Повесть Н.И.Бобылева (опубликованная в альманахе "Невский альбом" в 1839 году) привлекла наше внимание в ходе изучения функционирования (применительно к предметам одежды) загадочного выражения "цвет Adelaide" в произведениях русской беллетристики 1830-х - 1850-х годов.

Выражение это встречается у таких писателей первого ряда, как И.И.Панаев, И.С.Тургенев, А.Ф.Писемский, И.А.Гончаров и Ф.М.Достоевский.

Появляется оно и у такого второстепенного автора, как Н.И.Бобылев, причем - на следующий же год после первого зафиксированного использования его у Панаева в его повести "Кошелек".

В ходе нашего исследования мы обосновали предположение, что в реальной действительности такого выражения... не существовало, что оно - было специально изобретено, сконструировано русскими литераторами для энигматического обозначения определенных аспектов внутрилитературной жизни тогдашнего времени.

Правда, до сих пор остаются необследованными разделы мод современных русских журналов (а такой раздел в "Современнике" вел предполагаемый автор интересующего нас выражения Панаев). Так что нельзя исключать возможности, что выражение "цвет Аделаиды" - использовалось все-таки в сфере моды и портновского искусства.

Пока же мы пришли к парадоксальному выводу, что в буквально-предметном смысле выражение это - служит нашим, отечественным, на русской почве созданным (и опять-таки - с далеко идущими сугубо ЛИТЕРАТУРНЫМИ целями) обозначением цвета платья английской королевы Виктории, в котором она появилась на свадьбе своей старшей дочери Аделаиды... в 1858 году.

Прусский принц Фридрих, за которого вышла принцесса Виктория Аделаида Мария Луиза, впоследствии стал первым германским императором (отцом... последнего, упраздненного поражением в Первой мировой войне императора Вильгельма II), - а у себя на родине цвет свадебного платья его тещи получил название "цвета королевской сирени" и после этого события сразу стал сенсационным и вошел в моду.

Таким образом, выражение, ВПЕРВЫЕ ПОЯВИВШЕЕСЯ В ПОВЕСТИ ПАНАЕВА В 1838 ГОДУ, обозначает реалию, которой предстоит появиться на свет... ровно ДВА ДЕСЯТИЛЕТИЯ СПУСТЯ.

*      *      *

Однако нас нисколько не удивил этот вопиющий анахронизм. Исследуя в упомянутой работе произведения русских писателей, объединенные данным фразеологическим феноменом, мы не раз сталкивались и с еще более неслыханными предвосхищениями.

Так, в "Записках охотника" И.С.Тургенева, два рассказа, объединенные причастностью к истории выражения "цвет аделаида", - связывает, стыкует употребление в одном из них... обиходного названия будущих советских органов госбезопасности ("контора"), а в другом (в качестве названия села в Орловской губернии) - фамилии одной из жертв этой "конторы", знаменитого писателя-лагерника Варлама Шаламова.

Да еще и в самом этом очерке "Контора" (где, собственно, и фигурирует выражение "цвет аделаида"), наряду с этими "точечными" (и безупречно точными) историческими предвосхищениями, - мы находим... упоминание "КРАСНОГО ГАЛСТУКА": которому в ХХ веке предстоит стать пионерским, да еще и - в сопровождении менее явной аллюзии на СИНИЙ галстук юных пионеров будущей ГДР.

А в перспективе, открывающейся в историю литературы из этого тургеневского очерка 1847 года, - маячит позднее творчество Достоевского (в повести которого "Село Степанчиково и его обитатели" история интересующего нас цветообозначения находит свое завершение): с фигурой лакея-отцеубийцы в его последнем романе. Так что эти "пионерские" галстуки у Тургенева - не могут не привести на память фигуры печально известного пионера-отцеубийцы Павлика Морозова.

Теперь мы знаем, что само имя "Аделаида" - имя будущей германской императрицы - служит указанием на то, что объединенные этим именем произведения - наполнены грозными отголосками мировой истории, на какую камерную или интимную тему они ни были бы написаны; служит - камертоном такого их наполнения.

*      *      *

Такие же блистательные точечные предвосхищения мы находим и у самого Достоевского, в его послекаторжной повести 1859 года "Дядюшкин сон" (созданной одновременно с "Селом Степанчиковым..."). Здесь обыгрываются, ни много ни мало, ИМЕНА будущих советских партийно-государственных деятелей А.Н.Поскребышева и Л.П.Берии.

Между прочим, в советском телефильме 1970-х годов "По семейным обстоятельстам" фигурирует фамилия... очень похожая на топоним, название села из повести Достоевского: "НИКОЛАЙЧИКОВ". Так зовут остающегося за кадром сослуживца героини фильма, ее подчиненного.

Мало того, что оба они - и географическое название, и фамилия - сходны морфологически: образованы при помощи уменьшительного суффикса "-чик-", - и корневое наполнение у них сходное: ЛИЧНОЕ ИМЯ, в одном случае - "Степан", в другом - "Николай".

Возникает догадка: а нет ли между выбором этих имен, в фильме и у Достоевского... какой-либо связи? Причем связь эта, если она существует, должна быть направлена... из будущего - в прошлое. Почему фамилия "человека-невидимки" из фильма могла послужить Достоевскому моделью для обозначения места действия его повести - совершенно понятно.

В фильме есть эпизод: та же героиня-начальница - прогоняет с занимаемой должности, но не одного из своих сотрудников, а... замзавкафедрой электротехники на пенсии, устроившегося в ее семью работать... няней.

Поводом служит то, что он неправильно сварил кашу для ее внучки. Прогоняя, она держит ребенка на руках, кормит его из бутылочки и приговаривает: "Это нехороший дядя! Это бездушный дядя!"

Приговор этот вполне может быть применим и к соратникам Сталина - "прототипам" другой, параллельно с "Селом Степанчиковым..." создаваемой повести Достоевского.

В повести "Село Степанчиково и его обитатели", сказали мы, выражение "аделаидин цвет" - завершает свою историю в русской литературе. Завершает - ОДНОВРЕМЕННО с появлением на свет обозначаемой им реалии (повести писались в 1858 году, в январе которого состоялся бал по случаю бракосочетания принцессы Виктории Аделаиды).

С подобными историческими предвосхищениями (на этот раз - бытовыми и литературными) мы не раз столкнемся и в повести Н.И.Бобылева.

1. "Миллион цветов"

Имя Н.И.Бобылева резко выделяется среди имен авторов, причастных к загадке этого выражения. В отличие от всех остальных, имя это совершенно забыто.

Поэтому, впервые столкнувшись с отсылкой к названию этого цвета в его повести 1839 года, мы подумали, что он просто-напросто подхватил эффектное выражение из только что появившейся повести модного автора, ничуть не задумываясь о скрытом в нем глубинном значении, - и легкомысленно украсил им свою вновь созданную повестушку.

Однако нам удалось познакомиться с текстом этого произведения, сохранившимся лишь в ставшем труднодоступной редкостью первоиздании. И мнение наше - полностью изменилось.

По массированности литературных намеков, по широте и глубине осведомленности в самых затаенных хитросплетениях тогдашней литературной жизни - повесть Бобылева далеко превосходит даже привлеченные нами к рассмотрению вопроса произведения таких гигантов русской литературы, как Тургенев, Гончаров и Достоевский.

Первое, что обращает на себя внимание: выражение "цвет Adelaide" вовсе не остается изолированным в повести 1839 года. Мотив ЦВЕТА самого по себе - развивается на всем ее протяжении, резко возрастая в третьей, последней ее части и, наконец, достигая кульминации в финале. Наш разбор мы начнем с того, что это его развитие - детально проследим.

*      *      *

Начинается все - с сообщения о внешности сослуживца главного героя:

"...Тимофей Агафонович не мог похвалиться ни дальним умом, ни любезностию в обращении, ни оригинальнстию характера; зато, у него был щегольский ФРАК ЦВЕТА ADELAIDE, были брегетовские часы, чудесные усики, огромные бакенбарты..."

Нам сразу же, при первом знакомстве, бросилось в глаза, что эта фраза - почти повторяет фразу прошлогодней повести Панаева:

"У него был новый фрак, чудесный, цвета Аделаиды, с черным бархатным воротником, с блестящими и узорчатыми пуговицами".

Одно это - говорит о сознательной ориентации Бобылева на произведение предшественника.

Фрак персонажа панаевской повести - "с ЧЕРНЫМ бархатным воротником". О воротнике фрака в повести 1839 года при первом его упоминании - ничего не говорится.

Но во второй части обладатель этого фрака описывает главному герою свою возлюбленную - и тогда только... и выясняется, что и воротник - был того же цвета, что и у главного героя повести 1838 года:

" - Волосы?

- ЧОРНЫЕ, КАК ВОРОТНИК МОЕГО ФРАКА".

Вопрос в том, было ли это простым подражательством? Интрига с цветом воротника - говорит, как будто бы, об обратном. Но, в таком случае, - В ЧЕМ ЖЕ эта ориентация на предшественника у Бобылева СОСТОИТ?

*      *      *

После этого первого случая с цветом фрака (а надо сказать, что произошло это лишь в середине первой части) - описания в повести, ранее бесцветные, понемногу начинают заполняться цветом.

И столь же характерно, как момент инициации этого процесса - а это именно проблематичный, мифический "цвет Adelaidе" (мы теперь знаем, что под этим вымышленным названием русскими писателями подразумевается сиреневый цвет с, как указано в повести Панаева, "лилово-красным отливом"), - столь же характерно, что цветовое заполнение это продолжается - тоже упоминанием цвета ОДЕЖДЫ.

На этот раз - верхней одежды главного героя:

"Андрей Васьянович... надевал шинель, у которой из СИНЕГО стоячего воротника сделан был на скорую руку СИНИЙ откидной..."

Это - цвет, как мы увидели, конкурирующий у исследователей, по сравнению с найденным нами, в их поисках реального значения выражения "цвет Аделаиды". К тому же, по замечанию специалиста, путаница двух этих цветов -

"довольно обычное явление, когда речь заходит о составных цветах, полученных на основе смешения синего и красного" (Кирсанова Р.М. Портрет неизвестной в синем платье. М., 2017).

То же продолжается в начале второй части, где мы застаем главного героя -

"в ПЕСТРОМ халате, опершись на спинку НЕКРАШЕНОГО стула".

Первое из этих цветообозначений также встречалось нам в предыдущем исследовании, и в тех случаях - выявило для нас свою принципиальную художественную нагрузку.

*      *      *

Еще раз цветообозначение в описании одежды встречается в третьей части, когда герой, по рассказам своего приятеля, рисует в своем воображении его возлюбленную:

" - ...Варвара Ивановна должна быть просто - божество в СРЕБРО-ЭФИРНОЙ мантии..."

К этой реплике следует ремарка, описывающая сборы героя на именины этой самой Варвары Ивановны: "...говорил он, РАССМАТРИВАЯ ЖИЛЕТ..." И этот предмет одежды, так же как фрак приятеля героя, - отсылает к прошлогодней повести Панаева.

Жилет там сшит в комплекте с фраком "цвета Аделаиды", и жилет этот - именно ПЕСТРЫЙ:

"...Портной сказал Ивану Александровичу, что к новому фраку необходим и новый жилет, иначе не будет гармонии в целом. И посмотрите, что за жилет! По черной земле цветочки зелененькие, красненькие, желтенькие, и все это сплетено голубенькими стебельками. Иван Александрович взял в руку жилет и повертывал его. Загляденье, просто загляденье!"

И в этом случае - персонаж тоже "рассматривает жилет"!

Правда, КАКОГО цвета, какой расцветки жилет у героя повести Бобылева - не сказано. Но вся эта цветовая композиция в целом - пестрота жилета героя панаевской повести, с одной стороны, и "сребро-эфирная мантия" героини повести Бобылева, с другой, - повторяется... в начале второй части.

Герой, видели мы, предстает в своем "ПЕСТРОМ халате". Рядом же с ним -

"большой СЕРЫЙ кот, мурлыкавший под треск смолистых дров в камине".

Эта проекция цветовой композиции - служит не только очередным подтверждением генетической зависимости повести Бобылева от прошлогодней повести Панаева, но и - прогнозирует развитие сюжета.

"Божество", которым предстает персонажу чужая возлюбленная, - тем самым... переносится в ЕГО ДОМАШНЮЮ обстановку, с котом и халатом! И забегая вперед, мы должны сказать, что именно так в повести 1839 года и случится: героине предстоит стать супругой именно Андрея Васьяновича, а вовсе не его приятеля Тимофея Агафоновича, как ни кажется это несомненным поначалу.

*      *      *

Нам предстоит убедиться, что и фигура самого этого КОТА главного героя - также... несет на себе в повести Бобылева существенную художественную, историко-литературную нагрузку.

Определение же "пестрый" - ранее встречалось нам у Гончарова в его книге путевых очерков "Фрегат "Паллада" (первая публикация соответствующей главы - в 1855 году), в одном пассаже с упоминанием "цвета Adelaïde" (как пишется это слово у этого автора).

Определение здесь входит в состав французского выражения "couleurs fantaisie", что по-русски и переводится: "ПЕСТРЫЕ ЦВЕТА". И это обстоятельство, французский "наряд" русского слова в БУДУЩЕМ очерке Гончарова, - отразится... в повести 1839 года.

В повести Бобылева, вскоре после появления в тексте русского варианта этого определения, в той же второй части, - встречается другое французское выражение, и невозможно отделаться от впечатления, что оно - находится в отношениях словесной игры со словоупотреблением автора "Фрегата "Паллады" более полутора десятилетий спустя.

Сообщается о визите уже знакомого нам приятеля главного героя Тимофея Агафоновича, того самого, который носит "фрак цвета Adelaidе":

"запах помады à mille fleurs возвестил Андрею Васьяновичу приход его благодетеля".

Здесь - не "цвета", как у Гончарова ("краски"), а... "цветы", "цветки": "МИЛЛИОН ЦВЕТОВ".

И это - первый встретившийся нам случай, когда мы не можем проигнорировать... доносящиеся до автора повести 1839 года голоса из отдаленного будущего.

*      *      *

Название "помады", которой пользуется его персонаж (здесь имеется в виду, конечно, "помада" для волос), - напоминает об известной песне, исполнявшейся некогда А.Пугачевой на стихи А.Вознесенского: "Миллион, миллион, миллион Алых роз..."

И это - не случайная ассоциация, и не курьез, благодаря которому образ, представший воображению советского поэта, - совпал с названием французского косметического средства, которым пользовались в первой половине XIX века, а - намеренное сопоставление, сделанное автором повести.

Мы приходим к такому выводу, потому что тема советской эстрадной песни 1970-х - 1980-х годов развивается в той же самой фразе - и на другом материале. О приходе сослуживца, непосредственно перед упоминанием принесенного им с собой аромата, - сообщается:

"...вдруг низенькая дверь скрипнула и..."

Далее - по приведенному непосредственно перед этим тексту.

И, на фоне аллюзии на песню, исполняемую Аллой Пугачевой, волей-неволей возникающей в связи с выражением "миллион цветов", - нами теперь отчетливо узнается... другая песня, немного более ранней эпохи - из кинофильма Леонида Гайдая "Иван Васильевич меняет профессию": "Вдруг, как в сказке, СКРИПНУЛА ДВЕРЬ, Все мне ясно стало теперь..."

Так же, как предыдущая песня была написана на стихи ведущего советского поэта, - фильм был поставлен по произведению крупного, серьезного писателя, Михаила Булгакова.

Появляется в песне из этой скрипучей двери - женщина, подруга лирического героя. О появлении приятеля главного героя повести 1839 года - сообщает... запах помады: модного мужского аксессуара той эпохи, но для нас - парфюмерного признака, связывающегося - именно с женщиной!

*      *      *

Далее описывается реакция героя на появление приятеля:

"Мгновенная улыбка ОТЦВЕТИЛА его бледные щеки; потом, быстро сбежала на губы и, на последок, превратилась в глубокий вздох".

Здесь уже цветообозначение отмечено своим участием в запутанном клубке значений.

Прежде всего, неясен его смысл сам по себе. С одной стороны, словоформа эта - созвучна глаголу "осветила", и действительно - так говорят об улыбке: "улыбка осветила его лицо". Но что значит улыбка, появляющаяся СНАЧАЛА на щеках а потом - на губах?!

С другой стороны, это странное, непривычное слово "отцветила", по общему смыслу фразы, - должно было бы означать появление цвета на "бледных щеках". Но в то же время - оно сходно со словом прямо противоположного значения: "отцвести", так говорится о цветке, потерявшем свои лепестки, и вместе с ними - свой цвет.

Ничего другого, тем не менее, не остается, как представить предметное значение этого слова - только в одном смысле: щеки у персонажа - порозовели, на них появился румянец. И это было - началом приветственной улыбки, которая - "осветила" его лицо, которая затем - появилась и на губах.

Причем этот цвет на лице - объединяет обе упомянутые его части: не только щеки, но и губы - называют румяными. У Пушкина в "Евгении Онегине":

Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.

И едва ли этот жест объединения у автора повести - не служит прямой реминисценцией этих пушкинских строк, в которых тоже объединяются - "уста" ("губы"), "румянец" ("цвет") и "улыбка".

А возможно... и реминисценцией известной песенки из будущего мультипликационного фильма ("Крошка Енот"):

От улыбки станет всем светлей:
И слону, и даже маленькой улитке.
Так пускай повсюду на земле,
Будто лампочки, включаются улыбки!

Тут тоже объединяются: "свет" и "улыбка". И... "румянец": актрису, которая озвучивала мультперсонажа, исполняющего эту песню, звали: Клара РУМЯНОВА.

*      *      *

В дальнейшем тексте второй части - появится само это слово, причем обыграна, гиперболизирована, доведена до абсурда будет - та самая применимость этого эпитета к РАЗНЫМ частям лица, которую мы видим в стихах Пушкина.

Приятель описывает герою свою возлюбленную:

" - ...Ну, отвечай мне.... глаза Варвары Ивановны?

- Голубые, мой ангел, с легким РУМЯНЦЕМ.

Андрей Васьянович с недоумением взглянул на Тимофея Агафоновича.

- Глаза... с РУМЯНЦЕМ?

- Тьфу, пропасть!... виноват, душа моя! голубые, самой чистой эмали..."

Здесь глазам придается свойство... щек и губ, румянец!

Да и волосы возлюбленной собеседника главного героя, названные поначалу "черными" и получившие экстравагантное сравнение с... цветом воротника его фрака, затем - оказываются "каштановыми".

В конце третьей части эта абсурдная метатеза свойств разных частей лица - производится... в обратную сторону. ГУБАМ придается... свойство ГЛАЗ.

Описывается видение героем в зеркале облика еще незнакомой ему будущей его супруги:

"...Между тем, губки, казалось, ЖМУРИЛИСЬ, МИГАЛИ, дразнили Андрея Васьяновича..."

Между прочим, с зеркальным отражением - связан и сюжет мультипликационного фильма, завершающегося той самой песенкой: мультперсонаж видит свое отражение в озере, и думает, что это - какое-то другое, живущее в воде существо. Поначалу он грозится ему, и в ответ, естественно, тоже получает угрожающие жесты.

А потом - ему дают совет: у-лыб-нуть-ся. И неведомое "существо" в озере - отвечает ему дружеской улыбкой.

В процитированном же нами перед этим диалоге мы видим, что реминисцирование этой песни, предположенное ранее нами, - автором 1839 года развивается.

*      *      *

С "эмалью", упомянутой Тимофеем Агафоновичем (кстати, "Агафон" в романе "Евгений Онегин" - имя первого встречного, которое, так же как и отражение в зеркале, должно в святочных гаданиях предсказать девушке имя ее суженого), - традиционно сравнивается цвет чистого неба.

А в знаменитом припеве детской песенки - поется о реакции окружающего мира на чью-либо улыбку, и именно - не-ба:

И тогда наверняка
Вдруг запляшут облака...

Далее в припеве - упоминается и тот самый цвет "эмали":

...С голубого ручейка
Начинается река,
Ну а дружба начинается с улыбки!

И в другом куплете - снова о небе:

От улыбки солнечной одной
Перестанет плакать самый хмурый дождик...

И еще о том же:

От улыбки в небе радуга проснется...

Словом, "неба", той самой "голубой эмали", о которой, описывая свою возлюбленную, вспоминает персонаж повести, - в песенке этой предостаточно.

*      *      *

Обмен репликами по поводу "глаз" и "румянца", процитированный нами, происходит уже в середине второй части, в разгар беседы между приятелями.

А в начале этой беседы - появляется другой эпитет, который также может изображать и цвет неба, и цвет очей. Герой произносит слова, объясняющие, почему, как описывает перед тем автор, "улыбка" у него перешла в "глубокий вздох"; признаётся - в утрате вдохновения:

" - Слышал ли ты, Тимоша, что-нибудь о божке, с ЛАЗУРНЫМИ крылышками, с которых малейшее прикосновение дыхания людей свевает и цвет и глянец?"

Ответная же реплика собеседника - прямо вводит мотив свода небесного:

" - Еще бы нет! да ты твердишь мне это каждодневно, от УТРЕННЕЙ ЗАРИ до ЗАКАТА СОЛНЕЧНОГО".

Колебания между "румянцем" и "голубизной" глаз, "черным" и "каштановым" цветом волос, при всей своей абсурдности, имеет вполне рациональный источник в истории того выражения, которое и привлекло наше внимание к этой повести.

Несуществующий "цвет Аделаиды" обладает в повести Панаева определенно названным "лилово-красным ОТЛИВОМ", то есть иллюзорно возникающим под определенном углом зрения цветом, отличном от "основного". И это понятие не только пародируется абсурдными метатезами, но и - само по себе находит отражение в повести 1839 года.

И находит - вновь загадочным образом, в той же степени "косноязычно", как и в случае с "заумным" глаголом "отцветила", сочетающим в себе значения и "осветила", и "наполнила цветом". Вновь, делается это автором - при помощи слова, ставящего в тупик данным, конкретным случаем его употребления.

*      *      *

Приятель героя рассказывает о подарке ("подушечка под часы, своей работы... с моим вензелем") - сделанном ему возлюбленной:

" - ...Мне все чудилось, как Варвара Ивановна вышивала мое имя, как она думала обо мне, как глазки ее следили за узорами, за ТЕНЯМИ ШЕЛКОМ..."

Что такое "тени шелков" - представить себе невозможно, пока не догадаешься, что озадачивающее слово употреблено ВМЕСТО... другого, однокоренного. А именно: слова ОТТЕНКИ.

И это, "правильное" слово - близко и по форме, и по значению слову "отлив" из панаевской повести. Только оно означает не иллюзорный, а подлинный цвет; однако - тоже являющийся вариантом другого цвета, "основного".

Продолжение же только что приведенной фразы (оборванное избытком чувств самого говорящего) - исподволь указывает... как раз на "оттенок" того цвета, который образовывал "отлив" у Панаева:

"...как ее пальчики, ее божественные пальчики... ее чудесные, РОЗОВЫЕ пальчики...!"

"Розовый" цвет, так же как темно-синий, часто путается, сливается - с СИРЕНЕВЫМ, лиловым.

*      *      *

Ранее мы уже обращали внимание на сходство названия повести "Купидонов лук" с названием... одного из будущих "Рассказов охотника" Тургенева: "Бежин луг".

Сходство это представлялось нам значимым, глубоким по той простой причине, что сакраментальное выражение "цвет Аделаиды" появляется у Тургенева в другом рассказе этого цикла, "Контора".

Оба этих рассказа к тому же роднятся характером примечания, в рассказе "Бежин луг" сделанном к разговору деревенских мальчиков. И вот теперь мы можем дополнить этот тесный клубок родства - спецификой выражения употребленного в повести Бобылева, "тени шелков".

Загадочность этого выражения, сказали мы, обуславливается тем, что одно слово в нем употреблено ВМЕСТО другого: "тени" вместо "оттенков".

И в одной из реплик разговора в рассказе Тургенева мы встречаем выражение, аналогичная непонятность которого вызвана тем, что оно создано по тому же типу, вместо одного слова - привычного нам - употреблено другое, характерное для орловского диалекта - диалекта той местности, в которой происходит действие тургеневских рассказов: "небесное предвиденье" вместо "небесного знаменья".

Кстати, оба примечания в двух рассказах Тургенева - сделаны именно по поводу особенностей диалекта родной для него губернии.

*      *      *

В третьей части появляется кухарка героя, и тогда "отлив" из повести 1838 года - восполняется второй своей составляющей. О новом персонаже говорится:

"...она не могла отличить КОРИЧНЕВОГО от РОЗОВОГО..."

"Коричневый" цвет является таким же субститутом "красного", как "розовый" - "сиреневого" (и эта цветовая "синонимия", как мы вскоре увидим, сыграет роль в кульминации повести).

Об этом неумении героини повести различать цвета - говорится в связи с ее знаниями, которые с этим ее свойством, казалось бы, находятся в вопиющем противоречии:

"...Палашка слыхала, еще в молодости, живя у одной знатной госпожи, что-то такое о ЯЗЫКЕ ЦВЕТОВ... ЯЗЫК ЦВЕТОВ представился как раз живому воображению фрейлен кухмейстерины..."

Вообще-то, "язык цветов" - это "язык" растений, цветков; но вместе с тем в нем имеет значение - и их цвет, цвета: сопряжение, уже встречавшееся нам в игре с французскими словами couleurs и fleurs между текстами Бобылева и Гончарова.

Таким образом, цветовая гамма повести (очень разнообразная, пестрая) - в этом пассаже тематизируется, предстает в виде связанной с цветом, цветами концепции.

Собственно говоря, "пурпур" панаевской повести - является элементом "языка цветов" в самом широком значении этого понятия: символизирует королевское достоинство (правда, в случае повести Бобылева речь идет о "языке цветов" как системе шифрованного общения между влюбленными).

Героиня, имевшая об этом "языке" представление, в шутку называется автором "кухмейстером", "кухмейстериной", да еще к этому обозначению ее должности прибавляется обращение "фрейлен". Такая германизации русской кухарки Палашки - должно быть, мотивирована германским происхождением вдовствующей английской королевы Аделаиды (двоюродной бабки названной в ее честь принцессы Виктории Аделаиды, бракосочетание которой состоится в 1858 году).

Это обстоятельство не однажды обыгрывалось в рассмотренных нами произведениях с цветообозначением, образованным от имени этой королевы.

2. "Поэтические игрушки Уордсуорты"

В указанной работе мы обратили внимание и на то, что в серии произведений, объединенных этим вымышленным названием цвета, актуальны не только фигуры королевы Аделаиды и ее царственного супруга (скончавшегося в год написания повести Панаева, в 1837 году) - но и предшествующего им представителя английской королевской фамилии, Георга IV, законодателя мод тогдашней Европы.

Именно этим обстоятельством, решили мы, и объясняется то, что "код Аделаиды" в этих произведениях - вводится посредством портновско-мануфактурной темы, а не какой-нибудь другой. К этому можно добавить и эксцентричное сходство продукции той и другой сферы человеческой деятельности - литературы и... ткачества.

Оно выражается, между прочим, родством терминов двух этих областей: ТЕКСТ и ТЕКСТИЛЬ. Как известно, "вышивание по канве" - использовалось Пушкиным в качестве метафоры литературного творчества ("Пусть он по старой канве вышьет новые узоры..." - совет литератору в неоконченном "[Романе в письмах]" 1829 года, указывающий на "многоэтажность" художественной структуры текста; "Передай мне его [В.А.Жуковского] мнение... о том, что у меня в пяльцах" - о работе над "Борисом Годуновым" в письме А.А.Дельвигу в июне 1825 года).

И фигура того же самого короля Георга IV - отражается (опосредованно) также и в повести 1839 года.

Королем он стал в 1820 году, но страной правил еще с 1811, будучи принцем-регентом при своем слабоумном отце Георге III.

А в 1813 году "поэтом-лауреатом", то есть придворным поэтом (наподобие наших придворных историографов Пушкина и Карамзина) стал Роберт Саути, в обязанности которого входило писать оды на события государственной и придворной жизни.

Саути входил в литературный кружок, получивший впоследствии название "лейкистов", или "озерных поэтов" (по особенностям местности, которую они в своих стихах воспевали).

Помимо Саути, в этот кружок входили Уильям Вордсворт и Сэмуэль Тейлор Кольридж. Вот первый из этих двоих - прямо упоминается в повести Бобылева. Но... в каком гротескно-показательном контексте!

*      *      *

О поэтической деятельности героя повести сообщается, что им была задумана -

"Поэма в двенадцати книгах, начатая Андреем Васьяновичем и долженствовашая стяжать ему славу Мильтона и Клопштока..."

Но после того, как герой поступил на государственную службу, деятельность эта претерпевает эволюцию. "Начатая" поэма, в духе "Потерянного рая" и "Мессиады", -

"спокойно лежала на окне, отданная, как видно, на вечное и потомственное владение Арахне [паучиха в античной мифологии]. Вместо Виргилиевых размеров, на ежедневных тетрадках Андрея Васьяновича начали появляться сонеты [срв., однако, у Пушкина: "Суровый Дант не презирал сонета..."; вслед за сравнением с Клопштоком и Мильтоном, в повести последует сравнение неоконченной поэмы героя и с "Божественной комедией"], рондо, мадригалы, вся мелочь, которой услужливый [явный русский перевод термина, имеющего политическую окраску: "сервильный" - и сейчас мы поймем, почему] поэт старается угодить приятелям и знакомым".

Вот в этом контексте - пугающе-неожиданно - и появляется имя, в котором... сложно узнать имя знаменитого английского поэта-"лейкиста" (термин этот, кстати, войдет в употребление только в так называемую "викторианскую эпоху" - которая, со смертью супруга королевы-консорт Аделаиды, два года как началась ко времени напечатания повести Бобылева):

"...Один из прежних друзей Андрея Васьяновича, как-то зайдя к нему в комнату, нашел у него даже поэтические игрушки Уордсуорты [sic!!!] - явный признак близкого упадка или переворота умственных сил Андрея Васьяновича".

"Поэтическими игрушками" называется не что-либо, а... баллады Вордсворта - одна из признанных вершин европейской поэзии! Причем они ставятся даже ниже сонетов, рондо и мадригалов - жанров, в которых начал теперь сочинять герой повести.

Между прочим, упомянутое нами при цитировании второго из приведенных фрагментов стихотворение Пушкина "Сонет" имеет себе эпиграфом - строку именно Вордсворта (по-русски: "Не презирай сонета, критик"), и именно ему, его сонетному творчеству - посвящен целый катрен этого пушкинского сонета (в то время, как в предыдущем, первом катрене - наоборот, теснятся... имена четырех величайших европейских поэтов: Данте, Петрарки, Шекспира и Камоэнса!).

Так что эти пассажи из повести Бобылева - можно воспринимать как прямую полемику с оценками, данными в стихотворении 1830 года и самому сонету, и фигуре Вордсворта. Точно так же, впрочем, как и пушкинское стихотворение - можно рассматривать... в качестве столь же прямой, целенаправленной полемики с этими пассажами из будущей повести Бобылева!

*      *      *

Можно догадаться, откуда это уничижительное определение возникает: эта оценка дается на фоне той "поэмы в двенадцати книгах", которую ради них забросил герой.

Противопоставление это - исторически точно характеризует творческую позицию поэтов "озерной школы". Против такой классицистической поэмы, написанной "Виргилиевыми размерами", которую хотел сочинить герой, - и вели полемику поэты-"лейкисты":

"Сочиненный Вордсвортом и Кольриджем под влиянием немецких романтиков в 1798 году сборник "Лирические баллады" прозвучал протестом против классицизма XVIII века, с его риторической напыщенностью". ("Википедия")

Необходимо заметить: такое же противопоставление, при оценке сонета, содержится в стихотворении Пушкина 1830 года, им - оно завершается:

...У нас его еще не знали девы,
Как для него уж Дельвиг забывал
ГЕКЗАМЕТРА священные напевы.

Гекзаметр - размер, которыми написаны поэмы Гомера, главный образец поэм всех будущих поэтов-классицистов (впрочем сам Дельвиг этими размерами писал в другом жанре античной поэзии, идиллиях).

Пушкин - просто цитирует сообщение из будущей повестушки, применяя его к своему лицейскому другу: "ВМЕСТО ВИРГИЛИЕВЫХ РАЗМЕРОВ [то есть тех же гекзаметров, которыми написан второй такой по значимости образец, творение римского поэта Вергилия "Энеида"], на ежедневных тетрадках Андрея Васьяновича начали появляться сонеты..."!

*      *      *

Наряду с этим, слава, которую должна была принести герою его поэма, - сравнивается со славой Мильтона, Клопштока и даже... Данте, поэтов, сочинявших свои произведения на религиозные, евангельские и ветхозаветные темы ("Потерянный рай", "Мессиада", "Божественная комедия").

И это сравнение, наоборот, не противопоставляет, а сближает фигуру героя с позицией литературной группы, которую представляет имя "Уордсуорты":

"Отвергнув рационалистические идеалы Просвещения, Кольридж и Вордсворт противопоставили им веру в иррациональное, в традиционные христианские ценности, в идеализированное средневековое прошлое" (там же).

Не менее гротескно-нелепо, чем "поэтические игрушки", звучит по отношению к Вордсворту утверждение, что интерес к ним - "явный признак близкого упадка или переворота умственных сил Андрея Васьяновича".

Однако нелепое утверждение это находит себе оправдание - уже на отечественной почве. И подразумевает оно не что иное, как... фигуру Пушкина, его литературную репутацию.

В 1835 году он написал поэму "Родриг" по мотивам одноименной поэмы того самого "поэта-лауреата" Р.Саути. Именно в это время у публики и у критики сложилось мнение - именно об УПАДКЕ творчества Пушкина.

Ну, а "поэма в двенадцати книгах", которую пишет герой, - напоминает... о "поэме песен в двадцать пять", которую в шутку обещает написать автор романа "Евгений Онегин".

*      *      *

И еще одна "негативная" оценка по отношению к поэтам "озерной школы" звучит в приведенных фрагментах, но на этот раз - она глубоко упрятана в тексте, предшествующем появлению имени Вордсворта.

И оценка эта - столь же противоречиво-запутанна, как и конфронтация "поэтических игрушек" и поэмы в духе Мильтона и Клопштока, которую, до того, как увлечься этими "игрушками" сочинял герой.

О нем говорится, что в его "ежедневных тетрадках" начала появляться "вся мелочь, которой УСЛУЖЛИВЫЙ поэт старается угодить приятелям и знакомым".

Мы заметили, что в этом выражении - просматривается его иноязычный аналог, имеющий характер политического термина: "сервилизм". И вот, именно этим термином характеризуется позиция соратника Вордсворта по "озерной школе" Роберта Саути:

"Саути критиковался многими современниками (в частности, Байроном: в начале "Дон-Жуана" и в сатирической поэме "Видение суда", созданной в ответ на одноименное сочинение Саути) за СЕРВИЛИЗМ по отношению к монарху и к европейской реакции 1810-1820-х годов". ("Википедия")

Но аналогичная позиция разделялась и остальными участниками "озерной школы":

"По замечанию энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, Вордсворт и друзья его, бывшие в молодости рьяными республиканцами и приверженцами французской революции, делаются на "озёрах" строгими консерваторами" (там же).

И вновь здесь линия "Уордсуорты" - пересекается с биографией Пушкина, пережившего аналогичную эволюцию в своих взглядах.

*      *      *

Звание, полученное Саути, связано было для него с обязанностью писать оды, посвященные королевской семье.

И герой повести 1839 года - тоже пишет заказные стихи для своих "приятелей и знакомых"; в частности, Тимофей Агафонович является к нему за стихами по случаю дня рождения своей возлюбленной.

Это, как будто бы, сближает героя, читающего Вордсворта, с его приятелем Саути. Однако торжественные оды Саути - характерны для того же литературного направления, что и эпическая поэма Андрея Васьяновича. Герой же повести, увлекшись одним из поэтов-"лейкистов", - сочиняет именно... "поэтические игрушки": "сонеты, рондо, мадригалы".

Таким образом, мы можем сделать вывод, что в этом небольшом фрагменте - неявным образом представлен содержательный портрет, очерк "озерной школы", ее истории.

Помимо соприкосновения с последними десятилетиями существования "ганноверской" династии, упоминание Уордсворта передает еще одну стилистическую черту, с которой связано функционирование "цвета Аделаиды" в русской литературе: женско-мужскую травестию, иногда сопровождающую употребление этого выражения.

Имя английского поэта передано в тексте повести в очень странной грамматической форме; "поэтические игрушки Уордсуорты". Можно подумать, что здесь идет речь... об имени ЖЕНСКОГО РОДА!

Однако существует и другая возможность интерпретации этого написания: не как формы родительного падежа, а - МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА, обозначающего - совокупность этих "игрушек". Можно заметить: получившееся при этом новообразование, "поэтические игрушки уордсуорты" - созвучно с названием... популярного газетно-журнального жанра: "кроссворды" - который появится лишь... в 1910-е годы!

И в дальнейшем мы увидим, что предполагаемая грамматическая форма эта тоже релевантна, однако - для самой повести 1839 года, для складывающейся в ней (а вернее будет сказать... раз-би-ва-е-мой) историко-литературной картины.

3. Белые перчатки

Мы сказали, что мотив цвета ТЕМАТИЗИРУЕТСЯ в пассаже с упоминанием "языка цветов", которым будто бы владела... кухарка - героиня повести 1839 года. С этим же персонажем и ее невероятной осведомленностью связан и еще один случай предвосхищения художественного наполнения произведений с "кодом Аделаиды", которым предстоит появиться в ближайшие десятилетия.

В одном из этих рассмотренных нами ранее произведений, очерке Тургенева "Контора" (1847) обратило на себя внимание противоречие между ЛИЛОВЫМИ и СИРЕНЕВЫМИ цветами одежды крестьян, его персонажей, и - тем, что впоследствии А.И.Куприн сообщит о... неразличении, игнорировании этой группы цветов в русском простонародье.

Мы видим теперь, что это гротескное противоречие - формируется уже в 1839 году в повести Бобылева: как противоречие между знанием о "языке цветов" кухарки героя и - отмеченной автором... ее неспособностью различать цвета вообще, дальтонизмом!

С этой тематизации мотива цвета в третьей части повести - и начинается упомянутая нами кульминация сквозного развития этого мотива, которая - эту повесть и завершает.

Пестрота цветового колорита повести, беспорядочное мелькание в ней самых разнообразных цветов - переносится теперь в кругозор персонажа. При этом сначала подхватывается - сопровождавшее эту тематизацию противопоставление коричневого и розового - цветов, которые не умела различать страдающая дальтонизмом героиня. Но здесь это противопоставление... снимается.

Характерно, что все это будет происходить на фоне возвращения к мотиву ОДЕЖДЫ - с которого, как мы помним, каскад цветообозначений в повести и начался.

Более того, на сцену при этом выходит именно тот аксессуар, на котором история с "цветом Аделаиды" закончится в 1859 году в повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели". Там его персонажи, рассказчик Сергей Александрович и лакей Видоплясов, будут рассуждать об "аделаидином" и "агрфенином" цвете ГАЛСТУКА.

Наряду с этим фантастическим цветообозначением, этот аксессуар фигурирует у Тургенева в 1847 году, а потом - у Писемского в 1850-м, в повести "Тюфяк" (имеющей для всей этой истории осевое значение).

*      *      *

Теперь этот аксессуар - появляется в повести 1839 года:

"Андрей Васьянович подошел к квадратному зеркалу, повешенному между окнами, и стал повязывать ГАЛСТУХ".

Вот это зеркало - и сыграет роль калейдоскопа, в котором, в воображении персонажа, будет происходить чехарда разнообразных цветов:

"Андрей Васьянович устремил взор на БЛЕДНО-КОРИЧНЕВЫЕ уста Палашки, рисовавшиеся в зеркале; и, вдруг, о чудо! Андрею Васьяновичу кажется, будто эти БЛЕДНО-КОРИЧНЕВЫЕ уста движутся, отделяются от щек Палашки, становятся в воздухе; будто РДЕЮТ они самою свежею РОЗОЮ..."

Главный герой повести - поэт, и в услышанном им от своего приятеля описании его возлюбленной - его поразило сравнение ее губ с тем самым "Купидоновым луком", который дал название повести. Теперь выясняется, что вследствие полученного им впечатления - он сам заочно влюбился в нее:

"...Андрей Васьянович не мог отвести глаз от зеркала; он смотрел, смотрел очами физическими и духовными, как переливался КОРИЧНЕВЫЙ цвет губок в СВЕТЛО-РОЗОВЫЙ, как превращался он потом в ЯРКО-ОРАНЖЕВЫЙ, потом СИНИЙ, словом, переходил все изменения цветов хамелеона. Андрею Васьяновичу показалось страшно: но он все-таки продолжал смотреть в зеркало. У Андрея Васьяновича зарябило в глазах: но он и не думал отворотиться от зеркала. И, вот, зеркало покрылось блестящими точками; и, вот, в зеркале начали мелькать ЗЕЛЕНЫЕ, ЖОЛТЫЕ, ЧОРНЫЕ круги; а, между тем, губки, казалось, жмурились, мигали, дразнили Андрея Васьяновича; и, вот, из губок сверкнуло что-то острое, что-то летучее, что-то такое.. Андрей Васьянович вскрикнул..."

Персонаж - был поражен "стрелой Купидона", античного бога любви. Быть может, это и объясняет, почему, наряду с этим, происходит такая интенсификация беспорядочного мелькания цвета, почему вообще повесть, названная "Купидонов лук", пронизана таким мельканием.

К тому времени в европейском искусствознании уже сформировалось новаторское представление об изначальной ОКРАШЕННОСТИ античной скульптуры; и окрашенность эта (как описывает ее в специально посвященной этому вопросу работе А.Ф.Лосев) - была именно беспорядочно ПЕСТРОЙ:

"Вся эта полихромия поражает своей яркостью и чистой условностью. Если волосы трактуются как ярко-голубые, а обнаженные места как красные, если участвуют цвета желтый, черный и зеленый, то ясно, что художник меньше всего задавался целями жизненного реализма. Он хотел именно вопреки обыкновению поразить, ослепить, заставить молчать перед чем-то диковинным и чудовищным. Все эти голубые бороды, желтые волосы, красные львы, синие быки только об этом и говорят..."

В нашей работе, посвященной повести Пушкина "Гробовщик", мы сопоставили эту "полихромию" античной скульптуры с цветовыми решениями в некоторых произведениях Пушкина. Как сейчас увидим, и соответствующий пушкинский прозаический цикл, и его цветовые решения - отразились в повести 1839 года.

*      *      *

В повести фигурируют еще два случая цветообозначений, о которых мы до сих пор не упомянули; и они - связаны между собой, один другой комментирует.

Во-первых, описывается приглашение, которое получил герой, на день рождения возлюбленной своего приятеля:

"Андрей Васьянович сломил печать: это было обещанное приглашение на вечер, тисненное на ГОЛУБОЙ бумаге, готическими литерами. Имя и фамилия Варвары Ивановны вытеснены были золотом, а тетки ее, мадам такой-то, серебром".

Глагол "вытеснены" имеет здесь... пророческий характер: герой в конце-концов ВЫТЕСНЯЕТ своего приятеля из сердца его возлюбленной.

С этим описанием, с цветом бумаги, на которой было "вытеснено" приглашение - и было связано рассуждение о "языке цветов" и отношении к нему "кухмейстерины" Палагеи. Благодаря этой эмблематической концепции, ГОЛУБОЙ цвет в этом эпизоде был вовлечен в игру слов:

"Язак цветов представился как раз живому воображению фрейлен кухмейстерины, а хотя она не могла отличить коричневого от розового, однакож хорошо знала, что голубой цвет имеет удивительное свойство ПРИГОЛУБЛИВАТЬ".

Однако этот случай игры слов имеет значение не сам по себе, а потому, что косвенно указывает на потенцию такой словесной игры, касающейся уже другого цветообозначения.

Оно появляется здесь же, в этом же эпизоде. Одеваясь и думая о полученном приглашении на голубой бумаге, герой говорит самому себе:

" - ...Однакож у меня нет, кажется, БЕЛЫХ перчаток... надобно будет зайти..."

Этот мысленный монолог - находится как раз перед рассуждением о "языке цветов" с каламбурным "приголубливать"; причем и в том, и в другом пассаже - мы встречаем объединяющее их вводное слово: "ОДНАКОЖ".

*      *      *

Этот аксессуар, перчатки - будет вновь фигурировать в концовке. А предшествовать его появлению будет описание - почти полностью идентичное приведенному нами описанию из третьей части.

В сохранившейся фрагментарно "рукописи" рассказчик, "покойный Иван Иванович", - тоже сообщает о полученном им приглашении, но не день рождения, а на крестины дочери Андрея Васьяновича и той самой Варвары Ивановны:

"Карточка напечатана на голубой бумаге, готическими литерами. Имя новорожденной вытеснено золо[том] а имена А.В. и В.И. серебром".

Так как рукопись Ивана Ивановича в этом месте оборвана, ее "публикатор" делает пояснительное замечание, как раз и стыкующееся с тем самым цитированным нами ранее намерением героя:

"Для большего пояснения этого темного дела скажем, что ....-го февраля 18** года, в числе необыкновенных происшествий, записанных в памятную книжку одного из глубокомысленных изучителей современной истории, упоминалось и о том, как полиция схватила одного, весьма порядочно одетого, человека, в пьяном виде, который, выбежав из ПЕРЧАТОЧНОГО МАГАЗИНА, что на Невском, ударился со всех ног по улице, крича во все горло: "ротик чудесный ротик! Варвара Ивановна, должна быть обворожительна!..." и потом, столкнувшись с какою-то дамою, бросился от нее, как сумасшедший, продолжая кричать: "ротик, ротик, розовые губки!" и прочая".

В данном случае соотнесенность мотивов имеет прагматический характер: раз герой собирался купить белые перчатки в третьей части - значит, тот безымянный незнакомец, который выбегает из перчаточного магазина в концовке, - и есть сам герой. И состояние его - следствие того удара из "купидонова лука", который был ему нанесен.

Однако соотнесенность эта имеет не только прагматический, но и чисто литературный характер - выводит за границы этого произведения и соотносит его с другими явлениями текущей литературной истории.

*      *      *

Точное повторение описания пригласительного письма в этой концовке - напоминает и о том каламбуре, который был связан в третьей части с голубым ("приголубливающим") цветом.

И это обращает внимание на то, что и с БЕЛЫМ цветом перчаток, которые обезумевший от любви герой должен был покупать в магазине, - здесь, в концовке, тоже ведется словесная игра.

А связана она - с ВПЕРВЫЕ упоминающейся в повести ФАМИЛИЕЙ главного героя: имя-отчество которого, "Андрей Васьянович", повторяется чуть ли не в каждой ее строчке. И оказывается, что тщательно скрываемая от читателя фамилия эта - образована от названия того самого белого цвета:

"Сию минуту принесли мне пригласительную карточку, на крещение дочери А.В.БЕЛЯЕВА..."

- пишет Иван Иванович в оборванных "лоскутках" концовки своей рукописи.

И эта фамилия - столь выпукло выделенная: и построенной вокруг нее каламбурной композицией, и ее значимым неупоминанием - сразу же ставит повесть Бобылева в ряд появившихся на протяжении 1830-х годов беллетристических откликов ("Похороны" Н.А.Бестужева, "Неизвестная свету повесть" О.И.Сенковского, "Череп могильщика" В.Н.Олина, "Гробовой мастер" А.И.Башуцкого, "Станционный смотритель" Ф.В.Булгарина и др.) на впервые изданные в начале этого десятилетия пушкинские "Повести покойного Ивана Петровича БЕЛКИНА".

В числе их - можно назвать и повесть Панаева "Кошелек": концовка которой, как мы показали, представляет собой коллаж реминисценций из входящего в "болдинский" цикл Пушкина "Гробовщика". А значит, повесть 1839 года объединяет с повестью Панаева - и эта апелляция к творчеству Пушкина, к его "болдинской" прозе.