Аннотация: Сколько может длиться счастье? Может ли оно не умирать, вспыхнув на долю секунды, словно метеор, врывающийся в атмосферу и сгорающий? А быть может, само чувство счастья вовсе - заблуждение?
Сергей ПАЛИЙ
ХИРУРГИЯ ДУШИ
Вы забыли, что человек счастлив
заблуждениями, мечтами и надеждами;
действительность не счастливит...
И.А. Гончаров
Я тогда был молодым. И, конечно же, все это было не вовремя, как часто бывает в юности.
Тривиально, но на дворе тогда стояла глубокая, потрескавшаяся местами осень. Так же тривиально слетала с городских берез последняя листва, стелясь грязным гербарием по улицам, а по утрам в стекловидном воздухе мерно и далеко разносился черствый лязг колес первых трамваев. Редко луч солнца рыжим безумцем прыгал из одного угла города в другой, похлестывая по красным щекам людей, томящихся на остановках. Пухлые воробьи жадно выщипывали остатки пепельно-желтой травки возле сгнивших деревянных грибков, возвышающихся над песочницами. И все вокруг было так правильно и должно... до тошноты.
Я чувствовал, что вот-вот произойдет нечто... нечто... другое. Оно маячило где-то неподалеку, то давая о себе знать чрезмерным возбуждением или беспокойством, то исчезая из предела видимости, окутав предварительно окрестности привычной, непролазной рутиной будней. Это другое должно было произойти. Но не происходило.
Жизнь вразвалку двигалась. Принцип: отложи на послезавтра все, что можно сделать сегодня, - действовал безотказно, и в университете был полный завал. Как обычно. Андрюшка Зощенко однажды на мой вопрос: "Чего мы тут третий год делаем, а?" - ответил: "Черт его знает!" Момент истины. Он вообще был молодцом в смысле точных выводов и характеристик. Про нашу физручку, к примеру, он заметил: "У нее же мозги фирмы "Адидас". Де-факто.
Время ползло. На площадях плакаты: "ВАША СЕМЬЯ ХОЧЕТ ЕСТЬ И ТРЕБУЕТ ЭТОГО!" сменялись на: "СЛАВА ДЕМОКРАСТАМ!" и, в конце концов, появились полотна с лозунгом: "УБРАТЬ ВСЕХ! ПОСТАВИТЬ НАС!!!" Газеты вопили о Забайкалье, о застольях, о загранице; в городе появилось мусульманское рекламное агентство "В гостях у Будды", которое, преследуя исключительно религиозные цели, поставляло на свободный рынок семейные трусы с логотипом мечетей с серпом и молотом на шпиле вместо полагающегося полумесяца. Мэрия приняла на повестку дня законопроект о "демографической политике относительно бродячих собак". Деноминация, коррупция, спекуляция, инфляция и девальвация объединились под эгидой "неоНЭП" и всячески мешали процветанию левоцентристского правобережья. На презентации ночного клуба "Эй, Гей, Гей" имела место церемония раздачи бесплатных многоразовых презервативов, изготовленных по новейшей технологии обработки резины давлением. Поражало многообразие форм. В замусоренных подъездах пели бранные и бренные песни. В красно-желтых трамваях, незнающих капитального ремонта, ехали с утра Туда, а вечером Обратно. И глупо глядели из окон. И я ехал. И глядел.
Помнится, я тогда поссорился со всеми. С кем только можно было в моем положении поссориться. И плевался гордостью, словно верблюд, и задирал подбородок, и жалел свои нервы, и давил зачатки депрессии да меланхолии, и вообще: слюнтявил. И тайно презирал себя за всю эту кашу. Естественно, что жить стало совсем невыносимо. Скабрезно. Вот тут-то и произошло другое, казалось бы, такое необходимое...
Кто же знал тогда, что все это случилось так... не вовремя.
Живот заболел, когда я возвращался из клуба. Я чертовски проигрался. Меня "порвали" по всем параметрам: сначала - в стратегических играх, после - в нестратегических. Терпеть не могу развлекательную компьютерную индустрию. Но все равно играю. Паршивое настроение основательно укрепилось, потому что все пузо свело так, будто кто-то решительно вцепился в мои, извините, гениталии. Мертвой хваткой. Да еще, как назло, я вспомнил, что оставил у этих виртуальных злодеев дискету. Целых три дюйма никчемной информации. По диагонали.
Левомицетины, регидроны, активированные угли, горячие ванны с приседаниями и выпрыгиваниями не помогали. Судьба крепко тогда схватила меня за... Впрочем, после бессонной ночи и чуть не лопнувшего под мышкой ртутного градусника пришлось податься в поликлинику. Боль как раз локализировалась внизу, справа и зависла там, как туча перед грозой.
Лейкоцитов в крови оказалось гораздо больше, чем китайцев на нашем континенте, и, потыкав мне в животик на разные лады, будто беря пробные аккорды предстоящей симфонии для ланцета с оркестром, усатый бело-халатный хирург заявил: "А у вас, батенька, ведь аппендицитик остренький". "Сечь будете?" - с опаской осведомился я, и, получив заискивающий утвердительный ответ, был тут же направлен в дежурную больницу N2. Через час, захватив из дома зубные щетки, книжки и кипятильники различных мастей, я уже тузил всех направо и налево в "приемном отделении". Меня тоже тузили. Неподалеку штабелями лежали разносортные алкоголики и нехотя пытались петь. Тут мое пузо ощупали еще человек пять. Совершенно, на первый взгляд, зверского вида. Они дышали, как минотавры. Потом повторно пронзили безымянный палец и снова жадно сосали мою кровушку, которая выходила с огромным недовольством. Ее упрашивали, выдавливали, ее манили и обругивали, но артериальное давление 80x50 выдавало эритроцитики предельно скупо. Пальчику моему стало очень бо-бо.
Меня повели. Под грязной табличкой "Отделение общей хирургии" была коряво изображена змея, зачарованно глядящая в фужер. Какой-то умник пририсовал рядышком укротителя с дудочкой и в исполинской чалме, но гнусное пресмыкающееся не обращало на него решительно никакого внимания, упорно продолжая таращиться в рюмку. Я вообще-то субъективно еще мало понимал, что со мной хотят делать, но нутром чуял неладное. Ах, судьба! Зачем ты держишь меня за... Мне ненавязчиво предложили подписать согласие на операцию. Я ненавязчиво подписал. Конечно, не своей подписью. На всякий случай. После контрольного ощупывания меня заселили на страшного вида железную койку в десятиместной палате и сказали: "Жди!"
Я ждал. Час. Два. Беспокойство сменилось на неопределенность, потом на интерес, и, в конце концов, мой организм полностью заполнился нетерпением. Дебильные компьютерные игры! Дурацкая дискета! И просто-напросто непристойная судьба, все сильнее сдавливающая в своих лапах... А в палате тем временем разгорелся футбольный матч между язвенниками и аппендицитниками. Изверги. Надо мной, наверное, издеваются! Им-то уж все вырезали давно. Хорошо, что хоть играли воздушным шариком! Сначала было с непривычки жутковато: все выставляли напоказ свои раны, швы, шрамы и всякие другие части тела. Но человек - существо приспосабливающееся. А я - человек, и поэтому тоже скоро приспособился: стал смотреть в окно. Вроде, кто-то с беззлобным ехидством поинтересовался у меня: "Как здоровье?" Я гордо промолчал, согнувшись пополам. Ох, судьба! Ну нельзя же так сильно давить...
И вдруг меня побрили.
Нет, вы не думайте, что в то время больницы выполняли функции парикмахерских! Лицо-то я себе еще дома сам побрил... А они мне побрили... Ох, судьба! Через минуту меня вдобавок ко всему еще и раздели. Совсем. Я только и успел прочитать: "Операционный блок". И вот тогда я наконец понял все их коварные замыслы. "Инквизиция!" - мысленно возопил я, карабкаясь на высокий, плоский стол, покрытый кроваво-белой простынкой. И вдруг мое высокотемпературное серое вещество посетила мысль, которая ну никак не должна была его посещать в это время. Это даже была не мысль, а мелькнувшая фразочка, неизвестно откуда взявшаяся: "Секс на операционном столе. Дикий". Она меня почему-то привела в такой нездоровый восторг, что я не заметил, как мои руки и ноги оказались туго примотаны к столу бинтами. Кролик, готовый к употреблению. К вивисекции. Хирурги о чем-то со мной беседовали и обильно поливали мой пах спиртом. Ой, судьба! Японский городовой!!!
Я отчего-то до самого конца надеялся на общий наркоз. Но тщетно: мне только вокруг пупка новокаина накололи. Шприцем. Зато действие спирта теперь не ощущалось: прямо-таки от души отлегло! Хорошо-то как!.. Пахло марганцовкой и операцией.
Приподнявшись, насколько позволяли бинтовые оковы, я вертел головой, с интересом рассматривая интерьер. Из знакомых вещей здесь был только один коричневый стул. Остальное: фантастически аляповатое сочетание стали, стекла и материи с проблесками еще чего-то. Инструменты, приборы, трубки... Неожиданно что-то теплое заструилось по правому боку. Хирурги уже во всю рылись во мне точно так, как опытный часовщик копается в знакомых сочетаниях шестеренок и пружин. Сначала я почти ничего не чувствовал.
- Ты учишься? - спросил тот, что стоял по правую сторону от меня, не отводя зеленых глаз от напряженных раскопок.
- Угу-у-у, - застонал я. Боль подкрадывалась постепенно и уверенно.
- Где?
- В педа-а-агогическом. - Я сильно стиснул зубы. Эмаль робко скрипнула.
- Абсцессик... - пробормотал левый. - Терпи, педагог.
- Я журналист, - выцедил я.
- Да ну? Ножницы.
- Убери зажим! - зашипел правый.
- Тихо, раб мой. - Левый аналогопатаном немного осклабился.
Даже беспечный юмор хирургов тонул в растущем и концентрировавшемся ощущении. Тянущая и дергающая боль появлялась все чаще и чаще: то ли новокаина маловато ввели, то ли врачи накануне посмотрели фильм "Зловещие мертвецы". Тогда мне было все равно!
Зубы мои уже достаточно уверенно скрипели, подлокотники, в которые я изо всех сил впился пальцами, трещали, а в животике у меня вскапывали и удобряли озимые хлеба... Пожалуй, комбайном. Боль - словно море в шторм: накатывает бешеными волнами и одурело бьется о прибрежные нервы... прошу прощения - скалы! Боль и резиновое время! Боль! Время - каучук!
- ...все уже, герой. - Услыхал я, спустя столетие.
- Спасибо, ребята! - тихо сказал я, инстинктивно еще сжимая рваные подлокотники.
Глаза долго, строго посмотрели на меня сквозь щель марлевых повязок, и хирурги ушли. Я еще некоторое время лежал в операционной. Потихоньку возвращалось нормальное восприятие объективной действительности.
Когда сестры везли меня на жесткой каталке обратно в палату, я уже во всю ивановскую крутил башкой. В коридоре все, конечно, глазели на меня: кто-то с зеленым ужасом, кто-то с любопытством, кто-то довольно равнодушно как старожил больничной койки. Вот мама с батей уставились с нелепым интересом. Какие они сейчас смешные и добрые...
- ...этого белого медведя на Северный полюс надобно послать, - старчески скрипучим голосом встретила меня палата.
- Полис? Да, без него теперь инда пилюлю не дадут!
- Да какой полис, когда тебе про полюс говорят, глухарь!
- Дык я и говорю: полис.
- Тьфу...
- Ох, времена!
- А ну тебя, шмель!
- Да, брат... без хмеля и пива не сваришь!
В первую ночь я отлежал себе зад так, что до него нельзя было дотронуться. Хотя, впрочем, и не нужно было до него дотрагиваться... Жил от укола до обеда. Чаще всего приходили мама и бабушка. Зашел Андрюха, сказал, что в Питер на неделю уезжает.
- Гад, - сказал я, проникаясь сочувствием к себе.
Кефир - пакость, когда питаешься только им, а по ночам снятся пузатенькие, сочненькие, исходящие паром ПЕЛЬМЕНИ!!! Я несчастный...
Протянулось сколько-то дней. Мне везло: в ране образовалась гематома, и шов снова распороли. Теперь каждое утро ко мне прилетал лечащий хирург и, подобно орлу, который клевал Прометея в печень, раскорчевывал правый бок. Рану чистили.
Здесь - в больнице - был особый замкнутый мирок, ограниченный окнами и входной дверью. Сначала было невыносимо тоскливо. Потом я привык, и все вокруг опять стало закономерным и размеренным. И снова что-то будто бы отдалилось от меня.
Вот в широком кожаном кресле в коридоре, уткнув морду в лапки, дрыхнет местный хирургический кот. Толстый, как боров: наверное, питается не отданными на гистологическую экспертизу человеческими органами; как-никак - свежее мясцо! Я его зову Скальпель. Медсестры кота нашего хирургического недолюбливают и часто кидаются в него ножницами да шприцами - иногда попадают. Также они регулярно жалуются ординаторам, что Скальпель заглядывает им под юбки. Вот прогрохотала рядом шаткая тележка с ужином. Скальпель сразу активизировался. За окном темнеет. Изморось застилает задний двор, размазывая очертания бурелома за покосившимся забором. На обочине дороги косо уснул столб, свалившийся, наверно, уже очень давно. Он весь пропитан холодной осенней влагой и, скорее всего, приятно пахнет смолой. Машины "скорой помощи" подкатывают и отъезжают как-то бодро, весело. Но все это там - за окном. Не у нас. Зато здесь, у нас, лежа на серой простыне, семидесятипятилетний старичок объясняет, как правильно нужно выводить тараканов и клопов:
- Ты, ядрена феня, излови поначалу ихнего вожака, главного вождя, значит, и убей его. А когда они всей гурьбой пойдут его хоронить, ты быстренько дверь за ними и захлопни. И каюк! Понял?
Седые остатки волос от усердия у дедульки торчали в разные стороны, словно лакированные. Он беззвучно посмеялся беззубым ртом, закашлялся и после добавил:
- У главаря-то... у него на заднице такие, как скажешь, усики есть, ядрена ф-феня.
- Дык у них у всех усики-то имеются!.. - робко замечает глуховатый сосед.
- Да что ты со мной споришь, а? Я, ядрена феня, так целую ватагу вывел, а он спорит! Усики-жопусики! Целую армию врагов извел! - Дедуля аж взмок от напряжения.
Это был наш генератор хорошего настроения - дядя Ваня. Когда он говорил, все держались за швы и часто дышали, не имея возможности смеяться в полную силу.
- Делишки идут, - вдруг медленно произнес Алексей Матвеевич - ветеран войны с выбитым осколком в 42-м плечевым суставом. - Идут.
Он неуклюже поднялся с койки, поскреб в затылке и продолжительно посмотрел пустым взглядом сквозь рубящихся в нарды Женьку и Сашку. Женьке было двадцать, Сашке - пятнадцать. У обоих была прободная язва желудка. Толстые швы, ползущие через дряблый ландшафт их животов, скромно об этом напоминали.
- Система кончилась, - сказал Буржуй, лениво оглядывая вздувшуюся вену. - Санек, иди, скажи этой мымре.
Санек вышел. Наркоман Буржуй свободной рукой ковырял свой шрам. Он остался без селезенки, умудрившись вывалиться из окна. Благо, этаж второй был...
На улице теперь совсем стемнело, и в палате, подергавшись, вспыхнул холодный ртутный свет. Он задрожал, замерцал на бледных стенах и лицах. Включился старый холодильник, затрясся компрессор, словно больное сердце, гоняя по жилам фреон. Хрустнул чей-то позвоночник.
Я лежал на своей кровати и разглядывал трещину в потолке. Она была старательно заштукатурена, но с каждым годом расползалась, наверное, все шире и шире, захватывая стены, давая новые ростки. Ее ветви незаметно крепли.
- Железин, снимайте одежду и марш в операционную! Быстрее! - крикнул женский голос из-за приоткрытой двери.
Мужик лет сорока, мой сосед, машинально разделся и с окаменевшим лицом побрел вон.
- Такие вот дела, делишки... - с придыханием пробормотал Алексей Матвеевич и накрылся с головой клетчатым одеялом.
- Хе-хе... Мне-то - вредно. Енто молодым невредно, а мне - вредно. - Дядя Ваня вдруг повернулся и посмотрел на меня косоватыми мутными глазами. - А хто енто к тебе давеча приходил: жена или дочка?
- Мама, - улыбнувшись, ответил я.
- Ух ты, елки-палки-каланча! Молодец!
Мерно ворковал компрессор холодильника.
- Седалище что-то болит, - вяло протянул Буржуй и ушел курить.
Я тоже проковылял в коридор и уперся лбом в мороз стекла. За этим стеклом был другой мир... Или такой же? Где-то вдалеке мелькали огоньки машин, бесшумно убегающих в сторону. Небо тяжело отдувалось ветром; изморось обернулась мелким дождем. К приемному отделению подкатила старая "Волга", и из нее спешно вылезли два человека... или три. Гулко хлопнула дверь, и двор опять опустел, подергиваясь шершавой рябью луж. Только мокрый деревянный столб мирно дремал, неудобно уткнувшись в двойной ствол дерева. И, наверняка, пах смолой.
Я взглянул налево - пустой треск ламп и неразборчивые голоса откуда-то снизу, посмотрел направо - серый мрак зыбких вытянутых линий коридора, залитый тугой звенящей тишиной. В окне ярко освещенной операционной, видимом отсюда, хирурги, замотанные в белое, словно мумии, сосредоточенно согнулись над одной точкой, и только их раздвинутые в стороны локти слегка двигаются. И - тихо. А далекий звон железа и еле слышные голоса лишь подчеркивают эту странную прохладную тишину. Здесь: тишина - жизнь. А там?
Там...
Там непоседы воробьи гроздьями хохлятся на деревьях, пахнет осенью и чуточку бензином, идут люди под сенью агатового вечера, желтеют в свете фар их хмурые лица, и мерцает вздыхающий город миллионом янтарных глаз, и несется наша крошечная планетка в бездне, и не найти ее никогда в десятках измерений, в тысяче Вселенных! А может быть, и нет этого ничего? Может, все это чья-то нелепая фантазия? Выдумка. Чей-то маленький мирок, в котором поместились Солнце, искры недосягаемых звезд да пяток миллиардов душ, похожих друг на друга до одурения?! И отупевший от вечности Господь Бог играет в трехмерные шахматы с бесконечным числом комбинаций...
- Слушай, ты не знаешь случайно, как по-венгерски "спасибо"?
Вот: голоса уже чудятся! Отлично! Пора в больницу несколько иного профиля...
- Ты умеешь целоваться?
Ого. Что-то мне не верится, что аппендикс не дает осложнений на мозг.
- Ты не глухой случайно?
Ну нет! Не проведешь. Три вопроса подряд может задать только женщина!!!
Оторвав задубевший лоб от стекла, я повернулся и увидел то, что уже давно неосязаемо сопровождало меня повсюду, то, что должно было случиться, то, что рвало на куски все мои бессмысленные сны. Я даже не особо удивился, как будто был уже к этому готов. Из-под маленьких бровей, по-детски приподнятых, глядели любопытные светло-серые глаза, они бесстрашно изучали меня, словно редкий музейный экспонат; чуть курносый, вздернутый носик, открытая улыбка, тонкий стан, русые волосы, клетчатая юбочка с лямками крест-накрест и белая блузочка. Ей было лет шестнадцать. Именно ее я ждал - и пусть кричат, что я романтик, - именно она была другой, не такой, как пять миллиардов... неправильной! Кто же знал тогда, что время еще не пришло. Еще рано. Впрочем, в тот момент мне было наплевать!
Девчонка почесала носик, заложила руки за спину и, склонив голову на бок, продолжала меня безбожно изучать. И тишина исчезла! То ли это где-то заиграла музыка, то ли просто внутри меня что-то заиграло!
- Ну и чего ты меня разглядываешь? - спросил я, уже ни о чем не думая.
- Я, между прочим, три вопроса задала, - надув губы, заявила она, - а ты ни на один еще не ответил! Хотя, то, что ты не глухой, мне и так уже ясно.
"Так и в кино не бывает..." - мельком подумал я, пытаясь изобразить мимикой гнев. Безуспешно, конечно.
- Пошли погуляем по больнице, - как ни в чем не бывало прозвенела девчонка и бросилась вприпрыжку по коридору.
- А! Сразу видно, что тебе еще ничего не вырезали! - злостно крикнул я вслед, делая ударение на последнем слове.
- Ой, извини, - нежно сказала она, возвращаясь и беря меня за руку. - Пойдем.
Мы смешно побрели мимо палат. Я чувствовал себя просто полноценным инвалидом!
- Меня Инна зовут. Так ты умеешь целоваться или нет?
- Сергей. Попробуй - узнаешь! - Я даже немного обиделся: мне все-таки - почти двадцать!
Она остановилась, развернула меня к себе и, поднявшись на цыпочки, коснулась своими слегка накрашенными губами моих - потрескавшихся и сухих. У меня от неожиданности аж шов заболел. Ошалело скосив глаза к носу, я старался разглядеть наши губы. Тут резко зачесался подбородок. Боже, почему именно сейчас?! И еще - правое ухо. Чем же я так грешен?
- Ни черта не умеешь ты целоваться, - серьезно сказала Инна, глядя мне прямо в глаза.
- Да у меня ухо чесалось...
Она прыснула со смеху, и мы снова пошли по коридору, держась за руки.
- И, конечно же, как по-венгерски "спасибо", ты тоже не знаешь, - утвердительно шепнула эта неправильная девочка.
Я только пожал плечами и крепче сжал ее руку. И подумал, что таких девчонок ведь не бывает на самом деле, и что через полчаса она станет капризничать.
- Представляешь, я позавчера в школе одному дурику по башке дневником настучала! - вдруг затараторила Инка. - Знаешь, за что? Он хотел моего хомяка засунуть нашей химичке в чай! Представляешь?
- Ну?
- Что "ну"! Вот я его и поколотила! А ты, поди, уж в каком-нибудь институте учишься, да? - Она смешно разинула рот в ожидании ответа.
- Журналистом я буду.
- Ух ты! В "Комсомолке" печатаешься?
- Тьфу. Все вы девчонки гоняетесь за известными да богатыми!..
Инна перестала улыбаться.
- Вовсе не все, - сказала она, опять принимаясь разглядывать меня. - Я просто так спросила...
- Да ладно, не обижайся!
- Тебе нравится листопад?
Я уже почти привык к неожиданным вопросам. Я уже зверски привязался к этой странной девчонке. Я уже влюбился.
- Нравится.
- А я тебе нравлюсь?
- Да.
- И ты мне тоже. Давай еще поцелуемся? Тебе ведь учиться надо...
Она еле заметно улыбнулась, и я обнял тонкую девственную талию. Все закружилось вокруг в радужном танце поцелуя. Теперь я не чувствовал себя тупым двадцатилетним отморозком. Теперь все стало по-другому!
Бывает, что с мира сдергивают серое покрывало, и тогда он становится красивым и огромным. И вот она - эта маленькая девчонка, которую, быть может, никто и не замечал, - сорвала терпкую надоевшую серость с моего мира!
- Слушай, Сереж, а что если сбежать ночью из больницы? - захлопав глазами, выдала Инка.
- Точно. И повторить подвиг Мересьева.
- Дурик! Я тут с медсестрой одной познакомилась: она нам куртки даст!
- А как я буду прыгать со второго этажа? - поинтересовался я. - Весь по швам разойдусь...
- Какой ты все-таки нытик и трусишка. - Инка скорчила недовольную гримасу. - Выйдем через "приемку", а назад - только утром! Классно ведь!
- И целоваться всю ночь будем, да? Мне же нужно учиться! - ехидно задразнился я, обидевшись на "трусишку".
- Да, - тихо ответила она, и вдруг посмотрела на меня как-то грустно. По-взрослому.
Я легонько провел рукой по ее распущенным волосам и улыбнулся.
- Валяй, тащи свои куртки...
- Ага, - сказала странная девочка Инна, убегая, - а ты пока напяль на себя что-нибудь теплое и прихвати провизию! Встретимся тут через полчаса! Пока.
Спустя полминуты я уже ждал в коридоре. На мне был шерстяной свитер с кучей затяжек на рукавах, старые черные джинсы и парадные тапочки. За пазухой притаился пакет с бутербродами, а за поясом - пластмассовая бутылка из-под какого-то заморского кефира, наполненная холодным, крепким чаем без сахара.
Инка тоже не заставила себя долго ждать. Мы надели хваленые сестринские куртки и стали аккуратно спускаться вниз по лестнице.
- Ты чего согнулся весь, как больной?
- Ну и юмор у вас - девчонок!..
- Дурик, мы с тобой - запоздалые посетители: засиделись, заговорились и спешим домой, - объясняла моя юная спутница. - Иди ровней и не сверкай шибко своими фирменными тапками!
- Есть. - Я отдал честь.
- Эх, солдат... Кто ж к пустой голове руку-то прикладывает? - Инка с досадой покачала головой.
- Ну не умничай, амазонка сибирская.
- Почему это сибирская? - спросила она.
- А потому что настоящие амазонки почти голые ходили, а ты вон как укуталась!
Я сглотнул слюну, почему-то неожиданно скопившуюся в горле, и покосился на эту молодую Жанну д'Арк. Мне показалось, что она тоже искоса взглянула на меня. Показалось.
Состроив чрезвычайно серьезные мины, мы важно прошли через "приемное отделение" и открыли дверь, ведущую наружу. Здесь вся напыщенность мигом слетела с нас, а Инка даже нарочно зашлепала по ленившимся замерзать лужам, брызгаясь в разные стороны. Когда крупинки грязи легли веснушками на моем носу, я не выдержал и тоже с силой топнул по воде, скорчившись при этом от боли в правом боку.
- Пойдем в парк, - заливаясь смехом, выдавила Инна, - там озеро есть!
- Ты что по нему тоже шлепать будешь? - проворчал я.
- Пошли, дурачок.
- Дурик, - поправил я.
Пробираться холодной осенней ночью сквозь бурелом и лезть через забор, то и дело придерживая норовящие вывалиться внутренние органы, - занятие не из приятных. Ну и трущоба!
После этого на пути попалась какая-то свалка, которую тоже необходимо было покорить. Наконец мы добрались до асфальтовой дорожки. Ура! Бег с препятствиями закончен.
- А как ты думаешь, Сереж, мы уже совсем повзрослели? - Инка прижалась к моему плечу.
- Не знаю. Может быть.
- Мне так не охота... - прошептала она, - взрослеть.
- Почему?
- Потому что взрослые никогда в жизни не убегут ночью из больницы.
Я обнял ее, и мы пошли по аллее молча. Было около полуночи. Деревья возносились в темное небо причудливыми тенями, ровная лента асфальта убегала за поворот, мутнея кое-где рябью луж. Я украдкой любовался, как ветер развевает русые волосы, ставшие в один вечер такими близкими. Вся прошлая жизнь показалась вдруг мне полустертым сном, ее интриги, радости, тревоги стали ничтожны перед этой беспечной девчонкой и перед этой загадочной, немного страшной ночью.
Легко. Моей пыльной душе было тогда просто-напросто ЛЕГКО.
Девочка... нет, девушка Инка, как небрежно ты распоряжаешься своими минутами, бросая, казалось бы, их на ветер, и, в то же время, как необъятно много умеешь ты взять от жизни, как незаметно можешь подарить счастье! Бездумно отдавая себя грохочущему вихрю судьбы, ты без труда находишь гармонию в нем и смеешься своим детским смехом, разбивая воздух вокруг себя на маленькие осколки добра. Я уже не смогу без твоего смеха, без иронии, без клетчатых лямочек, я теперь и дня не проживу без светло-серых глаз. За несколько часов я поверил в невероятное. Я понял, что только с ней - с этой странной, неправильной девчонкой - я мог целоваться через минуту после знакомства, только на нее я не хотел обижаться за обрызганную физиономию, и лишь с НЕЙ я, не раздумывая, желал бы уйти куда угодно, например: в жуткую ноябрьскую ночь с распоротым животом.
И разве могло мне прийти тогда в голову, что наша встреча еще не должна была состояться, разве мог я в те мгновения предположить, что настоящая, единственная, чистая любовь может быть не вовремя!
- Ну бывает же обычный слепой дождик, когда солнышко светит. А если вместо солнца - луна, то это слепой лунный дождик! Такого, наверное, еще никто не видал на Земле. Мы с тобой - первые, я уверена. Красиво ведь, Сережка?!
В свете только выглянувшей из-за деревьев луны тонкие нити дождя беззвучно сплелись в сказочную сеть, которая оградила нас от всего мира, укутала неоновой прохладой. Но над головой неподвижно взгромоздились исполинские тучи. В них, как в топком болоте, увязал чистый свет звезд, не успевая донести вести тысячелетней давности из глубин бесплотного космоса.
Мы вышли к берегу круглого озера. По его поверхности колотили мелкие капельки. Каждая из них разбегалась на мгновение робким кругом, чтоб потом навсегда исчезнуть в темной глубине. Инка о чем-то думала, и грусть заморозила ее юное лицо.
Так не думают шестнадцатилетние девочки. Они не должны так думать! Им не полагается тосковать! Они просто обязаны радоваться и веселиться! Чушь какая-то... Она, наверное, старше их. Она старше меня. И иногда... взрослее самой себя.
- Мне жутко, когда вокруг тихо, - сказала она. - Закрываешь глаза, и как будто - уже умерла. И уже никогда ничего не будет...
Инка придерживала рукой развевающиеся волосы.
- Ну перестань! - Я медленно прижал ее голову к своей груди. - Лучше расскажи что-нибудь.
- Хочешь, я стих тебе прочитаю?
- Очень.
- Только он правдивый.
- Пусть.
Непоставленным, еще очень, очень детским голосом, вырывающимся из самой души чистым, ломящим нервы родником первой любви, Инка прочла мне тогда - в эту страшную и в то же время самую прекрасную ночь в моей жизни - одно правдивое стихотворение:
Он - ветер, тщетно рвущий воздух,
Она, уставшая искать,
Они - стихии сладкой страсти -
Им рядом никогда не встать.
Она - ему вовеки вера,
Он - мрачный стимул ее дней,
Они, как странники в тумане;
Забыли все о нем, о ней.
Он, стонущий от боли старой,
Она - душа бескрайних грез,
Они - часы немой удачи
И берег океана слез.
Она поспешно взмоет в небо,
Он на земле уснет скорей,
Они умрут для встречи где-то,
В мирах, далеких от людей.
Дождь утих. Ветер притаился где-то наверху, выжидая, или, быть может, он просто устал без толку трепать листву. Даже ветер временами устает...
Зеркалом - большим и круглым - глядела на нас вода. Мы, обнявшись, сидели у самого берега озера и молчали. Долго. Тогда было сложно подобрать нужные слова; тепло рук и блеск глаз заменяли их. Чувства, которым нелегко дать название, словно властный прибой океана, то накатывали, разбивая дремлющие скалы души, то снова уходили в пучину, в неведомую людям глубину. Наше дыханье исчезало в ночной прохладе полупрозрачным узором, наши мысли возносились к иным мирам и измерениям, потому что здесь им не хватало места! Незримый портал был открыт для нас той ночью: путь туда, где счастье не столь мимолетно, как в нашей Вселенной, туда, где любовь может быть чистой и долгой! Там не нужно торопиться, не нужно вырывать из наслаждения всю его прелесть, боясь, что оно вот-вот ускользнет, что потом уже ничего не вернешь... Никогда жизнь не кажется такой беззаботной, как в миг настоящей любви!
Если б знать...
Я извлек драгоценные запасы крепкого и холодного чая. За ним появились бутерброды. Мы с Инкой набили себе рты, после чего жизнь показалась полным и совсем уж законченным кайфом. Мне даже покурить немножко захотелось. Чуть-чуть. Тут Инка вытащила из кармана какую-то медицинскую склянку и мигнула правым глазом. Хитро до неимоверности.
- Это что? - с опаской спросил я.
- Эликсир любви! - Ее аж распирало от гордости и сарказма.
- Какой-нибудь там возбуждатор-регенератор, что ли? - Я недоверчиво приподнял бровь.
- Тьфу, пошляк! Спирт это.
Вот те на. Однако круто все-таки. Ха! Эликсирчик... Ну да ладно: спирт, так спирт!
- За наше знакомство! - произнесла Инка, поднимая склянку, и резко сделала два приличных глотка.
- Да ты что!..
Поздно.
Минут пять я растирал ей уши и отпаивал остатками чая. Вздернутый носик достаточно быстро порозовел, слезы, вздумавшие было покатиться из ошалевших глазенок, я собственноязычно слизал - тоже быстро. Впрочем, все обошлось довольно благополучно, только вот говорить пока моя любительница ОСТРЫХ ощущений почему-то не хотела. Интересно: почему же это? Может, не могла?
- Ух ты... - промолвила Инка наконец сиплым голосом. - Ты тоже давай... Знаешь, как клево!
- Ты с ума сошла, да? - строго сказал я.
- Если только самую малость, - ответила она, плавно поворачивая голову. Ее глаза сияли, как два маяка.
- У меня ж кишки расплавятся!
- Вот черт... жалко, - с сочувствием шепнула Инка и стала своей маленькой ладошкой гладить меня по щеке.
- Мне нельзя пить спиртные напитки, - монотонно забубнил я. - И бутерброды вообще-то нельзя было... Только кефир...
- Я не буду! - беря склянку в правую руку, упирался я. - Я же расклеюсь...
- Нет. Тебе я не дам расклеиться, - шептали ее губы, приближаясь к моим. - Может, кому-нибудь другому и дала бы расклеиться, а тебе не дам.
- Я не выживу...
- Выживешь. - Ладошка Инки легко скользнула на мою шею.
Она смотрела прямо мне в глаза, и в ее взгляде появилось что-то еле уловимое, чего раньше не было.
Небо совсем прояснилось, и сквозь воздушное стекло мириады звезд вонзались тонкими иглами в поверхность озера и чуть заметно дрожали в сказочном зазеркалье. Парк позади нас загадочно вздыхал о чем-то своем, последние листья тихо кружились в своем неизменном желтом осеннем вальсе. И падали. Падали.
Дьявол с этим аппендицитом! Я выдохнул и залил себе спирта прямо в глотку. Е П Р С Т! Бывало, конечно, и раньше, но привыкнуть к такому сложно!
- Ну, ежели из правого бока потечет, то сама потащишь меня обратно!
- Потащу.
Она поцеловала меня в губы, медленно, будто ступала на шаткий мост над пропастью, проверяя перед собой каждую доску носочком ноги.
- И будешь... ухаживать за мной по ночам... - Сердце в моей груди сбилось с привычного, отработанного годами ритма.
- Буду...
- И еще ты... - Вдруг что-то навсегда сорвалось у меня внутри. - Я люблю тебя!
- И я...
Эта шестнадцатилетняя девчонка, наверное, не знала раньше настоящей страсти, не ведала ее сладостных чар, и поэтому прикосновения ее нежных рук и губ получались такими неумелыми, иногда робкими, и от этого они были незабываемыми, бросающими в дрожь. В них не было того посредственного, устоявшегося клейма, которое с годами затмевает фантазию и чувства. Тепло ее девственного тела не было до дикости жарким и не веяло холодком; это было тепло женственное и проникающее под кожу, порождающее такое же тепло! В нем была страсть не только плоти, но и души! В этом нетронутом высокогорном ключе давно таилась неугасаемая сила чистой любви! Нужно было лишь найти... ее!
Блаженство! Экстаз вздымающихся чувств! Самых затаенных и сильных чувств. Такой миг бывает только один раз в жизни - пресной, искаженной. Это миг скрещения тел, которые не ведали, что близки друг другу, что их пути пересекутся в бесконечной Вселенной, и слияние вспыхнет новой горячей звездой; это мгновение небесного симбиоза душ; это время рождения настоящей любви!
Озеро, отражающее небо, походило на Галактику, вокруг которой стелется лазурный туман... И лишь ЕЕ серые глаза на темном фоне ночного воздушного хрусталя отражали сияние далеких солнц; ЕЕ тонкая одежда, легко подхваченная невесомостью...
С хрупкого склона плеча я срывался вниз по руке, через секунду возносился к груди. И снова стремительное падение, лишающее рассудка... Ее ладонь скользила по моей спине и, казалось, оставляла на ней пылающий след... Вечное, гармоничное дыхание бытия захлестнуло нас; время остановилось... а пространство выгнулось в агонии и бросило двух людей в миллионы измерений, где 2=1.
Кто же знал...
Инка прижалась ко мне и смешно открыла рот, будто чихнуть хотела. Потом она стала напевать какую-то старую детскую песенку, кажется, про трех поросят. Ее мягкие волосы приятно щекотали мне нос. Где-то далеко-далеко зашелестел мотор машины.
- Как мне с тобой хорошо, - сказала Инка. - Я теперь не хочу... - Она махнула рукой куда-то в сторону. - Обратно возвращаться. Правда. Они ведь там все какие-то... лишние... Они не нужны друг другу! А я тебе хоть немножко нужна?
- Глупая, я же...
- Не говори, - шепнула она, и поцелуй перебил мой ответ. - Не надо. Главное, что ты мне теперь очень нужен.
- Посмотри, как медленно падает лист с ветки, словно не хочет ложиться на землю, - сказала она после небольшой паузы, - словно старается подольше лететь. Знаешь, Сереж, это похоже на нашу жизнь.
- Да, Инка, мы тоже хотим...
- Только они не умеют любить и ненавидеть, - перебила она меня. - И еще они всегда падают поодиночке. Ну разве что редко-редко столкнутся два листа в воздухе, коснуться друг друга, и опять разлетаются в разные стороны. Мне их жаль! Жаль, потому что я так люблю листопад...