Пруд, по форме и площади напоминает след огромного монстра из фильма с рекордными кассовыми сборами - только ради его вида и стоило покупать квартиру в этом районе. Пакет, с логотипом ближайшего супермаркета, подгоняемый ветром, катится у кромки воды, как по проторенной дорожке, будто делая это не в первый раз. Начинает взбираться на холмик, преодолевает его и исчезает. Like a rolling stone. Даже кусок полиэтилена куда-то спешит. Я же качусь исключительно по пути наименьшего сопротивления.
И не спешу. Жду Милу. С ней меня познакомил знакомый. У нас нет ничего общего. Но я влюблен в нее. Называю ее - моя милая мяу. Мила мяу. Да, вот именно так, как произносят кошки, ведь она из их семейства. Язык не поворачивается назвать ее Людой, тем более - Людочкой. Какая мерзость все же, наши имена, с двойным произношением: какая Рита, если ты Марго? Какая Люда, если явно - Мила?
Лю-дми-ла. Она выросла в Пятигорске, Кавказский колорит оставил следы в ее речи, произношении, которое приобрело шарм забывчивости и коверкавании слов, как у иностранки, заезжей "звезды", выучившей слова приветствия и прощания перед выходом на публику. Это заразно, через какое-то время я сам начинаю говорить "не убежи" и "ляжь", появляется нездешний, колонизаторский акцент. Люд-мила. Как журчаще звучит ее имя, вибрируя и замыкаясь в границах ее губ.
У Милы светло-русые пряди, которые она ненавидит и красит в цвет сгоревшей березы. Блондинкам идут черные волосы.
Мила выходит с работы. Она кассир в супермаркете для бедных, где все невкусно, фальшиво и просрочено, но об этом говориться открыто.
Мы пьем кофе в месте, под названием "Небесный тихоход". Это хорошее, мягкое местечко, без лишней суеты оплаченных счетов, без непременной денежки несчастному мужчине в гардеробе, без спекулянтских цен разбавленной воды.
Мы говорим о понятных вещах, которые иногда можно обсудить, и никто не назовет данную беседу пустой, ведь и в ценах на памперсы тоже есть своя сермяжная правда, отражающая нынешнею действительность. И разговор уводит нас в квартиру Милы, в ее глаза, ее пожатие, постель.
Люда пусть работает на кассе, а с Милой я хочу переспать.
Она сидит на пухлом диванчике, спутав ноги. Женские ножки, скрещенные в знак бесконечность при правильных взглядах мужчин, образуют "зеро".
- Я не свободна, у меня есть молодой человек - говорит Мила, помогая мне снять рубашку. Я никогда не общался с молодыми людьми своих бывших девушек, поэтому отношусь к ним пренебрежительно: очередной молодой чемодан, с непременными штопаными носками в кармашке на молнии, одноразовым станком для бритья и трусами в обтяжку, две пары - мои предшественники ведь так выглядят?
Я дотрагиваюсь, и далее по-мужлански, в лучших традициях одномерных ребятишек из проф училища, находящегося по соседству, начинаю лапать Милу. Лапать как лапоть, сексуальные фантазии которого сводятся к доггистайлу в колючем сене. Мила смотрит мне прямо в родинку на груди. Мне нравятся порноактрисы, но не из-за фигур, навыков, силикона или актерского мастерства, а за честное безразличие в порочных глазах, за равнодушную нежность губ и рук. И колотящихся сердец. Их сердца как орган пищеварения, в роли пищи - обойма эмоций. Умирают порнозвезды от перегрузок любви. И стареют на глазах, превращаясь в поношенных женщин, со светом ночных фонарей в разрезах не дышащих глаз. Мила могла бы стать одной из них, если б не была еще лучше. Глядя на нее, я понимаю, что ни один мужчина в мире не достоин земной женщины, любой женщины. Это женский мир, с мужским уклоном и налетом среднего пола.
Утро начинается для меня с распознавания лица Милиного парня, который смотрит на меня как баран на новые ворота: с антропоморфным интересом. Одариваем друг друга дежурными, для таких случаев, тумаками. Я оказываюсь сильнее и вышвыриваю его за дверь и иду в ванну, смывать следы поединка, лицо цветет синяками, но грудь в медалях. Чувствую себя недобрым триумфатором, ведь фактически, не прав именно я. От этого становится еще сладостней под саднящим носом. Мила чествует меня как победителя. То есть, я выступил ее оружием возмездия - тот хлыщ ей давно разонравился. Мне импонирует то, что он был старше меня лет на пять. Молодость и должна быть всегда в выигрыше, иначе какой в ней прок?
Люд-м-и-л-а. У нее есть трехлетняя дочка, Алина. Она серьезна и сдержана в проявлениях голода и сна. Отцом был заезжий аспирант из Новосибирска. Мила - ролевая модель MILF - mother I would like to fuck, что я и делаю. Она бескомпромиссна в быту и разборчива в вопросах духа. То есть, в раковине нет залежей испачканной посуды и "пойдем в театр, например, на Задорнова".
И она совершенно не осведомлена о столице США. То есть, просто не знает, какой город выполняет эту функцию. Я обескуражен, но быстро беру себя и Милу в свои руки и целую ее в маковку, как меня целовали в детстве. Какая разница, кто такой он нам вообще, этот Вашингтон: брат, сват, дядя?
У Милы какая-то совершенно невероятная походка: я никак не могу ее запомнить или отвести взгляд. На высоких каблуках она ходит искуснее меня в кедах. У нее цокающие босоножки на острой шпильке чудесного мятного цвета: стопа изогнута, как в железном сапоге инквизиции, но она явно получает удовольствие от этой пытки. Я давно наблюдаю за женским ступнями во всевозможной открытой обуви с высоким каблуком и думаю, как весело бы смотрелось, если в фотошопе ее убрать: казалось бы, что женщины порхают и вышагивают на цыпочках по мостовым городов, скачут по земле как балерина, посеявшая пуанты.
Солнце дает надежду на хорошую концовку моей киноленты. Все в ожидании лета, форсируют события, вокруг гарцуют велосипеды, кто-то, не боясь подрыва иммунитета, катается на роликах, облачившись в бермуды и лосины. Мы стоим в очереди у проката велосипедов и роликов. Впереди стоящая девушка выясняет отношения со своим парнем по телефону. Многие женщины думают, что все мужчины одинаковы - вот сучки, угадали! Мужчины делятся на два типа: одни, раздеваясь в ванной, снимают штаны вместе с трусами, другие, делают это поочередно, сначала штаны, потом исподнее. Я беру на прокат розовый байсикл, розовый байсикл - долой стереотипы. Мила предпочитает ролики, подозреваю, что она не умеет ездить на велосипеде.
- Мил, почему вы с отцом Алинки расстались? Ну, с этим, командировочным! - я задаю этот вопрос, как бы между прочим, бреясь в крошечной ванной. Мила возникает на пороге почти мгновенно, изучает пену на моих худых скулах, потом спокойно, тоном работницы морга произносит:
- У меня не начались месячные, у него - закончились суточные - Милы уже нет в дверном проеме. На зеркале шарики пены для бритья. На бритвенном станке - моя жидкая щетина. Напор воды кажется продолжением крана. Прости меня Мила, прости за мои неуместные, ненужные и неуклюжие вопросы.
Да, моя милая мяу, я плохой человек с маленькой буквы, но пусть я буду самым плохим человеком, встреченным тобой на этой трассе.
Люд-мила. Она пугающе добра в своей жалости ко всем и вся. Искренна в собственной рассеянности, приобретающей формы интеллигентной задумчивости. Диалог в ее стиле:
- Слушай, я тебе вчера в парадной минет делала?
- Угм...дай-ка подумать - подыгрываю я, - нет.
- Значит, показалось...
Мила старше меня на шесть лет, а кажется, что младше.
На самом деле, она действительно присаживалась на корточки в парадной на Васильевском острове, кажется на третьей линии. Но то была ее инициатива - туалет в баре был настолько мал, что там с трудом помещался один человек, а желание настолько велико, что до дома было не дотерпеть. Не дотерпел и я: в парадной, на широкой лестнице, среди квартир с номерами от двадцати, Милин энтузиазм сотворил чудо из чудес.
Мила всегда выбрасывает мусор в урны, помойки или прячет в сумку, она грозится оставить профсоюз дворников без рабочего материала.
Моя милая мяу, я хочу попадать к тебе на аудиенцию так же быстро, как отчет о доставке моих смс к тебе.
Мила не доверяет психоаналитикам, говорит, что они лезут к ней в душу.
- Что это вообще за профессия такая - искать в людях недостатки? Я же не ищу морщин на чужих лицах!
Она начинает плавно кружиться по комнате под трек IFK "Небо", Мила единственное существо на земле, способное танцевать под эту отнюдь не вальсовую вещь. Мила и её чувство "Неба", почти как у Питера Хёга.
Мила - маргинальна, как террорист смертник в час пиковом метро - с ней особо не поспоришь и, что обиднее, не переспоришь. Для меня это еще не стало аксиомой, а пока всего лишь доказанной теоремой.
Однажды Мила делится со мной своим видением причин, по которым мир еще бренчит нейлоновыми струнами на почти сколотых порожках грифа нашего инструмента. Хоть не настроенного, но еще звучащего дореволюционным патефоном.
- Я всю ночь прогуляла с подругами, им-прови-зи-р-о-ванный девичник, пили коктейли в банках, доча осталась с бабушкой. Я сбежала от подруг к утру, шлялась по улице, таксисты сигналили как на пожаре - я в юбке, чулках, туфельки эти, ноги как ходули заплетаются. Села на скамейку в сквере, скверное место - ни одной урны. Стала смотреть ввысь. И увидела два следа таких, от самолета, две полоски, как в тесте на беременность. Получился знак "равно". Все равно. Всеравно. Небо сказало мне, что "все равно". Я уснула прямо там, на скамейке. Мне было хорошо.
Как же ты нравишься мне, моя милая мяу.
- Как же прекрасно...
- Что именно?
- А всё...
Мила треплет меня за ухо как любимого щенка. Я не понимаю ее. Категорию наших отношений можно обозначить как "мало-мальски незнакомые люди". Она из тех, кого бы я не знал. Но зная досконально, был бы счастлив.
И тут же все меняется, с этим, моим последним, заявлением. Все преобразовывается не в лучшую сторону, не так, как мне казалось должно сначала быть, а потом уже стать.
Я ухожу от Милы, когда ее становится слишком много в моем телефоне: и звонки, и смс, и сообщения в аське.
И триппер, который я получил не от Милы. Венерическая болезнь - она как кокаин в незнакомой компании: о нем не принято просить, ем только угощают.
Я тихо и незаметно, как сведенный к нулю знаменатель, исчезаю из ее поля зрения...
Мила приходит ко мне внезапно, нежданчик небесных порывов:
- Ты что, не знал? Мила разбилась, с крыши сиганула! - от оживления приятель, который и познакомил нас, закуривает сигарету, предвкушая собственный монолог о Милиной смерти
Смерть Алиночки. На нее упали железные футбольные ворота на школьной площадке, пока Мила выбивала продуктовые чеки малоимущим и пенсионерам.
Мне нечем помочь Миле, ставшей для меня Людой, ее горе сторонится меня. Я пропускаю мимо ушей какую-то, по мнению приятеля, очень важную деталь Милиного приземления. Смакование подробностей - болезнь рыночных торговок, скованных одиночеством весов и фруктов, ставших сухофруктами. Мне дурно. И хочется сломать приятелю нос.
Количество самоубийств прямо пропорционально высоте возводимых нами зданий. Любовь - обратно пропорциональна желанию быть с объектом этой самой любови. Чем меньше я тебя вижу, тем больше люблю. Так проще. Теперь, когда ты умерла, моя милая мяу, моя любовь к тебе стала просто огромной. Мы двигаемся, двигались, разными путями: я с горы, а ты под гору. Поэтому, и падала ты спиной.
Я вспоминаю твое тело. Родимое пятно в форме Североамериканского континента. Этот знак располагался на твоей бедренной кости, смещаясь ближе к паху туда, где обычно зияет пунктиром отметина вырезанного аппендикса. Может быть, форма пятна была совсем не похожа на Североамериканский континент, вроде ассоциаций в тесте Роршаха с кляксами у нелюбимых тобой психиатров. Но пусть, пусть так, а я предпочитаю верить своим глазам. Если подняться выше, вверх по тебе, по твоему телу, минуя Марианскую впадину пупка, оставив позади Бермудский треугольник, то за возвышенностью плато твоих грудей, можно было разглядеть ноту, нанизанную на линейку ключиц, легкая ямочка, надгрудная выемка, ждущая прикосновения влажных губ. По звучанию и расположению, нота, определенно, ми третьей октавы. Двигаюсь дальше, по эстокаде правой ключицы, на запад, к плечу и упираюсь в уплотнение на срезе подмышки. Это шрам от самовозгорания на нервной почве. Ты сжигала себя временами; нет, кто-то ранил тебя, оставляя нарывы, кто-то втемяшивал тебе, что все уже было, и ты усердно перебирала в голове сумму прожитых лет. Нет, ты была ни в чем не виновата. Но тело откликается на каждое дуновение, на еле заметное движение воздуха и делает свои выводы. Мне хочется накрыть своим телом твое, закрыть от невзгод, шалостей окружающего бардака. Закрыть от других мужчин. Экскурсия закончена. Я накрываю родимое пятно Америки, чью столицу ты не знаешь, своей пятипалой лапой. Дева тешит до известного предела...
Я покадрово вижу, как все это произошло. Бескомпромиссной, как время, поступью идет дождь. Крыши домов выскоблены каплями, они дышат шифером и листовым железом. Ноздри труб хлюпают влагой, как колодцы. Окна исчерчены прозрачными струйками. Мила сидит на одном из откосных темечек построек старого фонда. Ноги поджаты, заключены в объятия рук, на коленях закреплен подбородок. Она смотрит прямо перед собой, в одну точку, на скелеты антенн противоположного дома, потом рассеивает внимание по всей ширине зрачков, в объективе ее глаз умещается не только этот город и этот день. Она встает, осторожно, чтобы не случилось фальстарта, подходит к краю скользкой крыши, далеко под ногами маячит выстиранная мостовая, резиновая на вид. Мила снимает свои туфли, цвета вкусного мороженого, туфельки с цокающими каблучками, и ставит их на закругленный выступ крыши, как на подставку в обувном магазине. Капли разбиваются о мятную кожу носов, разлетаясь в стороны, растворяясь в атмосфере. Один шаг, ничтожный для человечества и важнейший для отдельного человека. И все. Мила соскочила с шарика.