[С этой рубрикой на протяжении двух лет встречались мы ежемесячно на страницах журнала "Молодая гвардия". И каждая из этих встреч, будь то "Репортаж со святок", "Мистерия Андрея Платонова", "Речь о фокусах" или "Из Конотопа - в Братск", была увлекательной, будоражащей, откровенно приглашающей на спор. Такой была и остается до сих пор книга В.Турбина "Товарищ Время и товарищ Искусство", по поводу которой несколько лет кипели жаркие споры и дискуссии в советской и зарубежной печати. Откровенно полемичны и "Несколько слов об Эрнсте Неизвестном", которые не публиковались до сих пор нигде и присланы в редакцию по просьбе "Вечернего Красноярска".]



Изменение форм экспонирования, изменение форм демонстрации произведения искусства происходит в современном художественном мире. Те формы экспонирования, к которым мы привыкли и которые мы, не задумываясь, почему-то считаем классическими, исторически молоды: живопись надо смотреть где-то на выставке или в музее, музыку слушать в концертном зале, драму переживать в театре, а читать книги в библиотеке или у себя дома. Комната, комната... Непременно какая-нибудь комната, потому что и картинные галереи, и залы филармоний и театров - это те же комнаты, разве только большие. Молодое искусство кино, и то, едва лишь оно родилось, затащили в комнату, а телевидение... Телевидение комнатно, камерно по природе своей, и телевизор - это, в конце концов, мебель, ставшая такой же обязательной частью интерьера, как стол и диван. Когда-то был каменный век. А сейчас - "камерный", комнатный. "Камерный" век искусства, начала которого мы, конечно, не помним - в Европе оно приходится на конец средних веков и на первые проблески Возрождения, - но конец которого, к нашему счастью или несчастью, приходится на наши дни.

А ведь... Античность, скажем, не знала музеев, и древние греки не пошли бы в наглухо закрытые концертные залы: они просто не поняли бы, чего от них хотят. Искусство было, как природа, сама природа - везде, всюду. Та же Венера Милосская, затворница, запертая ныне в одной из комнат Лувра, стояла на площади, под открытым небом, доступная взглядам всегда так же, как всегда должны быть доступны взгляду море и лес, горные склоны и равнина зеленого луга. Да и древняя Русь не признала бы локализации искусства в каких бы то ни было теремах и апартаментах: не говорю уже о песне, открыто ориентированной на поле и луг; о колокольном звоне - музыке, вынесенной на простор, на приволье; но и искусство слова - былина, которую сейчас мы можем воспринимать только как текст, как книгу, была слухом, вестью. Молвой, переходящей из уст в уста - разомкнутой, как бы вечно не завершенной художественной структурой.

Возврата к прошлому нет, разумеется; и не о наивных попытках реставрации искусства средневековой Руси и античности должна идти речь. Но конец "камерного века" тем не менее все-таки налицо, хотя и трудно сказать, что сменит его - галлография [sic!] ли, то есть передача на расстоянии объемных стереографических изображений; монументальная ли живопись, ориентированная на то, чтобы стать органической частью площади, улицы, идеологическим центром архитектурного ансамбля. Время покажет. Но многое намечается сейчас, уже сейчас, и в намечающемся хотелось бы разобраться спокойно и просто, без потуг на многозначительную загадочность, но и без ничем не оправданного отчаяния и брани из-за того, что новое, видите ли, непривычно и... ново.

"Микеланджело из Сибири" - так иногда пишет о скульпторе Эрнсте Неизвестном коммунистическая и прогрессивная печать Запада: как видим, сгоряча его уподобляют даже... Микеланджело. Что ж, сгоряча можно. Но общего между ними мало - только то разве, что оба они гениальны или, во всяком случае, наделены даром, который превышает дар даже несомненных талантов. И не порыв впечатления, а холодный анализ покажет нам, что великий итальянец положил начало многовековому пути скульптуры с улицы, с площади, с лона природы в храм, в капеллу, и скульптура шла по проложенной им дороге вплоть до Родена в Европе, а у нас в России - вплоть до Эрьзя и великого Коненкова, творчество которого, говоря, разумеется, схематично, в чем-то эквивалентно творчеству Врубеля в живописи и Блока в поэзии: грань двух эпох, предварение дальнейших свершений. А уралец, сибиряк Неизвестный, - первый из тех, кому предназначено было шагнуть далее. И произведения его ни в коем случае не надо рассматривать по-привычному, по-старому: они - для разомкнутого, свободного пространства.

И в Москве, в тесной, маленькой и очень деловитой мастерской скульптора, радуя и, решусь откровенно признаться, в то же время пугая меня решенностью, определенностью, бесспорностью очертаний, предстает передо мной время, которого я жду, в непреложность которого верю, хотя, может быть, не так уж... хочу его приближения. Но в истории нельзя капризничать, нельзя жонглировать словами "хочу", "не хочу" - безнадежное это дело; и если наши поэты все еще ищут чего-то, спотыкаются, часто колеблются творчески, порою так и не обретая себя до конца, в окончательном виде, то Эрнст Неизвестный просто ставит меня перед фактом: эстетический мир будущего дан им как уже совершившееся. Как факт. Его иллюстрации к Данте и Достоевскому - графика: поэзия здесь - не объект разъяснений, а скорее повод композиций о судьбе человека в мире подлунном - мире, строго детерминированном социально и национально, но всегда, в любом своем историческом проявлении вечном. Тема рубежа, границы, которую дано человеку прорвать, и тема рубежа, который перейти он не может, не должен, не смеет - об этом рассуждают, спорят и даже сердито кричат рисунки художника: вот почему убийство старухи в "Преступлении и наказании" изображено у него как самоубийство Раскольникова, а мотивы великого "Ада" встают перед нами как ряд бесконечных вопросов о том, что можно и чего нельзя человеку.

"Ад"... "Преступление и наказание"... Но Неизвестный - не мрачен, он весь - оптимизм, гуманизм. Весь он - веселая и мудрая шутка. Выходка. Проделка, рискованная творчески, азартная и очень шумливая: его изваяния требуют музыки, звука, присутствия и шума толпы, и этим, одним уже этим они - новы, "некомнатны". А что касается выходки, подобало бы помнить: и Прометей, совершая свой подвиг, озорничал, он шутил над богами. Он был героем, но героем-юношей, подростком, мальчишкой в душе, а похищенный им на Олимпе огонь уносил он на землю, должно быть, отчаянно смеясь, как-нибудь до неприличия несолидно: то-то ловко надул я их, Зевса и всю эту почтенную компанию сквалыг и надменных жадин! Без выходки нет веселья, а без веселья нет смелости. Эрнст Неизвестный спокойно смел. И весел поэтому. А все, что он делает, мальчишески дерзко.

Его бронзовый, гипсовый, мраморный мир поэтичен. Это - поэзия в бронзе. Из поэзии берется метафора. Мы, например, часто сравниваем человека со зверем: "лев", "орел" - говорим о хорошем, витиеватую "зообрань" обрушиваем и на дурных. В быту или в поэзии можно, так почему же нельзя в ваянии. И радостно-хмуро смотрят на нас кентавры - агрегаты человека и коня. Или люди-быки: излишне терпеливых мы обзываем "волами", но ведь и ласково можем сказать, как сказал, к примеру, Некрасов: "Мужик, что бык, - втемяшится..." Создание изобразительных агрегатов, изобразительная реализация нравственных, психологических и социологических оценок - это пришло наконец и в скульптуру. Непонятная получается скульптура? Но я не знаю, что может быть яснее, понятнее. Так не бывает? Конечно, по улицам не ходят граждане с бычьими торсами. Но люди с характерами различных зверей, глупых и умных, дурных и хороших, по улицам ходят, и если их душу мы, не задумываясь, беремся охарактеризовать кличкой, названием - словом, то почему же право на то, чтобы давать нравственным свойствам названия не предоставить и скульптуре? "Свинья не бывает в ермолке", - убежденно твердил гоголевский чиновник. В чем-то он был прав. Но все-таки хорошо, что он не пытался развить свою мысль и не порывался именовать себя реалистом.

Эрнст Неизвестный психологичен, и внутренний мир его героев разомкнут, вскрыт. Душа человека как бы становится доступной для обозрения. Она прозрачна, и прозрачность применительно в его работам не метафора - термин. "Я вижу тебя насквозь", - говорим мы порою друг другу. Видеть мир насквозь - заповедь, центр художественного творчества Эрнста Неизвестного. Его резец проницателен и чистосердечен; а люди, изображенные им, как бы исповедуются перед нами. Обнажено не тело; обнажена душа - ее противоречия, ее диалектика. По-русски говоря, это - душа нараспашку.

И никогда не поверю, будто здесь отвергается что-то великое. Это - вздор. Это - легенда, которую одним хочется распространять потому, что сами они неумные и близорукие нигилисты, а другим - потому, что им просто лень искать новое. Неизвестный бережен, как коллекционер. В чем-то он педантичен.

Гипсовый макет Площади Мысли - площади, спланированной для города, которого еще нет. Ну нет, так построим. По Пушкину, "здесь будет город заложен..." По Маяковскому, "я знаю, город будет..." Повторяю, макет. Но немного воображения. Пятьдесят, семьдесят метров ввысь. Двести, триста - вширь. В центре - огромная-огромная голова: молодой мудрец с подчеркнуто высоким лбом (хочется сказать не "лоб", а "чело"). Справа и слева по фронтону, устремленному по диагонали с земли в небеса, - портреты выдающихся умов столетия. Формула ДНК. Модель атома. Серп и молот. Звезда. Лозунги, которыми мы живем. Громоздкое изящество. Тяжелая невесомость. Земной полет. А в целом - то, что узнал, смог, постарался сделать ХХ век. Исповедь столетия. Его завещание. Его самоотчет, если угодно: сделал то-то, то-то создал - судите меня, а я не мог поступить иначе. И тогда маленький макет станет тем, чем он должен будет стать рано или поздно, - памятником, здесь окажется уместным решительно все: натурализм лепки мельчайших деталей фигур и лиц, символизм. Бесхитростный аллегоризм. Чертеж, превращенный в бронзовую отливку. Грация. Топорность - все, словом. Ничто не отвергнуто. Ни одно мнение, ни одно художественное направление без внимания не оставлено: появился наконец человек, который ушел от художественного доктринерства, а вернее, даже и не страдал им никогда: сразу понял, что пошло мельчить, разменивать творчество на уклончивые намеки, на пикировку с историей.

Смешно, но на Неизвестного... сердятся даже: "А где же тут... А где?..". А на сердитых молот с серпом смотрят. Светятся лозунги, намеренно простые, газетные, что-то вроде "мы - за мир!" Милые, хорошие люди, поймите - невмоготу уже это - попытки поставить в центре вселенной комическую перепалку двух каких-нибудь хмуро серьезных журналов; потуги весь мир сделать подотчетным заранее данным доктринам. И худо, когда из искусства, как изюм из булки, во что бы то ни стало хотят выковыривать какую-то "свою" программу, игнорируя все остальное.

Макет...

Да, очень жаль, что все еще только макет. Но Москва не сразу строилась, не сразу построят и город с Площадью Мысли. Но построят когда-нибудь, верю и знаю...