- Итак, нет ничего кроме меня, вернее, есть только Я и Ничто. А это уже кое-что. Кое-что и значит, то есть этим обозначается, что мне не к чему, кроме как к самому себе, как-либо относиться. Как я могу относиться к тому, что отсутствует, не существует? А как же Оно получило имя? Вот я, например, мыслю, следовательно, существую. ... И, поэтому, разве Ничто не существует, если я его мыслю? - он спросил так, что мне ничего не оставалось, как подхватить и начать с ответа.
- Вот, только начни ... - Я лежал перпендикулярно урезу воды. Если бы не закрыл глаза, то видел бы только шерстистую спину неожиданного сеансёра. Бревно, как и у него, оказалось у меня под коленями, но ступни мои оторвались от песка и зависли в воздухе. Впрочем, это мне показалось удобным. Полминутки помолчав после вступительных слов, я, даже сам не поняв как это у меня получилось, с ходу вошёл в тему, и из меня полилось.
- ... и сразу так много всего всплывает, и это многое, чтобы не расплывалось, не разбегалось, не исчезало из моего внимания за развесистыми мыслями, требует приложения недюжинных возможностей. Но разве я ими обделён, разве испытываю в чём-либо недостаток? Вот и приложим ко мне, к моим голословным размышлениям всевозможные способности возмещения недостатков, каковых не может быть, ибо таким образом представляемое "Я" (Бог) самодостаточно по определению. ... По какому определению, если Я пределов не имею? Бог с тем, что Я могу чего-то не иметь или не могу чего-то иметь, но что может определять и ограничивать моё всемогущество? Ничто не может ...
Вот, вот, опять Ничто о себе заявило и требует внимания к себе, хотя оно, видите ли, ещё невидимо и не может иметь каких-либо возможностей, а уж тем более - требований. Но уже - желает, желает, чтобы отныне я всегда имел его на виду в процессе самоанализа, самоосуществления, самолюбования. Разумеется, что эти "желания" выражены моим отношением к нему пока только мыслимому мной; это, строго говоря, я за него желаю. Желаю кому-то ещё уделить своё внимание, поделиться своею любовью к самому себе, которой уже пресыщен. Любви этой уже некуда деваться, а безостановочная, неустанная моя мыследеятельность всё продуцирует и продуцирует её (больше-то - нечего!). Так и выходит, что чуть ли не само собой, помимо воли, сверх возможностей моих родилось какое-то новое и особое отношение к себе в виде неопределённых желаний какого-то мистически привлекательного Ничто. И каким бы особым это отношение не было, но оно поделило моё существование на две половины: на внутреннее, изначально замкнутое на самодостаточности, бывшее до того, и - на внешнее, особенное, ставшее следствием моей мыследеятельности. Мысль-то рождена интересом, любовью к себе, переполняющей меня, а я не захотел её "утечки" в никуда и осмыслил "эгоистическое" желание своё так, будто какое-то ничто заявило свои претензии на частицу моей любви. Я, конечно, могу и не внимать этим претензиям, но, во-первых, я строго последователен, а, во-вторых, это означало бы, что я скорее равнодушен к себе, чем любвеобилен. Происшедшую перемену в себе я переосмысливаю как благо и соответственно оформляю новые отношения с немым ничто. И таким вот образом Я соглашаюсь на бытие ещё чего-то, признаю его существование, переименовываю и оглашаю его уже как Нечто согласующееся, союзническое со мной, ибо мы оба оказались связанными узами общей для нас любви.
Опять же, провозглашение такого союза с одной, с моей стороны, будет моим своеволием, насилием над волей союзника, безответственностью перед последующим развитием и закреплением наших отношений. Разве могу я в этом случае рассчитывать на любое и полюбовное согласие моего союзника, если он будет лишён возможности выражать его так же самостоятельно, как это делаю я? Да я бы не столько его стану насиловать, сколько себя, вымучивая из себя мыслимые и немыслимые оправдания, основания своей прихоти не давать ему воли говорить мне, кроме: дай, да и нет. Мне же лучше, если союзник сам сможет излагать чего желает, с чем согласен, вплоть до выражения своего отказа от чего-то. Так пусть же свои утверждения и отвержения провозглашает гласно, вслух, словами, а не мыслию одной, втихомолку, мучением душевным и мычанием немым. Как я люблю себя в нём и откровенен в этом, то зачем мне от него ждать не того же, а какой-то скрытой невыразимости? Как я удостоверюсь, что его желание заиметь свой, особый сосуд любви выражено взаимной любовью нашей, а не скорбью, возникшей от встречи его бессилия с моим всемогуществом?
Допустим, я всё равно увижу воочию, что моё Ничто вот-вот разродится Чем-то, но не придётся ли мне сокрушаться, что я так и не услышал признательных заверений, что это плод нашей взаимной любви? Если я не придам своему Ничто возможности гласного самовыражения, то - не предам ли тем самым себя? Я же буду вынужден признать союзника ослушником воли моей, но никак не матерью плода нашей любви. И, к тому же, плод этот в любом случае от нас унаследует то, благодаря чему он появился на свет. Благодаря - любви? Её и унаследует. Зачат в столкновении бессильного своеволия с бездушным могуществом? Таким и выродится, ибо такая родословная осложнит его сосуществование с родителями: естественная тяга приложиться к одному из них сопроводится неизбежным отпадом от другого. Зачем мне, сообщающему свою любовь всему, чему захочу, куда соизволю (да хоть - ничему и в никуда) в ответ получать разобщение с новыми сущностями, появившимися всё же по воле моей? Зачем мне тогда допускать появления Чего-то, если оно не сделает меня и матерь свою сообщающимися сосудами? Зачем, если оно не станет средством нашего общения и не будет предметом нашего Диалога? Кто, наконец, ответит мне взаимностью, если я так и буду пребывать в самодостаточном монологе?
Что ж, попробуем вернуться к началу. - Мысли мои так были мне ясны, так просты, и я даже не удивлялся, что излагать их мне не доставляло никакого напряжения. Словно я читал давно заученный текст. - Остановимся на признании чего угодно, и пойти от обратного: с отказа от каких-либо союзов, с устранения какой-либо возможности существования чего-либо помимо меня. Зачем всё это мне, мне - самодостаточному? И тем более не допустим завязывания каких-либо уз, способных взнуздать даже мыслимо независимую единственную сущность, то есть - меня. И - кем я рискую быть обузданным? Спонтанно, мимоходом возникающим множеством Ничто, Нечто, Чего-то? Можно, конечно, прельститься соображением, что они без меня ничего не значат, но я-то сам - что без них собой представляю? Что это за существование, когда мыслям некуда податься, не к чему приложиться? В моих ли интересах вечное самозамыкание? Безвыходное пребывание в обольстительной самодостаточности не означает ли то же самое, что и мыкание в тупиках безмыслия? А безмыслие не равнозначно ли бессмыслице? Бессмысленность же интересна лишь в отсутствии любви, то есть, в том случае, если я - не Божественная Личность, а какая-то чёрная дыра, способная только пожирать, жировать, пухнуть пустотой, переполняться равнодушием. Не ровен час, как незаметно для себя самого примешься себя же пожирать, займёшься самоедством, от безделья перейдёшь к злопыхательству и, в конце концов, взорвёшься от немочи своей.
Так могу ли я желать себе столь плачевные концы? Естественно, что я предпочту начала иным существованиям, существам, сущим. И такое начало, какое свяжет, как мосток - берега реки, плоскую абстрактную мыследеятельность с горней творческой действительностью. Такое начало будет для всех любящих настоящим живым временны?м ключом к замку на вратах зАмка вечности. Оно станет сопутствовать всякому сущему именем моим, а несущих околесицу "либо-либо" заведёт: либо в стоячее болото противоборств, либо - в зыбучие пески забвения. Но - не моего забвения, а тех, мнением которых они дорожат, при имени которых дрожат. Кто же ценит, как я, имя своё; кто не меньше моего любит себя и ближних своих; кто переживает за каждый миг бытия своего, те познают, в конце концов, и себя, и истину, измеряемые Путём от самостановящейся Твари до самостоятельной Личности. А кто дорожит слабостями своими и приценивается к таковым у своих ближних и дальних; кто себя любит больше, чем других; кто убивается над кратковременностью удач, те тоже познают величие своё, ограниченное дистанцией, какую они проползут за подачками божков их жизни. Короче, все: и пекущиеся о вечности, и бегущие за временем получат своё, как и я, жаждущий общения, диалога, ответа со стороны на сугубо внутренний вопрос бытия.
В таком смыкании причины с целью заключены все смыслы любой мыследеятельности (действительности), в которой бесконечный (неостановимый) процесс бытия и проживание (фиксация) каждого отдельно взятого момента отражают не просто единство временного и вечного, но - единственную возможность абсолютного, истинного и реального самовыражения свободной (самостоятельной) личности (сущности). Самозамыкание же на самодостаточности, как на цели своего существования, и пренебрежение процессом, спонтанно и неустанно порождающим "инаковости", не просто обессмысливает какое-либо бытие, а превращает всякую реальную возможность в причину самоуничижения, а то и самоуничтожения. Поэтому я бытийно (кровно) заинтересован в сотворении чего-то с общим для всех сущих волеизъявлением (могуществом, волей, возможностями самосохранения) и особенным для каждого из сущих проявлением своей любви (опыта, ответственности, инстинктов), то есть, я вынужден создать что-либо никак иначе, а именно - по образу и подобию своему.
Именно таким образом я смогу удовлетворить не один свой интерес к собственной персоне, к себе лично, но и всякого, кто появится на свет. Остаётся лишь придать появившемуся множеству своё суммарное могущество (волю) и соединить его с такою же, как у меня, любовью, которая проявляться будет, конечно же, в соответствии с конкретными обстоятельствами и способностями автономной особи. Это соединение множественного с конкретным позволит моей любви в процессе мысле- и иной деятельности простереться всюду без каких-либо исключений. А любовь эта, отождествляющая всё создавшееся разнообразие, вернётся ко мне настоящим имением моим, когда каждая особь, любая персона сможет проявить по-своему, по особенному весь спектр моих возможностей, моего могущества в виде своих навыков, собственных талантов. Я же в проявлении этого множества умений распознаю ещё один повод утвердиться в моей значимости, в своём существовании.
Теперь могу и признаться самому себе, что только подобная мыследеятельность, рождённая любовью, способна разбудить в несуществующем, в Ничто желание отношений и увидеть в нём Добро (потенциал, резерв, сосуд, форму), под влиянием которого Оно станет в дальнейшем развиваться как Нечто. Это развитие в виде интегрированного множества становлений сущих будет их основой и предзнаменованием всеобщей, единой и равной моей самостоятельности. Я же Лично только после этого обретаю право осмысливать свою самостоятельность как самодостаточность. Без приятия на себя роли посредника между Ничто и Нечто, без придания такой же роли своей твари ("Чему-то") моя самодостаточность могла проявляться не целокупно, не сущностно, а в форме самостоятельности, что было, есть и будет чистым субъективизмом, попахивающим двусмысленностями, двойными стандартами, противоборствами, принципами "либо-либо". И потому полагаю очевидным и доказательным, что опосредованное проявление сущего если и не делает вещь однозначно действительной, то, по крайней мере, объективирует её, позволяет ей как-либо реализоваться, оформиться в нечто определённое, существенное, существующее, экзистенциальное. И эта же форма экзистенции поможет моей твари на пути её самостановления преодолеть любые препятствия, необходимости, противоречия с ясным осмыслением своей значимости, с подобающим чувством свободы и полноответственно за все последствия своих личных и коллективных деяний.
Сужу по себе - лично мне было бы весьма тягостно отправляться в этот путь с осознанием своей вторичности. Будучи одной-единственной тварью, я бы ощущал свою любовь ущемлённой, а благоговение пред Создателем перемежалось бы стремлением доказать Ему и себе, что тоже кое-что значу и могу. Но первое же столкновение с какой-либо саморазумеющейся необходимостью счёл бы несправедливостью, навязыванием мне унизительных правил, незаслуженной постановкой меня в партер, а в этом положении мажорные чувства не могут не сбиться на противоборственный лад, на осознание действительного положения вещей в борцовском стиле, в котором самоуверенность тушуется пред оценкой моей и Его весовых категорий. Но кто поручится, что осознание действительности в ковёрно-матовой плоскости не породит коварных расчётов и смуты ума: либо - пан, либо пропал; цель оправдывает средства. И вина за появление и осуществление этих расчётов неизбежно переложится на безответного змия или на беззащитную Еву.
Так, к лицу ли Богу отправлять своё Чадо в путь с подобными негативными соображениями? Они же любой диалог обратят в склочную полемику, в базарный диспут, в "обмен любезностями". Поэтому, сочтя готовность твари к грехопадению не дьявольским наваждением, а её желанием перейти от непосредственного лицезрения моих благ к опосредованному собственноручному созданию их, я пошлю свою тварь добывать себе пропитание самостоятельно, в поте лица своего. Как я сотворил себе посредника на потребу свою, так же и она тому же посвятит бытие своё. Как я мог при гипотетическом Первотворце негативно мыслить, так и тварь моя пусть имеет такую же возможность. Как я видел того Творца лишь в воображении своём, так пусть и Чадо моё зрит такоже. Я-то знаю меру вещам своим, ибо из любви и не во вред себе их творил, а как Адам измерит без сомнительных соображений своих последствия своих же деяний, поскольку примеров неудовлетворительного свойства нет у меня? Как ещё он познает цену всему, как оценит зрелость свою, как сравнит эти оценки, если смысловой эталон останется вне его сознания в чувственной сфере, в форме любви? Как, если я скроюсь из поля его зрения и он не сможет спросить меня напрямую, непосредственно о верности его поступков и суждений? А - через сомнения, терзания, ошибки, заблуждения; методом перебора всех возможностей, путём вольного выбора продолжения движения к истине, свободным образом самоосуществления, в образцовом диалоге с самим собой, со своим отражением в вещах, со вторым таким же существом, которое я дам ему, дабы они взаимно наполняли друг друга, как я - Ничто, любовью, дабы дополняли друг друга в любви. А от переизбытка этой любви точно по моему "рецепту" они родят собственное вместилище любви, которое в своё время повторит их и мою родительскую стезю, зачав и взлелеяв своё собственное Детище.
В любви этой каждая особь отождествится со всяким существом из их множества, а неисчислимое разнообразие проявлений любви, помноженное на особенные возможности, преобразует разнородную, разрозненную массу индивидов в единую, могущественную общность, способную так совокупиться с Природой, что на свет появится настоящее чудо - Внук Божий. Да, да - в лице первородных Адама и Евы, прародителей всякого человека, та общность (человечество) получит личностное, духовное начало единства разрозненного множества. От сходного же с природным материального содержания унаследует деятельную, динамичную основу существования, стремящегося на всех уровнях и в любых плоскостях повторить мою формулу творческого триединства. Если моя самодостаточность реализуется в особых, "полюбовных" отношениях с Ничто, то самоосуществление единичных Адамов оформится через сходные же отношения с Евами, а самостановление совокупного человечества, при его соответственном восприятии материи-природы, увенчается созданием третьей творческой сущности, третьего поколения одного и того же начала - моего, как Творца.
Всякий отдельно взятый человек, вкладывая всю душу в свой поступок (дело), духовно наставляя своего наследника, не просто пойдёт по моим стопам, но всё окружающее пространство на Пути ко мне будет наполнять созидательным Духом, объединяющим (стяжающим) всякий житейский опыт, развивающим (отлаживающим) все педагогические навыки. Этот собранный (соборный) интеллектуальный материал при достижении совокупным Адамом соответствующей зрелости и станет тем духовным семенем, какое оплодотворит инертную спутницу его, материальное содержание которой и послужит началом воплощения Духа в новую сущность - в Цивилизацию. Но как всякая тварь без Духа моего была, есть и будет Ничем, так и эта цивилизация без одухотворения её родителем будет тяготеть к тому же Ничто, не взирая на как-либо зафиксированную объективно-положительную материальность её. Подобное воплощение Духа и есть тот необходимый элемент триединства, который откроет диалог Отца и Сына, присутствуя в нём в любых ипостасях, выступая в самых разнообразных смыслах и качествах: как предмет, тема, средство, символ, язык беседы двух добросовестных Творцов, двух полноценных Отцов, двух ответственных Гарантов вечной жизни.
Как в жизни зрелость отдельного человека поверяется его ответственностью, его готовностью отдавать, а не брать, так и взросление сообщества людей можно будет измерить по исповедуемой им культуре, по его признанию Природы в качестве своей суженой, а не в виде девчурки, которую за косы драть - самое милое дело. Пока человечество не осознает себя Отцом Цивилизации, ждущей от него соответствующих нежных чувств и житейских наставлений, его будут сопровождать головокружительные "взлёты" и головосокрушительные падения; пока совокупный Адам через яркие судьбы некоторых Адамов и Ев не восчувствует свои зрелость и ответственность, Он будет слепо следовать в иждивенческое и инфантильное общее болото, поглощающее с нарастающей неудержимостью десятки, сотни, тысячи недорослей
Дабы не испытывать огорчения оттого, что моё чадо всё чистое небо зачадило, я проявлю терпение, подожду когда оно самостоятельно выйдет из инфантильного состояния и само преодолеет иждивенческие настроения. После этого Я, ждущий от твари подтверждения моей, своей и всякой любви, вступлю с Сыном в Диалог, ход которого не породит во мне ни малейшего повода прочитать молодому наследнику своему сентенции и нотации, на которые у меня, вечного и всемилостивого, нет ни времени, ни желания. Совокупному недорослю достаточно будет тех нотаций, какие услышат некоторые иждивенцы от своих смертных попечителей. И сентенций довольно будет тех, каковые выскажут друг другу в ходе своего исторического становления особо озабоченные личности, ибо для того им мною будет отпущено ВРЕМЯ. Из этих персональных нотаций, личностных сентенций, индивидуальных пересудов, общего обмена мнений человечество собственноручно соткёт полотно своей культуры и в процессе выработки данного полотна отшлифует до однозначного толка суть ДИАЛОГА как друг с другом, так и с Тем, Кто, творя Мир, наполнил его не столько вещами и явлениями, сколько символами и смыслами. А уж с помощью такого толково любознательного диалога снимет все противоречия, включая - смерть, из-за которых веще- и смыслоносные миры кажутся несовместимыми.
Да, да - человечество само, без моего прямого участия снимет смерть, олицетворяющую и материализующую несовместимость райской вечности и земной судьбы, снимет как противоречие, препятствующее свободному выбору, и увидит здесь символ тождества всех сущих в мире сём, сочтёт смерть фактом примирения всех пред именем моим, осмыслит как акт персонального вступления в диалог с тем, что выбрал. Уж коли все равны передо мной, то пусть каждый имеет нечто общее со всеми без разбора. Почему выбравший смерть, чужую или свою, будет лишён возможности сравнить её с вечностью? Сравнив, пусть и винит себя за то, что, когда пришла его пора вступать в Диалог, ему, оказывается, беседовать не с кем, ибо, видите ли, смерти нет, она мной при сотворении мира предусматривалась только в форме "кажимости", а в действительности не может быть того, чего нет у меня, вечного и любвеобильного. Вот пусть теперь тварь без любви и без моего могущества попробует решить те проблемы самоосуществления, с какими столкнулся я пред Творением, ощутив помимо себя какое-то Ничто. Вот пусть и ощутит это Ничто в виде смерти, которую выбрал и облюбовал. Интересно, что он при достижении этого ничто станет делать? Ничего? На веки вечные? А что в сравнении с этим представляет собой райское ничегонеделанье? Вечное блаженство, ибо в этом случае, при его выборе, переживший смерть знает точно, чего он хочет, что он может делать, в любой момент может прервать своё безделье и за что-нибудь приняться. Даже то сможет начать делать, чему при жизни не учился, чего был, якобы, лишён из-за, допустим, увечья.
А как ещё без смерти можно оценить такую райскую вольницу, сущее райское наслаждение неограниченного творчества? Как, если вечный рай способен прельстить неискусного работничка инфантильным прозябанием, способен неискушённое сознание довести до олигофренического состояния? Без смерти твари возможна только деградация всего сущего, а не самостоятельность, не говоря уж о самостановлении. Как ни крути, а получается, что смерть неизбежна, но вот факт её всего лишь подтверждает, что Матерью твари, а мне - верной супружницей было Ничто, избранное мною ради сохранения любви, ради своего самоутверждения. Следовательно, ею же, любовью, и смерть поправлю, не дам последней вечно оспаривать верный выбор твари. Что ещё, как не смерть, может соединить и множество твари и оба начала каждой особи: идеальную любовь к себе и физические возможности самореализации? Имеющая сознание особь увидит возможность практического бессмертия и в живой, но бессознательной массе, самотождественно удваивающейся за счёт неограниченно огромной неодушевлённой материи. А также увидит, что подобным образом - через гипотетически вечное удвоение жизнеподобной массы - даже Создателю не решить задачу превращения Ничто в пространственно отстранённого собеседника-посредника, поскольку то Ничто будет заполняться желеобразной дурной бесконечностью.
А вот ограничение пространства поможет сделать эту желеобразную массу живым самостановящимся существом, и поспособствует совокупному множеству этих существ обрести общую неизбывность вопреки неизбежной регулярной смерти каждой своеобразной особи. Практическое физическое "бессмертие" инертного (бездуховного) множества в ограниченном пространстве будет покоиться на смертности его одушевлённых индивидов, любовь которых станет залогом нарастания у этого множества не столько массы, сколько могущества, способного целенаправленно раздвинуть границы пространства и проложить в нём свои пути по вехам Создателя всего сущего. Инерция, потенциал, ничтожность единицами множества перенимается от их породившей матери, а любовь, дух и вечность ими наследуется от меня, их отца, утверждающего свою самостоятельность как самодостаточность.
Коли я достигаю этого через посредство твари, то и всякая иная персона через собственное вместилище любви соединит противоречивые начала всего сущего в мире моём. А дабы не возникало всеохватных сомнений в том, что бессмертность присуща не только бездушной массе, но и всякой творческой душе, судьба наиболее последовательных в выборе своём станет ярким положительным примером проявления моей милости ко всем, живущим под впечатлением той судьбы. А впечатлительные увидят и мою последовательность, выраженную через судьбы убогих и увечных как акт моего прощения душ тех, кто покаянно отказался от своего предыдущего заблуждения, от смертного своего выбора. Увидят в этих убогих и увечных тех блудников, прославившихся дурно, и примет их как возвращённых мною за обретением чистого, выстраданного болью опыта и творческого навыка, потребных им в райской, в новой жизни. Родители же и близкие таковых, расслабленных рассудком, любовью своею к ним заручатся предо мной, что так они полнокровно и полноценно исполнят моё им предназначение в земной жизни: быть для других учителями и проповедниками любви в мире моём, стать свидетелями бессмертности созидательного духа.
Возобладание в общественном сознании такого осмысления всякой врождённой убогости или любого приобретённого увечья будет гарантом того, что мой совокупный сын преодолел свой подростковый инфантилизм, грозящий ему впадением в олигофреническое состояние, и бесповоротно взял курс ко мне, Отцу своему, а его всеобщим жизненным кредо стало собственное родительство. И мне, зачинателю всего этого, только и останется, что прослезиться от радостного умиления при наблюдении, как осваивает пространства моего мироздания мой цивилизованный внук. Разве я не имею права так наречь Дитё человечества, которое вобрало в себя все лучшие черты своих родителей: человека и природы, сохранивших в себе образ потенциально любознательного Ничто и унаследовавших подобающую Творцам могущественную деятельность?
Я открыл глаза и их краешком увидел, что солнце уже ушло за топольник, и воздух сразу посвежел. Над рекой нависла бесптичья тишина, в которую вначале неявно, а потом и отгадно ввинтился голос моторной лодки, отчалившей, похоже, от Басмасово. В голове установился небывалый покой, который попахивал давно забытой детской радостью - печёной тыквой, бабушкиным любимым угощением.
- Что - это? - спросил у своего необычного сеансёра. - Это всё я сказал?
- Ты, ты. И я тоже удовлетворён: контакт возможен. Слышишь - лодка приближается?
- Да. Жаль, но мне уже пора: в посёлке паника поднимется.
- А мы, собственно, уже обо всём уже обговорили. Дальше пойдёт обыкновенное любопытство, а вам оно ни к чему. Рано ещё. Даже тебе - рано.
- Тайгор, чего лежишь? - забеспокоился я, что из уже виднеющейся лодки приметят, что я тут нахожусь не один, со странным существом, которое при наличии бинокля наверняка уже рассмотрели. - Спрячься.
- Не волнуйся, меня они не опознают: за второе бревно примут. Когда в следующий раз приедешь?
Это был уже перебор: откуда он знает, что послезавтра я уеду, по крайней мере, на год? А завтра я настроен тут, на Нпгодном, покататься с Пашкой Трёхфамильным на его лодке. И мне вдруг стало холодно: не тот ли это Тайгор, которого ждут остяки? И сразу захотелось остаться вопреки здравому смыслу.
- Если и приеду, - спрашиваю, - как ты узнаешь об этом, и как мне дать тебе знать, что я приехал?
- Хорошее качество - о других думать. Но - рисковое: неровен час, примешься и за другого домысливать. Не всякому это понравится. Ты о себе думай.
- Хорошо, если и приеду, то на будущий год в эту же пору. В торец столба оградки отцовой могилы воткну кедровую ветку, а вторую - когда соберусь сюда, на Нагодное. Умру, попрошу, чтоб здесь прах мой похоронили и во все столбцы воткнули по ветке. Боюсь, что последнее более вероятно, а засим - прощай.
- Прощай. Но я буду надеяться на встречу. Вставай и иди: они уже подплывают. Обо мне не думай: я для них такое же бревно, как то, на котором ты сидишь.
Я, вставая, опёрся о его плечо, и неожиданно даже для себя защемил меж пальцев десяток волосков его густой шерсти и выдернул их с корнем.
- Прости, что о себе, а не о тебе подумал, - прошептал я и, не обернувшись на прощанье, стал спускаться к воде.
Прежде, чем начать размахивать руками, подавая знаки внимания сидящим в приближающейся лодке, достал из кармана запасной коробок спичек, и запихнул в него вырванные волоски. Мысли о том, как и где я найду применение добытому артефакту, оставил на потом, поскольку в тот момент меня больше интересовало, кто эти двое в лодке. Одного узнал сразу - Сашка Мандраков, а вот пожилую женщину никак не мог распознать. Потом уже сообразил, что совсем её и не знал. Я ещё и в школу не пошёл, когда она вышла замуж и уехала жить куда-то на Кузбасс, после чего если и приезжала в гости к родителям и брату, то без моего на то внимания. Вот и сейчас приехала по важному поводу: устроить с басмасовскими родственниками поминки по её брату, почившему десять дней назад. После поминок ей как-то же надо было вернуться из села, в которое теплоходы не ходили, вот она и наняла Сашку, когда три дня назад добиралась до недоступного села, чтобы он и обратно её привёз.
- Сашка! - Крикнул я рулевому причаливающейся ко мне лодки. - Ты ли это? Как же ты постарел!
- Ты на себя посмотри! - В тон мне ответил закадычный друг-соперник юности. - Я думал, ты - в Москве, а смотрю: тут сидишь.
Когда я забрался в посудину, Сашка распростёр объятия и мы обнялись.
- Это сколько мы не виделись? - спросил Сашка, доставая сигарету.
- Скоро уж тридцать лет будет. Ты где сейчас живёшь?
- Да - здесь и живу. Так получалось, что когда ты приезжал, меня куда-то уносило. Я даже рассердился однажды, когда узнал, что мы опять не свиделись. Знал бы, что тебя на Нагодном следует искать, сразу бы сюда подался. Ну, поехали?
Он дёрнул за приводной ремень, мотор словно того и ждал, сразу заурчал и тут же взревел, рванув лодку встречь течению Кети.
- Да, - перекрикивая его рёв, Сашка представил свою пассажирку, - это Лариса Авдеева, сестра Пети. Умер наш Петя, вчера девятины были.
Я посмотрел на Ларису Кузьминичну, промямлил своё сочувствие, она в ответ улыбнулась, отчего мне нестерпимо захотелось закурить. Встречный ветер гасил пламя зажигалки, и я полез за спичками. Сашка, видя мои мучения, протянул свою, бензиновую зажигалку. Я отрицательно помотал головой, показав ему коробок спичек, мол, они в этом случае надёжнее. Начал открывать коробок, и в этот момент в днище лодки ударил нырок - торцом ныряющий топляк, бревно, напитавшееся влагой и готовое не сегодня-завтра утонуть. Сашка дёрнул рулём, запоздало уворачиваясь от этого нырка, а у меня все спички высыпались. Часть их ветром унесло прочь, а с этой частью улетел и мой артефакт.
- Чёрт, чёрт, - выругался я, а Сашка настоятельным жестом вновь протянул мне свою зажигалку. Прикуривая от неё, я поймал себя на мысли, что за всё время, пока беседовал с Тайгором, о сигаретах я даже не вспоминал, словно был некурящим, словно табака вообще не существует. А в это время мы подплыли к Смакотинской протоке и свернули к посёлку, вблизи того места, где когда-то стояла пирамида госпароходских дров. Для кого-то это малозначимо, а мне показалось столь символичным, что даже слёзы навернулись. Я со всей силы сжал пустой спичечный коробок, хотел уж бросить его в реку, как заметил меж пальцев толстый волосок. Э-э, родной, подумал я про него, уж тебя-то я сохраню, а дабы не улетел больше, приклею-ка я тебя к своему дневнику.
Когда приплыли на пристань, Сашка и Лариса мне поведали, что последние четырнадцать лет Петя, после смерти матери, жил в интернате в Батурино, вполне свыкся там. И ещё жил бы и жил, кабы не вновь поступивший уголовник, которому надоело Петино навязчивое любопытство, и он побил его, да так, что занятный наш местный дурачок умер от побоев.
"Записки к дневнику" Бориса Вихрасова
Вернуться к Шелеру, к его философии "пустоты", и навести мосты. Например, он и все его единомышленники пытались в человеке непосредственно распознать сущее, не подозревая его дуальность. Схватив какой-то один аспект, не угадывали за ним объектную составляющую рассматриваемого сущего, считая, что это и есть самоё сущее. Уцепившись за иной аспект сущего, вопиющий о его субъектности, также полагали за ним самоё сущее.
Зло - это творческое бессилие, тупик, импотенция, а гомосексуализм - крайняя степень творческой импотенции, отсюда и все выверты и изыски когорты так называемой интеллигенции.
Кое-кого (Хайдеггера) ужасало, что по философии позитивистов реки, получалось, созданы для того, чтобы обеспечивать потоком воды электростанцию. Иными словами, не электростанция вписывается в ландшафт реки, а, наоборот, река придумана для украшения электростанции. Кому придёт в голову предположение, что Создатель в реки внёс именно такой смысл, чтобы они были подспорьем жизни человека? Ни позитивистам, ни Хайдеггеру, такой смысл существования вещей и природы представиться не мог.
Диалог в триплетном мировосприятии всегда как бы держит в уме отсутствующую на данный момент сторону. Диалог Отца и Сына всегда подразумевает участие в Их беседе Духа Святого или даже ведётся во Имя этого Духа, именуя под ним истину, жизнь или иной предмет (явление), ибо вся Троица неотрывна от истины и жизни.
Да, природа не храм, не мастерская и даже не дом, в смысле местообитания живых существ, а Невеста Человечества, Суженая, которой суждено стать Матерью Детища Разума.
Тайгор: "Причём здесь демократия? Не к ней шла история человечества, а если я и критикую ваше правительство, то только за то, что оно слепо копирует ошибки цивилизованных стран, население которых потому и не испытало ужасов сталинщины, что не было отлучено от веры в Бога. И ещё их преимущество в том, что общественность этих стран сохранило своё относительное, но влияние на политическое руководство. Гражданское Общество у вас так и не сформировалось, а зачатки его удушены самым беспардонным образом, а при этом вы взяли курс на реанимацию веры. Вера, навязанная сверху, несёт больше вреда человеку, чем отсутствие оной. Ереси раздробят последние общественные скрепы, настроят каждого на вражду со всеми подряд. А помимо этого слепого подражания Западу и удушения свободы общественного самосознания у вас ничего не делается для того, чтобы у граждан расширялись возможности самоопределения, облегчались тяготы по выявлению их жизненного предназначения. Именно к наибольшей возможности в деле ясного и точного определения каждым гражданином его предназначения и развивалось человечество. На каком-то этапе, когда общество массово отделено от осознания истинного Бога, демократия помогала всем в этом личностном самоопределении. Когда же расширившиеся технические и экономические возможности стали позволять отдельным личностям или узкой корпорации лихоимцев прибирать власть над людьми, демократия стала инструментом сохранения этой власти. А какая власть допустит, чтобы люди увидели, как ими манипулируют? Слабая власть. Поэтому она будет не только усиливаться, но и пресекать потуги общества прозреть, и не давать состояться как личности любому из граждан страны. Способов для этого - море. Для власти её сила должна остаться несравнимой с предназначением отдельной ей подчинённой особи. Цель власти субъектов - сохраниться, а средство для этого пригодно любое, вплоть до уничтожения человеков и человеческого в них. Цель человечества - исполнить своё Божественное предназначение через предоставление возможности решения этой задачи любому гражданину. А без возвращения человечества к Вере в Отца нашего, без возвращения заблудших к родному очагу каждый увидит какая цель будет достигнута.
Странно, что историю той или иной страны излагают как биографию правителей, героев и иных знаковых лиц, а не как "самостояние" народов данной территории или "саморазвитие" общества, то есть ядра страны. В России, например, цари и иные самодержцы явно "шли" против общества, а при вскрытии причин их такого поведения оказывается, что они шли за обществом или под давлением воли народа. Возьмите хоть призвание Рюрика, хоть перемещение центра страны с Киевщины в Залесье, хоть ополчение Минина и Пожарского, хоть казачество и закрепощение крестьян, хоть партизанщину времён Наполеоновского нашествия, хоть, наконец, революцию 1917 года.
По порядку этих событий. Общество, уставшее от внутренних распрей и предвзятости во взаимоотношениях соплеменников, предпочло не выбирать из своей среды единоначальника, поскольку оставшиеся при этом избрании не оставят своих притязаний на "трон", усилив разброд и неурядицы. Население нашло разумным пригласить на "святое" место руководителя одного достойного чужестранца из длинного ряда претендентов. Таковым поблизости и оказался Рюрик. Этот "выбранный" предводитель мог как угодно испытывать терпеливость его призвавшего народа, а народ, опять же - во избежание междоусобицы, не оспаривал властных полномочий князя, а предпочитал просто уйти из-под влияния неугодного правителя, благо, что территориально было куда идти. Вторым шагом общества, обретшего по соизволению князя Владимира (третьего потомка Рюрика) идейного вдохновителя - православие, был исход из земель, объятых дележом " наследства" между следующим поколением расплодившихся Рюриковичей. Под видом миссионерства церковь подалась в края, где вражда "высокородной" паствы их не будет касаться хотя бы краткое время. Ну, а за монахами потянулся и свободолюбивый люд, заселяя пространства подле новообразовавшихся монастырей. Именно тогда и зародилась церковная земельная собственность, через два века приведшая к расколу на иосифлян и нестяжателей. Кто-то под этот раскол подводит экономические обоснования, тогда как налицо противление общества нахрапистости власти. Нестяжатели предвидели, к чему приведёт всяческое, идейное и экономическое, подчинение общества складывающейся государственной машине. К абсолютизму, к феодальной полной закрепощённости, при которой и личность, и общественные институты перестанут играть какую-либо роль в развитии страны. Всем будет повелевать монарх. И крайний, даже запредельный образец этого монарха очень даже скоро по историческим меркам явил последний Рюрикович. То есть, обществу опять представилась возможность решить судьбу страны. И оно справилось с задачей, навороченной ему правителями предвзятого, безбашенного разлива. В таком же разрезе, то есть, имея в виду негласное, подспудное сопротивление масс властителям, я рассматриваю и остальные исторические события моей страны. Чаадаев и сокрушался по поводу того, что это сопротивление было каким-то безыдейным, чуть ли не стихийным, тогда как, мне представляется, всё правилось глубинным постижением народа Божественного происхождения Мироздания.
Спасибо Короленко! Истинно - идея о Боге открывается с мистическим вопросом или озарением, а когда озарение или вопрос разъясняются, Бог либо удаляется с небес, либо, наоборот, поднимается не более значимую высоту. И чем способнее человек на озарения, тем он более привязан к вопросам о Боге, о смыслах. Скучные люди не озаряются.
Нередко слышу: "Люди стали больше злодействовать". Возможно. Доводы обратного толка, мол, ныне мы об этих злодействах больше и лучше информированы, вызывают у меня сомнения хотя бы потому, что прежняя власть информацию подобного рода не стремилась особо скрывать. Чикатило, например, продукт ещё тех времён. Но уже он (я это сужу по своей реакции на сведения о нём) не так вызывал содрогание и оторопь, какие я испытал от единичного факта детоубийства матерью, выездной суд над которой я слушал в Красном уголке общежития через два дня после своего вселения туда. Поэтому, да, можно согласиться, что люди стали больше совершать злодеяний. Но - почему? Природа их изменилась? Нет, она как раз осталась неизменной и не отличается от той, что была и тысячу, и две, и десять тысяч лет назад. Мы попросту не знаем эту природу, больше воображаем её, украшаем, окультуриваем. Дело в том, что у нас ослабли эти культурные и социальные тормоза, и, одновременно, большинство утратило мировоззренческую ориентацию. Раскрепостились, обрели динамичность, а вот куда теперь рвануть - понятия не имеем.
Этот Виталий ведёт разговор об эпистемологических тонкостях политики, итогом недопонимания которых может стать возвращение страны в русло патриархальной парадигмы с чёткой тенденцией на самодержавность властьпредержащей элиты и на кастовое уничижение масс, способных только обслуживать интересы, как той элиты, так и заграничных кредиторов. Но как ответить ему и другим, что чревато строить политику по одному понятию с эпистемологическими выводами и с праксеологическими обвинениями. Если мироздание и видится мной через понятие семьи, то не в обыденном её понимании, а во фрактальном значении, о котором в таком разрезе ещё вопроса и не ставилось. Термин "семья" ни монистическому, ни дуалистическому миропредставлению неведом. Полнота понятия семьи - в прерогативе триплетного осознания мироздания. Мир рано или поздно выйдет на триплетный уровень, и без меня, и без моей, возможно, помощи. Огорчает только то, что при сохраняющейся политической парадигме выход мир совершит без России, которая не выдержит дрязг и развалится. А парадигма эта, ох как, напоминает самоидентификационные потуги подростка, достигшего ценза совершеннолетия. Вся его психология нацелена на стремление подчеркнуть свою взрослость и чутка к проявлениям у сторонних сомнений в его взрослости, в его самостоятельности, в его дееспособности. Ревнивость к взрослым у него тоже болезненно уязвима, а апломб не дифференцируется от агрессивности.
Виталий носится с идеей, что Макиавелли был прав в упоре ведения политики в рационалистическом стиле, а вся соль в том, что ныне включение в политику норм морали и нравственности тоже стало приносить пользу и выгоду, а потому следует развиваться в постепенном возвращении к Аристотелевскому подходу к политическим процессам. Он, конечно, прав, что и Макиавелли был прав, и Аристотель не заблуждался. А не согласен он с моим утверждением, что ныне разумнее возвращаться не к героям своего, то бишь, их времени, а к Создателю, к Отцу, чьи образ и подобие мы с тобой представляем. Во времена Аристотеля человечество, образно говоря, было подобно мальчишке, обретшему вторичные половые признаки, но ещё не осознавшему свои эротические способности и не имеющему интерес к противоположному полу. Макиавелли же представлял собой человечество на стадии отрока, когда способности к оплодотворению женщин совмещаются с потребностью в ласках прекрасного пола. Не будь соперников на овладение телом выбранной красавицы, то Аристотелевская нравственность была бы в этом деле куда результативнее целесообразности Макиавелли. А то, что ныне пришла пора обратить внимание на возрастные особенности политического человека, никто не отважится.
Ещё одна линия, о которой почти никто не замолвит словечко. Ныне так переплетены линии личностных судеб, что невозможно высчитать, где и когда они переплетутся. Напакостил, и ожидаешь мести от пострадавшего, а за него вступается Судьба, которая сводит тебя с неожиданным субъектом, вынужденным различными мотивами дать тебе ответ за всю твою предшествующую деятельность. Случай? Внешне - да, а по глубине события - акт возмездия. Так могут обосноваться нелепые происшествия на дороге, на воде в воздухе. Например, трагедия над Баденским озером в Швейцарии и все последующие за ней сенсации. Не хотят хозяева авиатранспортных компаний нести ответственность за свою деятельность - найдутся горцы, которые заставят их призадуматься над стилем отношения к своим обязанностям. И напрасны потуги на исключение подобных случаев, вскрывающих безответственный стиль: жизнь многогранна и всегда "придумает" новый оригинальный способ вернуть к размышлению над темой, скороспешно задвинутой в долгий ящик. И время в этом случае сыграет на факторе тяжести последствий случившегося. Чем дольше не рассматривается факт и его причины, тем тяжелее и кровавее будут последствия. Кровь людская - это цена за неуважение к своевременности проблемы.
Что такое гиперактивность? Эти дети, взятые в крутой оборот, в конце концов, усваивают "правила" поведения, то есть, принимают требования к ним взрослых. Но следуют этим правилам избирательно: где соблюдается единство взрослых в требованиях соблюдения этих правил, там они их и придерживаются, а где взрослые дают слабинку, немедленно реагируют своей своеобычностью, проявляющейся в выплеске активности, в проявлении своей поисковой энергии, в фонтане творческой фантазии. Не все взрослые понимают психологическую суть этой фантазии, что и приводит не только к накручиванию конфликтной ситуации, но и к напускному их непослушанию, к девиантному возмущению детей, к их неврозам.
Равнодушие, невнимательность, нетерпёж - вот главные губительные наши качества. Мы разучились быть внимательными к словам друг друга, спешим увидеть в этих словах какой-то злой умысел, недоразумение, глупость, и тут же, оборвав на полуслове, домысливаем до бреда возможно глубокое суждение собеседника. Чересчур настроены на негативе, на неверии в человека, в его изначально божественную суть.
Интересно, насколько счастливым чувствует себя петух, когда откукарекает своё?
Эпилог
На этом повествование о последней поездке Бориса на родину заканчивалась. Были там ещё пять листков, озаглавленных как "Записки для дневника", которые тоже предоставлю вашему, читатель, вниманию, но бросило меня в жар то, что перед тем, как приступить к чтению рукописи, я настойчиво отковырял от первого листка какой-то прилипший волосок, а после этого ещё и вымыл генерально нашу охранническую комнату. Только и оставалось мне, что рвать волосы на себе да вспоминать, как мой погибший напарник хитро спросил.
- Как думаешь, в Германии генетическая экспертиза дорого стоит?
Откуда я мог знать это? Подумал только, что он хочет попросить сына сделать генетическую экспертизу из материала своих клеток и, допустим, волоса с головы его руководителя, Семёна Борисовича Непомнящих. Оказывается, вот какую экспертизу намеревался осуществить Борис.
Все три праздничных дня я сидел на телефонах, названивая в обе квартиры, где надеялся услышать вдову Бориса. Ух, как же у меня заколотилось сердце, когда трубка откликнулась женским голосом.
- Аллё! - весело, как бы между посторонним разговором, поприветствовала меня трубка.
- Анна Григорьевна? - кисло спросил я.
- Нет. Анна Григорьевна продала нам обе свои квартиры, и уехала куда-то под Сочи или Анапу, точно не могу сказать. У её сына какое-то заболевание, требующее морского климата, и она решила жить там, чтоб сын её, который живёт в Германии, приезжал в отпуск не в Москву, где воздух вреден ему, а к Чёрному морю.
- А сестра её? Не ... - ухватился я за соломинку, но мне не дали договорить.
- Простите, больше ничего не знаю. - И положили трубку.
Ух, как же я ждал наступления свободных будней, чтоб хоть в Бауманской прокуратуре уцепиться за какой-нибудь волосок: уж они-то, ведя дело, должны знать, где им искать вдову пострадавшего при загадочных обстоятельствах.
Чем была вызвана некоторая неуютность в душе, когда я выходил из метро и искал нужное мне направление к этой достославной прокуратуре, не знаю. Может быть, тем, что улица была широка непропорционально её малоэтажным зданиям, или просто самим фактом, что я иду в заведение, с которым у меня никогда ничего общего не было? Шёл вдоль этих старо-старинных построек исконной Москвы, выискивая среди них здание посолиднее, и, не видя такового, чувствовал как мой дух крепнет. А уж когда входил в совершенно серенький двухэтажный домишко с провинциально аляповатыми коридорами и дверями, то совсем ощутил себя человеком, гражданином и чуть ли не господином.
Следователя Тургенева на месте не было, сказали, что будет через четверть часа. Через четверть часа ко мне подошла девушка с некрасивым, но очень уж выразительным лицом, с которым она снискала бы большие лавры в фильмах про характерных героинь, но никак не здесь, на расследовании убийств. Первым делом поинтересовалась, как там у нас, в поликлинике, "поживает" Сенин Лев Исакович. Я подумал было, что она его бывшая пациентка, но девица тут же развеяла мои соображения, объяснив, что он женат на её бывшей мачехе, с которой она рассталась ещё лет пятнадцать назад.
Хорошее начало для моего любопытства. Слава Богу, что подошёл её коллега Тургенев и мы приступили к делу. И также неожиданно.
- Вы, - сразу взял быка за рога однофамилец классика, - собственно, нам уже и не так уж нужны. Это поначалу нам не доставало свидетельств, а теперь, когда злодей попался и уже даёт признательные показания, картина прояснилась.
- Подожди, Боря, - остановила его девица, а я мысленно воскликнул - о, тёзка моего друга, - лишних фактов не бывает: а вдруг наша версия поспешна? Юрий Акиндинович, вы часто выпивали с Вихрасовым?
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! За два года мне и в голову не приходило выпить с Борисом. А могли бы! Я даже рассмеялся.
- Спасибо, что напомнили. Всё думаю, чего же нам с Борисом не хватало для совершенного укрепления контакта? Выпивки нам не хватало.
- Ну, хорошо, вы непьющий. А Вихрасов с Ушаковым? Часто пили у вас в поликлинике? Или - дома у кого-нибудь из них, или в лесу: у вас там такой уютный лес, что грех не выпить там под шашлычок.
Видя мою оторопь, Тургенев остепенил свою сотрудницу.
- Ладно, Лариса, тебе мало анализов, показавших, что они оба были абсолютно трезвы?
- Как же тогда Вьюрков заманил их в свою ловушку? Все его жертвы шли за ним ради выпивки, якобы, хоронить его собачку, некоторые и выпить не успевали, как отправлялись вслед за этой мифической собачкой.
- Я ж тебе говорил, что они сами туда пришли, и как раз тогда, когда злодей шёл с предыдущего душегубства. Юрий Акиндинович, скажите Ларисе Сергеевне, зачем Вихрасов и Ушаков могли отправиться в Битцевский парк.
- Искать стихийный клуб шахматистов, который существовал в нашем лесопарке, да потом куда-то переместился. А как, говорите, фамилия их убийцы?
- Вьюрков. Но он, собственно, и не убивал их. Ларис, принеси из вещдоков то, что мы нашли в зажатом левом кулаке Вихрасова. Картина, значит, была примерно такова. Ваши друзья встретили Вьюркова на подходе к Лысой горе, и спросили у него, дескать, не знает ли он, где здесь шахматисты собираются. Он вначале перетрухал, сочтя, что это пришли по его душу. Дело в том, что он тоже "играл" в своеобразные шахматы. Убьёт старика или девицу, и, придя домой, добавлял на шахматную доску фигурку или две. Одно поле из шестидесяти четырёх оставалось свободным, когда мы его вычислили и взяли. Представляете? Переплюнул Чикатило! Если бы он не струсил при встрече с вашими друзьями, да внимательно присмотрелся к той необычной шахматной доске на троих, то озадачился бы новой целью - и её заполнить фигурами. Близость же старой цели разоружила его, и он уже не был так осторожен, стал пижонить, и попался. Я ходил на сайт сына Вихрасова, и ужаснулся: если бы Вьюрков поставил себе целью заполнить эту доску фигурами, то с лихвой перещеголял бы и Чикатило с Ткачиком вместе взятыми.
- С каким ткачиком? - просипел я, холодея от воспоминания, как Борис неоднократно говорил мне про вьюрка и ткачика, которые могут прилететь в лесу и клюнуть в темечко, чтобы у человека мозги просветлели.
- Да, был ещё один маньяк, по фамилии Ткачик, который пока, тьфу-тьфу, считается лидером среди всех: на его счету более восьмидесяти жизней. Вот, Юрий Акиндинович, - следователь взял из рук подошедшей Ларисы прозрачный пакетик и показал мне, - узнаёте вещь?
Если бы я не был неоднократным свидетелем, как Борис принимает ингаляции, то вряд ли бы узнал эту вещь. Это был колпачок от баллончика "Беродуала".
- Вихрасов спросил Вьюркова, тот заозирался по сторонам, прокрутив кучу вариантов, главным из которых было, что эти два старика - приманки, на которые его сейчас будут брать. И повёл их вниз под гору, к ручью, а потом - в гору, к густым зарослям, где собирался удрать со всех ног. Пока шли, он оценивал обстановку, высматривал засаду. Хотел уж просто побежать, как Вихрасов стал задыхаться: тяжело ему было угнаться за прытким молодцем. Вынул он своё средство, но успел только снять колпачок этот. Вьюрков молниеносно сообразил, что к чему, выхватил из его руки ингалятор, а самого Вихрасова просто оттолкнул от себя. Ушаков понял, кто перед ним, побежал, но далеко ли инфарктник может убежать? Упал, и отдал Богу душу. Вьюрков уже мёртвому проломил голову, и не долго думая, вставил в пролом баллончик ингалятора, и ещё раз ударил своим молотком. Двойной расчёт у него был на это. Первое - баллончик взорвётся, смазав следы орудия убийства. А потом следаки из-за этого баллончика спишут данное убийство на хозяина средства, то есть, на Вихрасова. Каков подлец, а? А главное, оба эти убийства мы на Вьюркова не можем записать.
- Это - как? - Удивился я.
- А так. Экспертиза показала, что Ушаков умер от инфаркта, а Вихрасов от удушья, вследствие астматического приступа. Вьюрков, подлец, это просёк, и теперь уверяет, что нашёл их обоих уже мёртвыми. Он только подобрал баллончик, валявшийся неподалёку, да обчистил их карманы. Ну, что ж, вчиним ему глумление над трупом и грабёж тел. Что вы можете добавить, Юрий Акиндинович? Поэтому, спасибо, что не поленились зайти к нам, всего вам хорошего.
Он протянул мне на прощание руку, я пожал ему её, и было шагнул к двери.
- Простите, за любопытство, Борис Сергеевич, - сказал я, остановившись.
- Савельевич, - поправил он меня.
- Борис Савельевич, а вы не можете мне дать координаты Анны Григорьевны Вихрасовой? У меня остались кое-какие вещи Бориса, хотелось бы их вернуть вдове.
- Увы, после того, как они с сыном кремировали тело, и увезли прах на родину Бориса Иннокентьевича, то по возвращении из Сибири оба разъехались по новому месту жительства, которое нам сейчас ни к чему.
- Извините, всего доброго. - Ещё раз простился я и вышел на улицу, где с неба посыпался препротивный дождь, и стало так смурно, что мне тоже захотелось плакать.
На прощание, дорогой мой читатель, выкладываю вам обещанные "Записки к дневнику" и "Заявку" на патент полезной модели под названием "Шахматтрон", которую мне как-то дал для ознакомления Бориса, а я не успел вернуть её ему. И сообщаю, что возьму-ка я отпуск и поеду на родину, где да-авненько не был, а по пути заверну на могилку Бориса: надо же дать знать Тайгору, что его первый контактёр из рода Каина умер. И ещё одна мыслишка у меня есть: а не порыбачить мне ли на Нагодном? Я уже знаю как пахнут авеляне: у авиационного керосина тоже капустно-кислое амбре.
476
Чётко помню, как при чтении этих строк проплыл где-то глубоко в моём подсознании образ Мармеладова, жалующегося Раскольникову на свою падшесть. (Ю. П.) (стр. 454)
Был дневник, однажды я видел его, но ...(стр. 465)