(В соавторстве со Славкой Овчинниковой)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Жил человек по имени Махоня. И была у него душа, как у всех людей. И такой 
певучей была эта душа, что чем бы он не занимался: работал, шел ли куда, засыпал 
или просыпался - душа его всегда пела. И всё вокруг него: и птицы, и ручьи, и цветы, 
и деревья, и даже солнце и луна - пело. 
    И приснилось однажды Махоне, будто идет он по широкой дороге. А дорога 
становится все уже и уже, теснее и теснее. И дошел он до высоких ворот. Ворота 
доставали аж до самого неба, но были настолько узкими, что сквозь них и мышь не 
проскочит. А в тесной щели между створами ворот пригрезился Махоне чудный мир, 
вспыхивающий разноцветными огнями. Там играла музыка, оттуда доносились веселые 
голоса и благоухание цветов. И попробовал Махоня пройти в те ворота, но не тут-то было. 
Пригорюнился Махоня и сказал душе своей:
    - Пойди хоть ты, посмотри на происходящее там, не рай ли это?
    И умалилась душа, и сделалась тонкой, как прозрачная лента, и проскользнула сквозь 
створы ворот...
    И проснулся Махоня. А сон всё стоял перед глазами. И не мог он забыть увиденное им 
между створами ворот. И вышел он в будничный свой день, как  обычно, работать и песни 
петь вместе со всем окружающим его миром. 
     Но странно! Неумолимая тишина стояла вокруг. Не пели птицы, молчали ручьи, 
безмолвно тянулись над землею облака, скрыв онемевшее солнце. Ничто не веселило 
душу. Сел тогда Махоня на камень и заплакал:
     - Горе мне, горе,  где моя песня? Где певучая моя душа?
     И не знал ответа.
     Так прошло много унылых беспесенных дней. 
     И собрал тогда Махоня дорожную сумку, вырезал в ближайшем лесу палку и 
отправился на поиски пропавшей песни.
     Долго ли, коротко ли шел он, только привела его дорога на опушку дремучего 
леса. И увидел он строение - дом не дом, дачка не дачка, коттедж не коттедж - словом, 
нечто вроде допотопной избушки, но сложенной из добротного импортного кирпича и 
крытой непромокаемым рубероидом. А стояла та избушка, как и полагается в сказке, 
на курьих ножках.
     - А поворотись-ка ты, избушка, ко мне передом, к лесу задом.
     Тут избушка присела, отвесив реверанс, и прошамкала:
     - Пароль.
     Махоня почесал в затылке.
     - Э-э, милая, я и пароль-то что такое не знаю.
     - Пропуск,- пояснила избушка.
     - Какой такой пропуск?
     - На тот свет, - съехидничала избушка.
     - А-а, ты вон о чем,- вздохнул Махоня,- туда мне не надо.
     - Тогда угости сигареткой.
     - Не курю.
     Тут избушка и вовсе осерчала:
    - Да ты откуда такой взялся, махонький, бедный да к тому же еще и унылый?
    Махоня еще раз почесал в затылке.
    - А я, уважаемая избушка, песню потерял. Вот иду ее искать.
    - Ха, он, видите ли, песню потерял, - усмехнулась избушка.
    Дверь распахнулась, и перед Махоней предстал Грозный Сморчок. Желто-серые 
глазки пронизывали Махоню насквозь. Сразу видно, Грозный Сморчок не прост.    
     - И где ж ты собираешься ее искать? - спросил он.
     - А кто его знает. 
     - Н-да, проблема, - Сморчок помедлил и, подумав, предложил,  - А ежели я 
пособлю тебе, поможешь мне потом в одном дельце?
     - Это в каком таком дельце? - спросил Махоня. 
     Грозный Сморчок повел его в избушку. Посреди тесной, заставленной 
старомодной мебелью комнаты стояли стол и кресло. Стол завален исписанными 
листами бумаги. По углам горы покрытых пылью книг.
     - И вы всё это прочитали? - изумился Махоня.
     - Конечно, нет, лишь кое-что, по мере надобности, от корки до корки и даже 
не по разу.
     В руках Сморчка неизвестно откуда появился "Поэтический словарь" господина 
А. П. Квятковского. Он любовно смахнул с обложки прилипшую пылинку и 
торжественно произнес:
     - Еще год назад я считал магию нитей величайшим занятием на свете. Но на день 
рождения один мой знакомый подарил мне вот это, - и Грозный Сморчок прижал 
Словарь к своему сердцу. - Всем книгам книга! И чем больше я ее читаю, тем сильнее 
возгорается душа моя. Но сам я, к сожалению, писать не умею. Складывать строчки 
еще могу, а вот душу в них вложить - этого Бог не дал.
     - И я не поэт, - сказал Махоня. - Однако, если вы, достопочтенный, не против, скажу. 
Может, секрет умения в том, чтобы жить - как петь, а петь - как дышать?
     - Заумь какая-то, - не понял Грозный Сморчок. - Ладно, найдешь свою песню, тогда 
посмотрим. А пока дам я тебе вот что, - и Грозный Сморчок, нырнув в чуланчик за печью, 
вернулся с большущей катушкой серебряных ниток. 
     - Поставишь катушку перед собой, - сказал он Махоне, - и пошлешь ее куда подальше. 
И она приведет тебя как раз куда надо. Только, ради Бога, не прикасайся к ниткам - 
пропадешь! 

__________

     Поставил Махоня перед собой катушку и говорит:
     - А пошла-ка ты, милая, куда подальше.      
     Катушка подпрыгнула и скоренько так пустилась по тропинке, ведущей прямиком 
в чащу леса. Махоня едва поспевал за нею. Уже далеко позади остались Грозный Сморчок 
с его импортной избушкой. Кругом тянулись ввысь могучие древние ели. Толстый ковер 
из мхов пружинил под ногами. 
      Но что это?
      Порыв воздуха пронесся по лесу. Закачались ветви и травы, и послышался шепот: 
      "Остановись, человече. Послушай, что мы тебе скажем".
      Лес вокруг шевелился. Извивались вцепившиеся в землю корни. Сучья целились 
прямо в лицо. Кора растрескалась, и трещины на ней походили на раскрытые в крике 
рты.
       Пронесся новый, еще более сильный порыв воздуха. Махоня пошатнулся, но 
удержался на ногах. Шепот, казалось, обнимал его:
       "Выслушай нас, добрый человече!"
       - Ну что вам? - остановился Махоня.
       Шепот стал настолько явным, как будто говорили прямо у него над ухом:
       "Что ты ищешь?"
       - Я иду за песней, - ответил Махоня непонятно кому.
       Катушка остановилась чуть поодаль. Блестящая нить легла у ног Махони. 
       Пронесся еще порыв воздуха, и снова шепот: 
       "Посмотри на нас и увидишь свое будущее".
       Глаза Махони распахнулись, зрачки расширились. Прямо по направлению 
его взгляда между обомшелых стволов открылся узкий, как лезвие, просвет. Он 
быстро увеличивался и вскоре достиг размеров человеческого роста. И увидел 
Махоня в глубине просвета самого себя, парящего высоко в небе в лучах солнца 
на диковинном крылатом коне. 
       "Ты найдешь песню, - прошептал успокоившийся воздух, когда всё исчезло, - 
но сначала потеряешь самого себя".   
       Протирая глаза, Махоня стоял посреди леса и никак не мог понять, 
в действительности ли было то, что он видел и слышал, или ему показалось?
       Катушка покатилась, дернулась блестящая нить, и Махоня зашагал дальше 
в сторону заходящего солнца. Грустные мысли одолевали его. "Вот иду я туда, не 
знаю куда, ищу то, не знаю что", - думалось ему. Но шаг за шагом он все ближе 
продвигался к своей цели.


ГЛАВА ВТОРАЯ

       Надвигались сумерки.
       И опять расступился лес. И в сгустившейся синеве Махоня увидел 
существо, будто сотканное из светящихся нитей. Оно клубилось и меняло 
форму, отбрасывая на окружающие предметы колеблющиеся отблески, как 
от костра.
       - Иди сюда, не бойся, - позвали Махоню. Голос не вызывал опасений. 
       Махоня шагнул ближе.
       - Чего ты боишься, дурачок, - подзадоривал ласковый голос, - ближе, 
ближе!..
       Клубящиеся нити света взлетели в метре от его лица. В серебряном 
блеске мелькали чьи-то глаза, рты, уши, меняющиеся, перетекающие из одного 
в другое лица.
       - А теперь протяни руку, - приказали из костра.
       Прост был Махоня, но не настолько же, чтобы потерять голову.
       - Пароль, - твердо произнес он, но руку все же протянул.
       - Ну ты даешь, - сказал Костерок изменившимся голосом. - А я-то думал, 
ты - Махоня.
       - А я и есть Махоня
       - Тогда держи! - и в раскрытую ладонь Махони легла серебряная нота. 
       Махоня с удивлением смотрел на нее.
       - Не понял, - сказал он.
       - А щас поймешь...
       В голове Махони опять всё закружилоь. Лес поплыл, будто пьяный, и в 
глубине души его зазвучала необыкновенная музыка. Музыка была так прекрасна, 
что Махоня заслушался. Светящиеся нити Костерка превратились в диковинный 
цветок. Движимый непонятной силой, Махоня шагнул вглубь цветка, и всё... 
пропало.
       Но в руке его всё так же серебрилась нота. Он поднес ее к уху и 
услышал тонкое, звенящее, как комар, ЛЯ.
       - Ля-ля, ля-ля, - запел Махоня и пустился далее в путь. Теперь он 
чувствовал себя уверенно. Ноги сами несли его сквозь темноту ночи. Катушка, 
подпрыгивая на бесчисленных корягах, катилась вперед. 
       - Ля-ля, ля-ля, - напевал Махоня. 
       - Ля-ля, ля-ля - вторило ему сверху. 
       Махоня поднял голову. Прямо над ним, то снижаясь, то взмывая вверх, 
порхала птичка.
       - Ля-ля, ля-ля, - пел Махоня.
       - Ля-ля, ля-ля, - отзывалась птичка. 
       Наконец, Махоне это надоело. Он махнул рукой, словно пытаясь отогнать 
птаху, но та взлетела выше. Рассердившись, он подпрыгнул, но птичка поднялась 
еще выше и уселась на сучок ближайшего дерева.
       - Ты зачем меня передразниваешь? - спросил Махоня.
       - Я не передразниваю, - ответила птичка. - Я лишь даю тебе понять, что 
ты делаешь совсем не то, что нужно.
       - А что я должен делать? - спросил Махоня.
       - Ты ничего не должен, - ответила птичка, шевельнув хвостом. - Ты никому 
ничего не должен.
       - А как же моя песня? Что будет с моей певучей душой, если я не найду ее?
       Птичка подвинулась к нему ближе.
       - Ты найдешь ее. Но сначала ты станешь бесчеловечным.
       - Как это, бесчеловечным? - изумился Махоня.
       - Очень просто. Ты потеряешь лицо. Тебя не будут мучить желания. Уйдет 
всё внешнее, останется только звук, чистый звук.
       Махоня заволновался. До него вдруг дошло, что эта беспокойная птичка 
дана ему неспроста.
       - Ты пойдешь со мной искать песню? - спросил он.
       - Пойти не пойду, но полечу - точно.
       И они двинулись в путь. 
       Ночь близилась к концу. Светало. Тонкий серп поплыл над верхушками 
деревьев и плавно опустился за ними. Внезапно лес кончился. 
       - Ты бы хоть имя свое сказал, - упрекнула птичка.
       - Махоня!
       - А меня Глосса.
       - А это что еще такое? 
       - Неважно. Меньше знаешь - крепче спишь, - пропела Глосса, и, болтая 
в том же духе, они двинулись вслед за Катушкой в наступающий день. 
 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

       - Махоня!
       - Ау! - отозвался Махоня, - Кто тут?
       Лес глухо шелестел листвою.
       - Махоня! - услышал он опять, но уже ближе.
       В сумраке ветвей мелькнуло легкое светящееся облачко и исчезло. 
Махоня решительно шагнул в его сторону, как вдруг совсем рядом за деревом 
хрустнул сучок.
       - Кто тут? - крикнул Махоня. Ему стало страшно. 
       Он заглянул за ствол дерева, но там никого не было. И опять, уже 
сзади, послышалось:
       - Махоня!
       Махоня замер. Что-то говорило ему: не оборачивайся. Спиною чуял он 
присутствие живого существа и все же боялся обернуться. 
       - Ты что, так и будешь стоять столбом? - спросили его.
       Махоня оглянулся и остолбенел. Окутанная огненным облаком волос, 
стояла перед ним диковинная женщина. Была она обнажена и смеялась. Смех 
ее звучал так заразительно, что Махоня не удержался и захохотал вместе 
с нею.
       А смеяться, к слову сказать, было чему. Представьте, стоит посреди 
дремучего леса здоровенный мужик, а рядом, дразня его молодым, крепким 
телом, хохочет над ним лесная красавица. А он смеется в ответ...  И что же 
тут хорошего? 
       Внезапно девка, как лиса, метнулась в сторону и крутанулась на месте, 
отчего поток волос ее взлетел горизонтальными языками пламени.  
       - Хороша ли я? - остановившись, спросила она.
       Махоня хотел что-то сказать, но она закрыла ему рот рукой. Огромные 
глаза приблизились к его лицу, и из глубины всё усиливающейся черноты их 
взглянул на него он сам: он и одновременно не он. Махоня попробовал 
отстраниться, и опять услышал смех. Словно множество колокольчиков 
зазвенело вокруг него. Он протянул было к ней руки, но тут в глаза 
ему полыхнуло ослепительной молочной вспышкой, и красотка исчезла.  
       Махоня не мог понять, куда она делась. Он опустился на землю, как 
раз там, где видел ее последний раз. Никаких следов, ничего, что могло 
бы подтвердить, что еще мгновение назад она здесь стояла. И, как гром 
среди ясного неба, опять прозвучало:
        - Махоня!
        Махоня аж подскочил на месте. Конопатая хозяйка леса стояла рядом. 
Из-под рыжих ресниц мерцали темно-зеленые глаза. 
        - Не обижайся, - сказала она. - Просто я люблю играть. Хочешь покажу, 
как я еще умею прятаться?
        - Давай, - согласился Махоня.
        Девушка шагнула к ближайшему дереву и прижалась к нему спиной.
        - Вила не Вила, Вила - ель, - забормотала она. 
        Тело ее тут же стало таять в воздухе. Постепенно сквозь него, вся в 
розоватых трещинах и наслоениях, проступила кора. Последним оставалось лицо, 
но и оно, спустя какое-то время, исчезло.
        - Э, куда ты? - растерялся Махоня.
        Вила и вправду исчезла, но тут же появилась в другом месте, справа 
от него.
        - Во даёт! - одобрил Махоня.
        - Я еще не так умею, -  похвасталась Вила. 
        Голос ее стал вкрадчивым, а выражение лица плутоватым.
        - Любопытная я, Махоня. Спрошу, не обидишься?
        - Не, что за проблема-то?
        - Ты, говорят, песню ищешь.
        - А ты откуда знаешь?
        - Сорока на хвосте принесла, - отшутилась Вила. - И зачем тебе песня? 
Ты ведь и так живешь, как птица, творишь, что желаешь... Зачем?
     - Без песни скучно, - ответил Махоня.
     Тут Вила опять развеселилась:
     - Чтой-то вы, люди, скучные все какие-то, заняться что ли вам нечем, 
кроме как скучать да беду на себя накликивать. Вот мой дедушка ни одной байки 
за жизнь не спел, зато как деревьями скрипит, как листвою шелестит, а как 
тропки-то в лесу запутывает!.. А это что у тебя? - неожиданно спросила она.
     - Катушка.
     - Вижу, что катушка. А для чего она тебе?
     - Мне ее один добрый человек дал. Она мне путь указывает.
     Вила заинтересовалась серебряными нитками. Она долго их разглядывала 
и, наконец, попросила:  
      - Отдай мне катушку.
      - Да ты что, а я как пойду? - заартачился Махоня.
      - Да так и пойдешь, ногами. Ты что, не видишь, я ведь женщина, а женщине 
нитки всегда пригодятся, да еще серебряные!
     Махоня хитро посмотрел на нее и ни с того, ни с сего спросил:
     - А что я за это иметь буду?
     Девушка кокетливо запрокинула голову. Взгляд ее стал чуть высокомерным и 
лукавым.
     - А чего хочешь?
     Махоня помедлил.
     - Петь хочу, - неожиданно вырвалось у него.
     - А ты, я вижу, парнишка не промах, - огорчилась Вила. - Ну ладно, хватит. 
Катушка - моя! А ты иди вон той дорогой, - и Вила указала ему на две глубокие 
колеи, поросшие бурьяном и исчезающие в чаще леса.- Только наперед знай: с версту 
пройдешь - к Озеру выйдешь. Там отец Фалосий живет, злыдень, каковых лес наш 
отродясь не видывал.
     - Что так? - спросил Махоня.
     - Да он как завидит меня, палкой замашет, забормочет свое что-то и всё 
невидимые кресты на воздухе чертит.
     - Он что, не того? - Махоня покрутил у виска пальцем.
     - Сам увидишь. 
     Махоня поймал себя на том, что с удовольствием рассматривает девушку. Она 
действительно была хороша, и расставаться с ней ему не хотелось. 
     В этот миг высоко над ним зазвенел голосок Глоссы:
     - Хорош баланду травить, впереди вон еще сколько дел!
     Махоня посмотрел на Глоссу, посмотрел на Вилу и, подмигнув обеим, легко 
зашагал в ту степь, где ожидало его искомое им счастье.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     И опять расступился лес. И предстало перед ними Озеро во всей его 
первозданной красе. Походило оно на ровную чашу, до краев наполненную 
водой. Синее небо отражалось в воде, и всё озеро словно купалось в 
лазури, настолько чистой и прозрачной, что дух захватывало от красоты. 
      - Сверху очень похоже на глаз. Будто око земли, - не унималась 
Глосса. - Если бы ты умел, как я, летать, ты бы, конечно, обратил 
внимание на одну примечательную особенность этого Озера: всё, что 
видишь в нем, тут же исчезает. Оно походит на чистое сознание 
просвещенного человека. Отражаясь в нем, лес и кусты видят себя 
как бы шиворот-навыворот, но и они никогда не могут сказать 
в действительности, таковы ли они на самом деле...
       - А мне-то что, - прервал ее Махоня, - ишь, расфилософствовалась!
       В полуметре от берега высовывался из воды гладкий, лысый, словно 
лоб мыслителя, валун. Махоня прыгнул на него, опустился на корточки и 
взглянул на свое отражение. 
       Неподвижная вода отразила его, но как! Он одновременно узнавал 
и не узнавал себя. Кудри распрямились и стали походить на торчащую в 
разные стороны солому. Исчезли задорно вьющиеся усы, зато вместо них 
на верхней губе и подбородке проступила ржавая щетина. А нос картошкой 
и крошечные свинячьи глазки так расстроили Махоню, что от обиды он чуть 
было не свалился в воду. 
       С криком: "Я ли это?" - ударил он по своему отражению и разбил 
его на множество колышущихся осколков.
       - Зря! - эхом раскатилось по Озеру.
       - Зря! - вздохнул под Махоней валун.
       - Зря! - зашумели ветви сосен.
       Махоня испуганно оглянулся. Мир вокруг него замер в ожидании. 
Серебристой точкой высоко в небе висела Глосса. И никого больше не было. 
Любопытство пересилило, и Махоня снова уставился на свое отражение. Но 
что это?.. Его не было. В неподвижной синеве воды дремало одно великое 
небо. 
       Махоня вскочил на ноги.
       - А где же я? 
       - А ты разве есть?- спросило Озеро.
       Махоня ударил себя в грудь кулаком: 
       - А это кто по-твоему?
       - Конь в пальто, -  добродушно ответило Озеро. - Чем так нервничать, 
лучше успокойся и посмотри еще раз.
       И снова Махоня наклонился над водой. И тут мощный пинок переместил 
его с валуна в воду. Теперь уже брызги воды взлетели над ним фонтаном.
       На берегу стояло странное существо. Скуфья на голове донельзя 
выцвела, а тщедушное тельце покрывала такая же заношеная ряска. 
       - Анафема! - визжало существо, брызжа слюной. - Да испепелит тя 
Святая Троица огнезрачным глаголом уст своих!.. А впрочем... что ты тут, 
чадо, делаешь?
       Махоня догадался, что перед ним сам поднаторевший в многолетнем 
подвиге отшельничества старец Фалосий.
       - Что ты там делаешь, сын мой? - снова спросил он Махоню.
       - А ты как думаешь? - вопросом на вопрос ответил тот.
       - Думаю, омываешь в купели сей грехи свои, яко несть человека, 
иже жив будет и не согрешит.
       В диковатой речи отца Фалосия преобладал откровенный монастырский 
сленг, так что Махоне порой казалось, будто старец изъясняется на каком-то 
нелепом иностранном наречии.
       - А и согрешит, не беда, - продолжал витийствовать старец. - Жизнь 
коротка, а Господь милостив. Так что давай, сын мой, вылазь из воды и 
приступим к таинству покаяния.
      Махоня вышел из воды, снял рубаху, штаны и, оставшись нагишом, 
принялся отжимать их, не обращая внимания на старца. 
      Отец Фалосий мерно приближался к нему. Каждый шаг старца сопровождал 
звон проржавевших крестов и цепей, свисающих с его одежды. 
       Махоне это показалось забавным. Похоже, подумал он, у деда крыша 
едет от одиночества и недоедания. Сам не толще Кощея, а сколько железа 
на себя нацепил! 
       - Опустись на колени, сын мой, - сказал ему старец, приблизившись. 
- Ибо черви и ангелы, бесы и звезды, все твари, органические и неорганические, 
приветствуют тебя в моей скромной обители. Ибо что дозволено богам, позволено 
и грешнику, но при условии, что он всенепременно покается.
       Отец Фалосий взметнул изможденные руки к небу, отчего весь отягощающий 
его металлолом с лязгом пришел в движение.
       - На колени, несчастный! - повторил он, возвысив голос.
       - Я вовсе не такой несчастный, как вы думаете, -  кротко возразил Махоня.
       - Как, ты не несчастен? - удивился отец Фалосий. 
       Челюсть его затряслась от величайшего изумления, а козлиная бородка - от 
еще более величайшего негодования. 
       - Он не несчастен! - взвыл вне себя от возмущения старец. - О, Всемогущий, 
покарай его своей всесокрушающей десницей, разбей его на кусочки, дезинтегрируй 
на молекулы и атомы, ибо не ведает окаянный, что несчастен, и в неведении своем 
почитает себя счастливым.
       Пока благочестивый Фалосий нес всю эту и подобную ей ахинею, Махоня 
смотрел на него с тем же любопытством, с каким видавший виды психиатр смотрит 
на съехавшего с катушек пациента. Опускаться на колени он, разумеется, и не 
думал. Более того, наш герой ухватил сухонького праведника за грудки, оторвал 
вместе со всей его коллекцией раритетов от земли и зашвырнул в воду.
       - Благодарю Тя, Гоподи, за сие искушение, - успел выкрикнуть старец и 
погрузился в воду.
       - Утонет, - испугался Махоня.
       - Такие не тонут, - спокойно возразило Озеро. 
       Как бы в подтверждение его слов на поверхности воды показалась голова 
отца Фалосия. 
       - Помогите! - крикнул он и по-собачьи поплыл к берегу. 
       Пока он выбирался, взывая ко всем святым и Богородице, в окружающем 
пейзаже произошли изменения. С востока, насвистывая, подул ветер, и оттуда 
же над колючими верхушками елок показалась похожая на Бога туча.
       - Свят, свят, свят еси, - истово возгласил старец, почуяв под ногами 
твердую почву. Вода ручьями стекала с подрясника, зубы отбивали звучную 
чечётку. 
      Махоня рассмеялся:
      - Что, отец святой, омываешь в купели сей грехи свои? 
      - Каковы грехи мои, отрок? Не ем, не пью, в гробу сплю. Ношу вериги, 
чту священные книги. А ты что делаешь?
      - Я, отче, песню ищу.
      - И зачем тебе песня? Пой не пой, все равно помрешь.
      - Ну, это ты, отец, загнул! - не согласился Махоня. - С песней-то и 
помирать веселее.
      - Молись лучше, нехристь! - опять взвился на дыбки отец Фалосий. - Богу 
душу отдашь, а Он спросит: чем занималась, душенька? Всё пела?.. тоже дело, 
так поди же попляши!.. И будешь вечность целую на адской сковородке летку-еньку 
отплясывать.
      И тут, как бы в подтверждение его слов, сверкнула из навалившейся тучи 
молния, грянул разухабисто гром, и с первыми каплями дождя поднялась над Озером 
веселящая взор радуга. Старец истово перекрестился и, подхватив Махоню под локоток, 
повлёк к келейке, притулившейся под разлапистой елкой.       
      Вошли в келейку, а в келейке - стол у оконца да у печи лавка. На лавке гроб 
стоит, а в гробу вместо подушки булыжник лежит.      
      Удивился Махоня:
      - Да ты, дед, никак в гробу спишь?
      - Спать еще живым в гробу - с бесом выдержать борьбу! - поучительно изрек 
отец Фалосий. - Не то, чадо, ценно в очах Господних как живем-грешим, а то, как 
умирать будем!
      - Зачем же умирать-то? - простодушно спросил Махоня. - Глупо как-то умирать, 
когда можно еще жить да жить. И что ты меня всё стращаешь? Ад, черти, сковородки... 
Скажи лучше, отец, где мне песню мою найти?
     Тут старец махом оживился, скуфеечку поправил и говорит:
     - Богу угодно, чтобы ты мне, окаянному, огородик убрал да дровишек на зиму 
заготовил, а я тебе за богоугодные труды наипрямейшую дорожку к песне твоей укажу.
     Договорились они. Остался Махоня у старца. Огород убрал, дров на зиму заготовил, 
даже крышу починил. Старец видит: на совесть старается Махоня, жалко ему хорошего 
работника отпускать, ну да что поделаешь! Вывел он его, как уговорились, на тропку, 
что в дремучий бор вела, и говорит:
     - Ну вот, Махонюшка, предстоит тебе путь тернистый, подвиг неслыханный. Видишь 
вон ту горку вдали, - и старец указал на поросшую хмурым ельником гору, доминирующую 
над всем остальным лесом. - иди всё время на нее, там и найдешь то, что ищешь. А коли 
придется совсем туго, вот тебе слово заветное: изыди! Но произнести его можно только 
один раз и в самую трудную минуту.
       Поблагодарил Махоня старца и пустился в путь по указанной тропинке.
       Вскоре громадные сосны обступили его. Чем больше углублялся он в лес, тем 
мрачнее казалась ему местность. Зелень становилась все беднее. Почерневшие стволы, 
разветвляясь, переходили в причудливые кроны, образуя на фоне неба зловещую паутину 
линий. Всюду валялись огрызки гусиных перьев, желтеющие останки венков из высохшего 
лавра, кучи бумажного сора.
      Тропа резко пошла вверх, виляя между залежами камней и хвойного сушняка. 
За одним из поворотов попался Махоне начисто обглоданный скелет коня. Как факел, 
возносились ввысь белоснежные ребра. По голому черепу суетливо бегали муравьи, а 
из пустых глазниц выглядывали чахлые кустики черники. Прямо из седловины позвоночника 
торчали жалкие остатки сломанных крыльев.   
       - Бедный Пегас, - вздохнул Махоня, - твой нынешний вид - всего лишь очередная 
иллюстрация неотвратимости времени.
       Череп неподвижно смотрел на человека. Ему было все равно. Крупные желтые зубы 
скалились в запредельной усмешке.
       Внезапно тонкий свист разнесся по верхушкам  деревьев.
       - Глосса!
       Птица снизилась и  мерцающей звездочкой зависла над головой человека.
       - Ты где пропадала?
       - Летала на разведку.
       - Не в курсе, что произошло с Пегасом?
       - Он угодил в сети Дремучего Редактора.
       - Кого?
       - Дремучего Редактора. Мы найдем его там, куда идем, на Издательской Горке.
       - Что, он действительно так страшен?
       - Он страшен лишь тем, кто от него зависит. Это, как правило, бездарные 
бумагомаратели, графоманы, не имеющие ни голоса, ни слуха. Все они ищут свою нишу 
в жизни, но не у всех это получается. Несчастным остается лишь покорно обслуживать 
Горку, весьма скудную по части свежих веяний.
       - Милая Глосса, ты говоришь страшные вещи.
       - Да, Дремучий Редактор - та еще язва! Больше всего он боится таких, как ты, 
независимых и с собственным голосом. Но с ними он действует хитрее: он проникает в 
их сновидения и, как бабочек сачком, отлавливает лучшие их песни.
       - Зачем же они ему?
       - Не знаю... Никто не знает, что он делает с украденными песнями и где их 
прячет... Смотри!
       Что-то неуловимо переменилось в атмосфере обступившего их леса. С криком 
"Опусы! Опусы!" Глосса заметалась вокруг Махони.                                  
       Над зазубренными краями горы  показались темные отметины галок. Они 
стремительно приближались, увеличиваясь в размерах. Их было так много, что 
вскоре день превратился в ночь, а тишина леса сменилась отчаянным визгом 
и клекотанием птиц.

       (Опус - птицеподобный уродец из отряда не удавшихся литературных 
произведений. Имеет ярко выраженную аморфоидальную форму, как у недоносков, 
а также мимикрирующую под нечто значимое серую окраску, склонную то к теплым, 
то к холодным тонам, в зависимости от конъюнктуры окружающей среды.)

       - Замри! - раздалась сверху команда Глоссы.
       "Чего проще!" - подумал Махоня.
       Руки по швам. Подбородок к небу.Носки врозь.
       "Я - столб, я - столб, я - столб", - засвербело в мозгу. Тело налилось 
тяжестью. В жилах всё медленнее кружилась кровь. Сознание, наконец, поплыло, 
а с ним и окружающий мир...
     Опусы проносились совсем рядом. Перепончатые крылья царапали лицо, шею, 
руки острыми, как иглы, концами. Но Махоня уже не чувствовал боли.
     Как пыль, поднятая ветром, они промчались и исчезли.
     _____                       
     
     Тук! Тук! Тук!..
     Кто-то настойчиво стучал ему по кумполу.
     Тук! Тук! Тук!..
     Махоня с трудом разлепил веки. Постепенно возвращалось сознание, и вслед 
за ним оживало тело.
     - Глосса, прекрати, - взмолился он, еле ворочая языком, - а не то череп 
проломишь!
     Пичуга переместилась на плечо Махони и заверещала:
     - Скорей, скорей!.. Пока я приводила тебя в чувство, Дремучий Редактор 
издал очередной номер газеты "Дебри". И в ней разгромная статья о нас. Будто 
бы ты, и я вместе с тобой, нарушили границы его суверенной территории, нарушили 
его покой, и Бог знает, что мы там еще нарушили! Короче, надо спешить.
      - Куда? - спросил Махоня.
      - К Дремучему Редактору газеты "Дебри".


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Дремучий Редактор вот уже час как сидел в своем липовом дупле, оборудованном 
под роскошный, по меркам Издательской Горки, кабинет. 
      - Хочу песен, хочу песен! - бормотал он, дрожа от нетерпения.
      Узкая переносица, переходящая в утиный нос, близко посаженные бусинки глаз 
и избегающий собеседника взгляд придавали ему необычайное сходство с крысой.
     - Хочу свежих, нежных, девственных песен! - бормотал Дремучий Редактор, - 
Таких, чтобы услаждали слух, ублажали душу! Чтобы кровь с молоком!..
     Парочка согбенных чуть не до земли Шестёрок, Ху и Хо, подобострастно ловила 
ускользающий взгляд  Хозяина.
     - Привести? - спросили они в один голос.
     - Я сам.
     Дремучий Редактор подошел к зеркалу, поправил на грудине златую цепь - символ 
крутизны и устойчивости ее владельца, - и, взмахнув крыльями, выпорхнул из дупла 
наружу.
     Кругом расстилалась немая ночь. В сиреневом сумраке, как часовые на посту, 
темнели там и тут стволы деревьев. Чудилось что-то зловещее в неестественной 
обнаженности вовсе не осеннего леса.
     Дремучий Редактор опустился на землю. Чуть позади него - Шестёрки.     
     - Это? - спросил он, указав на ближайшее дерево.
     - Так точно, Хозяин!
     Жестом фокусника Дремучий Редактор извлек из-за пазухи металлическую трубку, 
оба конца которой завершались раструбами, один чуть шире другого.
     - Фо-нэн-до-скоп! - произнес он по слогам и, приставив прибор к стволу дерева, 
припал к нему ухом.
     Он слушал. 
     То, что он слушал, звучало только для него. 
     Всем существом своим внимал он доносящейся из глубины ствола мелодии. Голос 
внутри пел так нежно, так по-женски эмоционально, что мгновенно привел Дремучего 
Редактора в сильнейшее возбуждение. Блаженная улыбка появилась на его физиономии. 
Уголки рта поползли в стороны, глазки зажмурились от удовольствия, и внезапно 
перед Ху и Хо предстала улыбающаяся крыса. Но ни Ху, ни Хо не удивились. За время 
службы Шестерки привыкли к переменчивым настроениям Хозяина. Растворись он сейчас 
прямо перед ними в воздухе, даже это не привело бы их в замешательство.   
       Крыса улыбалась. 
       Крыса дрожала от наслаждения.
       Невыразимо сладостные модуляции, доносящиеся изнутри дерева, уносили 
Редактора в чарующие дали. Разгулявшемуся воображению мерещились сказочные 
дворцы, окруженные садами. Драгоценные камни валялись прямо под ногами. 
Солнце и звезды отражались в них, бросая разноцветные зайчики на пляшущих 
гурий...   
       - Чья это песня? Чья песня? - простонал Дремучий Редактор, закатывая 
глазки и слабея от наслаждения.
      - Махони, - одновременно откликнулись Шестерки. 
      - И где же он сейчас? 
      - Он... идет... сюда.
      - Сюда?.. - удивился Дремучий Редактор.
      - Так точно.
      - Но кто его звал... сюда?
      - Никто. Он сам. Сам впал в депрессию. Сам воспрял духом. Сам пошел 
сюда. Сам с минуты на минуту будет тут.
      - И вы, уроды, ничего не сделали, чтобы остановить его? - завопил 
Дремучий Редактор, потрясая кулаками перед остолбеневшими от 
преданности Ху и Хо.
      - Никак нет, Хозяин.
      Ситуация принимала интересный оборот. 
      Что делать, что делать?


ГЛАВА ШЕСТАЯ

       Не успел Махоня исчезнуть в гуще леса, как Вила схватила 
катушку и закружилась с ней по поляне в восторженном танце.
       - Моя, моя!.. - приговаривала она радостно, и серебристая 
нить искрилась в ее руке, струясь между пальцами. Вращаясь, 
как волчок, она и не заметила, что нить, словно ожив, обвивается 
вокруг ее тела. Витки ложились все гуще, все плотнее, пока девушка, 
наконец, не почувствовала боль. Она попробовала вырваться, но нитки 
лишь сильнее врезались в молодое тело. Катушка вращалась с бешеной 
скоростью, а нитка казалась бесконечной.
       "Она задушит меня!" - мелькнуло в голове Вилы.
       Девушка рванулась, но все без толку. Нити искрящейся паутиной 
липли  к рукам, бедрам, опутывали плечи, постепенно приближаясь к горлу. 
Девушка упала. Связанная по рукам и ногам, она походила на прекрасную 
муху, попавшую в липкую паутину. Огненные волосы разметались по траве, 
глаза закрылись, на щеках появилась смертельная бледность - признак 
приближающегося конца. Сердце билось все слабее, мысли текли с какой-то 
неторопливой, чарующей последовательностью, и вдруг Вила почувствовала, 
что тело ее парит в воздухе, тогда как сама она, ее душа, купается в неизъяснимо 
ласковом свете невесть откуда льющихся лучей. Она шла, не касаясь земли. 
Цветы и травы тянулись к ней со всех сторон, и восхищению их не было 
предела, когда головок и листьев их касался подол ее изумительного платья. 
Да, да, теперь на ней серебрилось и переливалось всеми цветами радуги 
самое настоящее платье!     
       - Мои нитки! - внезапно закричали за ее спиной. 
       Потрясая кулаками и гневно сверкая глазками, к девушке приближался 
Грозный Сморчок. 
       - Мои нитки! - вопил он, не переставая. - Она украла мои серебряные нитки!
       Вила смотрела на него, ничего не понимая. Голая Катушка покатилась по траве, 
лихо подпрыгнула и очутилась в руках хозяина. Грозный Сморчок испустил такой 
пронзительный вопль отчаяния, что будь на его месте кто другой, он бы рухнул 
замертво.
       - Она украла мои нитки! 
       И тут Грозный Сморчок остановился, как вкопанный. Так скачущий во весь 
опор конь внезапно останавливается, поднимая вокруг себя клубы пыли.
       - Бог ты мой! - вырвалось у него от изумления. Казалось, еще чуть-чуть и 
желтые глазки его выскочат из орбит. - Вила, что это с тобой? - пролепетал он.
       - Ах, достопочтенный Сморчок, я и сама не могу понять, что со мной 
случилось. Сначала нитки опутали меня, и мне стало так плохо, так плохо! 
А потом я вдруг почувствовала, что парю, а нитки превратились вот в это 
роскошное платье, и мне вдруг стало так хорошо в нем, так хорошо!..
       И так это невинно прозвучало из ее уст, что бедный Сморчок сразу 
почувствовал себя без вины виноватым. И ниток жалко, и девушку обижать 
глупо.
       - А Махоня? Как же он теперь без Катушки дойдет?
       - Ногами, - лаконично ответила Вила.
       - Тьфу! Ей про клуб, она про баню... Нужно за Махоней спешить. 
Не то Дремучий его, как пить дать, заморочит.
       - Он может, - вздохнула Вила. - Я слышала, у них на Горке такое 
творится! Коней едят, опусам волю дали, а Главный-то песенными 
наложницами услаждается...
       - Ладно, разболтались мы тут, а Махоня, должно быть, уже на Горке. 
Идем, - сказал Грозный Сморчок и, помолчав, добавил, - Ты, милая, как 
мимо Озера пойдем, старца не обижай и над набожностью его не насмехайся. 
Он Богом маленько пришибленный, а маленьких обижать нельзя.
       Сморчок старался поменьше смотреть на девушку. Ему все еще было 
жаль своих ниток. 
       - Раздели несчастную и довольнёхоньки, - встряла в разговор Катушка. 
Уж ей-то было на что обижаться: она лишилась всего своего наряда, а кому 
нужна голая, пусть даже и стройная, Катушка?
       - Прощай, хозяин! - крикнула она обиженно и только намылилась дать 
дёру, как Сморчок ловко подхватил ее и со словами: "Вот так-то лучше будет!" 
насадил  на крепкий сучок росшего поблизости дерева.
       - Мы с Вилой по делу пойдем, а тебя на обратном пути захватим. Так что 
отдыхай пока, - строго сказал он Катушке, и той ничего не оставалось, как 
только смириться, ибо и народная мудрость гласит: сел на сучок - не дергайся! 


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

       В дверь ударили так сильно, что келейка отца Фалосия заскрипела 
от неудовольствия.
       - Господи, помилуй - проворчал старец. Он как раз почивал 
в своем гробу, и голова его в скуфейке покоилась на отшлифованном 
за долгие годы булыжнике.
        Исключительный подвижник кладет под голову булыжник, любил 
приговаривать отец Фалосий, намекая тем самым на достойную всяческого 
уважения высоту своего иноческого подвига.
       Но сейчас он спал. Иными словами, пребывал в том тонком мире 
непостижимых явлений, где запросто беседуешь со святыми угодниками, 
с ангелами и бесами, а иногда и с самим Господом Богом. Снилось 
старцу, будто шествует он узкой тропинкой меж пологих холмов. А 
холмы все теснее сжимают ту тропинку, и вот уже исчезла она, а 
взамен нее, меж холмами, разросся густой кустарник, и на ветвях 
его всюду распускаются и одновременно вянут чудные розы. Молочно-
белые жемчужины то и дело капают, точно слезы, с розовых лепестков 
на землю. Густой аромат обволакивает старца. И он погружается в еще 
один дивный сон - сон во сне! И разверзаются над ним небеса, и чудный 
свет изливается прямо в его душу, и в ушах глас Божий раздается:
       - Окаянный, отворяй хибару, не то трубу архангелову проспишь!
       И страшный грохот потряс домишко затворника. Старец перевернулся 
в гробу и, приоткрыв один глаз, резво соображал: кто бы это мог быть? 
Но кто бы там ни был, было ясно: он не собирается ждать. На этот раз 
удар был такой силы, что келейка пришла в неуправляемое движение, и 
доведись нехристю ударить третий раз, неминуемо накрыла бы отшельника, 
преобразившись из неказистой кельи в еще более уродливую раку.
       - Господи, помилуй! Ну, кто там еще беспокоит мои старые мощи?
        Старец выбрался из гроба, перекрестил булыжник и бодренько 
засеменил к двери.
       - Что, чадо, силушку некуда девать? - набросился он на Сморчка 
с упреками.
       - Где Махоня? - спросил Сморчок, не обращая внимания на ворчание 
старца.
       - Ни сном, ни духом не ведаю, - ответил инок и собрался было 
захлопнуть дверь перед носом нежданного гостя, но тот подхватил 
подвижника, как перышко, и выставил наружу.
       - Я тебя ясным языком спрашиваю, где Махоня?
       Старец захлопал глазами.
       - Должно, на Издательскую Горку пошел.
       - Давно?
       - Нынче, чуть солнце встало. Я, грешный, и на дорожку его 
благословил. С Богом-то всё веселее.
       - Веселее говоришь? 
       Сморчок окинул старца неотвязчивым оком.
       - Собирайся, старче, с нами пойдешь.
       - Эт куда еще? - засопел отец Фалосий.
       - На Горку.
       Старец вскинулся бороденкой, истово перекрестился и зароптал:
       - Нет на то Божьей воли, чтобы аз многогрешный по бесовским 
угодьям да горкам шатался. Мне и правильце-то вычитать времени не 
хватает, а тут еще...
       Речь старца внезапно оборвалась. Ручки затряслись, челюсть 
отвисла от крайнего изумления и осоловевший взор его уставился 
куда-то мимо Грозного Сморчка. 
       Над чистым, как плач сиротинушки, Озером воздвиглась 
великолепная радуга, и стояла под нею, лучась неземным сиянием 
Пресвятая Дева. Она кротко взирала на старца и в небесном взоре 
ее было столько доброты и милосердия к нему, окаянному, что сердце 
отшельника мгновенно зашлось сладостной истомой, и весь он превратился 
в одно сплошное "Ах!", преклоненное пред явившимся ему видением.  
       - Пресвятая Богородица! - воскликнул он, рухнув на колени. - 
Аз есмь пучина греха и бездна неверия. Помилуй, кормилица!
       - Не помилую, - кротко возразила дева.
       Платье на ней засверкало еще сильнее, огненные власы ея 
водопадами струились по плечам, и очи потемнели, как вода в 
насупившемся перед ненастьем озере.
       Отец Фалосий затрепетал. Весь его иноческий гонор мигом 
испарился, и похож он стал на червяка, пресмыкающегося в пыли 
ввиду грозной воительницы.
       - Ты отправишься на Издательскую Горку вот с этим 
достопочтенным мужем - и Вила (а это была именно она) 
указала на Грозного Сморчка, - а по пути, отче, тебе 
предстоит совершить величайший подвиг, достойный твоего 
иноческого сана. 
        Старец сотворил земной поклон и бросился в келью. 
Сборы, как поется в песне, были недолги. Он уложил всё 
необходимое для совершения священнодействий в дорожную 
суму и, выскочив наружу, увидел ошеломившую его окончательно 
сцену. Пресвятая дева, лихо подбоченясь и скаля в белоснежной 
улыбке зубы, болтала с Грозным Сморчком, а тот, тыча пальцем 
в сторону Издательской Горки и яростно вращая желтыми глазками, 
объяснял ей, что время не терпит и что жизнь Махони в страшной 
опасности. Как громом пораженный, застыл Фалосий в дверях кельи. 
Только тут до него дошло, какую злую шутку сыграло с ним провидение. 
Но делать нечего: слово не воробей, а уж своему-то слову старец 
всегда был хозяин. Короче, смирился отче перед фактом, но в 
закаленном беспрестанными подвигами сердце его застряла тонкая 
оскомина, впоследствии вылившаяся весьма своеобразно.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

       Тропа убегала вглубь непроходимого леса. И чем глубже, тем мрачнее 
и пустыннее становилось вокруг.
       - А черт! - чертыхнулся Сморчок, споткнувшись о камень. 
       - Не поминай лиха всуе, как и Господа Бога твоего, - тоном наставника 
посоветовал ему идущий сзади отец Фалосий. - Молись лучше, нехристь, да 
обрящешь помощь Всевышнего в трудную минуту.
       Грозный Сморчок остановился и, обернувшись к старцу, спросил:
       - А ты что, отче, всегда молишься?
       - Да. Где б ни был, что бы ни делал, стою ли, лежу, или еще каким 
делом занимаюсь, денно и нощно, дерзновенно и безропотно творю молитву. 
Тем и ограждаюсь от поползновений бесовских, - твердо ответил старец и 
перекрестился.
       Грозный Сморчок хитро усмехнулся и спросил:         
       - Ну, раз ты такой умный, скажи: где сейчас, вот в эту самую минуту, 
Бог пребывает, на небе?
       - Нет.
       - На земле?
       - Нет.
       - Тогда, может быть, он в этом дереве? - и Грозный Сморчок стукнул 
палкой по ели, загудевшей в ответ.          
       - Нет.
       - А, понял, он - в этом маленьком муравье! - и, пряча улыбку, Грозный 
Сморчок склонился над тропой. 
       У самых его ног черноголовый муравей с трудом нес огромную соломинку. 
Муравью было явно все равно, есть на свете Бог или его нет. 
       - Опять не угадал! - зазвенел отец Фалосий. - Царствие Божие внутрь 
вас есть, говорит Господь. А ежели Царствие Божие и Бог - одно и то же, то, 
значит, и Бог, как цыпленок в яичке или орешек в скорлупе,  внутри каждого 
из нас сидит. Соображаешь? 
       Грозный Сморчок почесал в затылке.
       - Это что же получается: я и Бог как бы одно и то же?
       - Я этого не говорил, - испугался отец Фалосий. - Сказав то, что сказал, 
я лишь имел в виду, что тебе, пустомеле, без меня, иерея Божьего, не видать 
Бога, как своих ушей! - и старец торжествующе, снизу вверх, уставился на 
Сморчка.
       Но тот  не унимался и рассуждал далее, вел тему, что говорится, 
к логическому завершению:
       - Погоди, отец, я что-то не врубаюсь. Ты говоришь, Бог внутри 
меня сидит?
       - Конечно, - с готовностью подтвердил старец.
       - То есть я, заглянув в самого себя, могу найти там Бога? 
       - Истину глаголешь, чадо мое!
       И тут Грозный Сморчок тучей навис над старцем и заклокотал:
       - Так на кой мне ляд тогда посредник между мной и Богом, который 
внутри меня?
       Старец опешил.
       - Стойте! - внезапно, как из-под земли, между ними выросла Вила. - 
Взрослые люди, а как дети. И не стыдно вам браниться, да еще в присутствии 
мертвых?
       - Что? - в один голос вскрикнули Грозный Сморчок и старец. - Где 
мертвые?       
       - Вон там.
       В нескольких шагах от тропинки среди торчащих камней и зарослей 
сушняка белел начисто обглоданный скелет коня. Глазницы оскалившегося 
в запредельной улыбке черепа равнодушно глазели на путников, салютуя 
чахлыми кустиками черники.
       - Недолог век клячи, готовой ишачить, - мрачно констатировал 
Сморчок.
       Однако и Вила, и отец Фалосий смотрели на дело иначе.
       - Нельзя его так оставлять. Это всё же не простой конь, а Пегас, - 
сказала Вила.
       - Может, еще и отпеть прикажешь? - съехидничал старец.
       - И отпеть, - произнесла девушка голосом, не терпящим возражений. - 
Если мы его тут бросим, нам не выбраться из этого места, Горка засосет нас, 
как трясина. А, отдав долг останкам славного Пегаса, мы - обретем невидимого 
друга и помощника.
       - Эх, жисть жестянка! - сплюнул Сморчок в сторону и уселся на обомшелый 
камень. 
       А старец Фалосий уже извлек из сумы кадило, епитрахиль, крест и евангелие 
и, приложившись поочередно к каждой вещи, приступил к обряду.
       - Благословен Бог наш... - начал старец. 
       Кадильница, рассыпая искры, задымила, и через некоторое время облако 
благоухающего фимиама повисло над останками бедного Пегаса.
       - Паки, паки миром Господу помолимся, - нараспев произносил старец, 
и окружающие камни, за неимением певчих, хором отвечали:
       - Го-осподи, поми-и-и-луй!
       Сморчок наклонился к уху присевшей рядом Вилы и шепотом сказал:
       - Хорошо шаманит!
       - Красиво, - согласилась девушка, ничего не понимающая в церковных 
обрядах.                
       А старец уже читал евангелие. 
       Звонкий, чуть дребезжащий голос привычно набирал силу по нарастающей. 
На заключительном этапе лицо подвижника вдруг как-то невыносимо вытянулось, 
и почудилось, будто уже не человек книгу, а книга держит и надымает поющего, 
за ради истовой его праведности.
       И опять старец пошел по кругу, кадя и возглашая:
       - Паки, паки миром Господу помолимся! 
       И камни отвечали ему:
       - Го-о-осподи, поми-и-и-луй!
       И когда добрались до "Боже духов и всякия плоти", из облака ладанного 
дыма, сгустившегося над останками Пегаса, послышались странные звуки. Что-то 
там, под завесой белой пелены, происходило, потрескивало, чмокало, составлялось 
и всё заметнее двигалось, словно оживало.
       Грозный Сморчок рывком поднялся с камня, Вила за ним. Раскрыв от 
изумления рты, вперились они жадными взглядами вглубь клубящегося столбом 
дыма, где глазам их открывалось неслыханное доселе зрелище.
       Порыв ветра развеял клубы дыма, и предстал перед ними белоснежный 
конь. 
       Конь был сказочно красив и крылат. 
       Конь бил копытом о камни и, словно огромная птица, размахивал 
крыльями. Казалось, он вот-вот взлетит. 
       А старец всё описывал вокруг него круги и продолжал кадить.
       - Ве-е-ечная па-а-амять!.. - тянул он вне себя раз за разом, 
пока, наконец, Грозный Сморчок не догадался остановить его. Он мгновенно 
отобрал у отца Фалосия кадило, затем благочестиво приложился к евангелию 
и с возгласом "Прости, Господи!" опустил сию святую книгу на голову 
заблажившего иерея. 
       Старец в изнеможении опустился на землю.
       - Чудо, чудо! - бормотал он, а из подслеповатых глаз его катились 
слезы счастья, ибо Бог, пусть даже и наоборот, впервые в жизни услышал 
его молитвы.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

      Дремучий Редактор нервничал. 
      Неожиданно спасительная мысль пришла ему в голову. Громкий хлопок 
в ладони прозвучал, как  выстрел.
      - Опаньки!
      Воздух сгустился, и внутри обозначившегося контура материализовался 
пухлый коротышка в габардиновой тройке и цилиндре. В правой руке держал 
он увесистый кейс, в левой - трость с набалдашником в виде золотника из 
бронзы. 
       - Мусье Пиар, - обрадовался его появлению Дремучий Редактор, - вы и 
представить не можете, как вы мне нужны.
       - Мое почтение, господин Редактор.
       Мусье Пиар приподнял котелок, под которым не нашлось ничего кроме 
сияющей лысины. Шайба лица расплылась в очаровательной улыбке.
       - Я весь к вашим услугам.
       Дремучий Редактор подскочил к нему и заломил от волнения ручки.
       - Два имени, уважаемый, всего только два литературных имени, и ничего 
больше! - упрашивал он, а сам, как собака, давал круги вокруг мусье Пиара.
       - Секундочку, господин Редактор. Сейчас всё будет готово.
     Мусье Пиар раскрыл кейс. Достал из него нечто вроде надувного детского 
шарика. Приставил к его отверстию бронзовый золотник и, намертво скрепив 
то и другое гайками, приступил к работе.  
     Трость оказалась обыкновенным поршневым насосом. Мусье Пиар качнул 
раз, другой и работа пошла полным ходом. Надувшись, шар принял форму 
славного малого точно в таком же габардиновом костюме, как у мусье Пиара. 
Не хватало лишь блестящего цилиндра да молодцеватой нахрапистости, с какой 
мусье впаривал Редактору свой товар. Зато лысину его украшал лавровый венок, 
а из нагрудного кармана торчало превосходное гусиное перо.
      - Это господин Пупкин, - представил новоиспеченного (вернее: надутого) 
литератора мусье Пиар. 
      Вспотев от работы, он снял цилиндр и поставил его, как ведро, на землю. 
Затем промокнул лысину носовым платком и, наконец, спросил:
       - Такса прежняя?
       - О, не беспокойтесь, мусье Пиар, наш договор в силе, и смею вас обрадовать: 
пятнадцать процентов сверху за усердие.
       Мусье Пиар был польщен. Теперь он принялся за работу с удвоенной энергией. 
Достал из кейса второй, точно такой же, шар, пристроил к нему насос и - пшик!..  
пшик!.. - поршень заходил туда и обратно, как бешеный. С каждой новой порцией 
воздуха шар превращался в амбициозную даму, тощую, как жердь, и сморщенную, 
как тряпка. Сначала с земли поднялись длинные ноги. На них водрузился костлявый 
таз. Потом раздулась грудная клетка, и, наконец, на куриной шее появилась женская 
головка, оснащенная искусной причёской из тончайшей, как нервы, проволоки.
       Не успела дама появиться на свет, как из глубин ее тотчас раздалось крепкое 
ругательство:
       - Fuck!   
       Выругавшись, дамочка достала пачку сигарет и закурила.
       - Я - Манна, - представилась она, выпустив клуб дыма в лицо Дремучему 
Редактору.
       - В таком случае, милочка, я - горох, - съязвил Дремучий Редактор и 
закашлялся. - Не понимаю, как может дама, да еще поэтесса, курить такую 
гадость. 
       В это время мусье Пиар защелкнул свой кейс, сложил трость и с поклоном 
приблизился к Хозяину.       
       - Прекрасно, мусье Пиар! - похвалил Дремучий Редактор и вручил ему 
увесистую пачку банкнот. 
       - Это вам за труды.
       Мусье Пиар, кейс и пачка купюр растаяли в воздухе. 
       Дремучий Редактор хлопнул в ладоши и попросил внимания.
       - Господа, сегодня у нас особенный день - День Народного Творчества. 
Каждый должен спеть песню собственного сочинения.  Ху, Хо, - обратился 
Дремучий Редактор к шестёркам, - вы тоже готовьтесь.
       - Но я, хозяин, в жизни не пел, - сказал Ху.
       - А я и нот-то не знаю, - добавил Хо.
       - Вот и прекрасно. Значит, дебют.  
       Пупкин и Манна переглянулись и одновременно, будто сговорившись, 
выпалили:
       - А жюри? 
       - Жюри? - переспросил Дремучий Редактор, и крысиная физиономия его 
расползлась в улыбке, - я! 
       Раздались аплодисменты.
       - А теперь - Дремучий Редактор крутанулся на месте и снова хлопнул 
в ладоши, - публика! 
       Пространство вокруг огласилось визгливыми криками и шумом крыльев. 
Десятки, сотни серых уродцев отовсюду слетались на поляну. Суета поднялась 
страшная! Они рассаживались прямо на земле вокруг импровизированной сцены, 
толкались, ссорились и шумно выражали свое удовольствие  по поводу 
предстоящего зрелища.
       Участники готовились к выступлению. Шестерки, уединившись, репетировали. 
Пупкин деловито прочищал горло, а Манна, ничтоже сумняшеся, распахнула 
косметическую сумочку и галопом наводила марафет на своей физиономии. 
       Дремучий Редактор пошептался с Шестерками, попросил публику вести себя 
потише и объявил:
       - А теперь, господа, начнем. Первый выступает солист Пупкин, наш земляк, 
неоднократный лауреат Издательской Горки. Поаплодируем ему!
       Толпа аморфоидальных недоносков засвистала, загикала, затопала ногами. 
       Пупкин шагнул на середину поляны. Лавровый венок, надетый набекрень, 
тускло отсвечивал лапидарной медью. В руке он держал лист с нотами.  
       - Если позволите, я спою вам оду. Называется она "Романтика лауреата".
       Пупкин еще раз прокашлялся и запел:

               Романтика лауреата
               Работе грузчика сродни. 
               Стихов тома, как трудодни, 
               И вдохновенье, как зарплата, 
               Всё уменьшается. Всё реже
               Целует Муза меня в грудь.
               О, как возвышенно-безбрежен
               Мой стих! мой бег! мой взлёт! мой путь!
               К деньгам и славе безразличен,
               Я творческой харизме рад
               Не потому, что я - лауреат, 
               А потому что - романтичен!

       Замершая было поляна взорвалась аплодисментами. Все повскакивали с мест, 
крича: "Вау!", "Бис!" 
       Пупкин всплеснул ручонками и подпрыгнул. Подошвы башмаков его оторвались 
от земли, и на мгновение показалось - корявое деревце попыталось вспорхнуть со всем 
своим тряхомудием в набрякшую грозовым ватином высь.  
       - Достаточно, г-н Пупкин, - прервал его Дремучий Редактор. - А сейчас наша 
непревзойденная Сапфо, то бишь Манна Небесная, споет нам что-нибудь этакое... 
сентиментальное! Попросим ее, пожалуйста.
       Снова аплодисменты, и на середину поляны лошадиной походкой выступила 
Манна, щелчком отшвырнула в сторону недокуренную сигарету и с места в карьер 
затянула:        
          
             Флюидами пахучая, 
             Куплетами трескучая,
             Текучая, как реченька, 
             И всем из вас желанная, 
             Я - грозная, серьезная, 
             Я страшно одиозная,
             Я песней вас замучаю,
             Ведь я певица Манна.

             Тоскою руки связаны, 
             И фразы не досказаны.
             Вы надо мной хохочете, 
             А мне совсем не больно.
             Я плачу оттого, что мне 
             В тисках уныло разума.
             Я песней вас замучаю, 
             И это мне прикольно!

       И опять поляна взорвалась свистом и гиканьем.
       Дремучий Редактор подождал, пока стихнут аплодисменты, и поднял руку.
       - Итак, кто еще из присутствующих желает скрестить со мною творческие, 
так сказать, клинки? 
       Воцарилась гробовая тишина. Слышно было, как высоко в небе поскрипывают, 
проплывая, облака. 
       - Я!
       Все, как по команде, оглянулись.
       На поляну вышел молодой мужик. Был он бос, в меру весел, и над головой 
его серебряной точкой вилась такая же веселая птичка.
       - Я, - еще раз громко произнес мужик и подмигнул Дремучему Редактору, 
отчего тот насупился.
       - Как зовут? 
       - Махоня. 
       - Это у тебя псевдоним такой?
       - Зачем псевдоним? Как матушка с батюшкой нарекли, так и зовусь.
       - А ты по какой номинации? - спросил совсем уж заумное Дремучий Редактор.
       Махоня потоптался на месте, не зная, что ответить, да и брякнул:
       - По собственной.
       Все, кто был на поляне, покатились с хохоту.
       Сотни глаз впились в него сосущими пиявками. 
       Глосса взмыла в небо и зависла там светящейся точкой.
       - Ну-с, уважаемый, чем порадуете? - обратился к Махоне Дремучий.
       Махоня посмотрел ему прямо в глаза и физически ощутил, как тот напрягся. 
Лицо Редактора побагровело. Скрюченные пальцы рук походили на когти, но 
Дремучий быстро овладел собой.
       Махоня широко улыбнулся. Словно солнышко брызнуло вокруг задорными 
лучами.
       - Друзья, - обратился он к безликой массе, ожидающей представления. - 
Без сомнения, вы в курсе, что такое песня. Одним она по вкусу с перчиком, кому-то 
с клубничкой, а мне - с грустью, хватающей за душу. Отличное, скажу я вам, средство 
от творческих запоров!
       - Короче, - перебил его Дремучий Редактор, но Махоня, не обращая внимания, 
продолжал: 
       - Так вот, исследуя глубинные пласты песенного творчества, пришел я к выводу, 
который (вы, конечно, расхохочетесь) звучит так: краткость - сестра таланта. На свете 
существует немало песен, состоящих из одного слова. Одну такую я вам сейчас и спою.
       Поляна насторожилась, как овчарка перед командой "фас", и не ошиблась.
       Махоня шагнул к Дремучему Редактору и твердо произнёс:
       - Изыди!
       Глаза Дремучего вспучились, как пузыри на поверхности болота. За плечами 
развернулись гигантские крылья, и, гикнув, точно летучая мышь, Редактор попытался 
взлететь. Но как только ноги его расстались с землей, оглушительный взрыв потряс 
поляну. Толпа опусов сорвалась с места и, визжа, заметалась в воздухе.
       - Хозяин, хозяин! - кричали они, но Дремучий как сквозь землю провалился. 
Теперь все эти твари понимали: им конец. Брошенные на произвол судьбы, они 
с яростью загнанного в угол, бросались на все, что двигалось и дышало. Манна 
схватила Пупкина за руку и с криком "Не оставляй меня одну!" потащила прочь 
с поляны, но клювы уродцев моментально настигли убегающих. Несколько точных 
ударов, и парочка в буквальном смысле испустила дух: воздух, закачанный в них 
мусье Пиаром, с шипением вырвался наружу, и от обоих ничего, кроме разве что 
рваной резины да разбросанных повсюду лавровых листьев, не осталось.  Ху и Хо, 
по врожденной привычке, стояли посреди всего этого бардака навытяжку, по стойке 
"смирно". И вид у них был обескураженный. Опусы, зная их приверженность хозяину, 
проносились мимо. Теперь они направлялись в сторону Махони, который, вырвав 
первую попавшуюся под руку осинку, орудовал ею, как дубиной. Опусы градом 
сыпались на землю под его ударами. Но на смену одним появлялись новые. Их 
было так много, что пространство вокруг превратилось в сплошную серую массу, 
визжащую, клокочущую и кипящую, с яростью фурий атакующую всё подряд, что 
хотя бы не намного отличалось от них самих. Вскоре всё это месиво когтей, клювов, 
хвостов и крыльев , как болотная жижа, поглотило светлую фигурку бойца. И только 
высоко в небе, будто плача о свершившемся, пронзительно звенела одинокая серебряная 
точка.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

       - Батюшки-светы, - всплеснул ручонками отец Фалосий. - словно Мамай прошел!
       - Или торнадо, - предположил Грозный Сморчок.
       Место, куда они вышли, имело странный вид. Ни травы, ни цветов, всё покрыто 
бесцветной, скучной пылью. 
       Пегасу сразу не понравился дух места, и он остался на опушке.
       - И я с тобой, - сказала Вила, - а не то место какое-то гиблое.
       - Ладно, - сказал Пегас, - пока они ищут тут, мы с тобой отправимся на Горку.
       Между тем Сморчок со старцем уже исследовали поляну. Внимание их привлекла 
парочка столбов, одиноко торчащих с краю. При более близком знакомстве столбы 
напоминали грубо вырезанные архаические реликты, что оставляют после себя 
исчезнувшие с лица земли народы. 
       Грозного Сморчка они весьма позабавили. 
       - Неужто кто-то всерьез молится этим истуканам? - удивлялся он.          
       - Истину глаголешь, сын мой, - с жаром отвечал отец Фалосий. - Чурбаны 
языческие, сатанинская эстетика! Ни благородства форм, ни горячности мысли, 
ни чистоты чувств, сплошная отрыжка диавола, анафема на дом его!
       Попадая в места не столь отдаленные, сколь Богом забытые, и натыкаясь на 
бесчисленные проявления варварского духа, подвижник неизменно приходил в 
неистовство, ощущая, как разгорается в нем яростный огнь веры. Дух борца 
двигал тогда всеми его членами и побуждениями, укреплял благие помыслы и 
невесть откуда берущиеся в тщедушном тельце силы. Он подскочил к одному 
из идолов и треснул его палкой по голове, затем ударил  другого по точно такой 
же голове и, посчитав что хватит, решил перейти к более радикальным мерам.
       - Чадо, за ради Господа  нашего, денно и нощно промышляющего о окаянности 
нашей, принеси-ка из лесочка охапку хвороста. Устроим чертенякам баньку, - 
приказал он Грозному Сморчку, потирая ручки в предвкушении красочного 
аутодафе.   
       Однако элементарная наблюдательность Сморчка пресекла кровожадные планы 
благочестивого пастыря.
       - Постой, старче. Они, похоже, живые, - сказал он и принялся тщательно изучать 
истуканы.
       - Эй, земеля, очнись! - постучал он одному из идолов по лбу. Неожиданно, точно 
включенные экранчики, распахнулись и отчаянно замигали глаза.
       - Ху! - вырвалось изо рта идола.
       - Хо! - словно эхо, отозвался другой.
       - Да вы, ребята, еще и ругаетесь, - сказал, отшатнувшись от неожиданности, 
Грозный Сморчок. - А ну, кто из вас видел, что тут произошло?
       - Битва.
       - Великая битва, - добавил второй.
       При этом оба продолжали стоять без какого-либо движения, будто заколдованные.       
       - Ну и кто кого? 
       - Недоноски - Махоню, - сказал Ху.
       - Да, недоноски победили Махоню, - вторил ему Хо.
       - Ну и где, где сейчас Махоня? - чуть не закричал Грозный Сморчок. Его раздражала 
заторможенность истуканов, и он уже готов был броситься на них с кулаками.
       - Эти гады разобрали его на атомы, - сказал Ху.
       - Нет, растащили на молекулы! - возразил Хо.
       - А я говорю: на атомы.
       - А вот и нет, на молекулы, - не сдавался Хо.
      Впервые Ху и Хо спорили, и это было забавно. Однако Грозному Сморчку, как и отцу 
Фалосию, было не до шуток. Старец ухватил одного из даунов за грудки и ласково, будто 
провинившемуся грешнику, сказал:
       - Сын мой, клянусь подгузниками, в которые наряжала тебя мама, сейчас ты 
отправишься прямиком к своим праотцам.
       - Я действительно не знаю, где он, - испугался Ху.
       - Я знаю! - неожиданно зазвенело сверху.
       Прямо над ними появилась в небе серебряная точка.
       - Это Глосса! - обрадовался Грозный Сморчок, а старец, на всякий случай 
перекрестившись, отскочил в сторону.
       - И где же? 
       Терпение Грозного Сморчка подходило к концу. 
       - Тут, тут, тут, - беспрерывно повторяла Глосса, тогда как сама, сужая круги и 
снижаясь, всё смотрела и смотрела в желтые, невзрачные глазки приходящего в 
замешательство человека.
       Серебряная точка превратилась в ослепительный сгусток света, и пульсирующая 
трасса протянулась, соединяя ее и землю. Грозный Сморчок оглянулся. Раздался 
щелчок, и на поляне откуда ни возьмись появился Махоня. Выглядел он непривычно: 
деревянная, какая-то безжизненная фигура и такое же мертвое, неподвижное лицо. 
Он смотрел перед собой взглядом столь же пустым и бессмысленным, как нависшее 
над ним небо. Он был тут, на земле, и одновременно отсутствовал.
        - Махоня! - крикнул Грозный Сморчок и бросился к нему. Однако новый щелчок 
заставил его остановиться. Сияющая трасса ударила теперь уже ему под ноги, и перед 
ним вырос еще один Махоня. Щелчки раздавались все быстрее, лучи пульсирующей 
энергии поливали поляну, как дождь, и вскоре вокруг стало столько Махонь, что 
началось настоящее столпотворение. Причем все Махони вели себя так же, как первый: 
молча хлопали пустыми глазами, и тела их едва заметно колыхались, как трава при 
слабом порыве ветра.
       - Свят, свят, свят еси! - истово крестясь и сокрушая твердь лбом, творил отец 
Фалосий земные поклоны посреди бесчисленных Махонь, и, разумеется, был прав, 
ибо много может молитва праведника, сказано в Писании, и спасение не за горами.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

       В безвидной, лишенной всяких свойств и оттенков, тьме билось и пульсировало 
нечто. Это нечто обладало слухом, зрением и способностью мыслить. Томясь 
отсутствием какой-либо информации извне и изнывая от ничегонеделания, слух, 
зрение и мысль провоцировали лихорадочную работу воображения, которое, 
в свою очередь, как паук, ткало в окружающей среде паутину различных 
иллюзорных видимостей.
       Прошло немало времени, прежде чем это нечто погрузилось в обволакивающий 
его галлюцинаторный кокон, отдающий теплом материнского чрева. Наконец-то 
оно осознало себя обособившимся существом, некой завершенной тварью, способной 
хотеть и даже двигаться. И однажды, устав от нескончаемой неопределенности 
собственного "я", из нутра, из сокровеннейших глубин его, поднялся и заслонил 
собою остальные единственный вопрос: 
       - Я ли это?
       - Аз есмь! - услышал он в ответ и понял, что стоит на гладком камне посреди 
круглого, как чаша, Озера, и вода в этом Озере настолько прозрачная, что и рыбы, 
и водоросли, и само дно были видны до мельчайшей подробности. И увидел еще, 
что прямо по воде плывет ли, идет, а лучше сказать, скользит к нему, точно лебедь, 
Душа-песня. И переполнила тогда душу его несказанная радость, и протянул он к 
Душе-песне руки поприветствовать ее, и - о, ужас! - не увидел рук своих, и заглянул 
в Озеро, и не нашел в нем отражения.      
       А Душа-песня уже совсем рядом, и сладкозвучный голос ее заполняет собою все 
поры пространства:
       - Не горюй, Махонюшка. Скоро будем вместе. Тогда никто уже не разлучит нас. 
        Заскорбела душа Махони:
       - Как же вместе будем, если нет меня?
       Отвечала Душа-песня загадками: 
       - Коли веры нет, то и сердца нет. А коли сердца нет, то и места нет, где бы глубь 
с высотою обвенчалися, где бы мы с тобою повстречалися. А коль мне не веришь, 
добрый молодец, своему поверь отражению! 
       И опять поклонился Махоня Озеру, и подул сильный ветер, и взъерошил воду, 
разбив отражение, как если бы разбилось зеркало вдребезги, на множество осколков, 
и в каждом увидели бы мы себя мертвыми,  каждый - свой шаблон ...

__________

       - Неужели я опять жив? - спросил Пегас, до сих пор, видимо, не веря в собственное 
воскресение.
       - Жив, жив, еще как жив! - успокоила его Вила.
       Они стояли на каменистом холме под огромной елью, верхушка которой тонула 
в облаках.
       - Когда-то эта Горка называлась совсем по-другому. И вид у нее был не столь 
мрачный. В сумерках, когда люди засыпают, сюда со всех сторон прилетали песни. 
Цветы тут росли повсюду в величайшем изобилии и издавали такой аромат, что 
облако благоухания окутывало Горку. Веселье с плясками и пением длилось ночь 
напролет и замирало только с рассветом. И вот однажды, в полночь, когда на Горке 
царило обычное оживление, и песни кружились в шумном хороводе, вырос, как 
из-под земли, среди всеобщего веселья чудовищный ком, точнее, сгусток тьмы, 
напоминающий зловонный фурункул. И разросся до размеров в два, а то и три 
человеческих роста. И на макушке его образовалось отверстие, черная дыра, из 
которой, как из прохудившегося мешка, вышло существо, поражающее всех одним 
своим видом. Черные крылья ужаса распростерлись над Горкой, и тень от них накрыла 
присутствующих. Все произошло мгновенно. Песни были пленены и замурованы внутрь 
окружающих вершину деревьев. Теперь они принадлежали монстру, который называл 
себя Дремучим Редактором. А поскольку связь с людьми, у которых они были украдены, 
оставалась прежняя (ибо связь эта прекращается только со смертью человека), то Дремучий 
Редактор получил в свои руки доступ к душам людей. Используя песни как...
       Неожиданно Пегас прервал речь и насторожился:
       - Ты ничего не слышишь? 
       Вила прислушалась.
       Шум ветра то усиливался, то слабел, и в перерывах доносился до них чей-то голос. 
       - Как будто кто-то поет.
       - Ты права, - сказал Пегас, - это поет ель.  
       Вила приложила ухо к стволу дерева.
       Голос, доносящийся изнутри, преобразил ее. Щеки зарумянились, губы раздвинулись 
в улыбке, кажется, еще немного - и девушка полетит.
       - Это не ель, - прошептала она едва слышно, - это что-то внутри дерева.
       - Ну, так сделай же то, что умеешь! - воскликнул Пегас и ударил копытом о камень 
так, что искры брызнули во все стороны. Голос, доносящийся изнутри, взлетел выше и 
уже перекрывал шум ветра. 
       Вила прижалась к коре древнего дерева, закрыла глаза и забормотала:
       - Вила не Вила, Вила - ель... 
       И только она это сказала, как вся тут же сделалась прозрачной. Серебристое платье 
ее потускнело, лишь вышитые пурпурной нитью цветы какое-то время еще оставались 
в воздухе. Рыжие волосы полыхнули на прощание огнем и спустя мгновение погасли. 
Девушка и дерево слились в одно целое.
       А песня уже сотрясала Горку...
       Сделайте ураган нежным, заставьте камень волноваться или опрокиньте звездный 
свод в собственное сердце и вы поймете, что это была за песня! Звук ее заполнял все 
пространство, не осталось ни одного уголка, где бы не было слышно пения. И когда 
Вила вновь очутилась перед Пегасом, то рядом с ней он увидел и то, что не дано видеть 
нам, нашим смертным глазам. 
       Точно подснежники на весенней проталинке, одна за другой, появлялись чудесные 
девушки. Это были песни, украденные когда-то Дремучим Редактором. И впереди всех 
шла ли, плыла, словно лебедь, а может, птицей парила над землей столь долгожданная 
нами песня Махони.
       - Он ждет тебя, потому что без песни человек ничто! - сказал ей Пегас, 
       И тогда Девица-песня взмахнула руками, точно крыльями, обратилась в летучую 
молнию и стремглав понеслась к покинутому ею некогда сердцу. 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

      - Махоня?.. нет, не Махоня...
       Грозный Сморчок остановился перед еще одним шаблоном, окинул его 
придирчивым взглядом, убедился, что и это не то, что он ищет, и перешел 
к следующему.
       - Махоня?.. да нет, опять не он... 
       В глубине души Сморчок понимал, что настоящего, живого Махони 
ему на этой поляне не найти. Однако привычка доводить начатое до конца, 
подталкивала его отследить всю цепочку лже-Махонь, сколько бы их не было. 
В конце концов, думалось ему, не так их и много, ну, тысяча, ну, пять тысяч. 
Он и не подозревал, что имеет дело с фантазмом, в основу которого заложен 
принцип порочной бесконечности. Впрочем, если бы и знал, все равно не 
бросил бы поиски. Таков уж был у него характер: и нравом горд, и сердцем 
тверд.
       Не тверже, однако, головы отца Фалосия. Лоб подвижника от бесчисленных 
соприкосновений с землей превратился в сплошной лиловый синяк. Ноги бедняги 
подкашивались, поясница не сгибалась, и все же немыслимой силой духа 
продолжал он принуждать себя бить и бить поклоны, в который раз повторяя:
       - Свят, свят, свят еси Боже наш!
       Поклоны становились все более медленными, а лес Махонь всё гуще и плотнее, 
очи старца застилала соленая муть, и подумывал он уже: а не оставил ли его Господь 
один на один биться с бесовским наваждением, как вдруг, поднявшись после очередного 
метания, с удивлением и даже некоторой робостью обнаружил он, что стоит на коленях 
посреди пустой поляны, и что поют где-то рядом, да так по-нашенски, так задушевно, 
что навернулись у старца на глаза слезы неподдельной радости и умиления.
       - Господи, помилуй! - пробормотал он.
       Со стороны леса к нему приближалась процессия. Во главе, в платье до пят, 
расшитом пурпурными цветами, шла Вила, рядом с нею - чудесный крылатый конь, 
следом - Грозный Сморчок, а замыкали шествие Ху и Хо. Сморчок отчаянно 
жестикулировал, втолковывая что-то шестеркам, и те согласно кивали головами, 
хотя вряд ли понимали, о чем, собственно, речь. И тут старец увидал Махоню. 
Стоял он на расстоянии вытянутой руки от отца Фалосия и смеялся. А над головой 
его в лучах солнечного света парила серебряная птичка. 
       - А ну, Глосса, покажи-ка святому отцу, как Душа-песня поступает с теми, кто 
встает перед нею на колени.
       Глосса тут же спланировала на темя отца Фалосия. 
       Старец резво вскочил на ноги и замахал руками:
       - Кыш, пернатая! 
       Но птаха ловко увертывалась и снова садилась на плешь монаха.
       - Я не пернатая, а крылатая. Это раз. А во-вторых, прекратишь ты когда-нибудь 
свои дурацкие упражнения, или мне взяться за тебя всерьез? - и птичка пребольно 
клюнула старца в затылок.
       И в этот миг нашло на отца Фалосия просветление. Волны благодати пролились 
в его исстрадавшуюся от беспрестанных молитв и пощений душу и понесли ее всё 
выше и выше, аж на седьмое небо...
       Сморчок поводил раскрытой ладонью перед помутившимся взором отца Фалосия 
и уверенно констатировал:
       - Опять крыша поехала.
       - Может, искусственное дыхание сделать? - предложила Вила, вспомнив уроки 
дедушки по выживанию в экстремальной ситуации.
       Но Махоня остановил их:
       - Не трогайте его. Он вне себя и, должно быть, на седьмом небе от счастья. 
       Душа Махони играла и пела. Он смотрел на мир влюбленными глазами, и ничто 
не могло поколебать его радости.
       Пегас стоял в стороне от друзей и вид у него был почему-то грустный. Набежавший 
ветерок шевелил гриву, розовые ноздри беспрестанно раздувались, будто конь чуял 
недоброе.
       - Что-то не так? - спросила Вила.
       Пегас взрыхлил копытом землю, и словно лопнул гигантский гриб-дождевик  - 
туча пыли поднялась в воздух.
       - Опусы, - сказал волшебный конь.
       - Что, опять? - насторожился Грозный Сморчок.
       - Да нет, с ними покончено, но не до конца. Эти твари настолько живучи, что 
обладают чудовищной способностью к регенерации, - пояснил Пегас.
       По всей поляне лежал пушистый слой пыли. Ноги увязали в нем по щиколотку.
       - Видимо, без Костерка, не обойтись, - подытожил Грозный Сморчок. Но тут 
Глосса закричала так, словно над поляной разом зазвенели сотни колокольчиков:
       - Ребята, может не надо, а?
       - Надо, Глосса, надо, - безжалостно пробубнил Сморчок, поднял руки ладонями 
вниз на уровне груди и хриплым голосом запел: 
       - Гори, костер, не гасни, гори, не догорай!..
       Мгновенно между ладонями и поверхностью земли произошло ощутимое 
замешательство. Воздух перестал быть воздухом, сгущаясь в светящиеся нити, 
исполняющие бесшумно-замысловатый танец. В лентах пляшущего света появлялись 
и исчезали носы, рты, уши и глаза, в мгновение ока переходящие из одного состояния 
в другое.
       - Ну, наконец-то! Я уж думал, ты обо мне забыл, - послышалось изнутри Костерка.
       - И не надейся, приятель, - успокоил его Сморчок и без дальнейших рассуждений 
приступил к делу: - Тебе известно, кто такие опусы?
       - Не вчера на свет родился? - съёрничал Костерок.
       - Ты зубы-то не скаль, а по делу отвечай, не то... - и Сморчок угрожающе протянул 
руки над Костерком.
       - Да полно тебе, успокойся, - заволновался тот, - знаю я этих гадов, знаком 
не понаслышке. Ох, и кровушки они у меня попили!
       - Что ты несешь, какой кровушки?
       - Голубой! - затрещал Костерок и обиженно вспыхнул синим пламенем. - 
Я, как видишь, аристократ духа, и мне не по себе, когда я вижу, как эти твари не 
дают проходу настоящим дарованиям. 
       - Поможешь? - спросил Грозный Сморчок.
       - Это как, сжечь что ли их?.. Да без проблем! Ты только свистни.
       - Но ведь рукописи не горят, - усомнился Сморчок. 
       - А это мы щас проверим, - завелся Костерок. Он всегда заводился, когда 
кто-нибудь выражал сомнение по поводу его пиротехнических возможностей.
       Светящиеся ленты, закружились сильнее, сливаясь в единый вихрь огня, 
и в образовавшуюся в глубине Костерка воронку со свистом и улюлюканием 
ринулись серые клубы поднимающейся с земли пыли. Кругом раздавался 
невообразимый гул, хоть уши затыкай. Со всех сторон слетались к Костерку 
аморфоидальные твари. Воздух потемнел от кишения серых пятен. "Хана!.. 
Хана!.." - вопили они и тут же исчезали среди светящихся голубым пламенем 
нитей. И когда с ними было покончено, Грозный Сморчок всплеснул руками 
и неожиданно закричал:
       - Глосса, до встречи!
       Желтоватые глазки его подернулись влагой, а с губ срывалось непонятное 
бормотание. Между тем серебристая точка повисла прямо над Костерком. 
Интенсивность ее свечения с каждой секундой слабела, и, одновременно 
снижаясь, птица все более погружалась в голубое сияние, издавая при этом 
мелодичный звон, будто прощаясь. 
       - Ля-ля, ля-ля!..
       Над поляной воцарилось молчание,
       -- Упокой, Господи... - начал было отец Фалосий, но Грозный Сморчок 
с такой яростью посмотрел на него, что из головы старца мигом вылетели все 
молитвы.
       - Забыл, как есть забыл!.. - всхлипнул иерей, и тут на глаза ему попалась 
бабочка. Мигая радужными крыльями, она порхала туда-сюда, точно танцуя. 
Старец, как мальчишка, подскочил на месте, завопил: "Бабочка!" и бросился 
ловить пустившуюся наутёк летунью.

______

       Растительность, освободившаяся от гнета серой пыли, пришла в волнение. 
Повсюду, точно детские головки, запестрели цветы. Они тянулись к солнышку, 
переговаривались  и издавали чудесный аромат, мгновенно наполнивший всю 
поляну. Вила казалась среди них дивным цветком, смеющимся от счастья. 
Звенели колокольчики, важно покачивали головами пионы, а алые маки, 
соревнуясь в красоте с розами, горели так ярко, что Грозный Сморчок 
вздохнул:
       - Почему я не художник? Я бы нарисовал всю эту красоту и повесил 
у себя дома, чтобы картина напоминала мне об этом дне до глубокой 
старости!
       - Мечты, чадо мое, одни мечты! - возразил отец Фалосий, не прекращая, 
однако, своего занятия. - Молись лучше и благодари Бога за оказанную нам 
милость, ибо где бы мы сейчас были, не снизойди на нас в час грозных 
испытаний милость Божия?
       Но окружающие не обращали на слова  подвижника ни малейшего внимания. 
Кругом царило праздничное настроение.
       - Друзья мои, - обратился Махоня к присутствующим, - предлагаю отца 
Фалосия за то, что он вернул к жизни нашего славного Пегаса, рукоположить 
в сан Архипоэтикуса!
       Все зааплодировали. 
       Вила сплела из цветов венок и, хохоча, надела старцу на голову. Тот и не 
думал сопротивляться, ведь в глубине души он, как ни пытался скрыть это, 
всегда оставался взбалмошным ребенком.
       Один Пегас молчал, изредка бросая на Махоню загадочные взгляды. 
       - Дорогая Вила, - заговорил вдруг Грозный Сморчок, - я, как и все здесь 
присутствующие, не избежал творческой заразы. И мое сердце жжет витиеватая 
страсть к поэзии. А посему прошу принять дерзновенный плод моих дилетантских 
усилий: 

                - Рыжеогненная Вила, 
                  Дух с зелеными очами,
                  С человеков не сводила
                  Взгляда полного печали.

                  Промелькнет между деревьев
                  С золоченой длинной гривой,
                  То плечом поманит девьим,
                  То крутым бедра изгибом.

                  Эти Вилы в глухомани
                  Лихо головы нам кружат, 
                  Очаруют, одурманят,
                  А иного им не нужно! 
  
       - Ах, милый Сморчок, я и не знала, что ты - поэт, - воскликнула Вила 
в восхищении. Серебристая ткань ее платья вспыхнула множеством искр, а 
вышитые пурпурными нитями цветы соперничали красотой с живыми. - И эти 
нитки!.. Поверь, я с удовольствием отдала бы тебе назад это платье, если бы 
не беспокоилась о душевном здоровье отца Фалосия...         
        - Забудем! - прервал ее Грозный Сморчок.
        Пегас весело бил копытом о землю.
        Отец Фалосий, в венке из роз, уже приобщал Ху и Хо к нехитрым тайнам 
иноческого любомудрия, а вокруг жужжали сытые шмели, сновали от цветка 
к цветку беззаботные бабочки, звенели птицы.
        - Ну что, по домам? - спросил Пегас.
        Махоня обнял коня за шею.
        - Знаешь, друг, если у тебя нет песни, то ты врастаешь в землю и строишь 
дом. А когда у тебя в душе звучит твоя собственная песня, твоим домом 
становится весь мир и само небо.
       - Ну так за чем же дело? - спросил Пегас и заржал так, что дрогнувшие дали 
эхом отозвались на его призывное ржание.
       Махоня тут же взлетел на коня. 
       Пегас тряхнул гривой, расправил крылья и помчался, распушив хвост и набирая 
скорость, в наступающее будущее.
       И долго еще оставшиеся слышали слова песни, с которой оба они, и конь, и поэт, 
постепенно исчезали в лучах пламенеющего солнца:

               - Мой конь, гарцующий Пегас,
                 Несет меня все выше,
                 С горящих звезд не сводит глаз
                 И вдохновеньем дышит.

                 Ему по нраву в облаках
                 Носиться вольной птицей,
                 На зеленеющих лугах
                 Среди цветов резвиться,

                 Взрывая ключ копытом, пить 
                 Живительную воду
                 И более всего ценить
                 Искусство и свободу.



                            К О Н Е Ц