Нет, нет уже привычки писать прежние, бумажные письма. Информация и события настолько теперь спрессованы, что, стоит прервать письмо на середине, продолжить будет непросто: просто физически настигает ощущение и себя, и мира - другими, преображенными, а ниточки повествования, протянутой от автора к адресату - оборванной. Уже не в первый раз при попытке написать письмо по старинке она бросала его на первой трети - значит, и в ней самой осталась неизменной только треть той девочки-подростка, пишущей письма далёким подружкам и ждущей ответа.
Подруги детства не разочаровали ее. Она перечитывала их письма, уже - ах-ах! - начинавшие желтеть, и всякий раз изумлялась - столько иронии, наблюдательности, поэзии и предчувствия, ожидания будущего, и не столько любви даже - жизни... Может быть, и из-за этих писем - тоже - всегда немыслима была для нее мысль поменять пространство языка, лишить своих детей этого богатства. А вот поди ж ты - и решилась, и сменила, и научилась дышать другим воздухом. И познакомилась с Изабель.
Изабель - это была ее персональная Елизавета вторая: во-первых, похожа, во-вторых, всегда невозмутима и неизменно приветлива. Естественно, было еще и в-третьих: не пытаться копировать ее "au revoir" было просто невозможно. Поэтому всякий раз, услышав "почему бы нам не выпить по чашечке чая - разумеется, если Вы свободны... ", она радовалась от души. Уроки французского и уроки самообладания, вот чем были эти встречи. С французским понятно, а самообладание - его потребовалось немало, потому что трудно было удержаться от восторга и изумления, услышав впервые рассказ про мать Изабель, польку, уехавшую во Францию из Владивостока в начале бурного двадцатого века... Из того самого Владивостока - загадочного города детства и юности ее собственного деда, капитана дальнего плавания, у которого в графе "место рождения" значилась романтическая и исчезнувшая с карт Бессарабия, и мать его тоже была полькой. Википедия сообщала, что на рубеже веков население Владивостока составляло около 30 тысяч человек. Тридцать тысяч разных людей, и среди них -
"Чем тебя наделили? Что там? Ге! Не рубли ли?
- Нет, отец мой, полячка младая" -
да не одна, а целых две, причудливой волей судьбы заброшенные за тридевять земель, и они вполне могли быть знакомы! Такая головокружительная гипотеза при любых других обстоятельствах грозила превратиться сразу в тысячу вопросов и сто одно предположение, но - осанка, строгость и элегантность Изабель, удивительная атмосфера дома и весь лад и строй французской жизни как будто говорили ей: не спеши, всему настанет время. Все приходит к тому, кто умеет ждать.
И она ждала. Ждала своего преображения, своей метаморфозы. Ждала, наблюдая и многому заново учась. Жизнь вокруг стала выразительнее, потому что отчасти напоминала немое кино: звук на время стал фоном, все внимание - на детали. И они не разочаровывали. Красота и гармония поджидали ее на каждом шагу, и впервые в жизни она начала по-настоящему сокрушаться из-за диагноза "амблиопия" - видеть всего она не могла ни с коррекцией, ни, тем более, без.
Вновь оказаться начинающей было нелегко и интересно одновременно: попадая из-за незнания языка даже в самые смешные и нелепые ситуации, стыдилась и посыпала себе голову пеплом только одна половина ее существа, в то время как другая откровенно веселилась и получала огромное наслаждение. Это происходило синхронно: в минуты, когда горячая краска стыда заливала щеки, в моменты отчаянного непонимания, на самом пике вынужденных и почти безнадежных пауз глубоко внутри вдруг рождалось и крепло головокружительное чувство полёта и весёлого ужаса... Что-то похожее уже случалось в детстве: в старом, "взрослом", как его называли в городе, парке подростки больше всего любили огромные качели-лодочки, которые можно было заставить взлететь - ух! - в ближайшее поднебесье. Тело не хотело, конечно, преждевременно расставаться с душой, рвущейся в небеса, и душа его жалела и соглашалась отложить миг своего окончательного полета, понимая, что вместе туда - никак. И так же, как тяжело себе представить на летающих качелях причесанного и спокойного человека - так же странно было ее внутреннему сценографу видеть ее безмятежной и улыбающейся в дурацких ситуациях, требовавших как минимум красных пятен на щеках и видавшего виды боа на шее. И если организовать пятна всё-таки иногда удавалось, то дело с боа казалось безнадёжным - до той поры, пока не был куплен случайно странный присборенный шарф цвета увядшей чайной розы. Иностранка, не говорящая толком ни по-французски, ни по-английски, разрываемая восторгом и смущением, колоритный персонаж с нелепым линялым шарфиком на шее - какую из спецслужб она смогла заинтересовать, кому быть интересной? Ведь кто-то же расчертил от руки этот листок со штампом "полиция национале", оказавшийся сегодня в почтовом ящике вопреки отсутствию марок и штампов, кто-то же ждет их с мужем в Марселе на трехчасовую беседу...