Комнаты с видом на мировое древо
Журнал "Самиздат":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь]
Богини были вы, богинями остались,
Сводили вы с ума соблазном ваших тел.
Пусть плачут те, кому вы не достались,
Пусть сдохнут те, кто вас не захотел.
М.Ю. Добронравов
Свет. Столько света было кругом, что Кэрол не решалась открыть глаза и лежала смирно, соскальзывая по бледно-зеленым волнам, просочившимся сквозь сомкнутые веки. Солнце ласкало ее, совсем нигде не было боли, и воспоминания о смертном страхе, столь мучительном и неотвязном, что, вероятно, только благодаря ему удавалось убегать и прятаться так долго, казались далекими, как детские обиды. Сколько лет? Да без малого девяносто. Королевский век отпустила ей судьба, и вот теперь - аромат асфоделей. Пройдя двадцатый век насквозь, признаться, она не ожидала рая. Всю жизнь пребывая в амплуа лафонтеновской стрекозы, в вопросах веры Кэрол в полном объеме обладала здоровым англиканским скептицизмом.
Даже свет по эту сторону был сомнителен.
- Радуйся, вошедшая! - услышала она у изголовья, и этот голос, узнаваемый сквозь - сколько? сорок? - лет одиночества: На этот голос Кэрол распахнула глаза, пусть бы ее встречали даже сполохи ада.
- Дора!
- Я, девочка моя.
Смуглое лицо, нитки седины, намеченные пунктиром там, где Кэрол помнила зимние туманы. Сдержанный ионийский хитон благородного серого цвета с какой-то там синей каймой, подпоясанный по талии и через грудь крест-накрест. Пластика тела говорит о привычке к танцу драпировок, струящихся складками. Отворот-диплоидий уместно ложится поверх округлого животика. Похоже, у нее было время научиться обращать обычную свою валкую плебейскую полноту в почтенную, почти античную дородность. Впрочем - что здесь время! Язык движений наводил на мысль о покое и счастье. Странное это слово, произносимое с опаской даже мысленно, а вслух - только с тщательно отмеренной дозой иронии. Впрочем, Кэрол сейчас не могла припомнить, когда в последние годы ей доводилось говорить или думать о счастье. Пожалуй что и никогда - после ухода Доры, гораздой "поврать про красивую жизнь" для них обеих: яркой экзотической танцовщицы-бабочки и ее бессменной гримерши-костюмерши, матушки-дуэньи, учительницы жизни и подруги закулисных будней. Тяжелые мягкие дорины руки, из которых Кэрол принимала то свою сценическую красоту, творимую колонковой кисточкой и лебяжьей пуховкой, то кружку обжигающего кофе, немыслимого в европейских сороковых и неведомо какими путями добытого для нее одной. Тому, кто не трясся в подвалах среди берлинских руин, не понять, израсходуй хоть тысячу слов. Или вот еще кокаин, когда ничто иное не могло заставить Кэрол выйти на сцену одного из тех боливийских кабаков - скажи спасибо, милочка, что не борделей! - до того между собой похожих, что не было, кажется, никакого смысла менять их, переезжая из одного городка величиной с сомбреро в другой.
Все эти годы, пока Кэрол превращалась из злобной костлявой ведьмы в оплывшую разочарованную развалину, ковыляющую в порт на опухших ногах, и проводящую там часы, глядя вдаль, в поисках Парижа своей юности, вплоть до самой смерти в одиночестве, в пустой и холодной комнатушке в трущобах Вальпараисо, ей не хватало Доры, как не хватало бы только почвы под ногами или даже бледного света сквозь толщу вод.
Спазмы горечи по жизни, в воспоминаниях черно-белой, суетливой, и нежеланной, будто кадры хроники, склеенной кое-как и пущенной перед фильмом, еще, вероятно, вернутся. Но теперь вокруг были прохладные каменные стены с лоскутными коврами, ничуть не греческими и ни разу не античными, и темная деревенская мебель. Герань в горшках и плетистые розы с улицы. Свежесть близкого моря и запахи смолистой коры и соли, чудесным образом отделенные от вони гниющей рыбы и разлитой нефти. Пинии и кипарисы, сбегающие по склону холма. Никаких стекол в окнах. Рай.
Дора улыбалась: широко, уверенно. Живущие бок о бок и видящиеся каждый день едва ли отмечают друг в друге наложенные временем перемены. Кэрол, к примеру, казалось, что Дора выглядела одинаково что в сорок, что в шестьдесят. Вся ее теперешняя внешность была вариацией на тему прежней, заложенной генетически, или, как тут, вероятно, уместнее говорить - данной богом. И после смерти она не углядела в подруге никаких намеренных изменений. Поправлено лишь то, что напортили диабет и артрит, неустроенная жизнь, и питание "абы как", а не придется, так и вовсе никак. Выпрямлена осанка, ненавязчиво устранены близорукость и плоскостопие. И все-таки:
- Лет двадцать местная администрация могла бы тебе скостить, а?
- Ты не знала меня в двадцать лет, птичка. Они не были моей счастливой порой. То, что я есть сейчас, вполне в гармонии с моим духом. И достоинство уже есть, и груз пока не давит. Едва ли не каждая, попадая сюда, в пределах Желания просит себе молодости и красоты, так что я уж не стала. Не по мне эти гонки. Это тебе, огонек, вечно девятнадцать!
Жест, приглашающий к зеркалу, Кэрол игнорировать не могла. Да и не стоило.
Снова девятнадцать! Тело совершеннее греческой амфоры. Атласная кожа, искусительно округлый подбородок. Лицо - юный овал, а волосы! По локоть погрузить руки в огненную, мелким бесом вьющуюся волну, вздеть ее вверх, попутно задохнувшись от красоты скульптурной линии плеч, переходящих в шею, и снова обрушить. Пение рук, от которых воздухе повисает хрустальный звон. А ноги, вновь годные и на батман, и на фуэте, а хоть бы и на все тридцать два в "Дон Кихоте", длятся, длятся, как у этой, молодой, тоже рыжей, Кидман, кажется. Полно, да я ли это?
Ощущение счастья пронизало ее до кончиков пальцев.
И какая прелесть этот белоснежный спартанский пеплос с его несшитым правым краем, памятный Кэрол еще по постановкам "Антиклеи". Для ее Пенелопы пришлось специально ставить походку, и ни одна собака в зале не смотрела в другую сторону!
Время тщеславия и цветов!
Потом, поглощая сливовый пирог в беленой кухне, у окна, неровно прорубленного прямо в камне, где завеса плюща фильтровала свет и жар, и не чинясь облизывая липкие сладкие пальцы - диеты тут еще бессмысленнее времени! - Кэрол созрела, чтобы поинтересоваться правилами здешнего цирка.
- Как получилось, что меня встретила ты? Тут все встречаются?
Это не рай, коли придется столкнуться с некоторыми, с кем и при жизни-то - ни за что, никогда, ни разу больше! С одной стороны, сколько народу умерло с начала времен - тьма, статистически наткнуться на кого-то конкретного равносильно чуду. С другой стороны, на проверку статистических закономерностей у нее теперь бездна времени. А вечность и бесконечность - понятия вполне между собой соотносимые.
Дора разлила чай в фарфоровые чашки, на просвет прозрачные, как лепестки роз.
- Программа социальной адаптации подразумевает, что всяк человек, вошед в здешний мир, не должен делать первые шаги наугад. Вероятно, кого-то чему-то научил прецедент Евы. Лучше всего, если у твоего изголовья стоят близкие люди. У кого есть, конечно.
- А у кого нет? - напиток обволакивал сознание умопомрачительным ароматом, сквозь туман которого проступало до боли отчетливое воспоминание, как в промороженной каморке металась над ее собственным телом одинокая перепуганная душа. Только спустя пять дней сотрудница социальной службы, пришедшая с проверкой, отворила дверь своим ключом. Во рту стало так горько, что захотелось сплюнуть, однако вокруг был таки рай, да еще вдобавок устроенный по чужим правилам. Едва ли прилично плевать тут на пол.
- Такое случается редко. У каждого есть хотя бы мать. Но если случается - заставить, понимаешь, никого нельзя - заботу об одиноких принимают на себя ангелы-общественники.
- Ясно. Коммунизм. А этот твой рай, он создан под индивидуальный заказ?
- Конечно. Вот это все, - округлый жест ее рук непостижимым образом объял домик, садик, свет, цвет и тишину, и запах моря - входило в комплект моего Желания, которое было надлежащим образом исполнено, и пока у меня не выдалось случая пожалеть.
- Эээ: А мужика твое Желание с большой буквы не включало?
Дора покачала головой. Улыбка переместилась в морщинки вокруг глаз, где смотрелась еще уютнее.
- Я хотела дом у моря, много цветов, мягкое солнце, средний достаток, ниже которого не упасть. То, что всегда с тобой пребудет. Прожиточный минимум. Сколько знаю людей, все сотворяют свой рай из тишины и цветов. О здоровье не говорю - это тут само собой. Мужик: а что мужик? Мордашек да фигурок тут под каждым розовым кустом. Встретится хороший человек - отчего б и не сойтись, условностей тут нет, но понимаешь, искорка, это же Вечность. На словесной игре тебя здесь ловить не станут, и ты получишь именно то, что просишь. Однако если однажды окажется, что ты хотел вовсе не этого, что-то забыл, а что-то не включил, и вообще профукал возможность: В некотором роде это стимул проявить умеренность. Видишь ли, милая: ад - он ведь тоже здесь.
- Вон оно как: А "переходить", стало быть, нельзя? В пределах правил, разумеется? Если, как ты справедливо заметила, это - Вечность, то и комбинаций должно быть: в общем, достаточно?
- Все пытаются, сколько я слышала. Никто не может предусмотреть всего в Единственном Желании. С другой стороны: говорят, это обеспечивает развитие:
Обе не сговариваясь фыркнули.
- Я просто пытаюсь тебя предостеречь, дитя. Чего ты себе пожелаешь, тем себя и повяжешь. Навсегда. Пойми, тут есть все. Пожелаешь повязать себя с бутылкой пива, барбекю или первым кобелем мимохожим?
- Ну, положим, я мечтаю не о пиве, но о "Шабли" тридцать четвертого года. И не ты ли, матушка, учила, что спать с продюсером не зазорно, в том случае, правда, если ты не "одна в ряду":
Дора захохотала, хлопая ладонями по столу.
- Так то с продюсером!
- А где у нас: продюсер?
- Продюсера никто не видел, всуе его не поминают, и в массе своей делают вид, будто его как бы и вовсе нет. Система работает, а что там за ней стоит: бог знает, да и надо оно нам?
- Надо или не надо, а может оказаться полезным, если играть поперек системы. Хотя, разумеется, сперва надо выжать все из их подъемного пособия. Что, Единственное Желание как-то оформляется юридически? Или вот, скажем, еще один кусочек этого пирога может исчерпать мой лимит и привести к банкротству?
- Да ешь сколько угодно, никто тебя с выражением Желания торопить не станет. Ты сама поймешь, когда оно созреет. Словно зажжется лампочка, приглашающая тебя на сцену. Твой выход. Желай.
- Должны быть естественные границы, - возразила Кэрол, немного подумав. - Иначе пожелаю я перехватить, скажем, верховную власть над этим балаганом, чтобы все было по слову моему, и что?
- Тогда не обессудь, если вдруг окажется, будто править миром - не такое уж приятное и легкое занятие. А главное - подходящее для тебя. Ты собой-то, помнится, с трудом управляла.
- К тому же не факт, что идейка эта подвалила мне первой, - уныло согласилась Кэрол. - А вдруг и оно исполнится? Нет уж, спасибо. Эти опыты выше моей головы.
- К тому же, если ты хочешь неприятностей с администрацией, совсем не обязательно тратить на это Единственное Желание, - заметила Дора, голосом выделяя ключевые слова.
- У меня всегда были неприятности с администрацией. Ты же меня знаешь.
- Единственное, что ты гарантированно не можешь - это посягнуть на свободу чужого выбора.
- А если и посягну?
- Даром потратишь желание. По крайней мере в той его части, что вырежет цензура. Учитывай.
Откинувшись спиной на стену, Кэрол пыталась уложить в сознании инструкции к действию, но вместо ясной картины в голове возникали только новые вопросы касательно правил мироустройства. В целом казалось, что знает она достаточно, а остальное притрется с житейским опытом. Житейский же опыт лучше всего начинать с пешей прогулки. На том и порешили.
* * *
Рай этот, судя по всему, спроектирован был людьми, при жизни неблагополучными. Очень уж прозрачной была синева высоких небес, и цветы: всюду. Множество цветов. Подсолнухи, золотые шары, люпины. И такая хрустальная тишина, что казалось: в ней звучит музыка небесных сфер. Интересно, какой рай создадут для себя современные, избалованные цивилизацией детки, когда наступит их время? Или же, лишенные возможности посягать на свободу выбора других, они будут крутить свои хард-роки и рэпы в других местах, в кока-кольных раях на истоптанных нудистских пляжах? Со времен изобретения телевизора их умерло статистически слишком мало, чтобы они успели перерешить общую концепцию в свою пользу. Уйди Дора на 10 лет позже, вместо пирога и цветов в ее здешнем доме бубнила бы бесконечная мексиканская сага.
Босые ноги бесшумно ступали по шелку травы, испещренной анютиными глазками, склон опоясывала низкая стенка из природного камня, скорее символ для обозначения границы частных владений, чем их неприступный страж, и Кэрол задумалась, как скоро она начнет сходить тут с ума.
Как тут сходят с ума? Дора была тут слишком мало, чтобы дать убедительный ответ. К тому же она всегда отличалась этакой душевной устойчивостью, в каковой и прочим нашлось бы почерпнуть силы духа. Или конформизма, это уж как назвать. Если бы не было рая, Дора носила бы его в себе. Точно так же, как Кэрол носила в себе ад неудовлетворенных желаний. Вечную недостаточность чего бы то ни было и поиски виноватых. Досаду на физические законы. Один и тот же стакан у Кэрол, как правило, был наполовину пуст, тогда как у Доры - наполовину полон.
Классика мировой литературы предполагала, что любой бессмертный сперва переживает нормы морали, а потом и вовсе теряет способность ощущать радость бытия, вплоть до маниакальной страсти покончить с оным. Когда-то, уже на закате, ей даже довелось сыграть Элину Макропулос в пьесе Чапека, и надо полагать от врожденной вредности в концепте роли она с классиком разошлась. Все эти всхлипы о тщете бессмертной жизни напоминали ей зеленый виноград. Вечность в отношении времени, помноженная на бесконечность пространства (этот рай вроде как резиновый?) обещали неисчислимые возможности. В том числе - для развития. Остальное зависело уже не от внешней причины (бессмертия), а от внутренней. Что до последней, Кэрол видывала и семнадцатилетних, до смерти уставших от жизни.
Главное - здесь не было чувства невозвратности. Что перейден некий рубеж, о котором теперь только вспоминать с ностальгической слезой. Дескать, когда мы были молодые: Неоткуда ему было взяться. Старости, определяемой как время, когда большинство прежних возможностей стали для тебя недоступны, тут нет. Никто не скажет, что ты вышла из возрастного критерия вожделенной роли. Ты можешь двигаться. Ты еще можешь выбирать. К слову сказать, Кэрол никогда не доверяла чужому опыту. А уж чужим выдумкам - и подавно.
Домик, садик. Это счастье для Доры. Аж мурашки побежали по коже в предчувствии момента, когда Кэрол вновь воспарит в свете софитов и понесется в танце, окрыленная вдохновением, которое тысячам зрителей пресечет дыхание. Возносимая к небесам на волне немого восторга толпы, обезличенной за пределами круга света.
Где-то тут Уланова, голосом Доры сказал ей здравый смысл. И Павлова. И Дункан. Наверняка гастролируют. Балет был их жизнью, можно ли предположить, что они ухватились за какую-то иную возможность? Будучи той же крови, что и великие, она думала - едва ли. Плюс миллионы дилетанток, при жизни завистливо взиравшие на тебя из партера, и без колебаний применившие Желание, чтобы тоже мочь.
Я знаю, чего хочу. У меня нет проблем с Единственным Желанием. Зажгите свет, я выхожу на сцену. Это мой собственный способ править миром.
Пыльная дорога вилась у подножия холма, вынужденная повторять его изгибы. По ней шли трое в белых гиматиях и хитонах, охваченные жарким спором. Пользуясь случаем, Кэрол подошла ближе к ограде - поглядеть на здешних обитателей, первых встреченных после Доры.
Ограда оказалась выше, чем она думала, придясь под самую грудь, и Кэрол облокотилась на замшелые, неустойчивые, увитые ломоносом плитки со всем сознанием грации юного тела.
Все трое были священники. По манере держаться, по тому, как они подчеркивают слова движениями кистей рук - и ни мускулом больше, по тому, как они ухитряются говорить не закрывая рта, при этом не споря, а соглашаясь друг с дружкой она опознала бы их, будь они даже в одних суспензориях.
Другое дело, на тех двоих, что с обеих сторон цеплялись за локти своего спутника, как пристяжные, она бы и глядеть не стала. Были они одинаковые, серо-пепельные, присыпанные шелухой, неопределенного возраста, в котором, по-видимому, чувствовали себя комфортно. Не индивидуумы, но члены организации, не одни, но одни из многих. Явные носители административных полномочий. А она стояла тут, неприлично, безбожно, возмутительно хороша.
Больше одного взгляда они и не получили от нее, хотя сами выпялились, словно она нарушала тут общественный порядок. Тот, кого они влекли под руки, наперебой просвещая на предмет местных правил, сегодняшний новичок, непривычный к гиматию, был с лицом и взглядом крестоносца, целующего меч с именем девы Марии на устах. Кэрол ударило током.
Когда тебя бьет током, пару секунд ты не слишком хорошо соображаешь. Дело даже не в том, что Кэрол всегда нравились высокие мужчины с тяжелыми мышцами сильных рук. И не в том, что впервые за много десятков лет ей снова было девятнадцать, и все вокруг цвело. Причина, черт возьми, вообще рационального объяснения не имела. "Ценители балета", с которыми сплошь да рядом приходилось иметь дело при жизни, были все больше средних лет, лысоватые и круглые, в белых кашне и галошах, с телохранителями, моноклем и обручальным кольцом. Или студенты с острыми кадыками, голодными взглядами и вчерашними букетами за полцены. В начале карьеры попадались еще офицеры, среди которых можно было, по крайней мере, выбрать, однако эта категория вышла из употребления слишком скоро. Выбило мировыми войнами и социальными катаклизмами двадцатого века, теми же ветрами, что саму ее с подмостков европейской оперы смели на обочину жизни.
- Сосуд греха! - услыхала она, но не отнесла к себе. Много чего кидали ей вслед. Все слушать - души не хватит. Тем более, почувствовала: увидели ее, дрогнули, напряглись, рванулись: Глаза - серые, стрижка короткая, по-римски обрамляющая лоб подобием багетной рамы. До тридцати - это ее подкупило. "Гармоничный в заданном возрасте". Угу. Дорогого стоит. Учитывая, что в массе своей мы попадаем сюда уставшими. Разочарованными. Старыми!
И все-таки они увлекли его прочь, по пыльной дороге, извивающейся по склону холма. Кэрол, опершись подбородком на руки, проводила их долгим взглядом.
Ни одна лампочка в мозгу не горела.
Нет, одна подмигивала, нервно, будто заикаясь, заставляя думать о коротком замыкании, но, похоже, это была именно та, от которой ее особенно предупреждали.
Дора, вот кто ей поможет. Дора приносила новости прежде, чем их публиковали правительственные газеты. "Я общаюсь", - скромно говорила она. Не было ничего, о чем она не могла бы рассказать в подробностях. И теперь, при всем кажущемся безлюдье округи, приняв вводную и неодобрительно покачав головой, хозяйка отправилась "поспрашивать".
Кэрол ждала ее, томясь среди фиалковых теней кухни, столь выразительно кинематографичных, будто их выложил перед ней сам Тинто Брасс.
Стемнело. Огонь в очаге будил примитивные инстинкты, первым среди которых был страх. Очень уж пустынно и дико было кругом, чтобы сидеть одной на границе скудного пятачка света и пугливо ждать, кто еще выйдет сюда из тьмы.
Вошла Дора, молчаливая и в темноте какая-то угрожающе большая. Поставила на стол остатки пирога и оплетеную бутыль. Потом села напротив, водрузив локти на стол.
- Закатывай губу, подруга, - сказала она.
Кэрол молча ждала продолжения.
- Этого хотят в администрацию: - Дора показала глазами вверх. - Его еще там, при жизни, присмотрели и всю дорогу вели. Не абы что, девочка: ватиканский поп.
- Да хоть тибетский лама.
- Тибетский лама тебе не понравится, они мелкие и сморщенные. Агент по особым поручениям - твой-то. Схватил чужую пулю в Хорватии. Предложился в заложники вместо крестьянина, или что-то в этом роде. Начальство его святейшее, ясное дело, не в восторге, а тутошние аж кипятком писали. С руками оторвали. Ему и шага в сторону сделать не дадут. Даже и не думай. Архангельская порода. Заточен под крылья и огненный меч. Выше него будет только сам, да вот еще отвлеченные понятия. Что у тебя, других желаний нет?
Кэрол отвела глаза на огонь, на закопченный чайник на крюке.
- Человека можно убедить в том, что нечто ему не нужно, - глухо сказала она. - Но как можно заставить меня не желать?
- Если бы ты знала, девочка, сколько их тут выбирает способность летать! Нельзя стреножить мужика помимо его воли, цензура изымет это из твоего Желания. А если ты ничего не хочешь так же сильно, останешься ни с чем. Послушай, девочка, на что тебе сдался идеалист? Тут тьма умерших с начала времен, попадаются и симпатичные. Человек, в двадцатом веке выбравший служение и веру, есть нечто особенное. Тут не скажешь: случайное стечение обстоятельств. В его глазах ты не больше, чем бессмысленное беспорядочное существо. Я видала таких. Они все пытаются навязать миру правила, расставить всех, как книги, по полочкам, бесконечными рядами. Одни книжки умные и полезные, честь им и хвала, других же хоть бы и вовсе никогда не было. Геометры, мать их:
- Это от неумения жить.
- А какая разница? Ты ничего не можешь сделать. Совсем. Таковы правила.
- Еще один последний вопрос, самый важный. Это вот, - Кэрол показала рукой на хитон, - мода или униформа? Если мода, то еще туда-сюда. Иначе: черт побери, мне девятнадцать лет, и я хочу носить обрезанные джинсы.
* * *
Ночь, вплоть до бирюзово-розового утра Кэрол провела вне дома. Отчасти потому, что в ногах у нее правды всегда было больше, чем в голове, но и потому еще, что вокруг все-таки был рай. Купы зелени, белые звездочки жасмина, сильный аромат ночных цветов, шорох прибоя по мягкому песку, вода заполняет следы, и ни души.
Я знаю свое Единственное Желание. Я не могу жить, не будучи золотом снаружи и пламенем внутри. Чувство любви, право любить, объект любви, сейчас этот, но кто поручится за женщину и Вечность: Без этого - не нужно рая. Если они могут все, почему бы им не сделать ее сединой тумана, розовым отсветом в глубине граммофонной трубочки полевого вьюнка, кристаллом соли на коже, оплывающей свечой, склоняющейся на алтаре к другой такой же. Только так она может быть частицей этого мира. Иначе - дайте любить.
Медленно - сказалась ночь, проведенная без сна в дискомфорте чувств - она поднималась по склону, ведя рукой поверх вчерашней стены, сложенной здесь, кажется, специально, чтобы определить ей рамки. Границы в которых следовало желать. Сердце сделало перебой. Остановилось. Трепыхнулось. Застряло в горле. Рухнуло в пятки и там осталось.
На том самом месте, где вчера она провожала взглядом свое Единственное Желание, оно собственной персоной и стояло. Без сопровождения, и вид у него был такой, словно с основным вопросом современности он уже определился и отстрелялся. Глаза веселые, стоит - свободно. И ничего при нем, кроме того, что на нем. С цепи сорвался.
Наш человек.
* * *
Двое мялись перед Самим, отводя смущенные взгляды, словно в том, что случилось, был их личный недогляд. Весь аппарат уже знал, какого они дали маху, и они ходили окруженные пустотой, как прокаженные, вздрагивая от приглушенных смешков, то и дело раздававшихся вслед.
Ветер ворвался в открытую фрамугу, смел со стола папирусы, брызнул на монитор мокрыми лепестками вишни.
- Ладно, - милостиво сказал Сам, делая непроизвольно глубокий вздох. - Засчитано за прецедент. Найдите мне подходящую цитату. Мигом.
- Идите и да любите друг друга, - механически выскочило у одного.
- Бог есть любовь, - отозвался второй.
- То-то же, - назидательно кивнул Всевышний. - Не баг, но фича!