Теперь, когда с помощью Андрея, да благодаря этому инциденту с джипом, я почувствовал себя под защитой, и этот страх перед Мариной и её компанией, наконец, отпустил меня, мной мало-помалу овладела безумная, всепоглощающая, слепая жажда мести. Я жаждал мстить - ей самой, её семье, её друзьям - всем тем, кто надругался надо мной, превратив меня из человека в ничтожество. При этом я жаждал самого кровавого, самого изощрённого, самого жестокого способа, на который только способна фантазия безумца, одержимого жаждой мщения. Я снова и снова, мысленно переживал те кошмары, где главными моими мучителями являлись Маринка и Егор, и мной овладевала ярость, причём основным её объектом был именно Шувалов. Последнюю каплю добавил Щорс, когда я случайно встретил его в городе, и мы с ним, отоварившись бутылкой водки, разговорились, сидя на скамейке во дворике.
-Ладно, Шурик, всё это фигня - сказал я, вертя в руках сигарету. - Ты вот скажи лучше, не проходили где такие слухи - от кого всё-таки Маринка залетела?
-Миша, чего ты придуряешься? - рассмеялся тот, и прихлебнул лимонаду. - Ты же сам отлично знаешь...
-Что я знаю? - ощетинился я. К удивлению прибавилась ещё и пьяная агрессия. - У неё их столько было, что и она сама ни черта не знает!
-Она-то знает - отмахнулся Щорс. - И он знает. И даже я знаю! Только ты, почему-то, до сих пор ничего не знаешь.
Он разлил водку в пластмассовые стаканчики. Я выпил единым залпом.
-Слушай, Саня, хватит дурь пороть. Кто - "он"? Сам ведь помнишь, что на меня все наезды были. Всё на меня валили.
-Правильно, валили - усмехнулся Щорс, и тоже выпил. - Сам виноват - нечего было подставляться. Он не подставился - а ты подставился. Мы с ним тоже как-то пили, так он мне сам признался. Это, говорит, моё, но пусть Марина на меня не валит, а то у неё проблемы будут. Вот, у неё есть жених, лох лохом и тряпка, пусть и расхлёбывает.
-Значит, на него валить нельзя - оскалился я. - А на меня всё можно! Я что, унитаз - чтоб дерьмо на меня сливать? А на него нельзя! И что это за фраер? Что за такая глобальная персона?
-В некотором роде глобальная - ответил Щорс, закуривая. - Ты ведь перед ним на цирлах бегал, боялся его. Всё, как он задумал - так и вышло. Да ты и сейчас его боишься. А что теперь, задним числом...
-Нет, Шурик. Это уже не трали-вали, чтобы так забыть.
-Миша, я и сам его не перевариваю. Говнистый он человек. На фига с таким дерьмом вообще связываться? Плюнь, да забудь. Я, вон, один раз ему морду набил - а теперь с ним и не здороваюсь.
-То ты - тебе и мордобоя хватило. А я... - я ненадолго задумался, и тоже закурил. - Я так понял, мы говорим об одном и том же человеке. Я убью этого Гошу.
-Миша, ты несёшь чушь. Замяли тему.
-Нет, Шурик. Он меня опозорил, а позор смывается кровью.
И всё же даже мысль о том, чтобы его убить, казалась мне слишком безобидной. Что смерть - мгновенная смерть, не приносящая ему ничего, кроме облегчения. И варианты типа "сломать ему позвоночник", или "облить кислотой" - казались мне слишком несовершенными. Я решил иначе. Я не трону его самого и пальцем - вдобавок после перенесённого истощения я был и слишком слаб для этого. Но зато его грязную, поганую суку-мать, и отмороженного недоделка Петрика - я опущу ниже городской канализации. Не только опущу, но и изувечу, устрою над ними самый чёрный беспредел, какой только возможен. Я накачаю их наркотиками, и заставлю совершить акт кровосмешения. И тем самым я плюну этому Гоше в самое сокровенное. Это уж куда больше на него подействует, чем любые пытки, чем сама смерть. Этим я просто уничтожу его морально. Его самого, и всю его паршивую семейку. Как писано ещё в Библии - за Каина отомстится всемеро, а за Ламеха - в семьдесят раз всемеро. Так пусть же и он теперь испытает тот позор, которым он покрыл меня. Только в семьдесят раз всемеро!
Этот план я тщательно продумал - до самых мелочей. Разработал сценарий, по которому я буду действовать. Собрал необходимый арсенал. Заручился поддержкой Андрея Попова - что он обеспечит мне прикрытие, независимо от того, каким будет мой "ответный ход". Он и сам прекрасно понимал, что я собирался не стёкла бить ему в подъезде, и даже не подкарауливать с пыльным мешком в тёмном переулке.
В тот день - 19 апреля 1997 года - я и мой "Москвич" впервые вышли на тропу войны. В первый раз я воспользовался номером 687SHT - тем самым, который сейчас держит в страхе всю Эстонию. Чёрное на красном - кровь и смерть за предательство! За попирательство, за издевательство, за глумление над личностью.
Я прикрутил к своему "Москвичу" эти номера, и прямо средь бела дня поехал в Копли, чтобы расквитаться с ненавистной семейкой. Поставив машину к самому подъезду - в аккурат на тротуар, я перемахнул через капот, и нырнул в подъезд. Залепив дверной глазок грязью с ботинок, я позвонил в дверь. Мне не открыли. И тут моё внимание привлёк сдавленный скулёж, в котором с трудом угадывалось кошачье мяуканье. Если так, то кошка испытывала невыносимую боль - например, попав под машину, или обжёгшись об открытый огонь...
И вдруг, на лестничной площадке, я увидел Петрика. Он развлекался тем, что истязал крохотного котёнка. Меня бросило в дрожь при виде того, как он наслаждался, принося несчастному котёнку боль и страдания. Мне тут же стало не по себе, и я почувствовал непреодолимое желание убить этого ребёнка. Вспомнилась страшная картина, увиденная мной в минувшем августе.
... Дачный посёлок Мууга, в километре от порта. Вдрызг пьяная Маринка за рулём моего "Москвича". Рядом с ней - Гоша, в роли "инструктора по вождению". Я, объятый ужасом, сижу на заднем сидении.
И тут на дорогу выкатились два маленьких пушистых комочка. Это были, совсем ещё крошечные, котята.
-Тормози! - истошно кричу я, и бью Маринку по ноге.
-Куда суёшься, щенок! - встревает Гоша, и ударяет мне с локтя по морде. Марина испуганно давит на тормоз, и машина застывает.
И в этот момент, на дорогу выбегает киска - несомненно, это их мама. Взяв одного из них зубами за шкурку, другого она стала подталкивать лапками. Тем временем Маринка выжимает сцепление, Гоша поворачивает ключ в замке зажигания, и кричит:
-Газу!
Машина резко рвёт с места, переезжая колесом кошку с котятами. Кошка не успела отпрянуть - была занята спасением котят. Под машиной раздался душераздирающий визг, а в салоне - самодовольный, садистский, злорадный смех.
-О, круто ты их! - вопил подросток, захлёбываясь от смеха...
... "Да, да" - подумал я про себя. - "Сейчас круто я их обоих заделаю. До самой смерти не забудут!".
Я достал из кармана заранее приготовленную удавку, одним прыжком подлетел к мальчишке, и тут же набросил ему удавку на шею, стянув её почти вплотную.
-Где твоя тухлорылая мамуленция? - проворчал я. Тот тупо вращал глазами, не понимая, о чём я его спрашиваю.
-Мать где? - рявкнул я. - Отпусти котёнка! И ни звука, а то убью!
-Сейчас придёт - сдавленно процедил тот.
Я затянул петлю покрепче - чтобы тот, чего доброго, не заорал, и затаился в ожидании матери. На всякий случай я держал шприц наготове - услышав шорох, что кто-то идёт, я бы моментально сделал этому ублюдку укол героина, и он бы уже никуда не убежал.
Вскоре я услышал шаги и звук ключа, гремящего в скважине - это вернулась с базара мать.
Петрик дёрнулся, хотел закричать, но я дёрнул удавку, и он замолчал. Его лицо посинело. Он сейчас испытывал то же самое, что считанные минуты назад испытывал котёнок, которого он душил.
Я оглянулся по сторонам. Котёнок сидел на лестнице, зализывая раны. Шувалова внесла авоськи, собиралась закрыть за собой дверь квартиры - и тут в квартиру влетел буквально парализованный Петрик - это я, отпустив удавку, с силой ударил его с ноги в спину. Он влетел, и шлёпнулся на пол, к стене. А вслед за этим маленьким садистом, туда же зашёл и я, и закрыл за собой дверь. Шувалова смотрела на меня с удивлением, но никак не со страхом.
-Вот это - мафон - прошипел я, злобно глядя женщине в глаза, и доставая из рюкзака с арсеналом маленький магнитофончик. - А вот это кассета - я достал из кармана кассету, и вставил её в этот магнитофон. - Отрекись от сына!
Мы смотрели друг другу прямо в глаза, и я заметил, что несмотря на мой угрожающий тон, и вообще, на моё столь дерзкое нападение, Шувалова меня совершенно не боится, и воспринимает меня, как жалкого психа. Безумца, напрочь лишённого рассудка, но абсолютно бессильного что-либо сделать.
-Я говорю про старшего - цинично заявил я. - Насчёт этого - я показал пальцем на Петрика - разговор будет несколько иной.
Я старался говорить медленно, лениво, с расстановкой - чтобы почувствовать себя хозяином положения, и дать это понять и им.
-Всему своё время, паскуда!
-Ещё чего! - презрительно усмехнулась она. - Я горжусь своим сыном! Он - не тебе чета, недоносок!
И она бросила в меня свой уничтожающий взгляд. И я понял, что вновь потерпел фиаско. Она не просто не боится меня. Она сильнее меня - и морально, и физически. И моё давление на неё, этот "наезд" её сломить просто не способен. Сейчас она сама надаёт мне пощёчин, вышвырнет, как щенка, раздавит, как тлю...
-Ну, тогда я за последствия не в ответе! - прохрипел я, извлёк из рюкзака бутылку из-под шампанского, и изо всех сил ударил её по голове. Бутылка тут же разлетелась на осколки, а женщина потеряла сознание. Из её головы струилась кровь.
"Ничего, потеки, потеки. Мне башку столько раз пробивали - и ничего, жив..." - думал я, разрезая на ней одежду перочинным ножом.
-Видал я на своём веку много всяких грязных сук и дерьмовых подстилок. Но такую мразь, как ты, встречал не часто.
Петрик весь побледнел. Я усмехнулся, осознав, что он боится. Он был весь во власти страха. Как я за полгода до того дня. Он был так же парализован, как и я в тот день, когда Гоша и Маринка меня "опускали". Передо мной, с новой силой, пронеслась череда воспоминаний о тех проклятых событиях полугодовалой давности.
"Делай всё, что хочешь, только не возвращайся!" - это слова Наташи, которая была мне хорошей подругой. Девушка, которую я любил - а теперь она для меня навсегда утеряна, считает меня полнейшей тряпкой.
Гоша, поносящий меня. Он хлопает меня по щеке, заставляет вставать перед Маринкой на колени...
"Если бьёт - значит, надо бить! И не мешай ей бить, а то я буду тебя бить!"
"Сейчас ты тут будешь сосать!"...
Я вновь отчётливо слышал его снисходительно-издевательский тон - тон садиста, чувствующего свою силу и власть над жертвой, и наслаждающегося этим.
"На колени, козёл! ... Ну, а чей ребёночек всё-таки?"
Я вспомнил в один миг всё - эту кучу мусора, себя, валявшегося в ней и захлёбывавшегося слезами, соплями и кровью. Своё бессилие, своё унижение... Но больше всего, меня злило то, что, в конечном итоге, мне винить было некого, да и не в чем. Виноват был во всём я один. Тем, что, пойдя на поводу у слабости и малодушия, я дал им разрастись до такого уровня, что страх полностью овладел мной, доведя меня до совершенной беспомощности, и полного физического и психического истощения. Зато сейчас я был одержим одной мыслью: позор смывается кровью! Тот позор, которым покрыл меня Шувалов, заставив меня - во-первых, расхлёбывать его грехи. Ведь Маринка-то залетела от него, и даже Щорс об этом говорит. А во-вторых, он полностью раздавил меня морально, заставив почувствовать себя законченным ничтожеством.
Всё это придавало мне ещё больше злобы и ярости. Органическая ненависть - к самому Гоше Шувалову, и ко всей его поганой семье, двигала мной в тот день, толкая на самые изощрённые зверства, в отношении этих двух паскудных тварей - то есть его мамаши и младшего брата.
Я сделал над собой усилие воли, чтобы подавить желание - взять "розочку", да и исполосовать её поганые груди, которыми она вскормила своих двух вурдалаков-спиногрызов. Зачем? Пусть, вон, Петрик этим занимается. Ногами, правда, попинал немножко. Так, "для профилактики".
-Таких гнид, как ты, я всю жизнь давил ногтями к стене, и впредь буду давить, пока все не сгниёте! - злобно хрипел я.
Она была уже в сознании, но сопротивляться уже не могла, и что самое главное - была теперь полностью во власти страха. Страха, от которого она не испытывала даже физической боли.
-Что, сучара сраная, думаешь, я тут трахать тебя буду? - прошипел я, задыхаясь от ярости. - Я до такого уродства не опустился, чтобы отираться об твоё паскудное тело, прошмандовка ты дешёвая. Сейчас ты трахнешься со своим младшеньким. Будет вам развлечение для всей семьи. А тебе и урок по жизни - как всяких выблядков строгать, да их откармливать себе на гордость. Твой старший - пидор! Чмо! Гомоублюдище! Такое же, как и ты, паннустыльженка миньеточная! Как говорил один умный человек - на плантациях крапивы апельсины не растут. Так что вы сейчас сольётесь в экстазе, а я сниму всё это на плёночку. И ваш любимый Гоша вскоре эту запись увидит, а те, кто ему их покажет, те ему и разъяснят, что виноват во всём этом он. Ведь он же заварил всю эту кашу! А я всего лишь...
Я развёл руками, подыскивая нужные слова.
-Да что я? Не я, так кто-нибудь другой! Потому что таким, как вы, надо плевать в самое сокровенное! Пресекать весь род на корню, и не давать ростков вашему гнусному семени!
Мои жертвы в оцепенении молчали - они поняли, что имеют дело с сумасшедшим.
-Что, сучонок - обернулся я к Петрику. - Сейчас ты подойдёшь, и трахнешь свою мамашу. И никуда вы не денетесь, потому что в случае отказа я вам такое устрою, чего вы всё равно не выдержите, и сами кинетесь на палку. Так что вперёд! - прикрикнул я.
Тот не шелохнулся. Тогда я ударил его ногой, на что он отреагировал одним лишь стоном.
-Чего, мамаша - та, было, резко вскочила на защиту сына, но я нанёс ей удар в челюсть кулаком, с зажатой в него связкой ключей; и та обмякла. - Может, ты проявишь инициативу, мальчик-то стесняется! Или тебе приятнее наблюдать, как он погибнет смертью мученика? Сейчас я сделаю ему укольчик, чтобы он боли не чувствовал. Ведь главное - не боль, главное - вот это! - я извлёк из рюкзака изящную портативную видеокамеру. - И твой младшенький будет распят на шкафу. А тебе приведём кобелька. Настоящего псину из приюта. Он трахал сучек, но миньет ему будет в диковинку. Думаю, кобелю понравится. А главное - кино получится оригинальное.
-У меня нестоячка! - Петрик, продолжая биться в истерике, спустил штаны, и я увидел болтающуюся между ног детскую писюльку.
-Что ж, тогда это вопрос времени. Я вернусь через два года, и, клянусь вам, вы сделаете это! Именно ты, сучка, станешь его первой, последней и единственной женщиной! А сейчас вы тогда развлечётесь по-другому. Я не хочу оставаться с пустой кассетой.
Я достал шприц, снял с него колпачок, и мигом вонзил его в ляжку Шуваловой. Другой рукой я ударил её локтём в лицо, и тут же ввёл ей зелье. Через мгновение она расплылась в счастливой улыбке.
-Вот и прекрасно. А теперь смотри сюда, сопляк вонючий. Я сделал твоей маме один укол. Сейчас ей очень хорошо. Она кайфует! А если я сделаю ей ещё один укол, она уснёт, и больше не проснётся. А чтобы я не сделал ей этого укола, ты будешь сейчас делать то, что я скажу. Ты понял меня, гадёныш?
Но он ничего не понял - он был полностью невменяем, был в состоянии крайнего шока, и я испугался, что сейчас он начнёт кричать. Тогда я вонзил ему шприц в ягодицу, и через минуту он уже был живым воплощением счастья, довольства и блаженства. Его лицо сияло, а глаза равномерно мигали - ритмично открывались и закрывались, как "бегущие огни".
-Тебе хорошо? - спросил его я.
В ответ он пробубнил что-то нечленораздельное.
-Ни о чём не думай. Лови свой кайф, наслаждайся, и делай то, что тебе говорят.
Я достал пачку ширпотребных сигарет, распечатал её, извлёк из рюкзака пустой флакон из-под моющего средства.
-Менты преступников находят по окуркам! - криво усмехнулся я. - Вот, пускай теперь идентифицируют вот этого курильщика!
С этими словами, я расковырял ножом отверстие в пробке флакона - так, чтобы туда можно было вставить сигарету. Сжал флакон, выпустив из него воздух, вставил туда сигарету, поднёс зажигалку. Флакон тут же стал наполняться дымом, а на конце сигареты ярко заалел горячий уголёк.
-Туши хабарик об её сосок - я протянул сигарету подростку. - Не стесняйся. Ей не больно. Ей очень приятно. Наслаждайтесь вместе.
Сын робко шагнул к матери, и покорно, но столь же робко, прикоснулся кончиком сигареты к её соску. Когда он это делал, одурманенная наркотиками мать как-то странно просияла, сладко улыбнулась, отчего сын осмелел, и затушил окурок. Я зафиксировал это на камеру. Сцена, ужасная по своей сущности, поразила меня самого. Особенно меня поразили их беспечные, счастливые лица.
-Фруйт-Телла, вместе будем наслаждаться - пропел я, "прикуривая" флаконом следующую сигарету, и протянул её Петрику.
После нескольких сигарет Петрик засуетился, и я понял: его сейчас вырвет. Вполне обычное явление при первом приёме опиатов, в особенности же героина.
Кадр вышел потрясающим: его вырвало прямо на её лицо и тело. При этом оба продолжали довольно ухмыляться.
"Неплохо для начала" - подумал я. Теперь настало время заметать следы.
Моих отпечатков пальцев нигде не было - благо дело, я был в садовых резиновых перчатках. Я взял иглу от шприца, подошёл к мамаше и наделал ей на обеих руках отметин на венах. Наркоманка, да и только. Заодно сунул ей в руки шприц, чтобы на нём отпечатались её пальцы. Кто после всего этого будет искать какого-то таинственного безумца?
Однако злоба моя не проходила. Что-то ещё жгло меня изнутри. Я не чувствовал себя отмщённым, а свой позор смытым.
На прощанье я заехал ей ногой по матке. Та сладко застонала. Я хотел плюнуть ей в морду, помочиться на неё, но сдержался: нельзя оставлять никаких своих следов! Я достал из рюкзака брезентовый пакет с собачьими фекалиями, специально заготовленными для этого случая, раскрыл ей рот, и втолкнул туда содержимое пакета. У героинщиков это частое явление - трогать фекалии руками, пробовать их на вкус. Даже героин на наркоманском сленге называют говном. Так что пусть жрёт своё говно, и наслаждается. Кто там станет разбираться, чьё оно на самом деле.
А потом я схватил монтировку, и стал лупить Петрика. Сломал ему позвоночник, обе ключицы, вдобавок со злости и по ноге заехал. Уж больно крепко меня рассердило то, с каким наслаждением он глумился над маленьким котёнком. Петрик, в отличие от котёнка, боли не чувствовал - его конкретно "плющило", он был почти без сознания.
"Так надёжнее будет" - подумал я. - "А то, чего доброго, он пойдёт и эти два года позанимается каким-нибудь кунг-фу, и тогда не будет плясать под мою дудочку, а сам ещё причинит мне какой-нибудь вред. А таким, как он, нельзя набираться силы. Он должен всю жизнь быть хилым и ущербным. Так что через пару лет у него косточки-то срастутся, но сделать он ничего не сможет. И мой план будет доведён до конца. А я тем временем доберусь и до Гоши. Сейчас я не в форме, но я возрожусь, как Феникс, из пепла!".
После этого я покинул квартиру, сел в красный "Москвич" номер 687SHT, и завёл мотор...
Тут до меня донеслось жалобное мяуканье. Я оглянулся - у подъезда стоял котёнок, которого я спас от этого поганого ублюдка Петрика.
-Иди ко мне, котёночек! - позвал я, открыв дверь. Но котёнок испугался и убежал.
-Ничего, малыш... - сказал я себе под нос. - Этот урод тебя не тронет. Просто физически не сможет. Долго не сможет...
... Кроме этого визита к Шуваловым, в ближайшие дни я совершил ещё несколько аналогичных рейсов с видеокамерой. Чтобы расквитаться за прошлые унижения. Были у меня, помимо Гоши, ещё парочка таких же уродов, оскорбивших в своё время донельзя мою честь и достоинство. Ещё тот козёл в белой куртке, разбивший стекло головой моего друга, и заставивший меня брать вину на себя, и платить за это. С ними всеми я разобрался по-другому. Где сам, а где и с помощью подручных.
Андрей сдержал своё слово: по всем шести эпизодам дела были списаны на подставных лиц. Как он мне сам и сказал, полиции не очень-то охота иметь в своём активе такой грязный "висяк", и они с радостью спишут эти делянки хоть на первого попавшегося. Главное одно - вовремя остановиться. Иначе они бросят уже все силы на поиски новоиспечённого Джека-Потрошителя, уже из страха перед тем, что на его пути могут оказаться близкие люди.
Я и остановился вовремя. Последняя поездка состоялась в самом конце апреля, и тут же Черногорский бесследно исчез. На следующий день Андрей определил меня в частную хирургическую клинику, и уже в начале мая меня узнать было невозможно.
-Ну что? - спросил меня Андрей, войдя ко мне в палату. - Давай знакомиться. Меня Андрей зовут. А Вас?
Он достал из-под полы пиджака "серпастый, молоткастый", и развернул его. На третьей странице красовалась моя фотография. То есть - моя новая физиономия, к которой я ещё не привык...
Вот так раз! Я, конечно, предполагал, что у Андрея есть связи с кое-какими влиятельными людьми, но не до такой же степени...
-Феоктистов Михаил Порфирьевич - ответил я.
Порфирьевич - это моё родное отчество. Зачем мне его менять? Михаил - я с детства называл себя Мишей, и все знакомые называли меня именно так. Только родители звали меня Миня - от имени Вениамин, потому что другая сокращённая форма этого имени - Веня - вызывала у меня бурю протеста. Из-за того, что дети стали дразнить меня веником, и проводили прочие аналогии, связанные именно с мусором. Швабра, тряпка, помело... Тогда я и стал Миней, который впоследствии трансформировался в Мишу. А что до фамилии... Свою родную фамилию я ненавидел. Почему, за что - узнаете чуть позже. Поэтому везде я предпочитал представляться каким-нибудь псевдонимом, выбирая что-нибудь попроще и понейтральнее, чтобы не выделяться. Только, конечно же, не Иванов, не Петров и не Сидоров. А то, чего доброго, сразу раскусят. Как артиста Филатова в фильме "Забытая мелодия для флейты", когда его застукали за не самым целомудренным занятием в двух шагах от детского санатория. "Ваша фамилия!" "Иванов". "А если честно?" "Катанян"... Я же представлялся фамилиями, образованными от обыкновенных русских имён - это не только не бросалось в глаза, но и предохраняло от всякого рода обидных кличек. В отличие от какого-нибудь Козлова или Петухова.
-А почему Феоктистов? - спросил Андрей.
-Звучит красиво: Михаил Феоктистов. А то надоели уже все эти Федотовы и Павловы.
-Ага - передёрнул Андрей. - Сейчас напишу: Филиппов. Или Фокин. Чтоб не морочил себе голову излишней аналогией.
-А причём тут вообще Фокин? - рассердился я.
-Потому что. Он - Фока, а ты - Фокс.
Прямо на ходу он придумал мне кличку. После этого некоторое время он меня иначе и не называл - всё только Фокс да Фокс. Даже на "Москвиче" моём - и то было выгравировано: "На память Фоксу от братвы. Арлекин и компания".
-Значит так, пока ещё товарищ Феоктистов. Родился ты 12 декабря 1974 года, как раз в тот день, когда ты свой день рождения справляешь. На целый день старше бедолаги Черногорского, которого угораздило родиться - и то в пятницу, 13-го. Место рождения: деревня Синимяе, что возле озера Байкал. Не тот Байкал, который в Пяэскюла, а тот, который в Красноярском крае. Там эстонцев больше, чем в самой Эстонии. Скажем так: прародичи твои - выходцы из чудских староверов, или печорцы - не важно. При батюшке Сталине их всех эшелонами туда отправляли. Не веришь - съезди в свою родную деревню, сам во всём убедишься. Сюда ты прибыл в 89-м, поступил в наше родное училище, где и жил - первый год в общаге, потом - у знакомых. Такие бумаги организовать мне оказалось по силам. С родителями ты, естественно, не контачишь - папаша твой на Колыму слинял ещё в 86-м, на золотые прииски, и с тех пор сам не знает, где его чёрт носит. Мать всё в том же 89-м поехала в Москву на заработки, вышла замуж за иностранца, да и умотала за бугор. В деревню возвращаться всё равно смысла не было. Это раньше там одни эстонцы жили, а теперь там одни китайцы. Ладно, захочешь - сам на Байкал слетаешь. Прописку я тебе организую. Не в трёхкомнатных апартаментах, конечно же, и не в центре города - придётся тебе довольствоваться "семнадцатой республикой". А жить - живи, где хочешь. И вот ещё синяя бумага от неформального объединения, именуемого Комитет Граждан Эстонии. Датирована 89-м годом. Что ты ей до сих пор не воспользовался - понятия не имею. Хотя на местном наречии ты болтать умеешь - если чего, ты и по натурализации сдашь. И будешь ты уже не товарищ, а полноправный гражданин, герр Феоктистов.
-И что теперь?
-А теперь ничего. Нет больше Черногорского. Кончился Черногорский! Всех забудь, ни с кем счёты не своди. Ты и так уже насводился больше, чем надо. Эти бы концы спрятать! Я для тебя сделал всё, что мог. Теперь я тебя на некоторое время вынужден оставить. Найди работу, найди себе девушку, поправляй здоровье...
-А если... - неуверенно начал я, не зная, как сформулировать вопрос.
-Что - "если"? - разозлился Андрей. - Надоели мне твои эти "а если", "а вдруг"... Ты боишься, чёрт знает, чего, и сам не знаешь, чего! Если боишься - задай вопрос сам себе: чего ты боишься? Кого ты боишься. И чем этот кто-то, или что-то, тебе может грозить. Какие у тебя проблемы? У кого здесь, в Эстонской Республике, есть претензии к Михаилу Феоктистову? Покажи мне этого человека! Только сразу, сейчас! Назови имя, или прозвище, и город, в котором его искать. Через день-два ты получишь расписку, что он не имеет к тебе претензий.
-Андрей, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду...
-Я совершенно ничего не понимаю! - продолжал Андрей. - Ты говоришь о косяках Черногорского? А где он, этот Черногорский? Или зачем тогда было весь этот огород городить? Ты помнишь бар в Старом городе? Ты помнишь человека, которого ты подвозил к гостинице? Так вот. Если какая-нибудь проблема будет - значит, её уже не будет. А то, чем ты мозги засираешь себе и мне - это не проблемы. Это бред сивой кобылы, ахинея полная, детские игрушки! Попадётся тебе впредь такой Гоша, или Дима, или ещё какое-нибудь нелепое создание, начнёт права качать и много на себя брать - ставь на место! Будет грозить - отвечай тем же. Будет бить - давай сдачи, или уходи. Только не жуй ты без конца свою детскую жвачку, не накручивай себе, что ты ничего не можешь! Все мы в детстве чего-то боялись. Темноты, пауков, крапивы, мышей... Только одни из нас стали взрослыми, и переросли свои детские болезни. А другим до старости нянька требуется. Так ты что - хочешь быть отсталым? Олигофреном, маразматиком? А раз нет - то и держи себя, как подобает взрослому, а не играй в бирюльки со всякими Тампошами. Запомни, Миша - каков поп, таков и приход! И заруби себе это на носу, на всю оставшуюся жизнь.
-А как с родителями?
-А очень просто. Держи с ними связь периодически. Позванивай, скажи, что подрядился, к примеру, в Финляндию строить. Или в Норвегию, на нефтяные вышки. Или на "рыбалку" отчалил. Носу домой не показывай - по крайней мере, лет пять. Чтоб не вызвать подозрений: с чего это вдруг господин Феоктистов всё время торчит на квартире у Черногорских. И где, интересно, тогда Черногорский? А лет через пять - ну, будешь ты к предкам в гости ходить - да и ходи себе на здоровье. Это личное дело каждого - кому куда в гости ходить. Сам Черногорский чист, не в розыске, ничего за ним не числится, ни в чём его не подозревают. Ну, захотел, смылся - и хрен с ним.
Я молчал. Слишком много на мою голову свалилось неожиданностей, чтобы так, враз всё переварить.
-Я думаю, ты меня правильно понял - добавил Андрей. - А чего не понял - жизнь научит. И на тебе на первое время, пока работу найдёшь - он протянул мне пачку денег. - Чтоб не ходил, не побирался. Думаю, у тебя мозгов хватит искать приличную работу, а не на подхвате где-нибудь.
-Сколько здесь? - ошалело спросил я. Пачка была объёмистая, хоть купюры были разного достоинства, начиная от однокроновых и кончая "воронами".
-Один "пучок", в размен на наши - ответил Андрей. - Да не парься ты за это! Сам прикинь - куда пойдёшь, пока работы нет? К родителям, что ли? Или, может, к дяде Коле-хохлу? Вместе с Тампошей шуршать! Ладно, Миша, бывай. Нам с тобой сейчас тоже лучше некоторое время не видеться.
После этих слов Андрей развернулся, и через секунду дверь палаты закрылась.
...Казалось, всё. Позади остались месяцы безмерного страха и позора. Позор был смыт - если можно было так выразиться. Впереди была новая жизнь - новый облик, новое имя. Теперь я был Феоктистов, и только Феоктистов, и не имел уже ничего общего с тем Черногорским. Этой мыслью я себя и успокаивал. Что то был и вовсе не я...
Однако оправлялся я тяжело. Слабость, утомляемость, раздражительность были моими постоянными спутниками. Прямо как у беременной женщины, чёрт возьми!
Но более всего пожирало меня моё оскорблённое самолюбие. Мне было мало даже того, что я отомстил Шуваловым, и иже с ними. Я жаждал реабилитации. Жаждал признания. Жаждал доказать всему и всем, что я - Михаил Феоктистов с большой буквы. Что я - человек, достойный уважения. Всем - это, конечно же, Андрею. Да и не только Андрею - всему тому кругу, который так или иначе посвящён в тайну Феоктистова. И, в первую очередь - самому себе. Я хотел взять машину времени, и переместиться назад - хотя бы в сентябрь 96-го...
"Делай всё, что хочешь, только не возвращайся!"
Я докажу, что я не возвращался! Это не было трусливое шаганье на поводу у Марины! Это было просто недоразумение! Пожалел я эту несчастную дурочку, и решил довести дело до конца. А то, что оно так затянулось - ну, не от одного же меня всё зависит. Особенно, когда имеешь дело с разными недоумками. Только Андрей меня неправильно понял, и воспринял именно так - будто я вернулся к этой вздорной, распутной малолетке под каблук. Я не вернулся, я не мог вернуться, потому что я не тряпка!
Мне просто необходимо было это доказать, потому что после всех тех событий Андрей стал относиться ко мне свысока. Не воспринимал всерьёз - или мне так казалось? Перестал со мной делиться, советоваться - а ведь до лета 96-го мы с ним всё "обмозговывали" вместе, он доверял мне, как лучшему другу, что он и сам неоднократно подчёркивал. Зато теперь, он считает меня каким-то лопухом, "девственником", ни черта не понимающим в жизни, и абсолютно к ней не готовым и не приспособленным. Теперь он "крутился" среди каких-то новых знакомых, со мной не обсуждал ни одну свою идею, а ведь раньше я был, если можно так выразиться, его советником...
На деньги Андрея я снял комнату. Работал - сперва грузчиком на базаре, благо дело, с пропитанием сложностей не возникало. Потом пристроился на завод, бетонщиком - с этим уже тоже приходилось иметь дело. Разумеется, все эти варианты я воспринимал, как временные - всю жизнь быть чернорабочим мне не очень-то хотелось. А чего же мне хотелось на самом деле - я и сам себе, честно говоря, не представлял.
А на дворе, в самом цвете, бушевала весна. И было мне в ту пору двадцать два года от роду. Чего же ещё может хотеть молодой парень, двадцати двух лет, когда вся земля, согретая весенними лучами, просыпается после зимней спячки, и вместе с этим в кровь выбрасывается гремучая смесь гормонов с адреналином? И даже горький опыт, приобретённый с Мариной, и зимний зарок - больше даже не смотреть на женщин - вмиг оказываются бессильны?
... Валя - та просто меня избегала. Когда я, якобы случайно, встречал её и пытался заговорить, она на всё отвечала односложно. "Да", "нет", "не знаю", "может быть", затем разворачивалась и говорила: "Ну ладно, Миша, мне пора", и пожимала руку, давая понять, что разговор окончен.
Однажды я всё же набрался храбрости, и зашёл к ней в гости.
-Здравствуй! - я протянул ей букет цветов, и поцеловал в щёку. Не желая меня обижать, она не отдёрнулась, хотя было очевидно, что ей это не очень-то и приятно.
-Привет, Миша. Приятно, когда меня окружают джентльмены, спасибо. Что скажешь? - спросила она. Внешне приветливо, но я воспринял это так: "Что тебе вообще от меня надо? Что ты всё дурью маешься, никак успокоиться не можешь!".
-Что скажу... - я застенчиво отвёл глаза. - Хороший день сегодня - вот что я скажу. Давай, что ли, сходим куда-нибудь, что ли...
-Ну, и куда же ты намерен сходить? - игриво подхватила девушка. - Чтобы отметить этот хороший день?
-Ну, я не знаю - робко ответил я. - Давай чего-нибудь придумаем...
-Эх, Миша, Миша! - с укоризной сказала Валя. - Вот так и пролетит хороший день, пока ты думать будешь. Хорошие дни и проводить надо хорошо. Ко мне сейчас скоро приедут - поедем отдыхать на природу. А вечером меня пригласили в оперу.
-И кто же это, если не секрет? - я почувствовал, что весь вхожу в краску.
-Ой, Миша, ну к чему это твоё любопытство? Не забивай себе голову. Ты всё равно их не знаешь.
Дальше всё было, как в полусне. Я молча развернулся и зашагал прочь. У меня звенело в ушах. Как будто рядом со мной по обе стороны были огромные динамики, из которых неслась песня, от которой я "фанател" ещё в 91-м году. Кто её пел, я, честно говоря, уже не помню. В те времена этих поп-групп, исполнявших песни в стиле "диско", что сродни таким сверхпопулярным командам, как "Модерн Токинг" или "Пет Шоп Бойз", было великое множество.
Песня эта была о первой любви. О впервые пробудившемся, ещё неизведанном и всепоглощающем чувстве двенадцатилетнего мальчишки к той "девушке его мечты", которую он знал с самого раннего детства. И именно её он видел прекрасной принцессой, феей из тех волшебных детских сказок, которые ему рассказывали, когда он был маленьким. И он любовался ею, рисовал её в образе то Василисы Прекрасной, то Снежной Королевы, то волшебной феи. Втайне ото всех писал о ней наивные, но трогательно-нежные стихи. И вот, когда ему было двенадцать - тот возраст, когда мальчишки впервые по-новому обращают свои взоры на девчонок, на женщин, сами при этом ещё оставаясь совершенно детьми; впервые ощущают волнение, восторг перед женской красотой, и приходит то, что мы называем первой любовью - любовью этого мальчишки стала именно Она. Героиня его сказки. Олицетворение совершенства, идеал женственности, богиня во плоти. И в том была его трагедия - его любви не суждено было найти ответа. Потому что она была уже взрослой девушкой, и чувства двенадцатилетнего мальчишки воспринимала лишь с иронией снисхождения, и уж никак не всерьёз. И сама эта песня пропитана нотками не только сердечных переживаний, но и духом веры, надежды на будущее - и тут же читается подтекст песни: человек мучается оттого, что его не понимают, не воспринимают, оценивают с предвзятостью, иронизируют над его чувствами...
Но меня эта песня задела за живое. Эта песня и сейчас проникала в самые потаённые углы моего подсознания, потому что подсознательно я себя порой так и чувствовал - двенадцатилетним пацанёнком. Ну, а Валя - она уже взрослая, и соответственно, недоступна мне во всех смыслах. Да что Валя - ведь не она первая. Всё началось гораздо раньше, ещё с Полины...
В общем, с Валентиной у меня не складывалось ничего - даже обычной дружбы. Тогда я решил - времена меняются, люди тоже; я уже не тот, и она не та. И то взаимопонимание, и доверие, которое между нами было когда-то, теперь уже невозможны. А значит, и отношений, таких, каких надо, не получится. Не сложатся. Что ж, не моя она принцесса.
К такому выводу я пришёл, и оставил Валентину в покое. Разве что так, через Андрея потом иногда виделись. И решил я заняться Наташей.
И через неё-то, я и вляпался опять в историю.
...Первый раз после долгого перерыва я у неё появился той же весной, или в начале лета. Просто зашёл в гости, якобы мимоходом. Встретила она меня очень спокойно. Равнодушно. А впрочем, чего я хотел ожидать? Даже Андрей мне уже всё объяснил, ещё в тот день, когда я к нему пришёл избитый.
Но, как я уже и говорил, я просто жаждал перед ней реабилитироваться. Доказать, что я не тряпка, не жалкое, бессильное ничтожество, а человек. Обрести в её глазах статус - ну, пусть не героя, но всё же...
Я, по такому случаю, прикупил бутылку сухого вина. Посидели с ней, потолковали "о том, о сём", потягивая винишко. Она стала рассказывать о своей жизни - как у неё сложилось после того дня.
"Делай всё, что хочешь, только не возвращайся!".
Господи, ну когда же это перестанет меня терзать?
...Умер Наташин отец. Мать с горя запила, да и Наташа тоже - очутилась в таком кругу, словом, как Андрей и говорил. Ей было тяжело и больно; она чувствовала себя в этом мире одинокой, никому не нужной. Если бы в то время рядом с ней оказался мужчина, способный оказать действительно поддержку... И ведь этим мужчиной мог быть я! Но всё пошло иным путём.
"Тебя я и не воспринимала. Вообще больше видеть не хотела. Теперь успокоилась..."
Значит, у неё, можно сказать, никого нет! Я воспринял это, как свой шанс, который не стоит упускать.
Я стал часто бывать у неё. Заходил к ней почти каждый день. Приходил - всегда подтянутый, аккуратно одетый, побритый, надушенный. Мы много разговаривали, что называется, "по душам", особенно, когда выпьем; при этом я любил порассуждать на серьёзные темы...
"Выставлялся - ах, какой ты умный! Как ты всё знаешь-понимаешь! Кому твой трёп нужен, если ты уже делами доказал весь свой ум и всю свою логику?" - примерно так впоследствии прокомментировали мои "философские беседы".
Вместе с этим, я посильно помогал Наташе. Видя, что живёт она бедно, я частенько приносил ей - то одно, то другое. То гостинцев каких прикуплю, то денег малость подкину. То безделушку какую-нибудь подарю, вроде "плейера" или "видика".
Наверняка она догадывалась о моих истинных намерениях в отношении её. Но не подавала виду. Как не подавала виду, что ей просто смешно, что я просто так, за здорово живёшь, делаю ей дорогие подарки (хоть мне они доставались не так уж и дорого), оказываю всяческие услуги, и при этом всякий раз демонстрирую своё бескорыстие, свою обязательность и своё этакое всемогущество. Прямо палочка-выручалочка!
И, что ни говори, она мне частенько припоминала эти проклятые похождения с Мариной. Каждый раз начиналось с того, что вспоминалась безобидная история, где были "ты, я, она", а сводилось всё всегда к следующему:
"Да ты был в её руках послушной игрушкой; она с тобой играла, как хотела, а надоест - бросит!"
"Да ты был её собственной вещью - ей всё можно, тебе ничего нельзя; как ей в голову взбредёт - так всё и будет!"
"Она тебя поставила в ноль, да что ноль - ниже нуля. Этот Тампоша, эти малолетки - все считались людьми более достойными, чем ты".
И всегда, когда Наташа это говорила, в её голосе чувствовались нотки злорадства. Я же из кожи вон лез, чтобы доказать, что это не так. Но не учёл я одного - всё того же, о чём предупреждал меня Андрей. И неизвестно, как бы всё это сложилось, если бы не ещё одно стечение обстоятельств, которое опять сыграло со мной злую шутку.
Естественно, когда я стал бывать у Наташи, я сошёлся и с её знакомыми. Нет, не с теми, кто был полгода назад. От них она отошла, видя, что это - омут, это - колея, по которой можно катиться, пока не докатишься слишком уж далеко. У неё же хватило благоразумия вовремя остановиться. Теперь же её круг общения составляли в основном друзья с детства, жившие в её дворе и в соседнем.
Честно говоря, первые впечатления от этой компании у меня остались очень хорошие. Интересные, толковые ребята, с которыми всегда было, о чём поговорить. Поиграть на гитаре, пофилософствовать...
Но из всей этой компании всё же выделялся один. За глаза его дразнили Микки-Маусом. Звали его вообще-то Вольдемар, ещё называли - Волли, Вовка, откуда и пошло прозвище - Вальтер. Это прозвище влекло за собой всевозможные вариации - Вальтер Скотт, Айвенго, Уолт Дисней - и опять-таки: Микки-Маус. И, как ни странно, этот Микки тоже сыграл в моей жизни тяжёлую роль.
До этого я знал его лишь шапочно. Когда же я познакомился с ним поближе, между ним и Наташей существовали довольно странные отношения. Она его, можно сказать, просто обожала. Да впрочем, Микки-Маус никогда не был обделён вниманием женщин. Красивый, спортивный, знающий приёмы восточных единоборств; напористый, и вместе с тем - обаятельный. Нет, это был не Андрей - в одном лице и Мастер и Воланд, видящий насквозь самые потаённые закоулки женской души, или, во всяком случае, создающий такое впечатление. Микки-Маус был сердцеедом иного типа - это был Джеймс Бонд, с отлично развитым инстинктом самца, вожака стаи, уже тем самым инстинктом зовущего за собой и подчиняющего.
Так вот, Наташа его обожала. Он же, как виделось, ей попросту пользовался. Приходил, чтобы выпить, переспать, и вновь уйти. Работал он строителем, по частному подряду, и длительные отъезды были у него постоянно. А то, что ездит он не только на работу, Наташу не должно было интересовать. Хотя "Дисней" её и не ревновал - ему было, очевидно, всё равно, есть у неё кто-то ещё, или нет.
Так вот, и начиная с первой нашей пьянки, этот Уолтер что-то резко начал проявлять ко мне внимание. Хотя по первому разу - ещё тогда, летом 96-го - он произвёл на меня впечатление человека, который никого не уважает, и считает всех вокруг дураками, а себя - персоной. Из чего я заключил, что с ним "каши не сваришь", и уж, во всяком случае, мне с ним детей не крестить. Теперь же мне, наоборот, льстило его расположение; здесь опять сыграло подсознание: раз Наташа так его ценит, значит, он и вправду того стоит.
Чем Вольдемар действительно привлекал - он, по крайней мере, любил показать именно это. Во-первых, чувством справедливости. Во-вторых, он любил конкретность и обязательность. В-третьих, он умел ценить дружбу, и, в-четвёртых - обладал чувством юмора. Но всё же нрав у него был воистину холерический - он не терпел возражений в свой адрес, любил настоять на своём, подчинять своей воле, и частенько бывал агрессивным. Однако до поры, до времени мне это особенно не мешало, и мало-помалу, я стал видеться с ним практически ежедневно, при этом мы каждый раз прикладывались к рюмочке. Так же часто я ходил и к Наташе, и видел, как она из-за него страдает.
Естественно, долго это всё не могло продолжаться, и вот однажды он её, мягко говоря, послал. Как это всё происходило, я знал лишь приблизительно, и то понаслышке. Зато пришлось принять участие в последствиях этой драмы.
...Однажды вечером зашёл я к Наташе. Дверь мне не открыл никто. Но что меня насторожило - что во всех окнах горел свет. И тогда мной овладели недобрые предчувствия. Уже случалось, что Наташа, после очередной ссоры с этим Вольдемаром психовала, и грозилась отравиться то ли димедролом, то ли чем-то в этом роде.
Благо дело, этаж первый - я разбил стекло, и через окно пробрался в квартиру. Наташи нигде не было. Всё же предчувствие меня не покидало. Я метнулся в туалет, в ванную... Дверь ванной была закрыта. Я с силой тянул дверь на себя, рвал её. Дверь не поддавалась. Тогда я бросился в кладовку, в поисках какого-нибудь подручного средства, и, найдя кусок арматуры, стал ломать дверь ванной. И тут она с треском открылась.
Наташа лежала на полу без сознания, а рядом валялись упаковки из-под таблеток, и мобильный телефон.
Я схватил телефон и вызвал ей скорую, однако прежде скорой приехала полиция. Соседи, услышав звон стёкол и стук ломающихся дверей, особенно долго не раздумывали, и вызвали полицию. Потом, наконец, прибыла скорая, и нас увезли - Наташу в больницу, а меня - в участок.
В больнице Наташа пробыла до следующего дня - так же, как и я в участке. Из больницы я встречал её с цветами, конфетами и шампанским.
Однако её интересовало совсем другое - знал ли о случившемся Микки-Маус, и как он к этому отнесётся. Что ж, позвонили мы этому Микки-Маусу.
"Ну ты и дура" - сказал он ей, и тут же бросил трубку.
-Ну и чёрт с ним, с этим Вальтером! - пренебрежительно бросила Наташа. - Глядишь, авось перебесится! Ко мне сегодня вечером сестра приедет с мужем, и Славик с ними. Если хочешь, приходи тоже.
-Какой ещё Славик? - не понял я.
-Славик - это друг Гриши. Я тебе про него рассказывала.
Честно говоря, мной опять овладели скверные предчувствия. В тот вечер я снова напился - не помню уже, с кем. И решил я написать Наташе письмо, таким образом признаться ей в любви.
"Любовь - значит уважение и доверие" - писал я ей. - "Любить - не значит стремиться к обладанию, а значит, желать счастья. Я хочу, чтобы ты была счастлива... А так как никто не может быть счастлив один, то я желаю тебе любить и быть любимой... Уважая тебя, я не могу не уважать твой выбор. Если для счастья тебе нужен именно он, то я снимаю шляпу. Я люблю тебя - и я сделаю всё для того, чтобы тебе было хорошо..."
Это письмо я передал ей через соседей. А потом, где-то часов в одиннадцать, я решил проверить, какой это произвело эффект. Я просто пошёл в телефонную будку, и позвонил ей.
-Наташа, здравствуй... Слушай, тебе ничего не передавали?
-Мне передали письмо - ледяным, как мне показалось, тоном, ответила она. - Только зачем ты вообще его писал? Миша, ты что, дурак?
-В чём дело? - не понял я.
-Ни в чём - усмехнулась Наташа. - Не вовремя. И не к месту. Теперь всё стало по-другому.
-То есть? - не унимался я.
-В общем, Миша - строго сказала она, словно стараясь унять. - Я выхожу замуж.
-Это как? - я был вконец ошарашен.
-Это так! Всё-таки я - женщина, и у меня должна быть личная жизнь. Хочу любить, хочу быть любимой. Мне надоело играть в чужие игры, и изображать из себя неизвестно кого.
-Но как же так, сразу? - от удивления я с трудом подбирал слова.
-Это, Миша, не твоё дело. Ты своё слово сказал, уже давным-давно.
...Бывал я после этого ещё пару раз у Наташи, видел я её этого Славика. То был высокий, худой, жилистый мужик, лет на десять её старше, по характеру такой же авторитарный, нахрапистый, как и Вальтер. Мне, однако, Славик показался недалёким и непорядочным, вдобавок беззастенчивым вруном, и наглым, самоуверенным типом.
-Ладно, пойду я - равнодушно сказал я, выпив рюмку водки. - Наташ, пошли, меня проводишь...
Мы вышли во двор.
-Не внушает он мне доверия - сказал я ей.
-Зато мне внушает - парировала она.
-Вот увидишь - проворчал я. - Меня чутьё редко обманывает.
-У меня тоже чутьё! Славик - пожалуй, единственный мужчина, который смог поставить меня на место! - в голосе Наташи мне слышались какие-то поучающие интонации.
-И я смог! - запальчиво возразил я. - Помнишь наш разговор про димедрол?
-Нет, Миша, это было не твоё! Ты смог ударить кулаком по столу...
-Потому что в этом была необходимость! - перебил её я. - А так я со всеми разговариваю так, чтобы меня поняли. Или что, по-твоему, моё? Наташенька всегда права? - я начинал распаляться.
-Причём тут я? - усмехнулась в ответ Наташа. - Марина, вон...
-Ты хочешь меня оскорбить? Мне-то что? - я говорил через губу, с явным пренебрежением, чтобы этим скрыть своё волнение. - Твои глаза по пять копеек на меня не действуют, так что можешь не стараться.
-Да нет, Миша, не оскорбить, это ты сам всё время так поступаешь. Ты... ты знаешь, ты слишком высоко себя ставишь. Что ты там сродни Андрею, или Волли... Нет, Мишутка, не обольщайся. Как бы ты там не пыжился, а кем ты был, тем и остался.
-То есть - кем? - осторожно спросил я, внутренне напрягшись в ожидании какой-нибудь гадости.
-Самим собой. Выше головы не прыгнешь. И ещё - всяк сверчок знай свой шесток. Знаешь такие пословицы?
Я ненадолго задумался.
-Ты знаешь, Наташа - сказал я, закурив сигарету "Кэмел" - просто я теперь понял одно. Я понял, что ты в мужчинах больше всего ценишь. То, чего мне вот как раз и не хватает.
-Не то, что не хватает. У тебя просто пока этого нет. Ещё не пришло время, таков уж ты... - так же небрежно бросила она, с явным вызовом в голосе.
-Не знаю, о чём ты, но я имею в виду силу, и вот этот самый нахрап.
-Ошибаешься. Сила, нахрап - детали, любят ведь не за силу, хотя мужчина и должен быть сильным. Главное - каков сам по себе мужчина. И это для меня значит всё. А тебе, извини - мне и сказать нечего.
-То есть, как - нечего? - очевидно, я уже не находил ничего лучшего, как только придираться к словам.
-Хочешь начистоту? Не обидишься? - язвительно спросила Наташа, глядя мне прямо в глаза.
Я согласно кивнул.
-Если так, прямо и в лоб, Миша, ты не мужчина. Ты ещё не стал мужчиной! Ты пока мальчик, и ещё будешь им, ну, по крайней мере, лет десять. Нравится тебе это, или не нравится - но тебе остаётся только смириться, и признать этот факт, каким он есть. Всему своё время, не ты первый, не ты последний.
-И что же во мне такого детского? - с обидой процедил я.
-Ну вот, ты уже надуваешь губы. Нет, я не имею в виду в постели. Между нами всё равно, никогда и ничего, не было, нет, и не будет.
-Но ведь могло бы быть - возразил я.
-"Бы", "кабы" - это не разговор. Если бы что-то было, это вышло бы досадной ошибкой. А так всё шло по своему пути. Просто пока что ты ещё не созрел. Не телесно - эта штука тут ни при чём.
Девушка вздохнула.
-Ты не созрел ещё для этих отношений - продолжала она. - Поэтому для нормальной, взрослой женщины ты не интересен. Только материнские чувства можешь вызвать - жалость, сочувствие. Не больше. Женщине не надо даже и особенно вникать - у нас на то есть интуиция. А по тебе всё сразу видно.
-Что значит - не созрел? - упёрся я.
-Я не могу объяснить это словами. Я просто чувствую это. Ты всё равно сейчас этого не поймёшь, будешь только обижаться, и пытаться доказать обратное. Ты поймёшь это сам, когда станешь взрослым.
-Если я не в твоём вкусе, это вовсе не значит, что все женщины должны меня отшивать. Не суди обо всех по себе - я повысил голос.
-По себе? Вот как? - передёрнула Наташа. - Да нет, Мишаня, твоя жизнь сама за себя говорит. Маринка была у тебя первой, последней и единственной. А кто такая Марина - я думаю, это можно не комментировать. И этим уже всё сказано. Вот когда будет у тебя другой опыт - тогда можно будет и поговорить.
-Что ты этим хочешь сказать? - всполошился я. - Что блядство - показатель зрелости, а порядочность означает девственность? Отсталость? Инфантильность?
-Это уже детский лепет, Миша. Ты всё переворачиваешь с ног на уши. Я говорю не о "блядстве", как ты выражаешься, а об отношениях между мужчиной и женщиной. Это совершенно разные вещи. Вот, Марина - гуляет направо-налево, а до зрелости ей ещё ой, как далеко. Как и тебе, впрочем. А ты, можно сказать, девственник по жизни. Если не считать Марины - но ведь и она не женщина. А порядочности в тебе - ни на грош. То, что ты пытаешься выдать за свою порядочность, то на самом деле трусость и несостоятельность.
Тем и кончился мой последний разговор с Наташей. Что я - не мужчина, а мальчик, который ни черта ни в чём не смыслит, и для нормальной женщины не интересен. Индифферентен, так сказать. Словно я и вправду маленький мальчик, или какой-нибудь голубой. Да ещё, выходит, меня всего и видно насквозь невооружённым глазом!
С Наташей я после этого больше не встречался - уж после такого разговора, в этом не было никакого смысла. С того дня я, правда, запил пуще прежнего, да причём не с кем-нибудь, а с Вальтером. Тем самым Микки-Маусом.
В пьяном угаре время текло быстро, незаметно и безвозвратно. Мне хотелось забыться, утопить все свои обиды в спиртном, ибо я чувствовал, что от чего я так упорно стремился уйти - к тому же я и пришёл. В глазах Наташи, которую я любил - или, по крайней мере, мне так казалось - я так и остался тряпкой, фуфлом, по-детски неразумным и беспомощным мальчонкой, таким же, как те Маринкины пацанчики, с той лишь разницей, что я был в два раза старше их. И выходит, даже сейчас, всем своим видом, своими словами и поступками пытаясь доказать совершенно противоположное, я вновь подтверждал это! Но чем же, чем?
Я успокаивал себя мыслью, что вовсе ничем, что просто дело всё в том, что такова человеческая натура - неохотнее всего люди расстаются с собственными мнениями, убеждениями, тем паче - с привычками, а уж тем более - принципами. Хотя, по сути дела, принципы и убеждения и есть привычки, только в несколько иной форме. И всё же, меня поглощала фрустрация, вызванная невозможностью выразить себя, быть оценённым по достоинству хотя бы одной женщиной - я не имел под собой должной почвы для осознания себя полноценным мужчиной. И это ещё более усугубляло мой, и без того портящий жизнь, комплекс неполноценности. И поэтому, я просто жаждал забыться. Что мне и удавалось при помощи беспробудного пьянства.
И мне удавалось избавляться от неотвязных мыслей - о той же Анжеле, Вале, Наташе, о собственной несостоятельности, от беспросветной тоски и обречённости, словом - от мыслей, вызванных полнейшим отсутствием какого-либо внимания со стороны противоположного пола. Мне порой удавалось внушить себе полнейшее равнодушие к женщинам вообще - раз ничего не выходит, стало быть, мне это вовсе и не надо. Все радости жизни стал подменять алкоголь.
И вместе с этим мои дела пошли на самотёк. С работы меня сократили, что, впрочем, меня особо и не заботило. Единственным огорчением для меня могло быть то, если поутру не было возможности опохмелиться.
Такой же образ жизни вёл и Микки-Маус, или Вальтер, если угодно. Целыми днями мы болтались по общим знакомым, и бражничали. Так продолжалось почти целый месяц - пока были деньги: моё выходное пособие, поскольку все деньги Андрея ушли на оплату квартиры, а что осталось, то я истратил на Наташу. А у Вольдемара как раз было межсезонье: один объект он сдал, второго лишь ожидал, и поэтому он мог позволить себе расслабиться. В отличие от меня - мои проблемы росли, как снежный ком, катящийся под гору, но я этого не замечал - или не хотел?
В пьяном угаре я и не осознавал, как мало-помалу попадал под влияние этого Вольдемара. Я просто пьянствовал, пустился во все тяжкие, и под эту лавочку не замечал, какой характер постепенно приобретали наши отношения. Он был сильнее меня - не только физически, но и морально; и я оказался в устойчивой позиции ведомой шестерни. Везде я шёл за ним, словно верный пёс за хозяином, всегда и во всём с ним соглашаясь, и даже не задумывался, нужно мне это вообще, или нет. Я оказался почти в таком же положении, что и в своё время с Мариной - я просто пустил всё на самотёк, мне было лень вообще думать, анализировать, осознавать, принимать какие бы то ни было решения...
Потом, в минуты горького похмелья, я всё же стал ощущать незавидность сложившегося положения, неприглядность той роли, в которой я оказался, нелепость и абсурдность своего поведения. Я взглянул на себя со стороны, и понял, что я вновь полностью потерял себя. Я стал, грубо говоря, мальчиком на побегушках у этого Вольдемара, так и живя - я делал не то, что мне было нужно, а то, что случится. Что придётся. Плыл по течению винно-водочной реки. Хоть мне и были чужды многие из наших тогдашних собутыльников, а некоторые - так даже особенно неприятны. Компания и в самом деле подбиралась разношёрстная, попадались там и ребята, чем-то сродни Шувалову. Впрочем, на квартире у этого Пеликана, друга детства Вольдемара, если бы я встретил даже хоть Гошу Шувалова - в этом не было бы ничего удивительного. Сам Пеликан был, в общем-то, человек неплохой - добрый, отзывчивый, да бесхребетный. А может, тоже, как и я, пустивший всё на самотёк по винно-водочной реке. Работу он потерял, девушка его бросила, и в его квартире образовался самый настоящий пьяный вертеп. Одним из его постояльцев был некий Карапет - наркоман, квартирный вор и уличный "гопник", или "трясун". К Пеликану он захаживал то один, то вместе со своим приятелем по кличке Гном. А когда мы пьянствовали у Вольдемара дома, туда частенько захаживал Тимур по прозвищу Пупсик - такой же наркоша и отброс общества, как и Карапет. Почему-то именно эти типы - Карапет и Пупсик - внушали мне неприязнь, омерзение, переходящее то в безотчётный страх, то в органическую ненависть. В их обществе я чувствовал себя абсолютно не в своей тарелке, меня не покидало предчувствие чего-то грязного, подлого и унизительного - причём именно с их стороны. Чего именно - я не мог понять. Что же до Вольдемара, то он считал это моими личными предрассудками и комплексами. "Да чего ты, Мишка, паришься, в голову себе разную чушь забиваешь, и из-за неё на шубняк садишься" - говорил он мне. "Да надоело мне это!" - отмахивался в ответ я. - "Чего мне там делать?" "Пойдём, пойдём!" - отвечал в ответ Вальтер. - "Я, наоборот, хочу, чтобы ты свой страх преодолел! Чтобы ты в любом обществе мог чувствовать себя свободно, как я".
В один прекрасный день, у Пеликана, Вольдемар познакомился с Олесей. Эта хрупкая пятнадцатилетняя девчонка оказалась в том обществе совершенно случайно - зашла к Пеликану за компанию с подружкой. И так получилось, что влюбилась она в Вольдемара без памяти. Для неё он стал живым воплощением принца её мечты, тем более что он был её первой любовью, если не считать первых детских мимолётных увлечений. Любовь к нему захлестнула её целиком, она считала его идеалом мужчины, чуть ли не царём и богом, которому она безоговорочно верила, во всём подчинялась, и это было для неё подлинным счастьем. Его самого именно такие отношения устраивали, как нельзя лучше - ему нравилось смотреть на всех сверху вниз, решать за всех единолично, и быть в своём окружении бесспорным лидером и непререкаемым авторитетом. Это и давало ему основания чувствовать себя таковым - совершенством! Идеалом! Первым и главным - на фоне обожавшей и боготворившей его наивной молодой девчонки, и безвольного, простодушного дегенерата, каковым и оказался я.
Мы стали много времени проводить втроём - и это мне также приедалось, и опять-таки вызывало чувство неполноценности: вот, он со своей девушкой, и я при них, как "ни богу свечка, ни чёрту кочерга". Я уже стал уставать - от этих "тусовок", от этого пьянства, меня стало тяготить общество самого этого Вальтера, с которым я почему-то уже чувствовал себя, как в своё время с Маринкой - зажатым в тяжёлой, неумолимой руке; зависимым, беспомощным, никчемным...
Меня порой осеняла мысль, что пора остановиться. Пора искать работу, пора возвращаться из болота беспробудного пьянства в русло нормальной жизни...
-Потом поищешь! - говорил мне Вальтер. - А сегодня нас ждут у Пеликана, ещё с Рудиком там надо встретиться. Да ты посмотри на себя - куда тебе идти, какую работу тебе кто предложит!
-Ладно, поехали к Пеликану. Я и так с похмелья ни черта не соображаю...
И такая дребедень повторялась каждый день. Возразить Вольдемару и сделать по-своему я не мог - словно чего-то боялся, причём страх этот был необъясним, я сам не мог понять природу этого страха. Он коренился где-то глубоко в подсознании, и выражался всё той же избитой фразой: "а что мне за это будет?". Я боялся, что тогда Вольдемар на меня рассердится, обвинит, или заподозрит в чём-то, и я вновь окажусь виноват, и попаду в какую-то страшную кабалу, из которой я уже никогда не смогу выбраться, в силу своего парализующего комплекса - вины, страха и неполноценности.
(Под термином "комплекс неполноценности" следует понимать научное его определение: человек, сравнивая себя с неким другим лицом, делает выводы не в свою пользу, заключая, что он хуже, ниже, менее значим, нежели другой субъект).
Однако настоящие проблемы ещё только назревали.
... Я как раз находился в обществе Вальтера, на квартире у кого-то из общих знакомых, когда мне на мобильный позвонили соседи, и сообщили, что мою квартиру обворовали.
-Что такое, Миша? - всполошился Вольдемар, видя, как я меняюсь в лице.
-Мне надо ехать - пробормотал я. - У меня хату подняли...
Вольдемар поехал вместе со мной. Он помог мне починить дверь, поменять замок, но его "участие" и "сочувствие" обернулись мне медвежьей услугой.
-В общем так, Михайло - сказал Вальтер. - Решим мы твою проблему. Сейчас поедем к Пеликану, выцеплю я Карапета. Он сам домушник, всю эту шушеру знает. Таллинн - город маленький. Так что пробьём мы эту тему, и думаю, достанем твои вещи.
-Не доверяю я этому Карапету - вздохнул я.
-Да чего ты, Мишаня - раздражённо процедил Вальтер. - Достала меня твоя ссыкливость! Всех и всего боишься! Бесишь уже!