"Милый ИммаН, если не дано больше свидеться, проси меня за (неразборчиво).
Твой цвет пролил на меня многих радостей жизни. Я находился в тюрьме. Подлые Е-200 хватали меня после митинга. Я ничего не мог подсказать, но и у их нет никаких подсказательств. Еще раз посмотреть тебя снова! Я знай, золотой Марбл летает сейчас над ваш строй (зачеркнуто) рота (зачеркнуто) эшелон. Принимаю мои соболезнья.
Вкладыш надежды ест мое сердце.
Я знай, что когда вы придете спасать меня, члена вашей надежной и дружной команды, которая не один год уже вместе и никогда не бросает своих товарищей, я решительно поцелаю тебя и ты не откажет!
Навеки втой, Т. (место закапанное слезами)"
ИммаН свернула бумажку и спрятала ее за манжету. Спонтанно налетавшие неизвестно откуда резкие порывы холодного ветра вымотали душу всей труппе. Как по команде втягивая головы в плечи и поднимая воротники легкой одежды, артисты шли друг за другом в полном молчании.
Впереди нестройной колонны летела Марбл. По обе стороны от ее золотых крыльев до самого горизонта высились древние склоны.
ИммаН нахмурилась. Углубляясь все дальше в песочно-красные складки каньона, как будто желая первой пройти последний путь своего хозяина, Марбл летела точно посередине русла мертвой реки, в самое пекло разгоревшейся здесь когда-то битвы стихий, ни одна из которых так и не победила.
Разодравшая надвое огромную гору река исчезла также как сошла на нет мощь камней, обратившихся в презираемую даже ящерицами породу. Песчанные горы годились разве только на то, чтобы столетиями стоять здесь под солнцем, да изредка скрывать в своих морщинах покойников.
С самого утра артисты не сказали друг другу ни слова. Едва задев соседа плечом, каждый стремился поскорей отстраниться и опустить голову еще ниже, стыдливо пряча недоуменье, которое, они знали, застыло на их лицах. Не стала открывать рта и ИммаН.
В отличие от остальных, она уже видела смерть. Опаловые веки, слипшиеся волосы и несколько дюжин килограммов того, что раньше было живым человеком, не производило на нее больше особого впечатления. Но она хорошо понимала чувства своих товарищей.
Скрипящий под подошвами песок создавал заунывный мотив. Солнце, взошедшее всего 40 минут назад, было не менее резким, чем ветер, не спасая однако от холодного воздуха. Первое же мгновение за порогом гостиницы принесло ИммаН ощущение лихорадки. Будучи женой начальника секретной службы Миноры, ИммаН часто болела.
- А теперь мы будем лечиться! - кричал глава ССМ, приезжая домой на ужин, и поднимал защитные экраны на окнах, вскинутыми руками приветствуя стужу полярной ночи, готовую хлынуть спиралями воздушных потоков в открывшееся пространство.
ИммаН, лежащую под одеялами, обдавало не то ужасом, не то презрением. Накопленное за день тепло мгновенно улетучивалось вон из постели, исчезая во взбесившейся атмосфере. На следующий день ИммаН обычно вставала, предпочитая переносить болезнь на ногах. Однажды, стремясь выжить в условиях припадочного недоверия к теплу, принятого в семье супруга, она постелила под простыни космическое белье, установив термосет почти на кипяток. Обнаруживший это начсек отослал ее на неделю в исправительный кабинет.
В глубине колонны кто-то кашлянул.
"Дрессировщик", - подумала ИммаН и приняла решение по поводу спрятанного за манжетой письма. Животные не живут долго, значит, если кто и сумеет в ближайшее время оправиться от шока по поводу смерти Ильятти, так это будет господин Торционне.
Интимные подробности записки ИммаН опустит, но не отреагировать никак, чего доброго, будет означать безвозвратную пропажу, возможно, невинного человека. ИммаН вздохнула и снова из-под руки посмотрела на летящую над колонной Марбл.
Добраться до подходящего места им удалось не раньше, чем через два часа. Фигуры артистов, покрытые рыжеватой пылью, стали почти идентичными, будто однообразный пейзаж превратил толпу не похожих друг на друга людей в набор космических солдатиков, различить которых можно было только по разноцветным корабликам и надписям на подставках. Даже двигались все одинаково. И так же хором остановились. Жестом Постановщика Цыганка расправила волосы пятерней на макушке и прерывисто вздохнула специфическим вздохом Клоуна, смешанным с колыханием груди кого-то еще. ИммаН почти усмехнулась. Скривив рот в характерной Львиной ухмылке.
Прятать тело Ильятти слишком близко от входа в каньон никому не хотелось. Ради покоя славного малого, проливавшего нежные звуки своей фиброфлейты на всю труппу в течение многих, теперь уже безвозвратно канувших, непонятно, к добру или нет, славных лет, трюкачи и обманщики готовы были тащиться хоть две недели, бичуемые иглистым ветром, из-за порывов которого становилось трудно дышать, палимые злостным солнцем, под лучами которого выгорали коллекционные шмотки.
Ни одному легковесному цирковому пижону не улыбалась мысль о том, что какой-то случайный прохожий вдруг натолкнется на Место Покоя и с омерзением вздрогнув, проговорит сквозь зубы: "Не хотел жить!".
Ильятти хотел.
ИммаН оглядела запорошенные пылью лица. Каждый, наверняка, думает сейчас об одном. О том, что у Ильятти не было причин умирать. Каждый знал это также хорошо, как себя, свое имя, запахи давно оставленной детской, гудок школьного ситилёта над крышей и количество кнопок на мамином кителе. Об этих вещах не говорят. Они просто есть.
Натянув рукав на кулак, Вентин провел ребром ладони по капсуле. Под очистившимся от пыли стеклом блеснула серьга Ильятти и проступили очертания его лица.
Желание жить, подумала ИммаН, никуда не уходит, как не уходят события твоей жизни. Они были и их не вычеркнуть. Люди не умирают. Когда нас становится слишком много, мы просто берем свой скарб и переселяемся на другую планету. Жизнь может кончиться только когда ты не хочешь жить. По крайней мере, так было.
ИммаН поймала взгляд Вентина.
Скорее всего, он думал о том же. Постановщик опустил глаза, словно ища что-то внизу, затем кивнул двум трюкачам на одну из песочно-красных расселин. ИммаН понимала, почему он ее выбрал.
Посовещавшись о чем-то между собой возле капсулы, трюкачи отошли. Ветер быстро заносил песчинками выпуклый просвет на стекле. Последний раз отбросил острый солнечный луч граненый камень в серьге, словно Ильятти подмигнул на прощанье. Цыганка издала странный жалобный звук.
Никто из артистов не оглянулся в ее сторону, вместо этого все еще ниже пригнули головы.
Вперед вышел Ванно. Широко шагнув и расправив одетые в выходной жакет плечи, он подхватил капсулу, словно был сейчас на арене, отвел свободную руку в сторону, ища равновесия, кивнул и двинулся в темноту. Вдвоем в этой расселине не поместиться. Незаметно для других ИммаН тоже кивнула - то ли Ванно, то ли Ильятти, то ли тем временам, когда люди, которые хотели жить, не умирали.
Не дожидаясь, пока Ванно выйдет на свет из расселины, ставшей Местом Покоя, ИммаН пробралась между корявой песчаной стеной и строем запорошенных пылью фигур, вышла на середину речного русла и, скрипя подошвами, зашагала к выходу из каньона.
Ветер теперь бил в лицо, раздувая осевшую на коже и волосах песчаную пудру, идти стало труднее. Несколько минут у ИммаН в ушах стояло только муторное завывание ветра, потом она услышала сбивчивый хор шагов по песку, к которому присоединялись все новые и новые шуршащие голоса - артисты один за другим двинулись вслед за ней. Мучительно не хватало человеческой речи.
Два часа обратного пути опять прошли в полном молчании. Но теперь оно было совсем другим. Несмотря на бьющий в лицо ветер, артисты не прятали головы в дорогие воротники. Каждая голова (кроме цыганкиной) решала, что она сделает, чтобы не допустить гнетущих времен, когда вся вселенная пойдет опаловым прахом. Цыганка думала о том, чем питаются циркачи, которые спасают вселенную.