Странный был человек Андрей Васьянович.

Вы уже, вероятно, воображаете себе почтенного старичка, лет под шестьдесят, в длинном темно-коричневом сюртуке, в жилете à petite marge, с очками на носу и вольтеровскою табакеркою в кармане? Минуточку, или вы обманетесь, жестоко обманетесь, как не обманывался ни один спекулянт, от создания мира. Андрей Васьянович, между нами, принадлежал к тому разряду людей, который не имеет еще надобности носить длиннополый сюртук, в подражание ловкому Цыгану, старающемуся длинною попоною прикрыть недостатки коня, каковому коню, за долговременную и примерно-усердную службу, давно пора бы в отставку; к разряду, которому еще не нужны, для наслаждения видимою природою, очки, и табакерка, для возбуждения засыпающих мыслей. Андрея Васьяновича вы, без сомнения, не раз встречали на Невском Проспекте. Узнать его немудрено: задумчивый, поникший долу взор; бледное, истомленное лицо; чорный шолковый жилет, с карманами nec plus ultra; сюртучок à la Silphide, полупрозрачный и легкий, как сама сильфида, и сучковатая палка в руке, палка, которую Андрей Васьянович, не знаю, почему, величал тростию мосьё Бальзака. Андрей Васьянович, изволите видеть... только тише, ради Бога, никому!.... Андрей Васьянович был - писатель.

Портреты и биографии писателей вошли у нас нынче в такую, право, моду, что мы, изготовив, на всякий случай, несколько десятков извинений, самых уважительных, почли бы за благо оставить оные, до времени, в покое. Итак, прямо к делу:

Окончив курс наук в университете, Андрей Васьянович стал на распутие и начал внимательно изучать узорчатую надпись, прибитую к путеводительному столбу его будущности, надпись, которая, как в старинной сказке, сулила ему со всех сторон неудачи. Родители Андрея Васьяновича давно уже померли. Отец, посвятив полвека на усердную и ревностную службу отечеству, не оставил сыну ничего, кроме честного имени. Мать... но, ради самого Орка, увольте меня от тяжкой обязанности говорить о матери Андрея Васьяновича! Довольно, если скажу, что нежданная гостья постучалась к ней в ту минуту, когда Анна Васильевна прикалывала последний букет к модному чепчику. Итак, Андрей Васьянович стал на распутие или, для избежания метафор, просто - сел на голые доски студенческой кровати, которая, при этом движении, жалобно застонала, как бы предчувствуя, что завтра, с выдачею Андрею Васьяновичу патента на высокоученую степень бедности, достанется на долю и ее невинным бокам. Перед Андреем Васьяновичем развертывалось теперь поприще, которое, как степи аравийские, становилось тем обширнее и необозримее, чем более взгляд испытателя старался в оное проникать. Природа, надобно признаться, создала Андрея Васьяновича поэтом, и горе, если бы кто осмелился разуверять его в том! Андрей Васьянович вымерил уже соломинкою свой нос и нос Шиллера, прилепленного, в бумажной рамке, над росписанием табельных дней, вещию, как согласитесь, необходимою для каждого студента; Андрей Васьянович знал, как дважды два, что диагональная линия в правой его руке, по толкованию туманного германского хиромантика, значит то-то, в чем еще более удостоверила его последняя лекция эстетики, доказывавшая торжественно, что слияние двух гармонических начал неразрывно связывает в превыспреннем подавляющийся.... (тут Андрей Васьянович заглянул в свою учебную тетрадку). После сего, как не убедиться, что природа готовила в нем векам грядущим славу, прочную, вопреки всем уверениям баловней этой славы, вопреки, даже, тому, что источник, откуда ее черпают, или, вернее, куда льют ее, бежит так же быстро и изменчиво, как мысль поэта? Но вы не знаете Андрея Васьяновича, если думаете, будто он, подобно пятнадцатилетнему дитяти, гнался за бабочкою. Слава казалась ему вещию вовсе постороннею, вовсе не подходящею под категорию поэтических дум его; одна уверенность, уверенность конечная, что природа создала его поэтом, что он и быть иным ничем не может, как поэтом, руководила его на этой стезе, крутой и скользкой, которую Андрей Васьянович, если б не был поэтом, сравнил бы, конечно, с крыльцом доктора философии, к кому он ходил прошлою зимою на поклон: ибо природа, вложив в Андрея Васьяновича чувства нежнейшие, не посвятила его в тайны мудрствований, досягаемые не для многих и, за всем тем, по свидетельству Кизиветтера, столь близкие к природе. Несмотря, однако ж, на явную абнегацию мозгов своих от философии, Андрей Васьянович сидел и думал. В воображении его попеременно пробегали случаи из жизни действительной, могущие служить опорою мнения, принятого им, и факты, несомненные факты, почерпнутые в жизни другого рода, не оставлявшие ни малейшего признака вероятности или возможности. Цицерона de officiis, исписанные кругом и около остроумными заметками, вылившимися из воображения Андрея Васьяновича, словно на смех бесконечным периодам глубокомысленного Римлянина, в форме коротеньких ямбов, и кабалистическая таблица знаменитого Жида Рабба, играли, в этом случае, не последнюю ролю. Следствием таких философических выкладок было восторженное восклицание Андрея Васьяновича, сопровождаемое новым визгом растроганной кровати, скорбевшей, будто, о предстоящей судьбе своего бедного владельца.

Андрей Васьянович решился сделаться поэтом.

Сказывают, будто на чердаке Руссо писал Элоизу; Калькбреннер брал потрясающие душу аккорды; Рибера начертал первый облик божественного образа; мудрено ли, если молодой студент предпочел верхние страны, созданные как бы единственно для того, чтобы витало в них высокое и прекрасное, странам нижним, куда, по его выражению, долетали только крошки, падающие с воздушного завтрака богов? Андрей Васьянович судил так, как судит всякий студент с воображением, только что выпущенный из университета. Прав ли он был? предоставляем решить времени. Тощая лошаденка, впряженная в широкие розвальни, перетащила домашний скарб Андрея Васьяновича на Петербургскую Сторону, и студент, мысленно поручив себя покровительству новых пенатов, вселился в жилище мира и тишины, прерываемой лишь по временам скрипом пера поэта, да разве, порою, вовсе не поэтическим всхлипыванием досок кровати.

Таким образом прошло около полугода.

Углубленный весь в созерцание мира, в котором жил мыслию, Андрей Васьянович не замечал полета времени. Вся дума, все мечты его покоились на трех дестях полуисписанной бумаги, пуке перьев и склянке с чернилами, приготовленных им, в виде материялов, для будущей славы. "Как мало надобно, чтоб быть великим!" восклицал Андрей Васьянович в минуты восторга, и вслед за этими минутами катились целые часы воздыханий, раздумья, вовсе не принадлежавших к области поэзии. Горькая существенность начинала возмущать лучшие дни Андрея Васьяновича; сон его, прежде столь быстрый, становился время от времени длиннее; доски кровати охали время от времени сильнее, и.... Андрей Васьянович разменял последний целковый, оставшийся от небольшой суммы, скопленной бережливостью студента.

- "Поэзией сыт не будешь!" вскричал однажды в крайней досаде Андрей Васьянович, изломав перо и швырнув в угол выписки из лекций эстетики.

Через неделю, он возведен уже был в почетное звание - копииста.

Итак, все надежды, все мечты, реявшие над головой юного питомца муз, рушились? Итак, это призвание, это внутреннее убеждение, исчезли, как сон, неоправданные? И этот нос Шиллера, и эта линия на правой руке, и эта выкладка великого кабалиста, были не что иное, как вздор, пустая игра случая? - Казалось бы, так; да не так думал Андрей Васьянович. Минутная вспышка его на свою любовницу остыла, вместе с выдачею вперед жалованья от казначея; поэт убедился, что истинное счастие состоит в равновесии мира духовного с миром физическим; что, по мере приближения к этому равновесию или удаления от оного, человек становится довольнее или недовольнее судьбою и, следовательно, самим собою; что.... да мало ли, что передумал Андрей Васьянович, приводя в порядок лекции эстетики, лежавшие несколько дней в забвении.

Перемена внешних отношений молодого поэта должна была бы, по-видимому, изменить и внутренний быт его; но Андрей Васьянович не принадлежал к числу тех людей, которые любят вертеться флюгером при малейшем повороте ветра или обстоятельств; он хотел быть самостоятельным во всем, начиная с поэзии до манишки. Притом, довольствие, получаемое Андреем Васьяновичем, было не так еще завидно, чтобы сманить его с чердака куда-нибудь пониже, от чего, при случае, поэт наш верно бы не отказался, несмотря на природное влечение к чердакам всякого рода.

В числе знакомых, вновь навербованных Андреем Васьяновичем, был некий муж, по прозванию Тимофей Агафонович Знаев. Тимофей Агафонович, надобно сказать, был сын зажиточного помещика, имел перед собою несколько сотен душ и, вследствие того, считался сам за человека с превосходною душою. Товарищи сравнивали его с планетою Сатурном, окруженною спутниками, переходя, разумеется, от планеты к Омиру и прочая. Даже, если верить петербургским летописцам, в честь Тимофея Агафоновича учреждены были сатурналии, причем, сказывают, он удивительно как хорошо разыгрывал роль Сатурна, хоть и сбивался иногда на Януса: ибо, по преданию, глаза восторженных поклонников его, от преизбытка жертвенных возлияний, превращались в четырехстороннюю призму или, говоря словами знаменитого физика, разлагались на четыре начала, из коих каждое видело явственный лик Тимофея Агафоновича. Конечно, Тимофей Агафонович не мог похвалиться ни дальним умом, ни любезностию в обращении, ни оригинальностию характера; зато, у него был щегольский фрак цвета Adelaide, были брегетовские часы, чудесные усики, огромные бакенбарты и, что главнее всего, завтраки.... о, да чего не мог сделать Тимофей Агафонович с своими завтраками!

Сочувствие душ влечет и тела непреодолимою силою одно к другому. Тимофей Агафонович и Андрей Васьянович сошлись с первого раза. Один, зная всеобщего двигателя сердец человеческих, польстил самолюбию поэта; поэт, наоборот, в минуты поэтического восторга, обещал ему целые миры наслаждений, куда отворять дверь предоставлено только поэтам. Не прошло и недели, как наши новые знакомцы сделались самыми короткими приятелями, будто век жили вместе. Мудреного тут я ничего не вижу: примеры каждый день перед глазами. Солидный старик дружится с молодым повесою, быть может, для того, чтобы видеть перед собою живое подобие юношеских лет своих; дипломат сводит знакомство с военным, дабы судить, чем мог бы он быть и что он теперь; вероятно, та же или почти та же причина служила узлом дружбы между Андреем Васьяновичем и Тимофеем Агафоновичем. Небольшие приятельские послуги скрепили еще более эту связь: Андрей Васьянович написал Тимофею Агафоновичу стишки на именины одной доброй его приятельницы; Тимофей Агафонович возил иногда Андрея Васьяновича с собою на вечера и дал ему даже несколько уроков в танцах (в числе прочих его достоинств мы должны были бы упомянуть и это). Таким образом, дружба их росла не по дням, а по часам, и вскоре они не могли уже жить один без другого. Товарищи сравнивали их с Орестом и Пиладом, хотя, если вникнуть внимательнее, такие Оресты и Пилады ныне не в редкость. Не нами сказано, что за сравнением люди в карман не полезут.

Шумно летели дни, тихо катились ночи. Дела шли своим порядком. Андрей Васьянович, скрепя сердце, клал тетрадки в заветный сундук, бывший некогда хранилищем студенческих тайн, к коему, за неимением цербера, привешены были три замка тульской работы; надевал шинель, у которой из синего стоячего воротника сделан был на скорую руку синий откидной, и отправлялся тихими шагами на голодный стол, как величал он крытый зеленым сукном стол, за которым председательствовал. Привычка начинала, однако ж, оказывать и над ним свои действия. Поэзия не доставляла ему уже тех светлых часов, какими наслаждался он, бывало, в осенние ночи прошлого года. Думы его сделались однообразнее, сны спокойнее, внутренние борения тише и реже: короче, весь механизм Андрея Васьяновича стал приходить в порядок. Андрею Васьяновичу страх как захотелось даже купить себе часы - ясное доказательство правильного обращения крови. Поэма в двенадцати книгах, начатая Андреем Васьяновичем и долженствовавшая стяжать ему славу Мильтона и Клопштока, спокойно лежала на окне, отданная, как видно, на вечное и потомственное владение Арахне. Вместо Виргилиевых размеров, на ежедневных тетрадках Андрея Васьяновича начали появляться сонеты, рондо, мадригалы, вся мелочь, которою услужливый поэт старается угодить приятелям и знакомым. Один из прежних друзей Андрея Васьяновича, как-то зайдя к нему в комнату, нашел у него даже поэтические игрушки Уордсуорты [sic!] - явный признак близкого упадка или переворота умственных сил Андрея Васьяновича. Словом сказать, поэзия нашего мечтателя ползла на четвереньках, за исключением, разве, нескольких счастливых минут, когда Андрей Васьянович, вспомнив бывалое, как живал он в старину, вспомнив студенческий быт и лекции по эстетике, геройски вставал на дыбки, умильно протягивал лапки к перу с чернилицею и писал удалые послания к старым друзьям. Чувствовал Андрей Васьянович, глубоко чувствовал разницу между настоящим своим и прошедшим и, с твердой решимостью - завтра же продолжать начатый труд, бросался в объятия Морфея. Завтра наставало. Андрей Васьянович садился за чай, отряхивал пыль с своей divina comedia, четверть часа зевал, полчаса грыз перо, остальную четверть употреблял на приведение в порядок мыслей.... а там бьет девять, там пора идти на службу! Вздохнув несколько раз, в оправдание себя перед самим собою, Андрей Васьянович клал опять тетрадки на окно, одевался.... После обеда надобно отдохнуть, вечером сходить к Ивану Ивановичу, у которого давно не был, к Петру Петровичу, который начинает уже сердиться.... Скажите, на милость, когда тут заняться поэмой?... Другой день приносил с собою то же, третий столько же, четвертый не более того.

- "На два слова", сказал однажды Тимофей Агафонович, взяв Андрея Васьяновича за руку и отведя его к стороне.

__________

Это было зимою 18** года.

Тускло теплился камелек Андрея Васьяновича. Догоравшая свеча, воткнутая в низкий подсвечник, выглядывая из-за кипы бумаг, освещала только половину лица нашего поэта, который, в пестром халате, опершись на спинку некрашеного стула, думал, казалось, о чем-то важном. Перо, воткнутое, вместо чернилицы, в песочницу, несколько клочков бумаги на полу, чорная бархатная ермолка, скатившаяся на самый затылок Андрея Васьяновича, и большой серый кот, мурлыкавший под треск смолистых дров в камине, обличали присутствие гения. Мороз стучался в узкие окна; луч месяца, падая прямо на кипы бумаги, покоящиеся на столе, боролся с светом огня и резво играл на левой руке Андрея Васьяновича; другой, с воображением более причудливым, сказал бы, что луне страх как хотелось чмокнуться с сердцем Андрея Васьяновича: но мы этого не скажем. Ветер шелестил хлопьями бумаги, которою обклеены были снаружи ветхие рамы окошек; будочник бранился с какою-то бабою.... Короче, вечер был самый поэтический, и если Гофман писал своего Мейстера-Фло, то я уверен, что он писал его именно в такой вечер.

Прошло десять минут, с тех пор, как мы заглянули в кабинет поэта. Лицо Андрея Васьяновича попеременно выражало то страх ожидания, то луч внезапного восторга, то жалобу обманутой надежды. Несколько раз поднимал он руку, хватал перо и, потом, снова опускал ее, и снова думал, и снова ермолка прыгала на голове его, и снова стул трещал под ним, как бы готовясь обрушиться. Но вот, лицо Андрея Васьяновича начало становиться яснее и яснее; огонь восторга стал сверкать из глаз его чаще и чаще... Минута вдохновения настала.... Со всего размаха Андрей Васьянович обмакнул в чернилицу перо, подсвечник полетел на пол....

- "Кто идет?" вскричал будочник так громко, что звук его голоса раскатился по всей трубе камина, и Васька-кот, гревший у огонька свои старые кости, со страшным фырканьем бросился под ноги Андрею Васьяновичу.

Вдохновение отлетело.

Помешать поэту в минуту восторга, говорят, то же, что отнять у него частичку жизни; а отнятие жизни насильственным образом, будь оно меньше макового зернышка, грех смертный. Андрей Васьянович, помня наизусть несколько страничек из рассуждения одного философа о праве естественном и имея у себя полную коллекцию басен Крылова, в крайнем негодовании вскочил со стула и готовился уже разразиться над бедным животным всеми громами авторского правосудия, как вдруг низенькая дверь скрипнула, отворилась, и запах помады à mille fleurs возвестил Андрею Васьяновичу приход его благодетеля.

- "Виноват, душа моя.... Тфу, пропасть! да к тебе так же легко добраться, как нашему Луке Силычу попасть в общество трезвости!" восклицал Тимофей Агафонович, отталкивая одною ногою подсвечник, за который было чуть не запнулся, а другою кота, который, по старой привычке, бросился к нему навстречу.

Отпустив этот, давно (Да позволит нам почтенный прах Ивана Ивановича усомниться в истине слов покойного. Тут явный анахронизм во времени, что читатели могут поверить сами. Мы должны были бы сказать еще, что.... но, de mortius.... Изд. Н.А.) избитый, каламбур, Тимофей Агафонович заключил в свои дружеские объятия Андрея Васьяновича, сбросил шубу, сел на кровать и, расправляя воротник фрака, продолжал:

- "Я к тебе за делом.... бежал, как угорелый..."

Андрей Васьянович глядел на Тимофея Агафоновича и, казалось, не понимал его.

- "Неужели так уже поздно?" пробормотал он, наконец, хватаясь за спинку стула.

- "Да, mon cher, скоро двенадцать.... ты сам назначил мне этот срок..."

Андрей Васьянович, по-видимому, очнулся. Мгновенная улыбка отцветила его бледные щеки; потом, быстро сбежала на губы и, напоследок, превратилась в глубокий вздох.

- "Что, мой милый? или неудача?" спросил Тимофей Агафонович, взглянув на заваленный бумагами стол.

Вместо ответа, Андрей Васьянович указал на клочки своего воображения, разбросанные по полу. Настала минута молчания. Поэт сидел, опустив на грудь голову. Тимофей Агафонович смотрел в раздумьи на лоскутки, украшавшие пол комнаты, как бы стараясь разгадать по ним причину неудачи. Но все эти квадраты, усеченные конусы, параллеллограмы, рисовавшиеся перед глазами Тимофея Агафоновича, не могли дать тощему воображению его ни одной идеи, на которой бы он в состоянии был основать свои выводы.

- "Как же быть, mon cher?" проговорил он, наконец, устремив вопросительный взгляд на поэта. Мне ждать невозможно... Через десять минут день рождения Варвары Ивановны... В семь часов я непременно должен отправиться туда... Выпутай из беды, Андрюша! без стихов мне и глаз нельзя будет показать".

Андрей Васьянович улыбнулся, встал, вынул из-под стола цельную свечу, зажег ее, подставил к самому носу Тимофея Агафоновича и, подперев рукою голову, начал бемольным тоном:

- "Слыхал ли ты, Тимоша, что-нибудь о божке, с лазурными крылышками, с которых малейшее прикосновение дыхания людей свевает и цвет и глянец?"

- "Еще бы нет! да ты твердишь мне это каждодневно, от утренней зари до заката солнечного".

- "А знаешь ли ты, как зовем мы этого божка, Тимоша?"

- "Не знаю теперь, да и знать не хочу... мне нужны стихи на день рождения Варвары Ивановны, мне...."

- "А знаешь ли, что мы без этого божка, Тимоша?"

- "Оставь свои вздоры, mon cher, ради Бога, оставь вздоры свои! Я говорю, что мне приходит до зарезу.... Дай мне стихи, душа моя, или, завтра же, вспоминай, как меня звали!"

Прежняя улыбка показалась на устах Андрея Васьяновича.

- "Изволь... не осуди только, каковы будут".

- "Каковы будут?... О, нет, mon cher! каковых мне не надо! о каковых строго запрещено и думать умными людьми!.. Мне нужно таких, а не эдаких, уверяю тебя!... Моя Варвара Ивановна каковых терпеть не может!. Варвара Ивановна имеет вкус образованный, воспитывалась в пансионе мадам.... как, бишь?... Варвара Ивановна моя взросла на стихах Пушкина... слышишь ли? на стихах Пушкина!"

Тимофей Агафонович воспламенился.

- "Поэтому-то, Варвара Ивановна очень любит поэзию?" спросил с видимым участием Андрей Васьянович.

- "И поэзию, и поэтов, мой милый! Если б вы были поэтом! говорила она мне однажды, прошлым летом, только что выйдя из пансиона.... Мы гуляли с нею по саду.... тетки не было дома.... Если б вы были поэтом, Тимофей Агафонович..... И как она это сказала, Андрюша!.. Если б вы были.... Что ж бы тогда со мною сталось? спросил я. Она задумалась. Вы описали бы нынешний вечер... Нынешний вечер... слышишь ли? нынешний вечер!.. Это было семнадцатого июня... так точно... у меня и в записной книжке стоит... Надобно тебе сказать, я отмечаю все дни, важные почему-либо.... И это семнадцатое июня так живо врезалось в моей памяти, так живо, что... так, вот, кажется, и видишь перед собою!... И уж я ли не старался, душа моя.... купил грамматику Востокова, прочел в ней разов около десятка о правилах стихосложения, испачкал не одну десть бумаги, перепортил не одну копию, и.... как бы ты думал, Андрюша?... нейдет, хоть выжми!.. Такая, право, досада! И ведь есть же на свете глупцы, которые уверяют, будто любовь творит поэтов!"

- "Любовь несчастная, мой милый", иронически заметил Андрей Васьянович; "а ты, надеюсь, счастлив?"

- "Еще бы нет! Варвара Ивановна подарила мне прошлой неделей чудесную подушечку под часы, своей работы, и... и... Андрюша!.. с моим вензелем!... Сколько ночей провел я над этой подушечкой, мой ангел!... Мне все чудилось, как Варвара Ивановна вышивала мое имя, как она думала обо мне, как глазки ее следили за узорами, за тенями шелков; как ее пальчики, ее божественные пальчики.... ее чудесные, розовые пальчики...!"

И Тимофей Агафонович в упоении глядел на сальную свечу. Андрей Васьянович глядел на Тимофея Агафоновича и не мог опомниться от удивления.

- "Как, ты ли это, Тимоша? ты ли это, холодный, ледяной... Я не узнаю тебя.... и там, где дело дошло до роз, толку никогда не бывает. Боюсь, чтоб ты, просто, с ума не спятил, Тимоша!"

- "О, я без ума... клянусь тебе, без ума! без ума от пальчиков Варвары Ивановны!.. И как я счастлив, друг мой!.. Я сам буду писать стихи, уж непременно буду!.. Варвара Ивановна сказывала мне, что безумные вообще отличные стихотворцы".

- "Варвара Ивановна говорила тебе это?" спросил Андрей Васьянович, слегка нахмурив брови.

- "Да.... нет, Варвара Ивановна не говорила мне ничего... я брежу, mon cher... брежу от преизбытка блаженства!... мне дурно... голова кругом... нет ли у тебя о-де-Колоню?"

Андрей Васьянович молча протянул руку к окну, достал склянку с духами и подал ее Тимофею Агафоновичу. Между тем, как тот вдыхал в себя свежительную влагу, странные мысли бродили в голове Андрея Васьяновича. Ему казалось непонятным, каким образом существо, которое едва ли умело сказать когда что-нибудь дельное, исключая, разве, на столько-то человек, могло воспламениться до такой степени и перебрать все эпитеты, до розовых пальчиков включительно; ему казалось непостижимым, каким образом существо, прозаическое в столь обширном смысле, как Тимофей Агафонович, могло быть доступно такому глубокому, поэтическому чувству, как любовь. Дивился Андрей Васьянович, нечего сказать; дивился и конечным выводам, что он не вполне еще разанатомировал сердце человеческое.

Часы, на ближней колокольне, пробили двенадцать.

Звук этот, подобно магическому прутику, навел Тимофея Агафоновича на колею, с которой сбился было тот, в припадке сердечного бреда. Лицо страстного обожателя Варвары Ивановны вытянулось на несколько линий, склянка выпала из рук его, зрачки глаз остановились....

- "Стихи!" вскричал он так, что Андрей Васьянович, несмотря на сильную охоту смеяться, вздрогнул невольно.

- "Стихи... но, ты видишь, могу ли я писать теперь... ты так расстроил меня, разогнал мои мысли..."

- "Разогнал, я разогнал твои мысли?.. Ну, ин, изволь, я уйду... стану под окном твоим, на улице, буду мерзнуть там, ждать до двух, до трех, до четырех часов! только пиши, ради дружбы нашей, пиши!"

- "И ты думаешь, мне придет что-нибудь в голову, когда ты будешь стоять у меня под окном и мерзнуть? Воля твоя, Тимофей, а тебе не худо послать за доктором".

- "Так куда же прикажете деваться мне?" вскричал с сердцем Тимофей Агафонович, вскочив с кровати. "Или мне превратиться в князя невидимку и стоять за вашим стулом, чтобы смотреть, как вы станете пачкать бумагу? или, как кикиморе, залезть в трубу вашего камина, чтобы напоминать вам оттуда о долге, возлагаемом на вас требованиями дружбы и благодарности за маленькие послуги, которые, надеюсь. я оказал вам? Или, наконец, прикажете мне взять шляпу и убираться домой, чтобы самим лечь потом спать, и чтобы я остался в дураках, и чтобы Варвара Ивановна провела завтрашний день без поздравительных стихов?... Нет-с, Андрей Васьянович; я покажу вам, как полезно дорожить дружбою, какова наша; я покажу вам, как на нашем языке называется размолвка.... то есть.... размолвка-с...."

И Тимофей Агафонович мерял квадратными шагами комнату, меж тем как Андрей Васьянович, кусая губы, боялся лопнуть от смеха.

- "Помилуй, брат", сказал он, наконец; "рассуди сам, есть ли тут за что сердиться? и еще как сердиться! ты, просто, выходишь из себя... Стихи не готовы - велика беда! Уж, верно, ты Варваре Ивановне дороже всех стихов на свете".

Улыбка самодовольствия была ответом на комплимент Андрея Васьяновича.

- "Оно, казалось бы, и так", начал Тимофей Агафонович гораздо ласковее, садясь на кровать поэта; "но, видишь ли... женщины бывают иногда ужасно прихотливы, кольми паче в таких щекотливых случаях. Я сказал уже тебе, моя Варвара Ивановна без стихов жить не может; стихи насущный хлеб Варвары Ивановны; без стихов, я был бы нуль у Варвары Ивановны.... Друг сердечный мой, Андрюшенька, живая копия души моей, за скрепою дружбы!" продолжал Тимофей Агафонович самым умильным, самым сладеньким голоском; "не откажи, потешь, мой милый! Уж я ли не удружу тебе... уж я ли... Утром же Варвара Ивановна пришлет тебе пригласительный билет на вечер!" заключил Тимофей Агафонович торжественно, подняв правую руку.

- "Что мне, право, делать с тобой? Недаром, верно, сказано, что у влюбленного десять голов в голове", говорил Андрей Васьянович, положив перед собой лист бумаги и принимаясь чинить перо.

Движение это подействовало на Тимофея Агафоновича как нельзя более. Он вскочил, обнял несколько раз друга, называл его самыми нежными именами.

- "Полно, полно!" повторял Андрей Васьянович, стараясь высвободиться из дружеских объятий. "Время дорого... скорее к делу. Ну, отвечай мне.... глаза Варвары Ивановны?"

- "Голубые, мой ангел, с легким румянцем".

Андрей Васьянович с недоумением взглянул на Тимофея Агафоновича.

- "Глаза... с румянцем?"

- "Тфу, пропасть!... виноват, душа моя! голубые, самой чистой эмали, ресницы длинные, острые.... веки сахарного цвета, с пробелами... тфу!. чудесные веки, mon cher... белые... словом, белые веки Варвары Ивановны".

Андрей Васьянович проворно действовал пером.

- "Волосы?"

- "Чорные, как воротник моего фрака".

- "Чорные... полно, так ли?"

- "Постой.... нет, каштановые, мой милый!... самого свежего, самого каштанового каштана... то есть.... каштановые волосы...."

- "Ты в горячке, Тимофей".

- "Еще бы мне быть холодным, когда дело идет о волосах Варвары Ивановны! Небось, в приметах не ошибемся; пиши, знай".

И Андрей Васьянович писал.

- "Нос?"

- "Нос? то есть носик Варвары Ивановны? Постой, как бы тебе сказать.... нос... носик.... ах, душа моя! носика-то Варвары Ивановны я и не заметил".

- "Как же быть? а нос-то тут и главное".

- "Да, да... в носике-то Варвары Ивановны и дело все...."

Тимофей Агафонович задумался. Андрей Васьянович перечитывал, меж тем, написанное.

- "Пиши просто - проводник электричества!" воскликнул Тимофей Агафонович, в восхищении от найденной идеи. "Федор Иваныч толковал мне, на прошлой неделе, очень подробно, что носы хорошеньких женщин служат лучшими проводниками электричества.... пиши, именно, проводник электричества, mon cher!"

- "Не в рифму пришлось", заметил с улыбкою Андрей Васьянович; "ну, да оставим это; далее.... рот?"

- "Ротик Варвары Ивановны?" вскричал Тимофей Агафонович в высшей степени восторга; "маленькой, уютненькой, розовенькой... ах, душечка мой, Андрюша! кабы ты знал, что это за прелесть такая, ротик Варвары Ивановны! Пиши - милейший, очаровательнейший, чудеснейший, восхитительнейший.... заря вечерняя, солнце закатывающееся, радуга сияющая, роса ниспадающая!"

Вдохновенный Тимофей Агафонович устремил взоры в потолок, как бы ища на нем пищи для своего воображения.

- "Словом, поэзия", сказал Андрей Васьянович, поставив разом три восклицательных знака и несколько многоточий. "Теперь, к стану".

- "Не поверишь, mon cher, что это за чудный ротик у Варвары Ивановны!" продолжал Тимофей Агафонович, не обращая внимания на последние слова поэта. "Кабы ты видел его, кабы ты знал его... ну, да впрочем, скоро увидишь и узнаешь все, до последнего волоска Варвары Ивановны.... Когда мы встретились в первый раз, прошлой весною, у тетки, когда я увидел в первый раз ротик Варвары Ивановны... не поверишь, мой милый!.. мне показалось, будто что-то свистнуло мимо ушей моих и вонзилось мне прямо, вот, сюда, в сердце... мне показалось, будто с ротика Варвары Ивановны спущена была стрела, будто ротик Варвары Ивановны превратился в розовый лук, который ранил меня, умертвил меня... ах, ангел мой, Андрюша! Варвара Ивановна казалась мне тогда купидоном, ничем не хуже того, что видели мы с тобой, помнишь, на большой картине, в кабинете Федула Игнатьича..."

Тимофей Агафонович ударился в подробности. Андрей Васьянович не писал уже: он только слушал, слушал всем существом своим, журчание источника, лившегося с восторженных уст Тимофея Агафоновича. Перо, с блиставшею на оном каплею чернил, в которой отражался лик Андрея Васьяновича, давно покоилось на недоконченных стихах, а Тимофей Агафонович и не думал истощаться.

Часы пробили четыре.

- "Четыре часа!" воскликнул Тимофей Агафонович, как бы обрушась с небес в преисподнюю и только что начав было рассуждать об арии, которую, назад тому две недели, Варвара Ивановна пела под фортепьяно. "Четыре часа, а стихи у нас еще не готовы!"

- "Не тужи, главное сделано.... Стихи выйдут чудесные, Тимоша! ты гений-вдохновитель мой!" говорил Андрей Васьянович, принимаясь опять за перо. "Остается прибавить слова два, подчеркнуть, и - дело с концом".

- "Ты восхищаешь меня, mon ange! Не позабудь, однакож, сказать кое-что о ножке, ручке, перстеньке, на котором, думаю, давно уже вырезано мое имя; о сердечке, которое Варвара Ивановна носит так близко от своего сердечка; о башмачке, которому так и хочется сглотнуть ножку Варвары Ивановны; о...

- "Молчи, сделай милость, и не мешай мне".

- "Изволь, душа моя... Если б ты знал, только, как будет рада Варвара Ивановна; если бы ты знал, как она станет благодарить меня, как она встретит меня, взглянет на меня...."

- "Уймись, ради носика твоей Варвары Ивановны! иначе все дело испортишь".

- "Молчу, ангел мой, молчу... Надо же, ведь, чтобы нелегкая дернула меня не заметить носика Варвары Ивановны!.. О, сегодня же всмотрюсь в него непременно; и мы напишем с тобой еще стишки, к носику... да, именно к одному только носику Варвары Ивановны".

- "Перестанешь ли ты?" вскричал раздосадованный Андрей Васьянович, взглянув на Тимофея Агафоновича так грозно, что тот как раз прикусил язычок и принялся ходить большими шагами по комнате, думая о том, какой ему лучше надеть жилет, как его примет Варвара Ивановна, словом, стараясь, сквозь мрак ночи, рассмотреть судьбу свою нынешнего дня.

- "Конец!" возгласил Андрей Васьянович, встав со стула и поднося Тимофею Агафоновичу стихи.

- "И слава нашему поэту!" воскликнул Тимофей Агафонович, пробежав глазами бумагу и бросаясь обнимать Андрея Васьяновича. "Прощай же, милый мой... бегу, отдам переписать... прощай!...."

Андрей Васьянович не успел вымолвить двух слов, а Тимофей Агафонович был уже далеко.

- "Кто идет?" раздался опять оклик будочника. На этот раз в комнате Андрея Васьяновича не произошло, однакож, ничего необыкновенного. Кот Васька давно спал у потухшего камина, перо и чернилица оставались в покое. Андрей Васьянович начал раздеваться.

- "Смотри, пожалуй, ветреник забыл здесь шубу", сказал он, подойдя к кровати. "Ему должно быть очень жарко..... на дворе двенадцать градусов.... И он влюблен?... и так бредит?.... Хм! Варвара Ивановна.... голубые глаза.... каштановые волосы.... губки... хм!... хм!... розовый лук... сама, как купидон.... хм!.."

И Андрей Васьянович заснул в приятных мечтах о предстоящем вечере.

__________

"Четыре часа сна и день мой увеличится целою четвертью!" говорил фернейский мудрец, меняя колпак философа на колпак обыкновенных людей.

Чудные грезы носились над изголовьем нашего поэта. То мечталось Андрею Васьяновичу, будто бы он перенесен какими-то судьбами в свою прежнюю студенческую келью и ложится, вместо пуховика, на разостланные лекции эстетики. Сон как будто начинает смыкать его ресницы; но, вдруг, слышится оклик будочника, и Андрей Васьянович летит, вместе с кроватью, в преисподнюю, и за ним, как летний дождь, сыплются мириады носиков, ротиков, глазок и ушей, между тем, как Тимофей Агафонович, в виде полишинеля, мчится быстрее осеннего ветра, стараясь хлеснуть Андрея Васьяновича длинною косою каштановых волос. То, вдруг, сцена переменяется, и Андрей Васьянович лезет на какую-то крутую гору, где видит он несколько пар розовых губок; и, вот, Андрей Васьянович уже на половине пути; и, вот, губки шевелятся, растворяются улыбкою; и, вот, стрелы летят целыми сотнями в Андрея Васьяновича; и, вот, Андрей Васьянович обрывается, катится в низ горы, под которою Тимофей Агафонович пляшет вприсядку с проводниками электричества. Страшно показалось Андрею Васьяновичу попасть в этот очарованный танец; дрожащей рукою хватается он за ближайший пень: пень шевелится, визжит, Андрей Васьянович с ужасом отталкивает его, и - Васька-кот летит с кровати.

Солнце начинало уже прокрадываться в комнату сквозь замерзшие стекла оконниц. Андрей Васьянович смутно провел рукою по лбу, как бы стараясь отогнать неприятное впечатление, произведенное на него грезами нынешней ночи. Через полчаса, туалет его был уже кончен, и Андрей Васьянович сидел под окном, размышляя о прошлом и будущем. Ничтожные обстоятельства влекут иногда за собою весьма важные следствия: немудрено, если и Андрею Васьяновичу суждено было испытать на себе всю истину этой аксиомы, известной от создания мира. Простой, даже, быть может, неумышленный намек Тимофея Агафоновича оказал над ним магическое действие. Будучи от природы характера пылкого, мечтательного, Андрей Васьянович легко воспламенялся от всякой новенькой идеи; идея эта овладевала всем существом его и не покидала его до тех пор, пока привычка не сделает ее обыкновенною. Сравнение Варвары Ивановны с купидоном, губок ее с купидоновым луком - казалось Андрею Васьяновичу так прелестным и, вместе, так естественным, что он не мог понять, каким образом оно до сих пор не приходило ему в голову. Но так-то бывает всегда: иной век свой корпит над каким-нибудь универсальным проектом, а тот, смотришь, смастерил в один вечер, в приятельской беседе, с помощию нескольких стаканов пуншу. Все дело в том, каково время и каков случай.

- "Удивительно, непостижимо!" восклицал Андрей Васьянович, перебирая свой гардероб, для нынешнего вечера. "И надо же так случиться... и надо же будочнику помешать мне кончить стихи... и надо же... Такая прелестная идея!... И она умерла бы для мира, быть может, на целое столетие! и я не слыхал бы о ней... О, с этих пор, всем Тимофеям Агафоновичам у меня почет и первое место!... Гей, Палашка!"

Палашка была дюжая девка, занимавшая у Андрея Васьяновича должность кухмейстера. Конечно, ее нельзя было сравнить с кухаркою французского философа; конечно, Андрею Васьяновичу и в голову не приходило делать ее поверенною поэтических тайн своих; за всем тем, Андрей Васьянович не мог без Палашки обойтиться. Десятилетняя давность (Не можем решить, как принимает Иван Иванович законные лета женщины - в сорок ли или пятьдесят? - Последнее, кажется, вернее. Бальзак, а вместе с ним и все умные люли, давно уже положили, что в сорок лет женщина (разумеется, замужняя) начинает только распускаться. Но так, как девственность старится вдвое быстрее, можно думать, что в воображении Ивана Ивановича носилось и заветное число - 40. Впрочем, о таком казусе должно осведомиться в могиле покойного. Изд. Н.А.) защищала ее от злых языков людей, и с редкой аккуратностью ведя маленькие расходы Андрея Васьяновича, Палашка заступила для него место гувернера и удерживала нашего героя от многих шалостей. Упрямство Андрея Васьяновича проявлялось в одной только поэзии, и то мы видели, как время и обстоятельства преодолели мало помалу это упрямство. В остальных делах мира сего Андрей Васьянович был совершенное дитя, покорен до безусловности, а если иногда и обнаруживались вспышки его характера, в этом надобно винить поэзию, а не другого кого. Притом, Палашка чудо как умела вкрадываться в нрав и обычай Андрея Васьяновича и, зная его слабую сторону, часто немногими словами получала то, чего не могли бы вынудить у него никакие философические доводы.

- "От кого?" спросил Андрей Васьянович, когда Палашка, протирая глаза и кашляя, подала ему запечатанное письмо.

- "А кто его знает!... Не расспрашивать же мне стать встречного и поперечного.. мало ли, от кого носят письма..."

И Палашка, все зевая и кашляя, принялась убирать комнату.

Андрей Васьянович сломил печать: это было обещанное приглашение на вечер, тисненное на голубой бумаге, готическими литерами. Имя и фамилия Варвары Ивановны вытеснены были золотом, а тетки ее, мадам такой-то, серебром.

Палашка, взглянув, как бы ненарочно, через плечо Андрея Васьяновича, ахнула от удивления.

- "Ах, мой батюшка! да откуда тебе Бог послал? али опять из университета?"

- "Молчи, не твое дело", сказал Андрей Васьянович, спрятав послание в боковой карман. "Приготовь поскорее чаю".

Палашка безмолвно повиновалась.

Меж тем, Андрей Васьянович начал снова рыться в комоде.

- "Посмотрим, что за вкус у Тимофея Агафоновича", говорил он, рассматривая жилет; "а Варвара Ивановна должна быть просто - божество в сребро-эфирной мантии... что мудреного... такой нежный поклонник.... хм! хм!... не мы первые, не мы последние... Однакож, у меня нет, кажется, белых перчаток... надобно будет зайти... розовые губки... хм!"

Палашка явилась с чайным прибором. Любопытство, общий удел нежнейшей половины человеческого рода, страх как мучало увядшую деву. От кого могло быть голубое послание к Андрею Васьяновичу? Палашка слыхала, еще в молодости, живя у одной знатной госпожи, что-то такое о языке цветов, и ей крепко памятно было сие обстоятельство: ибо, за противозаконное подслушиванье у дверей барского будуара, Палашке достался порядочный щелчок в лоб, оставивший себе надолго неизгладимое впечатление. Язык цветов представился как раз живому воображению фрейлен кухмейстерины, и хотя она не могла отличить коричневого от розового, однакож хорошо знала, что голубой цвет имеет удивительное свойство приголубливать. Сообразив все это, Палашка хотела было сперва напасть на Андрея Васьяновича прямо с лица; но, рассудив потом, что, в таких щекотливых обстоятельствах, прямой путь не спасенье, решилась действовать по принятой ею однажды навсегда методе.

- "Смотри, пожалуй!" говорила Палашка, убирая со стола подсвечник, между тем, как Андрей Васьянович разламывал кусочки сахару и клал их в чашку. "Батюшка мой опять изволил не спать целую ноченьку! Уж пытала, кажись, говорить тебе, моему соколу: эй, поберегай свое здоровье! Куда! сидит себе, и нужды нет! Ох, сгинешь ты не за денежку! положишь свою буйную головушку за этими лихими болестями! и без отца, без матери...."

Палашка усердно отирала глаза передником.

- "Молчи, авось-либо и поживем", проговорил Андрей Васьянович, тронутый участием кухарки.

- "Нешто, батюшка! что посеешь, то и пожнешь. Уж так тебе, видно, на роду написано. И то сказать - кому борону возить, а кому и пером водить. Ономнясь завернула ко мне кума Василиса... была, вишь, у попадьи, а оттуда и всего два шага до нас... не поверишь, мой батюшка!... А что поделывает твой барин?... А так, слышь, пишет стихи... Ну, вот те Христос, Андрей Васьяныч!... уж чего она мне не наговорила! да и сочинитель-то он, да и отменный он такой, да и бояре-то его жалуют, да и по всему Питеру весть о нем идет... На что попадья, и та, слышь, дивьем дивится!"

- "О?" спросил весело Андрей Васьянович, поставив на стол чашку.

- "Не носи меня мать сыра земля, коли я лгу!" продолжала Палашка, обрадованная успехом приступа. "И то сказать: не пирог испечи, прости, Господи! Не всякий, как ты, мой батюшка, просидит зимнюю ночь навылет; не всякому, как тебе, не дорого свое здоровье..."

- "Э, полно, Палаша; что толковать пустое! сижу, зато и высиживаю..."

- "Ну, есть чем похвалиться!" сказала Палашка, покачивая головою. "Оно, кажись бы, и так; а глядь, ан и на свечи не наберется".

Андрей Васьянович пил чай и улыбался.

- "Правда твоя, Палаша. Однакож, и мне, за маленькие услуги, делают тоже услуги. Вот, например..."

- "Э, эх, мой батюшка! не говори уж мне, на милость! Нынче люди стали больно неподатливы: ты им делай добро, а они же тебя проведут, как воробья на мякине... не токмо что проведут: еще и выведут... да так, слышь, хитро да мудро, что самим после вдиво".

- "Ну, не совсем так, Палаша. Люди, конечно, везде люди; но и между ними есть... вот, хоть Тимофей Агафонович: написал ему стишки, а он и удружил... видела, какой билет прислал мне на вечер?"

- "А у него, что ли, вечер, мой батюшка?" спросила Палашка с видом крайнего любопытства.

- "Тебе это знать нужно?" возразил Андрей Васьянович, которому не слишком понравилась неуместная выходка Палашки.

- "Да как же, Андрей Васьяныч... вот, и мне сегодня не хотелось бы, а, нешто, надо идти... что ты станешь делать!.. барышня такая добрая... ангел ангелом!"

- "Кто ж такая твоя барышня?"

- "Да вот, у господ, что жила прошлого года... тетка, нечего греха таить, взбудоражовата-таки маленько... а уж Варвара Ивановна... дай ей Господи многие веки!..."

- "Варвара Ивановна?" перебил Андрей Васьянович, взглянув в недоумении на словоохотливую Палашку. "А кто это Варавара Ивановна?"

- "Варвара Ивановна Любинская... сущий агнец! бывало, все звала меня нянюшкой... и уж плакала, плакала, когда я стала отходить от них... из сил выбилась, терпя от тетки!... И то сказать: любила ее, как дочь родную... Варвару Ивановну. Сегодня ее рождение... не вынесло ретивое: сем, пойду к моей голубушке!"

- "Так ты знаешь Варвару Ивановну?" спросил Андрей Васьянович, устремив на Палашку ласковый взор. "А что, хороша Варвара Ивановна?"

- "Ну, мой родимый, не то, чтобы очень... тоненька больно! посмотришь, в чем душа держится! А уж доброе сердце какое, что и сказать нельзя!.. Тоже, как ты, мой батюшка, сидит за стихами... песни три, не то четыре сочинила! а уж поет-то так, поет! что твоя малиновка".

- "Гм!" заметил про себя Андрей Васьянович; "пишет стихи!... Ну, доброго пути тебе Палаша, а я вечером..."

- "Так и ты к Варваре Ивановне?" вскричала обрадованная Палашка; "ах, ты, сокол мой ясный! ну, уж расхвалю же я тебя Варваре Ивановне... думала ли я, гадала ли я!... Дай вам Бог любовь и радость!"

- "В уме ли ты, Палашка?" воскликнул Андрей Васьянович с громким смехом. "В уме ли ты, Андрей?" спросил он внутренно самого себя. "В уме ли ты, Палагея Митрофановна?" подумала Палашка; "смотри, пожалуй, какую гиль занесла на радостях!"

Андрей Васьянович подошел к квадратному зеркалу, повешенному между окнами, и стал повязывать галстух. Позади его, Палашка, прислонясь к стенке и сложив крестом руки, шевелила губами, как бы вычитывая про себя все достоинства Варвары Ивановны.

- "Гм!... да... в восемь часов... надо будет взять извощика получше... Однакож, ветреник позабыл мне сказать ее адрес... ну, да впрочем, увидим... А Варвара Ивановна должна быть восхитительная!... Недаром говорят, что дуракам и счастье... гм! Варвара Ивановна... какие чудесные глазки должны быть у Варвары Ивановны!.. а ротик, ротик!..."

Андрей Васьянович устремил взор на бледно-коричневые уста Палашки, рисовавшиеся в зеркале; и, вдруг, о чудо! Андрею Васьяновичу кажется, будто эти бледно-коричневые уста движутся, отделяются от щек Палашки, становятся в воздухе; будто рдеют они самою свежею розою; будто...

Андрей Васьянович протер глаза. Видение исчезло.

- "Что за прах такой!" говорил Андрей Васьянович, подбирая пуговки к манишке, между тем как Палашка стояла на одном месте в каком-то сладостном созерцании (что также стоило розовых губок: ибо видеть Палашку безмолвствующею было не из последних чудес). "Или я недоспал?... А вечер сегодня будет прелестный... я предчувствую... Не знаю, станет ли танцевать Варвара Ивановна... Такая божественная идея!... розовый...."

Нечто, вроде губок, явясь опять в зеркале, досказало начатую фразу Андрея Васьяновича. Андрей Васьянович зажмурил глаза, подождал с минуту, потом снова открыл их, и снова ротик манил его, улыбался ему, и снова Андрей Васьянович удивлялся чудному чуду.

- "Что за дьявольщина!" вскричал он про себя и стал внимательнее рассматривать странное явление.

Всезиждущее, всеобъемлющее, всепоглощающее, - кто не читал этих надписей, в похвалу воображению поэтов? Кто не слыхал всех диковинок, которым оно и одно только оно служит источником? Кто не слыхал о воздушных путешествиях поэтов на луче месяца, экстренных поездках их за рубеж жизни, благополучном прибытии под кров существенного, и о том, о сем прочем, что кажется нам сущею небылицею в лицах, а иногда и вывескою ума, перешагнувшего за границы свои, другими словами, безумия? Не испытали мы на себе чудес, какие рассказывают поэты про свое житье-бытье, нечего греха таить; а потому и не в силах решить, на какую степень вероятности можно поставить эти слухи и точно ли так всезиждуще воображение поэтов, как уверяют. За всем тем, Андрей Васьянович не мог отвести глаз от зеркала; он смотрел, смотрел очами физическими и духовными, как переливался коричневый цвет губок в светло-розовый, как превращался он потом в ярко-оранжевый, потом синий, словом, переходил все изменения цветов хамелеона. Андрею Васьяновичу показалось страшно: но он все-таки продолжал смотреть в зеркало. У Андрея Васьяновича зарябило в глазах: но он и не думал отворотиться от зеркала. И, вот, зеркало покрылось блестящими точками; и, вот, в зеркале начали мелькать зеленые, жолтые, чорные круги; а, между тем, губки, казалось, жмурились, мигали, дразнили Андрея Васьяновича; и, вот, из губок сверкнуло что-то острое, что-то летучее, что-то такое.. Андрей Васьянович вскрикнул, оторвал глаза от зеркала, повернулся... перед ним стояла Палашка...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К несчастью, в рукописи Ивана Ивановича недостает тут, как кажется, многих листов. После двух часов бесплодных поисков, в бумагах покойного нашли только небольшой лоскуток, от которого угол был оторван. На лоскутке этом написано было следующее:

"Сию минуту принесли мне пригласительную карточку: на крещение дочери А.В.Беляева, нареченной, с общего согласия, во имя матери ее, Варварою. Карточка напечатана на голубой бумаге, готическими литерами. Имя новорожденной вытеснено золо... а имена А.В. и В.И. серебром. Палашка, которая ....лась доставить ко мне карточку, восхищ....... мысли, что она будет няньч..........евну. Счастливые супруги, по слов................лубь с голубкою, пишут..............ные вечера. На лето.................дачу, по петергоф...............ны умерла, назад.............мянницу единств.............."

Для большего пояснения этого темного дела, скажем, что ....-го февраля 18** года, в числе необыкновенных происшествий, записанных в памятную книжку одного из глубокомысленных изучителей современной истории, упоминалось и о том, как полиция схватила одного, весьма порядочно одетого, человека, в пьяном виде, который, выбежав из перчаточного магазина, что на Невском, ударился со всех ног по улице, крича во все горло: "ротик, чудесный ротик! Варвара Ивановна должна быть обворожительна!..." и потом, столкнувшись с какой-то дамою, бросился от нее, как сумасшедший, продолжая кричать: "ротик, ротик, розовые губки!" и прочая.

Спустя два месяца, Тимофей Агафонович Знаев уволен был за нерадение по делам службы и за неявку, в течение долгого времени, к должности. Сказывают, будто бы он, прощаясь с прежними сослуживцами, много говорил им о ненадежности земного счастия, об изменчивости дружбы и о прочем, чего не могли они упомнить.