У крохотного квадратного окошка, что в стене у заднего крыльца, треснул ставень. Треснул уже давно; но с той стороны были амбар и поленница, и Руди решила, что бабушке не скажет.
К окошку можно было тихонько подобраться, аккуратно притворив за собой дверь, прижать лицо к выхоложенному ставню и выглянуть наружу.
Там, по другую сторону, на узком обрезе окна улеглась крупная снежинка. Совсем-совсем близко - моргнёшь неосторожно и смахнёшь ресницами; светятся насквозь стеклянистые грани, и мерцают иголочки-зазубринки на каждом острие; все дырочки на виду, все резные отверстия, в которых видно...
Руди озябла; переступает по полу толстыми пушистыми носками, морщит замёрзшую щёку, но никак не может оторваться от снежинки - такой белой, такой красивой - и от того огромного, чёрного, что за ней.
В комнате темно; огонь зажигают только во внутренних - тех, что без окон. Поэтому зимой здесь, во внешних клетушках - практически снаружи - всегда, как в погребе, холодно. Хорошо хоть сквозняков нет - все щёлки позаткнуты, позаконопачены, чтоб ни одно дуновение... ни-ни. Еду тут не хранят - складывают в подвал, а он в середине дома. Здесь только старое тряпьё да дров самая малость - чтоб не каждый день наружу выходить.
Руди вздыхает, забывшись - и снежинка съёживается, вянет и оседает на обрез круглой капелькой. В трещине остаётся только глухая чернота.
Холодно. Хочется чаю. Сухой язык царапает нёбо, съёжившееся сердце царапает сухая тревога. Руди опять вздыхает, на цыпочках проходит по тёмной комнате, по смутно поскрипывающему полу, тщательно загораживает собою дверь, прежде чем открыть и проскользнуть внутрь. В щель в ставне тянет слабый холодный ветерок и молча глядит тьма.
В сердце дома душно; огромным тёплым зверем дышит печка. Руди зачерпывает воды, наклоняется и выливает в чайник. Раскрытая пасть горит злым, кусачим фиолетовым пламенем; фиолетовым отсветом наливаются руки, и щёки, и мокрое донышко ковша. С края срывается капелька, но в угли не падает - шипит на закоптелой губе большого зверя. Робко звякает ковш, когда Руди ставит его - и звякает в ответ маленькая железная чашечка.
От печки видно передок большого сундука - весь в ромбиках; из замка смазкой натекает жидкая тень, ползёт по дереву и собирается лужицей на полу. Видно половину табурета - он врос во мрак, как в стену. Больше не видно ничего; только откуда-то оттуда тянутся к пушистым носкам длинные руки-половицы.
Руди подвигает свой стул ближе к печке, забирается на него с ногами. В комнате тихо; а здесь слышен звук - осторожно, крадучись, он ползёт вниз по печной трубе, пробирается в комнату. Пока он совсем слабый, но Руди его уже знает.
Будет метель. А за метелью придёт синяя смерть.
Чайник шипит и плюёт в трубу паром. Девочка вздрагивает, потом узнаёт, торопливо сползает со стула. Деревянные ножки стучат по полу; тёплые носочки тихонько топают. Звякает чайник, звякает благодарно согретая железная чашечка.
Руди стоит у печки, осторожно держит в руках чашку, осторожно трогает краешек губой. Чай не трогает - пьёт сладкий летний запах васильков и свежий, с холодинкой - мяты. Смотрит в сердитый фиолетовый огонь. И слушает, слушает, что там, в трубе. Что там, за дверью, в трещине. И думает, успеет ли бабушка вернуться, пока держится погода. В спину девочке молчаливо смотрят передок сундука и половина табурета.
Бабушки нет уже два дня.
2
Он проснулся среди липкой тягучей ночи. Заворочался недовольно, забиваясь в самый дальний уголок, утоптанный, улёжанный и тёплый - и тут, шурша, под бок посыпалось холодное и мокрое.
Он насторожил уши - кто тут?.. нет, никого - потом медленно поднял тяжёлую голову. Земляной потолок, и торчащие корни, и собственная спина смутно серебрились наросшим инеем.
Он проснулся от холода. Но, только проснувшись, почуял запах. Нехороший, злой запах.
Снег у входа стал твёрдый как камень, и не проминался под ногами. Ночь лежала снаружи глухая, чёрная и пустая. Пригнулись к земле тяжкие обледенелые деревья. Вымерзли звуки, вымерзло все мелкое ночное шебаршение. Вымерзли звёзды и осыпались на землю равнодушными искрами; небо глядело бездонным безлунным провалом.
Умерло всё.
А вот запах - запах стал сильнее.
...Он помнил, как было в прошлый раз. Помнил - и поэтому зарычал, отступая к берлоге. Тогда тоже был запах. А потом пришёл звук - гладкий, вкрадчивый, как шепоток лисьего хвоста. Поначалу тихий, но непрестанный.
Бояться он не привык. Но тогда забился глубоко, глубоко и вход за собой зарыл, закидал промерзлыми комьями; разодрал себе лапы, но кидал и кидал, пока серое отверстие не стало узким, как сощуренный глаз. И поэтому выжил, когда пришла смерть.
Потом он видел тех, кого она застала снаружи. Есть их было нельзя - чёрные, хрусткие, безвкусные, как лёд. Может, многие лежали так же под землёй - у кого берлога оказалась не так глубока или кто побоялся лапы попортить... Он шёл, хромая и проваливаясь в снег, размазывая красные следы. Шёл, пошатываясь от голода, по пустому вымершему лесу. И был до смерти рад.
Тогда, после, в пустом лесу он поймал какого-то мелкого и юркого незнакомого зверя. У опушки, куда забрёл не думая - у самой границы, где ноги сами поворачивают назад, раз и навсегда наученные: дальше - ни шагу. За границей начинались владения Большого Чёрного Зверя. Еда оказалась мелкой, но удивительно жирной и нежной на вкус - или, быть может, так показалось ему с голодных глаз.
Из воспоминания, как из почки, выпростался и пророс голод.
...Звука пока что не было - только запах. Значит, смерть ещё далеко. Значит, можно успеть поправить нору, выскоблить коварный иней, укрепить стены, наглухо закопать вход. Можно успеть.
Но сначала надо было поесть. Он всегда просыпался голодным.
Его следы пролегли в снегу одинокой дорожкой. А вдоль ее края тихо шипела, постепенно зализывая их, первая позёмка.
3
- Говорят, она красивая, - шепчет Руди, наклонившись к Кэт. - А ещё говорят, она приходит на рассвете.
Кэт слушает молча. В тёплом полумраке у печного бока неподвижно и бессмысленно блестят её открытые круглые глаза. Трещит полено, плюёт искрами. Руди вздрагивает, прижимает Кэт к себе и следит - внимательно следит, не отрываясь, как летит крохотный смертельный огонёк. Но он гаснет, не долетев до пола.
Губы Руди шевелятся во мраке.
- Она приходит, - произносят они, пока глаза закрываются медленно и крепко, - когда ветер засыпает на вершине самой высокой ели, когда мир становится синим, как сон...
Она рассказывает так, как рассказывала ей бабушка много, много раз. Останавливается, покачивается на стуле, как покачивалась бабушка в своей старой качалке, жуёт пухлыми детскими губами, задумывается, как будто вспоминает, как же оно было дальше.
На самом деле она хорошо всё помнит.
Кэт молчит. Да и что она скажет. Вот была б здесь Мурка, вздыхает Руди - та бы хоть мурчала. Но Мурка ушла ещё раньше бабушки, ушла давно, и идти искать ее Руди нельзя - снаружи холод, холод сожрёт без жалости, быстрее, чем голодные волки.
В трубе слышна студёная песня ветра. Руди тепло, хочется свернуться в клубок и улечься бабушке на колени. Руди хочется прижаться хоть к кому-нибудь живому. Она открывает глаза - и мир становится дымчато-синим.
- Синим, как сон, - шепчет девочка, наклонившись близко-близко к пушистой жёлтой макушке Кэт.
С другой стороны печки, в углу из темноты выступает пустая качалка. Руди моргает и думает, что на самом деле кресла там нет. Бабушкину качалку она хорошо помнит - та мерно движется туда-сюда и поскрипывает, тихонько подпевая бабушкиным словам. А то, что спряталось в углу, насторожилось и молчит.
Кэт тоже молчит, но она никогда не разговаривает. У Кэт соломенные волосы и вышитый чёрной ниткой тонкий рот. Она умеет только слушать, когда рассказывает Руди. И Руди рассказывает:
- Она приходит не каждую зиму. Первым делом зажигает на ёлках синие фонари. Поди, посмотри в окошко, видно их там? Да осторожней смотри! Пламя в них холодное, но обожжёт пуще огня, если не остережёшься.
Кэт не смотрит в окно. И Руди не смотрит: окна снаружи, они прочно закрыты, ставни сомкнуты, и щели проложены тряпками. Есть только маленькая щёлка за стеной, в тёмных внешних сенях, но о ней Руди помалкивает.
- А потом, - шепчет девочка, - она идёт по земле, и самая злая зимняя буря несется от нее прочь...
Она замолкает и облизывает шершавые губы. Горло пересохло. Чтобы налить чаю, нужно слезть с табуретки и пройтись до полки - под внимательным взглядом того, что тихо наблюдает из угла, того, что хочет притвориться качалкой. Руди поджимает пальцы на ногах и приникает к боку печки.
- Здесь ты не бойся, - щедро обещает она кукле. - Здесь она нас не увидит.
Что-то глухо, тяжко скрипит над головой.
- Тс-с! - сердито шикает Руди на Кэт. - Сиди да молчи себе! Мало ли кто там.
Дом напрягается и со стоном потягивается. Девочка вздыхает, прижимает к себе мягкий шерстяной бок, утыкается лицом в соломенные косички. Кэт пахнет дымом и домом. Кэт не любит говорить, зато любит слушать сказки.
Молчит стылый порог. Молчит тень бабушкиной качалки, которая, может, и не качалка вовсе. Дышит только печка.
Бабушки нет уже третий день.
- Спи давай! - шепчет Руди непослушной кукле. - А то до утра сказки ей рассказывай.
Кэт без слов соглашается, но глаз не закрывает. Они продолжают тревожно поблескивать в темноте. Руди, сжалившись, смягчается:
- А проснешься утром - бабушка уже тут будет.
4
В глухом одиночестве шёл он через лес, в котором вымерла и навсегда, казалось, затихла привычная жизнь. Сопровождали его шорох собственных лап да сопение носа, далеко слышные в жадной морозной пустоте. Ночь вытягивала длинное рыло и слизывала звуки. Он отворачивался, но всё равно чуял, чем пахнет из глубины её пасти.
Иней осаживался на впалых боках, на подрагивающем хвосте. Уже давно пора было домой, в землю, в самую тёмную укромную глубину, куда, быть может, не проберётся, не просочится по капле безжалостная смерть.
Съестного он не встретил. Ни живого зверя, ни даже замёрзшей падали. Только чёрные хрусткие ветки да сухой колючий снег. Медленно, постепенно истекало время. Толстел, обрастал белым пушком слой инея на шерсти. Хмурые чёрные ели колдовскими свечами вытянулись по сторонам. А на верхушках их уже затеплилось холодное синее пламя.
У края поляны он нашел олений череп. Долго и громко фыркал в тишине, катал добычу по снегу - крошились прахом кончики развесистых, некогда крепких рогов - грыз в сутки состарившуюся кость, сплёвывал осколки и снова грыз, старался найти хоть засохший кусочек жилы, хоть капельку мозга. А потом разрывал снег, утыкался в него носом, обжигаясь холодом, искал, искал и рыл. Наконец отряхнул с носа намёрзшие льдинки и потрусил прочь. Впереди мелькнул серый просвет, исчез, потом снова мелькнул. Позади из чёрной глазницы черепа смотрело снежное бельмо.
ПАром курилась в тишине шкура, пАром исходило дыхание. Он шёл мимо круглых белых холмиков, в которых спали, укутавшись, кусты - и смутно шуршали большие белые лапы в предчувствии бури. Он шёл вдоль занесённого снегом замёрзшего ручья - и слышал там, глубоко, тихий, тяжкий, больной скрип. Украдкой ползла по пятам белая снежная змея, пробовала след на вкус. Следила, вправду ли он решится покинуть лес.
Он шёл, пока не расступились деревья, пока не легла впереди ровная белая, чужая гладь. Он знал, куда ему надо. Там, где днём, при свете, видно уже опушку другого леса - того, страшного леса, из-за которого приходит смерть - скорчилось чёрное, горбатое, обросшее сосульками. Вросло в снег то ли ногами, то ли корнями, и дышит не паром - серым дымом.
Большой Чёрный Зверь.
Смертью грозит идти через поле - не успеешь, так уже не спрячешься. Смертью грозит подходить к Чёрному Зверю. Но иногда, когда в сумерках, при хорошей погоде, подобраться поближе, проползти за куст и вытянуть, насторожить чуткий нос - оттуда слабо пахло живой и тёплой пищей.
И это оттуда - откуда же ещё? - пришел тот незнакомый, мелкий, но вкусный зверёк.
Взъерошив побелевшую шерсть, он крался к жуткому месту. Миновал ползком сухие заросли осоки, только задев их с краю, понял, что они молчали. Синим горел дальний лес. Истекало время. Может, ещё удастся добежать до опушки, а там, дальше... если сытым добежать...
Пахнет ли впереди дымом? пахнет ли едой?.. саднит обмороженный нос, холод свежует запахи, разрывает их на тоненькие полоски, которые едва щекочут нюх. Что же там?..
...Порой, когда становилось совсем туго, он начинал видеть. Не так и не то, что обычно, а то, что вообще-то видеть не полагалось. Острый кол под мягкой гостеприимной кучей листьев. Солнце следующего рассвета. И еду. Очень часто, особенно в холодные ночи - еду.
А теперь он внезапно увидал Большого Чёрного Зверя, что горбился впереди. Внутри зверя не было еды. Внутри зверя не было опасности. Зверь был мёртвым, холодным, вымерзшим.
И она стояла рядом.
5
Руди натаскала дров прямо в комнату и хорошенько натопила печку. А потом подбросила ещё, щурясь от искр. Большой домашний зверь зарычал, задышал тяжело. А Руди железным прутом поддела чайник, вылила остатки в чашку - один, потом второй раз - и напилась горячего и крепчущего чаю. Он сильно горчил на сухом языке.
Зимний плащ лежал на горячем белёном боку - грелся.
Перекармливать печь бабушка строго-настрого запретила. Мало ли что, а вдруг искра из топки - и на деревянные половицы! И, пока она топится, пока дышит - кто-то должен быть дома. Следить. Теперь, когда мамы нет, кроме неё, Руди, следить некому.
Но бабушки нет уже три дня. И Руди ставит чашку на печку, обматывает толстым шарфом шею и лицо, натягивает шапку, аккуратно подтыкает под неё сначала одну косичку, потом другую. Снимает с печки плащ и закутывается. Потом тянется наверх ещё раз, шарит, достаёт сухую шуршащую веточку и суёт под шарф, поближе к лицу.
Вспоминает, хорошо ли проверила все ставни. Потом поворачивается и идёт. Осиротевший белёный зверь тяжело и шумно дышит ей в спину.
Сначала во внешнюю комнатку - тёмную и выстуженную. Мигом утекает из-под плаща любовно накопленное тепло. А ведь ещё даже на улицу не вышла!..
Наружная дверь открывается легко, как-то очень уж сразу - ведь погода держалась вот уже две недели. Руди, тихо охнув, вываливается в ночь.
Свет снаружи странный, не белый, не красный. Странные стоят в нём вывернутые, выморочные деревья.
С этой стороны луг белый, как блюдце, до самой чёрной гребёнки леса. Лес хорошо видно. Слабое ядовито-синее зарево стоит над самой его кромкой, обрисовывает высокие зубцы ёлок. Руди зажмуривается, Руди туда не смотрит. Сразу склеиваются ресницы, она хлюпает зарытым в шарф носом и больно трёт лицо варежкой.
Злой синий свет уже проснулся, там, за лесом. Но он ещё далеко.
Руди не бежит. Она знает, что бежать не надо. Она помнит, что погода держалась уже две недели, и поэтому ищет следы.
Бабушка вышла в эту дверь, но снег среди деревьев ровный, синеватый. Чернеют только смутные тени стволов да свежие ямки от её собственных сапожек. Девочка вздыхает и поворачивает назад, аккуратно ступая в них, как будто засовывая ноги в просторные валенки.
Позёмка ползёт со стороны леса, извивается под ногами, лижет следы. Может, и бабушкины уже зализала?..
Холодно. Стынут ноги, слезятся глаза. Руди зарывается носом в шарф и бредёт обратно. Сколько же шагов до входной двери? Чёрный проём ямой маячит впереди. Следов на снегу совсем не разглядеть, только свои, недавние...
Справа что-то глухо бухается в слежавшийся снег. Холодным потом берутся под варежками ледяные ладошки, острыми иголочками колет пальцы. Не разглядеть за шарфом и шапкой, даже глаза как следует не скосить - девочка поворачивается на звук вся целиком. В снегу лежит птица - растопырив крылья, лапками вверх. Обычная, дневная, нормальная птица. Ворона, кажется... Руди подходит, трогает её ногой. А потом видит ещё кое-что. У деревьев выросли тени. Ещё не чёрные, бледные, сизые, они уже потянулись к ней. Потянулись от каждого дерева, потянулись от дальнего чёрного гребня, за которым растёт злая синяя смерть. Прямо к дому. А до дома по-прежнему - сколько шагов?..
Бабушки нет. Следов нет. А в доме - печка...
Криво ступает сапожок, и проваливаются в снег варежки. Может, так легче сосчитать шаги до чёрной тёплой ямы - легче, если не на два, а - на четыре?.. Если раз... и два...
Волочится по снегу бордовый шарф, волочится красный плащ. Вместо двери впереди растёт и придвигается неошкуренный деревянный столб, и выдвигаются из темноты сложенные чурбачки. Здесь, в закутке за поленницей, хорошо, отсюда не видно страшное белое поле и страшный синий лес, может, сюда не достанут даже длинные тонкие тени...
А ещё варежки натыкаются на след в снегу. Большой след, не свой - взрослый.
Подниматься Руди не старается - шарит в снегу руками, ищет другие следы. И находит ещё один, дальше, у того угла поленницы, что почти у трещины в боковой стене дома. А потом натыкается ещё на что-то - не на поленницу, не на снег и не на ветку. Это что-то чёрной округлой кучей притулилось возле стены. Прямо под трещиной. Варежки скользят, не чувствуют, не узнают. И только слезящиеся глаза видят, как поднимающийся ветер треплет кончики шерстяного платка.
Руди поскорей отдёргивает руки - как отдёргивают от горячей печки - от холодного тела и ползком пятится, пятится от чужой теперь и холодной глыбы. Руки скользят по снегу, скользят по обросшей инеем стене. Встать?.. эх, как бы встать... а уж там, потом...
А вот додумать она не успевает. Усталая, замёрзшая, и соображается ей медленно. Не сразу доходит до неё то, что же почуяли, поняли умные руки.
Надо бабушку найти, всё ещё додумывает Руди, пока ворочается в снегу и поднимается на ноги. Вот и следы, кажется... нашла. Сейчас встану, обойду это, что у стены намёрзло - сугроб, может, - и тогда уже скоро... скоро!.. погода-то держалась...
...а там, может, и Мурку, раз уж всё равно вышла - всё равно быть теперь ушам красными, бабушка-то строгая, как мокрый плащ увидит, враз надерёт... только Мурка же, Мурка!.. найду, домой принесу, отогрею, к печке посажу... мурчать будет... а бабушка придёт... и уши...
...Руди протирает глаза, шмыгает носом, снова протирает - и видит, что у дерева стоит, напружинившись, большой лохматый пёс. Стоит и дышит, и пар от его шкуры и изо рта серебирится в воздухе.
6
Ночь почти умерла. Остатки темноты дрожат под лапами, съёжились под корнями. Синий свет уже ползёт через поле; от него встаёт дыбом мех на загривке, а там, под мехом, трогает шею жуткий холодок.
Чёрный Зверь не бежит от синего света, он неподвижен, как наклонивший голову бык; тянет от него горячим, сухим, злым запахом. А совсем близко от него, беззащитная на открытом снегу, стоит девочка.
Молчат промёрзшие стебли у берега мёртвой речки. В снегу вспыхивают острые синие искры. Волк принюхивается ещё. От девочки тяжко и душно пахнет Зверем, да; но и сладко, томительно, - тёплой свежей пищей.
Синий свет уже ползёт через поле; но ничего, можно ещё успеть. Зря маленький неуклюжий детёныш вылез из-под тёплого родительского бока, зря: не убежишь на двух коротких ножках, не прыгнешь далеко. Для этого нужны сильные, жилистые, тренированные лапы. Волк плавно, мягко шагнул в сторону. Дернешься, напугаешь теперь - запищит, побежит, поднимет писком Большого Зверя; тогда - жди беды... А не напугаешь - не запищит, не успеет. Один прыжок - и он окажется между ними.
Отшагнула, покачнулась; маленькая, толстая, беззащитная; вязнут в снегу слабые ноги. Теперь волк чует и другое мясо: холодное, почерневшее, оно пахнет дурно, мутно. Хрупкое, противное мясо, что трухой рассыпается в зубах. От Большого Зверя несёт синей смертью. Может, он уже умер? или кто-то из детёнышей?..
Не пугайся, девочка, и не оглядывайся: не замёрзнуть тебе насмерть, не стать хрупкой чёрной ледышкой. У меня толстая шкура и мокрая розовая, горячая пасть; я тебя защищу от холода. Внутри меня тепло. Ты только не бойся и - не беги.
И девочка не бежит. Озирается, скулит тонко и жалко и смотрит, как он приближается. Смотрит почти до самого последнего шага. А потом сама шагает вперёд - путается в ногах, падает и вцепляется мягкими лапками в шерсть на боку. Скрипит и осыпается затвердевший иней. И пахнет от неё не зверем и не пищей. Пахнет терпкими травами.
И страшно, тепло и страшно. И мягко. С волком уже было такое. Один раз, в конце прошлой весны, когда неуклюжие детёныши в первый раз выбрались из норы; мать трогала их носом, подталкивала под толстые бока, а он фыркал и ворчал поодаль, потому что тоже очень хотел потрогать, но робел.
...Далеко, посреди пустого луга трескается одинокое корявое дерево, трескается и стонет, оседая в труху. Девочка жмётся и скулит. Волк прижимает уши. Он голоден, но ждать больше нельзя, совсем нельзя. Сейчас надо бежать. А поесть...
Поесть можно и позже, думает он, а маленькие лапки крепко держатся за загривок. На ходу они задевают замёрзшую осоку, и стебли осыпаются им вслед угольной пыльцой. Корявого дерева посреди луга уже нет; синий свет переполз через останки.
Но она ещё не рядом. Они спасутся, если успеют.
7
Снег падает всё гуще, и лес тонет послушно и молча. Постепенно глохнет позади стон метели.
Волк фыркает и смаргивает с ресниц снежные хлопья; они сыплются на нос. Почти ничего не видать; волк ориентируется на последние обрывки звука. Метель мечется где-то там, невидимая и отчаянная, воет по вольному полю. Смертно воет, потому что за нею уже стихает ветер, опускается страшная тишь и трещат вековые деревья.
За нею идёт смерть.
А здесь в густом снегу вязнут звуки. Вязнет и волк.
Позади, в чаще под приметным кустом, обрастает белым инеем укромная нора. Белые с синим отливом иголки виснут на торчащих сверху корнях, потом карабкаются выше - и, наконец, лопается корень, лопается и раздаётся земля, как гнилой орех, открывая черный зев в хищных белых иголках.
...Съёжилась на твёрдой усталой спине девочка, как птичка, прикрыла бессильными красными крыльями. Под ними ещё есть тепло, под этими крыльями, где прячутся и врастают в шерсть тонкие пальчики. Пока ещё есть.
Руди закрывает глаза и тут же чувствует, как смерзаются ресницы. Больно. Больно...
Позади, в оставленном доме со стоном трескается дальняя внешняя стена и разваливается. Края, как белой плесенью, стремительно обрастают инеем, и бревно крошится, истаивает в снегу. Иней ползёт по черным трещинам в полу, со скрипом раздвигает доски. Шипит печка, грозно шипит - но вот уже из лилового черной становится ее горячая пасть, а потом и белой. Печка остывает разом и - уже мёртвая - постепенно превращается в бесформенную холодную глыбу.