По утрам в оконце нашей спаленки, расположенное почти под потолком, просачиваются запахи, принесенные ветром из частного сада, то пахнет инжиром, то персиками, то апельсинами, то шелковицей, то морем с магнолиями, а то и всей фруктово-морской смесью сразу. Черная шелковица и маленькие кислые мандарины растут вдоль улицы, ведущей к приморскому бульвару с рядами экзотических цветов, кактусов и магнолий. До моря пять минут ходу.
Две тесные комнаты и кухня вагончиком - это отвоеванный нами у города бывший склад радиостанции. Радиостанция тут же, за тонкой стеной, сквозь которую нам часто слышны отдаленные, будто из потустороннего мира голоса, просеивающиеся сквозь треск и попискивание морзянки и сквозь еще какие-то неземные звуки, такие же вырываются из большого папиного радио, следящего за мной зеленым блестящим глазом по вечерам...
Туалет во дворе, две остро пахнущие кабинки, в которые я боюсь даже заглянуть, однажды в отверстии внизу мелькнул хвост змеи. Наверное, это был крысиный хвост. Скорее всего. Но я ужасно боюсь змей, скорпионов и тараканов, они мне снятся по ночам. Ядовитые змеи струятся с крыши по проросшей зеленью стене к нам в окно, пауки тянут ко мне свои липкие лапки, обвивают паутиной. Из угла спаленки, и из тумбочки у кровати слышен шепот, может быть, это баба-яга пришла ко мне из страшной сказки и криво усмехается из темноты...
Сны нашептывают странные истины мне в ухо, что-то из того, что я почти уже успела забыть за пять самых длинных, первых лет жизни. Я часто просыпаюсь по ночам с криком.
Двор наш большой или кажется мне большим. Справа от нас грязно-розовая стена, отделяющая двор от соседнего частного сада, она кажется мне очень высокой. Подъезд, длинный, с гулким эхом, резиново отскакивающим от стен из кирпича цвета ливера, оканчивающийся широкими кованными черными воротами. В наш дом можно зайти и с другого входа, парадного, где широкая праздничная лестница ведет на второй и третий этажи дома, не во двор. Здесь темно, сыро и пахнет тайной, здесь все стены разрисованы загадочными картинами с непонятными, а порой и устрашающими сюжетами, по лестнице поднимаешься, как в музей времени, попадаешь в царство мертвых, теней, полунамеков и полубогов, в царство сражений и героических побед. На стенах, в лазури облупившегося от времени неба, среди перистых облаков, обитают полуголые женщины с нимбами над головами, в белых, обнажающих грудь одеяниях, они смотрят тебе в глаза из-под полузакрытых век и провожают тебя невинным всезнающим взглядом, толстенькие младенцы с недетскими лицами у них на руках. На стенах поле усеяно мертвыми с черными, будто испекшимися лицами, горящие дома рушатся в пламени, старик с дыркой вместо носа страшно усмехается беззубым ртом. Огромная старуха с косой над головой, со сверкающим, как меч, взглядом стоит над мертвыми, убивающие лучи вырываются из её пустых глазниц, развеваются по ветру её грязно-седые космы. Старуха эта мне потом снится, переходя из сна в сон, она преследует меня взглядом, я прячусь во сне от неё под стол, под кровать, за шкаф, я знаю, нельзя смотреть ей в глаза, от её взгляда люди умирают.
Когда-то давным-давно, лет сто назад, не меньше, в нашем старинном доме, как это представляется мне, жили князья и графы, а во дворе ютилась челядь. Служанки в чепчиках и кружевных фартуках сновали по двору, стирали и гладили господскую кружевную одежду, выплескивали грязную воду из ведер в канаву у стены, взбивали перины, кухарки варили что-то в огромных черных котлах, грязные кухаркины дети копошились в пыли, собаки сновали по двору. Господа выглядывали по утрам из окон, позевывая в ладонь, окна выходили на улицу, не во двор. Их дочки, стянутые корсетом в талии, в стоячих от крахмала юбках и с поднятой грудью, играли на черных больших роялях, их мамаши строгих нравов пили чай из маленьких фарфоровых чашечек, оттопыривая мизинец, все было так, наверное, как я видела в кино...
Мы идем с детским садом на прогулку. Переходим через дорогу гуськом, держась за руки парами, мальчики с мальчиками, девочки с девочками, воспитательница во главе. Воспитательница крупная, сильная, невзрачная, с мелкими светлыми завитушками на круглой голове и злыми блеклыми глазками, хромает на одну ногу. Я её боюсь. Недавно она намазала мне губы перцем за то, что я болтала и смеялась за обедом. После обеда дети водили хоровод, пели, а я стояла в сторонке и плакала, плакала так долго, что, в конце концов, начала даже икать. Никто, ни воспитательница, ни дети на меня не обращали внимания. Папа или Серёжка, мой старший брат, меня давно бы пожалели, и даже моя строгая мама, от которой я всегда прячусь за папину спину, не позволила бы мне плакать так долго. Воспитательницы наказывают больно, особенно эта, особенно, если у тебя мокрые штанишки, но я, почему-то никогда, никогда не жалуюсь родителям.
Папа приводит по утрам меня в сад.
-Дети, не обижайте мою Лесю, ладно?- говорит он каждый раз, почему-то всегда несмело улыбаясь. Я хочу, чтобы он не произносил этих слов. Мальчишки из сада смотрят на моего папу из-под бровей. Синеглазая, белокурая Таня в хорошеньком, всегда чистеньком платьице, похожая на куклу, вежливо папе улыбается, но когда он уйдет, я знаю, они меня начнут дразнить. Я никогда не жалуюсь родителям. Я знаю, они меня не могут защитить. Почему, я об этом не задумываюсь, а принимаю это просто, как факт, я всё воспринимаю, как должное, не возмущаясь, не бунтуя.
Та часть парка, где мы играем, мрачная и большая, или она только кажется мне таковой, мне почти всё кажется большим, дома, дворы, квартиры. Например, квартира девочки Тани из нашего садика кажется мне огромной, её дедушка с бабушкой живут в нашем дворе в двух крохотных комнатках, одна из которых переделана в кухню. Однажды меня приглашают к Тане в гости, на день рождения. Я объедаюсь на дне рождения у Тани шоколадными конфетами, тортом и мороженым. На жаркое из курицы с орехами и бутерброды с красной икрой я даже и не смотрю, мне не понятно, зачем вообще они нужны на столе. Я поражена невероятных размеров залой с черным блестящим роялем у стены, на нём Таня учится играть, сверкающей белизной кухней и многочисленными спальнями. Но главное, я поражена Таниной необыкновенно красивой мамой, молодой, высокой и какой-то ненастоящей, с русыми, вьющимися волосами, собранными сзади в пучок и большими синими глазами, почти такими же, как у самой Тани. Я в восторге от туалета и бегаю туда каждые пять минут, чтобы спускать воду в унитаз и смотреть, как вода с ревом и пеной рвется вниз, растворяя в себе клочки розовой туалетной бумаги. Ничего похожего нет у нас, наша квартира даже мне не кажется большой, моя мама не кажется мне молодой и красивой.
Высокие сосны растут вокруг той части парка, куда мы обычно ходим на прогулку. Сам парк, наверное, слишком большой, припоминается смутно, только эта поляна и осталась в памяти. Одиночные деревья на ней окружены залысинами черной земли с проступающей кое-где, недавно взошедшей травкой, весна ещё только-только начинается. Поляна наполнена запахами прелой мяты, сырой земли, перегнивших поганок и смолы, её мы выковыриваем из стволов деревьев. Смола свежая - темно-жёлтая и, как мёд, тягучая, такая нам не нужна, мы стараемся найти её, уже почти засохшую, белую, с желтоватыми прожилками, эта смола хорошо жуется. Мы жуем её, горькую, особенно в начале, она почти не тянется, не то что настоящая жвачка, настоящую привозят моряки, и очень немногие из нас, её хоть когда-то пробовали. Я видела настоящую жвачку у Серёжки, моего старшего брата, ему кто-то дал пожевать. "Жаль, мой папа - не моряк", - думаю я.
Наша воспитательница сидит на принесенном ею складном стульчике и читает книжку. Мы играем в "больницу". Это значит, что какая-то девочка или какой-то мальчик, почему-то чаще девочка, снимет свои штанишки, и все остальные будут делать ей уколы и лечить её. Для "больницы" мы ищем ещё не засохшие веточки подходящего размера, очищаем их от остатков темно-зеленой кожицы, обнажая беловатую, влажную плоть, пальцы окрашиваются зеленым соком и пахнут корой. Шприцы готовы, теперь надо найти бинты и вату, и мы подбираем с земли зеленые, не успевшие истлеть листья, они сами падают с веток деревьев, до веток нам ещё не достать. Затем "врач" или "медсестра" делает укол, плюёт на лист и прикладывает его к "пораженному месту".
Однажды, когда мы играем в очередной раз в "больницу", к нам подходит какой-то небритый, не очень старый дядька, он заинтересованно и одобрительно наблюдает нашу возню. Нам непонятно его любопытство и возбуждение, мы разбегаемся в стороны.
"А вот скажу вашей воспитательнице, во что вы тут играете!", - грозится дядька, смеётся и уходит. Воспитательница ничего не слышит, она по-прежнему читает на своем маленьком складном стульчике.
Взрослые иногда ведут себя так странно. Ну почему, например, Танин дедушка, дядя Петя, он мне кажется очень стареньким, у него даже руки и ноги дрожат, иногда зазывает нас с Таней в глубь комнаты и там целует нас в губы? И это так противно, рот у него бледный, бескровный, фиолетовый, губы мокрые и трясутся, но я ничего не рассказываю ни маме, ни папе, ни даже Серёже, иначе они мне запретят ходить к Таниному дедушке в гости, а он всегда угощает меня конфетками.
Дети, особенно девочки, иногда тоже ведут себя странно. И хотя и я девочка, но порой, я их поступков совсем не понимаю. Мальчишки - они просто дерутся, когда что-то не по ним, но чаще всего, они всё же дерутся между собой, не помню, чтобы меня кто-то из них побил.
Таня, она всегда смеётся, живчик, из неё энергия плещет, её даже мальчишки побаиваются. Я же, будто сплю, во мне энергия не бьет. "Флегматичная" - говорят обо мне взрослые.
Я стою на поляне у большой сосны. Дети играют в жмурки, бегают друг за дружкой, играют в больницу и в дочки-матери, кто-то возится, громко сопя, с детсадовской ободранной куклой, кто-то елозит по земле машинку без колес, кто-то сосет грязные пальцы или грызет ногти, кто-то громко ревёт. Я ни с кем не играю, я в сторонке. Когда я отворачиваюсь к дереву, ко мне подбегает Таня и задирает мое короткое платьице кверху. Я оборачиваюсь, но она отбегает от меня, каждый раз хихикая. Так повторяется несколько раз. Все происходящее доходит до сознания, как сквозь сон. Я не знаю, что ответить Тане, не понимаю, почему она задирает мне юбку и почему смеётся. Я глупо улыбаюсь. Всё детство проходит, как глупый, иногда унизительный сон. Воспитательница сегодня читает газету.
Когда я возвращаюсь домой, то понимаю в чем дело, на моих трусах была дырка, а я и не знала. Во мне постепенно просыпается и растет что-то неясное и грозное, это что-то - гнев, ненависть, я ненавижу Таню всем сердцем, попадись она мне сейчас, я бы её оттаскала за белокурые волосы, я бы её... я бы её убила. Мне хочется Таньку убить, такое у меня впервые...
И когда на следующий день во дворе детского сада, она, как ни в чем не бывало, подходит ко мне, улыбаясь, и предлагает мне покататься на качелях, я хмуро качаю головой.
"Почему?",- удивляется Таня, она привыкла к моему послушанию, к моей готовности выполнять любые команды ради одной её одобрительной улыбки, она уже всё забыла, а я нет. И я поднимаю камень с земли, остренький легкий камешек, и... бью её прямо по губам, струйка черной крови льется в песочницу с Таниных губ. Танька ревёт страшным голосом, я слышу вопль нашей воспитательницы, к нам бегут взрослые со всех сторон. Я знаю, меня наказали, но как, не помню...
Мне кажется, что мы, люди, ещё не избавились от привычки есть друг друга. Когда-то люди были людоедами в буквальном смысле. Люди сегодняшние, особенно дети, они людоеды энергетические, духовные, инстинктивно, на подсознательном уровне пытающиеся сжевать ближнего, а ещё лучше дальнего. Брань, оскорбления, издевки, проклятия, насилие - что это такое вообще? Понимаю ли я того, кто обижает? Честно говоря, нет. Тот, кто оскорбляет и обижает, делает это с целью самоутвердиться за счет кого-то, более слабого, это ясно. Но мне кажется, что унижающий забирает ещё и энергию, жизнь у унижаемого, становясь сильнее за его счет. Обидчик "ест" свою жертву, пуская слюни от удовольствия, жрёт, разрывая на куски теплую плоть её души, правда, ища оправдания. Жертва обязательно должна быть виновата сама, она должна прочувствовать, осознать вину, согласиться со своей виной. Зачем-то обидчику позарез нужно оправдание.
Тот, кто не перерос свои детские обиды, не возмужал, не научился сопротивляться и давать отпор, не приобрел иммунитет, тот больше потом болеет в жизни, больше терпит неудач, проблемы возникают в зрелом возрасте.
Может быть, это всё - только мои фантазии, а может быть, даже больные фантазии на грани здравого смысла и помешательства. Иногда меня посещают странные мысли, возможно, это и есть начало безумия, так это начинается, в начале мерещится всякое, потом ты говоришь невозможные, нелепые вещи, а потом тебя помещают в сумасшедший дом и там ты, в конце концов, гаснешь...
Переросла ли я свои детские обиды? Своих детей я не хотела отдавать в детский сад, они пошли по настоянию отца, но позже, чем другие дети, старшая дочка была со мной до трех лет, а затем с няней лет до шести, мальчика отправили в детский сад в три года. Я волновалась за них, когда вела в сад и в школу, спрашивала, как к ним относятся другие дети, не обижают ли их.
Я чувствовала свою беспомощность, когда их кто-то обижал, но старалась не вмешиваться в детские разборки, так настаивал мой муж. Мне кажется, он лучше меня понимает правила игры здешнего мира. Дочка мне впрочем, ничего не рассказывала и почти никогда не просила защиты, наверное, она справлялась сама, она похожа на папу. Хотя, и я тоже никогда ничего не рассказывала родителям.
Мальчик, как мне кажется, больше похож на меня, он хрупкий, остро чувствует боль, любую, не только физическую, и меня это беспокоит. Я болезненно воспринимаю проигрыш своих детей, это ещё хуже, чем мой, они мое продолжение, они должны быть лучше меня, сильнее меня, я боюсь, что мои дети повторят меня...
Дети мои выросли. У дочки своя семья. У сына тоже. Карьеры большой я не сделала, вернее не сделал никакой карьеры. Я нужна своим детям, своим внукам, которых люблю по-сумасшедшему. Больше, чем саму себя, это точно. Я всегда пыталась что-то сделать, чувствовала, что я здесь зачем-то, не просто так. Одно время, когда была молодая, я думала, что мы, люди, здесь для того, чтобы трудиться. Да, много и хорошо трудиться. На благо себе, своих родных, своей родины. Что-то сделать в жизни. Исполнить. Мы отличаемся этим от животных, нам предназначено трудиться. Но действительно ли это так? Кошка почти всю свою жизнь или спит, свернувшись клубком у огня, или добывает себе пищу. Ей дают пищу или же она засыпает навсегда. И ничего в этом нет трагического. Она или живет или умирает. Маленькая кошка, никому не нужная кошка, даже самой себе иногда не нужная, кошка. Она не нужна себе самой, когда ей плохо, ведь так? Иначе бы животные не кончали бы самоубийством, как это делают иногда люди. А они, животные это делают. Такая ли это болезнь, желание покончить с собой, как утверждают психологи? Не нормальное ли это желание нормального существа, которому так плохо, - острое состояние, не хроническое - что хочется просто оторвать и выбросить голову, чтобы не думать, не думать, не хотеть, не желать, не ждать, не надеяться... Не хотеть есть, не чувствовать физической - на вечно - боли, не испытывать душевной жажды. А человек? У нас на работе молодой парень покончил с собой. Вернее, его уволили, а через какое-то время он это сделал. Прыгнул с третьего этажа. Почему с третьего? Говорят, он это уже пробовал сделать раньше. Говорят, у него была предрасположенность. Говорят, он это сделал из-за девушки. Говорят, он прыгал не с десятого, а с третьего, потому что надеялся выжить. Говорят, что он был просто не в себе. Это болезнь - суицид, говорят умные, на сто процентов нормальные люди. Почему же тогда и животные иногда бросаются в пропасть и умирают стаями? Почему это хочется иногда сделать? Почему становится вдруг иногда по-настоящему страшно, а вдруг и ты на такое способна? А вдруг и у тебя вдруг появится такое неудержимое желание умереть, такое неудержимое, что ты с ним не справишься?...
Надо трудиться, вот что! Трудилась ли я в истинном смысле этого слова? Нужен ли был кому-то мой труд, в действительности кому-то? Какой и когда? Нужны ли были кому-то чистые полы в гостиничных номерах, которые я старалась мыть так чтобы ни пятнышка? Молоко и гречка для стариков, которые я разносила по квартирам? Мой салат, нарезанный для посетителей ресторана? Посуда, которую я мыла на кухне того же ресторана? Старики, которым я подавала судно в кровать в Доме престарелых? Шампуни и кремы для тела, разложенные мною по полочкам в магазине косметики? Лекарства, которые я продавала в аптеке? Анализы, которые я делала в лаборатории? Патенты на изобретения, которые оформляла и исправляла, письма клиентам, которые писала? Какой из этих трудов был важнее? Росла я всё выше и выше или, наоборот, опускалась всё ниже и ниже в своих поисках своего самого правильного и самого нужного места на этой Земле? Понимала ли что-то сама или меня кто-то всё время дергал за ниточки где-то там сверху? Как марионетку? Росла, опускалась или просто топталась на месте, никуда не двигалась, застряв в стоячем неспешном болоте жизни? Стремилась, неслась, мечтала, ждала, надеялась и... никуда не двигалась. Учила, пыталась, пробовала свои силы, рожала и... оставалась там же.
Зачем я здесь, всё-таки? Зачем все мои странные сны, в которых я так часто летала, яркие, слишком реальные, кажущиеся пророческими? Чем я отличаюсь от кошки, свернувшейся у огня, пока ей не надо бегать за мышью? Что я ищу, и что искала? Любви, славы, признания, денег? Тишины, забвения, покоя, одиночества? Что получила? Зачем я здесь? Хочется кричать этот вопрос, кричать на всех углах, потому что я до сих пор этого не поняла. Да, дожила почти до ста лет, и всё жду ответа на этот вопрос. От кого жду? И почему всю жизнь прождала, а не жила? Только к старости я поняла, что всё, что мне было дано в жизни, все мои "работы" во благо человечества и себя, мне подсовывал кто-то любящий меня, я могла вообще ничего не делать, оно никому или почти никому не было нужно, всё равно бы у меня всё было. Я так мало чего могу, я так мало на что способна со своими слабыми силенками. И всю жизнь прожила, не нуждаясь, хотя никогда не была богата, могла кому-то ещё отдать от себя. Он, тот, кто меня любил и любит, мне давал ровно столько, сколько мне было нужно для жизни, вне зависимости, делаю ли я что-то полезное для людей и всего Человечества или нет. Ровно столько, чтобы я могла жить сама и ещё поделиться с моими Любимыми. Всю жизнь, даже когда я в него не верила, а вернее даже тогда, когда мне было так беззаботно, легко и хорошо жить и ждать чего-то, что я не задумывалась и не интересовалась вопросом о Его существовании, я чувствовала, что Там Меня Очень Сильно Любят. А сейчас я знаю, что любили бы не меньше, а так же сильно, если бы я была просто кошкой, если бы не искала, не трудилась, не спрашивала бы, жила бы травой под чьими-то ногами, не думая, не вслушиваясь в эту жизнь и в себя. Всё равно Он бы любил. И давал бы. И любит. За что?
Чего я ждала всю жизнь? Окончания учебы, любви, замужества, родов, детей, работы? Всегда ждала конца чего-то и начала чего-то. И чего дождалась? Может быть, Смерти? Как Жениха. И что будет потом? Может быть ещё один круг, в который я пущусь с новыми силами, с другим набором талантов, чтобы доказать что-то, не знаю-что-в-этой-следующей-жизни, Себе и Ему? Себе? Или Ему? Кому? Я сама выберу набор необходимого, возьму в путь что-то другое, что-то нужное, что здесь бы, сейчас мне позарез пригодилось, но у меня этого нет с собой, а есть что-то другое, мне совсем ненужное. Я возьму это с собой, такое нужное здесь, как любовь любимого, как песня мамы, как иголка с ниткой в дороге, как хлеба краюха, и опять не буду знать, забуду напрочь, что с этими предметами мне делать? Или у меня и сейчас есть весь набор всего необходимого, как и у каждого он есть на этой Земле, вот только распорядиться этим я не умела, не сумела. Так чего я жду всё-таки в свои сто лет? Ещё одного шанса, данного чтобы пройти всё сначала, чтобы понять?...