Д.Т. посвящается! Да пребудет с тобою слава во всех мирах!
Стояла летняя ночь.
После пары лет путешествий Петр осел в своей квартире на патриарших. По вечерам он гулял у прудов, брал блинчик с джемом, кофе в термосе и иногда развлекал себя заводя на закате беседы с приглянувшимися соседями по лавочке. На ночь глядя приличные соседи совсем пропадали. О, если бы на город спускалась ночь с ее тишиной и прохладой, как это было еще в начале ХХ века! Нет, ночью на патриарших зажигался новый день в бьющем в глаза электрическом свечении баров, фонарей, и стоящих в пробках, фар гламурных авто. А тишина и прохлада таились только в подворотнях, если углубиться в них достаточно, и забуриться в сладкую темень темно-зеленых кустов, и вековых дубов, повидавших тут всякое.
Что же касается самих патриарших... Канули в лету те вечера, когда лишь парочка зевак изредка проходила мимо продавщицы теплой абрикосовой!
Уже несколько лет как Петр наблюдал забитые молодежью лавки, возле которых валялись горы мусора. Снующие "Воланды" и "Коровьевы" - напыщенно пыхтели в микрофоны, развлекая пару дюжин зевак, заплативших за экскурсию. Один такой Воланд во фраке неизменно имел самодовольное и озлобленно-алчное выражение лица, совершенно не подобающее выбранному персонажу, но хорошо иллюстрировавшее вошедшее в обиход понятие "профессиональное выгорание".
На пересечении Большого Патриаршего и Малой Бронной располагался клуб, в который ходили девушки "на лабутенах, ...и в ---- штанах" неподалеку швартовались на понтовых мотоциклах и порше желающие легкой добычи.
Сидя прямо у воды, подальше от этой суеты, Петр смотрел на отражение современного дома, красиво светящего в угол пруда. Иногда он оставлял дома все свои девайсы и садился просто подышать почувствовать себя не homo-gadgetus, а homo-aeternum.
В десяти метрах от него на газетку присел мужчина лет пятидесяти пяти на вид.
Петр смотрел как играют отражения деревьев на водной ряби. Тем же самым занимался и мужчина. Ни разу за прошедший час не посмотревший ни в телефон, ни в какое иное устройство.
Моментами он тоже поглядывал на Петра, а затем подошел и присел ближе.
- Сергей Борисович - произнес он, интеллигентно улыбаясь и протягивая руку для пожатия.
- ...Петр - немного опешив от такого прямого и неожиданного обращения ответил Петр.
После пары минут молчания Петр понял, что Сергей Борисович не чувствует никакого стеснения в молчании с ним, как не чувствовал и он сам. Просто теперь они с Сергеем Борисовичем сидят вместе, и разделяют друг с другом своё присутствие над этой сверкающей рябью пруда. Уже и знакомы можно сказать... Не было никакого напряжения. Сергей Борисович не выглядел ни как какой-нибудь разводила, ни как уличный сумасшедший, ни как желающий сцепиться языком, но манипулятивно предлагающий ему взять инициативу продолжения беседы на себя. Он был просто ближний. Как бы это странно ни звучало и как бы это уже непривычно ни было в наше время суеты и выгод. Да, этот Сергей Борисович ощущался просто как евангельский ближний. Как такой же последний из могикан на ближайшие 300 квадратных метров, которые можно было окинуть взглядом.
- вы не находите, что эти фигурки Крылова тут как нельзя кстати? - обратился к нему Петр, кивая на памятник, изображающий баснописца в окружении его зверушек. Что и удивляться...ни Воланд с Берлиозом, ни Аннушка с головой и трамваем... Ведь их отлитые фигуры были бы тут весьма к месту... Напоминали бы о чем следует напоминать! Но нет - Крылов и его ребята! Мартышка и очки или мартышка на лабутенах - одна команда...оглянуться кругом и не поймешь, где жестяные, где живые.
Дальше продолжать мысль не требовалось. По взгляду Сергея Борисовича было понятно, он и сам часто борется с теми же сокрушающими мыслями, совершенно, если прагматически рассудить, бесполезными, но неизбежно каждый раз лезущими в его ментальное пространство.
Так и началось их приятельство.
Сергей Борисович был искусствовед, а его жена Анна Францевна психиатр. У них была квартира в Королеве, но будучи романтиками не сильно стесненными в средствах, приближаясь к полувеку они решили найти себе какое-нибудь местечко по душе. Сначала они прикидывали варианты с Турцией или Тайландом, а потом взяли и переехали жить на Патриаршие. Сергей Борисович устроился в музей, больше для души, чем для зарплаты, а Анна Францевна постепенно обзавелась своей клиентурой. Пациенты приходили на дом, в маленькую комнатку возле кухни, в которой и умещались только лишь ее большое кресло и старинная драповая кушетка. А вот Сергей Борисович уже привык к вечерним променадам пока супруга спасала человеческие души.
Анна Францевна оказалась столь же родственной душой Петру, что и Сергей Борисович. Они не сговариваясь все чаще стали встречаться у прудов, или у мартышек, как они кодово окрестили свою локацию. Иногда после прогулки Петр заходил к ним на чай. И они переносились в свое сакральное пространство, столь отличное от царящего на оживленных улицах. Оно было словно расщелина или временной разлом в ткани современного города. Разлом уходящий в историю прошлого века, и может чуть дальше, в старую Москву. До этого разломчика было рукой подать, всего пять минут ходьбы мимо безумия клубных сцен, толпы компаний из одиночек уткнувшихся в гаджеты, разговаривающих друг с другом обрывками фраз, ломающихся какими-то клиповыми позами и жестами.
Вот и поворот... Тень от арки во двор...воздух со вкусом липких почек деревьев...почти он...разлом...старый добрый мир...
Т...т...т...т... гулкое эхо шагов по ступеням...и они у себя.
В один из таких вечеров, если бы мы, дорогой читатель, взлетели неслышно взмахнув крылами над шумными прудами... и обогнув несколько домов завернули во дворы, подлетев к пятому окошку снизу, светящему красненьким тканным торшером... мы бы застали эту троицу за их обычным вечерним чаем. Буквально за пару дней знакомства всем троим казалось, что они давние родственники, съехавшиеся ненадолго в этот уголок столицы из дальних уголков галактики...под этот торшер, изливающий мягкий свет, на расставленные кактусы и абутилоны и свисающие со стенных полок, словно в джунглях, какие-то лианы.
Подлетев к открытому вечерним ветрам окну, в шелесте верхних раскачивающихся ветвей дворовых деревьев, мы бы расслышали вот какой диалог:
- Но что такое сами синдромы? Если человек себя ведет не как положено, можно разыскать у него некий синдром ну или хотя бы симптом, сподвигающий на это его неординарное поведение. А вот, например, юродивые. Можно сказать, у них не синдром, а намеренное действие, но такое же антисоциальное. Но если наблюдать юродивого с точки зрения психиатрии, то можно также расклассифицировать его моторику, речь и поведение на симптоматику. В случае с юродивым, говорят - Бог проявляет себя через него. В случае психа говорится, что проявляется болезнь.
- А мистическое всегда и ходит рука об руку с психиатрией - вступился Сергей Борисович, - с психами постоянно происходят чудеса, правда же Аня? Псих в воде не тонет, в огне не горит... по идее, человек питающийся с помоек должен подцепить что угодно, но нет. Или вот, у Ани в отделении был один копрофаг - пожиратель, с позволения сказать, какашек - Сергей Борисович хмыкнул и утонченным жестом потер нос, - ходил лакомиться в туалет. В отделении несколько человек заболели гепатитом А, объявили карантин, а копрофаг был здоров!
- Точно-точно, Сергей Борисович, я сам слышал такие рассказы - утвердительно закивал Петр. - Есть у меня один знакомый психолог, к нему долго ходила девушка, которая начала слышать голоса. С этого все начиналось. Примерно в то время как она начала их слышать у нее обнаружили рак, причем в последней стадии, ее госпитализировали, но голоса ей постоянно что-то советовали. Она сбежала прямо из больницы, хотя врачи ей говорили, жить ей не больше месяца, при всех процедурах. Но вот она сбегает, едет в другой город, там скитается по заброшенному дому, видит призраков, и где-то на чердаке ломает ногу. Ее снова увозят в больницу. Снова говорят, что жить не долго, она снова сбегает. Потом она попадает под машину, и снова все повторяется... в общем, через полгода это уже можно сказать труп, но все на ногах, и все живой. Периодически она выходила на связь с этим психологом, и всякий раз он узнавал, что она все еще жива. На нее валились всевозможные травмы, точнее она сама их себе обеспечивала своими брожениями, но при этом она была неубиенна, словно смерть не хотела ее забирать ни при каких обстоятельствах. Иной же раз - человек здоров, а оп и готов. К сожалению, с этой девицей я был совсем не знаком, и не имел возможности что-либо выяснить, чтобы история приоткрыла свою тайну. Был у меня еще один знакомый, про которого рассказывали, что он как-то выпрыгнул из окна, а угодил в проезжающий мимо грузовик груженный песком. Только ногу подвернул. Это был необычайный человек, можно сказать юродивый. Ну...несколько не канонический такой, а уже постсоветский, и посткапиталистический.
Анна Францевна заинтересовано приподняла брови.
- эпатировал массы - улыбнулся Петр. - Мог при входе в метро предъявить красную корочку сотрудника МВД, при развороте которой открывалась цветная пестрящая голограмма со спиралью. Пока турникетчик проморгавшись вспоминал про свисток, тот уж был на эскалаторе.
- хахаха...- разлетелся по кухне дружный смех, когда все живо воскресили в своем воображении мрачные будни советского турникетчика, пред взором которого текла река унылых темных пальто всех оттенков коричневого, тусклых оттенков темно-зеленого и синего... людского потока, периодически покусываемого челюстями турникетов. И тут возникает он - "победитель темных сил...ну ка от винта!"
Анна Францевна заботливо подлила всем чаю.
- вы были с ним хорошо знакомы? - спросила она
- К сожалению, почти нет. Случайная встреча.
- Так в чем же было его юродство?
- ооо...это целый рассказ. Если насобирать все истории, которые люди с ним пережили, можно было бы накопить на целый томик священного предания. Он сознательно выходил за границы своей эпохи. Или бессознательно, как знать...есть ли что сознательное в этом мире... если мы будем приписывать все девиантное к побуждающим человека импульсам или либидо. Сознательно или нет...чтоб выйти из масс-культуры достаточно быть хиппи. Но он и для субкультуры хиппи был запределен... Он нес в себе сумасшествие магической архаики.
- Замечательно! - восторженно прокомментировала Анна Францевна, поелозив в пышном мягком кресле, чтобы занять в нем еще более смачное положение - начало великолепно и многообещающе.
- Где ж они сейчас наши святые юродивые...где...кто б уж пропесочил весь этот нейромаркетинг... - вздохнул Сергей Борисович.
- так как вы познакомились?
- со всеми подробностями! - подбодрила Анна Францевна.
- Начну с самого начала. Потому что и всё, что предшествовало нашему с ним знакомству, составляло некое преддверие этому безумию.
Компания, с которой я приехал тогда паломничать в майский Петербург, состояла из... пяти человек. - подсчитал в памяти Петр, закатив глаза в потолок. - Мы были совсем юны.
Решили мы как обычно испытать судьбу, то есть, жить по-апостольски - ночевать там, где приютят. Сейчас это коучсерфинг называется. А тогда называлось "вписка". Обычно это не составляло проблем, если разделиться по одиночке или хотя бы по парам. Однако, в тот раз мы еще выезжая из Москвы договорились, что одним из условий приключения будет не разделяться и искать добрых людей, способных пригреть на ночь сразу пятерых. Стоило ли удивляться, что первую прохладную майскую ночь, судьба вручила нас в объятия питерского подъезда. Мы решили навестить митьков, их дома не оказалось, но пролеты в парадной были стоящие! Набрав в гастрономе картона, и охапки квартирных ковриков, мы там и решили прилечь до рассвета и запаслись портвейном "777".
Кстати, немного в сторону от основного вашего клиента, Анна Францевна, был еще интересный эпизод по вашей части...Ночью в подъезд пришла одна особа со скрипкой за спиной, которая, пока мы были заняты созданием уюта в своих апартаментах, настойчиво звонила кому-то в дверь, свысока поглядывая через пару пролетов на нашу компанию, закусывающую уже килькой в томате. Мы поняли, судя по ее длительному и упорному ожиданию у дверей, что идти ей было некуда. Но девица была вся очень особенная... Это как есть колбаса докторская, есть ливерная. И люди есть такие питерские-питерские, за версту видно, что не москвичи. Прекратив попытки дозвониться, она ушла во мрак ночи. Ко второму часу ночи она снова неожиданно возникла в подъезде, подсела к одной из наших девушек и поведала историю, что куда-то она шла по рельсам, шла-шла-шла... но потом повернула назад. Мы любезно выделили ей картонок и уложили рядом. Точнее лечь она посчитала недостойным для себя и присев прикорнула.
Когда мы встали, все сразу пошло не так. Проснулся я от хруста, а затем мощного звона разбитого стекла, упавшего где-то внизу. Это Настасья, одна из наших девушек, разбила окно, нечаянно поднажав на него спиной, пока садилась на подоконник. А сидеть на полу, как выяснилось, было уже невозможно. Скрипачка оставила после себя подарок - желтую лужу, прямо рядом с нами. Звон стекла и смех от неадекватной выходки скрипачки и нам пришлось смываться оттуда, поспешно собирая вещички, пока первые проснувшиеся жильцы не обнаружили этой сцены. Но что делать в спящем предрассветно лиловом Питербурге? В ногу с начинающимся рассветом мы брели и брели по улицам, потихоньку расправляя плечи и вытягивая шеи из шарфов и воротников на встречу первым проскальзывающим то тут то там желтым и оранжевым теплым лучам. Пока не наткнулись на первую открытую дверь. Безлюдного кафе, где только начинала позвякивать посуда, в консонанс первым шагам по бульвару. В него мы радостно и свернули. Девушки начинали нервничать от недосыпа, одна из них натерла мозоль, и уселась уставившись стеклянным взглядом в окно на переулок, категорически отказываясь куда-либо идти. За что ее тут же и прозвали - Барыня.
Мы решили, что ввиду неизвестности условий, которые ожидают нас в грядущие сутки, будет не лишним доспать и отогреться на лавках только что заработавшего метро, на станции Достоевская. Пока я и еще двое спали, развалившись на лавках станции, другие отправились в телефонную будку, достойно неся там вахту на шквалящем ветру, обзванивая желающих приютить у себя пятерых.
Когда мы выспались и вышли на поверхность, каменный Достоевский, сидящий поодаль на площади, доставил нам своим присутствием определенную поддержку. Он восседал в раздумьях о вечном, а в его ногах курьезно валялся древний разодранный стоптанный башмак какого-то местного бомжа, такого же фасона как на самом Достоевском, а на башмаке, как на постаменте, располагалась почти целая скорлупа аккуратно выеденного яйца. Никто из толпившихся на площади не замечал эту шутку, написанную символическим языком расположения случайно образовавшихся предметов, но нам она настолько увеселила сердца, что даже хмурое, затянутое густыми тучами, небо, на пару минут расступилось, пропустив лучи искристого света, излившегося на бренную площадь, с ее бомжами, проходящими степенно горожанами и поднимающими шорох голубями. "Стоит ли что-то выеденного яйца?" Когда я заступил на смену в будку, все телефоны Петербуржских вписок были уже обзвонены, и коллегиально было решено начать обзвон московских, для пополнения списка Петербуржских. Мы позвонили на московский сквот. Так называется квартира, где проживает много хиппов. Подошла девушка и услыхав, что мы хотим такую вписку, чтобы сразу впятером, удивилась нашей наглости. Какое-то время в трубке царило молчание, перемежающееся похаркиванием трубки автомата, а по шуршанию на том конце провода было ясно, что она ушла посоветоваться. Вернувшийся голос был более бодр и нам показалось даже посмеивался. Она дала нам номер некоего Диченко. Мы набрали, и на проводе прозвучал женский приятный голос, без колебаний принявший предложение пригреть всех пятерых.
День наливался теплом от начинавшего по майски палить солнца, люди сновали по своим делам, постепенно закипала будничная жизнь. А впереди у нас, после насыщенного дня обещала быть спокойная безмятежная ночь, в цивилизованной квартире, на одеялах или покрывалах, так уж сулил благозвучный женский голос в телефонной трубке. Кроме того, девушка сказала, что мы можем приехать уже сейчас, а пока будем добираться, она успеет забрать детей из сада. Это обстоятельство несколько свидетельствовало в пользу ее социальной благонадежности. Мы решили воспользоваться такой возможностью, чтобы закинуть вещи.
Конечно, какой-то подвох во всем этом чувствовался изначально, но разве не его то мы и искали?!
Компания, в которой я вращался состояла преимущественно из юношей и девушек из вполне благополучных семей. Мы были авантюрны и любознательны к маргинальной стороне общественной жизни. Нам она казалась изнаночкой приличного общества, такой дырявой затертой подкладочкой, приличного сверху цивилизованного пальтишка. Кроме того, нас интересовала андерграундная музыка, живопись и необычная литература, от мировой классики до обериутов. Что при таком раскладе могло быть слаще кильки, шпрот, портвейна, подвалов и чердаков, бульваров и мостов? Как пелось в песне "город сказка, город мечта, попадая в его сети пропадаешь навсегда..."
- Ах, Петр! голова кругом! - вспыхнула Анна Францевна, - помнишь Сережа, все как в нашей молодости, ммм...!
- Помню, дорогая - мягко прильнул к ней Сергей Борисович, - Я ж сразу почувствовал Петьку на пруду! Наш товарищ! - важно добавил он подливая всем ароматного чаю и незаметно для себя впервые за все время знакомства перейдя на "ты".
- Чем же тебе так были интересны маргиналы? - прищурившись спросила Анна Францевна.
- Вы Анна Францевна никак потихоньку стряпаете мне анамнез? - засмеялся Петр, делая вид, что вносит в блокнотик запись, промычав "...маргиналофилия".
- А ты какой бдительный! - хмыкнула Анна Францевна, отхлебнув чаю.
- С вами глаз да глаз! Так вот, жизнь настоящих маргиналов, психически бесповоротно девиантных людей, согласитесь чем-то привлекает. Те кто по-настоящему лишены жилья, денег, гражданства, отсидел в тюрьмах и психиатрических больницах - эти ребята за гранью конвенциональных рамок, от некоторых сбежал бы сам ницшеанский Заратустра. Они живут большей частью импульсивно. Мне казалось, они в этом ближе к древним людям. Не к элите, императорам и жрецам, конечно, а простому народу эпохи появления государственности. И эти наши выездные приключения были небольшим погружением, нырком в океан, чтобы потом снова выйти на сушу и проанализировать полученный опыт.
Далеко не всегда я попадал к таким же как я, детям из вполне мещанских семей среднего достатка и выше, живущих в своей квартире или снимающих, но ведущих свободную жизнь, внешний образ которых снаружи не сильно отличался от подлинных маргиналов. У них мог быть такой же сквот на квартире, эпатажные и порой не стиранные шмотки, но в целом, все это было для них не более как временным экспириенсом. Иными были подлинные маргиналы, с ними я общался не на языке слов, их я ощущал каким-то глубинным органом, функция которого задавала ритм жизнь/смерть, как легкие задают ритм вдох/выдох. Они уже вышли за вербальный уровень. И уж на нем давно забыли все имеющиеся шаблонные средства коммуникации, условности, когда что следует говорить, как любезно начать и закончить...и всё такое. И могли одной краткой фразой дать под дых, вывести из строя, сломать юношеские ограниченные шаблоны восприятия. Не обремененный редукцией всех загадок к психотравмам детства, наследственности, педагогической запущенности и тому подобному, я смотрел на все совсем с другой точки сборки - я видел в людях целостных ярких персонажей, своего рода героев, несущих какую-то свою неведомую миссию. И, видимо, чтобы смотреть кино жизни, следует смотреть на экран, а не на шестеренки в рубке проектора. Во всяком случае, смотреть сразу туда и сюда, выходит не сразу.
Так вот...Трамваями мы ехали до заветного спального района на севере Петербурга. И я все думал, кем же будет эта девушка с детьми, готовая нас приютить? Какой неведомый мотив стоит за ее спокойным решением пустить в свой дом пять незнакомых человек, которым она не задала ни одного вопроса? - размышлял я. И от этой тайны, от свободы неизвестности, все вокруг было таким магическим... я поглощал единым дыханием все дневные проявления жизни, от лирического перестукивания и позвякивания трамвая, до воздуха города, запаха одежды людей и аромата разбухающих почек на деревьях, льющегося в открытые окна.
Дружно считая остановки и выспрашивая у народа свою искомую, мы в весеннем ажиотаже, добрались до края города, и высыпались из трамвая в спальный район с высотками. Белые коробочки домов, детские сады, школы, все как в Москве... но воздух, приносимый ветром с залива опьянял.
Собственно целью визита нашего в столь ранний час было не столько сбросить лишние рюкзаки, сколько присмотреться к прибежищу, познакомиться с хозяевами, и удостовериться, что следующую ночь не придется коротать на улице. "Кинул вещи - застолбил место" - дружески посмеивались мы, подходя к дому.
Дверь открыла радушная, во всяком случае, не наводящая на себя мрачный вид, девушка, на которой висели дети. Как мы поняли, жена Диченко. Показав на комнату, где можно сбросить вещи, она провела нас на кухню, где с потолка на ниточках свисало множество предметов. Большей частью детских поделок, и прочих мелочей, дружеских хипповых презентов и безделушек. Девушка уже уходила из дома, и мы, не успев осмотреться, вынуждены были уже покидать вполне комфортное гнездышко. Все выглядело адекватно и оборачивалось настоящим везением.
Весь день романтично пробродив по городу, с наступлением сумерек в нас возобладали до смешного слишком человеческие нежные чувства к горячей вкусной еде в уютной компании, под кровом дома.
Хотелось просто уютного угла и чашечки теплого риса с рюмочкой сакэ...
Нет, конечно, было не до изяществ. Я тащил килограммы картошки, макарон и прочей снеди.
Когда в полночь мы вышли из трамвая на той самой остановке, того самого района, что днем был раскрашен всеми цветами жизни и наполнен бурлящей людской энергией, все оказалось другим... - Петр вошел во вкус своего рассказа, прикрыв глаза, он продолжал. Пред ним все предстало ярко, как тогда. И Сергей Борисович вместе с Анной Францевной зачарованно слушали продолжение истории.
- Теневая сторона мира явила свой лик. Свист северного ветра, носящийся между серых промозглых высоток, напоминал звуки тибетской флейты из берцовой кости. Зубы стучали так, что переговариваться стало возможно не иначе как хокку, успевая вовремя закрыть рот, чтобы не поймать Борея. Туманная взвесь окутывала очертания последних признаков человеческой жизни. Все превращалось в темно-серую массу разинутой пасти пространства, среди которой торчали редкие зубья домов.
В подъезд пропустил мужчина с собачкой. Обычный подъезд, обычный лифт, заплеванный, но самый обыкновенный - жизнь начала снова обретать очертания стабильной обыденности, готовой прокормить и утешить. Вот уж и наш этаж и мы топчемся у коврика. Дверь открылась внезапно...палец Барыни как раз не успел дотянуться пару сантиметров до выпуклой кнопки звонка. На пороге возник худощавый мужчина с проседью и голым торсом, каким-то индейским амулетом с клыком на шее, всем обликом походивший на шамана.
- Ну что встали! Заходим! - громко отчеканил он.
Девушки и детей словно и не было, либо комнат в квартире было больше, чем показалось утром. В квартире было беззвучно, тикали только где-то часы. Командный голос с нотками шаманского безумства велел всем по очереди представиться. То ли от неожиданности, то ли еще не придя в себя от холода, все потеряли дар речи. Нарушив неловкую паузу, спасла положение, Настасья Филипповна, рыжеволосая девушка, самая смелая и крупная фигура из нашей компании, с моментами громким, немного намеренно борзым голосом. Борзым просто искусства ради и веселья для, отчего и прозвали ее так колоритно.
- Ты, я вижу, самая смелая блядь, - воодушевленно воззрился на нее Диченко.
Такой обходительности не ожидал никто. По части вычурного смешного эпатажа наша компания сама нередко лидировала на рынке абсурда. Но тут, таким нахрапом, он взял нас как щенят. В полночь мы были заложники обстоятельств, и хотя оставались людьми свободными от рождения, почувствовали себя товаром на рабовладельческом рынке. Продавец и покупатель в одном лице, Диченко прохаживался вдоль выстроившегося в линеечку на весь коридор, добровольно пришедшего живого товара.
На сей раз повисло более затяжное молчание. Мы с другом Иваном, ускоренно взвешивая ситуацию, хотели было уже восстановить попранную честь Настасьи Филипповны, как наши взгляды остановились в проходе на кухню, из которого в поле зрения попадали четыре ноги, совершенно безжизненно свисающие с дивана, в такой позе, что их тела можно было бы дорисовать мысленным взглядом как сваленные в кучу друг на друга.
- ха! Я на этой неделе убил караван верблюдов! - издал воинственный вопль Диченко, кивая в сторону сваленных тел. Ну ладно, кто из вас дальше посмелее?
- Петр...- решительно подал я голос.
- Иван, - Барыня, - Катерина, - Подтянулись остальные.
- молодцы, - словно отмахиваясь от прожужжавших что-то мух, отчеканил шаман. Он уже вовсю занялся Настасьей, приглаживая ей волосы и притягивая к себе.
Настасья сделала вращение глазами, выпучив их немного, как она любила делать, для пущего антуражу. Она училась в литературном институте, и появляясь среди интеллигентной тусовки иногда имела развлечение навести на себя образ колхозной девицы, русской бабы, которая на коня и в горящую избу. Барыня и ее младшая сестрица Катерина также старательно производили впечатление девиц из ПТУ. Впрочем, Барыня и в самом деле не обременяла себя связью с таким достижением индустриального общества как университетское образование.
- Ну что, Диана, проходи, - ласково пропел Диченко, одев ей руку на плечи, и повлек ее на кухню, где валялись тела.
Мы переглянулись и пошли следом. Кухня была маленькая и половину ее занимал диван и невысокий комод, использующийся вместо стола. Между кухонным гарнитуром с раковиной, комодом и диваном было чуть более квадратного метра. Шаман там и разместился, усадив Настасью рядом с собой прямо на полу.
- Ах дааа, с тобой твои дружки... ну проползайте к нам.
Кое-как я протиснулся и уселся прямо у подножия дивана, рядом рухнули Иван и Катерина, Барыня присела у двери.
Довольный жизнью Диченко, наглаживал густые длинные каштаново-рыжеватые волосы Настасьи, мурлыкая ей на ухо - Диана, красавица Диана...
- я не Диана, а Настасья Филипповна - взбунтовалась Настасья.
- Будешь Диа-а-а-а-н-а-а, - смакуя произнес Диченко
Настасья, состроив забавное и беспомощное выражение лица, поглядела на сочувствующего ей Ивана. Тот советующимся взглядом прошелся по мне.
- Скажите, а вы ужинали? - произнес я в надежде, что это отвлечет на какое-то время Диченко от Настасьи, да и нам наконец настала пора нормально потрапезничать.
- ... - два черных глаза Диченко стальной хваткой зафиксировались на мне, вбуравливаясь мне в глаза.
- мы принесли с собой еды - продолжил я мысль, подталкивая Ивана к подтверждению высказывания, для придания ему хоть какого-то веса.
Шаман медленно приподнялся и окинул взглядом кухню. Кое-где на столах валялась немытая посуда. Это не было чем-то странным, дело житейское. Гнилая картошка, катающаяся где-то под пятой точкой, тоже не сильно удивляла. Настораживало другое - еще несколько минут назад мой взгляд привлекли странные грязные банки, наполненные чем-то имеющим вид так себе прожеванной и сблеванной назад гречки. Стояли они на столе, и рядом валялась еще всякая всячина, вроде бы напоминающая еду, но больше помойку. Эту баночку Диченко поднял на середину комнаты и торжественно опустил, предлагая всем отведать этой холодной кашицы, словно причастия с его щедрого жреческого плеча.
- благодарим за предложение - ответил за всех Иван, с присущей ему искренней дружелюбной интонацией , - но мы не хотели бы злоупотреблять вашим гостеприимством. Мы всегда приносим еду с собой и рады угостить хозяев.
- с собой...что там у тебя с собой?
- два килограмма картошки, макароны, консервы, помидоры, огурцы...
Лицо Диченко заметно скисло. Как у Карлсона, которому не досталось плюшек, и злобная Фрекен-бок следит за всем хозяйством.
Он с презрением воззрился на пакеты с перечисленной провизией, и всем стало понятно, что ужина не будет.
- может быть заварим чаю! - неожиданно проявила энтузиазм Настасья, стилизованно взмахнув рукой и обезоруживающе улыбаясь, словно ничего тут и не происходит странного.
Диченко заметно оживился, от умилительного восклицания Настасьи его впалые щеки покрылись пунцовым цветом, и нижняя часть лица, покрытая трехдневной седеющей щетиной снова сбросила начинающие проступать невыразимо дикие черты. Он не был страшен, он был несколько безумен. Или в принципе с каких-то пор, или в данные часы. Одновременно с тем, во всем его облике чувствовалась какая-то игривая закваска.
В момент, его руки, словно руки фокусника, залили кипятком какой-то давно спитый настой, покоящийся до того неопределенное время в грязной кружке где-то на окраине стола. Разлив его по паре таких же грязных кружек, он пустил его по кругу.
Чтобы снова не прогневить хозяина, все сделали вид, что приложились к сему нектару. Я отвернулся в сторону дивана, чтобы незатейливо и свой глоток пропустить и тела рассмотреть. Смотреть пришлось долго...
На какие-то минуты, все что происходило за моей спиной перестало для меня существовать, пока внимание мое всецело поглотило наблюдение за дыханием этих двух тел. Точнее за его отсутствием.
Все начинало приобретать совсем сюрреалистический характер. И походить более на осознанное сновидение, чем на реальность. Звуки притихли, и мерный стук сердца пытался нащупать такой же стук у лежащих тел. Но вскоре уши, в которые начали доноситься звуки какого-то кипежа, отвоевали внимание у глаз, которые не могли оторваться от бездыханных тел... со всплывающей в памяти репликой про убитых верблюдов.
- целуй меня, Диа-а-а-а-на-а-а, целуй! - томно и все более упрямо требовал Диченко, пытаясь повернуть к себе голову Настасьи.
- послушайте, вы это серьезно? ...Давайте может быть хотя бы познакомимся? - практически хором выступили мы с Иваном.
- и кто вы такие?
- мы из Москвы. А вы всегда жили в Питере? - попытался я как можно более простецки и доброжелательно отвлечь его внимание.
- я реку переходил.
- ?
- вот так...- Диченко присел на корточки, и все так ужались в мебель, что посредине высвободилось еще полметра места. - я убил караван верблюдов!
Далее потекла какая-то невразумительная история, которая сопровождалась ползанием на коленях по полу. Сколько времени это длилось я уже не смог бы сосчитать. Постоянно поддерживая этот мутный разговор, и пытаясь понять смысл, я краем глаза замечал, что остальным все меньше и меньше дела до происходящего, они уже спят на ходу. А кружки, из которых все пили - пусты. Как же можно клевать носом, когда он тут прыгает? Пропустят все самое интересное! - росло во мне возмущение. Диченко куда-то убежал, и я попытался растолкать Ивана и Катерину. Но даже Иван, бдивший со мной до последнего, сидел как лунатик, и отвечал мне словно во сне. Было даже не ясно, слышат они меня или нет. Под моим напором с их еле шевелящегося языка слетали тупые безучастные ответы. Неужели их так вымотала ночевка в парадной? Я хотел было попробовать растолкать и два тела на диване, чтобы посмотреть, до какой степени катаплексии возможно скоро дойдут и мои ребята, но тут в дверях возник Диченко с ножом в руках.
Жестикулируя им, он продолжил свой рассказ, который, если можно было бы переложить его на живопись, походил бы на "искушение святого Антония" Сальвадора Дали, учитывая похвальбы в доблести убиения верблюдов, которые уже шли пред моим взором на этих тонких длинных ногах...шли и шли, а Диченко стоя на корточках, все продолжал размахивать ножом перед моим носом на фоне песочного узора линолеума, уже начинающего поднимать пустынные барханы в моем воображении, также предательски готовом окончательно перейти в сон.
В конце концов и я потерял всякий интерес к попыткам извлечь смысл повествования и получить толкование, кто же такие верблюды и все прочее...
- не пойти ли нам спать - громко вопросил я.
Ребята медленно встали и словно сомнамбулы вереницей поплелись в комнату.
- будете спать на батлах, бляди! - рявкнул Диченко, и под личным конвоем сопроводил всех в комнату. Там на полу были заботливо уложены в ряд пластиковые пустые пятилитровые бутылки, призванные служить подушками.
Сонные ребята повалились на пол, а наиболее проворная Барыня сквозь сон успела подстелить себе кофточек, которые были у нее припрятаны в рюкзаке, оставленном здесь еще дивным утром, заменив и батёл под головой мягким рюкзачком.
- я сказал, на батлах! - промычал Диченко, и не менее проворно выдернул из под Барыни рюкзак, ногой подшвырнув ей обратно батёл.
- Достойная конкуренция ночи, проведенной на картонках в парадной - наскоро отозвался Сергей Борисович, как и Анна Францевна, боящийся перебить своими репликами эпос Петра.
- ооо, парадная уже казалась отелем люкс. После поезда и парадной, и полной неизвестности в отношении следующей ночи, я решил принять душ. Пробравшись по темному коридору в ванну, нащупав выключатель, быстро скинув вещи и начав нежиться под струями горячей воды... я вдруг ощутил нечто необычное, заставившее меня повернуться к двери, и... обнаружил в ней дыру, в которой торчали глаза Диченко. Буравящие меня словно два пристальных черненьких глаза дятла, деловито заглядывающего в дупло своего дерева. Оглядев рубленые контуры этого дупла, я понял, что эта дыра в двери была проделана с очевидностью топором.
Я предпочел смотреть на плитку ванной, и к великому облегчению, вскоре боковым зрением почувствовал, что дятел улетел по своим делам.
Выходя я бросил взгляд на кухню. В свете луны, два тела на диване лежали всё в той же позе, сваленные друг на друга горкой, бездыханные и безвучные.
Добравшись до заветных батлов я рассчитывал узнать, не было ли каких новостей в моё отсутствие...
- слышь, Вань, ты не спишь? - тихонько зашипел я на ухо, - вдруг этот деятель зарубит тут нас ночью?
...Полная тишина
- эй...- толкнул я Ваню изо всех сил.
- мм...хххррр...
Вообще, в отличии от меня, Ваня сам был тертый калач, и лет на 10 лет старше всех в нашей компании. Он работал патологоанатомом, а в свободное от работы время он меломанил. Обычно мы коротали время слушая его восхитительные стихи и песни, воспевающие его коллегу по прозекторской как египетскую жрицу, под взмахом пилы которой хрустели ребра Рамзеса... А также восторженные рассказы, как отлично с Брамсом сочетается фенобарбитал, под Шуберта лучше калипсол, под Вагнера сиднокарб... и так далее и тому подобное...список всевозможных композиторов и препаратов с коктейлями собственного авторства, подобранным со всеми тонкостями меломанства, был неподъемен.
Диченко для него был, конечно, своеобразной птицей, но в целом рядовым персонажем на сцене жизни. Конечно, удивлявшем его, но не более чем удивляла его каждая его ночь собственных приключений по миру психической реальности. Зная Ивана, я прикинул, что пока Диченко прыгал на кухне ведя свой сказ про верблюдов, он в своем гипнагогическом состоянии, наверняка уже подбирал коктейль и под суть личности Диченко...в его голове звучали фуги и оперы, в которых по Сахаре тянулись караваны верблюдов...
Минут пять я вглядывался в безмятежное выражение лица Ивана, смутно различимое в лунном свете сквозь занавески, едва ли не причмокивающее от созерцания великих сюжетов разворачивающихся в его мире грез...пока я беспокойно елозил на своем батле.
- Господи Боже - подумал я, и мой живот, в который днем попала только пара чебуреков, начал жалобно подвывать. - Я прикинул в воображении сюжетик, как я буду словно мотылек, недобитый анестезирующей слюной паука, наблюдать за дальнейшими событиями сохраняя все чувства и рассудок.
Проворочавшись еще полчаса я заменил таки свой батёл на рюкзак, помолился и решил спать сном младенца.
Когда я открыл глаза солнечные лучи уже сполна заливали комнату, которая, о чудо! Превратилась в комнату, которую мы видели вчерашним днем. По дому бегали и шумели дети. На шкафах стояли глиняные барабаны всяких размеров и форм. Даже жена Диченко была на месте. А два трупа на кухне воскресли и пили чай.
- великолепный финал! - зааплодировала Анна Францевна.
- Это еще не все. В Москве я навел справки по общим знакомым про личность Диченко.
- представляешь, он нас пытался накормить какой-то сблеванной гречкой - делился я незабываемым опытом.
- это ничего, нам бы хоть гречка - отвечает мне приятель. - Однажды пришли мы голодные, присели на кухне, а он поставил сковороду, полил маслом, затем схватил в одну руку веник, в другую эту сковороду и наскреб шустро со стен тараканов на нее. Прямо на наших глазах. Вот, - говорит, - ваш ужин, бляди! Добавки заказываем?
- за что ж он так с гостями?
- да а кто у него гостил?!... Слышал я, он снимал людей с героина. Приводил их к себе домой и кормил с помойки. Принципиально с помойки. Такая терапия для них у него была.
- и помогало?
- говорят, да.
После этого мне довелось еще раз пересечься с ним... почти пересечься.
По прошествии года по Москве прошли слухи, что Диченко ныне тяжело болен, и умирает на квартире своего друга. Пришел май и я как обычно ехал с приятелем в Петербург. Мне хотелось еще раз встретиться с Диченко, навестить его, проникнуть за покров Изиды, когда она уже немного его приподняла на смертном одре. Ведь человек ожидающий смерти, если он осмысленный человек, выходит за рамки социальных игр. Кто-то начинает каяться, и молиться, в ком-то просыпается сарказм или добрый юмор, как, к примеру, у императора Августа, на последнем издыхании сказавшего собравшимся
"Коль хорошо сыграли мы, похлопайте!
И добрым проводите нас напутствием."
А этот Диченко? Он и так этим занимался уже при жизни! Еще даже не ходя по краю смерти, а прочно стоя ногами на земле, вышел с измальства за их пределы, занимался юродивой пантомимой на улицах, и делал множество непринятых с точки зрения обывателя, и абсурдных с точки зрения рационалиста, вещей. Обычный человек, - размышлял я, - если он хоть чуть склонен к осмыслению, на пороге смерти выходит из стабильности и понятности в неведомую зону, и необъятная волна вопрошания "Кто я был? Что я сделал? Что это был за мир? Что дальше?", разрушает границы привычного мирка, прорастает из глубин существа. А что чувствует Король Абсурда, отыгравший свою роль, когда бессменная смерть выходит за ним на сцену? Если ты играл свою партию за сторону абсурда, что же пробудится в тебе, когда партия подходит к концу?
Добравшись до дома у Невы, по улице Робеспьера, я гадал, кого я встречу - в тонусе ли будет Король Нигредо, не трансмутирует ли он прямо сейчас в Короля Чистого Смысла? Или он устал, выдохся, иссяк и просто лежит в постели...
Войдя в парадную, я оглядел площадку с дверьми, которая была круглой формы. Двери как лучи уходили в разные стороны. Вдохнул запах, который, казалось тот же самый, что вдыхали здесь во время революции, и штукатурка осыпающаяся со всех сторон была какой-то вековой. И потянулся к звонку двери глядя на свой палец как в замедленной съемке. Вспоминая, как первый раз, когда мы дерзкой компанией нагрянули к Диченко, и Барыня потянулась пальцем к звонку, дверь резко открылась сама, и на пороге появился Диченко.
Сейчас дверь сама не открылась, а звонить пришлось долго. Шестой раз надавливая на звонок и прислушиваясь к тишине, я не сдавался. За дверью было тихо, но скоро появился звук шлепающих тапок по старинному паркету, шероховато рассекающий эту священную тишь. Дверь отворилась.
- вы на поминки? - произнесла девушка, голос которой был не радушен, не отчужден, а как-то по-Питербуржски ровен и загадочен.
- Проходите. Все уже на Невском, в комнатке при театре. Все организовали там. Если хотите - приходите.
- ...простите, а когда он...м-м...?
- на днях. Вот тут, словно вчера, подходил к окну...вот пишущая машинка, писал стихи.
- можно взглянуть?
- если пойдете на поминки, захватите с собой. Я приду позже, а все уже садятся через час. Если бы вы принесли им стихи, мы бы почитали их все вместе.
- тогда до встречи - прошептал я, и жадно сунул в карман десяток листков,
обещающих приоткрыть то самое состояние души покойного, которое ускользнуло от меня живьем, но волею судьбы отдало себя мне в руки в форме неровных рядов скачущих черных букв, напечатанных на старой машинке.
Стихи были сатиричны уже тем, что написаны слогом Пушкина. А содержание во всяком случае благодаря игривому настрою не разочаровывало.
Петр переменился в лице, на нем появилась точно печать той самой загадки жизни. По нему пробежали тени, зашумевших за окном деревьев. Все молчали, точно дух самого Диченко проник к ним какое-то время назад. Стихи надолго впились ему в память. Неспешно распаковав их оттуда, он упоенно прочел:
С чего начать? - Ядреный корень
Балденья праздного ума
Агрораздел его просторен,
Да и не кот наклал - сума,
На сей предмет уготовленна -
Душа - компактна и нетленна
Хоть до меня добрался слух
Что понадежней будет Дух.
Так вот. Я в этом самом смысле
И развожу свои пары,
Так что придержим до поры
Излишне каверзные мысли.
И кстати, кто со мной не спит
Тот молодец, хоть паразит.
***
Но хрен гнилой цена была бы
Любому экскурсу туда -
Без алладиновой лампады
Вертаться стоило б труда?!
Она при мне. Чревата Духом -
Святым, поскольку верю слухам
Лишь про Лукавое Добро -
Быв объегорен на ребро
Во времена куда честные.
И кем? - Дитем. И кем!?! - Отцом.
Творцом, кутнувшим пред концом...
Своим. Знать, боги мы... иные.
И Мать была, самонезная -
Самоотверженная Майа.
***
Коль ты силен, будь самым слабым
Коль ты умен, будь дураком.
Нет ничего вреднее славы
Опасен свет не под замком.
Удача - в жизни вся награда,
Ключ - бескорыстная отвага.
Бесстрашие приносит вред -
Боясь, дерзай, - сверхбредом - бред.
Полезно ль нарушать законы,
Раз в их уверясь кривизне
Но чудо лишь во новизне
И в травах синих алы кони...
Легко лови своих коней
И три меня, до дыр, сильней...
... Конечно, я запомнил его стихи не сразу. Я мчался по Невскому, спотыкаясь, натыкаясь на людей, поочередно то впиваясь на ходу в стихи, то напряженно шаря глазами по вывескам в поисках ксерокса. Ведь это был единственный приличный способ их сохранить, да еще в первозданном виде этих скачущих живых букв с ленты старой печатной машинки. Никаких смартфонов у нас не было. Ксерокс, к вящему провидению, нашелся!
А вот некий "театр", находящийся в обычном жилом доме, долго не являл себя, хотя и имел вполне точный адрес. Казалось, этот подъезд появится только в случае готовности туда попасть - как у Гессе надпись на стене "Вход только для сумасшедших!". С нескольких попыток, описав круги вокруг дома и близстоящих, мне наконец удалось найти все нужные ориентиры, коридоры, повороты, двери. На поминках собралось около 20 человек. Там, за столом, я и услышал еще ряд историй. Да, он был "городским сумасшедшим", занимался уличными "импровизациями", лежал пару раз в психушке, имел диагноз "шиза", и даже был премирован в этом группой инвалидности. Родись он пару веков назад, он был бы прославлен как юродивый. Друзья его любили. Отношения с женами и детьми остались для меня за кадром. Известно только, что он брал фамилии своих жен. Многие считали его учителем.
Стихи я отдал его друзьям сразу, но встав в сторонке, жадно дочитывал, открыв свой ксерокс. Мой взгляд упал на строчки:
::
...
Я в зелень неба призову
На краснооблачном праслове...
Стих был подписан датой того самого утра, когда из окна проносящегося где-то мимо Малой Вишеры поезда в направлении Петербурга я вглядывался в странное мерцающее зеленоватое небо в краснопёрых облаках над пролетающими за окном еловыми посадками.
Диченко умер на страстной неделе в страстной четверг, через час после того как исповедовался и причастился. Кажется, это был 2001.
...Петр замолчал. Какое-то время они слушали щелчки советских настенных часов с шишечками, свисающими на цепочках.