строения: стайку и баню. Последней у них в Инкино после пожара не было, а отцов горбылясто-щелястый коровник всегда вызывал у Марии содрогание. В нём за ночь навоз так примерзал к земляному полу, что без лома к нему и не подступишься. В стайке же Иннокентия и теплынь такая стояла, как в жилом доме, и пол был выстлан струганными плахами, по которым парной навоз чуть ли не сам вылетал наружу, стоило только распахнуть низкое оконце и немного пошевелить вилами. Поначалу Марии даже хотелось мыть этот пол.
А ещё удачно вышло с переулком, ведущим от этих построек к озеру, а оттуда - на соседнюю улицу, на покосы, на скотные выпасы. Зимой удобно животину гонять на водопой и воду возить на санках в баню, а летом - ходить за водой на полив грядок.
"И лес рядышком, - писала она в письме матери и сестре, - пять минут ходу. Малины, правда, в нём нет, но грибов и брусники поболее, чем у нас в Инкинской Пасеке, до которой час надо топать. Смородина, черёмуха и голубика недалеко, ближе наших, но вот клюквы и кедрачей поблизости нет, а колбА тут вообще не растёт почему-то. Зато магазинов в посёлке целых пять, не то, что в Инкино с одним продуктовым и одним сельпом. Здесь тоже есть сельпо, но помимо него есть отдельно промтоварный, отдельно скобяной и ещё два продуктовых.
А школа какая! В двух огромных домах, каждый из которых будет поболее, однако, Инкинской восьмилетки. Полная средняя школа, где, говорят, и учителя хорошие. А вчера, мама, Эдик мне на ухо признался, что ему понравилось здесь жить. И знаешь, чем понравилось? Он всю осень в ботах проходил, а про сапоги, из которых в Инкино не вылезал даже летом, вспомнил, когда здесь заморозки начались. Да, грязи здесь вообще не бывает: голимый песок и травка. Всегда сухо, чисто, а они ещё и тротуаров настелили по пяти улицам, я даже туфли себе купила.
Да, не забыть бы. Когда морозы начались, Эдик опять так таинственно спросил, чем же мы будем печь топить, если дрова нонче ему пилить не довелось? Инкинская головная боль о дровах здесь не задела даже меня. Иннокентий сам притаранил на лошади, взятой им в Артели на день, пять брёвен, принесённых половодьем на озеро, распилил их бензопилой, притащенной им с завода на один вечер, и сам же поколол их. Эдик и не видел всего этого, поскольку Кешка все дрова убрал в специальную пристройку за сенцами, часть которой летом мы отведём курам".
Уже запечатывая это письмо, Мария вдруг сообразила, что, прихвастнув перед сестрой туфлями, она не только не сообщила, на какие деньги она делает себе такие покупки, но и сама не задумывалась над вопросом своего трудоустройства. Опуская письмо в почтовый ящик, припомнила, что она не одна здесь такая, и стала перебирать тех, с кем успела познакомиться. Выходило ... И тем же вечером заикнулась об этом мужу. А он только рассмеялся.
- Тебе здесь не колхоз. Здесь треть баб домохозяйничают. Работают только сосланные и немцы, а местные с детьми сидят и за своей скотиной ходят.
- Так то - местные, и с детьми. А я-то ...
- А чем ты хуже их? Или Эдуард твой - не ребёнок?
- Так он уже большой, в школу ходит, а у всех-то здешних баб хоть один, но в люльке лежит.
- Дай срок, и мы и ляльку заведём и люльку повесим. А до этого нам надо дом до ума довести, почву на огороде поднять и размягчить, ещё площади раскорчевать и корчевья убрать. Будешь на сносях - разве с этим управишься? Надорвёшься ещё. И покос получше да побольше раскосить надо. Нонешнее-то сено я по болотам наскрёб, а на будущий год я приглядел хорошие угодья в осинниках за Вторым озером на Нюрсе. Вот обиходим этот покос, тогда и рожай. А ещё я хотел до этого прируб к дому сделать, чтоб у Эдуарда свой угол был. А прируб надо бы делать с печью. Печь же - это дополнительные дрова понадобятся. Их заготовить надо. Этим по весне я и думал заняться: вон сколько брёвен в заберегах обсыхает, а лошадью не до всякого доберёшься. Да и зачем в Артель за лошадь деньги отдавать, когда сами можем те дрова приплавить по большой воде чуть ли не к самому дому? Но одному это несподручно, нужно вдвоём хотя бы, с тобой или с Эдуардом.
- Так ты же весной на сплав уедешь?
- На кой ляд он мне сдался? Положенное по вербовке я уже отработал, а теперь пора и о себе подумать.
- Это - как о себе?
- Своим делом заниматься, тем, что сам умею делать, без погонщиков: столярничать, плотничать, сапожничать. Ты бы видела, какие на зоне я тачал бахилы и чирки! Всё начальство лагеря в них не только на охоту или рыбалку ходило, но и просто так форсило. Даст Бог, освою кладку печей: сложил же вот эту? Лодки словчусь мастерить, пимокатное дело осилю, овчину приноровлюсь выделывать, людям на тулупы, на тужурки, полушубки и шапки. В охоте и рыбалке я всегда удачлив был, поди, не разучился за годы отсидки. А с охоты без пушнины, пуха и мяса не возвертаются. Появятся, знать, небольшие лишние деньги, с которыми можно будет и о своей лошади подумать. Работы, голЩба полно, успевай только разворачиваться. А охотников лес валить, сплавлять, распиливать сыщут из тех, кто окромя этого ни хрена не умеют. Я пять лет валил лес под ружейным прицелом, чтоб на воле тем же заниматься? Уволь. Ходить под чьим-то началом большого ума не надо, и сноровка только та нужна, чтоб вовремя в сторонку отскочить. А вот такую печь сложить, вот эти унты сшить, кысовые лыжи изготовить, или вон тот комод сколотить не всякий и возьмётся. Я же за всё брался впервые в жизни своей, и делал так, чтобы каждую вещь не стыдно будет людям предложить: хоть спасибом, но отплатят. Помнить буду и говорить: это работа Вихрасова, такую же хочу. Короче, голЩба моя, жить станем - не соскучишься, дай только разогнаться, и не стой на дороге.
Эх, его бы устами мёд пить, а не водку, к которой он пристрастился семь лет спустя. Вначале же всё пошло так, как он наметил. Но года через два, когда уж и Борька родился, а Иннокентий надумал заложить большой прируб к дому для пасынка, из Зайкино, где находился сельсовет, к Вихрасовым нагрянула какая-то комиссия и насчитала им столько неуплаченных налогов, что впору всю усадьбу продавай. Хорошо, хоть один из четырёх комиссаров оказался человеком, растолковал самостийным единоличникам, что без оформления в сельсовете Иннокентию либо статья светила, либо - зачисление в тунеядцы с последующим насильственным трудоустройством. И посоветовал хозяину, смущённо косясь на вторично беременную Марию, вздумавшую в этот момент приложить к груди шестимесячного Бориску, что он может либо заключить договор с Артелью на выполнение тех же столярных работ, либо устроиться промысловиком в "Охотсоюз". Это, мол, выведет его из-под статей закона о тунеядстве и о налогах на единоличников, а за ним останется лишь долг за излишки распаханной им земли и за пиломатериал, неизвестно как попавший к нему на двор. И вручив хозяину бумагу, по которой он обязывался в месячный срок погасить немыслимо большие задолженности, комиссия чинно удалилась.
Иннокентий, поначалу напуганный этой суммой, после её погашения надумал поиграть с государством в кошки-мышки, и вместо почтения к законам он стал искать обходные пути. Оформившись в "Охотсоюзе" на различные промыслы: пушной, дичи, кедрового ореха и лекарственных растений, он, пока не ознакомился с местностью, стал браться за любые подряды. Начал с плотницких дел, пособив Степану Мурзинцеву прирубить к избушке его родителей новую половину. Получилось отменно. Иннокентий осмелел и вызвался заодно сложить печи в перестроенном дом?не Мурзинцева. И здесь вышло выше всяких похвал, по крайней мере, лучше, чем он сложил в своём жилище. Весть эта дошла до ушей штатного печника-пьяницы Парамона Панкова, который немедля вышел из запоя и явился экзаменовать нежданного своего конкурента. Покурил молча подле открытого зева обсыхающей русской печи и буркнул Степану.
- Весёлая будет печь. Для соседей: уж они-то повеселятся, когда к весне тебя приспичит где-нибудь дровами поживиться.
Потом Иннокентий попробовал сам выдолбить обласСк, но потерпел неудачу: почти готовая посудина лопнула при замочке и распорке. Мастер этого дела, Николай Сычин осмотрел запоротое изделие, провёл пальцем по трещине и кратко приговорил.
- Нельзя так: по одному слою подряд три дырки.
Иннокентий признался, что высверливал распорные отверстия, нимало не озаботясь их расположением. Николай добавил, что сверлить их надо не все сразу и по особому порядку, из чего самоучка вывел, что не следует ему браться за столь хитроумное ремесло, пусть уж им и дальше занимаются только остяки. И переключился на постройку лёгких лодок из тёса, который грешным образом наворовал на заводе. А к зиме ему пришло на ум смастерить нарты для собачьей упряжки. Смастерил, сшил новые пострёмки под своего Тузика, с которым прибыл в Копыловку, и прокатился по посёлку, чем обеспечил себе заказы на всю зиму.
Но выполнять заказы оказалось недосуг, поскольку в охотничьем и прочих промыслах ему вдруг стало фартить, да так, что уже через год Вихрасовы обзавелись лошадью, правда, на паях с кумом Иваном Полынцевым, на которого эту тягловую силу и записали в сельсовете. Собственно, с этой-то покупки они и покумовались.
Обмывали Гнедку, выращенного и объезженного Артелью, у Полынцевых, живущих неподалёку от места сделки. Мария, оставившая сыновей дома на свекровь, и Катерина, беременная в третий раз, за столом не засиделись - занялись детьми хозяйки: пятилетней девочкой и двухлетним мальчонкой, родившемся в полугодовом промежутке между появлениями на свет Братьев Вихрасовых, будущих своих противников в войне "стадионов" и "лесачей". Укладывая ребятишек спать, женщины и сговорились породниться, а вернувшись к захмелевшим мужьям, легко подбили их на поездку в Тогур для крестин в тамошней, единственной в районе, церкви. Мужики, накачавшись браги, бабам перечить не стали, хотя и были оба из староверов.
В неблизкий путь (под сотню вёрст) условились тронуться на масленицу на трёх лошадях: в двух кошёвках разместятся обе семьи, а третья на розвальнях повезёт съестные припасы людей, сено для коней и рыбу на продажу тем, кто в пути пустит их на постой. Управлять этой повозкой Иннокентий попросил помочь остяка Николая Сычина, с которым очень сдружился в последнее время. А мать вдруг этим возмутилась и сама засобиралась в дорогу, и как ни убеждали её, Васса Яковлевна проявила характер, вернее, упрямство, выдвигая или выдумывая на ходу уж совсем завиральные соображения.
- Совсем ополоумел! Ты ещё в кумовья пригласи этого нехристя! Может у щепотников и принято кого ни попадя брать в крёстные своим детям, а я не дам благословления на такие крестины. Не погань моих внуков! Уж лучше я грех возьму на душу, съезжу в эту никонианскую церкву, авось, моё присутствие на этих крестинах Господь зачтёт, и их можно будет считать всамделишными.
Выждав часа три, то есть, не сразу, но всё же в начале долгого пути, Васса Яковлевна, ехавшая одна в замыкающих обоз розвальнях, окликнула сына властным, с капризной ноткой, голосом. Иннокентий с женой и сыновьями ехал во второй кошёвке, забылся в раздумьях и вздрогнул от нежданного зова матери.
- Кешка! Ну-ка, поди сюда!
Он передал вожжи Марии.
- Иннокентий! - услышал он повторный оклик матери. - Уснул там, что ли? Поди ко мне!
- Иду, иду, - негромко, чтоб не разбудить мальцов, отозвался он и соскочил на обочину, сразу увязнув в снегу по пояс. - Марусь! Кисет забыл, сбрось его на сторону, я подберу. Мать! - крикнул он матери, - не останавливай, не сбивай коню дых: я нагоню, и заодно разомнусь и разогреюсь чуток.
Он ещё и отдышаться не успел после короткой, но - в длиннополом и тяжёлом тулупе, пробежки, как мать вывалила ему всё, что до сих пор замалчивала. И крепко озадачила Иннокентия повествованием об истории их семьи.
Никогда ему не доводилось сопоставлять день сегодняшний со всем, что ему предшествовало, а когда же у него вдруг пробуждался интерес к прошлому матери, она неприкрыто пугалась его вопросов и, порою весьма ловко, уходила от ответов. Однажды, в дни томительного ожидания суда, Иннокентий дюже пригорюнился от неведения своих корней, а услышав довольно мягкий приговор (готовился-то к наихудшему), заключил оправдать мать за скрытность, дескать, ничего хорошего в том прошлом нет, и ей, видимо, есть что утаивать, дабы не уязвлять душу единственного родного человека. Мысленно поблагодарил мать за то, что она щадит его чувства и покой, и больше не позволял себе волновать её любопытством.
И вот теперь, по дороге в церковь на крестины внуков, мать вдруг сама решила раскрыть семейные тайны, и так раскрыть, что Иннокентий ощутил себя спустившимся с небес на землю. Он знал о её набожности, но не подозревал о глубине её неприятия веры других толкований. И слушая теперь мать, чувствовал телесно, как в нём растёт опасение за её рассудок: так всё намешалось в голове бедной, безграмотной женщины, что он, например, не вынес бы и десятой доли того. Слушал, проникаясь осознанием и причин такого тяжёлого характера матери, иногда пугавшего его, и огромности государственной махины, которая, походя, прошлась катком по судьбам тысяч и тысяч таких семей.
Если мать из властной, суровой и не всегда понятной женщины в ходе своего рассказа для Иннокентия превращалась в загнанную несчастную старушку, то масса кормящихся из государева корыта начальничков в сознании мужика нюхнувшего свободы сливалась в безжалостный железный монолит, которому ничего не стСит обрушиться на любую голову. А он, Иннокентий Емельянович Вихрасов, вздумал поиграться с этакой махиной? И такая тоска навалилась на него, что захотелось взвыть по-волчьи, или - напиться пьяным вдрызг, чтоб после думать, будто это всё ему приснилось, а не мать родная просветила.
- Грех большой, - приступая к своему рассказу, пояснила мать причину своей замкнутости, - очень большой - поминать лихом прошлое. Вот я и не поминала, только молилась, чтоб это прошлое тебя не держало, не тянуло к себе, чтоб ты сам, без оглядок на отца, братьев с сёстрами и других родственников наших, на ноги вставал. Война окаянная и тюрьма отвадили тебя от веры исконной, и ты даже к табаку пристрастился и жену себе выбрал не обдумавши. Грешная я, что на радостях от возвращения твоего не стала тебе супротивничать, не помешала этому выбору. Вона на сколько Мария старше-то тебя, курит, как мужик, и с немчонком, отец которого, как она сама же сказывала, и сам был баптистом и её от веры православной отвадил. Да и что за вера та у неё была? Щепотники - одно слово. За отступничество от исконной веры Господь их и покарал: церковь и всё Инкино погорели из-за ихнего отступничества. Чего греха таить, за такое же отступничество от исконной веры и нас Господь покарал ссылкой, наветами да рассеянием всей семьи. Перестали прилежно веру блюсти, вот беда и стряслась.
Вдов и стар уж был твой отец, когда взял меня в жёны. От первой жены, умершей лет за пять до того, было у него трое сыновей и две дочери, все уже взрослые. Хотя старший, Лука, был женат, но жил в одном доме с отцом, как и обе замужние дочери. Держали дюжину коров, по коню каждому мужику, а, окромя того, весной закупали телят по всей округе, до осени выпасали их, откармливали и гнали сбывать на зиму в какой-нибудь город: в Омск, Новониколаевск, Барнаул, Павлодар или Семипалатинск. Промыслом этим занимались испокон, ещё с дедовских времён, ещё до Столыпина. Дед твоего отца был женат на сестре моего деда, который кормил всю деревенскую бедноту, давая им работу на сыромятной фабрике. А пришли большевики и всё отняли.
Мой дед не пережил этого, умер, а оба сына его и зять, то есть мой отец, ушли с казаком Атамановым отвоёвывать отнятое, да и погибли все, осиротив меня с двумя младшими братьями. Тимофей от чахотки умер в дороге, когда мы вчетвером с матерью возвращались обратно в Желтоногино, откуда родом была мама. Мне уже за двадцать было, а Семёну и десяти не было, когда нас, полунищих, оборванных, голодных взял в свой дом Емельян. Его там уважали и побаивались, подозревая, что он, хоть и не ушёл в отряд к Атаманову из-за умирающей на ту пору жены и кучи малых детей, был как-то связан с бунтовщиками, мог и отомстить за непочтение к нему. А уж лучше его сабелькой там никто не владел. Но стали из города наезжать к нему начальники разные, допросы учинять за укрывательство врагов их власти: это, выходило, что из-за меня, мамы и Сёмки, Емельяна подозревали в смутьянстве. Тогда-то он сосватал меня, взял себе в жёны.
Через год родилась у нас Ульяна. И подгадала же так, что утром она родилась, а вечером того же дня умерла моя мама, что я сочла нехорошим признаком, и жила дальше в ожидании чего-то нехорошего. Но всё шло лучше некуда. Через три года родился ты, дела у Емельяна и его старших детей наладились на прежний лад, прежний достаток не вернулся, конечно, но всё, как будто, шло к этому. Только Ульяна пугала меня: неделю живее ребёнка, чем она, не было во всей округе, а под воскресенье она начинала теребить меня, когда, мол, пойдём в церковь, соскучилась, видишь ли, она по церкви. Но за год до беды церкву нашу власти закрыли, а батюшку увезли куда-то. Ульяша моя сразу поникла как-то, из дому больше никуда не выходила.
Семёна власти пристрастились донимать прошлым нашего родителя. И Емельян почуял что-то неладное: стал газеты читать, в город среди лета ездить. А под осень снарядил двух своих сыновей в Красноярск, якобы лес заготовлять на строительство своих домов всем семейным. Зятьёв тоже отправил в Омск с большим обозом масла и кожи, а сам с Лукой погнал последнее стадо в Семипалатинск. Дома оставил одних женщин: сноху, дочерей, меня с тобой - мальцом на руках, под началом семнадцатилетнего Семёна, братца моего. Шепнул бы о планах своих мне одной, да не разглядел в усыновлённом паршивце змею, при Семёне и наказал мне собираться в дорогу, чтоб готова была, когда он вернётся.
Только Емельян за порог, как к нам гости нагрянули, и давай кулачить. Всех загнали на баржу, а Семёна моего в сторонку повели. Я думала - расстреливать, взблажила, а их главный распорядитель мне и разъясняет, что раскулачили Емельяна Силантьевича Вихрасова по заявлению о батрачестве на него Семёна Яковлевича Непомнящих, поданного им в комитет бедноты собственноручно.
Я и чувств лишилась. Очнулась уже в плавании. Тащил нас вниз по Оби пароходик три недели. И каждый день народу на барже прибавлялось. В Колпашево высадили, сводили под конвоем в баню и всех разделили. Старших сестёр твоих отправили в Озёрное на работы в портовом Затоне, сноху посадили на другую баржу, отплывающую обратно вверх по Оби, а меня с Ульяной и тобой запихнули на паузок, на котором уже находилось с полсотни ссыльных, и потащили катерком дальше на север. Уже морозить начало, по реке шуга пошла, а мы всё плыли и плыли, пока к вечеру третьего дня не завернули в Шудельку. Мимо Инкина проплывали уже в потёмках, я оттого всю зиму и не знала, что в дюжине вёрст от нас стоит большое, зажиточное село со своей церковью, которые через год и сгорели подчистую. Утром причалили к берегу, засыпанному снегом: дальше плыть было некуда - речушка льдом сковалась. Велели нам выгружаться и обустраиваться в этом месте для дальнейшей жизни. А вокруг - ни души, ни сарайчика, голимый лес: нас тут и не ждали, как хочешь, так и выживай.
Делать нечего, каждая семья вырыла себе отдельную землянку в глинистом берегу, из той же глины вылепили печки-мазанки, наготовили дров и стали ждать, в какую из десяти первой постучится смертушка. Оказалось - в нашу. Уже на третий день она тебя и Ульяну пометила оспой, а меня Бог уберёг. Ульяна и говорит мне, мол, ходи за Кешкой, он малой ещё, а она сама как-нибудь управится: молитв она, видишь ли, многушко знает. И молилась, бедная, молилась, Бог сжалился, взял её к Себе на пятый уже день. И было ей всего-то семь годочков.
Тебя бы я и не выходила, готовилась уж потерять тоже со дня на день, да пришёл отпевать доченьку один старче из таких же, как и мы, горемык. Не убоялся ведь заразиться, как остальные, всю ночь у нас провёл. Почитает за упокой, а потом вдруг к тебе подойдёт и читает за здравие. А утром повелел тебя разбудить и стал учить молиться за выздоровление. Долго учил, а уходя, дал ещё наставление обоим.
- Спи, - поучает тебя, четырёхлетнего-то, - только ночью, а днём - ни-ни. Читай, чему сейчас научился, ходи, сиди, но не ложись. Будет клонить сон, возьми ножичек и стругай полешко. Стругай и приговаривай: "Скоблю - не скорблю, поранюсь - порадуюсь. Рану затянет, оспа завянет". Невмоготу станет - выйди на мороз, дорожку к речке протаптывать. Чем шире эта дорожка будет, тем глаже жизнь потечёт. А как стемнеет, тогда и ложись отдыхать. А ты, матушка, ему пихтовую ванну с багульником сготовь и три дня подряд пропаривай в ней, да корми побольше. Нечем - пришлю сейчас с бабой своей, ты только не жалей. Не хватит - пришлю ещё. И пущай не впадает в уныние: грех это. Молитесь двумя перстами, вот так, а не щепотью. Я буду почаще вас проведывать, пока парня не выправим. С Божьей помощью выправим непременно, хотя и не бесследно: рябым останется. Но с лица воды не пить, главное, чтоб душа не задрябла. А рябь на лице останется, чтоб в жизни всё было гладко.
Вот так, Кеша, мы с тобой и остались одни на всём белом свете. Конечно, не без добрых людей, как этот старче, одной с нами верой, но - без родных. А о судьбе отца весточку привёз после войны этот же старче, ставший старостой нашей староверческой общины. Вызывали его в Колпашеву зачем-то, и там он проведал, что Емельяна, когда тот вернулся из Семипалатинска, до весны пытали о старших сыновьях, куда, мол, спрятал их, не в бандиты ли снарядил. А весной повезли нашим же путём, довезли до Колпашева, где опять задержали и опять о чём-то пытали. Там-то он и помер под осень.
Как дальше мы жили, ты уж сам помнишь, а у меня всё слилось в один день, в один страх за тебя. Как выжила, когда тебя посадили, сама не знаю. Сейчас, слава те Господи, жизнь налаживаться стала, так что ты, Кеша, не гневи Бога.
- А зачем Семён написал то заявление? Заставили? - спросил Иннокентий.
- Старче сказывал, что он учиться хотел, а ему не разрешали, мол, сын врага революции, подкулачник. Вот если откажешься от дяди-кулака, напишешь, что в батраках у него ходишь, то пошлём учиться как активного комсомольца. Он и подписался.
- А старче не сказывал, что стало с Семёном? Выучился?
- Сказывал, что в Томск уехал и больше носа не показывал.
Вернувшись на обеденной стоянке в подводу с семьёй, Иннокентий первым делом спросил у Марии, какая фамилия у Семёна, мужа её сестры Лидии.
- Непомнящих, - ответила она, - а почто вдруг о ней вспомнил?
- Подумал, не заехать ли на обратном пути к ним в Куржино?
- Выбрось из головы, я её терпеть не могу, гадину.
Год Иннокентий переваривал это откровение матери, разузнавал у односельчан, имеющих хоть какую-то связь с жителями Куржина, расположенном в полусотне километров от Копыловки, всё о вторично породнившемся с ним брате матери, добившегося таки осуществления своей мечты. Да, выучился и теперь не только сам учит, но и директорствует в школе. И где! По соседству с сосланной им старшей сестрой. А через год ...
Будто сглазила старая, или же Иннокентий прогневил Бога накоплением мыслей об отмщении, но уже через год начались проблемы в отношениях с властями, а ещё через год всё полетело пра-хом. Задушили налогами, лошадь принудили сдать государству или в ту же артель, огород ополовинили, покосы отобрали. А после того, как егерь чуть не посадил его за двух лосей, подстреленных без ли-цензии, Иннокентий плюнул на всё. Да, лицензия была на одного, но что, если лосей стояло в куче целых три штуки? Так получилось, что в азарте, из одностволки прибрал всех. Теперь, что - его надо сажать, двух пацанов сиротить?
Ни матери, ни жене так и не сказал о второй связи с Непомнящими, а однажды, приняв на грудь целую поллитровку, взял свои кысовые лыжи и собрался в Куржино, зарядив одностволку жаканом. Жена заподозрила неладное, остановила. Может быть, и к лучшему ... Плюнул он на всё и вновь устроился на завод. Через год началь-ство, поднадзорная жизнь, обида на пасынка Эдуарда, предавшего, по сути, его, сделали чёрное дело: жена выгнала, как беспробудного пьянчужку, заставила или вынудила, это - кому как, зиму прожить у матери в Затоне.
Мать годом ранее поселилась там доживать свой век недалеко от могилы отца, и в надежде, что сводные сёстры Иннокентия объявятся. Сбили же её с толку и переехать от сына единоверцы, община которых как-то прознала про Вассу, одиноко молящуюся их Богу в Копыловке, и сманила присоединиться к ним. Община общиной, а жить на что-то надо было, да и угла своего не было. Устроилась ассенизатором в бараки ремонтной судоверфи Колпашевского порта. Зарплаты на хлеб хватало, и жильём её обеспечили, поселив в комнатку с отдельной кухонкой в одном из обслуживаемых ею бараков.
Иннокентий, причаливая пароход неподалёку от места вы-катки леса с воды на берег, не обратил поначалу внимания на баб, заталкивающих баграми брёвна на баллиндер, а почему-то ждал, когда его заметит Авдей Смирнов, ловко сбрасывающий эти брёвна на лебёдочные поката. Наконец, эта ходячая оглобля распрями-лась и, вскинув ладонь козырьком к глазам, вгляделась в прича-ливающий пароход. Удовлетворённый Иннокентий дал гудок и прицелился к бабам, но уже не заметил, что одна из них успела сбе-жать. Даже если бы он видел как она скрывается за штабелем ле-са, то всё равно бы не распознал в бабе в мужских брюках свою Марию.
Только к вечеру, обойдя полдеревни, он отыскал-таки её у Веберов, перетащивших на зады Вихрасовского огорода свой до-мишко, купленный ими по осени на Кирпичной улице. Немцы народ дошлый, не стали подлаживаться под неудобья той улицы, с кото-рой все стараются съехать при первом же удачном случае. Все до них это делали бесхитростно - продавали здесь свой дом, а поку-пали или строили там, где нет угрозы наводнения. Веберы первыми ввели в практику переезд всего сруба целиком на хлыстах, подве-дённых под нижний венец, бульдозером зимой по снегу, чем очень и очень уязвили Степана Мурзинцева.
Степан семь лет назад продал тот дом за бесценок другим немцам, Рерихам, которые в прошлом году воспользовались политическими послаблениями и куда-то ука-тили всей семьёй, за тот же бесценок уступив избушку Веберам. Знал бы он, что такое возможно, то не тратился бы на постройку нового дома впритык к родительскому, тесня их. Хорошо, хоть огород не пришлось раскорчёвывать, это сделал завод, затеявший соорудить на задах улицы стадион, давший ей новое название.
Начальство предпола-гает, а природа располагает: через год после раскорчёвки леса под тот стадион, случилось такое наводнение, что смело дамбу, ограждавшую Кирпичную и Источную улицы, и вода унесла не только все виды на урожай, но и кое-какие постройки. Пришлось властям отдать под огороды тот стадион, тем более, что вновь возведённая дамба погребла под собой половинную долю участков, пострадавших от половодья. Кстати, и Степан подсуетился, выхлопотал себе кусочек стадионной землицы, влез в долги и построился рядом с отцовым домом, удлинив их огород тем кусоч-ком. Веберы же поступили умнее и дешевле, перевезя дом на готовый участок и положив начало новой улице.
У этих Веберов, зайдя к ним уже не в поисках Марии, а просто из любопытства, Иннокентий и нашёл прячущуюся жену, и уз-нал много неприятного для себя. Во-первых, дом она заперла на замок, чтоб им, Кешкой, там и не пахло, а ключ отдала в надёж-ные руки. Во-вторых, сама там тоже ночевать не будет до тех пор, пока он ошивается в посёлке, и переспит у кого-нибудь, у кого он и знать не будет, а если и с кем-то, то какое на то его со-бачье дело? И, в-третьих, детей она сегодня же, как только уви-дала его на приплывшем пароходе, отправила к матери в Инкино, куда он на своём драндулете не заплывёт, застрянет на мели.
Иннокентий с дурой-бабой вздорить не стал, чем и поразил её сразу наповал, сплюнул только и, уходя, рассмеялся.
- Вода-то ещё большая стоит, проплывём, а без тебя так ещё лучше: с сынами повидаюсь и без ругани.
129
Сортировка и подача плавающих в запани брёвен либо на бревнотаску, либо на погрузку на баржу. (стр. 109)
Чердак (стр. 116)
Черемша (стр. 117)
Тяжёлые сапоги с толстой подошвой и высокими, почти до паха, ботфортами. (стр. 118)
Лёгкие сапоги из мягкой кожи, с тонкой или вовсе без оной подошвой и ботфортами чуть выше колен. (стр. 118)
Широкие охотничьи лыжи, ходовая часть которых обтянута шкурой оленя или лося. (стр. 119)
Прозвище коренного населения Сибири: хантов, манси, селькупов. В Нарымском крае это преимущественно селькупы, менее родственные финно-уграм, чем первые из упомянутых. (стр. 120)
Бревнотаска: в бревенчатом желобе на высоких подмостках, проложенном от реки и до цеха или штабелей, ползает мощная цепь, к каждому пятому звену которой приварены металлические брусья с шипами. (стр. 128)