Георгий Зерницкий всерьез занялся живописью в том возрасте, когда большинство художников уже выдыхается. А он пишет картины все лучше и лучше, что уж и вовсе редкость во второй половине жизни. Сам Зерницкий до сих пор немного удивляется тому, что его картины покупают. Ему кажется странным, что образы, порожденные его памятью и фантазией, кто-то может повесить в собственном доме. "Ну разве они красивые? Разве на них приятно смотреть?.." -- спрашивает художник, для которого его внутренний мир, даже вынесенный вовне, закрепленный на холсте, остается настолько личным, что кажутся почти невероятными чужое внимание и любовь к этому миру.
А ведь дело всего лишь в том, что Зерницкий (как, впрочем, и любой художник) отображает те содержания сознания, которые присущи всем людям. И важно лишь, какие пласты внутреннего мира человека разрабатывает тот или иной живописец. И Зерницкий, художник, сформировавшийся очень поздно, говорит о начале истории любой личности -- о детстве, о цыплячьем тонконогом мире, едва вылупившемся из яйца. Хотя его картины на стенах значат больше, чем наши детские фотографии в семейных альбомах. Просто потому, что фотографии запоминают внешность детей, а картины Зерницкого распахивают двери в полузабытую, потайную жизнь детства. И тут уж неважно, какое именно лицо во взрослом мире загораживает внутреннюю перспективу детской реальности. Срабатывает узнавание, и зритель включается в замедленно-мечтательную игру на картине.
Лаборатория игрушек
У Георгия Зерницкого нет мастерской. Его рабочее место -- это его дом. Строго говоря, у большинства рижских художников дело обстоит так же. Мастерской служит одна из комнат в обыкновенной квартире. Однако только у Зерницкого это имеет какое-то дополнительное значение. Кажется совершенно естественным, что его картины появляются на свет в доме, который наполнен безделушками родителей, фотографиями, и... игрушками. Действительно, в его доме живут игрушки. Очень разные, много, но не стоят, лежат, валяются, а именно -- живут. Забавно, всегда можно понять, нужны ли человеку те вещи, которые его окружают. Нужны ли на самом деле. Встречаются совершенно мертвые, случайные библиотечные обои -- стылые и безуханные, нисколько не одухотворенные своими владельцами. К ним даже подойти как-то боязно -- рассыпятся с непривычки... То же и с игрушками в квартирах взрослых людей. Чаще всего они деталь интерьера -- не более. Милый антураж, который вызывает легкую улыбку хозяина, если он его вообще замечает. Трогать такие игрушки не стоит. У Георгия Зерницкого все наоборот. Куклу с фарфоровым лицом можно взять в руки и... Ну, знаете, как мальчишки разбирают машинки, так и девчонки норовят размотать тряпки на кукле. Наверное, причина в общем-то та же: желание узнать, что же там внутри, как оно работает, почему выглядит совсем как человек, может быть, и человек устроен не сложнее, чем кукла?
О степени нужности вещей в доме человека можно судить наверное, прежде всего по тому, насколько они востребованы, отражаются в том, что этот человек делает. Если некто пишет убогие тексты, бренчит убогими мыслями, то я никогда не поверю в то, что великие книги, стоящие не его книжных полках, по-настоящему нужны в этом доме, а не просто загораживают ободранные обои. Картины Зерницкого становятся как бы доказательством необходимости игрушек, населяющих его квартиру. Они поселились здесь потому, что они живут на его полотнах. Зерницкий сказал об одной из своих работ: "Она была скучной, пока я не посадил куклу на подоконник." И эта кукла в шутовской одежке существует на самом деле, сидит бочком на книжной полке.
Дом-мастерскую Зерницкого хочется назвать лабораторией. Лабораторией памяти.
Игра в жизнь
И все герои его картин -- играют. Самая последняя работа -- двое людей-детей, которые играют в дорогу. Все ведь просто: они не могут еще придумать большой дымный поезд, кутерьму вокзала, причину пути, но они могут поставить в комнате с окном на небо два стула, чинно сесть, положить сумку на колени, напряженно смотреть вперед и... ехать. Куда? Зачем? А разве мы в обычной жизни всегда на самом деле знаем, куда и зачем мы едем? Говоря об этой работе, Зерницкий признался, что и сам не знал, как показать этот путь в никуда и все-таки куда-то, как нарисовать поезд, к которому никогда толком не приглядывался, а поэтому поселил мальчика и девочку в комнату и они поехали... Сами.
Своих героев Зерницкий называет "кузнечиками" -- тонкорукие тонконогие дети-подростки-люди, которые играют в жизнь. Бесцельно, легко, но и совершенно серьезно. А без этой серьезности невозможна ни одна детская игра. Пока забава длится, ты веришь, что фантики в твоих руках имеют ценность, и на них можно купить все песочные пироги и всех подвальных котят в мире. Не стоит разочаровывать ребенка, как, впрочем, и бессмысленно разочаровывать взрослого в его пожизненной игре. Зато можно показать. Срисовать эту странноватую человеческую забаву. И Зерницкий пишет картины светло, без сарказма, без насмешки -- на шершавом картоне легкими красками, похожими на прозрачную пастель. И все становятся еще легче -- отражение яви в очень чистом стекле распахнутого весной окна.
Право на неправильность
А еще кажется, что все человеческие фигуры с полотен Зерницкого стоят на качелях. Да, сам образ качелей присутствует во многих работах, но его может и не быть вовсе. Просто мир его живописи неравновесен, люди-дети не стоят, не летят, а нечто иное: они выдохнуты на холсты, чуть наклонны, чуть приподняты, словно их все еще треплет ветром, занесшим фигурки на холст. Ветром из детства самого Зерницкого. Ему говорили, да и сам он знает, что все его герои -- и мальчики, и девочки -- похожи на него самого. Даже его домовые, если присмотреться -- это рассеянный взгляд на себя в глубине кривого зеркала.
А Зерницкий все обещает, что больше не будет писать "кузнечиков"... Вот интересно, кому обещает, зачем? А если и получится у Зерницкого не писать привычные образы, то интересно, кого еще он сможет отыскать там... Все там же -- в изнанке себя, в своей памяти. Ведь даже рядом с большой, ну очень обильной вдовой он сажает игрушку. И даже старик на картине пританцовывает с тонконогим большеглазым подростком. И от часов с кукушкой Зерницкому не отказаться, как не убежать и от прозрачного девчоночьего сачка на веревочке-ручке, от сачка, похожего на бумажного змея.
Его герои играют в детскую-взрослую жизнь, а он играет в них и с ними, и сам уже давно включен в игру своей памяти, своего сознания, ремесла и мира. И что забавно, если на его полотнах проступают профессиональные живописные неточности и огрехи, то они почти естественны в массиве его работ. Ошибка в игре возможна и в сущности простительна, как и любая ошибка, огрех нашей памяти.
Замкнутый круг
Один очень старый человек признался мне, что он раздает из своего окошка конфеты детям, которые гуляют во дворе. И радуется тому, что он уйдет, но останется частью их воспоминания, как когда-то другой старик из его собственного детства стал бессмертным. Странно? А по-моему, очень умно и дальновидно. Так что есть бессмертие? Если кто-то знает лучше, чем этот старик, то пусть ответит.
Чарна Рыжова однажды назвала Зерницкого мудрым художником. Нельзя не согласиться. Ведь он мудр в своей живописи так, как бывают мудры только дети и старики: одни едва вышли из вечности и не успели еще забыть о ее существовании, а другие вот-вот впадут в вечность и снова вспоминают то, что смутно осознавали в детстве, а после забыли в долгой игре взрослой жизни.
Но если в начале жизни мы способны воспринять мир цельно и непротиворечиво, то, приближаясь к концу, мы умеем уже сами творить правила игры.