У Тютчева - знаменитейшие стихи, полные холодноватой космической нежности:

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора -
Весь день стоит как бы хрустальный
И лучезарны вечера.

У Пушкина:

Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.

В русской поэзии, а стало быть, и в русском национальном сознании - влечение к просвечивающему, к тому, что просматривается насквозь. Окружающее, по уверению поэтов, прозрачно, и в чем-то одном прозревается, видится и другое: под инеем - зелень ели, подо льдом - блеск воды.

Прозрачному противопоставляется мутное. И у Пушкина:

Мутно небо. Ночь мутна.

Стало быть, в одном случае: "Прозрачно небо". В другом: "Мутно небо". Прозрачно - хорошо. Мутно - худо, чревато бедой. И от непроницаемого, мутного сознание наше снова спешит к прозрачному. Вступает Есенин:

В прозрачном холоде заголубели долы,
Отчетлив стук подкованных копыт.

Есть прозрачность эстетическая, но есть и стремление к высшей, к духовной прозрачности. И научиться смотреть на мир как на что-то прозрачное - одно из высших духовных благ.

"Лад" Василия Белова (Василий Белов. Лад. Очерки о народной эстетике. "Наш современник", 1979, NN 10, 12; 1980, N 3; 1981, N 1) - и свободное рассуждение, и этнографический труд, и очерки, и воспоминания о северной русской деревне. Об ее нравах, ее материальной культуре. О домашних животных. Это, впрочем, внешняя сторона. А внутренняя тема "Лада" задана поэтической традицией, и тема эта - про-зрач-ность. Прозрачность того, что люд честной окружало и окружает.

Очерки цикла "Лад" поучительно откровенны. Но поучителен здесь прежде всего сам метод, сам подход к миру, запечатленному в цикле: описываются сельскохозяйственные работы, утварь описывается, изба, сеновал, но в русскую деревню входим мы как в какое-то капище. Все здесь священно: священ труд, потому что это не просто добывание из земли двух, трех, десяти пудов ржи, а диалог с ней, землей; священно пребывание крестьянина в лесу, на реке, потому что это не просто порубка двух или трех кубометров дров или отлов скольких-нибудь пудов, фунтов рыбы, а принятие от природы подарка, жертвы. Одухотворенность того, что замутненному взгляду видится исключительно прагматическим актом; духовная суть обыкновенных поступков - об этом пишет Белов.

Пишет и оглядывается настороженно: "Вероятно, кое-кто из историков упрекнет автора в так называемой идеализации прошлого. Сам термин, по-моему, неудачен. Не лучше ли говорить: приукрашивание?" В спокойный, истовый тони рассуждений то и дело вторгаются противоречащие ему нервные полемические перебивы. А зачем они? И зачем, положим, отбиваться от еще не высказанных упреков в идеализации? Отождествлять ее с приукрашиванием? Идеализация - это же замечательно! И по крайней мере это естественно: не сохрани мы способность к идеализации кого-то, чего-то, мы давным давно уже обратились бы в роботов, тупо выжимающих из природы тонны, центнеры и кубометры. А заслуга Белова как раз в том, что он идеализирует описываемое, напоминая людям об их праве, их обязанности идеализировать мир вообще: идеализация возникает там, где в окружающем видят нечто род-но-е. Хорошие, дружные семьи хороши как раз оттого, что в них один идеализирует всех, а все - одного: сын - отца, оба они - мать отца, бабушку; муж жену идеализирует, а жена идеализирует мужа. И не бывает, наверное, матери, не идеализирующей своего сына, дочь. Мать твердо знает, что мальчик ее - лучший в мире. Ей могут показывать двойки по арифметике, жаловаться на хулиганские выходки сына, на его неопрятность. Мать будет преувеличенно бранить сына, грозиться. Но про себя-то она знает, что лучший в мире мальчик - это именно он. И вовсе не слепа любовь материнская: она прозорлива, духовное "я" сына для нее совершенно прозрачно; и мать прозревает то, что не могут прозреть другие.

Идеализация возникает там, где в отчужденном, отдалившемся продолжают видеть родное: тогда и самый объективный анализ оказывается неуместен, бессилен. Василий Белов, конечно же, знает рассказ Чехова "Новая дача" и повести "В овраге" и "Мужики". Он читал и Николая Успенского, и Короленко, и Горького. О противоречиях в общественной жизни, в сознании русского крестьянина он, надо думать, осведомлен не хуже других. Было и социальное расслоение, и страшноватая фигура кулака, чудовища в чуйке, тупого, хитрого, глумящегося над односельчанами знакома России. Погорельцы и нищие, бродившие по градам и весям... Холерные бунты... Пьянство... Чего только не было! Но было и что-то вечное, прошедшее через все социальные потрясения, выдержавшее все испытания, позволившее людям оставаться людьми и в нищете, и в бездомности. На поиски этой сокровеннейшей силы писатель нас и ведет.

А сила - в народной эстетике. В эстетической наполненности обыкновенного, в ритмах, в скрытой музыке трудового житья. "Ритм - основа не только труда. Он необходим человеку и во всей остальной деятельности. И не одному человеку, а всей его семье, всей деревне, всей волости и всему крестьянству... Сбивка с ритма - это болезнь, неустройство, разлад, беспорядок". Писатель иногда оказывается на пороге очень глубоких, интуитивно творимых открытий. Ритм, что мы знаем о нем? Кому ведома эстетика ритма? Социология ритма? Их не создали еще, не осмыслили, но будут они. Откроется, как и почему меняются ритмы от индивидуального ритма, походки, жестикуляции, склада речи одного человека до ритмов в поэзии и далее - до ритмов жизни нации, государства, общественного производства. Основа ритма сугубо материальна: она - в характере и производительности труда. Но сказать только это - еще ни-че-го не сказать. Есть ли производительность труда в духовной жизни? Чем она измеряется? Как изменяется? За десять лет Пушкин прошел путь от поэмы "Руслан и Людмила" до "Повестей ... Белкина": сюда уложились "Евгений Онегин", "Борис Годунов", "Полтава", "Граф Нулин". Не довольно ли разглагольствований о "бешеных ритмах" ХХ века, о "стремительных скоростях"? Оно верно, конечно: аэробус мчится по небу раз в 200 быстрее громыхающей по проселку кибитки, но является ли эта стремительность чем-то существенным? Нынче, в 1981 году, читаешь прозу 1971 года, и что же? Все так, как и ныне, и быть по-другому не может. Мы, значит, меняемся медленно-медленно; и мы в сравнении с Пушкиным и его современниками, за десять лет пережившими декабризм, социальные упования, взлеты надежд, разочарования, создавшими реализм, мы - провинциалы, живущие неспешной патриархальной жизнью...

Вологодская деревня, описываемая Беловым, живет степенно, но живет она... быстро и как-то духовно организованно. Быстрота, организованность эта за счет интенсивности осмысления окружающего. За счет проникновения в неявную суть вещей. "Родной дом, а в доме очаг и красный угол были средоточием хозяйственной жизни, центром всего крестьянского мира". Белов как бы снимает прошлое киноаппаратом памяти, ускоренной съемкой: в проекции получается медленное рассматривание, разглядывание. Видишь "сперва избу, потом весь дом, потом усадьбу, поле, поскотину, наконец, гари и дальние лесные покосы". Изба - "родное гнездо". В избе - колыбель: новорожденный, как бы птенчик, брат, братик всему, живущему на земле. Изба - и домашнее повторение храма с его алтарем (красный угол). Изба - корабль, закрепленный на суше. Изба - место последнего успокоения. Словом, изба - модель, первообраз всей жизни: рождение, произнесение первых слов, одаривание человека хлебом насущным, обработка льна - все в избе, в благословенном центре крестьянской жизни.

Далее - периферия: поле, покосы, лес, лесной сеновал. Белов много не договаривает. Тот же сеновал - не просто разумно сложенная постройка в лесу. Не дом, а почему-то именно приложение к дому, сарай, сеновал сплошь и рядом становились местом философского осмысления жизни, раздумий о ней. Сеновал немыслим без раз-го-во-ра, без того чувства духовной свободы, высвобожденности разума, которую он дарует. Изба все-таки озабочена, хлопотлива, суетна даже. А сеновал беззаботен, и что-то освобождающее есть в составляющем его соединении старого дерева, сухой травы, воздуха, полумрака и приглушенной речи. И уж если идеализировать деревенскую жизнь, то идеализировать ее следовало бы безоглядно, в каждое явление стараясь проникнуть до дна его, до скрытой его души. Впрочем же, смысл очерков Белова в том прежде всего, чтобы дать нашей мысли толчок к проникновению в вещь. Чтобы мы смогли наконец разрешить, позволить себе читать жизнь, как читаешь книгу; рассматривать ее как вечно живую картину со своей композицией, сюжетом, ритмом, темой, идеей. И эту первоначальную задачу очерки выполняют, конечно.

Идеализация - это славно. Она рождает уверенность, сознание правоты: "Я прав". Но идеализация - это и опасно к тому же. Легко прийти к самовлюбленному: "Прав только я!" Белов учит идеализации. Хорошо поступает. Но не срывается ли, противореча своему же собственному степенному тону, на какие-то раздраженные, нервозные интонации? Рассказывает, например, о северянах, ладивших такелаж для русского флота, и раздраженно восклицает, что об этом мало известно романтикам "алых парусов" и бесчисленных "бригантин". Рассуждает о естественном деревенском здоровье - и такой же раздражительный выпад против профессионального спорта, физических упражнений, ставшего повсеместным бега. Славит доброту, терпимость, взаимное понимание, и тут же - нетерпимость. Почему уж так-то?

Инженер, бухгалтер или тот же вологодский юноша, приехавший в город и ставший студентом, никоим образом не повинны в том, что они ни ржицы не сеют, ни лен трепать не горазды, ни вервие вить. Что живут они не в избах, а на предоставленной им горсоветом жилплощади. Что любят они и писателя Белова, и еще - о ужас! - писателя Грина. Что поют они "Бригантину" и смотрят футбол "Спартак" - "Реал", интересно. Ничего предосудительного в их образе жизни, смею думать, никак не содержится. И если хочешь, чтобы понимали тебя, пойми других. Не ломай ритма собственной плавно текущей мысли, не позволяй никакой мути застить очи твои: город, современный индустриальный город может открыться нам таким же прозрачным, как и мир старинной деревни. Впрочем, лучшим ответом была бы книга по эстетике современного города, а подобной книги пока что нет. Она будет, конечно; и начинается она именно в "Ладе" Белова: "Лад" еще и тем замечателен, что он требует продолжения, додумывания, договаривания, преломления художественных принципов, заложенных в нем, и к другому жизненному материалу.

Книга Белова интригующе не окончена. Не может быть окончательным и суждение наше о ней. Но уже сейчас очевидно: "Лад" хочет от нас прозорливости, терпеливо ей учит. Вписываясь в исконные традиции русской поэзии, очерки Белова укрепляют веру в то, что мир, окружающий нас, прозрачен и что мы можем увидеть его таким.