Как волосы в пустой комнате летают и поворачиваются в сквозняках, а потом только кошки плавают в пыли да рыбы тугие... И ты ходишь, не отводя взгляда от размытой белой точки. Там, вот там и здесь. А чернота западает в углубления кожи, в дремотную теплоту скомканной одежды. Иногда останавливаешься (ненадолго, правда, ненадолго), пропускаешь по лучику в отверстие, порыжелое изнутри, -- там нет тебя. Осталось только отдохнуть: волос распластался на верхней перекладине окна, дрогнул, накренился -- ушел, ушел... Чернота не искрит. Где было окно? Дом? Дальше, дальше: от осевших сараев, от жара и пыли, от всего.
Всего одна нота, ржавый прут, желтоватая мембрана плоти, а прогулка затянулась, так затянулась, как и мечтать не мог. Теперь -- лежать над травой, поставить у бедра стакан (он будет чуть ниже, но дотянуться легко) и перебирать часы, когда все выгорают, а горло болит. Но ближе к сумеркам опять пробьется извилистая песенка отхода. Ненавистная. "Я искупаю тебя в молоке..." Знаешь: обещанию верить нельзя, тоскуешь от неверия. А нежность все равно двинется от сердца к горлу, до глаз, через самые больные тупики, омоет их и оставит открытыми. Они дышат, скулят и дышат (щенки в подвале).
Так "оставь, что Тебе до нас"... Оставь. Они -- вернутся, пройдут по морю, вползут в город, если мы уйдем, то найдут нас в сумерках, на задворках, над травой... Наши затылки потонут в пыли, и мы станем рвать себя, расчленяя на пустоты и рыб. Что Тебе до нас? Боль выпотрошит нам бедра, и ты не заметишь нас среди живых.
Накаленная точка белеет, и поцелуй в лоб почти равен ей... Лучше сложить из себя сторожевую башню так, чтобы не успеть: по песчинке, по морщинке, по косточке. И не бывать там.
2
Мы сошлись и в девятый раз, но рождения не было. Нас разводили по домам: совсем обезумели, бедные. Ведь косточки затухают в пространстве, их вычерпывают на берегу и смотрят. Лезвия белков блеснут, пропадут, и снова... Просторы голода.
Там грохочут птицы с длинными языками, чеканят монеты, переворачивают на спину и лижут животик, хохот подбрасывают как яблоко, и он пробивает насквозь, возвращаясь. Все набок заваливается...
Мы встанем рядышком, босиком: лепная голубизна выдавливает каплицу из леса. И вот она едет, разбрызгивая стекло, распластывая себя все медленнее, медленнее, медленнее. Ставни плюхаются в песок. Совсем близко, но мы уже бегаем. Вот-вот, вот-вот...
А мамка опять поливает клумбу молоком. Ежится. Еще бы: трещины ползут, ожиревшие, множатся, врезаясь друг в друга, пухнут парафиновой горкой вдали... (Не беги, мы не успеем!)
Мы раздавили спичечный коробок (тонкостенную чашечку тоньше коленной), но -- мы поделим ее.
3.
"Ну расскажи мне, ну расскажи мне... Я вброд перейду судорожную заводь, размотаю портянки и в сумерках спрячу. Ты же знаешь: я буду слушать. Скажи: кто нерестится в глубинах домов? Там, с подростками длинными с длинной кровью. Все молчат. Ты же знаешь. Ну скажи мне.
"Перестань. Не поверишь -- но каждое утро над нами чердак занимается. Ты еще спишь, а я вижу: потолки-то бревенчатые, сухие, прогибаются вниз. Рухнут -- и нас вырежет свет. Я тогда разбужу тебя, можно?"
"А все же... Скажи: там, в мозгу бурелома, есть точка (не больше расширенного зрачка). Там не кричат. Кто там? Красивый?"
"...все щелится, днем сюда проползает ветер. По полу кружит, и кружит, и кружит (я не могу смотреть), лезвием приподнимая шкурки и пыль. Мое одеяло очень тяжелое, правда? Я накроюсь еще одним."
"А потом? Нас станет все меньше, нас совсем не останется, и тогда -- он поднимется, к нам? Папа... Он приладит губную гармошку в кромешном саду?.."
"..."
"Он приладит губную гармошку в кромешном саду, и... Ты опять к нему выйдешь?"
4
У Поликарповны были свои часы. Господи, все же знали -- свои часы, но когда она понесла -- никто не заметил. За восемьдесят уже... Но ему-то какое дело? Да и ей?
Лоскуты вились вверх над внутренностями островными, над сердцем в гусеницах и мокрицах, до шеи. Кадычок -- не крепок -- тепло под ним. Болезнь не греют... Но Поликарповна голову голубем вскинет, и зоб разноцветным выменем и блестит, и лоснится... Ты тоже их путал, ну правда же путал? Прости.
Стада их бродили по храмовым лужам, топтались... Да ты не слушай меня! Про винные ягоды в кожаных чехлах, про то, как он ночью раздвинул морщины, выпростал руку и гладил ее по губам. Горловина открыта, а она под себя мочилась. Вот так.
И бабка узнала: на кухне выла, на последних своих каблуках кружилась, юлила. А он уходил. Но сначала: зажал в позвоночнике дыры и сыграл: "Поликарповна-а..."
Все проталины тела ее захрипели, заныли -- ты ведь слышал? С той поры и орган из костела исчез: -- там цыганский медведь поиграл со вдовицей.
Говорят, что нашли ее с вырванным горлом, понесли в богадельню через дорогу. Он -- не проводил. Его часы. Его жизнь.
Теперь в богадельне у входа: золотокожей польки стареющее барокко все ловит и ловит... не голубя, нет, а снова:
лоскутик, падающий в Рим.
5
Нас донимали гортанные запахи окраинных богов. И засыпая, мы срывались на крик. Запахи буравили нас гусеницами, грызущими перепонки между пальцев... Они непременно раздавливались. Их внутренности разъедали нашу кожу. Как ныла моя грудь по ночам, какими морщинистыми стали твои руки... От беловатой слизи, которую не смыть в темноте.
Наши поцелуи мостили ночи мокрыми булыжниками. И обряд тяжело давался, но не повторять -- нельзя. Камни перекатывались во рту, и сил больше не было. Снова -- не было... и снова, и снова -- нет.
А потом окраинные боги приходили нас хоронить. Вскрывали облака и вываливали дымный сумрак в постель. И только колени торчали из свинцовой полыньи. Окраинные боги строили над нами дровяные сараи, выпускали одуванчики и гонялись за кроликами по грядкам. Вырывали старый малинник: ягоды осыпались темные и водянистые и, едва касаясь, растворялись в земле. А под перекладиной уснула бабочка, и мальчишки подумали, что собирается дождь. И пошли по домам, не зная, что их никогда не будет.
Я каждое утро уходила в воду, прячась от туманной темноты. Темнота пахла богом, который выветривался только к полудню, богом, которого убивают годами. Но от этого только бабочки подрагивают на его коже. И ничего больше. А наша смерть стала единственной смертью в его мире.
И лучше не думать, как закат упадет нам на горло.
Мой окраинный бог сложит головы наши в седельную сумку и прогонит коня с глазами лиловыми, как венозная кровь, до рассвета. А сам -- будет любить. Только легче ли мне оттого, что я знаю...
Что не люди любят нас в темноте.
6
Доктор, вы -- теоретик любви. Вы почти дописали трактат, в котором будет правда о нас, а значит, нас больше не будет.
Так доктор, помогите мне закрыть на это глаза. Опустите мои веки, доктор. Ниже, ниже, еще ниже... Да придавите их чем-нибудь!
Ну вспомните, доктор, (ведь вам так нравится вспоминать!): древние клали мертвым на веки монеты. Что вы сказали? Я ошибаюсь? Мертвым совали монеты в рот? Это самое -- в рот?..
Ладно, доктор, я перестану смеяться... Сейчас перестану... Честное слово. Не спешите... Сейчас... Все.
Но ведь и вправду смешно.
Значит, им клали монеты в рот? Чтобы они не могли говорить? Чтобы ни с кем ни о чем не могли говорить? Даже с Хароном после всего?.. Бедные мертвецы.
Да, доктор, я над ними смеялась! А вы что подумали? Ничего? Совсем ничего? Счастливый вы человек! Но почему вам всегда кажется, что я говорю о вас? Я говорю с вами, доктор, но не о вас... Опять -- не о вас.
А потому я предпочту знать, что мертвым клали монеты на веки. Древние ведь могли так поступать? Вы разрешите им, доктор? Разве они разбирались в любви? Простите же их.
Простите их за ради реверса мира, где Харон снимет монеты, а мертвые -- закричат. Вот смехота...
Это и вправду так, доктор. Вы не разбираетесь в смехе.
Смешной плоский свет того берега бьет, бьет, по глазам. И мертвые понимают, что отныне они -- только зрачки, изболевшиеся от света, да легкие веки. Веки -- тонкие, как мыльные пузыри. Их нельзя опустить: они ползут по белкам и взлетают под своды пещеры.
Откуда мне знать? Я же сказала вам, доктор: кто-то скоро допишет трактат.
А к чему это я? Ах, да... Все к тому, что жизнь кончилась, доктор.
7
Одиночество -- неразменная монетка -- меньше бельма в глазу. Что же случилось с тобой во вторник после полудня? Женщина вышла под тишину округлого неба и захлебнулась голубем, горечью, синевой...
А лето -- длилось.
Заезженная пластинка ветра на шиферной крыше. И -- никого. Никого, кто сказал бы мне тихо-тихо, что же сегодня случилось, если случилось?.. Женщина не говорила -- камбалой-рыбой ложилась под небосвод. Но слишком тихо, тише, чем я просила. А сеть забросить -- не вышло, ибо рыбам -- не до меня.
От окна до окна -- тень от облака, но и его -- не расслышать. И как же мне быть? Мне снится, что я -- не одна. Но других изнутри не видно. Только женщина и свинья в ржавых потеках глины. И за ними, и перед ними -- проселочная дорога от окна до окна.
Кому я сегодня приснилась? Молчат.
Словно все в Поднебесной ушли на Запад, позабыв о лиловых быках.
Да, скоро гроза.
И шелковый путь от меня до меня вместился в десяток жизней и бронзовый век тельца. Зачем же дышать? Услышат! И -- раздробят на бисер, и -- сядут играть...
А я?
Я, пожалуй, вышла.
8
Я не ведаю, что ты думаешь, но то, что ты думаешь -- плохо. Лучше -- не. Ведь тело потеет занозами, иглами, вилами, и как ни крути -- нам не сойтись. Колется.
Знаешь, любовь похожа на птичьи потроха. Красиво: улитки почек, латунные капли желчи, а над -- сердечко дрожит. Только птицам уже не нужно ни звонкого неба, ни сумеречной дремоты, ни игры на двоих. Недотроги, говоришь?.. Я так не думаю. Потому и отвечаю за них: нет. Я бы тоже могла кормиться с руки, выворачивать мокрые крылья, цепляться за пальцы, курлыкать и... жить, наверное? Только ветер в груди и снежит, и никак не стянуть кожу. А ты можешь?
Лети.
9
У смерти много имен, но нет ни одного, пожожего на твое.
Мне снится отнюдь не сон -- дорога, вспоровшая город, от сердца до горизонта... И никого, кто смог бы сказать мне, куда иду. Все мрут между делом, стареют, мелеют и говорят ерунду. А я уже не тоскую, пожалуй. Я смотрю на латунный отвесный ливень, на косые ставни, на нас, плутающих наяву. И ничего не жду.
Я не верю. Ни зеркалам в стальной паутине взгляда, ни книгам, горящим в руках, ни звонкам из "ниоткуда" в "никогда". Но что-то будет?.. Мы ведь всегда попадаем в такт, да?
Мне перелили кровь в апреле, и сказали, что так вернее. Что, даже если выйду за двери, далеко не уйду - меня спеленают вены. Врут, конечно. Так кто им поверит? Ты же знаешь, что мы умеем прорастать в пустоту, а ртути довольно щели...
Ты же знаешь, нас не вернуть.
10
Во сне плавали рыбы. Много рыб. И хороши они были необычайно. Если верить сну, то я не только потратилась на ту -- сине-серо-малиновую рыбешку, к которой приценивалась на Рождество, -- но и накупила до чертовой тучи прочих китайских тварей: и красноголовок, плавающих белыми пузырями, заляпанными акварелью, и черных - чернее лучшей бархатной бумаги - телескопов, и роскошных апельсиновых комет, и нежнейших сизых жемчужниц. Пришлось переселять их в новый аквариум.
Во сне.
Всех, кроме одной.
Первой, разумеется.
Впрочем, хорошие сны в последнее время имеют обыкновение сбываться. Я люблю, например. Настолько сильно, насколько одно живое существо способно любить другое. Это не лечится. И, что бы там ни говорили все дураки лучшего из миров, есть болезни, которые приводят не к смерти, а к жизни... Вдвоем.
Завтра, пожалуй, увижусь с сестрой. Или послезавтра?.. Или сегодня?.. Да ладно... Время слоится, вращается, дробится перед глазами. Ты растягиваешь минуты и видишь, что ты можешь в один день родиться, заговорить, постареть и родиться снова.
Ты сжимаешь часы и знаешь, что ты целую вечность не отводишь взгляда от лица, по которому можно путешествовать годами, но так и не составить карты. А зачем?..
Кстати, кофе, сваренный на двоих удается гораздо лучше. И не моя забота, если такого рецепта нет в поваренной книге. Там нет ни звучания моих вечеров, ни свободы моих ночей. И, что бы там ни говорила сестра, ни прошлого, ни будущего нет ни в одной из написанных книг. Есть только сейчас. А сейчас - книга, которая пишется в ритме не дактиля, и не хорея, а...
дыхания...
...интересно, когда я научусь целоваться с ним так, чтобы в груди не расползался полупрозрачный сироп звездной мартовской ночи? Научусь?.. Если это кому-то здесь нужно... Явно не нам. Явно не нам. А значит...