Шри Ауробиндо
САВИТРИ

Книга  Вторая
КНИГА ПУТЕШЕСТВЕННИКА ПО МИРАМ

Песня VII
СПУСК В НОЧЬ

Освободив от жизни ум и сделав тихим, чтобы знать,
Он (Ашвапати) сердце отделил от слепоты и боли,
От уз невежества, печати слёз,
И стал искать причину для обширных недостатков в мире.
Он отвернулся от поверхностного, зримого обличия Природы,
Послал свой взгляд в невидимый Простор,
В громадную неведомую Бесконечность,
Что спит за беспрерывной суетой вещей,
Несёт в своих вневременных размахах всю вселенную
И маленькую рябь в её существованьи - наши жизни.
Благодаря её несознающему Дыханию построены миры,
Материя и Ум - её обличья или силы,
А мысли наши, постепенно отходящие от сна - плоды её мечтаний.
Покров был снят, скрывавший глубину Природы:
Увидел он (Ашвапати) источник продолжающейся боли мира
И пасть чёрневшей впадины Невежества;
Зло, охраняющее корни жизни,
Подняло голову, взглянув ему в глаза.
На тусклом берегу, где умирает субъективное Пространство,
С застывшего хребта обозревая всё, что существует,
Проснулось мрачное Незнание,
И удивляясь Времени и Форме, его пустые, широко открытые глаза
Смотрели на изобретения живущего Ничто
На Бездну, из которой поднимаются начала наши и истоки.
За этим появилась серая резная маска Ночи,
Которая смотрела на рождение всего творения.
Сокрытое Могущество, что знало собственную силу,
Неясное и ускользавшее Присутствие повсюду,
Упрямый Рок, что угрожал всем созданным вещам,
Смерть, выступавшая как тёмное, дурное семя жизни,
Казалось, порождали, а потом и убивали мир.
Затем из сумрачной мистерии пучин,
Пустого недра этой Маски, выползло вперёд
Неведомое нечто, что предстало как бесформенная Мысль.
Фатальное Влияние подкралось к существам,
И смертоносное его касанье начало преследовать бессмертный дух,
На жизнь наложен был навязчивый перст смерти,
Страданьем, болью и ошибкой перекрыли
Души врождённое стремленье к правде, радости и свету.
Уродство скручивало то, что требовало стать
И настоящим поворотом бытия, и истинным водителем Природы.
Враждебный, извращавший вещи Ум, 
Работая во всех укромных уголках осознающей жизни,
Стал портить Истину её же собственными постулатами,
Мешал прислушиваться к голосу души,
И разрушал оттенками сомненья знание,
И перехватывал оккультные предвиденья богов;
Сметая указатели-столбы паломничества Жизни,
Он отменял указы, твёрдые как скалы, что высекались Временем,
И на фундаменте вселенского Закона
Он воздвигал свои отлитые из бронзы пилоны-основанья беспорядка.
И даже Свет с Любовью чарами замаскированной угрозы
Прочь отворачивались от сияющей природы божества
И шли к обманчивым, сбивающим с дороги солнцам, к падшим ангелам,
И становились сами прелестью, опасностью,
Какой-то искажённой сладостью, рождённым небесами злом:
Его могущество могло божественные вещи превратить в уродство.
Ветра печали обдували этот мир;
Любая мысль здесь попадала в окруженье лжи, любое дело
Клеймилось недостатками и признаком крушения,
А всякая высокая попытка - неудачей или никому не нужными успехами,
Однако здесь никто не мог понять причину своего падения.
Шептала сумрачная Маска и, хотя не слышно не было ни звука,
В невежественное сердце всё же попадали семена,
Что приносили чёрные плоды страданья, смерти и беды.
Из ледяных степей унылого Незримого
Невидимые, в серых масках Ночи,
Всё прибывали призрачные жуткие гонцы,
Захватчики из угрожающего мира силы,
Посланцы абсолюта зла.
Звучали в тишине неслышимые голоса,
Никем не замечаемые руки клали смертоносное зерно,
Их формы не видал никто, но страшная работа совершалась,
Стальной указ, написанный кривым унициальным шрифтом
Навязывал закон греха и злой судьбы.
И жизнь смотрела на него (Ашвапати) изменчивым, угрюмым взглядом.
Он видел красоту её, томящееся сердце в существах,
Которые довольны маленьким их счастьем,
И отвечают небольшому свету правды и любви;
Он видел золотой свет солнца и её высокую синь неба,
Её зелёную листву, богатство красок, аромат цветов,
Очарование детей, любовь друзей,
Прекрасных женщин, добрые сердца мужчин,
Но видел также страшные Могущества, что управляют настроением её,
Мучения, расставленные ею на её путях,
Судьбу, подстерегавшую незримые шаги людей,
Страдание её и зло, и завершающий подарок - смерть.
Дыханье разочарованья и упадка,
Своим гниеньем поджидало зрелость жизни
И превращало в плесень полновесное зерно души:
Развитие играло роль поставщика для Смерти.
Мир, что цеплялся за закон загубленного Света,
Лелеял разлагавшиеся трупы мёртвых истин,
Приветствовал уродливые формы словно нечто новое, свободное и настоящее,
И упивался красотою безобразного и злого,
Воображающих себя гостями на пиру богов,
Вкушал гнильё как острую приправу к пище.
Тьма утвердилась в той тяжёлой атмосфере;
Она сгоняла яркую улыбку с губ Природы
И убивала прирождённое доверие в её широком сердце,
И вкладывала ей в глаза придавленное выраженье страха.
Так вожделенье, искажавшее естественное благо духа,
Искусственными добродетелью или пороком
Там заменяло искренность спонтанного движения души:
И мучая Природу ложью дуализма,
Их двойственные ценности лишь разжигали вкус запретного,
Зло делали освобожденьем от поддельного добра,
Откармливали эго праведностью и грехами,
И каждый становился инструментом Ада.
В помойных кучах, вдоль однообразного пути
Привычные простые радости оставили лежать
В пустынных землях спуска жизни в Ночь.
Вся слава жизни стала затуманена, запятнана сомнением;
Вся красота заканчивалась старческим лицом;
Всю силу сузили и превратили в тиранию, проклятую Богом,
А Истину свели до вымысла, необходимого уму:
Охота за весельем, радостью, теперь была усталою погоней;
Всё знанье обернулось вопрошающим Невежеством.

   Он (Ашвапати) видел как из сумрачного лона 
Выходит тело и обличье тёмного Незримого,
Сокрытого за яркой внешней стороною жизни.
Его опасная коммерция - причина нашего страдания.
Его дыханье - тонкий яд в сердцах людей;
Все зло берёт начало с этого двусмысленного лика.
Обычный воздух стал пропитан страшною опасностью;
Мир наполнялся угрожавшими всему Энергиями,
Куда б за помощью или надеждой он ни кинул бы свой взгляд,
В домах и в поле, в лагере, на улице, на рынке,
Встречал он лишь крадущиеся тайные приходы и уходы
Вооружённых беспокойством воплотившихся Влияний.
Богини с тёмными и обнажёнными фигурами шли маршем,
Тревожа воздух грандиозными накатами волнения;
Пугавшие шаги незримо подходили ближе,
А формы, что являлись сами по себе угрозами, захватывали свет мечты,
Зловещие созданья проходили мимо по дороге,
Чей даже взгляд был страшною бедой:
Очарование и сладость, грозные, внезапные,
И лица, поднимавшиеся перед ним, пленяя губы и глаза,
Стремились подойти к нему, вооружённые своею красотою как ловушкой,
И в каждой линии таили смертоносный смысл,
И в каждый миг могли опасно измениться.
Лишь он один мог видеть эти скрытые атаки.
На внутреннее зрение была наложена вуаль,
Здесь ощущалась сила, что скрывала страшные свои шаги;
Всё было изолгавшимся, хотя себя считало правдой;
Все были в круговой осаде, но об этом не подозревали:
Никто не мог увидеть авторов своих падений.
     Но зная о какой-то тёмной, всё ещё сокрытой мудрости,
Которая была гарантией и основаньем этой силы,
Он шёл по следу жутковатых неотчётливых шагов,
Что возвращались в ночь, откуда вышли.
Он подошёл к какой-то незастроенной и никому не нужной полосе:
Сюда войти мог каждый, но никто не оставался здесь надолго.
Та полоса была ничейною землёю этой атмосферы зла,
Переполняющее, тесное соседство, без единого жилища,
Земля-граница, разделяющая мир и ад.
Хозяйкою Природы там царила нереальность.
То было место, где ничто не может быть ни истинным, ни настоящим,
Там ничего по сути не являлось тем, на что оно претендовало быть:
Возвышенная видимость была оберткой для обманывавшей пустоты.
Однако ничего здесь не признало бы притворства
Хотя бы пред самим собой, в двуличном сердце:
Обширнейший обман был здесь законом бытия;
И лишь при помощи обмана все они могли существовать.
Так нематериальное Ничто служило здесь гарантом
Для лживости тех форм, которые Природа эта приняла
Заставив временно казаться, что они и существуют и живут.
Навязанная магия на время вытянула их из Пустоты;
Они здесь приняли и облик и материю, которые им не принадлежали
И демонстрировали цвет, что не могли бы сохранить,
Став отраженьем некой фантастической реальности.
Там каждый радужный, манящий блеск был разновидностью блестящей лжи,
И нереальная краса лежала на искусственно прекрасных лицах.
Не оставалось ничего, в чём можно было быть уверенным:
И радость там питала слёзы, а добро доказывало правду зла,
Но никогда от зла никто не получал добра:
Любовь довольно быстро умирала в ненависти, наслажденье убивалось болью,
И истина перерастала в ложь, а смерть командовала жизнью.
Та Сила, что смеялась над мученьем мира,
Ирония, соединявшая противоречья мира,
Бросавшая сражаться их в объятии друг с другом,
Кривила сардонической усмешкой лик Всевышнего.
Её влиянья, отстранённые, входили всюду
И оставляли след раздвоенных копыт, как метки, на груди;
Обманутое сердце, странная угрюмая улыбка,
Высмеивали жизнь в обличие дурной комедии.
И возвещая о прибытии опасной Формы,
Зловещие шаги смягчали звуки страшной поступи,
Чтобы никто не мог об этом догадаться или быть настороже;
Никто не слышал ничего, пока его не накрывали страшные объятия.
Бывало и наоборот - всё говорило о божественном приходе,
Пророчество витало в атмосфере и небесная надежда,
На слух воспринимаясь как евангелие, а глазами - словно новая звезда.
И Дьявол становился видимым, хотя и облачённым в свет;
Казался он несущим помощь ангелом с небес:
Неправду он вооружал Писаниями и Законом;
Обманывая мудростью и убивая добродетелями душу
Он вёл к погибели дорогой в небеса.
Он щедро сыпал ощущеньем радости и силы,
И если поднималось изнутри предупреждение,
Он ухо убеждал нежнейшими оттенками и интонацией,
Захватывал ум пленником в его же сети;
Так строгая его логичность заставляла ложь казаться истиной.
Он изумлял избранника священным знанием,
Он говорил как будто от лица Всевышнего.
Весь воздух был наполнен хитростью и вероломством;
Сказать кому-то правду было лишь уловкой в этом месте;
В улыбке пряталась засада, а опасность превращала
Надёжность - в свой покров, доверие - в свои ворота:
Ложь приходила, улыбаясь и смеясь, с глазами правды;
Там каждый друг мог стать шпионом и врагом,
Рука, протянутая для рукопожатия, таила в рукаве удар кинжала,
Объятия могли стать клеткою железной Рока.
Опасность и агония подкрадывались к их трепещущей добыче
И мягко говорили с ней, как с робким другом:
Вдруг делалась атака, невидимо, неистово;
На сердце прыгал страх, при каждом повороте,
Кричал мучительным и страшным голосом;
Он звал на помощь, но никто не приближался.
Здесь все ходили осторожно и с опаской, ибо смерть была всё время рядом;
Но эта осторожность часто виделась напрасной тратой сил,
И всё, что охраняло, лишь усиливало те смертельные тенета,
А если после долгой неизвестности случалось обрести спасение
И приходило радостное облегчение, разоружающее силу,
Оно подобно было улыбавшемуся переходу к ещё худшей участи.
Там не было ни перемирия, ни безопасных мест, чтобы отдохнуть;
Никто не смел вздремнуть и опустить на время руки:
Тот мир был миром битвы и внезапности.
И все в нём жили только для самих себя;
Все воевали против всех, но с общей ненавистью
Кидались на умы, искавшие каких-то более высоких благ;
Там истину изгнали, чтоб она не смела говорить
И жалить сердце тьмы своим сияньем,
Чтобы неся с собою гордость знания, она не смела поносить
Всю эту постоянную анархию установившегося положения вещей.

   Затем сменилась сцена, сохранив свой страшный смысл:
Переменив обличье, жизнь осталась всё такой же.
Столица там была без Государства:
В ней не было правителя, лишь группы, что сражались.
Он видел город древнего Невежества,
Построенный на почве, что не знала Света.
Там каждый в темноте своей шагал один:
Они согласны были отличаться лишь путями Зла,
Жить на свой лад, и для самих себя
И проводить в жизнь общепринятую ложь, несправедливость;
Там Эго было господином на своём павлиньем троне,
А Ложь сидела рядом с ним, супруга и царица:
Мир поворачивался к ним, как Небо к Истине и Богу.
Несправедливость укреплялась твёрдыми указами
Игравших роль державных мерных гирь Ошибки в узаконенной её торговле,
Но эти гири были все фальшивые и ни одна не совпадала;
С её весами и мечом она всегда следила
Чтоб ни одно кощунственное слово не разоблачило
Святые формулы её дурного старого правления.
Одетое в высокие профессии, везде гуляло своеволие,
И гордо выступало злоупотребление, болтая о порядке и правах:
И не было там алтаря, воздвигнутого в честь Свободы,
А настоящую свободу ненавидели, преследуя:
Терпимость и гармонию нельзя увидеть было там нигде,
И каждая из групп провозглашала оголённый, крайний, собственный Закон.
Границы этики выпячивались с помощью библейских правил,
Или теории, что страстно верила и восхваляла некую скрижаль,
Казавшуюся освящённым сводом истины возвышенных Небес.
Формальные обычаи, покрытые бронёй, одетые в железо,
Давали грубому, безжалостному и воинственному роду,
Что только вышел в мир из диких недр земли,
Прямую гордую суровую осанку благородства,
Гражданскую позицию, и жёсткую, и грозную.
Но все их личные поступки и дела опровергали эту позу:
Для них лишь выгода и сила были Истиной и Правом,
С орлиной жадностью они хватали вожделенное добро,
Раздалбливая клювом и когтями разрывая всякую добычу послабее.
И в сладкой тайне наслаждения грехами,
Они Природе подчинялись, а не моралисту Богу.
Несознающие торговцы в путаных узлах противоречий,
Они там сами делали всё то, за что других бы начали преследовать;
Когда у них глаза глядели на пороки ближнего,
Их взгляды загорались возмущением и гневом добродетели;
Забыв о глубоко сокрытых собственных проступках,
Подобно своре забивали камнями соседа, уличённого в грехе.
И прагматичный внутренний судья, озвучивая лживые указы,
Вводил гораздо хуже беззакония на базе справедливости,
Оправдывая даже злодеяния, давал свободу для различных дел
Нацеленных на выгоду желаний, интересов эго.
Так сохранялось равновесие, так этот мир мог жить.
Их фанатичный пыл творил безжалостные культы,
Любая вера, что не их, там бичевалась до крови как ересь;
Они гнались, хватали и пытали, избивали и сжигали,
И заставляли душу или позабыть про справедливость, или умереть.
Среди своих сражающихся убеждений и воюющих течений,
Религия сидела на своём запятнанном кровавыми делами троне.
Так сотни тираний и мучили, и убивали,
Единство возводя на силе и обмане.
Лишь то, что представлялось чем-то, там считалось настоящим и ценилось:
Над идеалом там цинично надсмехались;
Освистанный толпой и пародируемый просвещёнными умами,
Духовный поиск, изгнанный, скитался, -
Казался или сам себя обманывавшей паутиной грёз мечтателя,
Или безумною химерою, фальшивкой лицемера,
И страстное его чутьё, пройдя по затемнённому уму,
Тонуло в многочисленных кругах Невежества.
Там ложь была как истина, а истина - как ложь.
И путешественник по вверх идущему Пути -
А царства дерзкой Преисподней обвивают тот маршрут небес -
Был должен или приостановиться, или медленно пройти опасное пространство,
С великим Именем, молитвой на устах.
И если б он не проверял все вещи острым различением-копьём,
То мог бы провалиться в бесконечные тенета лжи.
Он часто должен был смотреть - что происходит за его плечом,
Как тот, кто шеей чувствует дыхание врага;
Иначе бы подкравшийся предательский удар
Мог опрокинуть навзничь, пригвождая к грешной почве,
Насквозь пронзая спину острым колом Зла.
Так может кто-либо погибнуть на дороге Вечности,
И потерять свой духа одинокий шанс во Времени,
И никакая новость не дойдет о нём до ожидающих богов,
Отмеченное как 'пропавший' в их реестре душ,
Подаренное при его рожденьи имя станет указателем несбывшейся надежды,
И положением погибшей, вспоминаемой звезды.
Лишь тот, кто сохранял Божественное в сердце, оставался в безопасности:
Их смелость их доспехами, а вера - их мечом, они должны идти,
Рука готова поражать, а глаз - разведывать,
Бросая копья острого вниманья пред собой,
Герои и солдаты войска Света.
И вот, с трудом пройдя ужасную опасность,
Придя в себя в спокойном, чистом воздухе,
Они в конце концов осмелятся вздохнуть и снова улыбнуться.
И вновь они идут под настоящим солнцем.
Хоть Ад претендовал на власть, у духа оставалась сила.
Так та ничейная земля была им (Ашвапати) пройдена без спора;
Он послан был высотами, его желала Бездна:
Никто не преграждал дороги, никакие голоса не запрещали.
Ведь быстр и лёгок путь ведущий вниз,
И к Ночи было в этот час обращено его лицо.

   Ещё чернее тьма ждала его и злее царство,
Конечно, если злее может быть в местах, где всё есть крайность зла;
И всё таки, в сравнении с сокрытым, неприкрытое гораздо хуже.
Божественное, Истина, небесный Свет
Там или не бывали никогда, иль не имели больше силы.
Как будто бы в глубоком моментальном трансе
Скользя по краешку мышления к другому миру,
Он пересёк границу, чей сокрытый след
Не смог бы глаз увидеть, но заметила душа.
В безжалостные, полные оружия владенья он пришёл,
Он видел сам себя блуждающим, затерянной душой
Среди зловещих стен, жестоких, варварских трущоб Ночи.
Вокруг него толпились серые и жалкие бараки,
Граничащие с гордыми дворцами извращённой Силы,
Бесчеловечные кварталы, демоничные районы.
Там гордость в глубине несчастья и беды, цеплялась за своё ничтожество;
Там нищета, преследуя любую роскошь, сдавливала те жестокие
И тёмные районы городов воображенья жизни.
Там Жизнь показывала зрителю-душе
Глубины своего неведомого, призрачного чуда.
Там сильная и падшая богиня, потеряв надежду,
Вся тёмная, обезображенная страшным колдовством Горгоны,
Как проститутка, как звезда притона,
Бесстыжая и голая, ликуя поднимала
Своё порочное лицо опасного очарования и красоты, 
И, панику неся в дрожь вызывавшем поцелуе,
Меж пышностью её убийственных грудей,
Заманивала в пропасти паденья духа.
Пересекая поле зрения его она приумножала
Как в киноленте или движущейся фотоплёнке,
Неумолимый блеск её кошмарного великолепия.
На тёмном фоне мира без души,
Средь грозового света и теней
Она фабриковала драмы горя и мучения глубин,
Писала их на нервах бьющихся в агонии живых существ:
Эпические сериалы ужаса, жестокого величия,
Кривые статуи, оплёванные и закоченевшие в грязи и тине жизни,
Переизбыток страшных дел и отвратительнейших форм,
Парализовывали жалость в сдавленной груди.
В публичных заведениях греха, 
В ночных пристанищах порока, стилизованные низости телесной похоти,
И грязные фантазии, врезавшиеся в плоть,
Там вожделенье превращали в вид декоративного искусства:
И оскорбляя дар Природы, извращённое её умение
Увековечивало некогда посаженные семена живущей смерти,
Вакхические вина разливала в грязные бокалы,
Сатиру отдавало жезл бога.
Нечистые, садистские, с кривлявшимися ртами,
И отвратительные серые изобретенья, страшные и мрачные,
К ней приходили, как по телевизору, из бездн Ночи.
Её умение, искусное в своём уродстве,
И нетерпимое ко всякому естественному равновесию и облику,
Зияние преувеличенных и оголённых линий,
Служили злой карикатурой на застывшую реальность,
А арт-парады диких искажённых форм,
Готические рыльца театральных масок, непристойные, ужасные,
Топтали до изнеможения истерзанное чувство.
Безжалостная почитательница зла,
Она из отвратительного делала великое и возвышала грязь;
Драконья мощь энергии рептилий,
И странные прозренья пресмыкающейся Силы,
Змеиные великолепия, что притаились в иле,
Притягивали восхищенье к их мерцавшей слизи.
И вся Природа, вынутая из своей основы и каркаса,
Была согнута, скрючена до неестественного положения:
Так отвращенье стимулировало тусклое, инертное желание;
Агония там становилась острою приправой для блаженства,
Работу вожделенья поручали ненависти,
А пытка принимала облик дружеских объятий;
Там ритуальное мученье освящало смерть;
Там поклоненье предлагалось Небожественному.
И эта новая эстетика искусства Инфернального,
Учила ум любить, что души ненавидят,
Несла зависимость дрожащим нервам
И заставляла нежелающее тело колотиться в возбуждении.
Так слишком сладкая и слишком гармоничная, чтоб волновать,
При этом строе, пачкающем сердцевину существа,
Любая красота была запретной, чувства сердца притупились до оцепененья сна,
А вместо них ценился трепет ощущений;
Мир проверялся струйками из чувств-влечений.
Материальный хладнокровный интеллект здесь был судьёй,
Нуждаясь в ощутимых для него уколах, встряске, плети,
Чтоб жёсткость, сухость, омертвевшие в нём нервы ощутили бы
Какой-то пыл и силу, острую 'соль' жизни.
И новая система философии доказывала право зла,
Гордилась проблесками гнили декаданса,
Питонью Силу наделяла убедительнейшей речью,
И знанием вооружала первобытную жестокость.
Согнувшись, чтобы думать лишь над жизнью и Материей,
Ум изменился, стал похож на зверя, вставшего на задних лапах;
Он втискивался в яму, чтобы докопаться до необходимой истины
И освещал свой поиск всполохами подсознания.
Оттуда поднимались, пузырясь и загрязняя более высокий воздух,
Отбросы и гниющие секреты Бездны:
Их называли несомненным фактом и реальной жизнью.
Всё это ныне составляло дурно пахнущую атмосферу.
Страсть зверя кралась среди тайной Ночи
Подкарауливать свою добычу, очаровывая взглядом:
Вокруг него (Ашвапати), подобно пламени с плюющимися языками,
Сидел вразвалку и смеялся скотский, чувственный экстаз;
Вся атмосфера переполнена была неистовыми, грубыми желаньями;
Толпясь и жаля в исполинском рое,
В ум Ашвапати вдавливались с пагубным гуденьем мысли,
Которые могли бы отравить любое, самое небесное дыхание Природы,
И заставляли неохотно поднимавшиеся веки мучить взгляд
Делами, открывающими тайну Ада.
И всё там было сделано по этому шаблону.

   Края те населяла раса одержимых.
Ведь демоническая сила, спрятавшись в глубинах человека,
Шатаясь под давлением закона человеческого сердца,
Страшась спокойного и независимого взгляда Мысли,
В пожаре, при землетрясении души
Способна вдруг подняться и, призвав свою родную ночь,
Откинуть разум, захватить над жизнью власть,
И отпечатать след копыта на трясущейся земле Природы:
Для них всё это было пламенною сутью собственного существа.
Могучая энергия, чудовищный, огромный бог,
Для сильного суровый, а для слабого - неумолимый,
Смотрел на созданный им мир, безжалостный и грубый
Холодными глазницами застывшей намертво идеи.
В нём сердце было пьяно от вина ужасной жажды,
В страданиях другого ощущал он возбуждающий восторг,
А в разрушении и смерти слышал грандиознейшую музыку.
Быть сильным, быть хозяином - единственное благо, добродетель для него:
Он требовал весь мир для жизненного места Зла,
Тоталитарного зловещего правления своей команды
Над горькою судьбою дышащих существ.
Всё подгонялось под один проект, единственный стандарт
Под удушающим давленьем тёмной диктатуры.
На улице, в домах, в соборах и дворах
Ему встречались существа, что выглядели как живые люди
И поднимались в речи на высоких крыльях мысли,
Но открывали дверь всему, что подло, ниже человека,
И ниже ползания самой низменной рептилии.
Рассудок, предназначенный для близости к богам,
И поднятый до высоты небес касанием ума,
Усиливал лишь озаряющим своим лучом
Чудовищность и перекошенность их внутренней природы.
И часто, изучая хорошо знакомое лицо,
Что с радостью он встретил на очередном опасном повороте,
Надеясь в нём найти какой-то облик света,
Его глаза, предупреждённые особым взглядом духа,
Внезапно обнаруживали отпечаток Преисподней,
Или, бывало, чувством изнутри, которое не ошибается,
В чертах прекрасной или мужественной формы
Он видел демона, вампира или гоблина.
Царили наглость хладнокровной силы каменного сердца,
Послушной, мощной, одобряемой законами Титана,
И громогласный смех жестокости гиганта, 
И злая радость дел неистовых чудовищ.
В широком и циничном логовище мыслящих зверей
Напрасно было ждать следов любви и сострадания;
Касанья сладости там не было нигде,
А только Сила и её обслуга - ненависть и жадность:
Страдающим никто не помогал, никто их не спасал,
Никто не смел сопротивляться или высказать хоть слово благородства.
Вооружившись покровительством Могущества тирана,
Подписываясь под указами своей ужасной власти
И пользуясь кровопролитием и пыткой как печатью,
Тьма лозунги свои провозглашала миру.
Тупое, рабское молчанье опустилось на умы,
И ум лишь повторял заученные им уроки,
В то время как, увенчанная митрой Ложь, держа в руках свой посох, словно добрый пастырь,
В трепещущих и распростёршихся сердцах
На трон сажала культы, убеждения, что превращают всё в живую смерть,
На жертвеннике лжи губила душу.
Там каждый или был обманут, или же служил для своего обмана;
В той удушавшей, атмосфере Истина жить не могла.
Несчастье верило там в собственную радость,
А страх и слабость обнимали жалкие свои глубины;
Всё то, что низко, подло и задумано для выгоды, 
И всё, что серо, бедно и убого,
Дышало, вяло наслаждаясь собственною атмосферой,
Не чувствуя стремления к божественной свободе:
Высокомерно надсмехаясь над другим, высоким состоянием,
Все, населяющие эти бездны, презирали солнце.
Самодержавие, отгородив себя барьерами, не допускало свет;
Настойчивое в воле продолжать быть серым 'я',
Оно превозносило собственные нормы словно уникальный и роскошный образец:
Свой голод утоляло грёзами о грабежах;
Так, гордо выставляя напоказ крест рабства, словно он - корона,
Оно цеплялось за гнетущую и жёсткую самостоятельность.
Подобно бычьей глотке, что ревёт лужёном языком;
Его бесстыжие, безжалостные крики наполняли всё Пространство,
И угрожали каждому, кто смел прислушиваться к истине,
И требовали монопольной власти на измученное ухо;
Согласие, всем этим оглушённое, свой отдавало голос,
Хвастливые догматы, что выкрикивались по ночам,
Для душ, когда-то приближавшихся к богам, а ныне - павших,
Хранили гордость абсолюта бездны.

   Так Ашвапати, одинокий первооткрыватель в этих леденящих душу царствах,
Подобно городам термитов охраняемых от солнца,
Подавленный толпою, топотом, сверканием и шумом,
Переходя из мрака в ещё более глубокий и опасный мрак,
Боролся с силами, что похищали свет его ума,
Сбивал с себя их липкие влияния.
И вскоре он попал в не обнесённое оградой тусклое пространство.
Сейчас районы, где хоть кто-то жил, остались позади;
Он шёл среди широких берегов заката.
Вокруг рос мрак духовной пустоты,
Зловещая пустыня и пугающее одиночество,
Что оставляло ум незащищённым от незримых нападений,
Пустой страницей, на которой каждый, кто хотел, мог написать
Застывшие ужасные послания без всякого контроля.
Как точка, что блуждает по ведущим вниз дорогам Сумрака,
Среди пустых полей, сараев и разбросанных лачуг,
Немногочисленных кривых и призрачных деревьев,
Он встретился лицом к лицу с осознающей пустотой и ощущеньем смерти.
Но всё же там ещё была враждебная невидимая Жизнь,
Чьё равновесие, похожее на смерть, сопротивляясь истине и свету,
Лишь оживляло блеклую лакуну в пустоте.
Он слышал устрашающие голоса, что гнали прочь;
Перенося атаки мыслей, что кишели призрачными ордами,
Став жертвой пристально глядящих на него фантомов тьмы
И страха, подползавшего со смертоносной пастью,
Ведомый странной волей вниз, всё время вниз,
Под небом, ставшим приговором Рока,
Он бился, чтобы защитить свой дух от горечи отчаянья,
Но ощущал лишь ужас возрастающей Ночи
И Бездну, что вставала заявить свои права на душу.
Но вот закончились места, где жили существа и ими созданные формы
И одиночество окутало его беззвучными покровами.
Внезапно всё пропало, как, бывает, исчезает мысль;
Дух стал пустой и слушающей бездной,
Лишённой умершей иллюзии вселенной:
И не осталось ничего, ни даже лика зла.
Он был наедине с питоном серым Ночи.
Густое, безымянное Ничто, осознающее, немое,
Что выглядело как живое, но без тела и ума,
Неистово желало истребить все существа,
Чтобы потом оно могло навеки оставаться оголённым и единственным.
Он словно был в неощутимых челюстях аморфной твари,
Его схватило и  душило это вожделеющее липкое пятно,
Притягивало к некой черной, необъятной пасти,
К заглатывавшей всё на свете глотке, и к огромнейшему брюху роковой судьбы,
Всё существо его, что растворялось прямо на глазах,
Утянутое в страшные глубины, жадно ждавшие его падения.
Бесформенная пустота давила на его сражающийся мозг,
Жестокий и холодный мрак хватал оцепененьем плоть,
От шёпота болезненных внушений леденило сердце;
Змееподобной силой вытащенная из своего уютного жилища
И увлекаемая к угасанью в голой пустоте,
Жизнь из последних сил цеплялась за свою опору ниточками судорожных вздохов;
Огромным тёмным языком заглатывалось тело.
Существованье, задавленное, напрягалось, чтобы выжить;
Надежда, задыхаясь исчезала в пустоте его души,
В нём умирала, разрушалась, вера, память,
И всё, что помогает духу на его пути.
Там через каждый нерв, натянутый, больной и возбуждённый,
Оставив за собой мучительный, дрожащий след,
Полз безымянный и невыразимый страх.
Как море подступает к связанной и неподвижной жертве,
Его всегда безмолвный ум сигналил об опасном приближении
Неумолимой вечности
Нечеловеческой, невыносимой боли.
И это он был должен испытать, его надежда на богов небес ослабла;
Он должен был теперь всегда существовать, без шанса успокоиться, погаснув,
В неторопливой муке Времени, в агонии Пространства,
Ничто, измученное болью - вот нескончаемое состояние его.
Безжизненною пустотой была сейчас его душа,
А там, где некогда жила сверкающая мысль,
Осталось лишь похожее на бледный неподвижный призрак
Банкротство его веры и надежды
И страшная уверенность поверженной души,
Ещё бессмертной, но лишившейся своей божественности,
В том, что она лишилась и себя, и Бога, и касанья более счастливых планов.
Но всё же он крепился, успокаивал напрасный ужас и терпел
Все эти удушающие кольца страха и агонии;
И вот вернулся вновь покой и суверенный взгляд души.
Пустому ужасу спокойный Свет ответил:
Неумирающее, неизменное и нерождённое,
Могучее, немое Божество проснулось в нём 
И встретило лицом к лицу опасности и боль вселенной.
Одним движением он овладел потоками Природы:
Он встретил неприкрытым духом голый Ад.

Конец седьмой песни

перевод Ованесбекова Л.Г. 
2000 янв 31пн -  2005 июнь 10 пт, 2007 сент 10 пн - 2007 дек 06 чт,
2014 авг 27 ср - 2014 сент 22 пн