Степан шел энергично. Поволжское поле радовалось редкому гостю. Он улыбался во всю ширь лица от июньского богатства лета. 'Вот это страна! Богатейший я человек, вот это Господь миловал, поставив меня жить в такой красоте', - мыслил он, любуясь линиями берез, омываясь свежестью легкого ветра. 'Так и странники древние когда-то ступали по русским тропам. Господи, храни страну нашу богатейшую, дай разуму всем властителям, чтобы берегли леса да полевые тропки', - Степан останавливался, крестился на восток и снова продолжал путь.
Шел Степан с распиравшим грудь чувством свободы. В первый год и резиновые, и дождевик имелись, а сейчас был с маленькой котомкой, как ходили при царе. Мать пыталась пирогов в дорогу дать, радела, а он и от них отказался, кусок ржаного хлеба из печи сунул в карман. Хоть и отправлялся всего на три недели, то лето всё исходил по России, а всё же с матерью тяжело расставание получалось.
Лес пошел другой, чужее. Степан знал эти места с детства. С ребятами пасли коров по опушкам, за грибом бегали. Отсюда до монастыря оставалось километров десять пройти. Можно было б и на автобусе рейсовом ехать в окружную, но Степану хотелось раздышаться, породниться с тишиной. Жили с матушкой они вдвоем в деревне из пяти домов, но та тишина была другою.
Показался святой колодец за углом в березовом овраге, Степан лет пять назад соорудил над ним часовенку, трудился две недели, а теперь она окончательно досырела, требовалась новая: 'Ничего, осенью займусь'. Многие с округи приезжали сюда за святой водой, святая водичка с этого колодца с детства помнилась Степану. Чистая, она и тридцать лет назад и сейчас стояла у них на кухонном столе в трехлитровой банке.
В углу лесной часовни - иконы, дореволюционные и сегодняшнего дня тоже, приносили окрестные старушки, на Одигитрию служился молебен. Степан умылся, перекрестился и посмотрел вверх. Вокруг шумели родники и переговаривались лесные твари. Верхушки старых берез сходились высоко, и над оврагом простирался березовый шатер. 'Вот это порядок Божий. Все по-правильному здесь. Не верится, что совсем рядом Украина кровью кропиться', - Степан помолился и двинулся дальше.
'Как же свободно дышится. И зачем люди себя обременяют столькими вещами, гонятся за деньгами. Не ведают настоящего, - думал Степан, - Мать просит, женись на ком-нибудь, я старая, кто за тобой будет присматривать, ведь как дитя. А есть ли такая на свете, от которой всю жизнь оторваться не захочется, чтобы вот так бесконечно смотреть на нее и смотреть, как на эти березы?'.
А мать сильно сдавала. Жалливый был Степан к старости, а особенно к материнской. Сгорбилась сильно за последние годы, до кур дойдет во дворе и задыхается. Одна растила. Отца бревном придавило. Так и жили малым довольствуясь.
Степан шагал по безмятежному русскому полю, в привычной белой рубахе и широких подвернутых штанах, обрамленный русой бородой лопатой, широкоплечий и сильный, с сумкой, сшитой из мешковины и подвязанной к поясу, с дорожным посохом, шагал и не мог нарадоваться покою - а всего в пятиста километрах от него неслись стальные автомобили, в которых мужчины с равнодушными лицами в идеально скроенных пиджаках, управляли такими вот тихими Степановыми лесочками, совсем не догадываясь о существовании непохожего на других Степана.
Быть может, кто-то захочет узнать чуть больше о человеке, идущим в наши дни с дорожным посохом, для того и продолжаю повествование.
С детства Степана влекла живопись. Сперва он рисовал на тетрадной бумаге, потом мать привезла из района альбомы, а в тринадцать сосед-дачник, бывший работник кгб, как шептались в деревне, за помощь на огороде подарил масляные краски, кисти и холсты. Тогда Степан изобразил запорошенный снегом стог сена и сидящих на вершине снегирей. Работа была оценена утонченным соседом по достоинству, так и стало расти дарование белокурого немногословного Степана. Всеми днями он пропадал с удочкой на пруду и делал наброски. Тогда в их деревне было домов двадцать. Приезжали дети городских на лето, с ними Степан дружил, постигая тайны столичной музыки - его уговаривали полюбить группу 'Гражданская оборона' в заброшенном погребе, где постоянно гремел двухкассетник.
В школе, куда он ходил за десять километров, было холодно, не топилось из-за отсутствия мазута, Степан часто болел. А зимы тогда стояли морозные и снежные, Степан помнил, как разгребал не единожды от кутерьмы дверь одинокой Клани. Школу Степан не любил, шел, потому что мать выгоняла, а с желанием посещал лишь уроки географии. Преподаватель, скромный молодой учитель, приехавший в деревенскую идиллию из-за тяжелой гипертонии, плохо справлялся с дисциплиной подопечных, но удивительно рассказывал про древних майя. Степан стал жить жизнью индейцев, он записался в сельскую библиотеку, несколько раз перечитал Майн Рида, повесил карту мира над своей кроватью в бревенчатой избе и с пейзажей резко перешел на портреты индейцев.
Под бурные аккорды середины девяностых, не очень слышные в их деревне, Степан стал очень мужественным симпатичным молодым выпускником. Окружные деревенские девчонки за ним приударяли. Наташка, одна из елизаровских, приходивших к ним в клуб, несколько раз приглашала на медленные танцы, шептала о любви, но быстро отступилась, лишь только появился долговязый Димка с мотоциклом 'Иж'. Степан стыдился девчонок и редко ходил на вечерние гулянья. Он был красивым и мужественным, непривычные для русских зеленые глаза и врожденное легкое косоглазие, а также рост и мощь телесная, вынуждали его стоять в стороне от черноволосых крепышей, других парней соседних сел. Как говорили, когда-то тут прошли монголо-татары, и до сих пор в некоторых населенных пунктах имелись характерные этнические типы.
Степан думал пойти на завод, но мать сказала: 'Буду есть картошку, да черный хлеб, а тебя выучу. Иди на художника'. А сосед-дачник был того же мнения и привез книжку, где было рассказано о старейшем художественном училище.
Учился Степан прилежно, мать отсылала последнее - рушился совхоз, поголовье сокращалось, дояркам не платили. Однако, удовольствия учеба ему не приносила, старая преподавательница- еврейка, казалось, видит мир, совсем не так, как видел его Степан. Бэлла Наумовна представлялась Степану неземным существом, таких женщин он еще не видел. Она, хотя и была ровесницей матери, но являла собой ей полную противоположность - худощавая, курившая, чеканившая слова как иностранка, в твидовых костюмах, всегда своим видом заставляла Степана вспоминать образ располневшей тихой труженицы-матери, несмотря на свою с ней полную несхожесть. Учительница много критиковала Степана, считала его художественный вкус неинтересно-наивным, но все же и другим на курсе доставалось с лихвой. А некоторые деревенские пейзажи Степана Бэлла Наумовна оставляла для своей коллекции.
Вокруг жил бурной жизнью стремительный город на реке. Степан разгружал фуры и мел улицы, когда не сидел на волжском склоне с холстами. В душе с силой нарастало противоречие между приземленной жизнью трудяги и тем, что требовалось в училище. Некоторые девчонки-одногруппницы считали его отсталым и посмеивались над отчетливым оканием, притворяться и менять свою речь Степан не мог. Чужими были для него шестнадцатиэтажные дома, пешеходные переходы и ларьки с грохочущей музыкой. Исхудавший и потускневший он вышел из автобуса летом. Мать ахнула, и принялась лечить молоком. В августе пришла повестка.
Степан запретил матери ходить к соседу и упрашивать о помощи. Она сделала это тайно. 'Погибнет, он же у меня наивный', - говорила она государственному мужу. Степан твердо ответил Валентину Валентиновичу, что обязательно пойдет в армию и решил это безоговорочно.
Ночами Степан ходил вдоль своих прудов и речушек, слушая пение малых тварей. Жалко было мать и хрупкость этого реликтового мира, ему казалось, что как только он уедет, все непременно разрушиться. Но продолжать учебу Степану виделось неискренним. 'Какой из меня живописец, - размышлял он, - Земли-то вон сколько под ногтями, там нужны другие'. Справили проводы, в совхозной столовой собралась по традиции половина округи, Степан, сидя во главе стола рядом с гармонистом, понял всю серьезность своего будущего.
Осенью Мария Ивановна копала огород под зимовку, принесли первое письмо - сын рассказывал, что служит в Чечне. 'Батюшки', - обессиленно прошептала она, глядя на детскую фотографию Степана, которую всегда носила при себе.
Теперь она не успевала отирать слезы, а каждое воскресенье пешком ходила на Литургию в восстанавливающийся храм за десять километров, несмотря на то, что выкручивало ноги. По новостям транслировали кадры с искалеченными солдатами, шла первая чеченская. Степан писал, что все нормально, просил выслать сладкого. Сосед-дачник сочувствовал Марии Ивановне, помогал ей выправить дверь в хлев, а она сочувствовала им с женой - ведь их-то сыночек, почти ровесник Степана с детства родился слабый сердцем, раз она видела его - худой и бледный, одетый как американец, в деревню приезжал редко, город любил, Мария Ивановна регулярно посылала ему гостинцем свежее молоко.
Степан ночами вспоминал дом, белую корову Лысенку, поросенка, кур, - то, что он делал правильно и неправильно, и, конечно, сидящую на бревнах возле крыльца мать с морщинами и сединой. Вокруг все было безнадежно, двоих с казармы подорвали в первую неделю. Степану раздирало грудь от понимания того, что мир несправедливый, и затопчет любого слабого сразу же. Ему захотелось убежать в свою справедливую деревню, но он, как и все в их роду, был рожден для мира и подчинения.
Степан никак не мог привыкнуть к вечному крику, с которым обращались командиры. 'Кому нужен этот мир? Кто его создал?- не раз вопрошал Степан у себя самого, - Интересы страны, бороться, защищать свою землю, вот зачем, горцы за крестики нас убивают. Нужно уметь защищать своё. Тогда почему тут только деревенские? Что нам разве дома заняться нечем? Землю надо пахать. Почему городские не бьются за родину, у них побольше свободного времени будет, - не мог успокоиться он, - Нет, надо выживать, человеком быть учиться в любой обстановке'.
Вокруг простирались диковинные для волжского глаза склоны, сменявшиеся ущельями, эта зазывающая хитрая красота тяготила Степана. Однако он стремительно твердел в своей участи. Теперь Степан бежал по ущельям с настоящим автоматом, обманывал снайпера, с легкостью запрыгивал на БТР - механический Степан, как идеальный русский воин, сконструированный в секретных бюро. Он равно был немногословен и с командирами, и с соседями по казарме.
Начальство, замечая поражающую честность и обязательность Степана, принялось поручать ему ответственные задания. Пусть сержант все еще кричал порой: 'У тебя моча вместо мозгов!' - глядя в искренне безмятежное лицо подопечного, но на Степана теперь заглядывались с нескрываемым интересом, восхищаясь тому факту, что не перевелись еще на Руси люди этой по своему нужной формации. Солдаты уважали Степана за верность редкому слову и силу удара. Однажды, на бэтээре, высоко в горах, он вдруг ощутил, что творит - и его сегодняшние картины гораздо ценнее, чем те. Все прежнее творчество предстало перед ним как ошибка, он стыдился и не понимал более, зачем люди рисуют, вместо того, чтобы жить в полную грудь, меняя судьбу силой мышц или оружия.
Редкие приступы страха он по-прежнему прогонял чтением Живых помощей, а тоску по деревне стальными песнями Цоя, что включали на всю громкость самые дерзкие в казарме.
Стал ли Степан жестоким? Мать за тысячи километров иногда в порыве отчаяния просила Господа даровать Степану это качество. Но нет, с ним этого не случилось. Он изменился в другом - Степан вдруг увидел весь мир огромным и непознаваемым, в нем одновременно каждую минуту происходят миллионы битв добра и зла, и Степан ощутил всем своим существом, что добро сильнее на какую-то мелочь, но сильнее. Степан, поняв это, прекратил удивляться злу.
Под Крещение погибли двое с их роты. Степан 'идеальный солдат' и другие выжившие, получили награды. Он грузил тело соседа по койке, выступали слезы, а сердце наливалось кровью от потребности наказать виновных. В эту ночь с ним и произошло нечто странное, что повлияло на дальнейшие годы.
Степан проснулся и вспомнил, что вечером курил траву и напился с другими. Это произошло впервые, он помнил, что не хотел, а вокруг все курили, они часто курили и говорили гнусности о себе, пошлости о женщинах. Степан никогда женщину даже не целовал.
Врачи в психоневрологической больнице, куда его доставили на следующий день, всё понимали и действовали уверенно. Степан хотел, но не мог объяснить, что лежа на кровати, он вдруг увидел огромный луч света, такой - что хотелось зажмуриться, он возник у потолка, а затем приблизился и будто вошел в его грудь. Степан закричал, а затем потерял способность говорить. Женщина-врач крайне преклонных лет с большими волосами из подбородка, как помнил Степан, сказала: 'Тебе, солдатик, надобно жить потише и наблюдаться, речь вернется, но ты не для войны, помоешь мне окна в коридоре, отпущу домой'. Степан писал командиру, чтобы разрешили остаться, ведь он чувствовал в себе столько физической мощи. Пришел отказ.
На вторую Пасху после армии Степан сказал матери первые слова за два года: 'Христос Воскрес!'. Вот только радость ее была недолгой, Степан наотрез отказывался уходить из деревни. Пенсии хватало на двоих, но мать радела, чтобы он шел к людям, стал как все. Все молодые мужчины округи ездили на заработки в города, женились, создавали семьи, Мария Ивановна была лучшей дояркой совхоза и привыкла жить, как положено, чтобы быть не хуже других.
Ради нее Степан предпринял три попытки стать нормальным. Нагладил брюки с рынка, одел новую кофту, подарок на день защитника Отечества, и отправился в люди. Быть может, он изначально видел вердикт в глазах бойких кадровичек районного центра 'странноватый', и уходил, не известно, как обстояло дело, только после он сказал твердо матери: 'Я больше никуда не пойду'.
Быстро пробежали тринадцать лет. В Степановой деревне мало что изменилось, кроме числа жителей, осталось трое постоянных жильцов и несколько дачников. А вроде еще совсем недавно, как помнилось Марии Ивановне, под горой стояла артель и со всех улиц шли рабочие на утреннюю смену. Но где-то убыло, значит, что где-то прибыло. Такова была незамысловатая, но правильная философия этой трудолюбивой женщины.
Удручающей для нее, вечно стремившейся быть передовицей, была картина жизни Степана все эти годы. Здоровый, мощный - он всеми днями ходил возле дома, вместо того, чтобы зарабатывать, достигать, совсем не интересовался миром. А если присмотреться, не был ли его способ жизни - тонко сбалансированной самодостаточной системой - он не хотел и не брал больше того, что имел, потреблял выращенное и сделанное им же самим, не рождал конфликты и не вмешивался в них, он был очень выгоден миру, хотя мир отвел ему графу 'неудачник' в своих статистических классификациях.
Степану очень нравилось возиться с цыплятами, готовить суп из крапивы поросенку, разговаривать с ним летними вечерами, косить сено, колоть дрова на зиму, растапливать печь - он был очень счастлив в каждый момент жизни, весь дом его был образцовым с точки зрения ведения хозяйства. Он не пил и не курил, а в свободное от хозяйства время бродил по окрестным лесам или сидел на лавке возле дома, наблюдая за небом. Кисти и краски Степан выбросил, но вечерами вырезал иконы святых из дерева по журналам.
Приезжала дальняя родственница Марии Ивановны из областного центра и убеждала мать, что Степан должен работать , думать о будущем и заводить семью. Степан после таких разговоров всегда уходил подальше, а потом молчал несколько дней. Постаревший сосед-дачник также был участлив к судьбе Степана, он нашел для него работу в охране, а Степан был непоколебим, ему ничего не требовалось больше того, что он имел. Он не хотел к людям.
Сменились Президенты, многое сменилось. Мария Ивановна примирилась с сыном-бирюком, и благодарила Бога перед иконами в красном углу: 'Не пьет, заботливый - и то хорошо'. Но люди двигаются по разным траекториям, и под конец долгой жизни человек видит линию своего движения, ломаную или кружащую вокруг чего-то, и удивляется существованию точки притяжения своего слепого бытия.
В ту зиму у Марии Ивановны отказали ноги. Степан переживал и подолгу молился перед старинными образами. Он понимал, что это закон природы, так хорошо знакомой ему, но сейчас твердо решил - мать нужно отблагодарить за всё, порадовать, и он просто обязан непременно исполнить ее главное желание - жениться. Так Степан все же изменил себе и пошел к тому, что могло предложить человечество.
Теперь Степан стал ходить на службы в Храм соседнего села каждое воскресенье, даже в лютые морозы в надежде, что материнский Господь поможет стать ему хорошим и достойным семьи. Служил отец Виктор - строгих правил священник, приехавший из города с женой и грудными детьми. Местные бабушки, часто видели на столе у них лишь чашку с круглашами картошки да солеными огурцами, единственную трапезу за день. Степану отец Виктор пришелся по душе, он давал ему духовные книги, которые Степан со всей силой своего организма читал и не мог остановиться.
Сосед-разведчик теперь после разговоров со Степаном задумывался, откуда у этого полуграмотного крестьянина такое богатство и образность речи, стремление к чистой жизни и что самое главное - оригинальные мысли по событиям истории, которые его моднику-сыну с двумя высшими и прийти в голову не могли бы. Иногда старый службист в редкие минуты размышлений о судьбе человечества жалел, что такие вот наивные поцелованные Богом пареньки остаются на периферии жизни, а правят ей среднестатистические.
2.
До монастыря оставалось немного. Степан остановился и сел возле старой березы. Вблизи журчал ручей, он раздвинул траву и напился прохладной воды. 'Божий мир, красивше и придумать было невозможно, береза или сосна - совершенство какое, без Творца невозможное', - подумал Степан.
То первое лето проносилось перед ним. Степан вспомнил, как прочел книгу о босоногом страннике Василии, и уже не мог жить, как прежде. Тогда Степан пришел в старинный монастырь, и с Чудотворной Иконой Богородицы они отправились в трехнедельный путь на север.
Впервые вокруг Степан видел иных людей. 'Чудные, - подумал он вначале. - Все добрые и немного святые'. Ему хотелось подойти и долго говорить с каждым - с бородатым старцем из Сибири, с женщиной в черном из Почаева, с многодетным отцом из Коми. Степан был искренен и прям, как всегда, каждый привал он садился в ближайшую группу народа и слушал. Никогда еще ему не было так интересно. Он поражался над историями жизни, удивительной помощью святых, многомерностью страны. Степан слушал и в его голове тут же выстраивались начальные звенья некой Степановой философии жизни. Через три дня Степан уже знал, что нужно сделать, чтобы люди меньше болели, а жены с мужьями реже ссорились. 'Нужно быть негордым и всех любить, - так заключил он. - Как просто быть счастливым, и чего люди мучаются. Вот дурень я был, думал, что всё знаю, прости, Господи, гордыню'.
В шестой день Степан увидел Таню.
Он проснулся и, как обычно, пришел на Литургию. По обычаю они должны были отслужить и после полудня двинуться дальше. Степан охватил взглядом восстанавливаемые после советской власти своды, его сразу притянуло туда, к клиросу, где стояла она. С длинной косой и удивительно нежным лицом, она сквозь ряды людей поражала древнерусским целомудрием и девичьей тайной. Он смотрел на нее, не отрываясь. Длинный темно-синий сарафан обрамлял тонкий стан. Она управляла хором так, что все душой устремлялись туда в их уголок, видно было, она стеснялась своей притягивающей чистоты, но это, наоборот, влекло в ее мир еще более, как были изящны ее руки. У Степана быстро билось сердце. Он решил, что впервые в жизни полюбил, по-настоящему.
После службы Степан немедля обратился к братьям, чтобы хоть что-то узнать о ней. Брат Алексий, старый моряк, поющий на клиросе, рассказал назидательно, что Таня необыкновенная девушка, в нее все влюбляются, и стар, и млад, нужно быть очень осторожным - она из сибирского казачества, отучилась в духовном училище на регента, знает много о богослужении, очень твердая, несмотря на кажущуюся хрупкость. Алексий посоветовал не поддаваться страстям, ее любят многие, только она ждет, когда Господь пошлет ей своего единственного особой стати человека.
Степан не мог заснуть всю ночь, поминал, как Таня перелистывала певческие книги, склонив целомудренно голову вниз и чуть набок - Степан верил, ждал, и вот встретил, наконец, такую, только в тридцать пять. Но эти годы ожидания стоили того, Степан будто бы летал по небу, не нуждаясь в крыльях. В городе он видел красавиц, но в них не было чего-то такого, что нельзя передать словами, описывая человека. К утру Степан заключил, что это что-то - результат чистой жизни на грани с подвижничеством, тесного девичьего соединения со Христом.
Весь день он находился рядом с ней. А на привале подошел и прямо сказал: 'Выходи за меня замуж'.
Таня смутилась и ответила что-то, что Степан не помнил. Он взял ее за руку и увлек в сторону озера. Впервые Степан говорил о любви женщине, как обычно, он совсем не лукавил, сразу объяснил, что живет в деревне с мамой, есть хозяйство, поле и лес, что устал от одиночества и что любит ее.
Таня присела у березы и запела казачьи песни о Богородице. Степан не мог говорить, до чего она была красива. К нему пришла мысль: 'А вдруг она откажет? Этого пережить не смогу, как дальше пахать и сеять, когда знаешь, что все это нельзя разделить с любимой'. Таня остановилась и открыла Степану, что выйдет только за настоящего казака, которых мало, сейчас не видна удаль в мужчинах, поэтому она до сих пор одна, живет вдали от родных, работает в сельском храме - где часто приходится петь одной, но ей очень радостно, так жить, потому что Господь ближе.
- Ты хороший, но тише и смиреннее меня, трудно будет, - так говорила тогда она, запомнил Степан.
Он поник, ушел в далеко в лес, а затем решил, что будет любить ее незаметно, а там, может, она и смилостивится. Степан рассказал об этом видавшему многое моряку Алексию, о собственном признании и отказе, он спрашивал совета, как жить дальше. Алексий был мнения простого, женщин много, любая побежит за таким крепким мужиком, как Степан, только помолиться надо, чтобы не на блудницу напасть. А Таня уникальная, и ей нужен князь, вот и пусть ждет. Уже вон двадцать девять, немолодая. Степан не мог принять, всё что слышал. Нет, он любит ее больше всего на свете, не может быть, чтоб эта великая любовь давалась Господом просто так или для страдания.
Долго бродил по округе Степан, идти к другим путникам не хотелось, ведь там он увидит ее. Однако звон колокольчика заставил вернуться к остальным. Степан решил молить Богородицу о помощи в противостоянии сильному влечению к Тане и наложил на себя пост - совсем не подходить к трапезе ближайшие четыре дня.
Проплывали деревни одна за другой, с удивительными историями и неповторимыми Храмами. Степан поражался тому, насколько различались люди и тогда, и сейчас, расстояние десять километров между населенными пунктами - а уже словно другое царство-государство, Храмы то исхудавшие летящие вверх, то словно бочонки богатых хозяев, некоторые как величественные корабли, а какие-то напоминающие скромный средневековый теремок. Степан дышал полной грудью и был безмерно счастлив, особенно, когда видел в веренице идущих Таню и ее косу.
На остановках немногочисленные жители приглашали к трапезе, длинные накрытые столы ждали путников , но Степан продержался два дня, как и решил, даже хлеб не трогал. Тело молило о пощаде, роптало, Степан был непреклонен. Эта битва давалось нелегко - вокруг все радостно поглощали ароматную пшенную кашу и консервный суп из печек-'прачек', запивая травяным чаем. Степан любил теплые краски, жизнь, вкус еды, он знал, что природа не дала ему выдающегося таланта аскета. Но отступить он не мог. Тем более, когда увидел, как Таня беззаботно и кокетливо смеялась, сидя на траве, со своим партнером по клиросу, бородатым Александром с красивым голосом и умением обращать к себе людей. Степан страдал, поэтому ушел. Так он и сидел с закрытыми глазами на лавке, окруженный жующими путниками. Многие смотрели на Степана в этот момент и думали: 'Его молитвами и спасемся'. А Степан молился и в перерывах совсем не правильно предполагал то, что Господь уготовал ему на будущее.
Вера долго наблюдала за странным и отличным от других мужчиной, сидящим на лавочке в кругу жующих людей, с закрытыми глазами и прямой спиной. Она еще ночью, в Храме, когда все укладывались спать, приметила, что этот высокий будто нелюдимый человек, укладывается прямо на холодный пол, не подстелив коврик и не разложив спальника, как делали все до одного остальные. Июньские ночи заставляли подумать об укрытии, да и стояли холода. Этот же человек подложил под голову рукав старой джинсовой куртки, кое-где в заплатках. Ей стало безмерно жаль его, но помогать она не решилась, была тут новенькая, вдруг порядки такие. Сейчас же он снова сидел перед нею и ничего не ел. И вчера он тоже весь день ничего не ел, она намеренно наблюдала. Сильный, но невозможно бледный, как казалось ей. Она не могла далее сидеть сложа руки, хоть и была молчуньей и плохо сходилась с новыми людьми.
Степана кто-то тронул за рукав мягко, и стало горячо. Он увидел перед собой незнакомую девушку с белыми волосами и васильковыми глазами, она протягивала ему стакан с чаем и печеньем, годами около тридцати, с впалыми щеками и очень умными поникшими глазами. Степан рефлекторно взял стакан и поблагодарил, смутившись.
- Там еще и суп вкусный, - добавила она и пошла прочь.
'Какая необычная девушка', - подумал Степан. Никто за эти дни не проявил какого-либо действенного внимания к Степану, он думал, что он неинтересный. А она, столь уникальная, подошла. Всю дорогу до ночлега Степан размышлял об этом ее поступке. 'Как просто сделать ближнего счастливым, она дала мне чай, а я уже готов всех любить - что уж говорить про великих старцев, которые с любовью подходят к каждому человеку. Век живи, век учись', - не мог остановиться с мыслями Степан.
Вечером они отслужили Всенощную в возрождающемся женском монастыре и расположились ко сну в старом храме. Степан проходил меж рядов с рюкзаками и расстеленными ковриками в поиске таинственной незнакомки. Она обосновалась возле старинной Иконы Богоматери, незаметно сидела возле нее на свернутом спальном мешке, поджав умиленно ноги. Степану она показалась очень скромной и тихой, невероятно хрупкой. 'Как трудно, наверное, ей преодолевать все расстояния, выглядит очень уставшей', - заметил он. Степан протянул незнакомке маленькое ведерко, наполненное ягодами, всю дорогу до привала он старался отстать и набрал кое-что для нее. Этот вечер они просидели около колодца под яркими звездами, окружаемые пением птиц.
Степану никогда ни с кем так не было хорошо и просто говорить, раньше он не знал, что с красивой женщиной можно обсуждать любые темы, и она все понимает, во всё проникает до сути. Они говорили обо всем в мире: войне гугенотов и католиков, ядерном распаде и биографии Резерфорда, выпечке хлеба на огуречной закваске, деревянных храмах Севера, удивительных старцах. Вера поразила Степана своей энциклопедичностью и нежностью, казалось, она знала и видела всё. Степан выяснил, что она кандидат наук по медицине, и давно живет в Норвегии, где занимается нейрофизиологией. Больше всего они и говорили о ней, Степан открыл ей случай из армии, Вера принялась объяснять ему про нейроны, дофамин и ГАМК, возможности и слабости психики человека. Он поверил, что здоров. Мир предстал перед Степаном столь богатым, что ему захотелось бежать, не останавливаясь, и постигать всё, пока есть силы. Вера рассказала, что избороздила планету вдоль и поперек, посещая разные научные конференции, видела многое, роскошь и бедность, наркоманов и вегетарианцев, секретные техно-клубы и средневековые рыцарские фестивали. Степан, несмотря на то, что его поднял ввысь и потом придавил объем ее жизни на фоне собственной, все же чувствовал в словах Веры грусть и разочарованность. Она не выглядела беззаботной и счастливой. Почему? Степан спросил:
- А вот если бы ты не уехала в юности из деревни в эту Москву, а потом за границу, ты бы вышла за меня? Мы могли бы быть парой?
Вера сказала, что она уехала, чтобы не видеть пьянство мужчин и беспредел местных чиновников. Люди здесь живут очень бедно, но таких открытых и трудяг в Москве, а тем более там, не найти. Степан достал свой давний помянник и записал в пустой строчке о здравии - 'викингша'. Так он прозвал Веру.
Он провожал ее до ночлега в Храме. Чувство покоя смиряло уставшие ноги, его душа растворялась в ее. 'Родство душ - не придумка, - подумал Степан, - а как же Таня? Еще вчера я любил ее'. Теперь Таня для него выглядела как бледная картинка из духовного журнала, что давал почитать отец Виктор с прихода. Весь день он не думал о ней. 'Что это еще такое? Разве я не могу быть верным?' - недовольно задавался вопросами Степан, а в это время от Веры пахло тонким запахом необычной женщины, и Степан чувствовал себя очень мощным, победителем.
'Выходи за меня замуж', - твердо сказал он.
Вера будто перепугалась и ответила что-то, что Степан не помнил. Степан говорил о любви, как обычно, он совсем не лукавил - объяснил, что живет в деревне с мамой, есть хозяйство, поле и лес, что устал от одиночества и что любит ее.
Вера попрощалась и убежала.
Утром она ждала его у палатки мужчин. 'Ты замечательный, но мы слишком разной жизнью жили, я привыкла к другому, я испорченная слишком большим знанием, смотри - я даже никогда не улыбаюсь, слишком много повидала. Тебе нужна другая, ты же самый честный человек на свете', - она говорила, не глядя ему в глаза.
Степан понял, что его отвергли, ему снова стало невыразимо одиноко и холодно, а в особенно горькие минуты враг наговаривал: 'Зачем ты ей нужен простой мужик, темнота'. Степан знал, что она не такая, и гнал от себя этот помысел. Ему казалось, что все больше и больше в нем умирает вкус к жизни, еще недавно пришедший вновь. Он думал, что уже никогда не сможет беззаботно улыбаться майской грозе и вспаханному полю. Брат Алексий выслушал рассказ Степана, о том, что тот полюбил необычную девушку из-за границы, внимательно, и сказал так: 'Брат ты, чего это а, нашел в кого влюбиться? Да она же совсем, как из Бухенвальда. Пусть живет и дальше в своем Чернобыле, в Москве своей, или где там, в ню-ерке, с мужеложниками, а мы тут ведь как баре, ты молод еще, этого не совсем понимаешь. А настоящая русская женщина не должна философствовать, это я тебе говорю наверняка - а твоя возлюбленная за версту видно, уж больно умная. Забудь'.
'Просто ему сказать 'забудь', в свои семьдесят, когда уже всё отлюбило', - негодовал Степан. Особенно тяжело приходилось, когда глаза невольно находили Веру в гуще народа, вечно кому-то помогающую, приклеивающую пластыри к больным ногам или смазывающую раны мазью, все старались спросить совета доктора, как только узнали, что среди идущих есть врач, да еще и какой - заморский!
Степан решил, что изо всех сил будет помогать ближним, так и от любви сможет излечиться. Впервые на трапезу вечером он пришел самый последний, чтобы место досталось похуже. На разгрузке вещей помог расстроенной паломнице найти потерянный узелок с вещами. Принес воды для умывания детей. Утром организовал лавки и столы для завтрака. И все равно он был недоволен собой в том, что не на полную мощь отдается людям. Следующие два дня получилось вести совсем ослепшую бабушку. Попутчица поведала о своей непростой жизни, о том, как всегда хотела ходить по святым местам, а ее выдали замуж за нелюбимого, да еще ярого партийца. Вот уже несколько лет она не пропускала основные торжества в центральной части, а последнее время стали подводить глаза. У бабушки говорила присказками и прибаутками: 'Вот все говорят, порядок должен быть. Неправильно! Должен быть святой порядок, а его намаливать надо, а не просто я начальник - ты дурак'. Степан был рад этой встрече, вспоминал о матери, молился о здоровье всех болящих и благодарил Господа за милость. На третий день его спутница не выдержала и перебралась в машину. Степан снова был готов предложить помощь.
К полудню пришли на дожди. Еще и лес начинался густой, еловый, ему сопутствовали болота. Тяжелый день будет, сказал батюшка Арсений, идущий впереди - тридцать километров по вязким песчаным дорогам в колеях от лесовозов и постоянно идущий дождь. Только к вечеру должны были выйти на мужскую пустынь, где начиналась другая область. Пустынь отличалась строгим уставом и постничеством, опытные предупредили, что ужин ждет скромный. А Степан был рад этой возможности для серьезной молитвы.
Он обратил внимание на Свету, а по святому Фотинию, когда дорога стала совсем трудна, путники шли сырые и снабженные комьями глины на обуви, он обернулся и увидел, что кто-то вдали отстает - женщина с коляской. Приблизившись к ней, он принялся ругать себя за то, что не присмотрелся к ней раньше. В старой разваливающейся коляске лежал ребенок- инвалид, принимавший неестественные позы, женщина пояснила - детский церебральный паралич. Она выглядела румяной, пышащей тем особым русским жаром, что оставили городские женщины где-то в конце девятнадцатого века, во всех ее движениях доминировали хозяйственность и деловитость, то, как она поправляла козырек у коляски или поила водой ребенка. 'Настоящая русская женщина', - подумал Степан. Он дал бы ей лет тридцать пять. Потом выяснится, что ей всего тридцать. А ребеночку на вид было семь, а в действительности двенадцать. Степан решительно вез коляску, Фотиния шла рядом и счастливая пела молитвы. Он восторгался силой ее духа и телесной будоражащей притягательностью форм, коляска даже для него 'русского медведя', как прозвал его Алексий-моряк, была ощутимой, приходилось перетаскивать ее через канавы, упираться под углом, чтобы ввозить в горы, ноги при этом скользили - Фотиния с нею мучилась около ста километров и, судя по прытко идущим впереди, мало находилось желающих ей помочь.
- А муж бросил, как Ваньке пять стало. Ушел к молоденькой. За него каждый день молюсь, на все воля Божья, как иначе! У нас козы, огород большой, усад, телку привезли вот. А телку знаешь, как Господь подал? На послушании была в одном скиту, матушка там такая хорошая, вдруг раз мне - и телку подарила, это пятьдесят тысяч где-то, мне бы таких денег никогда не найти. Да еще и привезла ее на своей машине через полобласти. Теперь все у нас с Ванькой есть. Всегда с молоком, да еще и детям батюшки нашего деревенского ношу. Вот он, Покров Пресвятой Богородицы, у нас храм-то в честь Покрова.
Степан поразился ее открытости. Фотиния шла и громко рассказывала о себе, своих житейских радостях и неудачах. В ней совсем отсутствовало лукавство, женская нацеленность на то, чтобы показаться лучше, чем ты есть, тоже. Вся из порыва и действия.
- А мы с Ванькой хорошо живем. Вот только на коляску денег пока нет, для таких детей особенную надо, но ничего, выправим, идем, молимся Богу. Ванька, знаешь у меня какой молитвенник. Таких Господь больше всего слышит.
Степану было очень жалко мальчика, огромные голубые глаза на крайне бледном лице и худые ноги, как палочки, непропорционально тяжелая голова постоянно перекатывалась в углах коляски, он давился слюной, но неизменно улыбался осознанной улыбкой Божьего Человека.
- Он все у меня понимает. Мы с ним много поездили, и у Креста в Годеново были, и у Ксеньюшки в Петербурге, я стараюсь, чтобы он побольше святого увидел. Нам люди сильно милосердствуют, и лечиться пытались, даже в больших городах, да только ничего не помогает, кроме Причастия. Я-то сама выучилась на повара, а сейчас только с Ванькой всегда - живем хорошо, пенсию Слава Господу платят.
Несколько раз звонил телефон, и Фотиния деловито договаривалась с каким-то мужчиной насчет угля на зиму. Газа в их деревне не имелось, приходилось готовить уголь для отопления. 'Выжили бы такие, как Таня и Вера, на ее месте?, - думал Степан, - Дай Бог ей сил'.
Ночь настигла путников в дороге, пришли только к половине первого - в гуще дождя повернули не на той развилке и долго плутали. Степан проводил Фотинию с сыном в келии, приготовленные для женщин. Он едва успел пропустить жидкого гречневого супа в трапезной, как их позвали в бани, готовящиеся по традиции для странников, Степан пришел самый первый - а там хозяйничает Фотиния. Быстро и со знанием дела, громким голосом, она руководила парнишкой, который носил дрова, чтобы привести бани в порядок. 'Как она успела? Еще и сил сколько', - Степан восхищался ей.
Следующие три дня Степан вез Ивана. Он настолько вжился в роль его отца, что понимал по движению глаз - ребенок проголодался или замерз. Ему нравилось управлять коляской, где лежит требующее заботы существо. А Иван смотрел умными глазами на Степана и будто бы знал всю его жизнь. Фотиния дорогой угощала его вкусными конфетами, а когда у Степана порвался рюкзак, тут же принялась зашивать на привале. 'Вот это настоящая русская женщина! На таких только и надо жениться', - еще раз решил для себя Степан. Потом он приметил, что Фотинию любят все и нуждаются в ней многие. К ней постоянно подходили братья и сестры, чтобы что-то узнать или, наоборот, рассказать. А на привалах ее истории про козу или походы за грибами оказывались в центре внимания. Степан был окружен большим количеством желающих услышать необычные были из жизни Фотинии, рассказанные певучим народным языком. Эта удивительная женщина из глухой деревни имела что-то не до конца понимаемое Степаном, видавшие многое образованные москвички сидели полукругом возле нее и жаждали еще поучительного. И Вера, и Таня стали холодными и чужими. Степан чувствовал себя причастным к жизни Фотинии, словно бы уже влитым в ее судьбу. 'Я уже не смогу ее забыть никогда', - понял Степан. 'Но ведь я же любил и Таню, потом Веру, сейчас ее. Как за три недели я мог любить сразу трех женщин, неужели я по природе своей бабник, блудник?' - Степан после нескольких движений ума заключил, что он не способен к семейной жизни, разве это серьезно бросаться с одной на другую.
Вечером он лежал на сене и видел перед собой Фотинию. 'Она еще нарожает мне детей здоровых, сделаю ее счастливой, дров наколоть женщине - и то забота', - Степан пошел свататься, нарвал желтых цветов на лугу и соорудил букет. Будучи человеком прямым, Степан с ходу позвал Фотинию замуж, рассказал про хозяйство, дом, мать. Фотиния улыбнулась, а потом громогласно объявила: 'Нет, уж Степ, замуж меня теперь ничем не затащишь. Нам с Ванькой и двоем хорошо. Тем более, он ревновать будет к новому человеку. Да и решили мы уже...Вот исполнится Ваньке пятнадцать, уйдем в монастырь к матушке Сергии, в монастырь нам хочется'.
Долго бродил Степан по спящей округе, обошел поле, поднялся на разрушенную колокольню. Обмякло все вокруг. Снова неудача. 'Теперь сердце никогда не надумает любить, - заключил он, - женщины не для меня. Понять их, видимо, нужен особый ум, которого у меня нет. Да и кому я такой могу понравиться. Увалень, темнота, безденежный, может, это только они говорят, что им духовное надо, одевают платочек, а сами обычные, как все в городах - подавай только миллионы. А вдруг тот случай в армии что-то значит, вдруг я бесноватый? Это всё наказание за скверну, что принял по слабости, по-другому и быть не могло'.
Бедный Степан - он страдал, совсем не догадываясь, что встреча с ним перевернула три ищущие, жаждущие любви души. Он даже не подозревал, что обладает великим даром согревать, что он невероятно самобытен и красив душой. И от этого незнания своей сокрушительной силы, способности менять жизни людей, направлять их пути к благому, он для автора этих строк еще более дорог.
Все эти дни Таня, общаясь с другими поклонниками, не могла отделаться от ощущения нечистоты, недосказанности, или наоборот чрезмерно сказанного - теперь, подходившие мужчины казались ей немного лукавыми, подстраивающимися, ищущими выгоды, а блуждающий молчаливо Степан приносил с собой что-то от Христовых времен. Вера, напротив, сидела чаще совсем одна, не хотелось больше людей и почему-то запасы сил для помощи иссякли. Она с ужасом думала, как вернется в свой норвежский офис с могильной тишиной и к понимающим только язык целесообразности европейцам. 'Гонялась всю жизнь за тем, чтобы тепло устроится, и что обрела? Представительница прогрессивной Европы, а тут любая девочка из сельской воскресной школы знает больше меня о времени и смысле жизни, и в знаниях духовного проиграю любой из них. Сколько же православных мужчин из маленьких городов неженатых, а мы распространяем ложь, что в России не от кого рожать, так вот, возьми его немодного, сомневающегося, одинокого и преобрази любовью. Пятки зеленкой помазать - это разве главная миссия для женщины?', - в эти дни повторяла она. Фотинии плохо спалось. Впервые за долгие годы после ухода мужа, она позволила себе быть с мужчиной так близко. Так, чтобы заглядывать в душу, доверять и позволять заботиться. Заготовка угля - далеко не самое тяжелое, что приходилось делать ей. После паломничества надо будет расколоть кучу дров на зиму, так было ежегодно. Рядом со Степаном она обрела чудо быть женщиной, такой - какою бегала в развевающемся коротком платье после школы смотреть на разрушенные храмы Дивеева и тогда еще немногочисленных монахинь, и думала, что ее жизнь будет такой же легкой, как ветер юных вечеров. Он проник в ее сердце, больше положенного, но она не могла загубить его уникальность и свежесть своей идущей постоянно в крутую гору судьбой. Нет, он встретит хорошую девушку с легким характером, которая нарожает ему много здоровых ребятишек.
Степан взял свою котомку и в ту же ночь пошел домой, взяв благословение у батюшки.
С того лета прошло три года. Степан много ходил по стране, много видел. Стал бывалым, с большой бородой, и скулы еще массивнее выдались. Моряк-Алексий позвал в один ход, шли три месяца по Северам. Ходил и в Крыму, и по Уралу, по Подмосковью тоже ходил - много где, так и прижился к дорогам, да храмам. Скотинку теперь держал только осень и зиму, хозяйство не беспокоило, мать по-тихоньку ходила, настаивала, чтобы женился.
Но Степан решил, что хочет быть одним всегда. Ходить по России-матушке, славить Христа, и Богородицу - вот в этом и есть смысл жизни, он для себя это понял решительно, без сомнений. Женщины встречались, но разговоров с ними Степан избегал, по большей части молчал или только с братьями делился увиденным. Да и, откровенно говоря, значительнее тех трех первых, ему и не повстречалось. Степан славил Христа и святых, его многие считали за сугубого молитвенника об обычных немощных людях. Сосед-дачник совсем постарел, но стал ходить в их деревенский храм по воскресеньям, его сын-американец развелся, снова женился, снова развелся, начал выпивать, а отец переживал. Батюшка Виктор с прихода выстроил рядом колокольню и трапезную, теперь после службы приглашали туда. Степан не пропускал ни одного выходного дня и праздники тоже. Некоторые обретенные в дорогах знакомые, даже из дальних городов, установили приезжать к нему как бы в гости, на службы, с подарками. Знаменитостью стал Степан. Он рад был видеть всех, в ответ дарил вырезанные иконки святого Серафима.
В первый год зимой он получил по почте три письма - от Тани, Веры и Фотинии. Он всегда оставлял свой почтовый адрес новым знакомым по святым ходам, и им тогда оставил, но думал, что не напишут, забудут быстро.
Таня поздравляла с праздниками и рассказывала, что уехала в свой родной город, пела на клиросе, и просила его молитв - тяжело заболела. Самое длинное было от Веры, она говорила, что хотела бы встретить Степана и отдать ему подарки, привезенные из поездки по православным монастырям Америки, в том числе икону святого Стефана, его покровителя. Писала еще, что научный проект сократили в связи с недостаточностью финансирования, пригласили более эффективных китайцев, приходиться жить в жесткой конкуренции, думала - не вернуться ли в Россию. Просила Степана помолиться. Самое короткое написала Фотиния, писала, что всё хорошо, что уголь и дрова заготовила.
Никогда еще Степан так усердно не молился. Каждый день он вспоминал этих трех женщин, осветивших вспышкой его жизнь, и желал им самого-самого лучшего, что возможно на свете. Каждые выходные в храме при виде вышитой бисером иконы Богородицы невольно переносился к мыслям о них.
И вот Степан снова шел той же дорогой, что и три года назад. Конечно, он стал строгим и еще более далеким от суеты мира. Да и природа изменилась, что уж говорить о человеке, на принадлежащих частникам, но заросших полях, березы подтянулись почти до макушки Степановой.
Снова тот монастырь и батюшка тот же. Еще больше людей, количество желающих ходить намоленными тропами с каждым годом росло. Степан с первых же минут оглядел цепочку идущих - нет, их не было. Он задушил смущение в своей душе и двинулся с миром.
Брат Алексий вскоре нагнал его и поделился множеством святых историй, услышанных в зимних поездках по монастырям.
- Брат, а ты любил когда-нибудь? Так чтобы сердце сводило и хотелось взлететь от счастья? - спросил его Степан.
- Родной, я хоть и грешник последний, но Господь миловал с этим, наградил. Я тогда пятнадцать лет в армии, на флоте, отслужил, отдыхаю, а она десять лет как работницей при обители жила, увиделись, и всё случилось - вся красота, которая тебя интересует, супружница моя, она не любительница дорог, в уголке дома молится. У меня уж и внуков пятеро.
- А я думал, ты одинокий.
- Ты не слушай, тут умных много, наговорят, женись, мол, быстрее, потом полюбишь, неважно с кем жить, - святое 'нет', должна быть задоринка, без нее никакой любви дальше.
Степан шел и не мог наблагодариться перед Господом за всю красоту земли окружавшей путников. 'Слава Богу!', 'Слава Богу!', 'Слава Богу за всё'. В этот раз с ними шагали три серба, один из которых, длинноволосый, работал фотографом, всё его интересовало, и он запечатлевал Россию с удивительным пылом. Степан слышал, как серб поражался бедности русских деревень: 'Мы хоть и скромно для Европы живем, но такой бедности как здесь, у нас все же нет'. Степан смотрел по сторонам и не мог понять, в чем и где эта бедность, наоборот, всё казалось ему богато устроенным - и природа, и дома - ухоженные, все подкрашенные, на столах накрывают щедро, каши гречневой с консервами сколько хочешь. Ну да, иногда встречались возле домов старые тракторы, или грузовые машины советских времен, мужики старались выжить, как могли, это же хозяйство! Степан подошел и спросил у фотографа: 'А в чем эта бедность заключается?'. На что фотограф ответил, что в Сербии дома двухэтажные, а на столах разнообразие фруктов. Степан понял, что у них разные взгляды и добродушно, но довольный, что разъяснил для себя ситуацию и пообщался с улыбчивым человеком, пошел своей дорогой.
Для ночлега в храме Степан пристроился в правом углу, под иконой Николая Чудотворца. Имелась возможность ночевать в комфортном доме, а Степан всегда выбирал - ночь под иконами.
- Эй, что разлегся! Уходи, мое место, - Степан очнулся от сильного толчка в плечо. Обернулся, а там стояла странная молодая женщина. Таких он еще за эти годы не встречал.
- Уходи, я говорю, тут место для сестер, - голос ее был резким, крайне необычным, словно голос взрослого, озвучивающего детский мультфильм. Окала так, что было удивительно, никто в этих краях так уже не говорил на 'о'. 'С Севера, иль из Кировской области никак', - подумал Степан.
Он поднялся и рассмотрел хулиганку. Такой она и была. Крепкая, рыжая, коренастая, со шлепками веселых веснушек во все лицо, да еще и странное - ей не меньше тридцати пяти, судя по морщинкам, а ведет себя, словно сейчас побежит за футбольным мячом.
Степан подвинулся, чтобы освободить якобы ее место, сам устроился рядом, потому как в храме нельзя было ступить от расположившихся людей. Так они и провели ночь спина к спине. Степану интересно было ощущать, как это странное существо дышит - тоже не как все, заключил Степан, и откуда такая явилась.
Брат Алексий знал всё. Оказалось, что эта Нинка с самого севера, мужики 'за глаза' называют ее 'блаженная'. В кругу собравшихся братьев на поляне, он слышал, как обсуждали эту странную, со смешком. Один брат, он был не по душе Степану с самого начала, из городских начальников, в непростой одежде, рассказывал другим, как эта самая Нинка учудила и пришла ночевать в мужскую палатку, он называл ее 'Нинка-блаженная'. Степану стало не по себе. Потом этот щеголь принялся описывать, как много монастырей он посещает в качестве трудника. У Степана на душе поспело отвратительное чувство, но он не мог преодолеть его, было противно. Он встал и напористо сказал оратору: 'Ты в офисе сидишь, тяжелее ручки ничего не поднимаешь, вот и хвалишься тем, как по послушаниям ездишь, на скотном дворе работаешь. Для тебя это развлечение. Вот если бы ты, как другие мужики тут на пилораме по двенадцать часов в день вкалывал, и рассказывал о том же самом, можно было бы послушать'. Этого от Степана никто не ждал, все привыкли к нему, как молчаливому благодатному слушателю, сейчас же что-то буйное сквозило в его глазах. Разговоры прекратились, в душе деревенские были согласны со Степаном.
Степан теперь избегал разговоров с братьями. Он старался отстать и собирал ягоды в полном отрешении от мирского. Всё же его мысли не покидало одно, ему хотелось понять, почему эту Нинку все называют блаженной. Случая близко побыть с ней ему не представлялось, она была неуловимая, Степан только остановит на ней свой взгляд, а ее уже и след простыл. Ее чудаковатость была неоспорима, нужно было понять, в чем загадка этой Нинки. Степан принялся втайне наблюдать за ней.
Сидит всегда в гуще народной, громко вставляет свои особенные, обличительные и смелые замечания, при этом, ходит только одна, с другими женщинами в обсуждениях не замечается. Появляется из храма самой последней, однажды вечером, Степан увидел, как она упала возле дальней могилки убиенного советской властью священника и плачет, обхватив крест. Несколько раз Степан стал свидетелем того, как Нина долго бродила вокруг старых монастырских кладбищ, особым образом припадая к земле. Никто так себя не вел, и Степан не мог сдерживать свое любопытство. Он ходил за ней почти что по пятам, а она была углублена в свои мысли или молитву, что совсем того не замечала. Однако не только любопытство двигало им. Степану хотелось уберечь эту непознаваемую девочку-женщину от грубого мира.
- Расскажи, мне про Соловки, я накоплю денег, и следующим летом туда поеду, нигде я еще не была, кроме нашей области - мне бы только на Соловках побывать и счастливой буду, они мне даже сняться ночами, - громко спрашивала она москвичку Вику за обедом.
А в другой раз Степан услышал, как она рассказывала о себе:
- Я когда прикладываюсь к любым мощам, так реву!
- Надо же Ниночка, ты близко к ним, значит, а я вот давно слезы у себя замечала последний раз, - отвечала ей пожилая сестра Иулия.
'Не жаль', было ее любимое выражение.
- Ох, Нина сейчас дождь пойдет.
- А не жаль.
'Чудная и есть, простая душа', - улыбался своей находке Степан.
Так за неделю он узнал, что Нина живет в небольшом селе с мамой, ходит в храм, работает в местной библиотеке, и на за что не будет выходить замуж, потому как не представляет себе, что существует такой человек, которого она могла бы полюбить.
Он поражался ее простоте, на любое поручение отца Арсения она живо и тотчас откликалась. Степан уверился, это человек с ангелоподобным восприятием мира, несмотря иногда на резкие манеры и строгие взгляды. 'Вот глупец я был, обижался, что они называют ее блаженной, а ведь 'святой' каким тоном не произнеси, все равно 'святой' останется', - открылось Степану как-то. Степан любовался ей без притязаний, без желания обладать, учился у нее сочетать нескончаемую жажду жизни и легкую грусть о несовершенстве всего человеческого. Он совсем не смотрел на нее, как на жену, и вместе с тем, понял вдруг, что без нее всё несолено и неважно.
В воскресный день на поле им встретились сербы, идущие с Иконой Божьей матери. Паломники припадали к святому образу, а гости пели удивительно красивую песню о Богородице на сербском. Дошла очередь и до Степана. Он приложился к святыне, которая повидала столько земель на пути, встал с колен и побрел в сторону березовой рощи и источника.
Ароматно пахло летом. Мысли Степана были ясными и хотелось молиться о всем мире. Он думал про дом, мать - про то, как служил в Чечне и был уверен в страшные минуты, что никогда не вернется живым. У колодца собрались сестры, среди них Нина. Степан подошел и впервые разглядел ее близко - она стояла без платка и смеялась во всю ширь лица, кропила себя водой, крестилась и что-то задорное говорила другим женщинам. У нее не было одного зуба, впереди зияла щель, множественные веснушки покрывали лицо, на нем сгрудилось много морщин и рубчиков - может быть, последствие болезни, волосы непослушными рыжими прядями торчали в разные стороны. Но у стоявшего в стороне Степана сердце стучало, как никогда раньше, от желания смотреть на нее долго, не отрываясь! Он не мог пошевелиться.
Позже он резко развернулся и пошел к остальным. Он искал лист бумаги и карандаш, молоденькие девочки-художницы из города дали ему альбомный лист и пастель. Степан сел на землю в сторонке и принялся рисовать, впервые за много лет. Никогда с таким удовольствием и чувством высшей необходимости он этого не делал. Он рисовал Нину.