|
|
||
Мы последовательно проследили развитие мотива ЦВЕТА в повести 1839 года - а развивается он с неслыханной экстенсивностью. Мы относим это обстоятельство к тому, что в этом произведении (второй раз в русской литературной истории) было произнесено магическое выражение: "цвет Adelaide" - и автору повести была известна вся глубина его значения.
По этой причине, должно быть, он и окружает эту "особу королевской фамилии" столь многочисленной свитой других цветообозначений.
По ходу этого прослеживания нам уже неоднократно встречались апелляции к творчеству Пушкина: это и "греческое" имя "Агафон" из романа "Евгений Онегин", от которого образовано отчество одного из персонажей повести, и возможность отнесения эпитета "румяный" не только к щекам, но и к губам, что встречается у Пушкина в том же романе, и проблематика стихотворения "Сонет", а именно - противопоставление сонетной формы гекзаметру и оценка творчества У.Вордсворта.
Несомненно уже, что таких обращений к Пушкину в повести найдется еще масса. И это - вполне закономерно, поскольку само это выражение, "цвет Аделаиды" - и было создано русскими литераторами в 1837 году в качестве обозначения ориентации на пушкинское творчество.
Еще одна такая апелляция, которую мы заподозрили в тексте повести, заключена в... фамилии главного героя. Фамилия эта остается неизвестной читателю... на всем протяжении повести, да и становится ему известной как бы вскользь, невзначай. К тому же столь же ненавязчиво, неприметно - обыгрывается ее внутренняя форма.
Фамилия эта: БЕЛЯЕВ, и ее внутренняя форма - пересекается с внутренней формой фамилии вымышленного пушкинского повествователя: БЕЛКИН.
Разумеется, что такая интрига с фамилией героя могла понадобиться автору лишь в том случае, если фамилия эта - скрывает в себе какой-то секрет. И нам остается только убедиться, что "секрет" этот - заключается в указании именно на цикл "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина".
Пуговки к манишке
Роднит с циклом повестей Пушкина повесть Бобылева - уже сама эта фигура вымышленного повествователя, его место в структуре произведения.
Повесть имеет подзаголовок: "Рукопись, найденная в бумагах покойного Ивана Ивановича". Самая коллизия, обозначенная в этом подзаголовке, актуальна для 1839 года - именно в отношении... творческого наследия Пушкина!
В это время, как известно, В.А.Жуковский приступил к разбору "бумаг", оставшихся после смерти Пушкина, и в них тоже было много чего "найдено", так что Е.А.Баратынский, ознакомившись с найденными "рукописями" пару лет спустя, был потрясен.
Фамилия "покойного" в данном случае - вообще не названа. Но имя-отчество его таково, что он вполне мог являться... сыном И.П.Белкина (феномен писательской династии будет впоследствии использован при создании столь же вымышленной фигуры Козьмы Пруткова).
Получилось бы: Иван Иванович Белкин. А о новорожденной дочери Андрея Васьяновича Беляева тот же И.И. в "лоскутке" своей "рукописи" сообщает:
"Сию минуту принесли мне пригласительную карточку: на крещение дочери А.В.Беляева, нареченной, с общего согласия, ВО ИМЯ ЕЕ МАТЕРИ, ВАРВАРОЮ".
Случай "наречения во имя матери" в отношении одного персонажа с фамилией, имеющей своей внутренней формой "белый" цвет, - как бы предполагает, подсказывает и возможность того, что "наречение во имя отца" - произошло и с сыном другого, пушкинского персонажа: по фамилии - с аналогичной внутренней формой.* * *
И наконец: этот персонаж-повествователь, как сообщается в подзаголовке, тоже, как Иван Петрович Белкин у Пушкина, - "ПОКОЙНЫЙ". И рукопись его - тоже попадает в руки "издателя", снабдившего публикуемую "рукопись" парой примечаний, которые подписаны: "Изд. Н.А." (то есть: "Издатель Невского Альбома").
Инициалы эти, обозначающие (о чем не сразу и догадаешься!) НАЗВАНИЕ ИЗДАНИЯ, воспринимаются в первую очередь как ИНИЦИАЛЫ ИЗДАТЕЛЯ. И в этом случае - создается иллюзия, что "издатель" рукописи... не совпадает с издателем альманаха, Н.И.Бобылевым.
Впрочем... создание такой иллюзии - ориентировано... НА НАС, современных читателей и исследователей, которые могут прочитать о Бобылеве в энциклопедических справочниках и узнать его полное имя и отчество.
В тексте же альманаха везде, где встречается имя его издателя - оно дается лишь с инициалом его личного имени, так что современный ЕМУ читатель вряд ли мог знать, что инициалы "Н.А." (если воспринимать их как инициалы имени, а не названия) - лишь наполовину совпадают с инициалами Бобылева.
В отличие от "А.П.", предпославшего "Повестям... Белкина" издательское ПРЕДИСЛОВИЕ (впрочем, тоже имеющее к себе примечания), - "издатель" рукописи Ивана Ивановича, помимо примечаний в тексте, снабдил ее также добавлением к концовке, ПОСЛЕСЛОВИЕМ.
У Пушкина Иван Петрович Белкин записывает свои "повести" со слов устных рассказчиков. Но и у Бобылева Иван Иванович - не только сам рассказывает о своем приятеле Андрее Васьяновиче, но и описывает те происходившие с ним события, о которых он мог знать только по его рассказам.
Как увидим, имя автора рукописи - упоминается и в ней самой, причем - со слов, в кругозоре повествуемого в ней героя, и именно - в качестве одного из его приятелей.* * *
Примечание с той же подписью, что и в повести "Купидонов лук", можно встретить и в другой публикации "литературного сборника" 1839 года. Но на этот раз - не к собственной повести (что выглядит несколько странно и способствует возникновению той самой иллюзии, о которой мы только что говорили) - а к произведению другого автора.
Мы сказали, что фамилия "Беляев", как и прослеживаемая нами сейчас система реминисценций, - подключают повесть Бобылева к целой ТРАДИЦИИ беллетристических откликов на прозаический цикл Пушкина, существовавшей в 1830-е годы.
В самом "Невском альбоме" традиция эта заявлена открыто. Наряду с повестью "Купидонов лук", в прозаическом разделе за подписью Бобылева мы находим публикацию под названием, совпадающим с названием одной из "Повестей... Белкина": "Станционный смотритель. (Отрывок из второй части романа Обручальное кольцо)".
Нужно только заметить, что у Н.И.Бобылева такого романа история литературы не знает; очевидно, он (как и "поэма" героя его повести) не был написан.
Публикация имеет посвящение: "Я.Я.Фейгину в годовщину дружбы нашей". Это - реальное лицо, его имя можно обнаружить, например, в анналах Александринского театра.
Имя это встречается на страницах альманаха еще раз. Здесь опубликована переводная повесть "Паспорт, или Почему иногда не женятся люди", за подписью "Як-въ Фейгинъ" и с посвящением "Г-же М-не Ф-нъ". Публикация сопровождается примечанием издателя альманаха, объявившего себя, как мы видели, другом переводчика:
"Мы не можем устоять против обольщения - украсить странички нашего Альбома этим рассказом одного из лучших современных повествователей, так мило переданным на русский. Благодарим, от души благодарим переводчика... Изд. Н.А."
Как видим, это примечание - также содержит в себе некоторую интригу. Поначалу кажется, что почетного титула от автора примечания - удостоилось то лицо, ПОДПИСЬ которого стоит под этим произведением. И только прочтя это примечание целиком, да еще немного подумав над ним, - можно догадаться, что это - имя лишь ПЕРЕВОДЧИКА.
Что же это за "один из лучших современных повествователей", повесть которого "так мило" перевел Я.Я.Фейгин, - этот таинственный "издатель" почему-то не сообщает. Но повесть эта - тоже примыкает к традиции откликов на "Повести... Белкина"!
В ее перипетиях легко узнаётся сюжет одной из входящих в этот цикл повестей - "Метель".* * *
Имя героя центральной повести пушкинского цикла "Гробовщик" - его фамилия "Прохоров" также отзывается в тексте повести 1839 года, причем дважды.
Один раз - в первом примечании издателя к "рукописи" (во второй ее части):
"...Да позволит нам ПРАХ почтенного Ивана Ивановича усомниться в истине слов покойного".
Второе примечание (в третьей части) - также содержит "гробовую" тему:
"...Впрочем, о таком казусе должно осведомиться В МОГИЛЕ ПОКОЙНОГО. Изд. Н.А.".
Намека на имя пушкинского персонажа здесь нет, однако в этом пассаже в целом - проблематизируются... отношения гробовщика Адриана Прохорова... с его работницей Аксиньей.
Необходимо поэтому привести этот пассаж - знакомящий нас с кухаркой героя повести 1839 года - целиком, тем более что он дает хорошее представление о "криптографическом" стиле автора повести - заставляющем читателя ломать голову над загадками встречающихся ему оборотов и выражений:
"...Андрей Васьянович не мог без Палашки обойтиться. Десятилетняя давность (Не можем решить, как принимает Иван Иванович законные лета женщины - в сорок ли или пятьдесят? - Последнее, кажется, вернее. Бальзак, а вместе с ним и все умные люли, давно уже положили, что в сорок лет женщина (разумеется, замужняя) начинает только распускаться. Но так, как девственность старится вдвое быстрее, можно думать, что в воображении Ивана Ивановича носилось и заветное число - 40. Впрочем, о таком казусе должно осведомиться в могиле покойного. Изд. Н.А.) защищала ее от злых языков людей, и с редкой аккуратностью ведя маленькие расходы Андрея Васьяновича, Палашка заступила для него место гувернера и удерживала нашего героя от многих шалостей".
Длительное время поломав голову над этой "десятилетней давностью", "законными летами женщины", "заветным числом", причинами колебания комментатора между сорокалетним и пятидесятилетним возрастом женщины и над тем, почему обо всем этом нужно осведомляться... "в могиле покойного", - я, наконец, пришел к разгадке этой головокружительной КРИПТОГРАММЫ.* * *
Все дело в том, что автору примечания - должен быть известен ВОЗРАСТ ГЕРОЯ. Относительно этого возраста - определяется и возраст его кухарки. И при рассуждении об этом - мы вновь сталкиваемся в повести 1839 года со знакомым явлением: одно слово в каком-либо выражении - заменяется на другое, так что все выражение в целом - приобретает энигматический характер.
Нужно совершить обратную подстановку, чтобы разгадать эту загадку, а для того чтобы ее совершить, нужно иметь КЛЮЧ, то есть знать, откуда, из словесной репрезентации какой жизненной ситуации слова для такой обратной подстановки брать. Мы так долго мучились над разгадкой этого фрагмента текста именно потому - что не замечали стоящего за ним пушкинского "Гробовщика".
Как только мы, наконец, увидели, что оба эти "издательские" примечания ОБЪЕДИНЯЕТ "могильная" тема, причем в первом из них - звучит именно фамилия пушкинского персонажа, а значит - и повторение этой темы во втором примечании также означает отсылку к повести Пушкина, - "ключ" был найден.
А именно: жизненная ситуация, в которой находится Адриан Прохоров и о которой, непрестанно размышляя над этой повестью Пушкина, мы уже давным-давно догадались, - и стала источником тех необходимых слов, которые сделали этот совершенно неудобочитаемый, "клоунский" текст - вразумительным и во всех отношениях серьезным по своему содержанию.
"Десятилетняя давность", "защищавшая" кухарку героя "от языков злых людей", - в данном случае означает десятилетнюю РАЗНИЦУ В ВОЗРАСТЕ; то, что она - была НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ СТАРШЕ своего хозяина.
Ему же - должно было быть ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, потому что именно сорокалетний возраст кухарки ("заветное число" лет - то есть нужное, необходимое для верности сравнительного подсчета) - кажется автору примечания недостаточным основанием для такой "защиты", которую усматривает автор рукописи Иван Иванович.
Иными словами - он ведет с ним ПОЛЕМИКУ по данному вопросу; причем ему, поскольку оппонент... находится в могиле, - приходится подбирать и ответные аргументы за него, как при игре в шахматы с самим собой.* * *
Автор примечания находит выход в том, что незамужние женщины, по его мнению, старятся быстрее, так что сорокалетнюю кухарку - можно приравнять... к пятидесятилетней (достигшей "законных лет"): когда "расцвет", о котором говорят "Бальзак, а вместе с ним и все умные люли", - уже миновал.
Вокруг этого "расцвета" немолодого, живущего без жены, с двумя дочерьми на руках и кухаркой под боком героя; его, этого "расцвета" утраты - так что не радует даже карьерный рост, переселение в престижный район первопрестольной столицы - и нового его обретения... и строится все действие повести Пушкина "Гробовщик".
"Гробовая" тема в пассаже из повести 1839 года, неожиданно заканчивающая издательское примечание отсылка к... "могиле покойного" - служила, таким образом, указанием на то, что в этом пассаже - и обыгрывается основная коллизия "Гробовщика".
Второй раз имя Адриана Прохорова звучит в той же третьей части при появлении в зеркале видения "розового ротика" его будущей невесты:
" - Что за ПРАХ такой! - говорил Андрей Васьянович, подбирая пуговки к манишке..."
"Гробовая", "гробовщицкая" тема, как видим, - и на этот раз входит в контрапункт с темой романтических отношений, так что образ "пуговок", вдеваемых в "манишку", - приобретает в этом контексте вполне эротический характер.* * *
Начало и концовка пушкинской повести - также перенесены в текст повести 1839 года, только помещаются они - в иных повествовательных позициях, смещены по отношению к расположению в своем источнике.
Повесть Пушкина начинается с переезда:
"Последние пожитки гробовщика Адриана Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом".
И у Бобылева, после общей характеристики его героя, сообщается об окончании им университета и переезде, в связи с этим, на новую квартиру:
"Тощая лошаденка, впряженная в широкие розвальни, перетащила скарб Андрея Васьяновича на Петербургскую Сторону..."
Герой Пушкина - отец двух взрослых дочерей, герой повести 1839 года - молодой человек. Первый - переселяется "всем своим домом"; второй - один. И эта характерологическая противоположность, вместе с сюжетной "рифмой", выражается - в тексте приведенных описаний.
"Рифма" - как бы задается, намечается самим пушкинским текстом, содержащимися в нем аллитерациями: "Прохорова... похоронные..." Причем эту игру слов - разделяет с пушкинской повестью и текст Бобылева. У Пушкина: "ТОЩАЯ пара ПОТАЩИЛАСЬ"; у Бобылева: "ТОЩАЯ лошаденка ПЕРЕТАЩИЛА".
Там - "пара" (лошадей); здесь - одна "лошаденка". И наряду с худобой лошади, лошадей в обоих случаях, в повести 1839 года - контраст: "ШИРОКИЕ розвальни".* * *
Заканчивается повесть у Пушкина - пробуждением героя после ночного кошмара:
"Солнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик..."
Пробуждается после пересказанных автором сновидений и герой повести 1839 года - только не в конце, а в начале последней, третьей части. Соответственно этому различию, отличается и длительность освещения:
"Солнце начинало уже прокрадываться в комнату сквозь замерзшие стекла оконниц..."
Пробуждение приносит Адриану воспоминания о происшедшем, которое он считает случившимся на самом деле:
"...Наконец открыл он глаза и увидел перед собою работницу, раздувающую самовар. С ужасом вспомнил Адриан все вчерашние происшествия. Трюхина, бригадир и сержант Курилкин смутно представились его воображению..."
По той же схеме движется рассказу и у Бобылева:
"...Андрей Васьянович смутно провел рукою по лбу, как бы стараясь отогнать неприятное впечатление, произведенное на него грезами нынешней ночи..."
Прохоров затем вступает в разговор со своей работницей Аксиньей, в ходе которого и выясняет, что за действительность он принял - пригрезившееся ему во сне.* * *
Разговор, а вместе с ним и повесть, заканчивается распоряжением героя:
"... - Ну коли так, давай скорее чаю, да позови дочерей".
Герой повести 1839 года также вступает в разговор со своей кухаркой Палагеей, в ходе которого отдает ей то же распоряжение:
" - ... Приготовь поскорее чаю".
У Пушкина самовар появляется в самом начале эпизода, в повести Бобылева - только потом сообщается, причем в общем виде, без называния отдельных предметов:
"Палашка явилась с чайным прибором".
В общем, несмотря на перемещения и изменения, начало и конец пушкинской повести остаются вполне узнаваемыми.
"Лиса Патрикеевна"
Далее, и отдельные художественные элементы, детали художественной структуры пушкинского цикла - рассеяны в повествовании 1839 года. И именно - повести "Гробовщик", той, которая реминисцируется в финале прошлогодней повести Панаева.
Единственный раз нам встречается почему-то в повести ЕВАНГЕЛЬСКАЯ реминисценция. Говорится о том, что жилье героя, в бытность его студентом-поэтом, на чердаке:
"...Мудрено ли, если молодой студент предпочел верхние страны, созданные как бы единственно для того, чтобы витало в них высокое и прекрасное, странам нижним, куда, по его выражению, ДОЛЕТАЛИ ТОЛЬКО КРОШКИ, ПАДАЮЩИЕ с воздушного завтрака богов".
Несмотря на античный, языческий колорит этого сравнения (впрочем, в нем говорится именно о "богах", небожителях), в нем отражен - именно евангельский разговор Иисуса с хананеянкой, то есть не-иудейкой, просившей у него об исцелении дочери:
"...Он же сказал в ответ: нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
Она сказала: так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их". (Евангелие от Матфея, глава 15, стихи 26-27)
Однако в тексте повести, в неузнаваемом виде, присутствует и другая евангельская реминисценция: опосредованная повестью Пушкина и узнаваемая лишь на ее фоне. Присутствие первой, в которой почти дословно воспроизводится источник, - настраивает на ее обнаружение и восприятие.* * *
Это притча о десяти девах, ожидающих "жениха полунощного" (Евангелие от Матфея, глава 25, стихи 1-13), - инсценированная, травестированная Пушкиным в повести "Гробовщик", где в роли "Жениха" выступает приближающийся к своему дому в полуночный час гробовщик Адриан, а в роли пяти "дев неразумных" - две его "дуры" (как он их сам называет) дочери: к которым, по его опасениям, по ночам могут "ходить любовники".
Притча у Пушкина - словно бы разбирается на конструктивные элементы: приближение к дому в полночь, "жених", "неразумные" девы, - а затем эти элементы складываются заново... на совершенно другом материале; и в то же время, сходство между отправным пунктом, евангельской притчей, и конечным, эпизодом из сновидения героя повести "Гробовщик", - явно просматривается.
Неузнаваемость этого источника в повести 1839 года - проистекает именно из-за того, что из притчи - берется один-единственный сопоставимый элемент, а именно: час полуночи. И только указанные нами подсобные средства - и тема евангельских притч в самой повести, и сопоставление с повестью Пушкина - позволяют догадаться о художественном значении этого элемента.
Впрочем, в данном случае - к такому узнаванию побуждает еще и необычность его, этого художественного элемента постановки.
Первая часть повести Бобылева заканчивается загадочным сообщением о просьбе, с которой Тимофей Агафонович обращается к Андрею Васьяновичу. Просьба эта, как мы узнаём во второй части, состояла в том, чтобы написать стихи на день рождения его возлюбленной Варвары Ивановны.
И здесь, во второй части, больше всего удивляет ЧАС, на который главный герой назначил приход своего приятеля за стихами:
"...Андрей Васьянович глядел на Тимофея Агафоновича и, казалось, не понимал его.
- Неужели так уже поздно? - пробормотал он, наконец, хватаясь за спинку стула.
- Да, mon cher, скоро ДВЕНАДЦАТЬ.... ты сам назначил мне этот срок..."
В последующей реплике персонажа уточняется даже это "скоро" в минутах.* * *
Вдохновение покинуло героя, и стихов он не сочинил:
" - Как же быть, mon cher? проговорил он [Тимофей Агафонович], устремив вопросительный взгляд на поэта. Мне ждать невозможно... ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ МИНУТ день рожденья Варвары Ивановны..."
Это еще одна энигматическая фраза, из тех, что мы встречали и еще не раз встретим в этой повести.
Поначалу кажется, что через десять минут - начнется бал по случаю этого дня рождения, и Тимофей Агафонович должен хватать поздравительные стихи и спешить к имениннице.
Но, сообразив все обстоятельства, мы понимаем - что это "десять минут" до полуночи, до начала дня, на который приходится этот праздник.
И далее - эти "десять минут истекают":
"Часы, на ближней колокольне, пробили ДВЕНАДЦАТЬ".
Продолжение приведенной фразы гостя - не менее загадочно. В двенадцать часов, говорится там, начнется новый день - день рождения возлюбленной этого персонажа.
И далее:
" - ...В СЕМЬ ЧАСОВ я непременно должен отправиться туда..."
И это, естественно, воспринимается как сообщение о том, что он должен появиться у своей девушки... в семь часов УТРА!* * *
Недоумение, возникающее по поводу столь раннего визита, еще более усугубляется. Получив согласие друга, несмотря ни на что, написать стихи на это событие, Тимофей Агафонович обещает:
" - ...Уж я ли не удружу тебе... уж я ли... УТРОМ ЖЕ Варвара Ивановна пришлет тебе пригласительный билет на вечер!"
Таким образом, визит этот - действительно должен состояться... утром?!
Правда, при этом остается непроясненной еще одна хронологическая деталь: "в семь часов" влюбленный - должен явиться к невесте, или - только выехать к ней? А может быть, он только хотел отправить утром записку с просьбой выслать пригласительный билет?
Впрочем, праздничные хлопоты и вправду могли начаться в столь раннее время.
И наконец, в третьей части эта цепь вопросов замыкается. Приятель влюбленного, Андрей Васьянович - получает тот самый "билет":
"Андрей Васьянович сломил печать: это было обещанное приглашение на вечер...
- Гм!... да... В ВОСЕМЬ ЧАСОВ... надо будет взять извощика получше..."
Таким образом, начинается вечер - в восемь часов. И это расхождение в цифрах - вновь ставит в тупик.
С одной стороны, одно время столь близко к другому, что это как будто бы подсказывает: влюбленный действительно имел в виду, что ему нужно будет отправиться к имениннице в семь часов вечера.
Кстати, упоминание "извощика", да еще и "получше", - актуализирует именно это обстоятельство отправления и поездки.
С другой стороны, влюбленный, свой человек в доме, - мог появиться там и на час раньше назначенного времени. И вновь тогда "семь часов" - становятся временем не отъезда, а приезда.
Таким образом, эта странная неопределенность времени, его подвижность относительно себя самого, его РАСТЯЖИМОСТЬ и... относительность, начатые упоминанием "десяти минут" до "дня рожденья Варвары Ивановны", - сохраняются на всем протяжении развития этого сюжетного блока.
Эта игра со временем будет развита в тех временных парадоксах, которые лягут в основу создававшихся в следующее десятилетие романа А.Ф.Писемского "Виновата ли она? (Боярщина)" и его повести "Тюфяк".* * *
Появляется в начале этого эпизода - и "будочник", который представлен у Пушкина стоящим на страже у Никитских ворот будочником Юрко, новым приятелем гробовщика Адриана. Этому будочнику принадлежит важная роль в художественной структуре пушкинской повести: поскольку он участвует в создании образа "оживающих мертвецов", которые появляются в кульминационной сцене в жилище Адриана, и осуществлении связи повести - со стихотворением Пушкина "Пророк".
В начале второй части герой поздно вечером пытается сочинять стихи для своего приятеля и слышит, как за окном -
"...БУДОЧНИК бранился с бабою..."
Что это за "баба" могла быть на улице в такой час, да еще чтобы с нею "бранился" полицейский-будочник, - легко себе представить.
Участь такой "бабы" в Петербурге предвидит для своей убежавшей с проезжим гусаром дочери герой повести "Станционный смотритель" Самсон Вырин. Причем этот образ его воображения - предстает именно в том аспекте, в каком аналогичная фигура представлена в повести 1839 года: "заблудшая овечка" (по предположению академика М.П.Алексеева) мыслится арестованной будочником и отбывающей исправительно-трудовые работы: "метет улицы".* * *
По иронии судьбы, когда вдохновение, наконец, посетило героя, именно приближение к дому его адресата - Тимофея Агафоновича послужило причиной окончательной его утраты.
И тут свою роль сыграл - именно окликнувший посетителя (точно так же, как он, и в тот же полночный час, окликает приближающегося к своему дому гробовщика в повести Пушкина) на улице будочник:
" - Кто идет? - вскричал БУДОЧНИК так громко, что звук его голоса раскатился по всей трубе камина, и Васька-кот, гревший у огонька свои старые кости, со страшным фырканьем бросился под ноги Андрею Васьяновичу.
Вдохновение отлетело".
Обратим внимание на деталь, которую автор связывает тут с окликом будочника: "звук его голоса РАСКАТИЛСЯ ПО ВСЕЙ ТРУБЕ КАМИНА".
У Пушкина призыв Адриана с приглашением в гости похороненных им мертвецов и восстание их из могил - рисуются в ореоле АПОКАЛИПСИСА. Обиженный "басурманами" герой сзывает "мертвецов православных" - словно бы на последнюю апокалиптическую битву в долине Армагеддона ("пир", на который он их сзывает, - традиционная поэтическая метафора для битвы).
И этот новозаветный ореол - передается в повести Бобылева: "труба камина" - напоминает о "трубах" Апокалипсиса, по зову которых должны будут восстать умершие из могил на Страшный суд.* * *
И в повести сразу вслед за этим событием - также начинается... суд. По поводу послужившего непосредственной причиной катастрофы злополучного кота Васьки говорится:
"...Помешать поэту в минуту восторга, говорят, то же, что отнять у него частичку жизни; а отнятие жизни насильственным образом, будь она меньше макового зернышка, грех смертный. Андрей Васьянович, помня наизусть несколько страничек из рассуждения одного философа о праве естественном и имея у себя полную коллекцию басен Крылова, в крайнем негодовании вскочил со стула и готовился уже разразиться над бедным животным всеми громами авторского ПРАВОСУДИЯ..."
Как он открывал сцену встречи приятелей во второй части - так тот же закулисный персонаж завершает ее:
" - Кто идет? - раздался опять оклик БУДОЧНИКА. На этот раз в комнате Андрея Васьяновича не произошло, однакож, ничего необыкновенного. Кот Васька давно спал у потухшего камина, перо и чернилица оставались в покое".
И еще раз появляется фигура будочника - в сновидении героя, приснившемся ему после того, как Тимофей Агафонович описал ему свою подругу:
"Чудесные грезы носились над изголовьем нашего поэта... Сон как будто начинает смыкать его ресницы; но, вдруг, слышится оклик БУДОЧНИКА..."
Вся вторая часть повести Пушкина - тоже представляет собой сновидение ее заглавного героя; в том числе - и посещение его дома вставшими из могил мертвецами.* * *
Тема загробного мира, начатая, в связи с тем же будочником, аллюзией на Апокалипсис, продолжается здесь, в описании сновидения, в связи с ним же, сразу же после его "оклика", - упоминанием подземной части этого потустороннего мира:
"...и Андрей Васьянович летит, вместе с кроватью, в ПРЕИСПОДНЮЮ..."
Перед тем как пригласить в гости своих мертвецов, Адриан Прохоров возмущается насмешками над его профессией, в том числе - воображаемым им сравнением с "гаером святочным".
И сновидение героя повести 1839 года - продолжается появлением аналогичной фигуры:
"...между тем, как Тимофей Агафонович, в виде ПОЛИШИНЕЛЯ, мчится быстрее осеннего ветра, стараясь хлеснуть Андрея Васьяновича длинною косою каштановых волос".
"Полишинель" - персонаж итальянской народной комедии.* * *
Сюда же относится определение "пестрый": герой повести Андрей Васьянович, по фамилии БЕЛЯЕВ, описывается в начале той же второй части сидящим "в ПЕСТРОМ халате на некрашеном стуле".
Мы соотнесли этот случай словоупотребления в повести 1839 года с выражением "пестрые цвета" у Гончарова во "Фрегате "Паллада" в 1855 году (с которым повесть объединяет употребление ключевого выражения "цвет Adelaide").
Комментируя это определение, мы показали, каким образом оно соотносится с общим названием цикла, в который входит повесть "Гробовщик", "Повести покойного Ивана Петровича БЕЛКИНА": беличий "мех" в геральдике называется также "ПЕСТРЫМ мехом". Определение "пестрый" в повести Бобылева, таким образом, - нужно воспринимать на фоне реминисценций из цикла "болдинской" прозы Пушкина.
Между прочим, ОТЧЕСТВО главного героя повести: "ВАСЬЯНОВИЧ" - так же, как и фамилия "Белкин" пушкинскому повествователю, - придает... ЗООМОРФНЫЕ черты его облику.
Самый знаменитый носитель этого редкого имени - ВАССИАН Патрикеев, публицист XVI века, сторонник концепции "нестяжательства" преподобного Нила Сорского.
"ПАТРИКЕЕВНА" же - традиционное именование ЛИСЫ в русском фольклоре.
"Лисий мех", просматривающийся, таким образом, в имени героя повести 1839 года, - тоже, как и его фамилия, соотносит его с "беличьим мехом" вымышленного повествователя пушкинской прозы.
Можно заметить, что для художественной структуры этого произведения актуально не ЛИЧНОЕ ИМЯ героя, а - его ОТЧЕСТВО. То же самое мы наблюдали и относительно другого персонажа повести - приятеля главного героя, Тимофея Агафоновича. Начиная рассматривать мотив "зеркала" в этом повествовании, мы обнаружили, что это отчество - соотносится с именем Агафон из романа Пушкина "Евгений Онегин" - проходного персонажа, участвующего в описываемых поэтом святочных гаданиях (одним из аксессуаров которых служит - именно зеркало).
Мы видим теперь, что и отдельные элементы художественного строя пушкинской повести "Гробовщик", и, что еще важнее, связи, в которые они между собой вступают, - воспроизводятся в повести Бобылева.
Причем характер этого воспроизведения - свидетельствует о том, что автор повести 1839 года во всех подробностях был посвящен в сокровенный замысел этого произведения Пушкина: точно так же, как реминисцирование повести "Грорбовщик" его предшественником И.И.Панаевым в 1838 году - обнаружило знакомство этого автора... с РУКОПИСЬЮ "болдинской" повести Пушкина 1830 года.
Бум автобиографий
Таким образом, упоминание "цвета Adelaide" и мелькание разнообразных цветообозначений, это упоминание распространяющих, - сочетается у Бобылева с общей ПУШКИНСКОЙ ориентированностью его повести, свидетельствующей о том, что он является полноправным носителем той традиции, которая была связана с этим цветообозначением у русских писателей в 1830-е - 1850-е годы.
И эта ориентированность не ограничивается одной только повестью "Гробовщик": эта повесть является у него ядром целой продуманной системы реминисценций из произведений Пушкина.
Уже в одной из недавно приведенных цитат мы могли заметить отсылку к стихотворению Пушкина "Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит..."
"Помешать поэту в минуту восторга, говорят, то же, что отнять у него ЧАСТИЧКУ ЖИЗНИ", - комментируется автором событие, прервавшее порыв вдохновения главного героя.
"Летят за днями дни, и каждый час уносит ЧАСТИЧКУ БЫТИЯ..." - обращается Пушкин в стихотворении к своему "другу", жене Наталье Николаевне.
Трактовка аналогичного выражения в повести 1839 года (как "отнятие жизни насильственным образом"), с последовавшей за тем апелляцией к "авторскому правосудию", - переводит рисующуюся на заднем плане этого пассажа меланхолическую медитацию Пушкина в трагический регистр: каковым образом и разрешилась в действительности ситуация, обрисованная в пушкинском стихотворении.
Остается только попытаться понять, почему с этой серьезнейшей трагической темой у автора 1839 года оказался связанным... кот Васька, а также - почему в этой связи упоминается... "коллекция басен Крылова".
Имеется в виду, конечно, "собрание" басен: автор употребил почему-то кальку с иноязычного слова - прием, прямо противоположный встретившемуся нам слову "услужливый", которое предполагает в соответствующем контексте - отсылку к заимствованному политическому термину "сервильный", "сервилизм".
Однако реминисценции других, кроме "болдинской" повести, произведений Пушкина - уже не слагаются в такую же стройную систему, как было в том случае.
Они появляются хаотически, никак между собою не соотнесены, кроме принадлежности одному автору, и причины появления каждой из них непонятны. И в этом - проявляется свойство общей реминисцентной природы этой загадочной повести, потому что она наполнена отсылками к творчеству не только Пушкина, но и разнообразных других авторов, в том числе... будущего, ХХ века.* * *
Первая же фраза повести 1839 года отсылает к стихотворению Пушкина "Жил на свете рыцарь бедный..." ("Легенда"), написанному ровно за десять лет до этого, а впервые опубликованному уже после смерти поэта в V томе журнала "Современник" в 1837 году в составе "Сцен из рыцарских времен".
Но опубликовано оно было - в редакции, специально сокращенной Пушкиным для этого драматического произведения. И тут мы сталкиваемся с явлением, уже знакомым нам по одной из реминисценций из повести "Гробовщик" в повести предшественника Бобылева И.И.Панаева "Кошелек". В повести 1839 года - отзывается именно та строка пушкинского текста, которая в первых публикациях осталась в рукописи и увидела свет несколько десятилетий спустя.
"Странный был человек Андрей Васьянович", - начинает свою повесть Н.И.Бобылев. "Странный был он человек", - вторит ему стихотворение 1829 года, подытоживая сообщение о том, что:
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни Святому Духу ввек
Не случалось паладину...
Эти строки, среди ряда других, и были выпущены при публикации в журнале в 1837 году.
Причем фраза эта, в ее прозаическом варианте, - выделена тем, что - отсечена от остального текста, лишена логических связей с ним: то есть именно того подтверждения, которое мы находим в пушкинском четверостишии.
Почему герой повести был "странным" - не сообщается; и это - один из многочисленных дефектов, деформаций смысла, искусно имитируемых повествователем на всем ее протяжении и являющихся ее принципиальной стилистической особенностью.* * *
Зато следующее затем описание его внешнего вида - вновь перекликается с описанием пушкинского рыцаря, данным в первой строфе - которая, на этот раз, избежала сокращения при первом опубликовании:
"...Задумчивый, поникший долу взор; бледное, истомленное лицо..."
И у Пушкина:
...Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный...
Но все, что происходит с героем в дальнейшем повествовании, как и причины его "странности", - не имеет, кажется, никаких параллелей с изображением героя стихотворения 1829 года. Брошенный в начале намек на их родство - ничем не подтверждается, и читатель, этот намек подхвативший, вправе считать себя... обманутым автором!
Однако, если, как мы это сделали и с представлением в повести 1839 года повести Пушкина "Гробовщик", - выйти за границы известного ТОГДАШНЕМУ ЧИТАТЕЛЮ, обратившись к тому, что было известно... самому автору и его ближайшему окружению и стало известным широкой публике только многие десятилетия спустя благодаря кропотливой работе исследователей, - то связи между этими разрозненными реминисценциями... все-таки начинают просматриваться.* * *
И тогда-то повесть Бобылева начинает восприниматься как гора хаотически насыпанных ОСКОЛКОВ некоей единой ЦЕЛОСТНОСТИ.
Повесть - обращена в будущее; к тому времени, когда наше знание о литературе пушкинской эпохи станет настолько полным, что мы сможем вновь из этих "осколков" сложить прежнюю "вдребезги разбитую" целостность; и тем самым - этой удивительной повестью проверить себя, адекватность своих знаний о литературе и литературном процессе того времени.
Вот по причине этой "запредельной" адресованности - в этой повести так много реминисценций из БУДУЩЕГО; из того, примерно, времени, когда, по предположению ее автора, эта целостность перед нами начнет вырисовываться.
В.Н.Турбин в своем пионерском исследовании о "Гробовщике" (опубликовано в его книге: Пушкин, Гоголь, Лермонтов: Опыт жанрового анализа. М., 1997) называет срок "133 года": то есть, по-видимому, время, отсчитываемое от момента ее создания, 1830 года, - время, когда был открыт ее АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ замысел.
Заметим, что изобретение самого этого слова, которое кажется нам существовавшим всегда, принадлежит соратнику упоминаемого, как нам это уже известно, в первой части повести Вордсворта:
"Саути ввел в английский язык немало новых слов. Например, в 1809 году в журнале "Quarterly Review" он употребил слово "АВТОБИОГРАФИЯ", предрекая бум автобиографий в будущем". ("Википедия")
О пронизанности этого фрагмента с упоминанием Вордсворта мотивами творчества и биографии Пушкина мы уже говорили.
По предположению Турбина (в его книге: Русские ночи: Три новеллы о поэтах, сочинявших свои стихи во время бессонницы, о подвижничестве их и об их прегрешениях. М., 1994), замысел пушкинской "Легенды" тоже был... ав-то-би-о-гра-фи-чес-ким; в "бедном рыцаре" - поэт изобразил себя, свои духовные переживания.* * *
Одним из таких автобиографических мотивов в повести 1830 года является переезд ее героя с Басманной улицы - места рождения поэта - на Никитскую, место обитания его невесты.
Путь персонажа повести - отражение жизненного пути поэта.
Параллель эта возникает у Пушкина очень рано. Мы показали, что еще в 1817 году Пушкин изображает окончание им Лицея и, соответственно, переезд на новую квартиру - в напечатанном в "Санктпетербургских Ведомостях" объявлении о переезде на новую квартиру... мифического "ГРОБОВЫХ ДЕЛ МАСТЕРА Леонтия Шилина".
В 1836 году поэту предстоял последний "переезд на новую квартиру" - к месту его вечного упокоения.
И в газете "Северная Пчела" в этом году появляется очерк, который так и называется: "Перемена квартиры" (под рубрикой с тем же названием печаталось - и объявление 1817 года). Отражение пушкинской биографии и мотивов творчества в этом очерке мы также рассмотрели в указанной работе.
А теперь, в повести 1839 года, наряду с другими реминисценциями из "Гробовщика" - появляется отзвук и этой газетной публикации 1836 года, развивающей ту же метафору "переезда".* * *
В этом очерке автор в шутку задумывается о возможности, за отсутствием вынесенной из комнат при переезде мебели, разместиться... на самоварной трубе:
"...Отправив стол и кресла, я все еще оставался на поле сражения... мне захотелось сесть; в комнатах ничего не было, кроме самовара, забытого переносчиками. Я думал поместиться на самоварной трубе, вспомнив, что Барон Брамбеус [псевдоним редактора тогдашнего журнала "Библиотека для Чтения" О.И.Сенковский] любит и хвалит это седалище. Но никак не мог поместиться на трубе ловко и спокойно: видно у Барона Брамбеуса более таланта, чем у меня: он и самоваром при случае умеет воспользоваться..."
Этот образ "трубы" (только не самовара, а другой), и тоже - как места размещения человека, и тоже - за отсутствием других возможностей, и тоже - по примеру другого... существа (с которым, таким образом, исподволь сравнивается Сенковский!) - возникает и в повести 1839 года.
Герой сетует на то, что присутствие приятеля мешает его вдохновению:
" - Так куда прикажете деваться мне? - вскричал с сердцем Тимофей Агафонович, вскочив с кровати. Или мне превратиться в князя невидимку и стоять за вашим стулом, чтобы смотреть, как вы станете пачкать бумагу? или, КАК КИКИМОРЕ, ЗАЛЕЗТЬ В ТРУБУ ВАШЕГО КАМИНА, чтобы напоминать вам оттуда о долге, возлагаемом на вас требованиями дружбы и благодарности за маленькие послуги, которые, надеюсь, я оказал вам?..."
Если автор очерка в "Северной Пчеле" упоминает Сенковского - то персонаж повести свои жалобы на помеху, чинимую другом - как мы вскоре увидим - начинает реминисценцией из рецензии на роман издателя "Северной Пчелы" Ф.В.Булгарина, напечатанной в "Библиотеке для Чтения" в 1834 году.
"Князь невидимка" же - это фигура, родственная князю Гвидону из пушкинской "Сказки о царе Салтане...", превращающемуся то в муху, то в комара, чтобы тайком побывать в доме у своего отца.
"Сказка о царе Салтане..." увидела свет в составе "Стихотворений А.Пушкина" в 1832 году, а вот следующие сказки Пушкина - "Сказка о рыбаке и рыбке", "Сказка о мертвой царевне" и "Сказка о золотом петушке" были напечатаны в 1834 и 1835 годах - в той же "Библиотеке для Чтения".* * *
И вот, именно в контакте с ТАЙНЫМ замыслом двух этих вещей, повести "Гробовщик" 1830 года и стихотворении "Легенда" 1830 года, - в повести 1839 года появляются мотивы пушкинской БИОГРАФИИ; этим замыслом - их появление оправдывается; благодаря им - оно становится мотивированным.
Так, объясняя, почему близкими друзьями стали люди столь разного социального положения, как нищий студент Андрей Васьянович и богач Тимофей Агафонович, автор приводит ряд примеров таких мезальянсов, и в частности:
"...дипломат сводит знакомство с военным, дабы судить, чем мог бы он быть и что он теперь..."
Но перед Пушкиным, как известно, после окончания Лицея был именно этот выбор: стать дипломатом - или военным.
Именно с военными, участниками декабристского движения, он "сводит знакомство" в 20-е годы, оказавшись в ссылке на юге.
"Очами физическими и духовными"
Мы начали обзор других, помимо "Гробовщика", пушкинских реминисценций в повести Бобылева со стихотворения "Пора, мой друг, пора!..."
Феноменальность этого заимствования состоит в том же, что и отсылка к дантовской цитате в рукописи повести "Гробовщик" у Панаева или неизвестной еще в печати строке стихотворения "Легенда" у самого Бобылева. Стихотворение будет ВПЕРВЫЕ опубликовано П.И.Бартеневым в 1886 году в журнале "Русский архив".
И значит, автор повести 1839 года должен был, как это случилось и в предыдущих случаях, - знакомиться с ним по рукописи.
Рассуждение об отнятой у поэта "частичке жизни" следует за катастрофическим происшествием с затрубившим в "трубу" камина будочником, а предшествует описанию этого события картина поэтического вдохновения, которое это происшествие и нарушило.
И в этой картине мы также встречаем отсылку к пушкинскому произведению, на этот раз прозаическому, правда - с обширными стихотворными вставками.
Вот эта картина поэтического вдохновения у Бобылева:
"...Лицо Андрея Васьяновича попеременно выражало то страх ожидания, то луч внезапного восторга, то жалобу обманутой надежды [...] Но вот лицо Андрея Васьяновича начало становиться яснее и яснее; огонь восторга стал сверкать из глаз его чаще и чаще... Минута вдохновения настала.... Со всего размаха Андрей Васьянович обмакнул в чернилицу перо, подсвечник полетел на пол...."
А вот картина поэтического вдохновения в повести Пушкина "Египетские ночи":
"...Но уже импровизатор чувствовал приближение бога... Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота..."
В первую очередь бросается в глаза, что там и там отдельные части картины соединяются МНОГОТОЧИЯМИ (которые мы и воспроизводили, заключив наше собственного сокращение цитируемого текста в квадратные скобки): как бы передающими вырванность "минуты вдохновения" из естественного течения времени; вторжение в него "сверхъестественного" ("божественного", "чудного", как передается это у Пушкина).* * *
Та и другая картина начинается противительным союзом "но": как бы ставящим границу между двумя этими сферами. У Бобылева эта граница передается также описательно: "Минута вдохновения настала..." То же и у Пушкина: "...импровизатор чувствовал приближение бога..."
Правда, у Пушкина эта фраза - начинает фрагмент; у Бобылева - следует за описанием преобразившейся внешности поэта. У него - уже "настала"; у Пушкина - только "приближение".
Зато в "Египетских ночах" фрагмент заканчивается еще не приведенной нами фразой. Она представляет собой точную синтаксическую кальку фразы из повести 1839 года: "Минута вдохновения настала" - "Импровизация началась".
Приближение же "минуты" выражается у Бобылева - описанием внешности поэта. И это описание - в точности соответствует описанию внешности импровизатора у Пушкина, раскрывающему это, в его случае, заранее анонсированное "приближение".
У Пушкина: "Лицо его страшно побледнело". У Бобылева: "Лицо Андрея Васьяновича начало становиться яснее и яснее".
У Пушкина: "глаза его засверкали чудным огнем". У Бобылева: "огонь восторга стал сверкать из глаз его чаще и чаще".
В общем-то, на первый взгляд - достаточно беспомощная попытка "срисовать" гениально исполненную картину вдохновения из повести Пушкина. Она была опубликована незадолго до этого: после смерти Пушкина в VIII томе журнала "Современник" в 1837 году.* * *
Но вот дальше... Дальше - кажущаяся попытка "подражания" переходит в... задорную пародию; происходит гротескное преображение штрихов пушкинского изображения - в нечто совсем им не соответствующее; но все же - несомненно узнаваемое.
У Пушкина, после описания лица и глаз: "он приподнял рукою ЧЕРНЫЕ свои волосы", В повести 1839 года, после следующего за аналогичным описанием сообщения о "наставшей минуте": "Со всего размаха Андрей Васьянович обмакнул в ЧЕРНИЛИЦУ перо".
Ведь он не импровизирует устно, а записывает сочиняемое - на бумаге. Однако и тут, в картине, нарисованной Пушкиным, как видим, - находится некое соответствие используемой при этом "чернилице"!
Затем у Пушкина: "отер платком высокое чело, покрытое каплями пота". У Бобылева: "подсвечник полетел на пол".
А теперь представим себе: высокая... свеча. Стекающие по ней капли... расплавленного воска.
Совершенно очевидно, что одна картина - повторяет, пародирует другую. И теперь уж я не знаю: Бобылев ли трансформировал изображение чела импровизатора у Пушкина в... свечу. Или... Пушкин воспользовался изображением в появившейся спустя пять лет после его "Египетских ночей" повестушке 1839 года: как схемой для своего блистательного изображения персонажа.
Но далее. Как мы знаем, порыв вдохновения у героя повести 1839 года прерывается окликом будочника. В одном случае мы прервались на описании "чела", в другом - на сообщении о полетевшем на пол подсвечнике.
Далее у Пушкина: "и вдруг ШАГНУЛ ВПЕРЕД, сложил крестом руки на груди..."
" - КТО ИДЕТ? - вскричал будочник..."
Бобылев словно бы - через границы своей повести - присоединяет реплику будочника (впрочем, напомним, пришедшего из повести Пушкина "Гробовщик") к ТЕКСТУ пушкинской повести 1835 года.* * *
Ну, и остается добавить. Подсвечник полетел на пол - значит, в помещении наступила ТЕМНОТА. Что делал герой в этой темноте, как он встречал сразу вслед за этим посетившего его (около двенадцатого часа!) приятеля - автор повести ничего не сообщает, как будто бы погасшая свеча не унесла с собой свет.
Но вот чем эта наступившая - не наступившая темнота мотивирована, надо искать не в сюжете повести, а в символическом плане обоих соприкасающихся произведений, и прежде всего - в том же описании из повести Пушкина.
"Сложил КРЕСТОМ руки на груди" - "Было же около шестого часа дня, и сделалась ТЬМА по всей земле до часа девятого: И ПОМЕРКЛО СОЛНЦЕ, и завеса в храме раздралась по средине": повествуется о Распятии на КРЕСТЕ (Евангелие от Луки, глава 23, стихи 44-45).
Это - тьма дневная, затмение солнце. Но перед этим - была и другая тьма, ночная, в Гефсимании: "И находясь в борении прилежнее молился; И БЫЛ ПОТ ЕГО, КАК КАПЛИ КРОВИ, падающие на землю" (там же, глава 22, стих 44). Импровизатор же: "Отер платком высокое чело, ПОКРЫТОЕ КАПЛЯМИ ПОТА".
Организуя в изображаемой им сцене наступившую тьму - автор повести 1839 года, наоборот, через границу своей повести - словно бы присоединяет латентно евангельские мотивы из повести Пушкина к своему тексту.
Быть может, этим и объясняется появление замещающих пушкинские образы в описании персонажа - чернилицы: сосуда, откуда извлекается... СЛОВО, и СВЕЧИ, символизирующей свет, который Иисус нес миру?
Мотив ТЬМЫ - конструктивно определяющ и в евангельской притче о десяти девах и Женихе полуночном, которая обыгрывается в следующем у Бобылева за этими событиями эпизоде встречи друзей. Пяти неразумным девам не хватило масла в их светильниках, с которыми они дожидались у дверей, и они, как и герой повести 1839 года, - погрузились во тьму.* * *
Повесть "Египетские ночи", повторим, была опубликована в 1837 году в "Современнике" и должна была быть известна автору повести 1839 года.
Реминисценции из нее и из стихотворения "Пора, мой друг, пора!..." - составляют обрамление эпизода крушения поэтического вдохновения героя, находятся на противоположных его границах. Спрашивается: можно ли найти между источниками этих реминисценций какую-либо непосредственную связь, помимо того, что оба они принадлежат Пушкину?
Иными словами, можно ли "склеить" между собой два этих, казалось бы, совершенно не подходящих друг к другу "осколка"?
Оказывается, можно. Только для этого вновь, как и в случае с самим этим стихотворением, необходимо будет предположить исключительную осведомленность автора повести 1839 года.
Прототипом импровизатора в пушкинской повести, как известно, был живший одно время в России польский поэт Адам Мицкевич. Именно он славился такими поэтическими импровизациями, какие описаны в повести Пушкина.
Какое отношение, спрашивается, это имеет к стихотворению "Пора, мой друг, пора!..."?
Стихотворение это было написано, предположительно, в мае-июне 1834 года.
А в августе этого же года Пушкиным было написано стихотворение "Он между нами жил..." - посвященное Адаму Мицкевичу, его пребыванию в России и его нынешней политической позиции. В собраниях сочинений Пушкина два этих стихотворения следуют друг за другом.
Да вот только опубликовано второе из них - будет тоже апостериори, в IX томе посмертного собрания сочинений Пушкина в 1841 году: два года спустя после выхода в свет повести Бобылева.
И следовательно, стихотворение это - объясняющее монтаж в этой повести двух пушкинских реминисценций - должно было быть известно автору повести, как и стихотворение "Пора, мой друг, пора!...", - в рукописи.
Более того: он должен был быть осведомлен и о близком хронологическом соседстве этих стихотворений - которое было выявлено пушкинистами лишь к середине ХХ века.* * *
Одним из способов построения реминисценции в повести 1839 года - служит разобщение ее, той или иной реминисценции, составляющих.
Отзвуки одного и того же произведения-источника обнаруживаются в разных частях текста, так что, взятые по отдельности, они могут оказаться неузнанными или принятыми за случайное совпадение.
Соотнесенные же между собой - они создают узнаваемый и убедительный образ своего источника.
Так обстоит дело с реминисценциями из трагедии Пушкина "Борис Годунов".
Андрей Васьянович никак не может сочинить поздравительные стихи для своего приятеля. Тогда Тимофей Агафонович начинает описывать облик своей возлюбленной, перечисляет черты ее лица.
Но в одном случае появляется слово, которое переводит это описание в иной регистр: следственно-юридический. Тимофей Агафонович командует своему приятелю, усомнившемуся в точности описания:
" - ...Небось, в ПРИМЕТАХ не ошибемся; пиши, знай".
И тотчас в этой ситуации проступают знакомые черты ("приметы"!) сцены "Корчма на литовской границе" из трагедии Пушкина: появляются царские приставы, преследующие Гришку Отрепьева и имеющие при себе список его ПРИМЕТ, по которым его можно узнать.
Список этот - тут же и зачитывается; причем читает его поначалу - сам Гришка, и поэтому вместо своих примет - оглашает приметы одного из своих собутыльников, беглого монаха.
И эта черта, как мы видели, - тоже преломляется в повести; причем взятая сама по себе, вне соотнесенности со своей реминисцентной функцией, она представляется - нелепой, немотивированной.
Приведенное нами уверение описывающего в том, что не будет ошибки в описании, - понадобилось именно из-за того, что он перед этим - два раза ошибся, назвал посторонние, ЧУЖИЕ "приметы" своей возлюбленной; и даже - приметы фантастические, невозможные: "глаза с румянцем" и черные волосы вместо каштановых.* * *
Узнать в этом сцену из "Бориса Годунова" - можно; но нельзя быть до конца уверенным в том, что сходство здесь создано автором преднамеренно; можно лишь заподозрить, что такое намерение у него - существовало.
Однако в следующей, третьей части - появляется еще одно слово, настолько сакраментальное, что оно - недвусмысленно указывает на тот же литературный источник; и тогда уже сомневаться в том, что происходит построение реминисценции из него, - невозможно.
Мы помним, что, глядя на отражение в зеркале кухарки Палагеи, герой наяву грезит о "розовых губках" Варвары Ивановны, о которых накануне так поэтично рассказывал ему приятель. Между тем в воображении самой кухарки - уже рисуется картина будущего брака ее нынешнего хозяина и ее прежней хозяйки, возлюбленной Тимофея Агафоновича:
"...Палашка стояла на одном месте в каком-то сладостном созерцании (что также стоило розовых губок, ибо видеть Палашку БЕЗМОЛСТВУЮЩЕЮ было из последних чудес)".
Палашка - девушка из НАРОДА. Трагедия Пушкина заканчивается знаменитой ремаркой, вошедшей, что называется, в пословицу:
"НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ".
В совокупности с перечислением во второй части "примет", причем частично фальсифицированных, это не оставляет сомнения в том, что пушкинский "Борис Годунов" - присутствует в повести 1839 года.* * *
Примерно таким же образом организована реминисценция романа Пушкина "Евгений Онегин". Только вместо разобщенных частей из реминисцируемого источника, здесь в разных местах повествования повторяется слово - само повторение которого заставляет над ним задуматься, в результате чего и возникает требуемый образ другого произведения.
Войдя в комнату героя-поэта, его приятель видит клочки бумаги, на которые были разорваны неудавшиеся варианты стихотворения:
"Тимофей Агафонович смотрел в раздумьи на лоскутки, украшавшие пол комнаты, как бы стараясь разгадать по ним причину неудачи. Но все эти КВАДРАТЫ, усеченные конусы, параллелограммы, рисовавшиеся перед глазами Тимофея Агафоновича, не могли дать тощему воображению его ни одной идеи..."
Примечательно, что клочки, которые должны были быть, вообще-то, бесформенными, если бумага была беспорядочно разорвана в порыве ярости или отчаяния, - ВСЕ предстают здесь в виде... правильных геометрических фигур.
Причем представлены они - С ОШИБКАМИ, что дополнительно подчеркивает невероятность описанного. "Усеченный конус" - это пространственная фигура; здесь же имеется в виду, наверное, трапеция.
Затем описывается, как Тимофей Агафонович гневается на своего приятеля, переживая, что у него не будет поздравительных стихов:
"...И Тимофей Агафонович мерял КВАДРАТНЫМИ шагами комнату..."
Здесь, в связи с тем же словом, автор вновь ставит своего читателя в тупик: как это шаги - могут быть... "квадратными"?!
Единственное оправдание этого нелепого определения видится в том, что персонаж ходил по комнате - ПО ПЕРИМЕТРУ ее, по квадрату.
И вновь мнимая "ошибка" призвана обратить внимание на это слово; намекает на то, что в тексте повести - ему придается особая функция.* * *
И наконец, в третьей части возникает уже знакомая нам мизансцена, когда герой видит в зеркале себя и свою кухарку. Вот здесь-то причина этого повтора слова - и дает себя обнаружить:
"Андрей Васьянович подошел к КВАДРАТНОМУ зеркалу, повешенному между окнами, и стал повязывать галстух. Позади его, Палашка, прислонясь к стенке и сложив крестом руки, шевелила губами, как бы высчитывая про себя все достоинства Варвары Ивановны".
Чередование квадратов: двух окон и зеркала между ними - напоминает... чередование строф в поэтическом произведении (наподобие того, как во вступлении к поэме "Домик в Коломне" Пушкин сравнивает октаву - с воинским каре).
И, видев уже, как бесформенные клочки бумаги идеализируются в правильные геометрические фигуры, мы без труда можем произвести дальнейшую геометризацию - и этого фрагмента.
КВАДРАТ зеркала - а затем... "повязываемый галстух". Иными словами... КРУГ. И, наконец, третья фигура: КРЕСТ, которым сложены руки кухарки Палашки.
Крест - круг - квадрат... Ведь это - не что иное, как переданная геометрическим языком структура "ОНЕГИНСКОЙ" СТРОФЫ: четверостишие с "перекрестной" рифмовкой; четверостишие с "кольцевой" рифмовкой; четверостишие и заключительно двустишие с "параллельной", как противолежащие стороны квадрата, рифмовкой.* * *
Кроме того, в тексте присутствуют и скрытые цитаты из пушкинского романа. Одну из них, о "румяных устах", мы уже встречали. Именно эта сцена у зеркала - навела нас также и на мысль о происхождении из пушкинского романа отчества приятеля главного героя, Тимофея Агафоновича.
Еще одну цитату мы находим в конце третьей части, где это длинное описание увиденного героем в зеркале заканчивается:
"За всем тем Андрей Васьянович не мог отвести глаз от зеркала; он смотрел, смотрел ОЧАМИ ФИЗИЧЕСКИМИ И ДУХОВНЫМИ..."
В восьмой главе пушкинского романа было сказано о чтении Онегиным книг после возвращения в Петербург и новой встречи с Татьяной:
...И что ж? ГЛАЗА ЕГО ЧИТАЛИ,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснили душу глубоко.
Он меж печатными строками
ЧИТАЛ ДУХОВНЫМИ ГЛАЗАМИ
Другие строки...
Теперь понятным становится это разделение устремленности "очей" героя повести 1839 года: Онегин тоже читал - и глазами ФИЗИЧЕСКИМИ, и глазами ДУХОВНЫМИ; только направлены те и другие у него были - на разные, не соотносящиеся между собою предметы.* * *
С кухаркой Палагеей связана еще одна реминисценция из произведений Пушкина, которая уже наметилась перед нами: из поэмы "Домик в Коломне".
В этой поэме на поверхности у Пушкина дело выглядит так, как будто один проказник-гусар нанимается в дом под видом... кухарки, чтобы ухаживать за хорошенькой девушкой, дочерью хозяйки.
В действительности, сюжет у Пушкина имеет еще одну степень усложнения. Мужчина, переодевшийся, чтобы казаться женщиной; тот, кто, по воле автора, нам КАЖЕТСЯ переодетым мужчиной, - и в самом деле оказывается... женщиной.
Только женщиной с природным недостатком, наподобие той "графини с усиками", которая стала прототипом старухи-графини в повести "Пиковая дама".
"Женщина с бородой" - традиционная фигура ярмарочных балаганов. Так что необходимость бриться, чтобы скрыть этот свой недостаток, - занятие, за которым застают ее хозяева дома в финале, - нисколько не меняет сути дела.
А дело заключается в том, что этой удивительной героине этой невероятной пушкинской поэмы - приходится скры-вать-ся; "замыслить" и осуществить "побег", чтобы избавиться от унизительной роли диковинки, выставленной на всеобщее обозрение.
Скрытый автобиографизм этого произведения 1830 года проявится позднее; даже - после опубликования его в 1833 году. Он заключается в том, что Пушкин к середине 1830-х годов и сам будет ощущать себя такой же выставленной напоказ фигурой ярмарочного балагана.
Этот пушкинский замысел - и отражается в третьей части повести 1839 года.
"Палашка была ДЮЖАЯ ДЕВКА, занимавшая у Андрея Васьяновича должность КУХМЕЙСТЕРА".
Мавра в поэме Пушкина - тоже... "дюжая": "ВЫСОКАЯ, собою недурная". И описание героини повести, и мужской род, грамматическая форма шутливого названия ее должности - все сделано так в этой фразе, чтобы представить героиню... переодетым мужчиной.* * *
И все-таки этот "мужчина" - оказывается, пусть и сорокалетней (как это утверждается в примечании "публикатора" рукописи Ивана Ивановича, "издателя Невского Альбома" Бобылева), девушкой.
И эта "обратная" метаморфоза - выражается в грамматической форме, которую то же шутливое именование ее должности получает при повторном его появлении. И даже подчеркивается - указанием на ее матримониальный статус:
"...Язык цветов представился как раз воображению ФРЕЙЛЕН КУХМЕЙСТЕРИНЫ".
Круг, таким образом, замыкается; первая из обнаруженных нами поэтических реминисценций Пушкина, стихотворения "Пора, мой друг, пора!..." - сходится с последней, из поэмы "Домик в Коломне".
Понятным, вследствие этого, становится и то, почему в сцене у зеркала Палашка изображается в позе... импровизатора из повести "Египетские ночи": "прислонясь к стенке и СЛОЖИВ КРЕСТОМ РУКИ".
Каким образом сочетаются между собой реминисценции из романа "Евгений Онегин" и поэмы "Домик в Коломне" - тоже судить нетрудно.
С одной стороны, в повести экспонируется структура "онегинской строфы": крест, круг, квадрат. С другой стороны - в предисловии к поэме у Пушкина содержится рассуждение о другой строфической форме - октаве, которую считают прообразом "онегинской строфы" и которою эта поэма написана.
|