Ночь опускается на равнину, сворачивается на дальних холмах, умиротворенно мурчит и открывает тысячи любопытных холодных глаз. Серая лента шоссе пустеет и остывает, осененное хмурым лесом молчаливых черных столбов. Светофор - неспящий, усталый, помаргивает и клюет носом, сонно наблюдая за перекрестком.
Черная кошка выходит из темноты и без всякой опаски ступает на асфальт. Идет по черному, идет по белому и, наконец, садится между тем и другим, прямо посреди дороги. Летят на светофор ошеломленные, беззащитные мотыльки; мелкий зверек осторожно высовывает из травяной кочки длинный нос, принюхивается и только потом, переваливаясь, выползает на шоссе. Их тени скользят по невозмутимой золотой радужке. Начало ночи - лучшее время для охоты, но кошка и не думает охотиться. Зверек привык, поэтому не обращает на нее внимания и спокойно направляется по своим ночным делам. Вьются вокруг стеклянного глаза мотыльки, шуршат и постукивают. А кошка сидит без движения, и смотрит, смотрит туда, куда уходят во мрак тонкие белые следочки разделительной полосы. Туда, куда много ночей назад ушел ее хозяин. Поесть она сможет и потом. Нельзя же пропустить момент, когда он вернется.
Запахи наплывают дуновениями с разных сторон: асфальт; трава; резина; полевая мышь; цветы; мусор; стоячая вода; лягушка; еж. Ночь шуршит колосками, потрескивает проводами, стрекочет крыльями. Кошка не оборачивается. Это все ей уже давно знакомо; это все не то.
Бродячий полосатый кот, прихрамывая, выходит на дорогу. Огромные, как фары, глаза удивленно высверкивают посреди "зебры" маленькую неподвижную фигурку. Прогнать? Кот выгибает спину. Может, познакомится поближе? А может, лапой ударить? Она живая, вообще?.. Озадаченный кот дергает ухом, ловит в кустах новый шорох и, подобравшись, прыгает в темноту.
Ночь беззвучно ворочается с боку на бок, стягивая на сторону звездное покрывало. Так было уже много, много ночей. Но в этот раз кошка вдруг настораживается, струной вытягиваясь вперед. Новый звук приходит не со спящей равнины и не с неба: он приближается спереди, с той стороны, куда ушел хозяин.
Кончик пушистого хвоста подрагивает над самым асфальтом - как от кисточки, ложится на землю мягкая тень. А спереди тонкой несмелой струйкой вслед за звуком течет свет. Вот он уже намочил кошачьи лапки. Вот брызнул в глаза. Вот расплескался по шоссе, вот...
...исчез.
Кошка оглядывается, принюхивается, растерянно мяукает в ночь. А уже за переходом водитель взмокшими руками сжимает руль, гадая, что это было посреди дороги - вот сейчас - а потом пропало. Не почудилось ли. Не тень ли от камня. И почему оно, непонятное, так похоже было на его любимицу-кошку, умершую много месяцев назад.
Небесная девочка Аи
Редкий ясный день застает мать и дочь на побережье.
- Не подходи близко, - предупреждает Лита. На берегу никто не говорит громко - особенно в ясные дни. Зелёное море слушает чутко.
Ланта садится среди шуршащих колючих колосков.
- Мама, - зовет тихонько. - Опять оно. Смотри.
У Литы дрожат плечи; рассыпается по земле худенький пучок драгоценных цветов. Она шагает к дочери, понимая на ходу, что спрятать, закрыть - не успеет: обе как две букашки на виду у голодного Хозяина. Но, сделав шаг, понимает, что ошиблась. Не гибкое длинное тело поднялось из зелёной воды; откуда-то издалека текут по воде и по небу прозрачные цветные струйки.
- Красивое, - шепчет Ланта. - Мама, откуда оно?
- Это Хозяин делает?
Небо расплывается во влажных глазах Литы; расплывается и земля, и фигурка Ланты - от безмерного облегчения. Мать подходит к дочери и ощупью обнимает.
- Нет. Это небесная девочка Аи, разве не знаешь?
Лита моргает; со щемящим чувством в груди замечает, как близко к обрыву они стоят. Не размыкая объятий, мать тянет девочку назад, к разбросанным цветам, которые уже разносит ветер - пойди теперь, найди. Но Ланта не хочет уходить - она хочет узнать про красивые цветные дорожки.
- А что, в небе тоже есть девочки? А почему Хозяин их не ест?
- Есть, - успокаивает Лита и тянет, тянет. - Я тебе попозже расскажу.
- Нет, я хочу сейчас!..
Зеленое море спокойно, яркие цвета отражаются в воде. Ветер мирно посвистывает над обрывом. Лита останавливается и заворожено смотрит.
- Аи живет на вершине высокой горы, - начинает она, - что над главным храмом.
- Тем, куда ты ходишь каждую неделю?
- Да.
- Она живет там совсем одна? - Ланта разочарована. - И никто с ней не играет?
- Ну, - улыбается Лита, - мы носим ей цветы.
- А-а. Это хорошо. А она их ест?
- Да нет же. Она стоит на вершине горы и пускает лепестки по ветру. Тогда мы видим красивые огни в небе.
- А. Понятно. А зачем?
"Говорят, огни нравятся Хозяину. Пока он любуется ими, он не выходит на охоту".
- Не знаю. Наверно, чтоб всех порадовать.
Ланта размышляет, засунув палец в рот.
- А можно мне к ней? - спрашивает она с надеждой.
- Только жрицам можно. Иногда.
- А просто поиграть?
Мать качает головой.
- Там холодно, наверху. И совсем мало воздуха. На двоих не хватит.
Ланта вздыхает, а Лита осматривает горизонт. Струи света иссякают. Какие уж тут цветы.
- Я бы сходила, - про себя вздыхает Ланта. - Туда и сразу обратно. Хотя бы принесла ей тёплый плащ. И сказала спасибо.
Чужие
Корабль - невесомая сеть звездных нитей - с легкостью мельчайшей частицы скользил прочь, а где-то в его невидимом, но прочном средоточии раз за разом, казалось бы, бессмысленно сотрясая пространство, пульсировали данные. С начала отчета до конца, и потом снова. Но от этого он не становился понятней.
Мысль о помещении разума в оболочку примитивной протеиновой структуры представлялась не просто невероятной - абсурдно в своей вопиющей нецелесообразности. Такая форма существования пресекает всякую возможность восприятия энергетических и информационных потоками, не говоря уже о манипуляции. Возможно, неизбежные органические нарушения явились причиной формирования понятий, противоречащих всякой логике...
Отчет мигнул, остановился ровно на двадцать пять миллисекунд, необходимых для третичного анализа. Если логико-семантичское поле, обозначенное туземным термином "чувства", не поддается никакому обоснованию, то представления о трансцендентном разуме - если отмести версию о том, что их неполноценное мышление способно самостоятельно их сформулировать - могут быть результатом только оплошности какой-либо из предыдущих исследовательских экспедиций. Либо же...
Данные снова мигнули, когда в ритм вплелась новая закономерность.
"Вероятно искусственное происхождение".
*
Женщина присела на крайний выглаженный ветрами камень. Плоскогорье под ее ногами обрывалось в пустоту. Она разглядывала тонкий игольчатый узор - след чужого корабля - расчертивший пустошь далеко внизу, без пренебрежения - только, может быть, с легким укором.
Слова они, конечно, знали очень мудреные. Да только что значит мудреность слов, когда их значение легко прочесть в уме говорящего, даже когда головы, в обычном понимании, у него нет. Зачем они, эти слова, когда все их эти "энергетические и информационные потоки" и "трансцендентные разумы" можно назвать куда проще и короче? Наверно, избавившись от горла и легких, они отвыкли беречь дыхание.
След, похожий на угольную снежинку, светлел. Скоро его совсем занесет пылью. Женщина вздохнула, поднялась с остывающего камня. Плавным движением руки распорола пространство рыжей пустоши, думая, показывался ли Тот, Кто Видит, хоть раз тому, чужому народу, предпочитавшему отбросить живые тела и теплые сердца, или же он ждет, пока они сами дорастут до понимания. Прежде чем исчезнуть между съезжающихся краев пространства, сдержанно, но с уважением наклонила голову, как делала каждый раз, подумав о Нем.
Мост
Мост был громадный. Не сложенным казался - неизвестно чьими руками - из неровных глыб буровато-красного камня, а выточенным из цельной скалы. Только вот Хэлдору таких чудных рыжих скал по берегам речки не попадалось.
Солнце стояло высоко, но мост без труда загородил свет, и на берег мягко осела сизая тень. Хэлдор с удовольствием устроился в холодке; близко к мосту подходить не стал - да к нему редко кто близко подходил. Сидел себе, смотрел, как постепенно остывает ясное небо и стекает в реку серебристой ртутью, как золотом и медью горят верхушки осенних деревьев там, за высокой аркой; как угрюмо горбится она в закатном небе. Уже не угроза, но холодком пробирающая память. Если не приглядываться, стыки между камнями и правда можно принять за трещины в скале, нанесенные не человеком, но Силой...
...говорят, так оно и было.
Одно было Хэлдору непонятно. Овраг, по краям поросший леском, - не то чтобы очень глубокий. Речка - так и вовсе маленькая, меленькая, спокойная, даже курица перейдет, не то что человек или лошадь. Рассказывают, люди, как после той войны сюда вернулись, даже новых мостов строить не стали - на что, если удобных бродов полно.
Зачем тогда воздвиглась в те старые, страшные времена здесь такая громадина?.. Зачем поднялся из земли гребень цвета старой крови, цвета старого железа, рассек речку, рассек берега и высоко взнесся над окружающим лесом?
Говорили - другое было время. Время, когда все было большим. Великим. Устрашающим. Пели, что леса тогда поднимались до низких облаков, что реки сворачивали скалы. Что люди... да только хорошо теперь выдумывать, когда никого не спросишь. Не могло же так быть, чтобы и леса, и реки, и люди...
Может, думал Хэлдор, боялись те, кто ездил этой дорогой, серебристой живой и чистой воды? Даже такой маленькой, такой спокойной, безобидной - боялись?
...Глядя на мост издали, увидишь ли в его густой тени, что массивные опоры на три, а то и четыре человеческих роста над водой - не красные, а черные от впитавшегося ила?..
Старая вишня
Вишню на холме Виктор увидел издалека. Он хорошо ее помнил. Она уже была старой и согнутой, когда он уходил, и мало изменилась с тех пор. А вот его самого вряд ли кто вспомнит, думал он, глядя на вершину холма. Да и кому его помнить - таким, как сейчас.
С этой стороны подниматься на холм было, оказывается, куда дольше и сложней. Виктор шаркал по земле, оскальзывался на траве и тихо, но настойчиво уговаривал себя не спешить. От вишни до дома оставалось всего чуть-чуть, и спешить было некуда.
Вершину холма всё ещё омывало солнце, свет струился по стволу и ручейками стекал в трещины коры. Бредя по щиколотку в золотистом свете, Виктор нырнул под сень старой вишни, привалился к стволу и поглядел на долину. Долго молчал. Потом вздохнул, согнул усталую спину и сел на землю у корней.
Последний свет равнодушно утекал мимо него куда-то за холм, мягко смывая с дороги его недавние следы. Скоро, думал Виктор, его дорога будет выглядеть совсем нехоженой, и по ней можно будет отправиться снова, как будто в первый раз. Надо только немножко посидеть здесь, погреться, пока ещё тепло, на закатном солнце, вытянуть ноющие ноги и отдохнуть под старой вишней. Ведь холм да дерево - единственное, что осталось от его дома.
Глаза
Пророчицу усадили на помост посреди площади - на самый солнцепек. Золотистая пудра сыпалась с тяжелой церемониальной маски, посверкивала в волосах, коркой спекалась на потных щеках.
Вообще-то, по традиции, под маской ей полагалось быть слепой. Но в этой я как раз сомневался: слишком уж шустро оборачивалась на звуки, наверно, тревожаще-громкие в раскаленной темноте. Не привыкла.
Звенели в золотом мареве крошечные бубенцы, подвешенные к маске. Мерцали теплыми светлячками, капельками рассветной долинной росы. Засмотрелся, канавы не заметил. Хорошо хоть, во весь рост не растянулся - не очень-то чисто на площади, да еще в выходной день. Но вот бумаги все-таки не удержал.
Пока ругался сквозь зубы, хромал следом за трепещущими белыми листками, неотступно звенели, звенели прямо над ухом золотые бубенцы, навязчивые, как проклятая жара.
Оглянулся - так и есть: наклонилась, листок поднимает. Слепая, тоже мне...
Хотел подойти, отнять - не ей, обманщице... Не успел - сама отшатнулась. Затрясла головой в мелких кудряшках, пудрой весь помост обсыпала, завозилась судорожно, чтоб отползти - треснула подушка, рассыпались по дереву сухие ароматные травы.
Аж смешно стало. Неужели ж я такой страшный?
- Да не бойся ты. Давай сюда...
Только тут понял - под всеми этими литыми завитушками маска у нее - глухая, цельная. Ни дырочки от макушки до кончика носа. Значит, не могла она видеть мое лицо. Значит, не от меня она, как от огня, шарахнулась...
Губы у пророчицы густо накрашены и дрожат мелко-мелко.
- Огонь... - слетает с них тихо, как легкий пепел. Только мне слышно. - Рушатся стены... И смерть... и еще...
Ах, вот оно как.
- Отдай.
На руках у нее - следы пудры, помады, пыли; по картине шрамами ползут темные борозды. Больно - как будто заново.
Огня на картине нет - отгорел давно. И смерти нет - как ее нарисуешь. Только помнить. Выводить по памяти раз за разом контуры знакомых холмов, а на вершине дальнего - остатки древних стен.
Рисунок не закончен: там, где прошлись грязные пальцы, была белая бумага. Цветы нарисовать я только собирался.
Новое начало
...Ноги хорошо помнили переходы по горным дорогам. Да и ботинки были подходящие, удобные и теплые. Но крепкую палку он все равно захватил с собой.
К озеру вышел после полудня. Мягкий снег снова кружился над холодными свинцовыми водами. Опрокинулись под ноги отражения островерхих елей на острове; среди них торчала - самая высокая, самая острая - пятнами выбеленная крыша часовни. Шпиль протянулся через все озеро и лег под ноги.
Где-то там, в тени хмурого каменного стража, под сводом мягких лап, скрывалась знакомая могила.
...Выбрасывая белый густой пар, прогрохотал по дальнему гребню поезд. Казалось, сейчас вздрогнет ледяная вода, пойдет мелкими знобкими кругами. Не вздрогнула - осталась бесстрастной и неподвижной, как прошлое. И чернело у самого берега отражение шпиля, и смотрело на человека закоптелым острием копья.
Он вздохнул и направился искать переправу. Близился вечер.
Грязно-серые дорожки в свежем снегу боязливо жались к берегу; вглубь не вела ни одна. Человек негромко хмыкнул и без опаски ступил под вздыхающие ели.
Среди пустынного леса двигались только редкие хлопья снега. Колоннами высились черные стволы. Покосившейся спинкой обгорелого трона чернело старое надгробие.
На секунду человеку показалось, что трон не пустует. Он остановился, не спеша смахнул снег с полей шляпы и тщательно протер очки. Те изрядно запотели. Моргнул и уже спокойней вгляделся в примостившуюся на краю надгробия фигуру.
Вечер бесшумно сползал по деревьям и ложился на землю. Холодало. Где-то в чаще глухо ухнула вниз тяжелая снежная шапка. Сидящий на могиле оглянулся - осыпалась с волос седина.
- И что ты здесь делаешь? - спросил он. Подумал и добавил негромко: - Теперь-то.
- Не думаю, - ответил гость, - что ты имеешь право спрашивать. Теперь.
- Здесь все еще моя земля.
- Спорное утверждение.
- Единственная, которую ты мне оставил.
Гость постоял, пожевал губами.
- Ну, скажем так - мне здесь хорошо думается.
Подошел, смел с поверхности снег. Присел с другой стороны. Одинокая дорожка собственных следов серела в густеющих сумерках.
- И о чем думаешь, доктор? - услышал наконец.
Другая эпоха
Лес тихо горел беззвучным, бездымным костром. Черные бесформенные скалы у озера казались обожженными; наплывами неостывшей лавы в трещинах рдели струйки ярких листьев.
Осенью возле озера никто не бывал; Линна знала, она приходила сюда каждый год. Садилась на нижний выступ, смотрела, как колышется у самых ног живой белопенный ручеек, срывается в бесстрастную ровную гладь и перестает быть собой; как едва колеблется в озере отражение осеннего пламени, а скала высится хмурым разрушенным замком.
Иногда Линна приносила с собой флейту. Музыка здесь выходила все время грустная, тихая - такую не сыграешь вечером на поляне для танцев, да и в трактире только аппетит испортишь. Только здесь такую и играть.
...В задумчивости она посмотрела на знакомый выступ, смахнула листья и встала на него ногой. Почему-то ей никогда не приходило в голову посмотреть, что там, наверху.
Камешек скатился из-под пальцев, скакнул по уступам и канул в воду. Разошлись круги; сморщилось, будто в раздражении, бесстрастное зеркало. Линна вгляделась в отражение, совсем теперь не похожее ни на какой замок. Скала и скала. Может, тысячу лет тут стоит.
*
Осенью возле озера мало кто бывал. Оно и понятно.
Никто уже не угадал бы в бесформенных черных скалах развалины старого замка. Наверно, только мне обожженные камни под пальцами до сих пор казались горячими. Наплывами неостывшей лавы в трещинах рдели струйки ярких листьев. С другой стороны журчал живой белопенный ручеек; спешил, как всякая жизнь, к неизбежному, равнодушному концу и становился памятью. Лес тихо горел вокруг беззвучным, бездымным костром. Или это мне чудилось, что - все еще горит.
Что все еще - рушится.
Иногда оттуда, с другой стороны, слышалась музыка - несмелая, тихая, но чем-то похожая на ту, прежнюю. Хорошо было бы закрыть глаза и представить, как ветер овевает парапет, подхватывает мелодию и развеивает где-то в долине. Но - не получается: совсем другие звуки, бескрылые, не рождающие эха. Тогда так не играли. Или это мне только кажется?..
Только в тот раз было по-другому. Вместо музыки звякнул над головой камень, скатился по уступам и нырнул в воду. Значит, не хватает уже музыканту прежнего места; не хватает тихого раздумья и тихой мелодии; посмотреть ему захотелось. Тайну разгадать.
На глаза я, конечно, не показался. Есть истории - не для этой эпохи. А камни - что ж, это просто камни.
Изгнание
Сегодня туман на пляже особенно густой. Поднялся над берегом сизыми клубами и плывет, перекатывается через прибрежные камни. Если долго смотреть - кажется, что в тумане проступают силуэты.
Я давно уже подолгу туда не смотрю.
Кьяра сидит на корточках на чёрном горбу валуна; выставила острые коленки во мглу. Было время, я ей запрещал даже близко к берегу подходить, куда там - на камни влезать. Поначалу. Всё виделось - вот она вытягивается былинкой, раскидывает руки - и туда, вперёд, вниз... Первой. Раньше меня.
Нет, сидит себе. Копошится - мха, что ли, там наскребла?..
Остров маленький - за день вдоль берега обойдёшь, даже если через скалы будешь перебираться. Вот мы вдвоём и обходим - почти каждое утро. Ради Кьяры, в основном - а то совсем затоскует на одном месте сидеть. Шагает по песку, по сторонам поглядывает; за чем-то нагибается, переворачивает ногой пустые мёртвые раковины. В последнее время всё больше с разочарованием. Шуршит ногами по седой просоленной траве. Больше здесь, кажется, ничего и не растёт.
...Краем глаза ловлю стремительное движение. Мгновенно обрывается сердце; видится - руки, раскинутые, как крылья... Оборачиваюсь: нет. Привстала, размахнулась; как могла далеко забросила в туман круглый мокрый камешек. Уселась снова, голову склонила, как птичка. Сидит, слушает, ждёт всплеска.
Иногда Кьяра забывает; а может, всё помнит, но надеется, что уж сегодня там, во мгле, окажется настоящее море.
Всплеска нет и нет.
Я устал; я сажусь на песок. Здесь нет ветра, и сырость напитывает тяжестью плащ, по-хозяйски ложится на плечи. Я уже не раз здесь вот так засыпал - кажется, сегодня засну ещё раз. Я ненавижу море, не терплю едкой горькой соли, не верю его вкрадчивому лживому шёпоту. Но теперь нам не дано и их.
- Папа, - зовет Кьяра.
Это она только с виду дитя. Кьяра уже большая, умная. Давно не говорит без нужды, без повода; не спрашивает, какой сегодня день и когда море нас выпустит. Не спрашивает, когда уже выглянет солнышко и в холмах расцветут её любимые цветы; и о настоящем отце, что бросил её сюда, не говорит ни слова.
- Папа...
Не громко, как чайка - не так, когда боится, что засну и больше не проснусь. Тихо, напряженно.
Поднимаю голову. Сидит по-прежнему, на меня не смотрит. Смотрит вдаль, да так, словно боится что-то упустить.
- Папа, там огонёк.
Туман поднялся молчаливой серой стеной, застыл над нами, не спешит накрывать. Мельтешат перед глазами тонкие белые стебельки, мешают смотреть. Разом пробирает подкравшийся холод, паучьими лапками сбегает по спине, по рукам. Пальцы дрожат, зарываясь в песок.
Девочка оборачивается - быстро, чтобы не пропустить; молча манит двумя быстрыми движениями. На пляже тихо и жутко. Подымаюсь; шипит, сыплется с одежды песок. Каждый раз, когда ложусь, его набирается больше - на коленях, на груди. Хотя здесь нет ветра.
Идти тяжело, как будто песок не ссыпался обратно на пляж. Камень шершавый на ощупь.
Кьяра указывает вперёд.
- Вон там. Подожди. Сейчас.
Туман сгустился; скрылись все обманчивые силуэты. Сейчас он как никогда похож на то, что он есть: глухая, ровная, непреодолимая стена. И в его глубине нет никакого огонька. И нет за ним никакого моря. И нет над нами ни неба, ни солнца.
Кьяра щурится от напряжения, боится моргнуть.
- Щас, еще немножко подожди, - шепчет она. - Вон там мигнуло... Слушай, может, они в сторону ушли?.. Ой, может, заблудились?.. Может, им покричать надо?.. Там же скалы, в той стороне...
Не дождавшись ответа, она кричит. Я слушаю единственный живой звук на всём острове, а одежда тяжелеет от мокрого песка, и шершавый камень медленно ползёт под ладонями - скользит вверх, вверх...
Песок не пахнет ни солью, ни ветром. Не пахнет вообще ничем. На секунду мне кажется, что, прижавшись к нему ухом, я слышу в глубине слабый рокот. Но потом понимаю, что это иллюзия.
Красная Шапочка
Я чую, как она впервые входит в мой дом.
Она ещё совсем далеко, должно быть, только сошла с западного большака. Лес там густой, хмурый, глухой. В тени, скопившейся под елями, загораются и блестят настороженные янтарные глаза. Волчица припадает брюхом к лазу в земле, где свернулись во мху под корнями теплые сонные комочки, и смотрит недовольно и осторожно на ту, кто её разбудил.
Яркими янтарными глазами вижу её я.
Под моими стенами плещется неспокойное лесное море. На юго-востоке - деревня и золотистые жаркие поля. Я вижу их только издали, но оттуда чаще всего приходят люди. В поле жара, пыль на дороге забивается в нос и глаза. Крестьянин устало вытирает пот и, щурясь, поглядывает из-под ладони на сырую прохладную лесную тень. Путник останавливается, почти сморенный полуденным сном, косится на лошадь и, как будто уступая ее уговорам, а не собственному желанию, сворачивает поближе к зарослям. Летнее марево равнодушно смыкается за ними, и тень глотает их, не колыхаясь.
Я вижу их всех. С этого момента каждый из них принадлежит мне.
Но она пришла не с той стороны. Она приблизилась ко мне с запада. Там, кроме старого большака, нет ничего.
...Я его всё ещё помню. Он приходил сюда давно, еще до того, как местные и приезжие стали пользоваться новой дорогой, что вдоль поля на юго-востоке. Приходил один и, кажется, даже пешком. Из этого я понял, что приютили его в ближайшем городе - там, наверно, оставил и коня, и припасы. Тогда, помню, я дал себе зарок навестить этот город и проверить, помнят ли меня там. И очень скоро этот зарок исполнил.
Он был молод и зол, этот путник. Топал так, что распугал всех зверей окрест. У него была новая войлочная шляпа и новые сапоги. За свой скрипящий ремень он заткнул пол-дюжины заточенных чурбаков и старый железный нож - видно, отцовский.
Они ему не помогли.
...Она шла сквозь мой лес тихонько, почти как волчица. Только старому опытному зверю - доверенному следопыту, одаренному, к тому же, бесценным женским чутьём, - удавалось не потерять её след.
...Я помню и другого. Этот, видно, привык ходить пешком, и за версту от него пахло чужими деньгами. У него был поношенный серый плащ, в который впитались пятна от грязи, вина и травяного сока; укрывшись им, он мог превратиться в старый валун - не отличишь, если нет острого нюха. Сапоги у него были стертыми, а походка - мягкой и крадущейся. Под плащом он носил остро наточенный сверкающий клинок и два кремневых пистолета.
И то, и другое теперь висит у меня в оружейной.
...Она, не скрываясь, носила алый плащ. Ни разу не замедлила легкого, скользящего шага, ни разу не оглянулась на волчицу, хотя мы оба знали: она всё видит и слышит. Она идет сквозь мой лес, не сворачивая. И, когда приходит время идти, я встаю и выхожу ей навстречу.
Росту в ней совсем немного - чёрная макушка едва достаёт до конца моей почерневшей рыцарской цепи. Но два алых плаща подметают мох с одинаковой уверенностью.
Волчица припала к земле поодаль. Зверь ждет, колеблется. Зверь не понимает.
Она не принесла с собой ни меча, ни пистолета, только гордую посадку головы и вызывающую улыбку, с которой запрокидывает свое белое лицо. И тогда я снова вспоминаю, какова влажная земля под преклоненным коленом - всё ради того, чтобы смотреть ей глаза в глаза. Чтоб ей не было нужды задирать голову.
- Здравствуй, отец, - говорит она.
Дом-на-Краю
Странным туманным утром я снова просыпаюсь один. Комната полна смутных теней; на бледных стенах спят поблекшие от времени цветы, по-детски склонив беззащитные коричневые головки. В углу примостился такой же блекло-коричневый мотылек, заполз между двумя букетиками и надеется, что так его никто не заметит.
Я притворяюсь, что не замечаю.
В Доме-на-краю пахнет пылью, стиральным порошком и древесной трухой. Она остается на пальцах, когда прикасаешься к дверному косяку, к подоконнику, к оконной раме. Все здесь стерлось и истончилось от бесконечного течения времени.
В Доме-на-краю две кровати, аккуратно застеленных непонятно кем; но каждое утро я просыпаюсь здесь один. Вторая постель всегда холодна и нетронута. Раньше я не спешил вставать, долго лежал и смотрел на нее, прищурив глаза; когда ресницы почти сомкнуты, иногда кажется, что там кто-то лежит. Я смотрю молча, представляя себе, как жаль тебя будить, как жаль нарушать твой сладкий утренний сон. Я решаю подождать и, устав смотреть, смеживаю глаза. А потом просыпаюсь один.
В Доме-на-краю я всегда просыпаюсь один. Так уж тут заведено.
...Подоконник и раму красили столько раз и так давно, что уже не разберешь, какого они цвета. Белая краска растрескалась и сошла, обнажая темно-синюю, под хлопьями темно-синей, кажется, желтая... они все так сильно выцвели, что вполне можно принять за белое желтое или, скажем, бледно-розовое, цвета послезакатного неба... Я уже давно не гадаю о том, что здесь какого цвета. Я просто ласкаю ладонями пыльную поверхность, слушаю, как она шуршит, когда частички времени оседают на пальцах.
Розового здесь нет, и желтого тоже. Небо сегодня серебристое, песок - серый, а притихшее море холодного свинцового цвета. Из приоткрытого окна веет тревожным щемящим холодком, а на подоконнике под большой глянцевой раковиной трепещет белый листок. Я знаю: это ты пишешь. Ты пишешь мне каждый день: куда уходишь, зачем, пишешь, когда вернешься и что принесешь мне. Ты всегда возвращаешься поздно, но всегда что-нибудь приносишь - ракушки, цветы. Рядом с письмом стоит круглая коробка - твой вчерашний подарок. Она еще полная. Не глядя, я открываю ее, достаю твердую гладкую конфету и верчу в пальцах.
Я не знаю, зачем тебе каждый день ходить к морю. Я догадываюсь, что ты что-то хочешь там найти; не эти маленькие подарки; что-то другое, что-то необычайно важное. Мы с тобой никогда об этом не говорили; может, я напишу тебе об этом до вечера. А может, и нет. Но ты каждый раз обещаешь скоро вернуться; спасибо тебе за это.
Море - это Край. Сюда никогда никто не приходит, здесь никогда ничего не найдешь. Надо этим морем не кружат птицы, не гадят на подоконник, не будят по утрам. Пляж всегда жемчужно-серый, чистый и пустой. Здесь блекнут краски, оставляя лишь вечную голубовато-серую дымку. Здесь нет ветра, но на песке почти не остается следов. Даже моллюски, чьи ракушки вода выбрасывает на берег, видимо, живут и умирают в другом, далеком краю. По крайней мере, ни одного живого мне видеть здесь не приходилось.
...Окатанный камешек выскальзывает из пальцев и катится по полу. Я вздыхаю, достаю чистый листок и карандаш, усаживаюсь у окна и смотрю на море. Стул поскрипывает, постукивает грифель; шепчет море, пока я записываю:
"Доброе утро! Сегодня пойду прогуляюсь вдоль дюн с западной стороны. Я тебе рассказывала, что там есть дюны?.. Не понимаю, почему ты никогда не хочешь сходить прогуляться со мной? На море хорошо, там свежий воздух. Там облака. Там ракушки.
Не скучай. Я очень скоро вернусь. И обязательно что-нибудь тебе принесу! Угадай, что это будет?..
Целую!"
...В Доме-на-краю ты всегда просыпаешься один.
Когда закончится дождь
...Сегодня я снова проснулся под звук дождя. Он не прекращался уже два дня - и третий день я, вместе с остальными, всем сердцем желал, чтоб он, наконец, закончился. Желание, если подумать, такое будничное и мелкое, что даже немного странно. Признаться честно, я представлял себе это как-то совсем по-другому.
Но дождь не прекращается, дороги раскисли, и город копошится в жирной грязи. Черный, огромный, незнакомый город. Здесь ходят, глядя в землю - чтоб не поскользнуться, казалось мне поначалу; потом я присмотрелся и понял - нет, слишком привычно они опускают глаза. Неужели совсем разучились присматриваться?.. А зря, между прочим.
Я не помню таких больших городов. Я помню людей, но не помню народов, и ничего не знаю о легендарных жителях далекого острова, которым они наследуют.
Каждый второй на улицах носит черное - этот цвет, кажется, нынче в моде. Навстречу мне идет женщина, морщится и обеими руками поддерживает черный подол, чтоб не запачкать серебряное шитье. Стражник в черной тунике терпеливо мокнет на площади. За его спиной в дверном проеме показывается и исчезает кто-то, закутанный в дорогой черный бархат.
Сначала я ходил по улице, завернувшись в плащ и опустив голову - и все равно ежился и ждал взгляда, острого, как окрик, острого, как страх, ждал со странным тоскливым предвкушением, когда кто-то, холодея, поймет, кто вновь бродит среди живых - пока не убедился, что на меня никто, совсем никто не смотрит. Сегодня я, не скрываясь, ношу черный цветок приколотым к берету, по привычке боюсь и все равно ношу, и с внутренним трепетом, словно в бездну, заглядываю в каждое новое, незнакомое лицо. А они смотрят в землю.
И мне иногда думается, что это мое проклятье тянется за мной невесомым серым шлейфом - не ужас, не ненависть, а самая верная кара - вечное забвение.
Вот только кара ли?..
...Когда дождь перестанет - ну, или хотя бы ослабнет - я уйду из города, полного незнакомых лиц, незнакомых названий и чужих имен. Я двинусь отсюда на север, обогну зачарованный лес с восточной стороны и, может, доберусь до мест, где по склонам взбираются невысокие сосны, где долины укрыты вереском, а речная вода прозрачна и горька, как взгляд, которого мне больше не видеть. И быть может - шанс невелик, но может ведь такое случиться - где-нибудь там я набреду на одинокий дом с различимой еще странной, нездешней резьбой на замшелой двери, и тихонько постучусь в нее. Уж конечно, где-нибудь по дороге я потеряю приколотый к берету цветок, потеряю и не обернусь, и он останется сиротливо мокнуть в луже посреди дороги, но ничего - в маленьком одиноком доме меня узнают и без цветка.
Только дождь не кончается, заливает улицы и серой стеной шумит над сторожевыми башнями. И я этому тихо, тайно радуюсь, потому что только благодаря ему я могу ждать и мечтать о путешествии и потихоньку оттягивать его начало.
Никакого дома со странной, тревожно-прекрасной резьбой на севере я не найду. Прошлое обратилось в пепел, и старое пожарище покоится на дне моря - далеко на западе. На востоке еще курится дымом новое пожарище; туда я не пойду; слишком знакомо, слишком больно. Там теперь тоже никого нет. Меня встретят только чужие неприветливые горы, наверняка, успевшие забыть мое имя.
Иногда я думаю, что направлюсь к морю, которое, на самом-то деле, ненавижу, туда, где заканчивается здешний мир и откуда еще далеко до начала мира другого; может, там, на зыбкой границе, я что-то найду.