Острова Милена : другие произведения.

Не на месте

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Хорошая штука - необычные способности. Нечеловеческая сила, дар предвидения, прозрения, видения. Иногда они полезны. Иногда здорово мешают жить. А порой за ними стоит нечто такое, чего ты напрочь не можешь понять. И ты уже не знаешь, кто ты и что ты и куда от себя, такого, бежать...

Троеземье

Книга первая

Не на месте

   год рычащей Черепахи, стремящийся
   месяц Винограда, день первый
  
   Тау Бесогон
  
   Чаще всего в нашем доме слышны женские голоса. Мужиков тоже хватает, но нам-то вопить недосуг, и баб все равно больше: мачеха, сеструха, девять кузин, двое батиных наложниц, одна дядина, кухарка, няньки, служанки...
   Сегодня солировала моя старшая сестра, девица Эру Ируун, прекрасная во всю свою стать - а стати в ней изрядно.
   - Ты совсем слабоумный?! - верезжала она. - Что это за дрянь?
   - Я себе представляю, что это ты, сестричка! - крикнул я, продолжая вытанцовывать по двору. - Меня это так заводит!
   С улицы доносилась музыка, которая мне и навеяла. Сделав пируэт, я страстно притиснул и облобызал Милашку, несколько поколовшись, зато эффекта достиг.
   Эру побагровела и высунулась из окна так, что вот-вот вывалится:
   - Прекрати немедля, это непзрилично!
   - Да ну? - веселился я.
   - Это грешно!
   - Обещаю, что потом на ней женюсь!
   Подтягивались зрители. Непочтительно похохатывала прислуга. Высыпали кузины, расчирикались, запрыгали вокруг.
   - А зачем Тау такая большая куколка? - пискнула меньшая, Ииту.
   - Чтобы посмешить друзей в праздник, малышка! - пропел я.
   Правда, ну что порочного в соломенной кукле в бабском платье?
   - Тауле! - вступила кухарка. - Что за дурное баловство? Где ты взял эти веши?
   Где взял. Это уже вопрос серьезный, и нам с Милашкой пора ретироваться.
   - Тетя Анно, забери у него эту похабщину! - надрывалась сестрица.
   - Ой, да шут с ним, милая, он все одно чего-нито найдет...
   Так и так я уже был вне досягаемости. Закинул куклу на плечо и двинул по Горшечной, по Малой рыночной - вниз, к порту, туда, где многолюдье и гульба. Кругом бурлило и галдело, вопили скоморохи, дудели рожки, пестрело от праздничной мишуры, и симпатичные девчонки бросали из окошек горсти зерна, плескали водой, хихикали и подмигивали. Уж сестрица скорее помоями бы окатила: она этих "языческих безобразий" не выносит.
   Я влился в людской поток, вкушая безумную смесь запахов, внимая радостному гомону, махая знакомым и улыбаясь всем подряд. Праздников у нас уйма, но Первая Лоза - лучше всех. На Лозу собирается Большая ярмарка, молодым вином угощают почти задаром, а по вечерам устраивают шествия ряженых и танцы. Целая неделя веселухи и кутежа. А уж народищу съезжается!
   У меня к чужеземцам свой интерес - я ж толмач. Некогда один доброхот сказал моему отцу, что у его чада голова впитывает, как губка. Поскольку других дарований не обнаружилось, я так по сию пору и впитываю. Мальцом часами в порту торчал. Раз меня, на Лозу тоже, чуть силком не увезли, но я так царапался и кусался, что меня выкинули за борт, благо корабль еще только с якоря снялся. Но я не в обидках: обошлось же. И Лозу прям обожаю: столько возможностей! Люблю пообщаться.
   Впрочем, сегодня я отдыхаю. Так, перекинулся словцом с парой всречных рийцев. Их тут больше всего: Рий - Страна Торговцев, по всему свету ездят и торгуют всем на свете.
   Тут я углядел своих дружбанов - у бочки, где вино разливают.
   - Гляньте на этого франта! Опять он в обновке, да еще и с мадамой!
   - Ты где ее подобрал, Бесогон?
   - Что, другие на тебя уже не клюют?
   Парни заржали, а я чинно раскланялся:
   - Познакомьтесь с Милашкой, мальчики.
   - Э! Когда это ты успел? - смеялись друганы, разумея мою побитую рожу.
   - Из наезжих, что ль, кто? Много их было-то?
   - Много-мало, а тоже целыми не ушли, - отшучивался я.
   Увы, похвастать было нечем: на днях меня позорно ограбили. Нет, кошель подрезАли, бывало. Но чтобы так! Один, вроде как пьяный, на меня попер, а тут другой сзади - бам! И спереди сразу в челюсть - хрясь! И все. Спасибо, ножичком не пырнули...
   - Меня там не было! - возмущался Гром. - Ужо бы я им вломил!
   О да, Громопёр у нас могуч. С ним запросто можно бухать ночь напролет или поплыть в самую штормину к Зубкам и обратно, и в любою драку соваться смело. Ну да к нему те хмыри и не полезли бы, это я вечно вляпываюсь...
   Всего нас четверо и балбесы мы еще те.
   Папаша Гро Дылды - человек с положением, служит у князя и хочет, чтоб Дылда служил тоже. Но Дылде оно без интереса, он мечтатель и романтичный лентяй.
   У Дийо Ватрушки батя той зимой помер, оставив ему пекарню и ораву младших братьев-сестренок. Ватрушка миляга и простак. Пить не умеет, приходит в дымину, мать его лупит, ему становится стыдно и он берется за ум. Потом мы его опять выманиваем.
   У меня родитель владеет половиной складов и лавок на Портовой, дюжиной виноделен, двумя кораблями и лучшим особняком на улице Моряков. Прозвищ у меня много: Лягух (из-за лучезарной улыбки) или Ведьмин Глаз (зенки черные как смоль - невесть в кого уродился), но чаще кличут Бесогоном - за способность мимодумно брякать всякую хрень. Я обаяшка и балагур, меня любят девки, а главное, я всегда при деньгах.
   А вот Громик, что называется, отребье. Сын портовой шмары, живет за стеной, в трущобах, где сплошь шваль да ворье, а нас зовет "лапушками" и "барьями". Но сам Гром не бандит, он - боец, лучший кулачный боец в городе. Силищи в нем не меряно, он часто дерется на спор, нанимается то в охранение, то грузчиком, но ни у одного хозяина не задерживается - из-за норова своего. То есть, по натуре Громопёр добряк, но у него обостренное чувство справедливости. Вообще его несколько многовато: слишком здоровый, толстый и... громкий. Но все равно его я люблю больше всех. Мощь-парень. Стихия.
   Мы с друганами потекли вместе с шумной веселой толпой, перекидывая друг другу соломенную дуру и прихлебывая из кувшина. Ярмарка на сегодня уже сворачивалась, начиналось гулянье. То здесь то там слышалась музыка, из-за чего все двигались немного пританцовывая. Прямо на мостовой стояли столы, там угощались и угощали прохожих. Девки, нарядные и распаренные от вина, целовали прохожих просто так, невзначай, или хватали за руку и увлекали в пляс.
   Девки гуляли стайками, и в какой-то момент мы попали в центр такого поющего и пляшущего вихря. От пестрящих юбок, полыхающих щек, рыжих кос и угарно-пряного духа Громик вконец одурел и орал в самую гущу девиц:
   - Я хочу вас все-ех! Все-ех!
   Он беспомощно загребал огромными лапами. Девчонки завертелись вокруг - взметнулись косы, ленты, рассыпался мелкой монетой бубен - и порскнули в разные стороны.
   - Куда?! Э!
   - Надо было хватать какую-нибудь одну! - хохотали мы. Я швырнул девкам вдогонку Милашку: авось, какой платье сгодится, да и надоело ее таскать.
   Пора уже было куда-то притулиться. Мы внаглую подсели за стол к какой-то незнакомой компании - искать свободный не хотелось, да нынче и везде битком.
   Упреждая возражения, сразу заказали выпивки на всех. Я гаркнул:
   - Споем, други?
   И завел лихую рийскую песенку про то, как моряк и русалка поспорили, кто из них искуснее в любви. Певец из меня никакой, но так выходит даже уржачней. Сюжет всем известен, а рийский мат в переводе не нуждается, так что народ охотно взялся подпевать, и дело пошло.

***

   Ночь была упоительна, густа. Задор иссяк, хотелось просто лечь на волнорез и слушать. Гул моря, грохот запоздалой погрузки в порту, скрип талей, обрывки музыки. Праздничный гам сюда почти не долетал. От камней шел запах запекшихся водорослей, от причала несло дегтем и тухлятиной, зато от воды пахло чем-то невероятно сладким, цветами. Мне было томно, пьяно и прекрасно.
   - Беска, эй! Ты заснул там?
   - Понюхай, чем вода пахнет.
   - Понюхай, чем мои штаны пахнут.
   - Ты примитивное существо, Гром.
   - Чего?
   - Дурак ты.
   - Сам дурак! Парни, скиньте этого черта в воду, а то он заборзел совсем!
   - Ладно, ладно. Встаю.
   Мы приблизились к очередному кабаку.
   - На посошок и по домам, ага?
   - Ну, давай...
   - Тогда горского, - это я сказал, - дюжьлетнего. Я угощаю.
   Все повалились, утомленные, и тут Гром опять завел на любимую тему:
   - Беска, ну вот скажи, чего сделать, чтоб девчонка в тебя втрескалась, как кошка?
   На юбках у него прям пунктик, ага.
   - Говорить, какая она обалденно красивая, - отвечал я.
   - А если она страшная?
   - Тогда - тем более. Ей этого сроду никто не говорил.
   - Э! - вмешался Дылда. - Страшная-то тебе зачем?
   - Ага, как твоя Юту.
   - Эта мымра - запретная тема, - отрезал Дылда.
   Помолвка с Юту Торрилун, дочкой судьи (соседи наши, кстати, и девка действительно не ахти) сулила Дылде многие выгоды, но не прельщала его совершенно. Меж тем сроки поджимали, родня оказывала на Дылду давление.
   - А ты ее трахай с закрытыми глазами.
   - С закрытыми глазами я и тебя трахну, балда! Но всю жизнь-то так не проходишь. А эта селедка будет меня утром целовать своими тощими губами, вырядится в какие-нибудь кружева, выползет со мной обедать, потом еще прицепится: где ты был, куда ходил? Хоть из дома беги...
   - Ну, и в нелюбимой жене есть своя прелесть, - размышлял я. - Тебе ведь будет ее не жаль...
   - В ухо съездить, - подхватил Гром.
   - Ага, чтобы она своей родне нажаловалась.
   - А ты скажи, что из ревности, - предложил я. - И потом, зачем в ухо? Раз муж, ты ж в своем праве, э? Вот и кувыркай ее, как захочешь: хошь любя, а хошь... с дуринкой. Привязать ее, там...
   - Хы-гы! - восхитился Гром.
   Смешно: сын шлюхи, а такая тютя. Но Дылда все испортил:
   - Чего ты его слушаешь, трепача? Он даже цыпу эту, учителку свою, ни разу не оприходовал.
   - Это у которой дядька - князев псарь?
   - Ну.
   - Ничего так пуся.
   - От неё собаками воняет, - фыркнул я. - И вообще я вековухами не увлекаюсь.
   - Ага, особенно такими гладкими-сладкими. Куглопопочками.
   - Да ему Арта Медник наваляет, если сунется, - ввинтил Ватрушка.
   - Вот пусть Арта с ней и любится, - я гордо задрал нос. - Северянки ж холодные, как рыбины, а я люблю, чтоб девка с огоньком. Как Тайса, э?
   - Ну-у, Тайса! - заквакали все.
   Громик аж всхрапнул. Недавно я его угостил на свои, так он аж влюбился. Что и говорить, хороша девка, поистине "огонь чресел". За что и берет втрое дороже обычной дамы и вдюжину против портовой шалавы. Впрочем, как метко выразился один риец, за "просто дать" и платить не стоит.
   Разговор перетек на знаменитые рийские бордели, и все опять стало хорошо.

***

   Неплотно прикрытая дверь выпускала тонкий клин света. Вместо чувства уюта этот светлячок вызывал тревогу. Я крался очень тихо, но бате нынче не спалось.
   - Тауо-Рийя.
   Проклятье. Я бочком протиснулся в дверь кабинета. Догорающая свеча озаряла угол стола, связку ключей и тяжелую руку с массивными перстнями.
   - Ну? И об чем мы давеча говорили?
   Я молчал. Если раскрою рот, начну оправдываться.
   - И чего мы давеча обещали?
   - Я не пьян. То есть, я не... я вполне себе соображаю.
   - Значица, так. На гулянки твои мне плевать. Но от всякого человека должон быть свой прок. Денег в тебя вложено, сколько тебе и в руках не держать, а расходы свои я привык возмещать, причем с прибытком. Это ясно?
   - Да...
   - Чего ты там пищишь?
   - Да, отец.
   - Чего с тирейским?
   - Учитель все еще болеет...
   - Так пусть дочка егойная.
   - Она занята... ухаживает за ним. Неудобно...
   - Неудобно кобылу пялить. Деньги проплочены. Завтра же пойдешь сам к псарям в дом. Отработаешь остатние уроки и хорэ, пора кончать учебу эту. Всё. Уйди с глаз.
   - Доброй ночи, отец...
  
   (на следующее утро)
  
   - Большой Лягух, ты спишь?
   - В сапогах спит, смотри.
   - Хи-хи, пья-а-ный! Пья-ни-ца! Окосевшая лягушка!
   Младшие кузины, чтоб их. Реветь по любому поводу не забывают, но в остальном ведут себя хуже мальчишек: кидают мне в окно всякую дрянь, а то и сами залезают. На второй этаж, ага...
   - Ква-ква-сил... Ну, Та-ау!
   - Таушка, ну мы сейчас уйдем! Нам только одну вещь!
   - Да, щеночка поглядеть. Ма-аленького. Одного.
   Меня аж подбросило.
   - Какого щеночка? Откуда?.. Кто вам сказал?
   Я проморгался, сел, отер грудя. Обнаружил рубаху. Стянул и швырнул в угол: рубаха воняла люто. И сапоги, действительно, не снял... М-да.
   - Дядя Ний сказал, ты опять будешь ходить к псарям в дом. От них слуга с ответом воротился, и тогда дядя сказал папе, что ты туда пойдешь, а мы побежали, чтобы тебя предупредить.
   Меньшая кузина сияла синими глазищами и пустотой вместо передних зубов. Вторая явно ее подначивала.
   - Предупредить? - я зевнул.
   - Чтобы ты не проболтался, что мы просили на щеночка поглядеть.
   - Н-да? Это как же?
   - А ты пригласи тетю псаршу в гости, а она со щенками придет. Она всегда со щенками ходит.
   - Договорились? Да? Ну, мы пошли, - и полезли обратно в окошко.
   - Если у меня родятся дочки, велю сразу утопить, - я рухнул обратно и натянул на голову простыню.
   Ну, что прикажете делать? Пришлось. После слуги, который успел шустро смотаться и вернуться с ответом в письменной форме... Я при всех небрежно вскрыл письмо, перевел вслух: "Господа Мароа готовы принять господина Ирууна-младшего во всякий удобный день, до полудня. Будем рады возместить все упущенные занятия. Принесите, пожалуйста, те работы, что успели сделать. Да пребудет с Вами милость Господня".
   - Работы! - хмыкнул батя. - Небось, и не вспоминал...
   Я взметнулся к себе и там с упоением обнюхал письмо. Пахло дешевой бумагой, чернилами, собаками и как будто даже теми противными цветами, что растут у их дома, огнецветом. Ею не пахло. Но почерк был ее.
   Я умылся, расплел косы, расчесал, заплел по-новой, нацепил нарядную расшитую рубаху, спохватился, снял, надел простую холщовую, поснимал все кольца и бирюльки, вытащил из ларца переводы и вылетел вон, забыв подпоясаться.
   При виде изрядной кипы "работ", батя хмыкнул повторно.
   - Ой, а почему у них такие завитушки вместо буковок? - кузина Аалю повисла на руке, пытаясь вытянуть у меня бумаги.
   - Ты же слыхала, как тирейцы говорят, - объяснил дядя Киту. - Такое по-другому и не запишешь.
   - О да, - я чмокнул кузину, отцепил, схватил со стола булку и был таков.
  

***

   Рийский, айсарейский, веруанский, торуанский, тирейский - вот весь мой арсенал. Последние два пока в процессе освоения.
   Вообще, по-тирейски в наших краях говорят многие. Тут полно рабов-северян, меня самого тирейка растила, тетка Анно. Но то язык простонародный. Высокий же тирейский, как оказалось, это отнюдь не то "эй-подь-сюды", что знали мы, но "соблаговолите-любезный-друг-уделить-мне-минуту-вашего-внимания". А короче нельзя, невежливо.
   А грамматика! Куча падежей, спряжений. Или как вам, к примеру, три формы обращения на "вы": просто вежливо, особо почтительно и вежливо-с-прислугой? Нет, кроме шуток. Тирейцы о-очень обстоятельный народ. Они даже бухают обстоятельно. Наше винцо-пивцо им - тьфу. Тирейцы гонят хлебное вино, на вкус - как кипятку хлебнуть, еще и едуче-вонючего. Жуть! А эти стаканами хлещут и ведут под него обстоятельные беседы.
   Итак, я шел.
   Пути было точняк через весь город. Мароа живут у самой набережной, за стеной, как все пришлые. Домик у них крохотный, садик тоже, и весь заставлен щенячьими будками. Взрослых-то собак на псарне держат, а щенков Мароа берут домой, чтобы дрессировать.
   Мароа - псари, точнее Псари - это клан такой в Тирии, знать местная. Собак там очень ценят, разводят всяких: для охоты, для охраны, ездовых. А у Мароа своя, особая порода: громадные, белой масти и очень смышленые. Нашему Чашинскому князю эти белые псы приглянулись и он позвал собачников к себе. Те на родине бедствовали, вот и польстились. Но не преуспели и здесь: князю собаки скоро прискучили, Мароа-младший сам по себе на княжьей псарне крутится, а Мароа-старший уроками перебивается: нашим, кто с Тирией торговлю ведет, язык-то нужен.
   Мароа-старший - длинный, тощий и вечно хворый старикан. Немощная его кротость напрочь отбивает у учеников охоту его огорчать. Он так вздрагивает от каждой ошибки, что, кажется, сейчас рассыплется. Брат его, который Псарь, мужик еще нестарый, бойкий и из себя видный. Хотя и болван. Это я вам как купеческий сын говорю: чтобы у князя под крылом, да с таким знатным товаром и продолжать бедствовать - полным олухом надо быть.
   А еще есть дочка Мароа-старшего. По тирейским меркам она-то и есть Псарь, глава семьи. Но у нас этого бабского верховенства не признают, поэтому она мотается между псарней и щенятником, разводит, воспитывает, блюдет породу - а Псарем считается ее дурень-дядюшка. Еще она ведет дом и помогает отцу с учениками. Зовут ее Улле. Уллерваэнера-Ёррелвере - переводится как "Нареченная-Солнца", это какое-то идиоматическое выражение. Она вовсе не дылда, а кругленькая и ладная. У нее голубые глаза, белокурые косы "баранками" и ямочки на щеках. И хоть годами она уже перестарок, от ухажеров нет отбоя.
   Бог весть, что нашим так нравятся в тирейках. Все знают, что в постели они - бревно бревном. Однако что-то в них есть: запах особый, характерный откляченный задок, молочная кожа... Кто попроще, на них даже женятся. А что? Тирейки домовитые, не блудливые, а что к мужикам своим относятся, как к большим детям, так оно даже и проще.

***

   Невысокая калитка, дорожка выложена ракушечником, хрустит под ногами. Белый домик, резные ставни. Мерзкий огнецвет в самом цвету.
   Я дышал в ворот, чтобы не расчихаться, но все равно чихнул раз пять. Из-за дома ответило дружное тявканье.
   - Здравствуйте! - крикнул я.
   Снова тявканье и - издалека:
   - Да-да, входытэ, мастэр Ыруун.
   Вообще-то, Ируун (эт' фамилия наша), но у тирейцев нет звука "и" и выговор получается чудной. Да и Тирия их на самом деле Тэрьёларёлле - "Страна Матери", бабья власть. Тирейки всегда сами выбирают себе мужчин, и Улле выбрала забулдыгу Арту Медника...
   В доме пахло свежевымытыми полами, но запах собак, рыбы и больного старика до конца не выветривался. На стене против входа нелепо торчал кругляк медной чеканки - Уллин портрет. Очередной. И когда он только успевает...
   - Рад видеть мою госпожу в добром здравии, - прогундосил я и чихнул в рукав еще разок-другой.
   Улле вытерла руки, сощурилась, от улыбки проступили ямочки.
   - Давненько вы не показывались, дружочек.
   О, она меня обожает. Как же, лучший ученик, гордость ее. Не "твоя-моя-почем-товар", а здоровенный кусок из Онаэсса, сборника поэм ихнего, перевел и даже вполне недурно. А толку?..
   Мы пошли к морю. Бродили, болтали. Это уроки у нас так проходят. У Улле все не как у людей: ученики то песенки поют, то в слова играют на щелбаны, а ошибки она смешно передразнивает. Но это - с малышней. Мне же полагаются стихи и беседы.
   Я на ходу спрашивал попавшиеся в тексте незнакомые слова, слету запоминал значение: голова-губка, раз услышал - впитал. Потом мы уселись рядышком на пирсе. Улле близоруко потыкалась в принесенные мною переводы, тряхнула головой:
   - Сдаюсь! Ваш почерк - это нечто, - протянула обратно: - Прочтете?
   Я отстранил бумаги:
   - Не надо, я и так помню.
   Оттарабанил все до запятой. Улле мечтательно улыбнулась:
   - Мой друг, вы явно дозрели до Лоатэттарэ. У него изумительный слог! Хотя и сложноватый, - и опять сощурилась: - Последняя ступень к совершенству. Вы готовы?
   - Не вопрос.
   - Пойдемте в дом, я дам вам книгу.
   - Она уже у меня, госпожа Мароа, - я усмехнулся. - Вы ж мне ее месяц назад дали.
   Улле закрыла лицо ладошками и расхохоталась. Она вечно умудряется заблудиться в трех улицах, путает имена и числа, а по-герски изъясняется так, что обхохочешься. Впрочем, с нее станется и нарочно коверкать - чтобы ученики не чувствовали себя такими уж косноязычными...
   - О чем вы думаете, глядя на эту красоту? - спросила Улле, указывая на море.
   Я хотел загнуть чего поромантичней насчет русалок и как чудесно скользить в прохладной толще вод... Но неожиданно выдал совсем другое. Вечная моя беда: мимо-думки эти...
   Со стороны гавани тянуло вкусным дымом, там стояли рядом разномастные корабли, и меж сваленных грудами тюков и бочек люди из разных краев торговались и играли в кости, вместе глыстали вино, закусывали, травили байки...
   - О том, что эта мирная картина обманчива, - сказал я. - Стоит закрыть глаза, и возникает чувство, будто за спиной собираются тучи, наливаются чернотой, словно близится гроза...
   Улле восхитились поэтичностью образа, а мне вдруг стало не по себе. Ощущение надвигающейся угрозы, неотвратимости, обреченности... Но тут Улле вдруг выронила бумаги, их потащило ветром по берегу, мы бросились их ловить, и тучи мигом рассеялись.
  
   день третий
  
   Улле
  
   Меня разбудила возня и нетерпеливое ворчание. Не проспала? Я распахнула ставни. В лицо дохнуло свежестью. Небо только начинало светлеть, по краю моря тянулась розовая полоса. Прекрасен мир твой, Господи!
   Я вознесла утреннюю хвалу и принялась спешно одеваться.
   В корзине скреблись и повизгивали, потом она, наконец, опрокинулась, и щенки на нетвердых лапках устремились ко мне. Я разлила по мискам молоко и побежала на кухню готовить фарш с яйцом. Питание в период перехода с молока - особенно важно, чтобы пёс вырос крупным.
   Слава Богу, хоть в весе начали прибавлять, а то совсем была беда: из шести в помете более-менее крепких оказалось всего трое (мама, несомненно, и этих бы отбраковала), потом у Бровки, как на грех, пропало молоко, а Вислоушка, другая кормящая сука, отказалась их принять... Щенки были столь слабы, что я даже в общий двор их пока боялась выпустить, чтобы старшие их не "заиграли".
   После кормежки полагалось массирование пузиков, необходимое для пищеварения. Потом - вынести щенков ненадолго на солнышко. Пока приготовить еду остальным. Забрать маленьких, выпустить старших (всех выгулять не успеваю, приходится им прямо во дворе сыпать опилки или рубленную солому). Кормежка, и всех обратно по загонам. Щенки засматривали в лицо, каждый в надежде, что на прогулку возьмут именно его. Но в церковь я беру только самых смирных.
   - Пойдем, Ремешок.
   Немного медлительный кобелек, зато подчиняется беспрекословно.
   Папу я будить не хотела, но он уже сам вышел, тяжко оперся о косяк.
   - К заутрене, Уллере?
   - Да, пора. Если хочешь, я попрошу святого отца, чтобы зашел вечером.
   - Ничего. Я уж тут и помолюсь, и покаюсь, у своего алтарика. Преставься я сегодня, Держитель, думаю, простил бы мне грехи, что я успел совершить.
   - Ну, что ты, право. Помолись и сразу снова ложись, ладно?
   Сегодня день третьего испытания Дюжь-Пяти апостолов - встреча с дикими зверями алчущими. Для нас особенный, ведь мы работаем с собаками. Но здесь его не отмечают. В Герии сейчас празднества, не вполне уместные в дни Испытаний, ну да не мне судить...
   Ремешка я оставила у ворот с командой "Замри!". Он сел столбиком и сразу окаменел, даже взгляд застыл. Хоть полдня может так сидеть, даже ухом не поведет. Не все собаки способны правильно выполнять эту команду.
   Я осенилась на пороге и вошла. Тускло мерцали свечи. Храм был почти пуст. Запах церковных благовоний, прохладного камня и горячего воска, от которого сразу становится так покойно... Я поставила две свечки к изваянию святой Дьярвере. Слушала, как трещит пламя, как шепчут богомолки. Молитвы не шли на ум. А Она смотрела на меня сверху вниз с ласковой скорбью сестры и матери всех женщин, словно спрашивала: "Ну, а тебе как тут живется, в этой стране грешников?"
   Теперь уже легче, Заступница, много легче.

***

   Девять лет как я тут.
   Первый год был ужасен. Мы не раз помянули недобрым словом дядину авантюру, но пути назад все равно не было. Из-за дядиной же пьяной выходки мы теперь были в ссоре с семьей Мраута, могущественной семьей. Такой позор... Я тогда чуть не отлупила дядю, ей богу, и стоило бы... Бедная бабушка осталась расхлебывать, а нам пришлось убираться подальше.
   Мы приехали в конце осени. Взрослых собак пришлось продать, чтобы выплатить искупительный дар Мраута и оплатить дорогу. С собой привезли лишь три дюжины щенков двух- и трехлеток. Из-за постоянной сырости в трюме половина их простудилась еще в пути, двое умерли... Та, первая зима, стала сплошным выживанием. Дожди лили без конца. В заброшенном доме, что нам предоставили, протекала крыша и гуляли сквозняки. Во дворе успели поставить лишь узкий навес, который толком не укрывал. Собаки наши, привычные к морозам, от промозглой слякоти болели и чахли. А папа всю зиму мучился кашлем и суставными болями.
   Пригласившего нас князя Эрааю Чашинского я видела лишь мельком. Меня даже не представили ему: дядя объяснял, что тут другие порядки, дела ведут только мужчины. Мужчины решают, владеют имуществом, наследуют титулы; женщины же бывают лишь "при" ком-то. Я не спорила. Я и рада была бы "сдать полномочия", целиком положиться на дядю. Но он по натуре столь беспечен...
   О, дядя был счастлив: наконец-то вырвался! Дорвался. Мы и дома-то его редко видели. В юности он уже побывал в Герии и вернулся тогда под сильным впечатлением. Бабушка говорила, как раз после того от рук и отбился, как подменили. И здесь стало лишь хуже.
   Я сама, как могла, приводила в порядок дом и заросший сад, закупала утварь, дрова, припасы. Папе было трудно ходить, но принужден был всякий раз сопровождать меня на рынок и в соседний рыбачий поселок, поскольку меня местные понимать отказывались, вели себя грубо. На улице нашей жили одни иностранцы - странные чернокожие люди, хмурые, как мне тогда казалось; с нами они даже не здоровались.
   Дом нам выделили на побережье, у самого порта, а псарню устроили на горе неподалеку от замка, и я что ни день бегала туда, через весь город. Нам срочно требовалось поставить добротные вольеры, починить сгнивший забор... хотя бы крышу залатать! Но все затягивалось, и строительство псарни тоже велось спустя рукава. Я ругалась, торопила. Пыталась жестами объяснить, где и как должны стоять загородки, рисовала углем чертежи. Но герские работники начинали пошевеливаться лишь в присутствии дяди. Мне же хамили и провожали сальными ухмылками.
   Как, впрочем, и все здесь.
   Не зная еще ни языка, не обычая местного, я нутряным чутьем улавливала постоянную опасность, враждебность. Чужая, недобрая, дикая стая. Лишь право сильного, разрозненные вожаки, грязня. В городе я не раз видела, как местные без видимого повода устраивают жестокие драки... Здесь любой волен был нанять корабль и людей, вооружить их и отправиться "на промысел". Сколько-то с добычи потом отдавалось князю - да и собственный его сын, как я слышала, хаживал со своею дружиной в набеги...
   Такие вот банды и разоряют наши прибрежные поселения, грабят, порабощают, вывозят людей целыми кораблями и продают на юг. Алчные, хищные твари, понимающие лишь язык насилия. Кто мы для них? Овцы. Добыча. Из наших земляков тут были одни невольники: рыбаки и крестьяне с восточного побережья - язычники, не признавшие Истинной веры и власти Матери-королевы и не имевшие ее защиты. Нас привыкли использовать. Мы для них не люди...
   Дядю выручала куртка с княжьим знаком, кинжал на поясе и могучее сложение. Папу и вовсе многие принимали за местного: он прежде часто бывал в Герии по торговым делам, говорил почти без акцента, да и солидный возраст внушал хоть какое-то почтение. Мне же просто житья не было. Если выходила одна, непременно кто-нибудь цеплялся самым вульгарным образом, считая, как видно, еще одной кухонной девкой. Встречные мужчины буквально взглядом раздевали... У геров, вопреки законам природы, половое напряжение не ослабевает круглый год, а сдерживаться они не привыкли.
   Что ж, я стала всюду брать с собою одного из подросших щенков. Когда очередной хам пристал ко мне на улице, я скомандовала Бровчику: "Фас!" и остановила его лишь в последний момент. Приходя на стройку, больше не пыталась вежливо втолковать - я отдавала приказы. Вам надо почувствовать руку, кобели? Извольте.
   К весне строительство, с грехом пополам, закончили. При доме мы оставили четверых собак - кто помладше и послабее, остальных перевели на псарню. Каждый день я приходила, забирала их и уводила подальше в горы, порой на целый день. Гуляли, резвились, учили команды. Псы мои подросли и окрепли. Немного грызлись, выстраивая иерархию, но в стае их, ей богу, порядка было куда больше, чем в стаях человечьих.
   Те, что постарше, достигли зрелости, и их уже можно было вязать - рановато, но князь, как мне передали, желал скорее получить потомство. Я наблюдала за собаками, прикидывая, как лучше составить пары...
   В первый день Весенней течки (1) дядя примчался сломя голову, крича, чтобы мы запирались на все замки. Даже что-то из оружия принес. Папа всполошился тоже: "Ах, и верно! Детонька, тут такие нравы..." У нас на родине в эту пору женщины тоже стараются без нужды не выходить, но чтобы настолько!..
   Дядя воротился на службу, а мы затворились в своем доме, как в крепости. Я сидела у окна мансарды, с досадой ощущая, как окутывает меня течный запах, и смотрела на море. По берегу гуляли в обнимку парочки, ничего предосудительного... Но потом какой-то парень крикнул мне с улицы: "Ей, беляночка! Спускайся, киса! Ну же!" Он вошел во двор, подергал дверь, потом начал проверять на прочность ставни. Он явно считал, что не совершает ничего дурного.
   Я просто слов не находила. Дичь какая, Господи!.. К калитке подошли еще двое. Тут папа, отстранив меня, вдруг гаркнул чужим, резким голосом что-то явно бранное по-герски и выставил в окно взведенный арбалет (видимо, дядя принес). "Охотники" убрались. Папа виновато развел руками. "Зверьё! Тупое похотливое зверьё!" - твердила я с остервенением, срывая щеколды с загонов. Я спустила во двор собак, снова заперла двери и снова села у окна. Парочки одна за другой скрылись за камнями. Ветер доносил с берега смех и женский визг. Мне было гадко как никогда в жизни...
   С тех пор я стала брать с собой Чёлку и Кусаку, двух самых злобных сучек-трехлеток. В глазах местных это хоть как-то отличало меня от прочих "белобрысых". Нас начали узнавать и уже воспринимали, как нечто прилагающееся к моему дяде, псарю. Иные подходили, деловито оглядывали собак и не верили, что это еще щенки. "И докудова она вырастет?" Когда я показывала, они глупо разевали рты, ведь местные горные псы были совсем мелкие, до трех локтей в холке.
   Себе князь Эраая выбрал двоих: Чесуна и Лапчика. Мне тогда все же пришлось явиться в палаты лично, чтобы познакомить их с новым хозяином и его домочадцами. Я уже кое-что понимала по-герски и внутренне негодовала, слыша, как веселяться люди князя: они-то полагали сие игрой, а кто и колдовством (слово "ведьма" я отчетливо расслышала); княгиня же и молодые княжны подняли безобразный визг. А дядя мой лишь ухмылялся самодовольно и преглупо. Обойдя, наконец, всех, я подвела псов к князю, приказала: "Новый вожак! Служить!", обняла обоих на прощанье, поклонилась и быстро вышла. Мне всегда трудно передавать собак, до сих пор так и не привыкла...
   Позже дядя рассказывал, что псами князь доволен: нацепил на них золоченые ошейники, переименовал в Грызло и Лютого и показывает перед знатными гостями - натравливает на какого-нибудь крупного зверя или на других собак, и гостям-де сие развлечение весьма по вкусу.
   К дяде князь благоволил и часто звал к своему столу, но псарня, увы, оказалась для него лишь мимолетным капризом. Денег на обустройство князь дал мало, первое время еще наезжал, возил гостей похвастаться, но вскоре прискучил этой затеей: у нас ведь охранная порода, для охоты не годится, да и хлопотно. Другим неприятным открытием стало то, что меня, как оказалось, приняли за дядину сожительницу. Причем дядя разубедить не пытался: он-то знал местных лучше и понимал, что домогаться чьей-то дочери, сестры или племянницы здесь не столь и зазорно, а вот посягнуть на чужую женщину - значило "нарываться"; за такое вполне могли и убить.
   Я уже не удивлялась, почти смирилась: что ж, буду держать себя строже.
   Питомник пока приносил лишь убытки, мы едва сводили концы с концами. Папа сохранил кое-какие связи, но открывать свое дело было не на что, и он стал преподавать в семьях местных купцов и судовладельцев. Скоро я начала помогать ему с учениками, что помладше. Думаю, эти ребята меня ненавидели. Я уводила их в дальние комнаты и просила слуг прикрыть ставни, чтобы не было видно других детей, играющих в мяч. Столкнувшись с тем, что дети здесь могут просто встать и уйти с урока, я стала сажать у порога комнаты щенка, дав команду на удержание. Большинству достаточно было увидеть оскаленные зубы. Особо упрямых собаки пару раз прикусывали пониже спины. Как ни странно, родители учеников это только одобряли. Сей немудреный прием позволил значительно повысить успеваемость, а с ней и мои гонорары.
   Так прошло два года. Я жила в каком-то душевном оцепенении, сторонясь, почти ненавидя людей вокруг и даже не замечая этого. А потом случайно попала на местный праздник, Сбора урожая, кажется. И вдруг увидела в них - красоту. Их искусные ремесла. Их танцы - диковатые, но по-своему грациозные. Их песни... Сколько радости в этих людях! Сколько жизни, чувства! Я видела любящих родителей, крепкие семьи, верных друзей. Видела открытость, искренность, щедрость. Нет, геры вовсе не злы и прекрасному не чужды тоже. Просто натура их слишком необузданна, страстна. И не кнутом, не силой, не божьим страхом даже - но через красоту лишь можно достучаться до них. От сердца к сердцу...
   И словно лопнула так душившая меня защитная короста. Господи, ведь это страх, мой собственный страх и ожесточенность не давали мне дышать полной грудью, жить, полноценно общаться. Я впервые - за два года! - вошла в местный храм, слушала проповедь. А люди рядом улыбались, смотрели тепло. Среди них было немало моих соплеменников - в невольничьих ошейниках, очевидно уже здесь, на чужбине, обращенных в Истинную веру, но что с того?
   Конечно, ни грубость, ни липкие взгляды никуда не делись. И соседи еще долго к нам привыкали. Но я нащупала, я вдруг уловила тот правильный стиль поведения. Не жесткая воля, но напротив - доброжелательность и веселая шутка стали моею броней, и бронею куда более надежной. Я училась этому у самих же геров: шутливые перепалки и остроты здесь очень в ходу, надо же давать выход своим бурным эмоциям, иначе тут все то и дело хватались бы за ножи! С чем бы ни столкнулась, я теперь всегда могу отшутиться, ответить неожиданным комплиментом или наскоро сочиненным забавным стишком - и люди смеются, и им уже не хочется оскорблять, грубить.
   Работы было много, очень много. Но я перестала тяготиться жизнью здесь. Я в корне изменила подход к обучению местных ребят и вскоре полюбила преподавание, не меньше, чем основное свое ремесло. Да, герские дети неусидчивы, зато удивительно музыкальны и артистичны! И прекрасно! Мы стали петь. Разучивать смешные сценки, танцевать. Теперь я брала на уроки совсем маленьких щенков, и ученики мои скакали вместе с ними по комнате, распевая зарифмованные терейские глаголы. И насколько же лучше они в итоге запоминали урок!

***

   У ворот псарни я застала Арту, моего жениха. Даже во двор не зашел: он не очень ладит с дядей.
   - Как хорошо, что ты пришел! Погуляешь с нами?
   Арта нехотя кивнул.
   Что поделать, собакам необходима разминка - хотя бы раз в три-четыре дня. Этого ничтожно мало, но чаще не получается, а дядины работники могут водить их только по одной и только на поводке - какой же это выгул?
   - Я вечор видал, Телья Рукавица опять увязался тебя провожать... - Арта сделал вопросительную паузу.
   - Что ты! Он теперь сама кротость!
   Признаться, мне порою даже делалось неудобно: работники на псарне уже стали побаиваться Арту, да и соседи наши тоже. Хотя ходить по городу мне стало много спокойнее - с таким-то защитником.
   Мы поднимались по узкой тропе вверх, на небольшое плато. Собаки гуськом бежали впереди. Быстро, ровно, тихо. Они знали, что побегать и полаять можно будет только наверху. Пока не отойдем подальше - ни звука.
   С горы постепенно открывался город внизу, ослепительная синь моря, силуэты кораблей. Такой простор! Упоительная, невыносимая красота, которая, наверно, никогда мне не надоест.
   - Жаль, ты не умеешь писать красками, - сказала я.
   Арта только головой мотнул:
   - Ерунда. Краски дорогущие, а продаваться это не будет.
   Он был в дурном настрое. Вином от него не пахло. Я знала, что он даже на Лозу не позволил себе ни единого стаканчика, но мне не хотелось думать, что причина в этом.
   - Конечно, здесь каждое окно - такая картина, - попробовала я снова. - Но в других краях люди наверняка хотели бы полюбоваться видами моря. Особенно там, где это в диковинку. У одного из моих учеников отец - помощник капитана, он мог бы... Ой, да что я? Можно ведь господина Ирууна попросить! Его корабли и далеко на юг, и на восток ходят... Он, конечно, сдерет большую долю, но почему не...
   Арта вдруг встал как вкопанный, так что я чуть не налетела на него.
   - А сынок ируунов тебе, ясно дело, не откажет? - он зло сощурился.
   Две последние собаки сразу повернули головы. Я подала знак: "Отставить!" К сожалению, Арта это заметил и явно тоже принял в обиду. Его задевало это мнимое мое недоверие, то, что мы никогда не бываем полностью наедине, но, Господь свидетель, виной тому лишь вечная нехватка времени.
   - Ты слишком мнителен, мой хороший.
   Я погладила его по плечу, уклоняясь от встречного порывистого объятья - слишком уж порывистого. Взяла за руку:
   - Пойдем.
   Мы поднялись на плато. Я дала команду: "Вольно!", и собаки помчались с радостным лаем, покатилось эхо. Мы сели в тени под деревом, Арта все не отпускал моей руки и все молчал.
   - Ну, перестань, - сказала я. - Это нелепо, он же совсем мальчишка.
   Арта хмыкнул:
   - Ты и впрямь не замечаешь, как он на тебя глаза пялит? Эти бельма свои бесовские...
   - Мало ли кто на меня пялится, - попыталась отшутиться я, - а ты сам?
   - А я разве не в своем праве?
   Он снова попытался притянуть меня к себе. Я чуть отстранилась. Смотрела в его лицо - такое чистое, наивное, по-детски нежное, почти жалкое... Дядя говорит, это лицо пропойцы. Еще немного, и оно станет багровым, уродливым. Если Арта сделает следующий, роковой шаг и покатится вниз. Если я не смогу удержать его...
   - Какой же ты красивый, - сказала я.
   Он рассмеялся:
   - Ты меня до греха доведешь, женщина. Зачем тебе все эти церемонии, хождения? Решайся, ну! Завтра! Просто пойдем в храм и всё, и ты моя. Ну же!
   - Я еще не готова, я же тебе объясняла. Нужны деньги.
   - Вот, опять деньгами попрекаешь...
   - Господь с тобой, Артеле, причем тут ты? У нас не принято, просто неприлично - без свадебного дара.
   - Опять ты за свое! - вспылил он. - Да не нужно мне никакого приданого! Не нищеброд, слава Богу, свое дело имею!
   Я вздохнула.
   - Да нет же, милый, это совсем другое. Приданое дают за девушкой родители, а у нас иначе. Я должна дарить свои, мною заработанные. Это мудрый обычай. Знак того, что я взрослая женщина и готова к ответственности.
   - Все у вас шиворот на выворот. Жена должна - любить. Всё. Остальное приложится. И, кстати, учти: командовать собой я не позволю. Я не подкаблучник какой.
   Время прогулки заканчивалось, через час у меня ученик. Я поцеловала Арту в щеку и встала.
   - Мы не командуем, мы заботимся. По-матерински, о мужьях, как и о детях.
   Я кликнула собак, и они мигом прекратили игру, сбежались, потянулись цепочкой вниз по тропе.
   - И как о собаках, - буркнул Арта. - От, черт... и меня ведь так: без поводка, а водишь... И всех ты так, и гаденыш этот ирууновский с тобой-то, небось, смирный. Ведьма ты, Улька, хоть и Богу молишься.
   - Не надо так говорить, - попросила я. - Ты знаешь, я люблю тебя всем сердцем. Да, приходится ждать, но это Господь нас проверяет, так даже лучше. И разве мало тебе знать, что я тебя выбрала, и другого уже не предпочту.
   - Выбрала она! Да я тебя еще задолго до того углядел!..
   Я смолчала. "Углядеть" и - подойти, заговорить, завести дружбу это не одно и то же.
   А я тогда просто не смогла пройти мимо. Я увидела человека совершенно отчаявшегося, словно и не замечающего, каким даром наделил его Господь. А работы его были изумительны! Здесь, в Герии медь в изобилии, и много мастеров-чеканщиков, но всё как-то скучно: вечные виноградные кисти, кувшины, грудастые девицы. Арта же создавал портреты, сложнейшие пейзажи. Его корабли действительно плыли, звери были как живые. Особенно меня привлекла серия сценок с сельскими детьми, шесть или семь тарелок: дети на лесной опушке, с корзинками, у старшей девочки на закорках братишка; дети несут родителям обед в поле, играют в прятки, катаются верхом на свинье, смешно гоняются за поросенком. Как переданы эмоции, тончайшие детали!..
   "Это всё ваше?" - спросила я. Мастер кивнул с глупой, пьяной усмешкой. Поднял на меня глаза - печальные, удивительно яркие, синие с влажным отблеском (они всегда у него такие, какой-то болезненной красоты и словно заплаканные). От него просто разило вином, и по обстановке в лавке было видно, что это привычное состояние.
   "Так как же вы смеете? - вырвалось у меня. - Как смеете ввергать себя в эту мерзость? В вас свет божий, вы несете Красоту! А сами... Что за боль заставляет вас так поступать?" Мастер потрясенно таращился на меня, не в силах вымолвить слова, потом вдруг уронил голову на руки и заплакал. Он начал что-то сбивчиво бормотать, но я остановила. Не знаю, право, что на меня нашло тогда... Я взяла его за руку, сказала: "Если захотите поговорить, я буду рада выслушать. Быть может, я смогу хоть чем-то помочь. Мне, правда, больно видеть, что вы с собой делаете. Но сейчас я вас слушать не стану: пьяные откровения стоят недорого. Я приду завтра в этот же час. Да осенит вас тень крыла Его".
   Я на самом деле мало чем могла помочь. Не в моих силах излечить те приступы черной беспричинной тоски и сменяющей ее ярости, что время от времени накатывают на него. Но со мной ему становится легче. Арта нуждается в ком-то, кто подбадривал бы, восхищался, утешал - годами, всю жизнь, не тяготясь и не упрекая; и перед кем было бы стыдно, просто невозможно снова себя ронять. "И что тут такого? - думала я. - В том и есть долг жены: быть опорой, надежным пристанищем".
   Папа не одобрял моего выбора. Говорил: "Не мне тебе советовать, но будь твоя мать жива, она бы... гм..." и никогда не договаривал. Мы оба знали, что сказала бы мама по поводу всех наших "подвигов", начиная с отъезда в Герию. (А уж что продали большую часть собак!.. Надеюсь, она с небес не видала этого... или смирилась там духом.) О, мама бы всю душу из нас вытрясла за порчу своей бесценной породы. Мама ни за что не поехала бы к этим "рыжим мразям", а окажись она все же здесь, совсем иначе повела бы дела. И к князю бы явилась, как равная. И дядю бы живо отучила хорошей палкой от гулянок и лени. И меня - от пустых мечтаний. Мама сказала бы, что от безвольного пьяницы у меня родятся такие же уроды. За ремеслюгу, плебея собралась - и это ее наследница, потомственный Псарь!
   Но мама умерла, глава семьи теперь я, и указывать мне некому. "Он без меня пропадет", - сказала я папе. "Ты же не можешь спасать всех и каждого". "Нет. Но просто отступиться и бросить его погибать я не в силах".

***

   Вечером, после всех дел, я села проверять письменные задания. Отдельно, нарочно оставленная напоследок, лежала работа Ирруна-младшего. Листы чуть смяты, ужасный, вихляющий почерк... Перечитала.
   Средь прочих там было и мое стихотворение. Уж очень хотелось услышать, как это звучит на герском. Есть своеобразная прелесть в этой их избыточности гласных звуков, переходящих один в другой. Сама бы я так перевести не сумела.
   Талантливый юноша. Прекрасно чувствует ритмику, самое поэзию. Цитировал мне шестистрочники на каком-то южном диалекте - очень изысканно.
   И что только Арта на него ополчился? Конечно, у мальчишки идет половое созревание, его иногда заносит, но именно в эту пору и воспитываются эстетические, моральные качества. Через красоту душа становится, красота угодна Господу.
  
   в то же утро, на рыночной площади
  
   Тау Бесогон
  
   Сегодня у меня - бесплатный урок на пленере. Ловлю "учителей", какие попадутся, и просто глазею. В другое время чужаков за стену не пускают, особенно чернорожих всяких. В нижнем городе есть свой рынок, бордели, постоялые дворы - там пришлые и обретаются. Но в дни Ярмарки проход везде свободный.
   Глядя на все эти понаезжие рожи, понимаешь, что господь наш любит разнообразие. Простой люд, ясно, считает, что все пришлые - уроды, но я уж приморгался. К тому же многие чужаки намекали мне, что сами мы, геры - очень некрасивые люди. Морда толстая, плоская, тулово бочонком, ручищи как грабли, ноги короткие, и волосатость повышенная. Большинство моих соплеменников или ярко-рыжие, или с рыжинцой, поэтому нас называют "красноволосыми". Поскольку выгляжу я как самый герский гер, о красоте лучше не будем.
   Чаще всего попадаются рийцы. Страна Торгашей, как их в народе величают, но это от зависти. Батя говорит, если б наши купцы так мозгой кумекали, давно бы озолотились. С виду рийцы как мы, только чернявые. Носят рубахи крашеного шелка, непременно широченные, чтоб в складку собиралась, много золота и обязательно - оружие. Обожают его, наверно, и спать без кинжала за пазухой не ложатся. Рийцы признают только два занятия: воевать и торговать - по ситуации, смотря, что выгоднее. Дошлые ужасно. Нигде своего не упустят, деньги до медяка сочтут и на слово, как мы, не верят, а всякую сделку скрепляют документально. В обхождении нецеремонные, разбитные, но ухо с ними надо держать востро. К слову, корабль, на котором меня некогда чуть не умыкнули, был рийский.
   Рийцам, понятно, наша Чашинская ярмарка - так, базарчик местечковый. У них-то на Итайкских торгах покрупней дельцы собираются, там один рабий рынок - как целый квартал. Зато у нас дешево и поборы не в пример меньше.
   Торгуют рийцы всем подряд, а здесь берут в основном рабов-северян. Все лень наша: тащиться еще куда-то, подорожные выправлять - да ну! Как привезут из набега, так сразу и сплавят за бесценок, а перекупщики потом за тех рабов вдесятеро дерут. А вот вино приличное им тут не продадут, придерживают. У нас тоже не одни простачки. Вот батя мой - все ходы вызнал, завел в Рие партнера, да и возит вино сам. Говорит, у умных-то людей учиться надо, а не завидовать. Оченно их за сметливость уважает.
   С севера, из Тирии едут дылды белобрысые. Но эти нам не в диковину, своих хватает. Везут солонину, меха и злющих бойцовых псов - все перекупщики забирают сразу.
   С востока, из Великой Айсарейской Империи едет народец мелкий и чернявый. Спесивые! Волосенки прилизаны, рожа бритая, камзольчик под горло на все пуговки. Идут, кривятся, как бы во что нечистое не вступить. Товар у имперцев - для избранных: шелк расписной, тонкая серебряная посуда, снадобья, книги печатные, бумага. Все из себя культурные-просвещенные. Меж тем, на их серебряные рудники, говорят, ссылают за долги целыми семьями, даже детей, и люди там от работы чернеют и долго не заживаются.
   Заговаривать с имперцами презабавно. Так удивляются: надо же, варвар, а наш мудреный язык освоил. Ха! Да я на айсарейском и пишу, и читаю свободно! Акцент только никак не выправлю... Но их ведь, сволочей, на выпить-поболтать не уломаешь - брезгуют. Так, здрасьте-здрасьте.
   Ближние наши соседи, из Оттору и Адрана - темнокожие. С вижу страшноватые, но миляги-добряги. Их бы мне особо надо (с торуанским у меня слабо), да перевелись совсем, не ездят: рийцы у них всю торговлю перехватили.
   А вот кто и впрямь страшный - так это соттриане. Черные, как уголь, тощие, нос крюком, глаза как плошки. Понятно, на кого похожи, да? Город у нас портовый, народ привычный, а все ж иные соттриане сразу рисуют себе святой знак на лбу - чтоб недоразумения не вышло. Носят они длинные серые балахоны поверх порток - не то рубаха не то платье, а больше на саван смахивает. Говорят скупо и не улыбаются никогда.
   На праздник соттриане приезжают больше не торговать, а на особый промысел: рыщут подвое-потрое по самым грязным трущобам и выискивают девок помоложе - на развод. У нас-то все бабы годные, а в Соттриадан через одну - тарды бесплодные. Вот и скупают всякую нищую рвань подешевке.
   Вообще народ в Соттриадан сплошь ученый, мастерущий: машины всякие собирают, часы, весы, зрительные стекла. У нас даже жил один, фонтан нам делал. Сделал хорошо, но до того был себе на уме - слова не вытянешь. И все они такие. Так что соттрианским я владею лишь в пределах портового лексикона. Хотя по части ругани им до рийцев далеко: у тех и обычные-то слова как брань звучат - жуть-язык!
   Вот так я и практикуюсь. Полдня потолкался, к людям поцеплялся, глядишь, еще малость продвинулся. Рийцы хвалят за чистый выговор, балагурят, что-то впаривают, охмуряют - на трепотню-то они щедрые. Имперцы вежливо пошлют тебя куда подальше. Соттриане - пошлют хмуро. Но никто ведь не мешает постоять послушать их меж собою разговоры. Я ж все запоминаю, умники. Не все варвары такие тупые, как вам мнится.
  
   (вечером, дома)
  
   После ужина я засел в библиотеке. Вообще, раньше она называлась оружейной и выглядела соответственно. Но с недавних пор батя стал вхож в приличные дома и задался целью ни в чем не отставать от благородных. Он приказал разбить в саду клумбы и спрямить дорожки (их переименовали с аллеи). Поставил фонтан. Добыл документ, что мы можем носить фамилию. Не дает ему покоя, что покойный дед на Блошином рынке торговал.
   Ну, и книги - как без них! Прежде-то у нас, кроме матушкиного молитвенника, ничего не водилось. И вот в один прекрасный день батя начинает свозить отовсюду книжки. Все, без разбору. Приволочет и расставляет в особом шкафу, приговаривая: мы-де, люди солидные, не мужичье неотесанное.
   Теперь уж их набралось порядочно. Три издания Книги Книг, тяжелый фолиант "Слово Раово", писаный святым Суу-Лаа на старо-герском (читать его может только дядя Уну, он у нас священник). Несколько книженций со всякими нравоучениями. Мой любимый "Трактат о гербах, знаменах и различительных знаках" (корявый перевод с айсарейского, да и сведения устаревшие, зато картинок много).
   А еще в заветном батином шкафу есть такая зараза, как книжки иноземные... Как я их ненавижу, божечки мои! Какой кровью, слезами и соплями полита каждая их страница!..
   Это метода другого моего учителя, веруанца. Читай и читай по сто раз, заучивая по предложению, по абзацу, не понимая и половины, плевать, зубри, повторяй, проговаривай, переписывай, пока не впечатаешь намертво. Разберешься после, главное - запомнить. Еще, конечно, надо знать, как это читается-произносится, но азов-то я уж нахватался. Однако уровень "твоя-моя-понимай" Учителя не устраивает, на языке нужно говорить культурно.
   Хотя на Учителя я зря грешу. Поначалу, конечно, подзатыльниками вколачивалось. Несколько рийских книг, с которых начинали, и впрямь закапаны кое-где моей кровушкой и политы слезушками, но дело прошлое... Потом были айсарейский и веруанский. На том, впрочем, познания Учителя исчерпывались, и можно было успокоиться, но теперь уж заело меня самого. Все наше фамильное упрямство ирууновское. Вот сдохну, а буду лучшим хотя бы в этом!
   Теперь вот точу торуанский. И поэтов тирейских терзаю...
   Корпел я второй час подряд, но в голову лезло постороннее, мимо-думное. Я взял другой лист, бегло записал, и сразу легко родилось то, заданное. Ура!
   - Как жизнь? - в библиотеку заглянул дядя Киту.
   - Изумительно, - хмыкнул я, продолжая торопливо строчить.
   Дядя поднял с пола черновик одного из стишков, что я отнес утром. Зачел вслух.
  
   Вечер спустится на землю.
   Птица, что кружила в небе,
   Малой точкой обратится.
   Краски смоет, мгла оближет
   Дымным языком низины.
   Солнце медное укроет
   Розовым плащом закат.
  
   Немного куце, в оригинале звучало протяжней, напевнее. "Тэттерювёорен элоэвестан ая таарю олто яаре..." Красивый язык, это вам не рийское хрюканье-харканье.
   - Хорошо, слушай! - дядя хлопнул меня по плечу. - Ладно, трудись, не буду мешать.
   Дядя понимает. Батя вот до сих пор и читает-то чуть ли не по слогам. И не морочится: незачем, разве документ проверить, чтоб писаря не надурили. Зато считает, что твой казначей.
   А дядя Киту практической сметки лишен напрочь, он мечтатель, обожает путешествия и готов тащиться за старшИм куда угодно. Всю жизнь на вторых ролях, на подхвате, на посылках. Дядя кое-что смыслит в морском деле, имей он характер, мог бы капитаном быть. Но - увы...
   Из последнего плаванья батя вернулся в решительном настрое: во-первых, надумал жениться снова, во-вторых - сложить часть дел на их младшего компаньона, Лаао Тойеруна, потому как брату доверия в делах нет. Пусть-де Лаао с товаром мотается, а батя не молодчик уж, хватит, пора заняться делами более солидными.
   Поездка та батю крепко разочаровала, а на дальние Южные острова ходить и вовсе зарекся. Сетовал, что дикари местные все подались куда-то, не с кем и торговать стало. Думал яду чернорыбицы выменять, кож рыбьих, того-сего, и заказ уж был на руках - ан и половины не взял. На большую землю там не сунешься - в тех краях другие племена, совсем лютые. А дальше на восток и плыть некуда - гиблые места, край мира. Дикари говорят: "земли Мертвых духов". Острова там сплошь пустые стоят, а то и выжженные, и которые корабли дальше пошли - ни один не вернулся.
   Зато на одном из таких заброшенных островов батя подобрал дикарку. Ненароком чуть в сторону забрали, глядь: плывет к ним на лодке. Подгребает - а лодка у ней доверху мехами набита, чернорыбицей, ракушками. Как нарочно готовилась. Показывает знаками: все, мол, берите и меня заодно. Ну и взяли, хоть какой навар.
   Дикарка та ростом с доброго мужика, серо-коричневой масти, вся в татуировках, а глаза - ну натурально кошачьи: раскосые и зеленущие. И имя под стать - Пятнистая Кошка. Баба-воин. У островитян бывают такие - тоже неродящие, но не заморыши, как обычно тарды, а наоборот: рослые, мощные. Со своими она почему-то рассорилась, вот и жила одна на брошенном острове.
   На корабле Кошка живо освоилась: сразу стала язык наш перенимать и с командой дружиться, помогать. Батя сперва прочил ее в свою "коллекцию" - он до экзотики оченно охочий - а вышло, что заимел бойца. И преотличного! На обратном пути случилась у них стычка с морскими разбойниками, так Кошка куда покруче корабельной охраны себя выказала: сперва из лука нескольких уложила, а следом в рукопашную кинулась и дралась, как бес. И отбились, представляете?
   У дикарки проворство звериное, прям молния. Мне самому жизнь спасло. Правда-правда. Они тогда как раз прибыли, и я встречать прибежал. Стою, глазею. А выгружались же, и что-то там у них оборвалось-отвязалось - и такая штуковина на веревке ка-ак свиснет... Я только и сообразил, что меня пихнул кто-то. Бухнулся ничком, а надо мной эта бандура с крюком качается - как есть снесла бы башку. А дикарка рядом, смеется: это она меня оттолкнула. Правду сказать, больше всех тогда дядька мой струхнул, аж за сердце схватился. Я и вовсе обалдел, а батя только выругался и работников деньгой наказал за ротозейство. Ну, и дикарку решил при себе оставить, охранителем.
   А Кошка тогда, как на меня поближе глянула - аж взвилась: "Ан-Такхай! Ан-Такхай!" Такие же, мол, зенки черные... Ну, странные у меня зенки. Ведьмовские. В детстве как только не отмаливали, в святой воде с головы до пят полоскали - не помогло. Потом привыкли...
   Дикарка у нас уже третий год, дом стережет, иногда батю в поездках сопровождает. В ее родных краях народ городит хижины на помостах, так она и тут устроила себе гнездище в саду, на дереве. Но то, что она согласилась носить рабий ошейник, ничего не значит, Кошка его за украшение считает. А с батей у них, в ее представлении, просто уговор: Кошка охраняет его и его добро, а чужак везет ее в свои земли. Так велели ей духи: уплыть далеко-далеко, на другой край мира. Там ей место. Там ее судьба.
   ...Я переписал набело и отдал бумаги слуге, чтоб отнес к Псарям в дом. Смеркалось. Сквозь сонный стрекот и шелест доносило с улицы отголоски песен, но кутить сегодня не хотелось. На толстом суку близ окна сидела моя дружок-подружка. Полировала когти, скучала и явно ждала приглашения.
   - Кошка, пошли купаться! - окликнул я по-дикарски.
   - Ахха! Пошли, да!
   Сверкнула белозубым оскалом и проворно скакнула вниз. Море она обожает, а одной ей по городу ходить заказано: цепляются всякие, как бы проблем не возникло - у "всяких", в смысле.
   Мы двинулись в обход, задворками, избегая толпы, и уже в полной темноте вышли к камням у старой верфи. Разделись, нырнули разом, поплыли. Море было тихое, теплейшее и словно светилось в глубине. Поднималась белая луна, красная едва обозначалась тонким ободком. Поодаль, в порту, горели огни, змеились по воде световые полосы. Но вонь и гам относило ветром.
   Кошка блаженствовала:
   - Хорошо! Хозяин вод сегодня добрый.
   Я перевернулся на спину, качаясь на мелкой волне, попросил:
   - Расскажи еще про того, вражину своего.
   Она сердито фыркнула: все удовольствие испортил! Пробурчала нехотя:
   - Ан-Такхай - много сильный. Руками воина пополам разорвать может. Жизнь выпить может: только коснулся - и воин мертвый падает. А самого убить нельзя: рана зарастает сразу. На островах все говорили: Кхеос, Великий вождь, Избранный! Не видели, что внутри - пустой, как гнилой орех. Души нет совсем. Никто не видел, только Кошка видела...
   - А если все-таки и я такой же?
   - Ф-фа! Сказала же: нет. Глаза - просто метина, Духами отмечен. А Ан-Такхай не человек совсем, с виду человек, а внутри - злой дух... Тьфу, кхадас!
   И она ушла в затяжной нырок, обрывая разговор. Не хотела вспоминать. Дух или нет, а жизнь ей сломал напрочь...
   Насколько я понял, Ан-Такхай был родом из красных, крайне воинственных дикарей с материка. Там он подгреб несколько соседних племен, был в большом почете, и когда пришел вербовать воинов с островов, его встречали, как князя. Кошка - тогда юная дева-воин - ему приглянулась, и Ан-Такхай сделал ей предложение, по-местному: звал быть своей "Рукой", боевой подругой. А Кошка мало что отказала, еще и выдала ему при всем народе, что он-де колдун и нелюдь... Разразился скандал, и Кошке пришлось спешно драпать куда подальше.
   Отныне для всех островных племен она стала человеком вне закона, которого даже убить по-честному нельзя - а только каким-то особо гадким, позорным для воина способом. Но Кошка больше печалилась за судьбу соплеменников, которых Ан-Такхай сманил за собою на "великую войну". Она была убеждена, что вместо обещанной славы Ан-Такхай всех их обречет гибели.
   Несколько лет Кошка прожила одна, на покинутом острове, куда местные не совались, боясь "Мертвых духов", и чуть не свихнулась там, пока дождалась оказии. Говорит, знала, что оказия будет. Некие высшие силы намекнули ей, что все неспроста, что судьба ее не здесь, а где-то далеко-далеко - куда вынесет, короче. И вынесло ее к нам, в Морскую Чашу, прямиком на меня, меченого. Тоже неспроста, но это еще не все, и Кошка терпеливо ждет новых указаний свыше...
   Такой вот безумный человек судьбы.
   Мне с ней хорошо, по-свойски как-то. С тем же Громиком здорово плавать в шторм, ловя то острейшее чувство восторга и ужаса, когда каждый миг сознаешь, что можешь сейчас погибнуть. А с Кошкой - вот так, ночью, в чернильной темноте, как в небытии; и возникает, наоборот, ощущение покоя, вечности. И ты плывешь, как летишь...
   Так нелепо... Люди мечтают о богатстве, удаче, славе. Или уплыть за три моря, ища приключений, как Дылда тот же. А мне охота летать. Я часто вижу во сне, как лечу высоко над землей и кричу мысленно всему живому, каждому человеку, зверю, дереву, каждой травке: "Живите! Растите! Я люблю вас! Я так счастлив!"
   А сам боюсь высоты. Когда с пацанами прыгали на слабО со скалы, приходилось - зажмурившись, а лучше вовсе спиной вперед. И не страшно, если не глядя, то не страшно, и даже возникает на миг то чувство полета, как во сне... Кажется, сейчас раскроешь крылья, кувырнешься и взмоешь: захочешь - ввысь, а захочешь - вглубь, налету обернувшись неведомым морским гадом, разрезав воду плавниками... Но ты ухаешь со всей дури, плашмя, вышибая дыхание. Выныриваешь оглушенный, а парни смеются: вот балда! Зашибся? Нет? Ну, ладно, выиграл, с нас пиво...
   Когда я вылез, Кошка уже стояла, раскинув руки, обсыхая. Блестел в лунном свете абрис мускулистых бедер, твердого живота, едва обозначенных грудей. Почему-то у меня никогда и мысли не возникало к ней прикадриться. Кошка - дружбан, свой парень.
   Тут она вдумчиво повела носом, хмыкнула и полезла за "гадальным камнем", с которым иногда играется, - плоской галькой, половинка серая, половинка белая. Подбросила, поймала. Кивнула:
   - Да! Уже скоро.
   - Что - скоро? - не понял я.
   - Важное случится. Хорошо. Ждать надоело совсем.
   Я принюхался тоже. Да, что-то было в воздухе. Пронизывало, тревожило... Я тряхнул головой, отгоняя наваждение, и сказал:
   - Пожалуй, надо дряпнуть.
   - Ахха! Можно, да.
  
   в то же утро, в доме Ируунов
  
   тетушка Анно
  
   Вот ведь, экая незадача приключилась. Убиралась я в комнатах, вдруг слышу: шум, звон и вроде девка кричит. Да, вроде, по-нашему. А сам, слышу, знай хохочет. И грохот опять. Я подумала: ах ты ж охальник! Хозяйка на сносях, а он, ишь, новую забаву себе прикупил!
   Тут она вдруг как завизжит: "Нет! Нет! Мама-а-а!". Голосок-то тоненький, детский совсем. Как у меня тут помутилось, да как помстилось, будто Карьёле доченька меня зовет... Я так, не помня себя, в двери и ломанулась.
   Глядь: а сам-то девчонку прихватил. Нашу, из поморов. И ржет. Все забавляется, дурень старый, прости его Всемилостивец! Я-то знала, что он шуткует: если б вправду чего хотел, покрепче б прижал, чтоб и не пикнула.
   Прежде-то он часто привозил, все больше чужанок разных. А как женился, всех почти раздарил-распродал: хозяйка молодая шибко ревновала, бесилась...
   Тут девка взвилась, да как цапнет его за руку, да ко мне:
   - Тетенька! - кричит. - Ты наша?
   - Была наша, - говорю. - А теперь стряпуха господская.
   - Ты скажи этому старому хряку... Пусть слюни не пускает! А силой возьмет, так все одно потом ему сонному горло пресеку!
   Сам смеется, довольный. Любит, чтоб с норовом.
   Я упредила:
   - Ты лишнее-то не болтай. Хозяин понимает по-нашему.
   - Вот пусть и знает!
   Сам сказал:
   - Ты, Анно, на меня эдак не зыркай. Мне эта заноза без надобности.
   - Зачем же купил? В подарок что ль кому?
   - Да олуху нашему. Вишь, какую подыскал. Боистая! Погорячей твоего будет, э?
   Меня как оглоушили: Тауле моего, которого я с пеленок ростила! Я сказала:
   - Срам тебе мальчика смолоду к блуду-то приучать!
   Сам хохочет:
   - Ты, старая, его все за сосунка мыслишь, а он уж всех местных шлюх передрал... Где он, кстати, шаталово-то наше? Гуляет опять? Ну, и к лучшему. Ты девку покуда у себя попридержи. Обскажи, что к чему, да ему-то не показывай.
   Я только головой покачала. Ах, чтоб тебя! Доведешь до беды!
   - Чего он? - девка волнуется. - Чего ему надо?
   Сам сказал:
   - Ничо, ничо, пусть-ка обвыкает дома свои нужды справлять. Оженю я его вскорости. Вот и будет навроде задаток, чтоб не серчал. Он, правда, все на псареву девку зубы точит, но ее-то не прикупишь. Да и старовата. Сойдет и эта.
   Оженит, вона как. Рановато бы Тауле жениться. Да и то: шебутной он, разумней-то не станет, ан при хорошей жене, глядишь, хоть присмиреет...
   А девка кругом зыркает со злобой, плюется: вражье гнездо, мол.
   Я сказала:
   - Где ему сладить-то с ней? Такая в руки не дастся.
   - Во-во, пускай на этой и поучится. Жена, можа, еще дурней достанется, мало ли. С шалавой-то и ленивый сговорится, а тут - подход нужен... Забирай, в общем. Да усмири ее, чтоб шибко уж не безобразила.

***

   Девчонку я к себе увела. Усадила за стол, сказала:
   - Будет психовать-то. Поешь лучше чего.
   - Крошки не трону в этом доме! Как ты можешь врагам служить? Да сама же и рада!
   Ох, и колючая девка! Тяжело ей будет. Я сказала:
   - Рада не рада, а тут, поди, уж два твоих века прожила. Кой-чего понимаю.
   А она, глядь, к кочерге примеривается.
   - В городе полно наших! Чего вы стелитесь перед этими скотами? Взяли б, да и перебили их!
   Я сказала:
   - Чего ж ты в полон попала, раз такая боевая? - а сама кочергу подальше отставила.
   Она вскочила, пометалась туда-сюда, да и стала рассказывать.
   Родом из клана Охотников. Как геры подошли, мамка с братьями взяли по три колчана и ушли, а ей с меньшими наказали бечь подальше в лес и там схорониться... Да споймали их. Еще повезло, что умные попались: бить да портить не стали, везли бережно...
   Я, чтоб зря не обнадеживать, построже держалась. А у самой внутри аж заходилося. Сейчас ведь самые торги, чужане-идолы наших скупают. Я в ту часть города близко не хожу, не могу и глядеть...
   Она все говорила:
   - Твари рыжие... Я их кусала, пинала, а они только смеялись. И кормили насильно... Они... малых забрали, не знаю куда, - всхлипнула. - Как думаешь, не могли геры их...
   Я сказала:
   - Нет. Вот об том не думай даже. Геры деток не режут, не совсем же безбожники. Верно, наособицу продали.
   Она аж когтями шкрябнула.
   - Божные, как же! Очень он тебе помог, бог твой!
   Я смолчала пока. Об том после, не впопыхах. Спросила:
   - Как звать-то тебя, милая?
   - Ёттаре.
   Гляжу на нее: носик курносый, щечки нежные. Да схудала, замученная, задерганная. Губки поджала, крепится, не ревет. Сирота ведь ты, дочка. Коли мамка твоя получшей твоего стреляет и кого из геров убила, так зарубили ее беспременно. Таков уж у них обычай...
   Не могу. Подошла, прижала ее к себе. Ведь и мои кровиночки где-нито на чужих руках сиротами выросли. И хоть сердце болит, о том не жалею. Так надо было. Так лучше.
   ...Муж-то, покойник, напраслину на меня возводил, что деток у нас не задалось. Это он гнилой-то оказался. А я, хоть не молодка уж была, от самого троих принести успела. Двух сынков Гъёлле и Паттуле, да дочку Карьёле. Родила, вскормила, да и отдала в храм на воспитание. Не бывать им рабами. Пусть и не знают, что они дети рабыни, во грехе прижитые. Они Господа нашего дети, а боле - ничьи. Я наперед святого отца спрашивала, так он сказал: верно поступаешь.
   Верно-то верно, да разве легко родное дитя от сердца оторвать? Только Ты, Пресветлый, знаешь, как не хотелось мне расставаться с первенцем. Гъёлле рос таким хорошеньким! Бойкий, крепенький да рыженький с золотинкой. Сам все говорил: "Хорош бутуз, наша порода!" Да что с тех слов? Может, этих, "породу", и не раздарил бы, как водилось у него... А все едино были бы рабьи дети. Нет, не для такой жизни я сынка-то ростила...
   Не хотела я его отдавать. Ты, Пресвятая Дьярвере, заступница всех женщин, помнишь, как молила я Всевышнего о ребенке... Но как родила, почитай, сразу и решила. Навроде казнь сама себе присудила. Годы считала, потом дни. По ночам ревмя ревела, никто не слыхал.
   Надо было расстаться с мальчиком как можно раньше. Тогда он скоро забудет меня и легко приживется. От груди не отлучала долго, холила-лелеяла. Да все не отпускала от себя, заласкала совсем. Сам ругался: неча, дескать, парню без конца за бабью юбку держаться, что из него вырастет? А я не могу, не могу, как подумаю...
   И все же я отдала Гъёлле. На рассвете подняла его, нарядила потеплее, да так сонного и отнесла к дверям храма. Подгадала под праздник, чтоб как раз к заутрене. Я сказала ему: "Ты посиди здесь, милок. Ничего не бойся. А как выйдет батюшка, ты скажи ему: я для Господа дитя. Он тебя отведет в этот красивый храм, и ты будешь там жить". Он глазки трет, зевает. "А ты тоже будешь там жить?" "Нет. Но я буду приходить за тебя помолиться. Ты меня не увидишь, но я всегда где-нито рядом буду. А Господь уж тебя не забудет".
   Он остался, а я прочь пошла. Не вытерпела, оглянулась. Вот и люди на молитву потянулись. Вышел служка, подошел к моей детке, поднял и в храм унес. Вот и весь сказ.
   Каково мне от самого влетело! Любил он, видно, меня по-своему, иначе вовсе убил бы. Когда дочка родилась, сам следить за мной приказал. Так я со странницами-богомолками тишком передала. А из-за меньшого, Паттуле сам пуще всего бесился. Хозяюшка-то все не могла мальчика принести. Я спросила ее: "Хочешь, оставлю? Выдашь за своего, и не придется больше мучиться". Не согласилася она, упрямая была, упокой, Господи, ее душу. Да и Всевышнего ведь не обманешь, грешно это. Так я и третьего отнесла. Подпоила слугу, что меня караулил, да ночью и убегла.
   Давно это было, верно, и не признаю их, коли встречу. Только мстятся мне везде детки мои. Как увижу парня аль девоньку рослую да рыжую с золотинкой, так сердце и сожмет.
   ...Уснула, сердешная. А кушать так и не стала, вот горюшко. Ну, ничего, пообвыкнет, глядишь, и обойдется.
  
   день четвертый
  
   Тау Бесогон
  
   Еще один чудный вечер, и снова - премерзкое утро.
   Три камушка в ставню: цок, цок, цок. Я сигаю с кровати, хватаю штаны, бегу в нужник, в кухню, наскоро умываюсь, что-то заглатываю - и несусь в сад. Учитель всегда пунктуален, как черт. Даже часы солнечные соорудил. У нас-то никому до того дела нет, но ему подавай все по распорядку. А опоздание - суть нарушение дисциплины, и за него полагается щелбан. Увесистый такой, шишка потом остается.
   Он уже вышагивал по Восточной аллее, сцепив руки за спиной, прямой и твердый. Жесткие седые космы, резкие складки у рта. Взгляд устремлен вниз, в никуда, в глубины земли.
   - Доброе утро, Учитель, - поклонился я.
   Он не ответил, даже не сбавил шага, лишь кивнул: вижу, успел вовремя. Значит, можно чуть расслабиться.
   Мы шли молча. Тощий старикашка и дюжий детина, сушеная ящерица и молодой жеребец. Жутко смотрелся он, босоногий оборванец в рабьем ошейнике, выступающий величаво. Глупо выглядел я, хозяйский сын, пригибающий голову, выдрессированный, вышколенный до скрипа.
   Мы шли молча. Ученик не смеет вякать без разрешения, это усваивается быстро. Я и не смел. А Учитель не спешил спрашивать, думал о своем.
   Никто не знал его настоящего имени. На мой вопрос он когда-то ответил так: "У меня нет имени, потому что я больше не человек. Для твоего отца я Раб, потому что он меня купил. Для тебя Учитель, потому что я тебя учу. Для прочих я Веруанец, потому что родом из Веруана. Этого довольно". Так я и называл его всегда. В глаза. За глаза же величал "старой гадюкой", "душегубцем" и еще по-всякому...
   Где он выучил наш язык - неведомо, чем занимался раньше - тоже одни догадки. Обмолвился лишь, что "служил своему лорду". Он хорошо знал языки, грамоту и историю. Теперь их знаю и я.

***

   Есть день, который я помню, как сейчас. Раннее весеннее утро. Они шумной толпой вваливаются в залу. Еще сквозь дрему слышу шум, голоса внизу. Гомон, смех, стук отодвигаемых лавок мгновенно выталкивают меня из постели. Я уже чую сотни новых, волнующих запахов. Заспанный, в одной рубашке, я мчусь к лестнице и еще сверху вижу множество народу, и как похохатывает батя - еще моложавый, с огненно-рыжей бородой, а дядя Киту прямо на полу развязывает тюки, доставая подарки.
   Что привезли они из дальних стран? Дорогого оружия искусных мастеров, радужных ящериц и бескрылых птиц, чудесной тончайшей посуды и тканей немыслимых цветов, украшений и книг, пряностей и благовоний. И - пару желтокожих невольников, что жмутся в сторонке: маленькая красивая женщина и мрачного вида дядька.
   Спешно накрывают столы, суетится прислуга. С оглушительным визгом скачут кузины, замотанные в полотнища рийских шелков. Сестрица Эру, тогда еще девчонка-подросток, уверенно поднимает широкий кривой меч, акиарский ятаган.
   - Ты гляди, по руке! Придется отдать, а?
   - Го-го-го!
   Эру заливается краской, прикрываясь сверкающим лезвием, словно это веер.
   Все такие счастливые... И живы еще здоровяк дядя Ваи, и жена дяди Киту, добрейшая толстуха, которую я любил как мать, и прежний, веселый капитан "Морянки". И Лаао Тойерун, дядин побратим, еще красив и крепок. Через год он вернется с войны изувеченный, чуть живой и привезет тело дяди Ваи. Через пять лет не станет тетушки, потом капитана... Но тогда еще кажется, что так будет всегда, что впереди - лишь хорошее...
   А работники все продолжают вносить укладки, тюки, ящики. Ух, сколько всего!
   Что же они привезли для меня? Такой вот изогнутый меч? Или крохотные фигурки воинов? Или боевой пояс с бляхами?
   - О, пресвятая Заступница! Тауле, как не стыдно! - кухарка, тогда еще стройная и ловкая, хватает меня поперек живота, волочет, приговаривая: - Безобразие! Не малой уж, в одном исподнем-то к гостям выскакивать!
   Но куда там! Никакая сила не заставит меня умываться и драть гребенкой космы, когда внизу, в гостиной рассказывают про немыслимые чудеса! Я вырываюсь, на ходу впрыгиваю в штаны и лечу вниз, где батя вещает, посмеиваясь:
   - ...А в последний день пошли мы на рабий рынок. Я себе вот эту курочку присмотрел, а Съерахат хотел раба купить, чтоб от себя на боях выставлять - у них там принято эдак у деловых людей, ну, для престижу. А лучше всего для такого дела веруанцы пленные идут: они ж боистые, злые, да и дерутся хитро. Приглядели одного, спрашиваем: почём? А эти, значит, жульки-торговцы, цену заломили, как за целый полк. Чего ж, говорю, так лихо? Они мне: как же, мол, чистый веруанский лорд, не битый не порченый, первый сорт, вон и обескогченный уже, в лучшем виде. (У ихних дворян-то когти у всех серебрёные.)
   А мужик этот, раб, глазом эдак косит: ну-ну, мол. Я им: а почем знать, что и впрямь - лорд? Вот мы его самого и спросим, чай, не скотина бессловесная. Ты, говорю, мил человек, из благородных али как? Нет, говорит, не лорд, слуга был лордов. А когти зачем содрали? Цену набить... Ох, и посмеялись мы со Съерхатом!
   Гости хохочут. А дядя Ваи оценивающе косится на невольника. Дядя Ваи - удал, бесстрашен и горд. Ему неохота подлаживаться под старшего брата, он хочет открыть свое дело, на свои деньги. А наймитам в Рие хорошо платят, да и добычей недурной можно разжиться. Он уже все решил, только бате о том пока невдомек...
   Батя весел, он щиплет пирог, запрокидывает кубок, утирается, крякает:
   - Так-то! Ну, купили, ясно, задешево. Съерхат себе другого бойца взял, а этого мне уступил. Бери, говорит, он, ишь, смирный, по-рийски знает, пусть-ка твоего оболтуса языкам поучит да всяким ихним штукам...
   "Каким еще штукам?" - настораживаюсь я.
   - А вот те и ученик! - восклицает дядя Киту. - Ну, иди, Тау, смелей!
   Но я прячусь за столбик лестницы: задница моя чует подвох. Все смеются. Только тетушка охает с укоризной, но ей меня не спасти. Ей не до того: у ней громадное блюдо с поросенком в руках, у ней виснут на подоле меньшие дочки, у ней полон дом гостей и голова кругом...
   А батя продолжает, довольный:
   - Вона, как удачно! Я с ним потолковал - дельный мужик. Хоть и чудной. Мне, говорит, все едино, жить аль помереть, потому как лицо потерял и право утратил решать. А мне, спрашиваю, будешь служить? Ты, говорит, Лорд, приказывай. (Эт' по вере ихней: навроде мне на роду написано людями командовать.) Он и по-нашенски даже маленько разумеет, ученый, эва! Я его и холостить не стал - не из таких он, чего зря срамить-то?.. Ну, ладныть. Эй, Веруанец, подь-ка! Тау! Подошел сюда быстро.
   Я подползаю. Батя треплет меня по макушке и указывает на чужака в намертво заклепанном медном ошейнике.
   - Вот, паря, эт' тебе учитель, слушайся его во всем, не перечь. А ты, сталбыть, учи. Языкам учи. По-рийски главное. Ну и другим тож, пригодится. Ну, из наук чего... И драться, ногами махать, как вы умеете... Да всему учи, чего сам ведаешь.
   Чужак кивает молча.
   - Да построже, - ухмыляется батя. - Коли надо, хлыста для пользы дела не жалей. Разрешаю. Но чтоб толк из парня вышел. Ну, ступайте.
   Перепуганный, я непременно убежал бы, если б так не боялся опозориться. Но поздно, сделка с судьбой свершилась.
   Чужак страшон, как сам Наэ: тощий и жилистый, весь словно из веревок скручен, землистая кожа, нос крюком. Особо отвратительны пальцы: костлявые, со срубленными когтями - с этими пальцами мне еще предстоит познакомиться... Я жду, что он заведет разговор, он веруанец лишь зыркает вскользь и делает знак следовать за ним.
   Во дворе душно и пыльно. Возятся, побрякивая чешуей, свиньи. Чужак садится у стены сарая, скрестив ноги. Я - напротив. Он говорит:
   - Повторять за мной: ахо тъеом хаи риа.
   Голос - как царапучая жесткая веревка.
   - Ахе тиам хаи рия.
   - Нет, четче: ахо... тъеом... хаи... риа.
   - Ахе теом хаи рия.
   - Ахо. Тъеом. Хаи. Риа.
   - Ахе теам... Ай!
   Неуловимое движение руки и легкий щелчок по лбу.
   - Ага-а! Сразу ру-уки распуска-аешь! - начинаю ныть я.
   Второй щелчок, куда более чувствительный.
   - Не болтать. Повторять: Ахо. Тъеом...
   - Не бу-уду повторя-ать! - вою я уже в голос и хлюпаю носом.
   - Что это, сопли? - резкий взмах и щелбан такой, что искры из глаз.
   Я реву.
   - Опять сопли? - еще щелбан. - Отец велел. Так надо. Повторять: Ахо. Тъеом. Хаи. Риа.
   - Ахо тъеом хаи риа, - чеканю я, дрожа подбородком.
   - Верно. Это значит: "Я буду говорить по-рийски".
   - Не буду! - рычу я, кулаками размазывая слезы. - Что хошь делай, гад! Сдохну, не буду!
   - Я должен тебя учить. Значит, я буду тебя учить.

***

   С тех пор прошло полторы дюжины лет. Достаточно, чтобы понять: Учитель просто дословно исполнял приказ хозяина. Чертовски дословно...
   Достаточно, чтобы сообразить: дядька мой погиб не абы где, а в том самом Веруане. Это туда рийцы слали войска, вербовали наемников...
   - Повторим. Императорские династии.
   - Первым императором, - начал я, - стал Эгоу Золотой Коготь, основатель династии Эгоууту, что правила более тысячи лет и многократно преумножила владенья свои. После Айданского переворота на трон взошел Лъяу Вероломный. Он приказал казнить всех Эгоууту, дабы искоренить род их. Уцелели лишь потомки Инну в Веруане, хотя признать Лъяу государем они отказались...
   - Дальше, - кивнул Учитель. Лицо его непроницаемо.
   - Э-э... Считалось, что не по праву себя увенчавший обрекает род свой проклятью. Так ли, нет, но протянули Лъяууту недолго: всех их преследовали несчастья, безумие и ранняя гибель...
   Мы говорили на веруанском - языке, совершенно не нужном мне, да и вообще никому, поскольку Веруана более не существовало.
   Он был старейшей из провинций Великой Айсарейской Империи и издревле имел особый статус. Там стоял Камень - святыня, что веруанцы охраняли веками, тысячелетиями. Камень, дарованный богом, частица его самого. Поклониться ему приезжали со всей Империи. Веками оттачивали в Веруане боевые искусства и ковали лучшие в мире клинки - веруанскую сталь. Отражали нападки соседей-иноверцев, а в случае угрозы стране приходили под руку государеву и сражались мастерски и свирепо.
   Незыблемой оставалась и династия королей-жрецов, восходившая еще к легендарному Инну Пророку, родному брату первого айсарейского императора. И каждый новый король лично присягал государю, полагая себя его прямым вассалом и никак иначе.
   Королей-жрецов не смели трогать даже узурпаторы, ибо род Иннууту считался заговоренным, самим богом назначенным править Веруаном. Неизменно мужи его были крепки здоровьем и духом и чтимы народом своим. А рождались в том роду, по слову божию, исключительно Лорды и Пророки, и Лорды крепили в народе единство и доблесть, а Пророки рекли истину высшую, и пророчеств тех побаивались, потому что они всегда сбывались.
   Канула бесславно и скоро династия узурпаторов, а за нею следующая. И еще не успел сгинуть последний, еще царили в стране смятение и смута, когда очередной веруанский Пророк предрек появление законного государя и новый расцвет Империи. Так и случилось: в Империи, как некогда в древности, дворяне сами избрали меж собою достойнейшего, Ниру Крылорукого, коего признали и в Веруане, и последовали девять веков славы и процветания.
   Шло время, Империя богатела и ширилась, но постепенно становилась насквозь "чиновничьей". А Веруан оставался прежним. Веками не меняли там уклада и законов, превыше всего ставя веру и честь. Там всё еще жили в прежней эпохе, и даже язык сохранялся неизменным, так что в остальной Империи его давно перестали понимать.
   Обособлен был Веруан и территориально, поскольку располагался на слиянии двух рек, и от основной Империи его отделяли широко разливающийся в том месте Этм и болотистая пойма. А вот от Рия - лишь небольшая речушка Этмарэ.
   Близкое это соседство и составляло всегда главную беду Веруана.
   Владения веруанские были невелики: узкий клин земли, в основном болота же. Единственное богатство - месторождение замечательной руды: клинки из нее выходили на диво прочны, остры и почти вовсе не ржавели. В свое время они сыграли не последнюю роль в успехе имперских завоеваний.
   Веками зарились рийцы на залежи "чудесного железа", но всякий раз убирались ни с чем. Веками поглядывала Империя на вольные рийские степи за рекой, но покорить их не удавалось. Веруан же так и стоял бессменным стражем границ и священного Камня. Он помнил времена, когда рийцы были лишь кучкой диких кочевых племен, что набегали и отступали, а больше грызлись меж собою. И это были хорошие времена, потому что потом племена вдруг резко стали укрупняться, строить города и осваивать прежде чуждое степнякам судоходство, потом слились воедино, возник Рий, начал быстро расти, обогащаясь набегами и работорговлей...
   В Империи Рий называли "дикарским княжеством" и смотрели свысока, не подозревая, что скоро тот превратится в новую империю - молодую, сильную, лютую... И если прежде рийцы поклонялись кому придется, то теперь объявили своим богом Умма Воителя.
   В Веруане же Уммату, Духа Мятежного, считали демоном зла. И не ошиблись. Однажды "демон" заматерел настолько, что принялся отгрызать от соседки сперва дальние колонии, следом одну из южных провинций. А потом пришел и забрал то, чего так долго алкал.
   Та победа далась Рию недешево. Веруанцы бились отчаянно, насмерть, до последнего человека. Ибо даже крестьяне там были "божьими воинами" и умели сражаться. Но Рию было - надо. И он пер и пер, вбрасывая все новые силы, сминая, перемалывая...
   А большая Империя не сделала ничего. Уступила. Веруан пал. Уцелевшие защитники считали себя не-людьми, потерявшими честь, и с покорностью принимали любую судьбу. Так велела их вера: покаянное смирение перед лицом Вышних. Большинство ждали арены рийских кровавых цирков...
   Вы спросите: а тебе-то какая печаль?
   Ведь рийцы - союзники, "старшие братья", близкие нам и по крови, и по духу, пусть и другой веры. А в Империи нас, геров, считают тупыми полу-зверями, которые, впрочем, неплохо сгодились бы в качестве рабочей скотины. Господи, да не будь Рия, имперцы давно бы до нас добрались! Вдобавок они многобожники: хоть и признают Рао Вседержителя, но не как единого Бога, а приплетают к нему еще богиню-супругу и некое третье божество, всяких духов и прочую дрянь... Да и дядьку моего они убили...
   Но дело в том, что Веруан этот мне снится. В детстве было сильнее: во сне я словно оказывался там, видел внутренние покои какого-то замка, высокие своды, окна-картины из цветного стекла, бело-синие штандарты...
   Многобожники верят, что мир наш подобен вечно вертящемуся Колесу, и душа после смерти отправляется не на Небеса или в Долину Хаоса, а воплощается снова и снова, продолжая следовать некоему предназначению - Путь души называется. Учителя мои чудо-сны не удивили бы. Но с ним я не откровенничаю, не располагает как-то...
   От дум меня возвратил хороший подзатыльник.
   - Ныне правящий государь? - скрежетнуло раздраженно.
   - Что?.. А... Э-э... Гиру?
   На этот раз я успел увернуться. Спешно поправился:
   - Гилау. Гиру Белый Щит погиб в Итарской битве три дюжь-дюжи... гм... то есть, четыреста с лишним лет назад. Он был последним императором, лично командовавшим войском.
   Во как. И варвара можно выучить, если постараться.
   Мы вышли на полянку у пруда и остановились. Учитель знакомым до тошноты движением тряхнул плечами, одернул рубаху.
   - Перейдем к физическим упражнениям.
   Вот это - ненавижу. Нет, парень я крепкий, на кулачках подраться непрочь, а в захват возьму - не выдерешься. Но эти их хитрые прыжки-извороты, ногами махать выше головы... Веруанец же, вколотив в меня все свои познания, здесь видел явную недоработку и наверстывал усерднейше.
   - Выше! Еще! Теперь навались на нее всем весом и просядь.
   Я корячился, уперев задранную ногу пяткой в дерево, а Учитель лишь скептически морщился. Ну, не гимнаст я, такая беда.
   Вообще, веруанское боевое искусство - штука стоящая. Такая прыть, что движений не видно, и это притом, что Учитель, по его заверениям, боец довольно слабый. Но главный фокус тут не в гибкости и ловкости, а в том, что веруанцы умеют входить в некое состояние... Экстаза, что ли? Как в танце. Вам случалось плясать так, что аж подметки горят, угарно, лихо, но при этом - красиво и легко, не думая, где твои руки-ноги, просто прёт, и ты вертишься волчком, и мир вертится вокруг тебя?.. Примерно так, наверное. Они и называют это "Песнью" и даже действительно поют в бою.
   Наконец, я не выдержал и со стоном вернулся в исходное положение.
   - Извините, Учитель, но все это без толку. Это вообще ни черта не помогает... ну, в критических ситуациях.
   Он потер подбородок, кивнул:
   - Да. Ты медленный. Поэтому ты скверный боец. Иначе этого, - указал на мою разбитую скулу, - не случилось бы.
   Я вздохнул. Признаться-то пришлось, Учитель про каждую мою "боевую рану" выведывает, как я ее получил, и устраивает разбор ошибок. Но я мастер глупо нарываться, за что и огребаю часто и густо...
   - Ладно, - изрек он с явной неохотой. - Прежде я намеренно избегал этого момента, лишь растягивал связки и укреплял мускулы, дабы обрядить твое тело в незримый доспех. Но ты прав, сие бесполезно, если боец не владеет главным: Эвиту, Истинным трансом.
   - Но...
   - Эвиту тебе не постичь, - отрезал Учитель. - Это сложный духовный путь, на долгие годы... Мы поступим иначе: пусть будет хоть малое - экстаз битвы. Вы называете его боевым бешенством, и твои соплеменники к нему весьма склонны, м-да... Это не Транс, а лишь помрачение разума, уподобляющее человека дикому зверю. Но он придаст силу и немного ускорит реакцию, что однажды, быть может, спасет тебе жизнь.
   - А-а...
   Я малость обиделся за тупых соплеменников, но больше обалдел.
   - Скверно то, что я не знаю, как вызвать это состояние... - рассуждал Учитель. - Гм... Гм... Но нам надо его вызвать. И тебе надо научиться, даже привыкнуть впадать в него в случае опасности. Ты понимаешь?
   - Э-э... да.
   Он еще немного поскреб подбородок, потом спросил:
   - Скажи, тебе случалось прежде терять голову от ярости? Настолько, чтобы себя не помнить?
   - Ну... нет, не настолько.
   Мне вдруг стало неуютно. А он взирал на меня чуть ли не ласково.
   - Тогда пойдем самым простым путем, - сказал мой добрый Учитель и влепил мне пощечину.
   И еще. И еще...
   Вы уж меня простите, но я не буду тут приводить, что он при этом выкрикивал, - это личное. В итоге я стал отбиваться и обзываться в ответ. Вывалил все, что накипело за эти годы, даже сам от себя не ожидал, думал, давно перерос все эти обидки. В общем, он довел меня до истерики, и только.

***

   Освежившись, я вернулся в постель и уснул крепко, как наревевшееся всласть дитя. Вторично меня разбудила тетка Анно. Солнце уже стояло высоко. При всяком движении в голове переливалась тяжелая жидкость, которая давила на глаза и вызывала желание лечь обратно и умереть.
   - Тауле, родненький. Ой! На тебе и лица нет... А глаз-то!
   Я ощупал распухшую щеку. М-да.
   - Чего надо? - буркнул я.
   - Сам зовет.
   Кухарка смотрела как-то со значением и уходить не спешила. Иногда она решительно забывает, что я давно уже взрослый дядя. Прикрываясь простыней, я встал и кое-как оделся. Внизу гремели посудой. Доносились громогласные реплики сестрицы. Скакали на лестнице младшие кузины. Вопила нянька. Бранились служанки. Наша извечная какофония, чтоб ее...
   Я проследовал в кабинет. Отца не было. В смежной спальне вертелась у зеркала Ваау, моя мачеха, любовалась на свое необъятное пузо.
   - Ох, и рожа у тебя! - и захихикала преглупо.
   Я мог бы ответить, что она не только неумна, но и не больно хороша собой (что истинная правда). Но вместо этого сказал:
   - Зато ты у нас вся светишься, дай бог тебе здоровья.
   - Ну уж...
   - А, явился, - в дверном проеме возник батя, хмыкнул: - Хоро-ош!
   Он покосился на мачеху:
   - А ты поменьше красуйся, дура. Сглазишь еще.
   - Типун тебе! - мигом взвилась та. - Чего мелешь-то?! И так я вся извела...
   Но батя уже прикрыл дверь.
   В кабинете царил приятный полумрак, и мигрень немного отпустила. Взгляд невольно следовал вдоль извивов причудливого узора на гардинах: рийская парча столь модного у них благородного цвета запекшейся крови.
   Пунктик это батин: все на рийский манер. Даже одевается, как они. Сейчас, например, на нем были шаровары и долгополая рубаха зеленого шелка. И, конечно, никакой простецкой бородищи лопатой, буйной гривы, все культурно: борода ровно подстрижена, волосы убраны в толстую косу, схвачены массивным золотым кольцом. На груди - золотая гривна с изображением кабана, жабы и удава (упорство, богатство и целеустремленность), а под рубахой у него еще целая связка оберегов - как и большинство купцов, батя суеверен до чертиков.
   - Значица, так, - начал родитель. - Мы тут покумекали и решили, что и впрямь пора тебе с учебой завязывать, да и ехать с Лаао и с дядькой твоим.
   Они решили. Молодцы.
   - Ну и когда сие прекрасное событие намечается? - вяло поинтересовался я.
   - А вот отыграем на Восшествие свадьбы, Течку переждете, да и двинете.
   Свадьбы - это у двух старших кузин. За Асаарунов идут, за братьев тоже. Ничего так семья, солидная, лесом торгуют.
   - Авось и наша лярва разохотится... - батя досадливо поморщился: больная тема.
   А ведь как бы славно: и стерву-дочку сбагрить, и Лаао прибрать покрепче, и дело стало бы уже чисто семейным... Компаньон был всяко хорош и особо ценен своей кристальной честностью, однако и норов выказывал: спорил, мог насвоевольничать. Зятем-то покладистей бы стал.
   - В общем, через месяцок, - подытожил батя, - чтоб дождей не дожидаться. Сворачивай делишки свои и готовься.
   - Ясно.
   С глаз долой. Я рассеянно теребил связку ключей на столе. От многочисленных пристроек, амбаров, лавок, складов. Сколько ж добра! И кому это все достанется? Той подлянке, что готовит мне мачеха? Подлянчику.
   - Вот чего, - батя озабоченно кашлянул. - СтаршОй мой и твой дядька, Унуа-Ота письмо прислал. Про тебя справлялся: не дуркуешь ли чего... Хм. Не погано бы тебе перед первым плаваньем съездить в монастырь-то к нему. Поклониться там, обряд какой пройти. Положено так. Да он в том месяце и сам наведаться обещал. Гляди! Чтоб смирнехонько при нем, а то вечно шута из себя строишь!
   - Хорошо, буду скромником. Это все?
   - Ты, эта... Кх-м. Чай, баб-то уж распробовался, какие больше по вкусу-то? Смуглявые аль беленькие? Небось пышечки, э?
   - Разные, - уклонился я. - Тебе ведь тоже разные нравятся.
   - Да меня-то смолоду больше на тиреек тянуло. Больших любил баб, в теле.
   Батя мешкал, скреб в бороде, и возникло ощущение, что он чего-то не договаривает. Уточнил:
   - Так нравятся тебе тирейки, э?
   - Не знаю, не приводилось. Они, я слышал, лишены полового чувства.
   - Чувства, значить... Дык разные есть, если с примесью герской крови, то очень даже с чувством бывают.
   - Ну, если с чувством, то можно.
   - Ага... Ну ступай с богом.

***

   После обеда я занялся торуанским. В доме имелась отторуанка Ритит (змеючка черненькая, одна из наложниц батиных), но от нее толку мало. Оставался трактат "О рыбах и гадах, том 2" - единственная наша книга на торуанском, изобильная жуткими картинками, но о-очень нудная.
   Так что я больше торчал у окна, обратив ухо в сад.
   Там скрежетали ити-витаи, младшие кузины ловили в траве лягушек, няньки ловили кузин. А где-то меж дерев дефилировала сестрица Эру - с грациозностью тяжелого латника. За нею следовал Лаао Тойерун. Незримый и неслышимый, он все же явно присутствовал, судя по решительности поступи Эру и фразам типа: "Простите, Лааора-Инао... Я польщена, но все это, право, ни к чему..." Мастер Лаао отвечал тихо и вкрадчиво, как всегда сдержанный, но несгибаемый. Измором ее берет. Ему от ворот поворот, а он в плаванье сходит, вернется и сызнова - с цветочками-подарочками. Не надумала? Ну, я еще подожду... Точно Воин по Пути: таким, чем трудней, тем слаще.
   Поединок сих двух упрямцев длится уж который год, вводя наше семейство в недоумение. Ведь всяк имевший удовольствие лицезреть мою сестру согласится, что она - сущий черт. И не то чтобы лицом или фигурой не удалась, а вся как таковая ужасна. Здоровенная кобылища, спесивая и вредная, с эдакими армейскими ухватками, да вдобавок злобно набожная. Старая девка. Чего наша орясина в течку делает - не знаю, даже любопытно. Может, и бесится. А может, она бесчувственная, как тирейки. (А тирейская кровь у нас точно где-то подмешалась: дядя Ваи покойный оглоблей был, и Эру вот - на голову меня выше.) С парнями сроду не гуляла, хоть никто и не запрещал. Женихов всех распугала. А время-то идет.
   Вообще, это все Учитель виноват. Официально он приставлен ко мне, но маленько занимался и с сестрицами - у веруанцев так принято: одинаково воспитывать, разве что девочек особо не лупят. Ну, кузины-то девки-свистушки, а вот Эру Веруанца обожает: часами могут беседовать, даже в храм наш его водила. Она ему - про Бога Единого, а он ей - про силу духа и воли.
   Байки те Эру и свихнули. Стали мы, геры, сразу плохи, мы - безалаберные, жизнелюбцы грешные, только бы пожрать-перепихнуться. Вдобавок Учитель ее убедил, что она Лорд по Пути - вожак прирожденный, то бишь. Такой, что за своих в клочки порвет, но и своим, если что, так вправит, мало не покажется. Второй, батя, короче. Но бате оно и положено, а эта чего?.. То молится сутки напролет, то всех гоняет-совестит. Расхаживает царицей. Хо! Ей бы в замке жить, чтоб все по струнке, а супруг благородный на "вы" обращался и в знак любви ее ручку на чело себе возлагал: "Помыслы мои все о вас лишь". А не оглаживал по заднице, как наши...
   А мастер Лаао - какой из него лорд? Большой такой увалень, хмуроватый, сутулый. Руку культяпую прячет привычно за спину или меж колен. Стесняется: пальцы ж обычно ворам рубят... Но мужик он что надо, хоть и жизнью трепаный.
   В молодости-то вояка был, ездили с дядей Ваи покойным на север, в набеги. Потом дядька его к рийцам наняться подбил. Пока воевали, у Лаао жена в родах умерла, и дите следом... Вернулся. Побратима в мешке просмоленном привез, семья - на погосте, сам - калека. Запил, конечно, да и хворал он после ранений... Но перемогся. Лавку открыл, даже ладиться стало. А там и батя из плаванья воротился (дядьку-то без него хоронили), узнал, как дело было, и предложил Лаао в товарищи взять. И не прогадал: Лаао мужик дельный, надежный, да и везучий. Уж столько плавали черт-те куда, к Наэ на рога - и всякий раз удачно.
   И все бы хорошо, но - Эру.
   Батю это прям бесит. Скольких уже ей пересватал, и улещивал, и грозился - ни в какую. Уж ору было! Посуда летала, все летало... Так и не пережилил. А Лаао предлагал одну из старших племяшек сосватать (они и покраше, и посговорчивей), так и этот уперся: "Нет, я свой выбор сделал". Кремень, угу.
   Только с бабами Лаао не везет. Но уж не везет, так не везет!
   Размышляя о превратностях любви, я отринул рыбий трактат и устремился было на прогулку, но в дверях был пойман все тем же мастером Лаао. Вид он имел невозмутимый, аки скала.
   - Пойдем-ка, парень. Отец просил потолковать с тобой.
   - Э-э... Обязательно сейчас?
   - Обязательно.
   Лаао чуть не за шиворот увлек меня обратно в библиотеку (чтоб ты Эру так волокал!), достал бумаги на айсарейском, стал пытать: "Здесь что? А здесь? Переведи. Теперь объясни по-простому". Имперцы ж народ хитрый, чтобы с ними дела вести, глубоко вникать надо, а грамота у них заковыристая, да и в обхождении много тонкостей.
   Купчие, договоры... Ага, теперь ясно, куда меня батя прочит. Стратег, чего уж. Толково рассудил. Лаао в делах - хват, напористый, да учености не хватает. А я - слюнтяй, зато образованный. Вот и буду при Лаао.
   Толково. Жаль только, меня спросить забыл...
   Лаао свернул бумаги и высыпал на стол горсть монет. Рийских - с дыркой посередке и отчеканенным по краю уммовым пламенем; имперских: золото - с монаршим профилем на аверсе, бронза - с вензелями. Принялся меня экзаменовать, заставляя делать подсчеты в уме.
   - Ведь чего придумали! - разливался он. - Наше золото им, вишь, "варварское", нечистое. Хоть и примеси там, поди, с волосок, ан дают за наш золотой ри всего полцены, по весу. Зато за рийский...
   Увлекшись, Лаао даже перестал прятать калечную руку. Обожает это дело: высчитывать, сверять, да чтоб точнехонько, до медной полушки. Говорит: "Всем в мире движут деньги, в них - вся сила".
   А за спиной его красовались на стенке мечи, ятаганы, сабли. Акиарские, лиарэйские, веруанские... Дядиного бердыша только не было - он у меня в комнате висит, Лаао же мне и отдал. Приехал тогда страшный, весь скособоченный, рука заскорузлой тряпкой замотана, а от самого разит так, что не подойдешь. Бати с дядей Киту не было, один я, мальчишка, за мужика в доме. Протягивает мне Лаао бердыш этот - лезвие длинное, острое; рийской работы, не в пример нашим топорюгам. А следом отдает кошель: доля дядькина, что тем бердышом заработать успел... Все ревут, ревут... А Лаао сел и молчит, в пол уставясь. По пути знакомых встретил, узнал, что домой спешить уже не к кому...
   Лаао никогда не упоминает о Веруане, о войне. Учитель никогда не спрашивает, почему у меня над кроватью висит рийский бердыш. Не-обсуждаемые темы.
   - Да ты слушаешь или нет? - сердился Лаао. - Это важно, парень! Это наша же будущая прибыль! Так вот, прямого обмена товара там нет, только через наличность. Но чтобы расплачиваться рийскими деньгами, нужно особое разрешение. А вот как его получить...
   - Выясним, - соглашался я.
   А сам думал: "Оссподи, был удалой вояка, а стал занудный деляга. Не хочу таким быть".
   - ...сейчас стоит два имперских парусника. И на твоем месте, чем шляться без дела, я постарался бы отыскать в городе людей с них. Какого-нибудь помощника, мелкого чиновника. Улавливаешь? Допустим, ты - толмач, хочешь наняться на чужеземный корабль...
   - И ненавязчиво что-нибудь выведать. Ясно. Попытаюсь, - я послушно кивал, хоть и знал по опыту, что затея это дохлая.
   Да и не хотелось мне с имперцами знаться. Гады они, бросили целую провинцию, словно откуп: жрите, мол, только нас не трогайте...
   Лаао хмурился, покусывая длинный ус: старший компаньон вешал ему на шею невнятное расхлябанное нечто, которое предстояло приспособить к делу. Задача, однако.
   Ну, извиняйте, каков уж есть. А не нравится, учите айсарейский сами. Я решительно поднялся.
   - Если это все, позвольте откланяться: у меня назначена встреча.
   Требовалось срочно и основательно развеяться.
  
   день пятый
  
   Улле
  
   Я вышла из дому, едва занялся рассвет. С собою взяла Хромулю и Ремешка, дав команду "Тихо". Мы спустились к морю и долго шли, пока не покинули пределов города, и ветер не унес суетные запахи порта.
   Здесь было покойно. Я отпустила щенков, и они понеслись, вздымая брызги. Взбирались на валуны, охотились за глянцевитыми крабами, бочком догонявшими отливную волну. Они, так похожие на нас, были чисты перед Всевышним, ибо собачий разум не может породить дурных помыслов.
   Я вознесла Утреннюю хвалу, глядя прямо в лицо восходящему солнцу. Оно еще не успело налиться жаром, первые лучи несли лишь тепло и Господне благословенье всем твореньям Его на новый день, на продолжение жизни. Оно пало и на меня, и тогда я запела. И в песне те строки, что ночью вертелись в голове, сразу обрели свое место, раз и навсегда сложившись в цепочку образов, которую останется лишь закрепить на бумаге. Тогда всякий, чье сердце открыто, прочтя, воскресит их в том же виде, в каком они явились впервые.
   Исчерпав вдохновение, я дала собакам команду держать круговое наблюдение и вошла в воду. Погрузилась с головой, смотрела сквозь стеклянистую толщу, как растворяется в воде теплый свет. Прекрасен мир Твой, Господи...
   Вылезла, оделась, убрала волосы. Достала из сумки последнюю работу своего ученика: фрагмент из поэмы Лоатэттарэ. Перевод имел мало общего с оригиналом, однако прекрасно передал настроение и был в том же размере.
   Вот, что сочинил мой ученик:
  
   Если, облачко, вернешься
   В те края, где я родился,
   К крыше хижины рыбацкой,
   Что у берега морского,
   Где промчалось мое детство,
   Где провел свою я юность,
   Там, где на столе смоленом,
   На скатерке домотканой,
   В теплом свежем каравае
   Позабыл навеки радость
   Счастье я свое оставил.
  
   Там, где на лугу зеленом,
   У отрогов гор безмолвных,
   У порога девы юной,
   Что поет подобно птице
   И рисует тонкой кистью
   Алым, золотом, лазурью
   Облака над той долиной,
   И закат, и брызги пены,
   Там, у милого порога,
   На котором, на рассвете,
   Дева, расплетая косы,
   Волос золотой обронит,
   Там, куда упал тот волос,
   Потерял покой и сон я,
   Сердце там свое оставил.
  
   Там, где запоздалый путник
   Снежной бурей похоронен,
   Где зима стоит полгода,
   Где застынут водопады,
   Реки льдом скует Владыка
   Там, где только соль морская
   Неподвластна снежным чарам,
   Там, где край суров и светел,
   Словно нрав людей Поморья.
   Там, куда мы все вернемся,
   В лоно Матери-Собаки,
   Там, где вместо солнца всходит
   Медно-рдяная секира
   Пролил я всю кровь до капли,
   Там и сам на век остался.
  
   Если ляжешь первым снегом
   Ты к ногам моей любимой,
   Если с ветром разнесешься
   Над горами и над морем,
   Если выльешься дождями
   На луга, что в той долине,
   Окунись ты в это море,
   Заберись на эти горы,
   Припади к земле родимой.
   Я любил ее безмерно.
  
   Записав на полях короткое замечание (я все же просила сделать перевод, близкий по смыслу), я убрала бумаги и задумалась.
   Немного найдется людей, способных оценить прелесть двойного издания, где на одной стороне шел бы тирейский, а на другой - герский вариант. И все же... Как славно помогло бы это сближению культур, взаимопониманию, а кроме того, облегчило бы обучающимся их нелегкую и подчас скучноватую задачу. Да, возможно, из этого могло бы что-то получиться...
  
   Не утерпев, я показала работу папе.
   - М-м... Изящно, - покивал он. - Это Тауле?
   - Да. Я просила сделать перевод, а он вот... Кстати, не знала, что ты уже рассказывал ему о Лоатэттарэ.
   Папа улыбнулся удивленно:
   - Не рассказывал. С чего ты взяла?
   - Просто откуда еще он мог узнать такие подробности? Что Лоатэттарэ был родом из простой рыбацкой семьи, о его трагической любви и столь же трагической гибели в бою...
   Я невольно запнулась. В бою с герскими захватчиками. Величайшего поэта моей родины зарубили какие-то кровожадные выродки. Сколько прекрасных творений остались ненаписанными...
   - Уллере, - папа погладил меня по плечу, - тут вот... Нам отдали небольшой старый долг за ученика.
   Он протянул мне кошелек.
   Я сочла золотые, сжала с силой в кулаке. Теперь мне хватит на свадебный дар. Мы с Артой поженимся и будем счастливы. Нельзя же вечно оглядываться на былую вражду наших двух стран. Нужно жить будущим.
  
   в тот же день
  
   Тау Бесогон
  
   Под утро мне грезилось нечто несусветное. Огромная масса зеленоватой воды, в которой я парил совершенно свободно. Я люблю понырять за мидиями, но это - пока дыхалки хватит. Во сне я за воздухом не всплывал. Наверное, я был рыбой. На глубине вода стала словно бы гуще, лиловее, и в ней в изобилии плавали неведомые твари с целыми пучками глаз, щупалец, усиков. Какие-то клоунские рыбы, моллюски. Все, что водится в нашем Круглом море, можно увидеть на прилавке Рыбного рынка, но такого там точно не бывало.
   А на дне стояли города. Домами там служили нагромождения кораллов, испещренные множеством норок. Еще меня поразили башни: закрученные винтом наподобие ракушки, с рядами арок - такая ажурная филигрань только под водой и устоит. По городу расхаживали, то есть расплавывали чуды-юды, похожие на огромных кальмаров. Зависали парочками и группками, словно дружески болтая, что-то таскали в свои башни-ракушки. Те, что покрупнее, чинно пошевеливали щупальцами и явно порицали наглую молодь, передвигавшуюся резкими толчками. Чуды почтительно приветствовали меня, и я тоже помахивал в ответ какими-то отростками... Потом меня вдруг пронзило жгучей, смертной тоской и буквально вытолкнуло из сна.
   Я ошалело уставился на свои руки. Все как надо: раз, два - руки. Раз, два - ноги. На всякий случай пересчитал пальцы: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Все, как у людей. Позже я понял, откуда росли щупальца: перечитался вчера проклятых "Рыб и гадов"... Я потянулся, выглянул в окно. Под окном стоял Учитель и смотрел на меня в упор. Наэ! Проспал! И - попал. Я кинулся вниз.
   Мы шли по аллее в суровом молчании. Чирикали птички, благоухали цветы. Мелькнул за кустами алый подол - батина наложница-рийка. Веруанца она боится, как огня. Меня, впрочем, тоже: батя как-то в шутку посулил, что если спознается со мной, он ее прирежет. А та и поверила: в Рие-то рабыню убить - плевое дело.
   Небольшая разминочка, растяжки-попрыгушки. Наконец, Учитель подвел меня к большому старому сукодреву.
   - Бей.
   - Э-э?
   - Прямой кулаком. В ствол.
   Я хэкнул и врубил по стволу. Проглотил вопль.
   - Еще.
   И еще, и еще. Когда с костяшек уже стала слезать кожа, и без вскриков уже не получалось, я не выдержал:
   - Учитель, вы хотите, чтобы я набил боевые мозоли?
   - Я хочу, чтобы ты разозлился. Так надо. Бей.
   И я лупил до остервенения, до слез.
   - Нет, - изувер сокрушенно вздохнул. - Внутри тебя нет гнева, вот в чем беда. Когда будешь достаточно расстроен и зол - повтори это упражнение.
   Свой завтрак я вкушал обеими руками, зажав ими пирог, как культями. Гнева, вишь, мало! Твою ж веруанскую мать...
   Потом пошел в библиотеку, полистал давешнюю книжку. Ничего похожего на моих кошмариков. Листок с незаконченным переводом давил на совесть. Ладно, доделаю главу и хватит.
   "...среди прочих прожорливые самые имеют быть нкоатуцури (в переводе: "кусачки", "зубастки"). Длиною оные гадины есть локтя половину..."
   Помимо "культяпок" болели подколенные жилки и пах. Учитель упорно настаивал, что надо уметь драться ногами. А еще - молниеносно отскакивать в любом направлении. Я полагал, что нужен просто бердыш с рукояткой подлиннее.
   Так. "Изрядно... нет, в изрядном множестве обитают у истоков Чироти, и всякое животное, попав в... тр-р-р (незнакомое слово) поток, будет скоро поето... обглодано до костей... (бр-р!) весьма скоро. Однако если отвлечь тр-р-р нкоатуцури биением веток по воде, переправа возможна осуществима будет".
   Как на грех сразу представилось: отряд подъезжает к реке, несколько всадников уже начинают переправляться, как вдруг вода кругом вскипает, окрашивается кровью... ужас, крик, паника... Ветками им пошлепать, как же... И создал же Бог такую дрянь!..
   В дверь однократно властно стукнули. Не дожидаясь разрешения, вошел батя. Навис надо мною, уперев широкие ладони в столешницу. У! Важное дело!
   - Постигаешь, значица, науку-то?
   - Постигаю.
   Увидев мои кое-как замотанные ладони, он недовольно рыкнул. Обозрел рисунок кормящихся нкоатуцури, буркнул: "Тьфу, прости Господи!" и захлопнул книгу.
   - Гм, - сказал батя. - Забыл упредить: Вааруны пригласили нас нынче отобедать. Гляди! Чтоб вел себя как следовает.
   Под повязками у меня гадостно заныло.
   - Да колодой-то не сиди, как тот раз, что они у нас гостили. Покажи, что мы тож люди ученые, не мужичье какое, - наставлял батя, подтверждая мои худшие подозрения. - Да приведи себя в божий вид, приоденься побогаче.
   - А мне обязательно идти? - спросил я с деланной ленцой, бешено соображая, как бы отвертеться. - Почему не Эру с Наато? Они же дружат с Вааруновой дочкой.
   Родитель насупился.
   - Сталбыть так. Господин Ваарун желал видеть ­тебя. Пойдешь, и баста.
   - О! И юная госпожа Ону Ваарун тоже изъявила желание? Раз так, буду ждать встречи с нетерпением.
   - Во-во. Вот как раз без этого попрошу, - батя забарабанил когтями. - Ты пойми, девка - то, что нам надо. Вааруны, положим, небогаты, зато при связях и с князем в родстве.
   Я завел очи к потолку. Потолок был безупречен - только весной красили.
   - Ну! Выгодная партия!
   - Да, выгодная! Кх-м... - он все же попытался смягчиться: - Ну, поглядишь-покажешься, не убудет с тебя. Там видно будет. Но чтоб был при параде, понял?
   - Ыгы...
   Это был уже перебор, и батя топнул сапожищем и заорал так, что на столе все запрыгало.
   - Тауо-Рийя! Отвечай путем! Шо ты гымкаешь, как свинья?! Все понял, я спрашиваю?
   Я внутренне поморщился.
   - Да, отец.
   - Чего ты должен делать?
   - Быть в лучшем виде и очаровать Ваарунов наповал.
   - Во! Молоц-ца.
   Громыхнула дверь, дом задрожал от тяжких хозяйских шагов. Я раздраженно смахнул книжки и вцепился в собственную шевелюру.
   Стратег! Ну, всё уже решил, не спросясь! И жену подобрал, как надо: и при связях, и из благородных, и без единого ри за душой, чтоб за простолюдина пойти. Всем невеста хороша, с какого боку ни глянь. Вот только страшна как смертный грех. Эру нашей закадычная подружка, такая же чувырла спесивая. Только еще и плоска как доска, да на язык позлее. Надо будет Дылде рассказать, чтоб поржал, потому как Юну Торрилун его по сравнению с моей - просто ягодка... Ох, батя, удружил! Ну, ничего, дождешься! Дулю тебе без масла! Женюсь я, как же! Тридюжь раз женюсь и переженюсь!
   Я и до того был на взводе, а теперь и вовсе озверел. Стукнул по столу раз, другой. В локоть стрельнуло болью, но это лишь пуще меня разозлило, и я бил, и бил, и бил.
   Упражняйся, твою мать, занимайся, твою мать, учись, женись, трудись, не вякай!..
   В дверь сунулась тетка Анно с ворохом какого-то шмотья.
   - Тауле, чего шумишь-то?
   - Уйди, старуха!
   - Э-э! Ах ты, паршивец! Ты стол-то не ломай, не ломай, охолонь. Глянь, я вот тебе обновки мерить принесла. Сам велел...
   - Изыди, черт собачий!
   Я стоял, набычившись, и усиленно дышал. Умей я изрыгать пламя, спалил бы к Наэ весь мир. Кухарка укоризненно цыкнула, бросила свою ношу на сундук и удалилась. Я тут же скомкал тряпки и швырнул в окно. Я потряс головой, потопал ногами, постучал кулаком о кулак и плюнул в направлении двери. Одернул рубаху, пригладил волоса, наклеил на морду улыбку и бодро двинулся вперед. Нет, нет и нет. Никто, ничто, никакая сволочь не выведет Ирууна из себя. Никакая долбанная тварь, черти б ее драли, паскуду, вражье семя!

***

   Меня бесцельно мотало по городу. Обида развеялась, но саднила внутри тревога. Тянула, звала. Словно срочно нужно куда-то бежать, искать... Не знаю, что. От такого хорошо помогает выпивка, но сейчас и того нельзя. Я с тоской воззрился на три бочонка на цепи - вывеску нашего с ребятами любимого кабачка. Увы, увы. Иначе мне точно головы не сносить...
   Пекло стояло страшное, но на улицах было довольно людно, торжища продолжались, хотя и не так бойко, как в первые дни. Меня вывело к помосту, что сколачивали на площади, и здесь ненадолго остановило. Очередная банда бродячих актеров, с Бережковской ярмарки, не иначе. Там побогаче, народу побольше, так что вся шушера (кстати, вместе с ворами-гастролерами) сперва туда, а после уж к нам. Потом меня повлекло дальше. Подумалось: нет, если и здесь, то не сейчас...
   "Однако грабанули-то меня не пришлые, - размышлял я. - Ведь одет я тогда был нарочно бедно, неприметно. Те гаврики знали, что я буду при деньгах. Кто-то их навел, точно..."
   Следующая мысль была проще: домой. Бегом. Иначе мне каюк.

***

   Старшие сидели в зале, за столом (все, кроме Эру - та опять потащилась каких-нибудь убогих обихаживать). Решили заморить червячка, чтобы в гостях уже кушать чинно, только из вежливости. Дядя Киту с двумя старшими кузинами больше были заняты игрой в кости, зато батя старательно кромсал что-то на тарелке ножом и вилкой.
   - Гм, - отметил он мой приход.
   - Ф-фу, ­- сказала мачеха.
   А тетка Анно уцепила меня за рукав и повлекла на кухню, где уже ждали ведерный кувшин кипятка, бадейка с холодной водой, таз и прочее. Загремела гневно.
   - А в баню не проще? - поинтересовался я, нехотя стягивая рубаху.
   - Ишь, какой, баню ему! Топи ему кажный день! - она грубовато пригнула мою голову над тазом и принялась поливать и мылить, приговаривая: - Вот хозяюшка-покойница не дожила, не видала позорища! Он, ишь, кобениться будет, швыряться, хамить...
   - Ой, ну ладно, извини, - отплевывался я. - Слушай, может, я как-нибудь сам?
   - Совести у тебя нет, у паразита, - кухарка внесла и бросила на лавку одежки: - На вот, сам велел новое все надеть. Еще сказал, чтоб дешевки на тебе никакой не было, только золото. Гривны эти сыми.
   - Ага, разбежался.
   Ну, дешевка, бронза. Подарок это от друзей.
   - Тьфу, стервец упертый, - она хлопнула дверью.
   Я домылся в одиночестве, вытерся, смотал с рук повязки - запеклось уж, и так сойдет. Оглядел обновы. Рубаха шикарная: темно-серая косоворотка с золотым шитьем. Сапоги мягкой кожи с каблучкам наборными, пахнут прям вкусно. Штаны добротные: суконные, толстые. Зажарюсь. Ну, да и копье с ними. То есть - в них. Ха-ха. Не смешно.
   Поднялся к себе. Помедлил, снял "дешевки", надел что велено, заплел мокрые еще волосы в одну косу, прихватил золотой накладкой. Спустился в залу. Дядя Киту присвистнул и запустил в меня игральной костью.
   - Вот что я тебе скажу, Таушка: симпотный ты парень! Кр-расота! Какой вымахал! Плечищи-то, а?
   Дядя всегда умеет сделать акцент на хорошем. Но кузина Метиу тут же съязвила:
   - Расти дальше, Большой Лягух. Будешь толстый, как дядя Ний.
   - Цыть! - одернул дядя. - Парень сегодня должен держаться, как король. Неча его с настроения сбивать.
   О да, уж настроение у меня... Я подобрал кость. Выпал "рассвет" или единичка. Подбросил, поймал. Загадал: снова "рассвет". Глянул: точно. Теперь "полдень". Да? Ну, а как же. Только толку-то мне с такой вот везучести?..
   Едой я давился сугубо молча. К слову, ножом и вилкой я пользоваться умею, учен и этому. Только вот не с такими отбитыми пальцами.
   Батя сидел весь красный (слишком красный, это уже нездорово), любовался кузинами-невестами, слушал дядины шуточки и ухмылялся в усы. Он тоже припарадился: рубаха сам-дорогущего жатого шелка, парчовая безрукавка, широкие золотые наручи-браслеты, золотая же, "парадная" блямба-медальон в виде плоского бублика с уммовым пламенем по кругу. (Тоже подарок - от рийского партнера, мастера Съерхата. Ну, какие друзья, такие и подарки.) Борода подвита и даже надушена. В последнее время батя не душился, потворствуя мачехину капризу, а раньше любил. Памятный с детства запах рийского благовония - резковатый, дубленый, очень мужской...
   Отец крутил на пальцах массивные, вросшие, тоже такие привычные перстни. Я знал: в прежние годы, когда он еще ездил попросту, без охраны, ему случалось бивать этими перстнями, как кастетом, всяких охочих до купеческого кошеля. Да и без доброго ножа никогда не ходил... Он был еще мощь-мужик, в полной силе. Его победный финальный рык было слышно через любые стены, и слышно частенько... Борода седая и грива с проседью, как пламя пеплом подернутое. Широченные покатые плечищи, челюсть квадратная, фамильная. Глаза серые, умные. На мои не похожи...
   Мачеха сидела ужасно важная, вся такая утомленная, будто большое дело делает... Вдруг вспомнилось, какая она была на свадьбе: блеклая девчонка, ни кожи, ни рожи. Как косилась с ужасом на дородного супруга, чуть не втрое ее старше, и на нашу понаехавшую со всего княжества шумную родню. И как троюродные дядья переговаривались спьяну: "Чегой-то Ний такую невдалую взял? Не мог поглаже найти?" - "Поглаже больно горозды хвостом вертеть, а он, знаешь, с того разу на этом деле повернутый". - "Ну! Так и брал бы уж кривулю горбатую, чтобы точно никто не обзарился". - "Во-во..." Мне от тех разговоров было противно, а мачехе - и подавно. Она украдкой утирала глазки и гадливо сторонилась батиной лапищи, норовившей ее приобнять... Мачеха поревела дня два, а потом они быстро столковались, и жили душа в душу. Женщины быстро привыкают к побрякушкам, к дорогим нарядам...
   А я не женщина, я тот самый "раз", на котором батя "повернулся".

***

   Дом Ваарунов - небольшое строение с увитым виноградом фасадом и каменным ограждением вокруг симпатичного садика. Стоит третьим по улице Дюжь-пяти Апостолов. Из окна кабинета господина Вааруна хорошо просматриваются стена и башни Чашинского замка. Убранство внутри скромно-изысканно, но мрачновато: все в каких-то серо-голубых тонах. Хозяйства никакого не держат, живут одним жалованием господина помощника главного стряпчего, чем и гордятся. Очевидно по уши в долгах, иначе не прельстились бы возможностью породниться с зажиточными выскочками.
   Ону Ваарун - позднее, единственное и обожаемое дитя. В ее образование и наряды родители, судя по всему, вбухали последние деньги, но привлекательнее она от этого не стала. Ону дружится с моей сестрицей и кузинами, и прежде бывала у нас, но раньше я к ней не приглядывался. Теперь рассмотрел вполне.
   Жуть. Рыбина сушеная. Костлявая, угловатая, как не подойдешь, везде локти торчат. Черты мелкие, и зубки под стать: меленькие-остренькие. Нкоатуцури ты моя... Даже и не пытается быть милой. Говорит - как по кусочку от тебя откусывает. Ты ей: "Славная нынче погодка", а она в ответ: "Это, знаете ли относительно. Растения, например, в жару изнывают без воды". И ждет, как отреагируешь, глазками сверлит. Не иначе, Знахарь по Пути - этим вечно всех надо распотрошить, изучить, в невежестве уличить...
   Итак, мы обедали.
   Стол был длиннющий, с явным переизбытком посуды, но в смысле угощения скудный: супчик жидковат, пироги тощи. На одном конце поместились старшие: пожилая чета Ваарунов, парочка каких-то их родственниц (не то бабушки, не то тетушки) и батя с дядей Киту. Наши травили байки, что поприличнее, Вааруны вежливо смеялись. На другом конце пикировались мы с Ону. Она постреливала своими умностями, я что-то мекал невпопад. Шаркали туда-сюда двое дряхлых слуг (по ходу, весь их штат). В саду на дереве скучала наша Кошка, взятая больше для форсу, чем для охраны.
   Тянулось все это кошмарно долго. Наскучив, я, кажется, даже задремал. Уронил голову на руку и тут же прям провалился.
   И привиделось мне следующее.
   Как будто я в большущем зале, таком огромном, что стен не видать. В воздухе вокруг плавают волшебные светящиеся шары, а внутри них - трепещет, сияет, мигает. (Светлянки что ли? Но светлянки не летают...) Я, который во сне, (колдун? ученый-алхимик?) тоже сидит за столом, но каким-то чудным, из тонюсенькой полоски неведомого металла, и ножек внизу, кажется, вообще нет. И на столе том не реторты-колбы-склянки, не лапки жесткокрылов и не амулеты. На нем - рисунки. Люди. Всякие. Мужчины и женщины, все голые и все какие-то неправильные: чересчур широкие или тощие, мелкие, горбатые, долговязые, зверообразные. Особенно гадки низколобые плюгавые карлики с хвостом и чешуей на спине. И я, который во сне, словно никак не может выбрать, решиться. Я прямо чувствую его мучительные сомнения... Тут он делает жест, и уродцы вдруг начинают оживать, поднимаются с листов, наливаясь плотью. Очертанья их тел меняются, колеблются подобно пламени...
   Я очнулся, встряхнулся. Никто не заметил моего забытья. Значит, оно длилось лишь пару мгновений... Экая ерунда! Покойница тетушка всегда говаривала: которые дети много выдумывают, тем потом кошмары снятся.
   Но вернемся к нашей проблеме. Проблема ковырялась крошечной вилочкой в пирожном и смотрела в окно на Кошку. Вопрос: как же быть? И тут на меня снизошло озарение. Лучший и первейший мой союзник против неминучей нашей свадьбы - сама Ону. Следует лишь слеганца подготовить почву...
   Обед кончился, старшие остались в столовой, а нас выперли в сад. Я взял деву под ручку (в ребра тотчас уперся острый локоток). Вблизи Ону уже не казалась такой грозной, хоть и сыпала изощренными колкостями. Струхнула. Еще бы! Умница-девица, из приличной семьи... А тут - такое мурло, все расфуфыренное, но с разбитой рожей и с разодранными кулаками. А жить с таким - как? А в постели? Давай, детка, включи воображение. Уверен, Эру тебе больше рассказывала про мои пьяные дебоши и похабства, чем про мои познания.
   Что ж, тем лучше...
   - Мастер Ируун, вы в своем уме?! - шипела Ону, вырываясь. - Вы что себе возомнили?
   Я же, совершенно вжившись в роль, гурковал:
   - Ну, душечка... Ну, моя цыпочка! Мы ведь почти что муж и жена... Ну, в залог нашего будущего счастья...
   - Отпустите меня немедленно!!!
   - Ну, один поцелуйчик!
   - Уберите руки! Ваша дикарка смотрит прямо на нас! Она... Она все расскажет вашему батюшке!
   - Да она глухонемая.
   К горлу подкатывал удушающий хохот, но я терпел.
   Прощаясь у дверей, супруги Вааруны смотрели на меня весьма тепло. Я кланялся и был сама учтивость. Батя тоже воодушевился, явно не предполагая, какую смачную истерику закатит Ону позже своим родителям.
   Кошка, почесывая когтями под челюстью, напоследок тоже решила высказаться:
   - Зачем такая женщина-женщина? Тощая, пугливая, ф-фа!
   Я усмехнулся. Думаю, Ону слышала.
   На обратной дороге я был милостиво отпущен к морю. Кошка пошла тоже, дабы посторожить вещи. Тут уж истерика началась у меня. Я катался, молотил кулаками по воде и заходился ржачем, изнемогая. Кошка скептически ухмылялась: она давно привыкла к моим взрывам эмоций.
   Меня распирало. Вдруг жутко, нестерпимо захотелось подраться.
   - Кошка, давай бороться?
   - Ф-фа!
   Она вскинула руку с длиннющими, остро отточенными когтями, разумея: "Смеешься? Я ж тебя попорю!"
   - Да не, ну, поваляем друг-друга просто, - и я любовно взял ее на удушающий захват.
   - А-а, можно, - согласилась Кошка и тут же вдарила мне затылком в переносье.
   Подсела, прихватила за локоть и как нечего делать швырнула броском через спину (а я парень-то не худой).
   - Ахха. Так?
   - О да! - взревел я, вскакивая, весь в налипшей ракушечной трухе, аки ящер.
   Когда мы вдоволь наигрались, на пирсе неподалеку уже собралось с полдюжины зевак. Среди них и мой дружок Дылда.
   - Женись на ней, Бесогон! - крикнул он. - Это ж мечта, а не баба!
   - Только если ты женишься на моей сестре! - хохотал я, запоздало одеваясь.
   Ему ж не объяснишь, что такие, как Кошка, женами не бывают. Только Рукой. Правой рукой настоящего дикарского вождя. А где ж его тут такого взять?

***

   Домой возвращались уже в сумерках. Кошка сокрылась на дереве, а меня тут же атаковала тетка Анно:
   - Тауле! Где тя носит? Сам велел к нему в кабанет, и чтоб живо! Ох-х, опять какой-то весь... Горе мое!
   - Что-нибудь новенькое?
   Мне было все одно, пусть хоть мор, хоть наводнение.
   - Ну... - кухарка поморщилась. - Он уж сам обскажет. Ну, живей, живей.
   Я всучил ей сапоги и рубаху с завернутыми в нее цацками, облился из дождевой бочки, да так и пошел - мокрый, заплетаясь утруженными ногами. Тело приятно поламывало. Еще бы вылезти из проклятых суконных штанов, от которых все прело и чесалось, хоть я и закатал их выше колен.
   Из окна женского флигеля доносилось хихиканье и нелицеприятные замечания в мой адрес. О! У нашего девчатника нынче посиделки с подружками. Сквозь шушуканье прорезался зычный возглас сестрицы:
   - Ну, вы видели? Господи, бедная Ону! Не представляю, как она сумеет...
   Дальше я не слышал, но догадаться несложно. Черт, и почему Эру так уверена, что она может послать отца куда подальше, а я нет?..
   Батя, посмеиваясь, взирал с галерейки.
   - Тебе впору в цирке представлять. Ты где валялся?
   - Тренировался.
   - Ну-ну.
   Мы вновь вступили в кабинет. Батя умостился в кресле, сцепил на пузе толстые пальцы, унизанные шишками перстней.
   - Сядь.
   Я бухнулся напротив, упер локти в стол и водрузил на них отяжелевшую голову. Смертельно хотелось снять уже штаны и завалиться спать.
   - Как тебе вааруново хозяйство?
   - Прекрасно, - я вяло шевельнул плечами. - Неброско, но оформлено со вкусом.
   - Ага... Гм. А девка как?
   - Ужас.
   - Да, неказиста малёк... Но и ты тоже - не прынц. Тоже ей не глянулся, кстати.
   Ты даже не представляешь, насколько...
   - А я и не навязываюсь, - сказал я.
   - Так. Значица, не хотишь?
   Батя посопел, побарабанил когтями и вдруг оживился:
   - Слушь, ведь я уж все продумал. О тебе же, олухе, забочусь! Гляди, как складно: окрутим вас, а там как раз пора у них наступит, заправишь ее и поедешь себе. И все довольны. Год, а то и два, три. Смекаешь? - он подался корпусом вперед. - И никаких тебе беременных истерик, нытья, нервей - это все без тебя тут. А воротишься, она уж дитем будет занята, не до тебя станет. А?
   Я с силой потер лицо.
   - Батя... ну, воротит меня с нее.
   Он со взрыком бухнулся обратно.
   - Ты совсем дурачочек, как я погляжу. Говорят же тебе: в поре она будет. Тут любая сладкой станет. Э! Мал ты еще, - он самодовольно огладил бороду. - Кабы хоть раз течную бабу имел, понял бы.
   Я помалкивал. Зачем отцу знать, что я почти год как помогаю денежкой одной даме с Веселой. Положим, я почти уверен, что ребенок этот не мой (уж ясно, не один я над ней тогда потрудился). Так просто, жалко...
   И не надо мне про прерванный акт и прочую хрень. Я вас умоляю! Если вы, читатель, не троеземец, вам не понять. Что-то там мудрить, кончать на сторону в Течку просто нереально. Потому что бошку сносит напрочь, ты - зверь, безумец. Думаете, зря в такую пору отцы дочерей взрослых на три замка запирают? Не только для того, чтоб не сбегли, а чтоб греха не вышло. И у нас в доме все двери в женской половине на запоре, а батя оставляет у себя только ключи от дверей жены и наложниц. Так-то.
   Узнай отец, что я где-то (невесть где) сеял, яйца бы оторвал. Так что я скромненько потупился и выждал, пока он сменит тему.
   - Вот сыграем свадьбу, и поплывешь ты, мил друг, под высоким парусом, - заверил батя. - Мир поглядишь. Айсару-Империю. Говорят, у ихнего короля дворец белого камня, весь блыщет, аж ослепнуть можно. А высотой - как три наших Чашинских замка.
   - У императора, - проворчал я.
   - Чего?
   - Там император, а не король, это совсем не... А, неважно...
   - Во! И людей тама ученых полно. Не зазря, чай, учился-то? - батя весело подмигнул. - А как обернешься, снаряжу вас на западную сторону. В Соттриадан. В Рий. Ох, там богато! Дома сплошь каменные и набережные все в камне, да еще статУи такие... ну, здоровенные. А храмины! Хоть и грех, а любопытно глянуть, каков там идол-то ихний, Умм Воитель. Фигура тож такая, с дом величиной, вся оружьем увешанная...
   - В Ри-ий... - протянул я.
   Вольный ветер, зыбь морская, чужие края... Нет, все отлично - кроме довеска в виде ведьмы-жены. Кроме роли мальчика-на-побегушках. Кроме...
   - Ну! Чем погано? - батя ухмылялся, как сытый кот. - А я уж тут за снохой-то пригляжу, как надыть, - хохотнул. - Во. Пойдете, значица, на "Морянке", "Русалка" течь дала, подчинют пока. Груз для почина средний возьмете. Маленько красненького горского четырехдюжь-летней выдержки, зеленого еще. А главное - инара-ньяо. На него у имперцев спрос - дай боже, уж я выяснял...
   Инара-ньяо переводится как "девичья погибель". Занятное винцо, свежего человека пьянит очень быстро и очень приятно, вызывая такое блаженство, что начисто парализует волю. А секрет - в хохотун-траве, на коей то вино настаивают. Ни вкуса, ни запаха не меняет, подвоха не почуешь. Делают его только у нас, в местечке Лоато, где та трава и произрастает. Полагаю, имперцы используют инара-ньяо для ненасильственного получения ценных сведений.
   - ...изюму, чеканки медной, - перечислял батя. - Перламутера можно, рыбки всякой. В ихнем-то Паленом море ни черта ж не водится, мертвое оно. Во. В Адране по пути еще ковров возьмете, шерсти, сукна. В Оттору можно военнопленных прикупить по дешевке... Хотя в Айсару их, вроде, не пускают?
   - Формально там нет рабства, - согласился я.
   Батя вовсю предвкушал. Он явно уверовал, что раз я одолел грамоту, то и в бюрократии имперской разберусь. Туда ведь просто так и не сунешься, сперва придется сто бумаг оформить, да на лапу дать - причем знать, кому и сколько... Но рийцы-то вон наловчились. Мимо нас торговый путь идет, другие на нашем же товаре наживаются, а мы только клювом щелкаем. А ведь тоже в Торговом Союзе состоим, не дикари какие....
   Рассказывая, батя успел плеснуть мне винца, подсунуть какую-то снедь. Я мимодумно хлебал, жевал, кивал. А он был сама благость. Нечастая роскошь - такая вот прям беседа, прям задушевно, без единого рявка...
   Вещал увлеченно:
   - А в Рие первым делом съездите в Иттайкхе. Эт' навроде вторая столица, торговая. Тама и главный рабий рынок ихний. Ох, там выбор! Всех сортов, какие только бывают! Я такую видал даже: в татуировке по всему телу, кабыть змея, - батя сверкал очами, все более оживляясь. - Ну и цены, понятно... смотря по товару. Если питомниковые, то о-го-го. Но товар отменный: сам-молоденькие, смазливые, непорченые, но при том особой выучки... Да можно и попроще, риечки-то и дешевле, и вполне себе. Лучше совсем девчушек брать, вот чтоб только-только в цвет вошла, - смаковал он. - И тут главное - не пугать, не кидаться нахрапом, сперва приручить надыть. Хорошо приручишь - сапоги будет лизать...
   Ну, насчет сапог не знаю, но наложницы у него всегда шелковые ходили. Не зря у бати над супружеским ложем четыре плетки висит - изукрашенных, вроде как для декору, но кто его знает...
   А "коллекция" раньше изрядная была, да. И пополнялась регулярно. Как надоест, батя их перепродавал или дарил. Но после женитьбы почти всех сбагрил - мачеха настояла. Маме-то, говорят, плевать было, а эта скандалить начала. Она и сейчас бесится: двух-то оставил, да еще служанок дерет невзначай, ясно дело... Из "старой гвардии" осталась только тетка Анно - эта так приросла, что и не обойтись без нее.
   - А жена что? - рассуждал меж тем батя. - С ней тоже можно договориться. Ты ей тут тоже больно нужен! Девка башковитая, будет хозяйство вести. А ты: приехал, пожил месячишко-другой, обрюхатил ее, и гуляй себе дальше, деньгу заколачивай. Чем не жизнь?
   Жизнь. Отличная жизнь. Сам-то ты не больно обторопился, а меня, вон, выпихиваешь...
   - Меня, кстати, так дед твой и женил, - вторил моим мыслям батя. - Тоже, помнится, никак уломать не мог. Потом поехал на торги, купил трех малышек, одна другой глаже. Выстроил их, значица, голых, рядком передо мной и говорит: женисся - все твои. Ну, и долю, мол, твою сразу отделю. Я и не утерпел. Мать твоя, покойница, только фыркнула на то: меня тебе мало, что ли? Да уж она меня со всеми потрохами изучила. Так-то, во грехе, давно уж жили, а свадьбу играть не спешили, ни она, ни я...
   "Во грехе"... Кухарка рассказывала о маме иначе: смиренная, набожная до исступления. Может, потому и Эру - такая... Мама молилась о сыне. А я родился и убил ее. Не сразу, но... маму я совсем не помню. Знаю, что болела и что с головой у нее было плохо. Совсем. Но это тоже не-обсуждаемая тема...
   - Во, - бубнил бятя. - А потом мы с тятей таким же манером уговаривали Киту. Да только его этим делом не проймешь, ему на юбки чхать. Так иногда разговеется для здоровья... А свободу свою он мне проспорил. Сговорились мы: коли я его перепью, сразу же свататься поедет, коль он меня - отцеплюсь и про то боле ни слова. А бражку у твоего деда ядреную варили. Ой, ядреную! Башка потом двое дён гудела. А всеж-таки моя взяла. Киту с третьего бочонка отвалился, а я на карачках из погребка выполз и говорю бате: готово, мол, ты свидетель. Да так в ноги ему и повалился. Во как! - батя довольно крякнул и заключил как-то не вполне логично: - А ты, сталбыть, нашей-то дури не повторяй, не упрямься. А вольное твое житье никуда от тебя не уйдет.
   - Подумать надо, - буркнул я.
   - Ладныть, - батя осклабился подозрительно сладко. - Ты эт' обмозгуй покуда, а я, по старому семейному обычаю, кой-чего тебе тут припас.
   - И что же?
   - Хо! - он поднялся, приоткрыл дверь и громыхнул вниз: - Анно!
   Прошелся туда-сюда, сунувши пальцы за пояс, явно довольный собою. Я колупал подсохшую корочку на разбитых костяшках. На душе было мутно и глухо.
   Тут явилась кухарка. Она крепко держала за руку какую-то девку. Протащила волоком, поставила передо мной и, осуждающе вздохнув, удалилась. Ну, чего ж не голую тогда - раз "по традиции"?.. Девчонка зыркнула и отвернулась, вздернув подбородок. На новеньком блестящем ошейнике была выбита надпись: "собственность г-на Тауо-Рийи Ирууна".
   Моду эту наши тоже передрали у рийцев. Причем, передрали бездумно, поскольку рийцы-то рабов банально клеймят, а ошейники надевают лишь на тех, что должны выполнять некие представительские функции: на привратников, дворцовую обслугу.
   - Владей, - батя сделал приглашающий жест. - С почином. Только гляди - она того, кусается. Ну, да от этих делов отучить...
   Я встал, обошел подарок кругом. Недлинная, худенькая. Колючие глазки. Поджатые губки. Волосы чуть в рыжину ("с примесом", ну, ясно). А вот запах - тот, правильный. У тириек особый запах, не ядрено-пряный, как у наших, а горьковатый, какой-то более чистый что ли...
   - Че принюхиваешься, сволота? - прорычала девчонка. - Не по твоим зубам кусок!
   Я обернулся к бате:
   - Специально, что ли, злюку выискивал?
   - Ниче, - заверил он со знанием дела. - Норовистые - они потом самые страстные. Давай-кося, приручай, эт' тебе не шлюх сымать. Зато и поинтересней, э?
   - М-м, забавно... Ну, спасибо.
   Я взял тирейку за руку и, приложив некоторое усилие, провел через галерею к себе в комнату. Там стояла уже зажженная лампа, и белье было постелено свежее. Я запер дверь на ключ, незаметно сунул ключ в сапог и пал на постель. Девчонка торчала пугалом и смотрела вбок, потом с остервенением пнула дверь.
   - Ну и чего? Справился, да? - покосилась на бердыш над кроватью: - У, бандюги рыжие!
   Она яростно дергала ошейник (защелка на нем была слишком туго завинчена). Мордашка кривилась зло, но я прямо чуял исходивший от нее страх.
   - Ты из какого клана? - спросил я устало.
   Девчонка вздрогнула.
   - Я толмач, а не вояка, - пояснил я. - А бердыш дядьки моего. Он погиб. Не в Тэрьюларёллере вашей, далеко, на востоке. Так какого ты клана?
   - Охотников.
   - Звать как?
   - Ёттаре.
   - Ёттаре, ты знаешь, зачем у тебя на шее эта штука?
   Она скривилась:
   - Чтобы всякая герская сволочь видела, что я рабыня.
   - Герская сволочь и так видит, - я, морщась, отвинтил болт. - У нас в городе свободных тирейцев по пальцам можно пересчитать.
   - И че с того?
   Развесив уши, она и не заметила, что подпустила врага вплотную. Спокойно позволила снять медяшку. Впрочем, лишних движений я и не делал.
   - Этот ошейник - твое все. На нем стоит мое имя. Это значит, что любой, кто тебя тронет, покушается на собственность моей семьи. Но. На случай, если ты решишь удрать. Первому же нечистому на руку стражнику не составит большого труда этот ошейник с тебя снять. И тогда ты становишься ничья. Короче, не советую.
   Я бросил медяшку на пол, задул лампу, скинул штаны и влез в постель. Девчонка так и маячила у двери. Уже сквозь дрему до меня донеслось неуверенное:
   - Ну и чего?..
   - Ничего, - зевнул я. - Спи. Все завтра...
   ...Мне уже грезилась смутная, призрачная фигура, лишь отдаленно напоминающая человека. Но во сне это не казалось ни странным, ни пугающим: я видывал его и не таким... Я просил его помочь с теми людьми-картинками. И знал, что он не откажет, ведь он же мой брат. Старший брат...
   Я заворочался, отгоняя морок. У меня нет братьев. Они все умерли, похоронены в дальнем углу сада...
   Повернувшись на другой бок, я натолкнулся на что-то душисто-теплое. Подгреб, уткнулся носом и заснул уже по-нормальному.
  
   (за неделю до описываемых событий)
  
   Йар Проклятый
  
   "...Жил и жил, а смерть все не шла, как ни звал. Сорок сороков не видал он солнышка и дожил под конец до таких годов, что выбросили его вон, как пустую породу в отвал. И побрел горемыка куда глаза глядят. Людей сторонился: одно горе нес он людям. Вся родня и все ближние его сгинули, а кто знали его - отреклись от него, отступилися. Так скитался он без приюта и дошел до страны веруанской. И пошел он к мудрецам, что на святом Камне, и сказали мудрецы: велико-де бремя твое, и не будет тебе избавления, покуда не встретишь человека с Проклятьем тяжелей твоего".
   Это я. Нашел меня Дед. Долго по свету мотался, нарочно нигде не задерживался. А раз зашел к нам, в Серебряные Ключи, ему и рассказали: есть, мол, на хуторе мальчонка бесом порченый. Тогда Дед впервые - остался. После говорил, почуял сразу: вот оно, здесь. Поселился в старом зимнике на болоте и стал ждать.
   Я и пришел. Кабыть нарочно вывело. Чудно: вроде, и леса окрестные хорошо знал, ан тут вдруг - заплутал. Дело к ночи, а чащоба кругом все черней да глуше... Ух, и напугал он меня тогда, Дед-то! Я и без того уж перетрусил, а тут невесть откуда - старик. Страшенный, косматый, с лица темный. Как закричит: ужо, мол, я тебя! Аль в пенек обращу, аль на ужин пущу. Потому-де я колдун сам-лютый, и никому тута ходить не позволяю... Мне бы бечь скорей, а я двинуться не могу, трясусь, да твержу только: я, мол, дедушка, и без того худой-порченый... Тут он враз и переменился: заговорил по-доброму, повел в избушку к себе, накормил, расспросил, после вывел на знакомое место, на тропку. Вовсе и недалеко оказалось: аккурат за Ржавой Падью, места просто нехожалые.
   Так и стал я к Деду ходить. Он говорил: тебе - можно, потому-де у тебя своя беда, моя уж не пристанет. Начал он меня помаленьку ремеслу своему учить - плетенью чешуйному. Заморское ремесло, мудреное. В наших-то краях из чешуи не мастерят, разве гребешок выточить аль пряжку, а тут - и пояса, и браслеты, и наручи. Даже кольчуга. Чешуя, понятно, железа не прочней, зато не в пример дешевле. Свиней-то многие держат, ан и лошадиных пластин достать несложно.
   Иной раз я до ночи у него просиживал. Дед мне руку правил да сказки сказывал. Про края чужедальние. Про Путь - судьбу человечью. Будто судьба та наперед не решена, а сам человек должон цель свою уяснить и ей следовать. Потому живем мы не один раз, а множество, и каждая жизнь - шаг на Пути или шаг мимо. А коли зла натворишь, коли предашь Путь свой, быть тебе за то в следующей жизни проклятым-горемыкой...
   Вот и вышло, что не я ему, а он мне нужней оказался. Проклятье-то дедово не снялось, да и моя беда никуда не делась. А все полегче. Сдох бы иначе, удавился б с тоски. Как такому человеку жить? Бесы в уши шепчут, мерзость грезится, а то одурь черная найдет, что и себя не помнишь... А почнешь молиться, один звон в башке стоит - верно, тошно с того бесу-то, вот и гомонит... Мне во храм входить запретили, меня люди чураются, и отец давно бы вон прогнал, не будь я в работе двужильный...
   Про Деда-то отец долго не знал. Слыхал от селян про колдуна-чужанина, да не знал, что хожу я к нему. Думал, на болоте где хоронюсь. Прежде и хоронился: как отец разойдется, так я дёру и до ночи носу домой не кажу.
   А прошлый год - прознал. Выследил. Пришли с братьями к Деду ругаться: ужо, мол, мы тебя, погань! Ведовству, поди, парня учишь? Без того нам беды мало да славы худой!
   В округе-то всякое болтали. Дед и сам нарочно баловал, народ пугал. Да только это за ради них же, чтоб лихо с него на людей не перекинулось...
   Пришли они. Братья сразу сробели, а отцу вгорячах и сам Нечистый не страшен, знай орет да палкой грозится. Я зажмурился, трясусь: ну как он драться полезет, а на меня опять чернота нахолонет, не дай Бог!
   Тут Дед и говорит ему: эка, мол, удача, что ты сам пожаловал, почтенный! Мне-то до вашего хутора не дойти, ноги плохи, а так и обговорим сразу.
   Да велит мне вынести показать, чего делаем. Отец с братьями глаза вылупили, а Дед уж и денюжку вынает: окажи, мол, милость, позволь мальцу в подмастерьях мне помогать, а я уж не поскуплюсь. Уговорились. Отец все едино строжил: якобы я от работы лытаю. Хоть к Деду я иной раз под вечер только налаживался, как всю работу справлю, и ворочался затемно, к Утренней хвале. Мать волновалась: впотьмах-то через болото. Да я привычный, тайком-то допрежь не один год бегал!
   Сперва ладилось. Отец прибытку радовался, даже колотить меня перестал. Осенью, как свиней забивали, сам со шкур чешую посшибал, нагреб мне мешок цельный: работай. Я чешую Деду снес и реву сижу: жалко. Люблю я свинок-то, и они меня признают, слухаются. На хуторе, если скотину резали или курицу даже, я сбегал всегда. Невмочь. После мясо жрешь, ажно давишься, да жрать-то охота.
   Я реву, а Дед меня по голове гладит, приговаривает ласково. Аж внутре цепенеет... Глядь, он чешую на пол высыпал. Да с другого мешка, что из села принесли. Все смешал, и не разобрать, где со своих, где с чужих...
   Зимой я подолгу у Деда гостил. Алтарик поставил - мать велела, даже фигурки освещенные дала, чтоб хвалы Господу возносил, как положено. Да совала тайком то сала, то хлебца - для меня же больше. Эт' я проглот, а Дед и не ест почти: так, кашку-повариху аль грибовницу сварит, да меня же наперед и потчует.
   После, как сев начался, забегал урывками, больше по хозяйству помочь. Я и прежде еще огородик на поляне устроил: капуста, брятка. Все Деду подспорье. Ну, и табак его заморский, вонючий, эх... Еще, понятно, человек ходил от перекупщиков: в условленном месте готовую работу забирал да оставлял в уплату денег маленько, крупы; чешую приносил, кожу на шнуры. Дед его в дом-то не пускал, издаля кричал, чего надо. И то: платили-то за работу сущий пустяк. А Дед и тому был рад...
   Сам-счастливый тот год выдался. Все довольны, и врать, таиться не надо. Даже нечисть почти не снилась...
   А потом отца заело: мало ему. Прослышал, видно, что в городе за чешуйные поделки дорого дают. Ан прибыток тот не про нас, перекупщикам отходит да старосте Ключевскому - без того и не стал бы тут чужанина терпеть. И отцу про то известно. Ан не верит. Думает, хитрит старик, зажимает.
   И не по жадности он это, отец-то. Живем ведь небедно: свинки, куры, кобыла своя; и земли вдосталь, братьям на двоих хватит - я-то не в счет, а им как раз... Не по жадности. От обиды. Гонористый ведь он, с амбицией, ан жизнь его всякий раз обламывала. Вот и мстится: все-то кругом его окручивают, обойти хотят. Сам себя только растравляет.
   Да еще на то досадовал, что пригрелся я у Деда. Они-то ведь через меня страдают, всей семье напортил, а сам, ишь, довольный! И не дай Бог при отце про Деда добром помянуть: так и взвивался. Уж и супротив родных-то Дед меня настраивает, и от веры Истинной отваживает, и невесть что еще. А теперь вот: платит, ишь, мало.
   Вечор отец выпил крепко, да взялся опять: орет, грозится. Хочет, чтоб я больше с Деда стребовал. Я стыдом горю: без того Дед за меня сверх половины прибытку отдает да еще отдельно сует, велит для себя припрятывать. Да и все бы отдал. Не от мира сего он. Сколько натерпелся, а так и не принял ни злобы людской, ни алчности...
   А отец свое: или пусть вчетверо против прежнего платит, или уходи от него. Сами-де с перекупщиками стакнемся, а старика побоку.

***

   Вот сижу я у Деда. Отмалчиваюсь, думку кручу, а как быть, не знаю.
   А Дед вздыхает, за трубку опять берется. И так уж в избе не продохнуть, хоть и дверь настежь. Говорит, ему с курева легче. То-то ты с него кашляешь-заходишься, аж внутре булькает...
   Старый он. До того старый, что и не живут столько. А Дед живет. Сорок сороков в самой страшной каторге, в шахте угольной помирал - не помер. Все мёрли, и молодые с надсады чахли - а он, старик, жил. После по свету мыкался, всякого навидался: где мор, где голод, где война. А Деда ничего не брало. Нет ему смерти, проклят он.
   - Чего пригорюнился? - говорит. - Дома как, поздорову все?
   - Угу, - буркаю.
   - За кольчужку-то восемь ри обещали. Э?
   Посмеивается, перхает, пробует пальцами узелки на изнанке: ровно ли. Ослаб он глазами-то, зеницы уж мутятся...
   Я молчу, зубы сцепил. А руки работу делают: язвецом наметить, наколоть, буравом крутнуть, и еще одну - по две дырки на чешуину. Тороплюсь побольше наделать. Соберет-то дед и сам, а вот дырки провертывать сил не хватает. Один он уж путем работать не сможет...
   Закончил. Встаю.
   - Пора мне, Дед.
   - Иди, сынок. Спасибо, - подымается тяжко, о столешницу опершись. - Денежку через два дня обещали. Там и заглянешь.
   Денежку. Даже всего вместе, да с заначкой моей, выйдет половина от того, что отец запросил...
   Выхожу. Припозднился. Бегу. Вдруг навстречу - человек, чуть не налетел впотьмах. Мать? Что ей здесь?..
   - Ну, - спрашивает, - говорил с ним?
   - Нет. Прости.
   - Отец ведь так и так не отступится.
   - Знаю.
   Мать взялась было причитать, жалобить:
   - Йарушка, сыночка, да как же?.. - и вдруг переменилась, хватает за рукав, дышит жарко, со слезой: - Нет! Не слушай! Ты не слушай меня, родненький, и о нас, о суетном не думай. Тебе - другое, ты не нам чета...
   И улыбается, как безумная. Такая и есть. Мать одна не верит, что я порченый. Думает, наоборот: что Белым крылом отмечен, что судьба мне уготована великая. Уж и священник ей говорил, а мать все на своем. Хуже того: уши всем прожужжала. Помалкивала бы - глядишь, и свыкся б народ. Мало ли, в Бочажках вон горбун есть, а тут - бесноватый, ну и ляд бы с ним, детей да скотину не глазит и ладно. Так нет, надо всюду кричать, что сын у ней - избранный...
   Не суди ее, Господи, и меня прости...
   А мать словно чует чего. Она, хоть скаженная, иной раз так чует, как ведьма настоящая.
   - Ты чего удумал-то? - шепчет.
   - Ничего. Пойдем домой.
   - Ох... лучше б тебе пока на глаза отцу не казаться. Не в духе он...
   Чего не хватало! Я сныкаюсь, а он на тебе злобу сорвет.
   - Сильно не в духе, - мать повторяет. - Прибьет.
   - Ниче.
   - Неужто снова эти штуки свои творить станешь? - со злорадством даже спрашивает.
   Чуть ли не гордится силой моей бесовской. А я так и глаз, и руку бы отдал, лишь бы от нее, клятой, избавиться...
   - Не стану, - говорю.
   Претерплю, не впервой. Аль навру, скажу: столковался. А там уж и ярмарка, с ярмарки отец довольный вернется. А я пока авось придумаю чего...
   Ан не вышло. Ни соврать, ни стерпеть молчком. Отходил он меня, да братья еще добавили. Разругались. А главное, наболтал я лишнего...
   Мать расстроилась, кричит им:
   - Идолы! На избранника божия руку подымаете!
   А сама потащила меня к алтарику дюжу раз "Искупи мене" читать и три раза "Да воцарится согласие". Потому отцу перечить грех, а мне и подавно не престало - с меня спрос особый. Кабыть с монаха... Будь ее воля, она бы и отца с братьями заставила, но с теми эдак не выйдет.
   Наши спать легли, а я стою на коленках, твержу привычно, в башке звон. Ой, думаю, дурак, чего натворил! Ведь все отцу-то вывалил: и только тронь, мол, Деда, и что скорее вовсе из дому уйду, чем его брошу... Вот уж чего не след было говорить! Отец-то ажно с лица побелел. Сказал только: "Пожалеешь".
   Молюсь, корюсь, а спина-то знай горит-зудит. И жрать охота, спасу нет. Тож беда моя: прожорство. Особливо после побоев находит. Встаю. Светец погас, да я и носом "вижу": на столе каши горшок, яички, хлебушек. Но нет уж, перебьешься, то на утро приготовлено. Пошел с горя к свинкам да так в свинарне и уснул. Сквозь сон все в ушах гудело: видно, матери не спалось, отмаливала за меня. А бес-то, если рядом кто молится, тоже слышит, гоношится.
   До света пошли вчетвером косить, мать дома осталась. Промеж собой не разговаривали. Оно и к лучшему. Отошел я подальше, машу косой, дух смачный впиваю, аж млею. Хорошо-то, Господи! Эка пахнет из-под росы землей, и сеном, и травами луговыми, медвяными! Ведь только в работе и забудешься...
   Тут брат старший, Ена, окликает: хорэ, мол. Глядь, уж солнце высоко. А отца-то и нет. Братья смеются: а ты и не заметил, дурной? Он давно уж уехал, сказал, по делу.
   Да в кабак, чего уж...
   К вечеру воротился - пьяный, смурной. Назавтра снова на покос пошли, молчком тож. И других дел хватало. Так трое дён прошмыгнуло, и тут только я спохватился, что к Деду-то зайти обещал. Шепнул матери: сбегаю, мол. А она вдруг вцепилась в меня и глядит, глядит, ровно впервые видит. И молчит. Ну да с ней бывает...
   Иду. Засветло еще.
   Жара, сухо. Болота наши в такую пору - чисто кущи райские. Мох коврами стелется, пружинистый, хрусткий. Смолодревки на закатном солнце ровно свечки красные, аж светятся. И дух стоит смоляной, парной, пряный. По угорам пройтись - там ягод, грибов! А комаров нету, только мошка кой-где роится, да птички малые вспархивают.
   Ближе к дедовому-то логову места поплоше, потопче, овражистые. Зато грибницы там нетронутые - почитай, личные мои угодья...
   Вдруг чую: вроде гарью несет. Выхожу, а избушки-то дедовой и нету. Одни головешки. Печка обгорелая, труба обломилась. Да красностволку старую, что рядом росла, опалило. Тянет, крючит ветки черные... И тихо так. А гарь-то уж повыветрилась, давно прогорело, дня два тому...
   Стою. Гляжу. Внутри пусто, кабыть все потроха вынули да золы насыпали.
   Долго стоял, уж стемнело, туман с оврага потянуло. Потом сходил, отрыл обначку свою: ножик, огниво, горшок, ложка, иголка, моток дратвы да деньги в тряпице - двадцать шесть ри. Уготовил на всякий случай. Ан такого-то не ждал.
   Домой не пошел. Не хочу ничего знать. Кончено, и все. Без толку тут виниться и сердце держать не на кого. Проклятый сам в себе лихо свое носит. С собой и унесет. Авось, и заживется им вольней... Ты прости меня, мать, что неласков был, что бросаю. Да ведь ты наперед почуяла, ты всегда чуешь...
   Света дожидаться не стал. Ночь месячная, и так видать. Выбрел тропкой знакомой к развилке да свернул не к хутору, а в сторону. И потопал.

***

   На дорогу не совался - чтоб и не видали, чтоб как в воду канул. Шел лесом, рвал ягоду, ел на ходу, да только пуще брюхо растравлял. Так и день пролетел. К вечеру нашел местечко посуше, устроился, костерок сложил. Грибы, что по дороге набрал, приварил. Перекусил, помолился, поспал маленько и дальше двинул. Идется и ладно, главное, не думать ни о чем.
   Лес тут уж ненашенский, да дрянной, недобрый. Тропки обрываются, бурелом, сплошь выворотни торчат, и тягучкой несет, болотом гиблым... Надо выходить. Принюхался: дым вроде. Откуда? Ага, вон прогал. Прошел кругом деревни по стежке, через вырубку, через поля и вышел на большак незнакомый.
   По ту сторону - жаровника заросли, а вдалеке, на горушке - виноградники. Эх, слазить бы, щипнуть... Отец-то всегда о винограднике своем мечтал...
   Так. Ну, куда?
   Вправо глянул, влево. Солнце над самой дорогой висит, пыль золотит. Чего ж еще? Пойду за солнцем. Чуть прошел - шум сзади. Телега. Лошадь взрыкивает, норовистая. Сховался в кусты от греха. Проехали. Только вылез - еще телега. Веселые едут, нарядные. Поди, в город, на ярмарку...
   А хоть бы и в город. Пусть так.
   Дорога все вверх да вверх забирает, а мне лёгко, ноги сами несут. Знать, правильно. Путь зовет, да Господь ведет.
   Затемно уж перевалил через верхушку холма, и открылся вид на город. Красиво. По леву руку - горы дугой, и в них, как в чашке, низина, вся огнями обсыпанная. Песни, смех. Ветер дым доносит и запахи такие - только слюни глотай.
   И другим еще пахнет: соленым, свежим, не с чем и сравнить... Вот, значит, оно какое - море. Так-то не видать, одна дымка по окоему, да вона и маяк, а огоньки те малые - это на кораблях. Завтра беспременно погляжу. Дед сказывал, корабли громадные бывают, на одних веслах до сотни человек сидит...
   Так. На ночевку устраиваться надо, пока хоть что-то видать. С большака в сторону, по тропке каменистой. Вон ложбинка за куском скалы. Туда.
   Улегся. Поесть бы, ан нечего. Побегов только гнутолистовых надрал, да они только весной хороши, а сейчас уж жесткие... Жуй, ничо. На огни вот гляди. Хвалу вечернюю опять пропустил, нехорошо. Ну, да ладно... Гляди. Красота ведь. Город. Море. Мир большой. И иди по нем куда хошь, никто не держит...
   Тут как потянуло вдруг за душу - бежать, туда, вниз. Путь зовет. Сталбыть, есть он, хоть и Проклятьем порченный, хоть какой. Есть. Зовет...
  
   день седьмой
  
   Тау Бесогон
  
   Утром я разглядел подарок во всей красе. Приоткрытый нежный ротик. Распушившиеся косы отливают медом. Мелковата, конечно, но коленочки уже кругленькие, вполне бабские.
   Я ювелирными движеньями стянул с нее полосатую юбку. И ляжечки ничего. Дальше удобного обзора не было. Принюхался. М-да, вполне себе. Развязал шнурок на сорочке, распустил горловину. Медь оставила на коже голубоватый ореол. Грудки так себе, символические. Ключицы выпирают, ребра. Из голодного края что ли?
   Она была такая тихая и так сладко пахла со сна. Только дыхание отдавало чем-то не тем, нездоровым... Тут еще мутноватые глазки раскрылись, хлопнули, стрельнули туда-сюда и превратились в два шила. Девчонка мигом свернулась, как ящерица-вертушка и попыталась меня лягнуть, но я был к этому готов.
   - Тш-ш! Спокойно. Я ничего пока что не делаю.
   Она лязгнула зубами, но веруанская выучка и тут не подвела.
   - На, погрызи, раз невтерпеж, - я сунул ей задубелое ребро ладони, а сам приобнял ее, мягко коснулся губами виска, щечки, ушка. - Ты меня не бойся, детка. Мы могли бы славно поладить.
   Она выплюнула помеху и сказала сипло:
   - Ты, кобелюга вшивый, наперед не радуйся. Я на тебе не одну метину поставлю, - и оскалилась, только что не зарычала.
   Твою ж собачью Праматерь... Я навскидку мог придумать с дюжину вполне удобных положений, из которых она не могла бы меня цапнуть, но... зачем? К тому же не мешало сперва отлить, да и перекусить чего-нибудь, пока Учитель не приперся по мою душу.
   Я отстранился. Девчонка тут же шарахнулась с кровати. При этом ее здорово качнуло. Как, бишь, ее звать-то? Трескучее такое имя... Ёттаре. Видимо, от "ёттарвере" - "белка". Белочка, зубок востер.
   - Ёттаре, детка, ну как-то нам ведь надо договариваться.
   - Я с врагом не торгуюсь. Выпусти меня, рыжий черт!
   - Ты не понимаешь: договориться в твоих интересах. Я-то могу делать все, что захочу.
   - Ага, попробуй.
   Девчонка натягивала юбку. Ее явственно шатало.
   - Тебе нездоровится? - заботливо поинтересовался я.
   - Да! Меня тошнит с твоей хари! - она пошарила взглядом по комнате и подхватила увесистый подсвечник. - Отворяй, или буду орать так, что весь дом подыму!
   - Ты меня, белочка, из себя не выведешь, - сказал я, вставая. - Я тренированный.
   Вид голого мужика в полной боевой готовности заставил ее ненадолго утратить бдительность. Мордашка как раз целиком поместилась в мою ладонь. Подсвечник полетел на ковер, девчонка - на койку ничком. Я чуть завел назад ее руку, так, что еще на два пальца - и будет очень больно. Сопротивлялась она слабенько, кричать, как обещала, роздыху не хватало.
   Утвердив превосходство, я лег рядом и стал шептать в полыхающее ушко:
   - Детка, ну не надо вот этого: зубками клацать, все такое. Я тебя могу вывернуть так, что и дыхнуть не сможешь, но кому оно надо? Мне - точно нет. Давай лучше миром решать.
   - Не дождешься!
   - Дурочка, тебе со мной хорошо будет. Уж я тебя заласкаю...
   Все же есть в этом что-то, прав батя. Когда чувствуешь себя полным хозяином положения... Но тут жертва выдала такое, что затмила все мои скромные познания в тирейском мате...
   - Фу-у, девушка! - я поднялся, достал из сундука штаны, выудил из сапога ключ. - А вот за грубость будешь сидеть до обеда наказанная. Авось, поумнеешь. В кувшине - вода, вон там виноград есть, яблоки. Горшок под кроватью.
   Утратив запал, кусучка съежилась, уткнув лицо в коленки.
   - Вернусь - потолкуем, - бросил я. - Все, ушел.
   По дороге сунул ключ тетке Анно.
   - Через часок выпустишь ее, - велел я. - Слушь, какая-то она у вас задохлая. Годом, что ли, морили?..
   - Дык я ж о том и... - вскинулась было кухарка.
   Но я вдаваться не стал и поспешил по своим делам.
   Планы у меня были грандиозные: сразу после смерть-тренировки сдернуть из дому и кутнуть с друзьями по полной. Сегодня ж седьмой день. У особо набожных - день самого тяжкого испытания Дюжь-пяти апостолов, а у людей правильных - последний день празднеств, когда полагается "развязать лозу", то есть ужраться в дым. Ибо дальше-то так и так пост, многие кабаки даже закрываются. Вообще совсем, представляете? Да и святоши всякие привязываются, если увидят тебя пьяным на улице.
   А уж гулянья сегодня будут!
   Пару часов спустя, поупражнявшись умственно и телесно, я застал очередную ссору бати с сестрицей Эру - та как раз вернулась с заутрени. В доме, понятно, планировалось изрядное застолье, а сестрица полагала сие святотатством. Ей подпевали мачеха и тетка Анно. Кухарка, впрочем, давно смирилась: поворчала для виду и принялась за готовку. Мачеха же ударилась в слезы, и на этом действо прекратилось - во избежание.
   Сестрица, всячески утешая, повела "матушку" в женскую половину. Опекает ее, благо "матушка" ей ровесница, да и габаритами Эру повнушительнее: воздвигается над нею, аки утес. Пожалуй, это единственный человек в доме, кого Эру не гнобит. Жалеет. "И Ону, рыбку мою сушеную, будет опекать", - подумалось вдруг некстати.
   Тьфу! Нет уж дудки!
   Я переоделся, прихватил деньжат и тишком слинял. Чертовски удачно: все заняты, никто и не заметил. А то батя с дядькой с визитами намылились, как бы и меня не пригребли.

***

   Был бархатный вечер. Закат полыхал, румяня щечки встречным девчонкам. Народ кругом гулял и расслаблялся, но меня почему-то мандражило. Я все тащил друганов то на Гривкину горку - поглазеть сверху на город, то на рынок, то в порт.
   Тут шла погрузка. Ор, гам, вонь, толкотня.
   - Да ну на копье! - возмутился Громопёр. - С утра наломался уж! Все! Отдыхаю!
   И мы двинули обратно в город. Но я все дергался, озирался, прям вот тянуло...
   - Да что тебе неймется? - недоумевали парни.
   Вдобавок нам повстречался Арта Медник. Колдырь поганый! Шел из храма, благостен и трезвешенек, на нас даже не глянул.
   - Исправляется, - заметил Ватрушка, живший с ним по соседству. - Не, чесслово. Как подменили.
   - Любо-овь, - прогудел Гром. - Эх! Вот если я кого всерьез полюблю... Ух!..
   Но тут его окликнули из переулка и Громик, крякнув от удивления, спешно рванул туда. Парни уселись ждать под навесом, а я пошел отлить, но черт дернул меня подойти глянуть, с кем же там Гром секретничает.
   Ого! Элья Задира собственной персоной! Вот уж кого не ждал...
   Ныне он личность известная. Главарь шайки, причем заборзевшей совершенно: даже храм недавно грабанули, а поймать их никак не могут. Как заговоренные. Прежде Задира любил еще "охотиться": вырядится под благородного, весь такой красавчик элегантный, прилепится к какой-нибудь компании, форсит, втирается в доверие, а потом... Я даже видел его однажды: ловко разводит, и словечек-то всяких поднахватался, и держится высокомерно-нагло. Он ведь и вправду мнил себя бастардом какого-нибудь знатного господина. Наивный, ха! Зная его шмару-мамашу, даже с поправкой на ее лучшие годы...
   В детстве мы немножко дружили - через Грома, они ж с Задирой соседи-трущобники. Задира уже тогда атаманил: пацанов собирал, ставил на стреме или отвлекать велел. Ну, болтались, тырили кой-чего. Весело! А потом раз поглядели, как на площади ворам пальцы рубят - так Грома же первого и вразумило. И нас отвадил...
   Завидя меня, Задира сразу шугнулся в тень, но Гром успокоил жестом: не дрейфь, свой. До меня донеслось его досадливое:
   - Эли, какого тебе копья? Чего на рожон-то лезешь?..
   Гром был честняга из честняг, но втайне всегда восхищался этим ловкачом... Я двинул прочь, размышляя, а не Задире ли я обязан неким позорным инцидентом, что случился со мною на днях?..
   Скоро друган нагнал меня, ткнул кулаком в бок: зря, мол, вылез.
   - И что ты водишься с этим висельником? - озлился я. - Сам запалится и тебя подставит! Чокнутый: соваться в город, да еще средь бела дня!
   Но Гром, противу ожидания, расплылся в ухмылке:
   - Ну, не-ет! Эли удачу за хвост держит. Эх...
   Тут меня вконец взбесило, и я брякнул:
   - Не завидуй. На этот раз - не удержит, хана ему.
   - Тьфу, дурак! Типун тебе! - рыкнул Гром, но тут же хохотнул: - А, шуткуешь опять?..
   И снова мы бродили, глазели. Закат догорал, с Большой рыночной слышалась музыка и вопли зазывал.
   - Ноги уже отваливаются, - гундел Дылда.
   - Ну, пошли вон в "Рыбки", - предложил Ватрушка, а Громик буквально внес нас внутрь, нахально облапив и похохатывая.
   Вино в "Трех рыбках" дрянь, зато пиво под копчушку отличное. Народу было мало: как раз шли представления бродячих актеров. Но мы с парнями на такое не любители.
   Посидели, потрындели.
   - Скучно, - пожаловался Ватрушка, - Беска, погадай нам, что ли?
   - Не хочу, - буркнул я.
   - Да не ломайся!
   - Чушь, - скривился Дылда. - Все равно, что на прохожем гадать: пальцем в небо.
   - Не, у Бесогона смешней выходит. Давай! Вот чего меня ждет, ну... через дюжу лет?
   Я закатил глаза и ляпнул первое, что взбредет:
   - Продашь пекарню, купишь виноградник на Зеленом мысу, женишься на вдове-рийке и к старости разбогатеешь, как мой папаша.
   - Во брешет! - Ватрушка аж подпрыгнул от удовольствия.
   - А мне? - встрепенулся Гром.
   - Пойдешь на галеры за убийство, - вылетело сам не знаю как.
   Тьфу, Наэ! Сколько раз зарекался играть в эту дурацкую игру.
   - Кончайте, не смешно! - вспылил Дылда.
   - Пого-одь, - осклабился Гром. - Эт' чего-то новое. И кого ж я порешу?
   Я напрягся, но сдержаться не смог, брякнул-таки:
   - Меня.
   Парни прыснули, а мне стало как-то кисло. Думаете, это я пошутил? Если бы! Само лезет. Причем всякий раз разное, я и сам наперед не знаю, что выдам.
   - А Дылду? - не унимался Ватрушка.
   - Мореходствовать будет, - проворчал я.
   - Во, это уже ближе к делу!
   - Да идите вы... - отмахнулся Дылда.
   - А че? Помнишь, какую ты тогда лодку сделал? Мы на ней все бухты кругом оплавали, вообще отлично держалась! - поддержали парни.
   - Ага, а потом отец ее сжечь велел...
   - И чего он, и впрямь из дома сбежит? - радовался Ватрушка.
   - Если поверит в судьбу, то рванет не глядючи, - меня вдруг потянуло в пафос. - И станет наш Дылдень вдохновен, и горд, и бесстрашен. Мотаться ему по дальним чужим морям до конца дней. Ни дома, ни денег, один вольный ветер в башке. Зато будет счастлив, как никто.
   - Во! А ты говоришь: глупость! - возгордился мною Ватрушка.
   Тут пьяненький мужичок за соседним столом не утерпел, встрял:
   - Да почем ты эт' все знаешь-то? Провидствовать, чай, умеешь? Ну-ка, ну-ка!
   Прочие тоже взялись подначивать.
   - Да это ж Бесогон! - хохотнул кто-то. - Он те наплетет...
   "Отставить! Молчать!" - приказал я себе. Ведь огребал уже, бывало. Но это ж - как понос, не удержишь. Ну, и пошел трепать... Что скоро-де будет большая война, и Рий завоюет и нас, и всех кругом, и Империю, а потом придет из-за трех морей несметная дикарская орда, они схлестнутся, и тогда уж вымрет полмира...
   Все заржали, особенно мужичок-подстрекала. А я прикусил свой дурацкий язык. Нет, я не верил, конечно, что это бесы, там, нашептывают или сам Наэ. Однако не накликать бы лиха...
   ...Как с теткой моей, дяди Киту женой.
   Вот с дядей Ваи не помню, только Веруан без конца снился - как люди бьются на мосту и у моста, прямо в воде, и вода вся красная... Или это было позже?.. Но вот с тетей - точно.
   Дядька ее боготворил. Хоть она толстая была - еле в дверь проходила. Зато добрая. А уж готовила как!.. И вот раз играли мы с кузинами, и вдруг меня ни с того ни с сего бросило в рёв. Хоть я тогда большой уже был. Реву, аж захожусь. Меня утешить хотят, а я в тетю вцепился и визжу: "Тетечка, милая, не лазь! Не надо оно тебе! Не лазь, тетечка!" Помню, так и стояло перед глазами, как она тянется за чем-то и падает... Прошло несколько дней. Был какой-то праздник, ждали гостей, служанки забегались, и тетя возьми да полезь сама на верхнюю полку за блюдом красивым. Табуретка подломилась, тетя упала и убилась - разрыв сердца. Дядя Киту чуть не рехнулся тогда...
   Фу ты, да что меня сегодня разбирает? Прочь тоска!
   - О! Пацаны, а вы мохнолюдов видали? - спросил я.
   - Э! - отмахнулся Дылда.
   - О! Ври-ври! - обрадовался прилипчивый мужичок.
   - А бабу-мохнолюдку?
   - Ха!
   - А у нас такая в доме живет, - похвастался я.
   - Да брешешь же, Бесуня!
   - Не-а. Наложница дядькина, прикинь? Он, как овдовел, затосковал, ну батя и стал ему всяких цыпочек подсовывать...
   - Ну?
   - А дядька ни в какую, вообще к бабам интерес потерял. А эта, вишь, понравилась.
   - С мохнатыми-то титьками? Го-го-го! - дружбаны, конечно, не поверили, хотя это чистая правда.
   Мне решительно не сиделось. Я вскочил и провозгласил:
   - А теперь - к дамам!
   - Там таких нет!
   - Ха-ха-ха!
   - А я бы попробовал, - реготнул Гром. - А че, мягко, пушисто...
   - А овечку не проще?
   - Или сучечку?
   - Го-го-го!
   Ну, вот и настроение наладилось. Все, больше никаких чудилок сегодня, - пообещал я себе.
  
   (в тот же день, утром)
  
   Йар Проклятый
  
   ...Жар кругом... Жар рвется из-под земли, брыжжет, ревет, течет огневыми реками. Все в огне. Небо искрасна-черно, небо сыплет камнями и пеплом. Нет воздуха. Только жгучий смрад. Он раздирает грудь, выжигает изнутри... Раскаленный ветер сметает все вокруг... Но я иду сквозь него. На мне горит кожа, горит плоть, и лопаются от жара глаза, и разрывает грохотом череп... Но я обновляюсь и продолжаю идти.
   Вижу, как вспыхивают в дымном жерле молнии, сплетаются в клубки, выстреливают... Ближе, ближе. Бьют в меня. И я сгораю вмиг, в пепел. Но поднимаюсь снова и снова. Меня не остановить. Во мне лишь ярость и смерть. И я несу их...
   Господи, помоги!
   Вскакиваю. Душно. Худо, невмочь... Господь мой, да не остави меня... Пресветлый, царящий, владетель нив и пастбищ небесных... Да приидет...
   Не могу... Нутро горит, желчь горлом... Пить... Как же хочется пить... Господи... за что?.. Если б только узнать, за какие грехи та мУка назначена... Если бы искупить, отмолить...
   Ну все... Все, все, ушло.
   Так. Где я? Скалы кругом, осыпь каменистая... А, вон же город. Туда. Там люди, там вода...
   Спускаюсь. Пот ливмя, колотит всего, ноги трясутся, не держат... Солнце печет, и мстится, будто это тот, мертвящий жар, и я все еще горю заживо...
   Хватит! Все. Не надо об том... Просто не помолился как след, вот оно и вылезло опять. Хотя его никакой молитвой не отгонишь...
   Вот и тропа. А ты напрямки попер, балда! Тропок-то вон сколько, и все вниз, к дороге, к стене городской. Туда мне. Правильно. Даже и поотпустило сразу.
   ...Стена каменная в десять локтей вышиною, а ворота - настежь. Знатные ворота: вереи в два обхвата, створки в ладонь толщиной, медными клепками усажены. Стражники дюжие, в бронзовых шлемах, в нагрудниках, с топорами на длинных ратовищах.
   А народищу-то! Кабыть в стремнину затягивает. Все нарядные и ото всех вином так и прет. Под стеной, в тени, корчаги стоят, и продавцы оттуда вино черпают, разливают. Ан вино-то не вода, денег стоит. Да и одуреешь с него. Вон, кой-кого уж разморило, валяются на травке. Это что ж к вечеру будет?
   Вона город-то! Домины каменные, напирают, теснят, и народу битком, так и мнет, точно в крупорушке.
   - Где колодезь-то тут? - людей спрашиваю.
   - Туда, - рукой машут.
   Проталкиваюсь. Пахнет камнем нагретым, людьми, дымом, вином, стряпней, пылью сухой... О! Вода! Даже плеск слышно и как ворот скрипит. Бегу, суму локтем прижав. Колодезь - каменный тоже. Только вот очередь к нему. Да вон поилки. Уж потеснитесь, лошадушки, невмочь мне...
   Люди смеются:
   - Похмелись поди!
   - Во дурной, а?
   Пусть их. Пью, пью... Хоть стоялая вода, а слаще родниковой. Башку макнул, поболтал, обдался весь. Рубаху снял, пополоскал, отжал и обратно напялил - обсохнет мигом. И в горшок еще с собой набрал - фляги-то нету, не сообразил припасти.
   Несу кое-как, к груди прижавши. Кругом гляжу: эка богато! В окнах материя красивая понавешана - не на продажу, для красы. Дома-то все высокие, в два этажа, да впритирку стоят, кабыть срослись. А через улицу, поверху, еще перемычки каменные. И ни деревца. Только навесы всюду - соломенные, парусиновые. Для тени. Камень-то на солнце так и калится.
   Выхожу на площадь. Вот и ярмарка, торжище огромное. Лавки рядами, возы теснятся, шум, гам. А влево по улице видно, как дома на гору карабкаются, и на самом верху - замок княжий, будто украшенье.
   А ярмарка! Зайдешь - и потонешь сразу. Ослепнешь, оглохнешь и нюх собьешь. Столько лавок, товару разного! Гудит-бурлит, везде народ толчется, щупает, торгуется, а то и стащить норовит. Но на то вон стражники, щиты медные. Хотя и стражники нынче пьяны...
   Продавцы за рукав хватают, кричат с разных сторон. Хорошо, деньги в пояс зашил: ладно воры, сам спустишь враз, не заметишь... Тут и ткани заморские, и сапоги, узором расшитые, каких и староста сельский не нашивал; посуда медная, надраенная, аж светится, горшки чудные, долгоносые.... Чего только нет!
   Поискал своих, кто по чешуйному ремеслу. Куда там! Зато выбрел в оружные ряды. Топоры боевые, тесаки, палицы, мечи всякие - и в завитках, и с позолотой, и вовсе кривые, как серп... Аж зудит в ладонях: будто сжимаю уж рукоятки... вон тех, парных, чуть выгнутых, узких... сабель.
   Еще чего! Бегу скорей прочь. Верно, по нраву ему оружие, бесу-то... Ан выкуси! Знаю тебя!
   Иду кругом. Тут телеги с овощами-кореньями, мясные ряды, рыбные... Ох и воняет эта рыба морская! Да не токмо рыба: тут и гадины какие-нито разлапистые, и ракушки вон варятся в чане... Воняет, а кишки-то аж сводит с голодухи-то... Иду дальше. Зерно, бочонки с соленьями, корчаги с маслом... и хлеб... Боже, сколько хлеба! И пироги, и булки, и калачи, и так пахнет...
   Рву когтем нитку суровую из пояса. Да зашил-то крепко. Колупал-колупал, только воду из горшка расплескал. Уцепил кое-как малую монетку-полушку. Сую торговке:
   - Бог в помощь, тетечка. Чего вот на это купить можно?
   А она глядит, как у меня рука ажно дрожит, и смехом отвечает:
   - Да ладно уж, - и подает мне каравай.
   Навроде милостыню...
   - Господь тебе воздаст, - сиплю. Стыд-то!
   Однако, недешев в городе хлеб, надолго моей заначки не хватит... Надо скорей решать, куда податься-пристроиться. Зачем-то же меня сюда вывело?..
   И тут, как нарочно, принесло ветром дух морской, соленый. Так и тянет за ноздри... Можа, пойти на корабль попроситься? Уплыть подальше, куда приведется, а там, глядишь, и до земель веруанских когда доберусь. Коли не святой отец, может, хоть мудрецы ихние мне растолкуют, как быть-то с бедой моей?..
   Иду вниз. Каравай схарчил, воду выхлебал. А все мало. Печет-то страсть, враз все пОтом выходит. Рубаху бы снять, да неловко: люди кругом одетые...
   Выхожу в другие ворота. А город, вроде, и продолжается, только дома тут уж поплоше, помельче. И воняет больше рыбой, ворванью, дегтем. Струганным деревом, пивом кислым, дымом зло-едким и съестным тоже чем-то. Но и морем, конечно. Уж видно его хорошо: кабыть прямо на небе полоска синяя намалевана, за окоем уходит, и края ему нету. Плещет, ухает, будто дышит.
   В порту шумно, людно. Корабли стоят сам-разные: тут прямые паруса, тут трехугольником косым аль двумя; тот с веслами, этот без. Какие громадные, с целый собор размером, а есть поменьше. Поверху, на палках язычки цветные полощутся - флаги. Эт' чьих краев обозначает, да я в том не смыслю.
   Вона и чужане. А страшные-то! Черные, что твоя сажа, щуплые, голомордые и в рубахах ярких да длинных - так и подумаешь: бабы. Но нет, мужики вроде. При них - пара молодок из наших да девчонок несколько, одна и вовсе малая - чужанин ее на плечах тащит.
   Рядом старушки на железных противнях ракушки жарят (вот откуда дух-то чудной). Спрашиваю у одной:
   - Увезут, поди, девок-то?
   - Ясно, увезут, - кивает. - Но ты не думай, обиды им не будет. Южанам бабы для семьи нужны. Для приплоду, понял?
   - А-а... А парней они не берут?
   Смеется:
   - Ну, коли ты родить умеешь...
   Тут чужане с нами поравнялись. Девки-то носами хлюпают, только малой нипочем: трескает сласть какую-то, чумазая. Не понимает еще... А одеты-то все худо, в рванье.
   Слышу, чужанин молодку улещивает:
   - У нас женщина ценят! Хорошо жить станет: хороший дом, богатый муж.
   Та только кривится. А бабки шушукаются промеж собой:
   - Господи, даже проблядушек прибрали...
   - И! Да какая ж добром захочет век на чужбине жить, да еще с такой образиной!
   - Ну, знать, дома и того горше...
   Один чужанин меня завидел, кричит:
   - Э! Работа искал? Иди туда, - и на корабли кажет.
   - Чего? - спрашиваю.
   - Работа. Носить. Товар носить, да?
   - А... Хорошо, - говорю.
   Бабки подсказывают:
   - О плате-то уговорись сперва, э!
   - Да мне, - говорю, - и едой. Можно.
   Чужанин зубищи щерит, белые-белые:
   - Еда давать, хорошо. Иди со мной сейчас.
   Потаскал маленько мешки: зерно да изюм. Чужане не обманули, даже вином разведенным угостили - кисленьким, с яблочным духом; да на пяток рыбин заработал. Хороши рыбы: мякоть жирная, сочная, так ломтями и отстает. Дедок, что их жарил-продавал, мне еще от себя закорючек каких-то отсыпал. Пахнут вкусно, а на вид - букашка букашкой.
   - Это что ж, - спрашиваю, - жуки морские?
   - Какие жуки? То ж креветки! Угощайся ради праздничка.
   Эка люди тут щедрые, помогай им Бог...
   - Спасибо, - говорю. - А что ж за праздник? Какой нынче день-то?
   - Как же, Седьмое испытанье.
   Выходит, завтра-то Очищение. Так бы и пропустил...
   - Последний ярмарочный день, - дедок вздыхает. - Завтра эти все восвояси поуберутся. Эх...
   То-то суета. Погрузка везде идет, чужане отплывать готовятся. А мне как быть? Ехать, нет? Куда Путь-то?
   Рядом море плещет, веет духом соленым, рыбным. Ан все на душе маятно. Брожу по пристани, закорючками хрущу. Вкусно, только шелуху не враз и разжуешь. Котомку на спину закинул, рубаху вкруг пояса подвязал. Тут можно, тут все полуголые. Так и снуют: работа не ждет. Всякий народ, больше смуглявый-чернявый. Ну, как и из Веруана кто есть? Спросить, пожалуй. Они люди разъезжие, чай, поймут по-нашему.
   Вон хоть мужик, пока остановился, трубку раскуривает - как у Деда трубка-то... Одет богато, оружье на поясе дорогое. Верно, купец знатный. Ну да ладно.
   - Прости, - говорю, - господин хороший, ты не из Веруана будешь?
   - Ха! - тот глаза выпучил, пыхнул дымом вонючим. - Веруан - не-ет. Рий.
   Рий. Эт' рядом, но не то совсем. Это враг ихний даже...
   Спросил другого. Тоже риец оказался. Лыбится:
   - Рий, Герья - друзя! Торгов союз, да?
   - Ага, - киваю.
   - Э! Ты - большой, да? - и за плечи меня треплет. - Что здесь делал? Работа есть? Деньги есть?
   - Не, - отвечаю, - первый день в городе. С хутора я.
   - Ху-то-ра - что такое?
   - Ну, землю копал, - показываю, как копать. - За скотиной ходил.
   - Копал - хорошо, - риец радуется. - Сильный, да? Иди, работу дам. Плавать будешь. Моряк будешь! - и уж тащит меня, за локоть прихвативши.
   А я бреду и к себе внутри прислушиваюсь: идти, нет? Тут словно дернуло за спину: нет, не туда. Назад!
   - Извини, - говорю, - добрый господин. Не надо мне... Того... Не взыщи...
   - До завтра стоим будем! - риец кричит. - Думай! Приходи! Вон корабль, самый большой, самый лучший!..
   Ага. Эт' который длинный и с веслами. Да мне ничо, можно и на весла, только вот вспять тянет-то, в город...

***

   Тянет-водит, а куда - не разберу. Дотемна ходил. Кругом народ гуляет, поет, какие и ряженые, и все до единого веселые да пьяные. Столько людей, аж душно от них.
   Потом набрел на улочку потише. Глядь: за загородкой навроде сада, и народ тож гуляет, но хоть песен не орут. Зашел - кладбище. Аж скрутило внутри...
   Не похоронил ведь Деда-то путем. Не смог... Молебна б не заказал: во храм-то нельзя мне, да и веры он ненашенской, Дед мой, не знаю, как и принято у них... Но хоть кости б собрал, схоронил по-божески... Ан нет. Удрал, себя не помня, скорей, чтоб и не глядеть...
   Нахолонуло и откатило. Поздно виниться. Не перед кем. Что сделал, то сделал, на тебе и останется.
   Утерся, иду дале. Авось выведет, куда надо.
   Глядь: помост дощатый, тряпки навешаны, и народ кругом толпится.
   - А чего, - спрашиваю, - тут будет, люди добрые?
   - Как же! Представленье.
   Верно, кукольники. Братья рассказывали, они всегда на ярмарках выступают.
   - А дорого стоит?
   - По ри с носа.
   Погляжу, чего уж.
   Кукол, правда, не показали, зато лучше было. Видел я самого великомученика Риа-Суа. Как живого. Другие-то видно было, что актеры, что не взаправду: кричат точно глухому, руками машут... А Риа-Суа - настоящий. Мать когда про него рассказывала, я думал, он уж старец был, и жалел его, конечно, но не так. А он, оказывается, вон какой: молодой, пылкий, и вовсе ему не все едино жить или сгинуть смертью лютой. Да только Бога он любил пуще жизни, потому и пошел язычников диких обращать, души ихние спасать. За то и погиб...
   Не я один плакал, когда он с костра слова свои последние говорил... Кончилось уж представление, а я все не опомнюсь. Тут подходит актерка, шапкой с монетами передо мной брякает. Я хвать за пояс, ан нитку-то не раздеру и уцепить деньгу не выходит - далеко завалились. Да что ж такое! Дергаю-дергаю, ровно припадочный... Хмыкнула актерка и дальше пошла. Срам-то какой...
   Пока возился, другое началось: повыскочили скоморохи на ходулях, в штанах длиннющих да в колпаках. Эка вытворяют!.. Прыгают, в рожки дудят, дерутся утюгами здоровенными, из тряпья пошитыми. Другие шарики в воздух подкидывают, по десятку сразу. А один так и выплясывает на ходулях-то, и обручи тонкие будто сами по себе вкруг него летают. Еще и шутковать успевает:
   - Дядь, чего рот-то раззявил, прыгун заскочит!
   И неловко из-за денег-то, а уж хохочу вместе со всеми. Вдруг раскорячивается это пугало прямо надо мной да как завопит:
   - Что это ты ищешь у себя в штанах, мальчик? Фитюльку свою потерял?
   Господи, так это ж он! Тот самый, что святого играл!..
   - Ей, послушай! - кричу. - Ты самый...
   Но тут другой скоморох как даст ему по башке, и мой актер уж за ним поскакал:
   - Ах ты, проказник! Ну, держись! За это я кое-что с тобой сделаю!
   Один и тот же человек - а такой разный! И святой мученик у него настоящий, и скоморох - настоящий...
  
   (ближе к полуночи)
  
   Тау Бесогон
  
   В "Полных бочках" нас ждал неприятный сюрприз: наш любимый, лучший стол оказался занятым бандой бродячих комедиантов. Кабатчик местный - большой их поклонник.
   - Ща я их! - начал было Громик, но мы утянули его за свободный стол.
   На нас висла подцепленная по дороге шалая бабенка. Болтовня ее поднадоела, посему я заказал стопочку наливки, влил в тетю и спихнул ее на колени к Громопёру. Тот был в печали: стерва Тайса (та шлюшка-затейница, что ему нравилась) куда-то исчезла, не иначе загуляла с приезжим толстосумом.
   В распивочную стекались гуляющие. Дылда углядел знакомых и пошел к ним. Гром отрешенно перебирал выпуклости на предложенном теле, точно слепой музыкант струны, и вздыхал. Ватрушка сосал вино и хихикал: "Виноградник!"
   Все уже притомились, и только у меня по-прежнему свербело.
   Не помогла даже верная Кайра Кобылка. О, мы с ней друзья! Называет меня "жантильным кавалером" - я же и научил. У нее теперь все клиенты либо "кавалеры", либо "обмудки", и вторые, ясно дело, преобладают. С Кобылкой - без изысков, зато добротно. Как любимцу, мне еще и вольности позволительны: пожмакаться, поцеловаться всласть, как я люблю, потрепаться... Откатались на славу, до приятной истомы, я даже вздремнул чуток, а проснулся - все то же шкрябанье в душе. "Ты сегодня сам не свой, малыш, - заметила Кобылка. - Словно потерял что важное". Мудрейшая женщина, хоть и шлюха...
   Через стол от нас сидели рийские матросы, но настроения общаться не было.
   - О чем они говорят хоть? - приставал Ватрушка.
   - Колбасу нашу ругают.
   - А чем ихняя-то лучше?
   - Они кровяную предпочитают, - буркнул я, морщась.
   Из пятерых рийцев трое были в красном, и взгляд невольно цеплялся за эти цветовые пятна. Как же они обожают цвет крови! Алый и золотой - цвета их штандарта. Сколько раз они мелькали в моих снах - в тех, где бились на мосту люди и падали, падали в воду, крася ее в тот же цвет... Кровь и золото. Символ, ценность, мерило всего. Лучшая жертва Умму Воителю...
   Я встретился глазами с одним из рийцев и поспешно уткнулся в кружку с монастырским, но и тут мерещилось густое, кроваво-красное...
   Рийцы - наши друзья и союзники. К тому же по суше им сюда ходу нет: нас разделяют горы Илард. А с моря наш, например, город взять не так просто - пытались уж всякие, бывало. И все же...
   Где-то стороной, далеко-далеко жужжали разговоры, пел негромкий тенор, кряхтел Гром, гудело Ватрушкино:
   - ...и чего тебя заклинило? Та же Сайя Цветочек ничуть не хуже...
   А еще дальше шелестело по-рийски:
   - ...этот рыжий урод тебе всю спину просверлил. Не нравится мне это дело...
   Но я был вне. Маетная тревога не отпускала. Я не мог объяснить, я просто чуял его - запах скорой беды...
   Кажется, я встал. Было четкое ощущение, что надо идти, что-то сделать... Тут я и пропустил самое главное: началась драка.
   - Разложи-илось тут хамло всякое!
   - Пшол вон!
   - Да я те!..
   Сонный кабачок мигом взорвался. Что-то загремело, в нашу сторону спиной вперед полетел расхристанный детина, следом деревянное блюдо, какие-то объедки, скамейка... Оживившийся Громик подбирал все это и швырял обратно.
   Я двинулся вперед, беспомощно озираясь. В этой людской мешанине словно оборвалась та ниточка, которую я почти уцепил. Меня толкали, я отпихивался... Потом кто-то упал, преграда исчезла, и я увидел человека. Ужасно знакомого...
   Хотел окликнуть его, но тут что-то ударило под колени.
   Падаю, кувырнувшись, вскакиваю, отвешиваю смаху одному, другого бью локтем, не глядя. Бездарная драка, все на всех.
   Кто-то наваливается на спину. Принимаю резко вбок, чуть поддергиваю и шмякаю его себе под ноги, добавляю сапогом в живот.
   Вижу Ватрушку с расквашенным носом, и как Громик месит людей. Всё как всегда... Но драться не хочется. Вообще никакого куража. Лишь сосущая пустота в груди...
   Ныряю под чей-то кулак, бью кого-то сам...
   И тебе тоже? Да на!
   Удар. Блок. В сторону.
   И тебе? Да...
   А, вот он опять! И горло сжимает ужасом, и я вдруг начинаю истошно орать, звать - только бы обернулся, только бы... Обернулся. Рванулся. И я бросаюсь навстречу.
   У него другое, чужое, неправильное лицо. Но я... знаю его, это...
   Тр-рах! Искры из глаз.
   Темно.
  
   Йар Проклятый
  
   Ох, и охота же жрать! Столько попадалось домов этих с картинками вроде кувшинов да жареных поросят, а теперь и не видать ни одной. Едой-то отовсюду несет, но больше - пьяными, отхожим местом, помоями... И люди-то все порасползлись. Слыхать только брань издаля да окрики злые. Заборы, заборы. Не туда куда-то забрел...
   Выхожу где посветлее.
   О! Вот и вывеска - три бочонка на цепи, ровно бусы. Песню слышно. И запахи! Дымком, колбаской жареной, жарким, кулешом, лепешками, вкусным теплом...
   Подбираю слюни, вхожу
   Комната длинная, с цельную общинную избу. Столов десяток, светло. Да народу немного пока, хорошо. Сажусь тишком, к двери поближе, достаю из торбы ножик (и как давеча о нем позабыл?), нитку поддеваю. Выйдет хозяин, спрошу себе пива... а можа, и вина. Чего ж? Деньги-то есть. А еще - мяса. Хочу и всё, с Восшествия мясца не нюхал... Да где ж хозяин? Уж брюхо к спине прилипло...
   Подымаюсь. Глядь: скоморохи мои сидят! Вот как раз деньги-то отдать за представленье. И актер мой тут. Да грустный. Прочие смеются, поют, целуются, а он знай одну за одной запрокидывает...
   - Чем могу? - а вот и хозяин.
   - Здравствуй, уважаемый. Мне бы вина. А... сколько оно стоит?
   Вижу: косятся. Не то чего-то ляпнул...
   - Бывает вино и Вино, - хозяин палец подымает важно. - А так - от пяти ри за кувшин.
   - От пяти... эт' медных?
   Сзади - рёгот недобрый. И сразу холодок меж лопаток. Ох, зря приперся. Любят тут подраться, уж я такое наперед чую. А мне нельзя...
   Тут актер мой вдруг повертывается:
   - Налей парню кружку "Черного бастарда". Полагаю, он не столь взыскателен во вкусах.
   - И мяса, - смелею. - Окорока. Кусочек.
   - Кусо-хо-чек! - ржет кто-то.
   И все ржут. И зырят, зырят. Кабыть голым на виду торчишь, только и чаешь стать ростом с зернышко да в щелку какую затеряться... Стою оглоблей, ровно прикипел, и двинуться не могу.
   Тут актер мой вдруг насупротив садится, глядит эдак дружески - сразу и отпустило. А он и впрямь молодой еще, едва пятьдесят сравнялось (2), с лица гладкий, только глаза шибко тоскливые, запалые. Одет чудно, пестро, и пахнет от него чудно: больше мучной пылью и сладко-цветочно, как от баб городских. А еще... не брагой даже, а вовсе крепко-ядрёным.
   - Будь проще, - улыбается невесело. - Это тебе не деревня, тут никому ни до кого нет дела. Они тебе никто, вы пересеклись лишь на какой-то миг... Ты знаешь, что такое миг?
   - Дык...
   - Тут всем на всех насрать. На тебя, - и тянет с того стола бутыль свою, - на меня. Всем и на всех. Вся жизнь - большая куча... Ей, уважаемый! Ты что-то слишком увлекся, разбавляя наше вино водой!
   - Какой водой, что ты несешь? - хозяин подскакивает.
   - Прости, шутки - моя профессиональная болезнь, как у тебя - тучность.
   - Ну уж!
   Ставит передо мной кружку вина - ягодно-душистого, сладкого. Ломоть хлеба белого с толстым куском окорока подает.
   - Да, и принеси-ка парню того варева, что у вас тут называют похлебкой, - актер продолжает. - Большую миску. Оно вполне дешево, хотя по чести, и вовсе ни пса не стоит.
   Глядь: а мяса-то с хлебом уже нет. Сглотнул, даже не распробовал. Эх...
   - Так уж и ни пса! - хозяин ерепенится.
   - Ну почему? - кричат из-за другого стола. - Собачье-то мясо там как раз есть!
   - Го-го-го!
   - Бафф-бафф!
   - Ну вот, - актер подмигивает, - теперь все блохи перескочили на него. Очень просто. Ты пей, винцо неплохое.
   - Умный ты, господин, - мямлю в кружку.
   Отхлебнул - вкуснотища, духом смачным в ноздри дало, и к брюху тепло побежало.
   - У-у! - актер ухмыляется. - Не обольщайся, я человек негодный. Сам видишь, потешаю чернь на улицах. А мог быть сейчас уважаем, при своем деле, да вот - сбежал. Отец меня вдогонку проклял... Скучно мне было, все в театр бегал, смотреть, как большие драматические актеры представляют. Ты хоть знаешь, что такое драма?
   Чудак-человек...
   - Какой же, - говорю, - негодный, когда тебе такое уменье дадено? Людей и плакать, и смеяться заставлять. Чисто колдовство, ей-богу!
   Хмыкает, ан видно: приятно ему.
   - Это колдовство называется слишком маленькая труппа. Я и святоша, и соблазнитель, и канатоходец, и жонглер, и рабочий заодно, - и запрокидывает снова, не сморгнув, хоть пойло у него едучее, аж шибает. - Наэ знает, чем занимаюсь. Сегодня здесь, завтра там, мотаюсь по четырем княжествам, как дерьмо в прибой, и ни ри за душой. Знал бы, что так повернет, может, и не удрал бы с этой шайкой неудачников.
   Дивлюсь: ведь идет человек по Пути своем точнешенько, ан не видит, не понимает...
   - Морочишь попусту, - говорю и сажусь вольнее (забирает винцо-то, и плевать уж, косятся аль нет). - Твое это, все правильно. Потому сердцем почуял, куда тебе Путь. Не долгом, не знанием - свободой ты живешь. Нету над тобой потолка, небо чистое. Ты души людям просветляешь.
   - О да... талант, восторг души... Да кому здесь нужен талант? Этому быдлу? Душа, ха! Им одна пошлятина по вкусу...
   Глянул на меня и вдруг дрогнул, заерзал.
   - Какой у тебя тяжелый взгляд, мальчик...Точно из-под земли.
   - Знаю, - говорю и взор туплю. - Послушай... А вот кабы предложили тебе дом, достаток, одежу богатую. Сиди, мол, ешь-пей, только не рыпайся - что б ты делать стал?
   Хмыкает актер мой.
   - Сбежал бы! - и хохочет даже. - Да не сойти мне с места, сбежал бы через месяц! Х-ха... Эй, любезный! Обнови-ка парню...
   Тут меня как стукает: деньги-то отдать! Актеру за представленье. Да за харчи. Где ж хозяин опять делся? Еще ведь похлебку обещал...
   - Э! - окликаю. - Чего там насчет...
   И тут вдруг - грохот, брань. Драка началась. Все, как сговорились, повскакали сразу. Прямо на наш стол сцепившиеся двое заваливаются. Кружка моя - об пол, а бутыль актер выдернуть успел, сует за пазуху, отскакивает.
   - Голову береги! - кричит.
   - Чего они?
   - Да ничего, от избытка дурости! Ах черт... - и к своим бросается.
   Стою дурак дураком, не знаю, как и быть. Уйти бы, да не уплатил ведь... Ан теснят уж, один пихнул, другой за рукав дерет, аж трещит. Тут и деньги, что достал, с руки вышибли... Да и ляд с ними. Бечь надо, вот чего. Почнут бить, неровен час, найдет одурь черная, тогда беда...
   И тут один - красномордый, смурной спьяна - как попрет прямо на меня.
   - У, р-рожа! - рычит.
   Чего привязался-то? Прядаю в сторону, а он все на меня. Буркалы выкатил, ревет:
   - Нечисть ехидная! Охмур-рить хотел, а?
   Да отстань же... Стой! Натыкается на взгляд мой, как на стенку. Дергается, таращится шало...
   Бечь! Сейчас! Пока он шуму не поднял... Пробиваюсь. В дверях каша из людей. Да пустите же!
   Уж слышу сзади:
   - Ах ты тварь бесовская! Вона он, Нечестивец-то!
   Ох, беда...
   И вдруг - вопль. Прорезывает насквозь весь ор и гам. Зовет, как рев трубы, как... Повертываюсь.
   Глаза. Черные, как две дыры.
   Да ведь это...
  
   Тау Бесогон
  
   ...Все пошло не так. Я не там, где должен быть...
   Ой, мама родная, как же паршиво...
   А где я, собственно?
   Вокруг было неопределенно-сумрачно и воняло загаженной подворотней. Очевидно, это она и есть. Я лежал на чем-то жестком, меня мутило, во рту стоял металлический привкус. Болело все, но особо сильно ныло загривье - по ходу, мне изрядно вломили...
   Наверху смутно обозначилась долговязая фигура.
   - Дылда, ты? - просипел я, отплевываясь. - А ребята где?
   - Ушли, - ответил незнакомый голос.
   Я кое-как проморгался. Взору предстал темный, грязный проулок позади кабака. От собеседника я разглядел лишь силуэт кудлатой головы да торчащие острые коленки. Невольно пощупал, на месте ли кошель - кошель наличествовал.
   - А ты чего тут?
   - Ну... того. Тоже, - незнакомец смущенно кхекнул. - Глядь: лежу. Сомлел, видать. И ты рядом, ну, и еще пьяные... Парни те пришли, хотели тя поднять, да ты заругался, чтоб оставили... Потом пьяные очухались и убрались тож, а ты все лежишь... - он встал, потоптался в нерешительности и добавил: - Слушь, я спросить хотел... Ты чего орал-то? Ну, там, в харчевне?
   - Да так, нашло.
   Чтоб я сам знал...
   Парень был длинен и тощ, как хлыст, и говорил эдак глухо-басовито, с растяжкой, ужасно по-деревенски. Притом он вызывал ощущение удивительной знакомости, хотя я готов был поклясться, что вижу его впервые в жизни.
   - Ты ведь не местный? - предположил я. - Давно в городе?
   - Не, первый день, - он завозился беспокойно: - Эх, рубаху попороли...
   - А звать как?
   - Йар.
   - Тау Бесогон, - представился я.
   - Эт' враль, что ли?
   - Вроде того.
   - А...
   Голос, запах, повадка - все было решительно незнакомо. Так откуда чувство, будто я его знаю сто лет?..
   Я сел, ощупал разбитый рот, загривье - оно было горячее и болело так, что головой не двинуть. Хорошо вдарили, спасибо, черепушку не проломили. Да и принял я изрядно, аж плывет все... Попробовал подняться. Меня мотнуло, но словно только того и ждавшая рука крепко подхватила под локоть.
   - Йар, будь другом, проводи меня, а? Тут недалеко.
   - Ну... ладно, - он как-то нервно передернулся, однако ж ухватил крепче.
   Была уже ночь, но довольно светло и людно. Земля то и дело подпрыгивала и бросалась на меня, отчего становилось нехорошо. Шли переулками, потом выбрели на площадь: огни, музыка, хохот, тошнит от запахов... опять переулки. Тело, наверное, лучше помнило, куда брести, и спустя некоторое время на нас пахнуло ароматом цветущих садов, взгляд выхватил из сумрака разлапистый сукодрев, калитку, белый край флигеля. Усадьба Торрилунов, наших соседей. Почти дома.
   - Туда! - скомандовал я и... упал.
  
   тетушка Анно
  
   - А еще бають, живут тама твари невиданные. Не то бесы, не то черти, кто их разбереть? Ликом черны, а волосом что твой снег белы. Сами ма-ахонькие, добро нам в пояс. И не говорять по-людски, а все чирикають. По горам путников с дороги сбивают, морок наводят, а уж как глазищами-то зыркнут - так и дух из тя вон.
   - Охрани и убереги! - я осенилась пресветлым знамением. Сердце-то в груди так и подпрыгнуло.
   Странница покивала и степенно сложила ладони на подоле. Я подлила ей кипяточку, подвинула поближе плетенку с пирогами. Таких людей послушать - одно удовольствие. Блаженные - они и ко Господу ближе.
   Хозяйские-то дочки старшие смеются с таких: кликуши, мол. А сами, как прослышали про божью женщину, так в кухонь ко мне и слетелись. И прислуга тут вся: няньки, горнишные, стряпухи. Это мужики, вона, бражничают, а женщины у нас в доме все приличные, богомольные. Ну, окромя чужанок-язычниц.
   Хозяйки молодой только нету - нездоровится ей. Да еще Ёттаре - та в каморе у меня заперлась. Глупенькая. Будто я Тауле не знаю: поди, и забыл уж про нее...
   А так все туточки, и меньшие даже. Притихли, глазёнками сверкают. Нянька, бабка Нииса, им все:
   - Пойдем, уложу вас.
   А те:
   - Нет, пусть сперва доскажет.
   Упертые. Уж страху набрались, но не уйдут, хоть прибей.
   Ялла-стряпуха в окно глянула, поежилась:
   - Эка страсть! Тьма тьмущая, луны не видать, и фонарь с калитки опять сперли. Слышь-ка пьяные гомонят, Крыла Его над ними нету... - и ставень поскорей захлопнула.
   Да уж, негоже. Нынче Испытанье святых апостолов серной ямой да клоакою зловонной, а эти - гуляют!
   - Тьфу, лихоманка их заешь! - странница всплеснула руками: - А ведь уж самое время Нечистому выходить на поживу. Да-да. Вот так выползет где-нито на божьей земле. Глядь, а честные люди по хатам сидят, Держителю поклоны кладут. Глянет Злыдень в одно окно, в другое - нигде отрады черной душеньке нету. А святая землица ему пятки-то припека-аить, припека-аить. Потопчется он, Злоехидный, помечется, да и нырь обратно в Преисподню.
   А иной раз выглянет - а вокруг все и пьють, и гуляють, и блудят. Вот где Врагу рода человечьего раздолье! Сложить он на спине крылы черные наподобие плашша, прикроить клюв-то и хо-оит промеж охальников да выпивох. Ищеть, значить, жертву себе. А найдеть какого-нито отчаюгу-безбожника и ну его обхаживать, ну уговаривать. Уж я те, мол, сделаю золота, как запросишь, и вина поставлю, сколько выпьешь. Станешь ты и богат, и удачлив, и собою пригож. И дом - полна чаша, и жена-красавна, и все чего ни пожелаешь дам. А уж ты мне, мил друг, окажи одну услугу...
   Кто-то из меньших ахнул: догадалась, мол, что за услуга-то. Но Эруле, самого дочка старшая, сделала им знак помалкивать.
   Я подумала: "Эх, детонька, кабы все просто так. Истинный-то бес куда коварней".
   А странница продолжала:
   - Нашептываить ему Подлец сладки речи, а дурень и уши растерял. Так его, значить, Нечистый окрутил. И горе великое, коли размякнет простофиля и согласится Сокрушителю помочь. Впрыгнеть тогда Изверг ему в самое сердце, душу-то бедолагину враз демоны и уволокуть. А Вражина в теле евойном поселится. И всю ночь до первой зорьки будет по земле ходить открыто, в образе человечьем. Будет люд смущати да заблудшие душеньки к себе утягивати.
   Хоит, значица, Живоглот по дворам. Сам огромный, весь кабыть из одних костей, а уж рылом страшон! Броит и выискиваить, и в колотушку постукиваить. Глаз-то вострый, хишшный. Ручищи здоровушши, чтоб сподручней было душить. Когти длиннюшшие крюками, зацепють крепко, не выдересся. А зубов полон рот, да все черные, вострые. А заместо языка - жало змеиное. Как увидит Душегубец дом, где истинного порядку не ведають, так откроет двери, взойдет и...
   Бух! Бух! Что-то стукнуло за стеной. Охрани и убереги! Мы повскакали с мест. Девчонки затряслись. Богомолка нырь за печку. Ялла схватила ухват, я кочергу, а Эруле - так и вовсе топор.
   Бух, бух! - на крыльце. Бу-бух!
   - А ну, кыш! - гаркнула Эруле басом со страху.
   Дверь распахнулась, и на пороге явился огромный, костлявый, клюв торчком, очи угольями. А под мышкой у него - человек, весь в крови... МалЫе завизжали, девки заорали, нянька, забывшись с перепугу, ругнулась.
   Тут окровавленный поднял голову... Батюшки-светы! Это ж наш Тауле!
   - Сп'койна, св'и.
   Визгуньи разом смолкли. А блаженная вдруг затряслась, залопотала и кинулась сломя голову вон через другую дверь, вопя:
   - Двое! Их двое!
   Ох ты, Господи...
   Громадный сразу осел и назад подался. Но Тауле втянул его внутрь. Сказал:
   - Эт' гость.
   Да так и съехал по косяку на пол. Рожа разбита, рубаха в кровище. А хмельной-то!
   - Чтоб тя! - Ялла шваркнула ухватом об пол.
   Эруле взвилась:
   - Ах ты ж паскуда! В святой день! Нажрался! Как последний скот!..
   Я обомлела, кричу:
   - Господи, Тауле! Ну, нельзя ж так пугать!
   Тут тот, второй парень от Тауле вырвался.
   - Извините, - шепчет. - Простите, Бога ради...
   И вон скорей. Я за ним.
   - Милок! - кричу. - Да зайди, не бойся!
   А он головой трясет, осеняется, да все твердит:
   - Простите, Бога ради... Я не хотел... Простите...
   Шмыгнул в калитку, и нет его. Ай, неладно вышло... Да еще - уж не знаю, может, и помстилось - что глаза-то у него точь-в-точь как у нашего Тауле...
  
  
  
  
  

Продолжение следует

****** примечания ******

   (1) У троеземцев, как и прочей живности на планете, брачный сезон наступает дважды в год, и сопротивляться зову природы им непросто; исключение составляют женщины северных народов, каковые напрочь фригидны. Есть у троеземцев и другие отличия от землян: более чуткое обоняние, когти вместо ногтей и еще кой-какие мелочи, но в целом они очень на нас похожи. Да и мир сам - похож. Хотя и не без нюансов: например, их "собака" больше смахивает на небольшого медведя, а "свинья" - и вовсе звероящер, зато вкусная.
  
   (2) Троеземский год почти вдвое короче землянского, а живут тамошние люди примерно столько же, так что если троеземец называет свой возраст, смело делите надвое.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"