Олен Игорь. Rusология. Хроники Квашниных, часть первая

Олен Игорь : другие произведения.

Rusология. Хроники Квашниных, часть первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 14, последний от 04/01/2024. © Copyright Олен Игорь (raratong680@gmail.com) Размещен: 09/09/2017, изменен: 25/12/2024. 930k. Статистика. Роман: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Ни в ком не видна фальшь логоса так, как в русском. Галл, англосакс, еврей пристрастны к смыслам и словотворны; даже тупой из них ладит слыть всезнающим; для чего? - слова внушать. А мы живём, будто лгущих слов нет и всего, чем горда культурщина, - тоже. Нет и культурщины, что, как гриф на кровь, машет к истине, чтоб пожрать её. Но есть русские, не дающие штамповать себя межумки. Еллинских борзей, типа, не текох, риторских мудрех, как бы, не читах, а филозофию ниже очима видех. Нация злая-де, врут о нас, сберегающая пласт истины, вместо чтоб обусловить эту вот истину и свести её в торты, лифчики, в интернетию и в "культурное", после - в средство от благ "культурного": в государства, в войны, в больницы, в психиатрию. Мы как бы люди, но под личиной в нас - зверь-монстр для них, что отсутствует здесь сейчас в вечной русской тоске по далям. Запад внушает деньги, скот и рабов, да? Сикль над всем? Сикль - свет истины? откровение? Вовсе нет. Сикль создан, чтобы купить Россию и обусловить. Также есть русские, что витийствуют: мы не дали новых значений! не обновили мир! не внесли концептов, но всё испортили! в русской крови-де гибель! русские - "прочерк", мол, "страшный нравственный"! нужно бить в русский лоб, чтоб в него вколотить идеи! Есть и особые господа, посконные, сплошь брадатые, клерикальные, сверхморальные, воспевающие страсть к водке и к "богословию топором" да к дёгтю. Им народ, - что так "добр" в их стрёкоте, "органичен", "слился с природой", "вхож в биоциклы", "истинен", - всё равно надлежит исправить, дабы позволил сим господам владычить. Что же выходит: "истинный", "органичный", "добрый" народ ждёт ретуши, чтоб стать истинней? Ждёт идей от господ сих? Но ведь каков народ? А таков, что вздуется в нём идейка либо заденет чуть - и плох народ. Был "истинен", "добр", "всеблаг" - вдруг порченный стал и подлый. Был "органичен" - и вдруг Октябрь, безумие, 90-е с воровством, с разбоем, с тьмой "неорганики" как стремлением к фальши Запада. Вот народ наш с идеями! А - не нужно их. Глухость к умыслам - во спасение. На России сбился сикль! Его цели здесь - в дикий смех нам, в хаханьки. Два пути есть: русский и авраамов. Русский путь - известись, исчезнуть и впредь не быть.

I Малый

В 1999-ом я, урождённый Кваснин П. М., не прижившийся в триколорной РФ подвид, назём вот-вот, занемог, не вставал до конца февраля, но и в марте был плох и каялся: жилы высохли, а язык впал в гортань мою!.. Был я зрелым избыточно, чтоб надеяться на ветшавшую плоть и случай, щедрые к юности, и рассчитывать на детей, - их и не было у меня, чад взрослых. Был только маленький сын... Когда-то был и второй - давно. К тому же не было денег; я относился к малоимущим, что, как в России, так и повсюду, плохо.

Близился час финала. В смутной тоске по давним, милым мне фактам, вздумал я в место, связанное с судьбой как личной, так и с фамильной. Это при том, что жить казалось бессмысленным; смысл пропал мироздания, даже в чем-то и Бога, - в чем-то, sic!, ведь сулится нам рай за гробом. Вот что устроилось, хоть я верую и обвык так считать как минимум. Я сбегáл, точней, в безысходности. И иные заботы выплыли, нýдя ехать в данное место, пусть, если честно, больше я никуда бы и не поехал.

Дни шли на оттепель, мнил я. Выезд спланирован был на пятницу, двадцать пятого (за неделю до Вербного воскр.) числа, наутро. Ехали в дом ограбленный, - а верней, в разграбляемый, расхищаемый и поныне, коль в существующий вообще.

Есть ли в русском наречии 'разграбляемый', вот такое причастие? Прежде, может быть, не было. Нынче есть. Эра новая - вещи новые ей в пандáн. Пригнать знак к жизни - акт допустимый, даже логичный, и не сравнимый с порчею, скажем, нации, что имеет быть и, вдобавок, ускорилась. Я лингвист по складу, мир для меня жив словом. А в остальном я слаб. Единственно, чем парирую зло, - словесные мятежи... Во тьме ещё, когда дворник с ленцой мёл двор, кромсая лёд луж подошвами, я набил мою дряхлую 'ниву' скарбом, нужным в деревне, - в кою собрался, кроме иного, чтобы избыть тоску да и сына привадить к месту, важному Квасниным.

Пустились. Я покидал Москву, где лет двадцать жил-был, работал и потерялся в мгле 90-х.

Кстати, о роке. В рок я не верю; правда, свидетели рока есть. Мой род, например, свидетель. Он был известен в царствиях Рюриков и Романовых, в том числе Годуновых и Самозванцев. Я, хоть 'Кваснин' по буквам, кровью Квашнин исконный и разъяснить бы мог, отчего субституция 'с' вместо 'ш' случилась. Род сохранил шарм женщин, статность мужчин, предания, пару писем. Главное, что сберёг он брáтину (жбан, ёмкость, чару для пиршеств). В мае-апреле в тыща четыреста тридцать третьем, после разгрома ратей Москвы близ Клязьмы и в пору бегства князя Московского Вас. Вас. Тёмного, дальний пращур мой, смерд, мужик, защищал государя-юношу вилами и от ран скончался. Подвиг отметили и искали близких героя: 'Сыщется муже, буди ми стольник, жено - дати ей милость. Знатность обрящут!' - требовал Тёмный. Слабый воитель, после вдобавок и ослеплённый, он пересилил всех супостатов: верно, был мудрым? дипломатичным? доброжелательным? Бог весть. (Но и державинский предок, некий Багрим-мурза Илия Ордынский съехал в Москву при Тёмном). И очень скоро пращур мой в красных 'хóзах', в шапке-горлатке топал в кремлёвских княжьих хоромах ладно присловью: из грязи в князи. Но поначалу он с местной знатью был не на равных; лишь браком с подлинной, с урождённою Квашниной восполнил он худородность. (Вновь нет ошибки: пращур, сын смердов, назван ввиду костромской Квашнинки, где обретался).

Здесь вопрос - Квашниных столбовых, с какими мы породнились волею судеб, но - ветви врозь пошли: новь цеплялась за нас, плебеев, то возносимых, то повергаемых, а ветвь древняя истекла в Квашниных-Самариных. В сумме, что значит для костромских, крестьянских - мало что значит для Квашниных старинных с их пятьюстами (может, и больше) лет родовитости, плюс с легендой выхода предков из 'византийцев', 'франков', 'варягов', 'рюриков', 'саксов', 'готов', 'вандалов' либо 'Литовии', так до Древнего Рима гракхов, помпеев и цинциннатов), - не из Квашнинки ведь. Чтя генетику, родовую и кровную, я выискивал информацию и о тех Квашниных, боярах.

Пишет Макарий, историограф: '...з киевских именитых бысть Родион Несторович з сын в подданствие московския'. Свод шестнадцатого столетия: 'Зван был Нестор Рябец Смоленский...' Это исток Квашниных (старинных). В 1337 году, в битве, кажется, с тверичанами (при И. Дм. Калитé), Родион Квашнин дезертира 'длань свои уби, да и главу вел. князю везе на пике, да и прорекше: 'Мой государе! Ворога персть есмь''. На Куликовом поле Дм. И. Донского после ранений вынесли люди И. Р. Квашни, 'отважнага воеводы'. Плюс первый русский, а не заёмный митрополит - Квашнин был.

Вот, вкратце, старшие Квашнины, масштаб тузов как Московских царствий, так и Империи: важных думских бояр, дворецких, чашников, ловчих, стольников, стряпчих; далее - герольдмейстеров, воевод, епископов и сенатских, тайных советников, губернаторов Квашниных - предтеч нас, младших, крестьянских, из захолустной некой Квашнинки. Скажем, при Грозном стольник Квашнин, из древних, ездил в Рим с миссией; а другой, опричник, гнал их, дабы мы, младшие, возросли в боярство. Сын его позже, при Годунове, стал (факт 'Разрядных книг') окольничим и дерзал в реформах; он с Годуновым в лету и канул. Всплыли с Лжедмитрием, с коим многие (взять Романовых, например) окрепли, мы же ослабли. При Алексее выбились в Думу, были послами (в Крым, в Христианию, в Оттоманскую Порту) и воеводами (в Новград-Северске наш Квашнин был ранен), правили Мценском и пограничьем. Это - предания из разряда, как в разговоре кто-нибудь выскажет, что при Грозном предок был тем-то, мол, а при Павле - этим. Метаморфозы были у младших; старшие - в славе.

В целом без разницы: урождённый Квашнин был, сельский либо их помесь. Тонкости лишни и здесь не значат. Старшие всем берут, кроме (в чём и пикантность) важной детали: их патримониумы утеряны, между прошлым и новым - мифы, ссылки на хроники и подобное. А у нас - вещь. Брáтина, злато-сéребро с текстом: 'День иже створи бог, взрадуем, взвеселимся в он, яко бог поизбавит ны враг наш и покори под стоп нам, главы их змиевые ссекуша'... Я вспоминаю хладные формы в пáтине с мыслью: пусть в этом мире алчность и хамство, пошлость и чванство, бедность и муки, фальшь и разбои - я же вне времени и пространств при корне, что есть традиция, честь, русскость, якорь, опора и упование... При Петре во 'птенцах гнезда' пребывал лишь один Квашнин; остальным не пришлись неметчина париков, чин пьянства, войн и дебошей. 'Каюсь нижайше и во печалех, - так, по легенде, наш Квашнин укорял царя, - хоть мы, аки скот в хлеве, грязны и тёмны, компас не ведам, но, государь мой, в немцы не хощем; днесь лишь разбойникам честь, убивцам; войски да флоты многи не надобны; с царством русским не сладим, столь непомерным. Попусту войны, ежели русскость чахнет и сякнет. Твой парадиз для избранных, а вкруг голь одна. Что от русских от нас отвергся, Пётра Лексеич, царь-амператор? Мы их Европ не хуже, Русь Пресвятая...'

Zur folge hatte, то есть в итоге, кто был в Якутск отправлен, кто пал под пыткой либо в чинах отстал, а не то сослан бедствовать с умалением из столичного - во дворянство тульское, новгородское и калужское; унижались и в однодворцы. Некую даму нашего рода взял в жёны Квасов, купчик из Бронниц, где-то при Павле, ради престижа. В век Александра линия Квасовых-Квашниных блеснула первогильдейством, в век Николая, поиздержавшись, сгинула в писарях, адвокатах, слугах, дьяконах, свахах и офицерах низкого ранга.

Нам не везло, признать. Но мне льстит ценз рода, доблести предков и столбовое наше боярство.

Я уезжал на 'ниве'. Сзади, средь скарба, был пятилетний, длинный и тонкий, в мать, светлый мальчик.

- Едем с тобою - как внук Багрова ехал однажды к деду в деревню, - проговорил я. - Правда, тот мальчик ехал в карете.

- Пап, расскажи мне!

В байках о днях Аксакова, о селе Багрово, Бугуруслане и Куролесове повернул я к Центру.

В Х. переулке подле 'тойоты' остановившись, выбрел я с сыном к старому дому в стиле барокко, дальше - ко входу с крупной табличкой, чёрное в золоте: '1-ый Пряный завод Г. Маркина'. Здание, клерки (девушки в чёрном, юноши в галстучках с золотистыми бейджами) - этим всем здесь владел мой друг. Нас встретили: 'Оу, здравствуйте! Мы так рады вам! Welcome!' Но, невзирая на этикет, я знал, чтó точно будущий вон тот Гейтс, имевший в тридцать лет 'бентли' и побывавший как на Багамах, так и в Лемурии, либо та мисс Гламур с улыбкой хищной гиены и с силиконом где только можно - чтó они думают, во глубинах их душ, про 'ниву' в ржавленных пятнах и про меня в ботинках мутного цвета, в ношеной куртке, плохо побритого и худого, с некреативным в целом обличьем (в драных носках, возможно), плюс с сыном в шубке, траченной молью.

В стильной приёмной Аня-ресепшн встала с улыбкой, чтобы открыть нам дверь.

В пространстве чёрного цвета сквозь жалюзи́ бил свет. Прозрачный стенд выставлял сбор специй: разные перцы, стружка корицы, россыпи чили, рыжий шафран, ваниль, изысканный кардамон, гвоздика (мýчкой и в рыльцах), светлый имбирь, большие ядра муската, тысячелистник, тмин, лавр, аир, котовник, мята, солодка, стевия и бадьян, монарда, фенхель с анисом... Благоухало. Стол из эбена был с монитором чёрного цвета, с фото, с мобильным, с парой журналов, плюс органайзер и документы. В кресле был некто с сивою чёлкой и в мешковатом, как бы на вырост, стильном костюме. Он улыбался сетью морщин. С опущенной вниз, но при этом чуть вбок, руки с сигаретой плыл редкий дым.

Се 'Марка', он же Георгий Маркин, мой одноклассник. Мы с ним с Приморья. Там, век назад, мы плавали с ним на льдинах ранней весной, 'охотились' с топором на тигров, крали детали для 'космолётов' из технопарка воинской части. Там под ноябрьским солнечным ветром мы с ним стояли возле парадных стройных расчётов вместе с отцами. Я был романтик, плачущий от сверкания труб оркестра. Он был прагматик, знавший структуру, полный состав полка, конкретику. Мы ловили с ним рыбу, ради примера: я - чтобы съесть её, он - продать. В итоге, он стал богатым. Я был должник его.

Посмотрев на столб чёрных напольных, стильных часов в углу, он бросил:

- Выпьем?

- Я за рулём.

- Тош, ешь, - приговорил он мальчика к 'трю́фелям' (то есть конфетам) в вазе. - Чем обязан?

Я, сев в кресло (сын, с конфетой, сел поодаль, на диванчик), возразил:

- Не ты обязан. Я обязан. Я.

Он взял коньяк, взял рюмку, выпил, затянулся сигаретой. Он подумал, я про кедр? Давным-давно мы с Маркой 'шишковали', шли тайгой; вдруг - треск; ствол, рухнув, вжал нас в землю, не убив, по счастью или по случайности; он палкой вырыл яму подо мной; я спасся... Может, вспомнил он 'Челюскин', где когда-то мы подвыпили и пьянь (торгфлот) пошла на нас, верней, на мой приметный рост, что выставлял меня, как голиафа, возбуждая пыл давидов); на подвздошье шрам той драки; Марка нож отбил.

- Я помню всё... - Сказав, я помолчал. - Здесь деньги, Марка, деньги; в них вопрос. Большие деньги. Для меня, естественно, - я уточнил, беседуя с маркизом пряностей, с недюжинным финансовым посредником.

Однажды, в девяностых - в третий год реформ - он прибыл. Вдруг зашёл в НИИ, в отдел: 'под мухой', в мешковатом клифте, в модной шляпе, с сигаретой в пальцах, 'новый русский'. 'В гости, Квас, к тебе', шутил он; рассказал про 'Владик' (наш Владивосток), где жил тогда (где я закончил универ, филфак), где власть, прохвосты и преступность разбирали государственную собственность; флот, рыба, лес - всё яростно хватали и дербанили. Он вздумал встроиться, не смог; был в розыске - 'авторитетом' местного разлива и 'ментами'. Разводил песцов, 'наехали'; он 'сдул' в другой район, где был на складе карбамид, - ничей, сказали. Марка вызнал, что китайцы в поисках амидных удобрений (карбамида). Наша часть, иначе гарнизон, где жил я с Маркой в детстве, - был под боком; офицеры за 'колёса' (он каждому дал 'ВАЗ'), за выпивку, за 'шмотки' и за 'дружбу' помогли. Приличный куш был сорван... Позже Марка создал трест (торговля), пирамиду, схожую с московской 'МММ', сбывал металлы: алюминий, медь, титан со списанной аэродромной техники и прочий лом; сбежал в Малайзию, потом во Францию... Он много рассказал тогда (хоть я его не спрашивал; в то время я пил горькую из-за одной трагедии). Я, помнится, тогда взял перец сдобрить рыбу; он придумал, что не спирт, не 'шмотки', не 'писишки' - специи он выберет щитом афер своих и промыслом. В цеха двух лизинговых фабрик ввезя станки, купив сырьё, под логотипом: '1-ый Пряный завод Г. Маркина', - он выдал фирменные пачечки-пакетики; открыл по Подмосковью склáды, на востоке, юге, севере. Я, изгнан из НИИ безденежьем, ненужностью лингвистики (плюс и бедой моей, поэтому с трудом мог мыслить адекватно, общепринято), стал дилером при Марке: брал его товар и продавал с наценкой. Брал товар я и в других местах.

Съев третий или пятый 'трюфель', выбранный из вазы, сын фантики стал впихивать в карман, косясь на сивого худого 'дядю Гошу'.

- Долг мой, возможно, тысяч тридцать. Но у. е., - вздохнул я (при инфляции, в торговле и вообще в коммерции употребляют преимущественно доллары, 'у. е.', 'условные', иначе, 'единицы', чёрт их побрал бы). - Где-то тридцать. Может, больше.

- Квас, проверим... Аня, Макса позовите-ка.

Пришедший Макс, сказав, что долг мой 'тридцать тысяч четыреста два доллара пять центов на сей час', поправил чёрный галстучек и вышел.

Марка заметил: - Деньги большие.

- В общем, не знаю, как долг верну. Мотаюсь. Тщетно. Прибыль малая.

Он глянул на часы.

- Жду венгров... Если поразмыслить, твой процент, Квас, должен быть с полсотню или выше, чтоб кормиться. В мире кризис, конкуренция; век перекупщиков иссяк, почти иссяк; ты лишний. Год назад ты мог работать с пользой, с выгодой. Теперь и я в поту. А у тебя сын, Ника. Так?... - Он затянулся сигаретой. - Что же делать?.. Предположим... Я беру тебя, хоть завтра, переводчиком. Согласен? - Он глотнул коньяк: - Бестактно? Ты на жалованье без того, раз должен.

- Нет, - отверг я. - Болен, это первое... А главное, утратится свобода... Чёрт, я от у. е. устал! Вообще от всех условных штук устал, от всех абстрактных и предметных... Благодарен, но не хотел бы впутать в дружбу рубль. У нас с тобой так много общего в недавнем прошлом, чистого! Рубль дружбу портит... Долг отдам. Но позже.

- Ника как? ― спросил он.

Я б налгал, что с Никой хорошо: уравновешенна, спокойна и бодра (смолчав, что я болел и что она тянула все дела; я б пояснил ещё, что я в долгах; и, к слову, мне очень страшно; чувство коллапса рода людского, так, не иначе). Марка полгода был за границей и не знал всего... Я б смог налгать. Но помешали. В кабинет вошёл качок при галстуке и в красном пиджаке, заметивший, что хочет, 'слышь, перетереть, в натуре, без свидетелей'. Ресепшн-Аня прыгала за ним беспомощно. Он, выгнав Аню, дверь закрыл.

- Мы тайн не держим, - молвил Марка. - Говорите при свидетелях.

Гость, развалившись в кресле против Марки, ухмыльнулся.

Марка щурился, неясно отчего.

Гость видом был борец. - Наш босс, - развязно он повёл, - к вам с уважухой. Он слыхал про вас, когда вы на востоке родины-России, - родину мы любим, - делали ваш бизнес. Вдруг слиняли, кинули братву. Нехорошо, не по понятиям. Но он нашёл вас. Он из Думы, всех найдёт. Босс, типа, может... Приглашаем вас в партнёры... Хаза тут у вас отпадная... - Гость щерился. - Мы помогаем, сыск-охрана; ну, спортсмены там, спецы. Мы лучше. Ваших тронул - сразу в сопли, хнычут, плачут и кудахчут, слышите? Мы вам нужны, босс так считает. Типа, вас ищут важные люди вроде Корейца. Вы же при фирме; также семья притом, чтоб вам скакать туда-сюда... Наш босс в авторитете. Я понятно? Цены перетрём, тут без проблем. Ведь Николаю Николаичу - свой каждый, кто с ним дружит... - Замолчав, гость вынул трубку, склочно зазвонившую, спросил: - Гвоздь, ты?.. Базлает, нах?.. Не хочет?.. Вскоре буду, порешаем... - Гость продолжил: - Значится это, кипиш на фирме или на вас вам надо? Вряд ли вам надо. Сёдня прихлопнули, прям в 'мерсе', ну, с 'Оптимбанка'. Фраер ба-альшой был! Очень большой был, но залупаться стал не по делу.

Марка смеялся. - Сколь замечательный субъект ваш босс! Однако, вы припёрлись и хамите. Ну вас к чёрту.

- Захотите - наши черти к вам приедут. Ваш заводик, склáды, офис... Это запросто... Не цените вы нас! - Гость, хмыкая, поднялся. - Буром мы не прём, не думай. Николай-то Николаич мог восток качнуть, Корейца, но он знает, как и что... - Гость дал визитку. - Вы звоните. Мало ли че пе, в натуре?.. - Он кивнул и подмигнул нам. - Рад был, типа, поболтать. До скорого... - И гость пошёл к дверям, как гризли.

Тут и я встал. Хоть мы с Маркой врозь с июня (хворь моя, отъезд его), я здесь с корыстью: выклянчить денег, ― пусть без того был должен. Но, то ли так ослаб, что стал стыдлив, не мог просить; лишь бросил: - Мерзость, Марка.

Он кивнул.

- Кореец? Связь с Востоком? Что ты делал там?

- Я делал деньги, крупные, заметь. Я прирождённый спекулянт... Кореец? Мы общались. Я делился с ним, но мало.

- Офис ведь не счёт в английском банке, - произнёс я. - Будь внимателен. К тому же ты семейный.

Марка спрятал свой коньяк и объяснил: - Мои на Мальте. Как приедут, обеспечу безопасность... Жить, - вздохнул он, - я не так хотел. Вращаю деньги, акции; завод открыл. Столп рынка, в 'Форбсе' упомянут... - Он махнул рукой, в которой меж прямых двух пальцев сеял дым вечный маркинский 'Кэмел'. После продолжил: - Всё уже было, вот что прискорбно! В смысле, имелось то, что есть нынче. Рóтшильды, Рокфеллеры, Гобсéки. Их сменили мы: Кац, Факсельберг и я, богатый Гэ эМ Маркин. Революция - не случай, не экспромт с нехватки хлеба, как считают либералы.

Появилась Аня. - Гости. Ференц Хóрти. Придержать? Позвать их?

Марка бросил: - Венгры, Квас, с контрактом. Будь пока... Я позвоню.

Шли венгры. Отчего-то на меня напала ярость, я пошёл на них. Неряшливый? Но я, чёрт, на своей земле! - взыграла мысль. Я - здесь, в России, странной, блаженной, нам воспретившей культы маммоны! Вспомнилось: есть русские, что, костеря заморщину, копируют заморский быт: как будто тот не след заморских принципов, как будто вне, наружностью, быть пришлецом не значит, что, суммарно, ты внутри как он. Однако, то, чем я являюсь, пусть по виду аутсайдер, дмился я, - с тем русскость чистая и право гордо здесь сейчас прошествовать! Представилось, как шёл на них, удачливых, ухоженных, что русских выше нет, что я кошмарно, дико прав, непревзойдённо прав! Пусть Фиджи, 'бентли' и пентхаус не таким, как я, но здесь моя земля! здесь пращур мой владел!.. Так я задорился в надежде предъявить им смутное, неясное и мне, но мощное, несметное, живое до истерики УЖО ВАМ!!! Венгры трухнули и отшатнулись. Я, возбуждённый, вышел из холла, шумно вдохнул - и выдохся, как лопнувший воздушный шар. Здесь, в центре, на Хилкóвом, чвикали птички, пáрили кучи грязного снега, лёд в лужах плавился... Как гулко, с отзвуком и с эхом, хлопнула дверь 'нивы'! Гул и томная блаженность-оглушённость быть имеют лишь в Москве весной в старинных улочках... К кофейне в стороне из минивэна выгрузили вина, сласти, булочки.

- Ешь пресный хлеб! - изрёк я, упредив хнык сына что-нибудь купить: средств не было на снедь, тем более к поездке; топлива - на сто км. Всего, жаль, не было, помимо тяги, и не тяги, а стремления... и не стремления - а жажды ехать словно в тайну, нужную ребёнку, бывшему со мной, жене моей и мне... и миру. Здесь я, что же, ради денег? Нет. Я съездил к Марке перед тем, что всё изменит; вот что впало.

Одолжусь у Шмыгова, с кем знаюсь со студенчества, подумал я. Он, некогда, упившийся, лежал в постели и читал мне Диккенса, дабы я вник в 'судьбину принца Уэльского', каким он, дескать, был (вставлялось, кроме этого, что он, - 'damn! fuckамать, плебеи!' - он не 'Шмыгов', 'bloody hell!', а 'Шереметев', то бишь наш-таки 'старинный дворянин', из русских). Пить он пил, но знал, что хочет; был активен, предприимчив. Мы расстались. Но в столице встретились. Он тёрся в МИДе, нёс при встречах о себе, великом, открывал мне тайны партократов из Кремля. Я, романтичный, брезгал трёпом, но сказал ему, что в жёлтой прессе он бесспорно преуспел бы: быдло любит грязь. Вдруг он пропал, бог весть куда. Случился крах Союза... Вновь возник он в девяностых, представителем от шведской фирмы, франтоватым и лощёным. Мы ходили с ним по барам, сплошь английским; он их сыскивал повсюду и за пивом говорил мне о Европе, о своей теперешней работе, о правительстве, где взятками он всех имел-де 'в хвост и в гриву'. Пил он крепко, делаясь то жалким, то заносчивым. Был Шмыгов длинен, сухощав; грудь впалая; плюс чернь волос (парик), но с серебристостью; фарфоровые зубы; нечто кунье в облике, в повадках. Женщин я при нём не видел, в разговорах он касался их нечасто. Я к нему поехал.

- Чувствуют, пап, взрослые? - спросил меня мой сын.

И я опомнился. Здесь - кровь моя, душа; о ней забыли. Ради сына я и ехал, кроме прочего, но поместил его средь скарба и забыл.

- Что, Тоша?

- Дети чувствуют. А взрослые?

- Иначе чувствуют, - изрёк я и умолк. Ответа я не знал. Столь прожито, тьма опыта, а вот не знал.

- Особо, - начал я домысливать, свернув к бульварам, - чувствуют. Не остро, не пронзительно, Тош, чувствуют. Чувствуют мельче, как бы условно; даже сам Моцарт либо сам Пушкин. Чувствуют постно и через мысли, словно в тумане. Вроде как спят всю жизнь.

- Да?.. Есть хочу, пап. Булочку.

Я стал у здания, где, в белом интерьере, Шмыгов, активный, модный очками, вскрикивал в трубку пафосным тоном; лента из факса висло ждала его. Подальше кашлял служащий, другой мурыжил принтер. Тощенький юнец был подле Шмыгова: в ворсистой дорогой фланели с воротом и в дерби, с кáстомной серьгой, желтоволос и прыщеват. Взяв сотовый, хозяин познакомил нас. 'Калерий', - так назвался некто, - глянул, словно рыба, парой блёклых óкул. Вряд ли он осознавал меня и вряд ли чувствовал, что я живой.

- Запарили! ДосТАли!! - Шмыгов пóднял трубку факса, чтоб вопить в неё с кипучим пылом, как до этого вопил в мобильный.

Я прошёл вдоль стеллажей с товаром: сенсоры, кнопки, лампы, диоды, счётчики, клеммы, блоки, плафоны, вырезы утеплённых полов etc. Швеция, страна... Она, как мы, плод севера, но - Europe с порывом к вещности... О, горе нам с пространной территорией, пленящей нас! Взираем в даль, ждём бедствий, поспешаем, где ни затронут непостижный, да и не наш совсем приход. Яримся, хаем злыдней, пыжимся, считаем мир больным, - увы, мы сами при смерти.

- Конец! - и Шмыгов снял очки с с сухого куньего лица. - Болтал с одним, внушал ему, дружи́те с нами, ценим искренних друзей; 'Москва' ваш банк? и мы там! славно! Он: берём товары у французоу, но готоу смотреть наш ценник, так как хоть 'Москва'-банк есть, конечно, но разумней - 'Промвест-банкинг', реквизит назвал... Дела-с, my dear герр Кваснин, сэр! Кризис нравов, сэр. О, времена, o, mores... Аномия и упадок! - Он взял 'ронсон', прикурил. Не связанный родством, имевший счёт в Брюсселе (чем прихвастывал), он все невзгоды херил смехом. - Расскажу, сэр... Парни, чай нам! - бросил он под дым от сигареты. - Шмыгов, знаешь, не растяпа, опыт есть. Как раньше было? К нам в Россию от французов и от турок всякая лектрофигня плыла, чтоб, значит, евро-стиль, - кивнул он на стеллаж. - Но! турок выперли с халтурой. Что же сделал мудрый Шмыгов? Выпер и французского 'Лиграна'! Где он? Где-нибудь, но не в Москве, где Феликс Шмыгов смёл его для швеццкой мамы, for the sake of сделать бонус... Чай? - спросил он, рухнув в кресло. - Блеск чаёк!.. Сэр, знай: от сделок каплет крупный бонус, приз в валюте. Чувствуя, что я великий плут, я - в Швецию, начальству, вру: уйду, мол, к немцам в славный 'Симминс'. В то же время шлю контрактик в пару лямов. С кем контрактик? А с хоз. службами КремЛЯ, сэр! Прежний их торг. представитель лям им слал в сто лет два раза. Я им - тридцать. Дали бонус. Я же в 'Симминсе', сэр, не БЫЛ! - стал он взлаивать. - Я - ТОТ ещё! Мне палец в рот не КЛАСТЬ! - И он стряхнул с тончайшей сигареты пепел. - Я звонил вам; Ника... Fuck, забыл, чёрт! - подскочил он. - Встреча скоро! Где, damn, ордер?!

- Феликс, дай, - прервал я, - триста... Можно больше.

Взяв бумажник из вараньей кожи ('тыща баксоу!'), он хехекнул. - Триста? Please, сэр... Как я шведов?.. В 'Bishop's finger', сэр? Сегоднячко, в честь нас? Английский бар, magnificent! С Калерием.

- Нет, - встал я, пряча деньги. - С сыном еду.

- Сколько сыну?

Спрос досужий, как обычно. 'Пятый', - я ответил в сотый раз. Он спрашивал, как 'dear, вообще дела', пальцуя номер абонента и вставляя, что 'нужда звонить immediately', плюс нежничал с юнцом, с Калерием... Я вышел. Всюду лишний, я отторг 'сей мир' отъездом.

После в 'Хлебном' я взял сдобу. Кто бранил бы вред муки с рыхлителем, отдушкой, эмульгатором, с добавкой сахара и испечённой в маргаринах, что при выпечке меняются в индолы и скатолы. Я купил её и отдал сыну. Что поделать? Мы давно в грехах, тем паче в первородном. В vitium в том самом originis.

Ехали. Я сообщил, как встряли в пробку: - Сдоба вредная, поверь мне.

- Почему?

- Запомни: много лет уже помимо хмелевых в заводе термофильные, сын, дрожжи; микрофлоре организма страшный вред. В кишечнике микробиота, а она...

- Ты деньги, пап, достал?

Я глянул в зеркало: сын набивал рот сдобой.

- Интересно?

- Не! - трещал он. - Про кишечник, про биоту и про дрожжи мне совсем не интересно. Лучше - деньги. Все про дрожжи мало говорят, пап, много говорят про деньги. Я недавно спорил с бабушкой, что монстрик стóит - как её вся пенсия! Вы с мамой тоже лишь про них, не про бактерии. Вы разговаривали, слышал, ты займёшь тех денег, чтоб поехать нам в деревню. Деньги, пап, нужней.

Я слушал и скорбел, что мне не быть, как Авраам из Библии, богатым, важным, именитым господином, стержнем рода и устоем, VIP-персоной, патриархом. Се во-первых. Я - шваль, шушера, прыщ, лавочник, червяк; слаб и себя кормить, не то что сына и других. Да, школу кончил с блеском, в ВУЗе оставляем был на кафедре, в НИИ чуть доктором не стал... Всё ухнуло к чертям. Кулёма, бездарь, неумеха... В-третьих, в-пятых, а, по ходу, и в двухсотых - мне, наверно, скоро швах, раз вижу жизнь, как вещь вовне, как будто с жизнью расстаюсь.

- Купюры есть, - изрёк я перед МКАД. - Немного. Триста.

- Столько динозаврик стоил!.. Что поделать, надо ехать... Непорядок: дети в садиках, я езжу. Это плохо! - лицемерил сын, вздыхая.

МКАД тогда была опасной: узкой, в рытвинах. Несущийся мошенничать, грабастать, воровать и жулить, люд толокся в нудных пробках, возмущался, маялся в стрессах, ожесточался, дрался друг с другом и разбивался. Помню, вспыхнул бензовоз; я проскочил его до взрыва. Либо вдруг спускала шина - и в грязи, под снегом или ливнем, с шансом быть при этом сбитым или смятым плотным трафиком, я заменял её. А то мочился в баночку, ведь выйти было некуда. Да, МКАД была опасной, неприязненной.

Вдруг пробил час и велено: 'Я, Бог, решил обрушить мир, сгубить людей', - но мы не слышали?

Прощай, Москва, вертвь мерзостей! монстр пагубный, стяжательный! зло, окольцованное МКАД!..

Нас ждал Кадольск южнее. В этой промзоне разных заводов, впавших в коллапсы и ставших складом импортной дряни, жили отец мой, мать и мой брат (недужный); жили почти что с самой отставки отца со службы. Мы к ним поехали - заночевать, а утром трогаться: их дом нам по пути.

Вот скоростная. 'Нива' прянула, как угорелая, устав от жёванных и дёрганно-ходульных ритмов пробочной, заезженной столицы. Трасса... то есть магистраль ('М-2') пока не манит пляжников - на всех парах дуть в Сочи (в Гагры или в Крым), - и дачников, а также прочих авто-пилигримов. В отсутствии подобных конкурентов, 'Нива' обгоняла: фуры, большегрузы, рефрижераторы, водил-'подснежников'. Я выжимал 'газ', чувствуя, как чуток и отзывчив старый транспорт. На спидометре сто пять, нам вдосталь... Ехали мы, ехали, но вдруг означились рывки, мощь спала; не на пятой, а на первой скорости я сполз к обочине, стал, вылез, разглядел знак съезда в г. Кадольск (здесь первый съезд из трёх), открыл капот за тем, как прогремел автобус. Стихло. Слышались порою шелест трав, торчащих над сугробами, треск двух сорок и скрип стволов в лесу... Я осмотрел жгуты к свечам и приступил к контактам. Джип, чёрный, с тюнингом, 'шевроль', подъехал; низилось стекло под сип:

- Слышь, малый, как проехать в Чапово?

Так ляпнул стриженый, дебелый, при рубашке с галстуком, нетрезвый апоплектик, сорока лет с виду, с мутными свиными глазками. Он был без шеи, голос сиплый... 'Малый'? - пусть. На трассе ценят не бонтон, а помощь действием: к примеру, объяснить маршрут, взять на буксир и одолжить домкрат, бинт, топливо. Тот апоплектик, может, славный, лишь невежлив; и по имени я 'Малый' (на латинском 'Павел' - 'Малый'). Я сказал: ваш съезд чуть дальше, третий съезд, где указатель на Луховню, далее - в Кадольск и в Чапово.

Тип дал приказ шофёру: обнаружилось, что тот был гостем Марки, представителем какого-то влиятельного 'босса'. Джип рванул вперёд, явив свой знак: шесть, шесть плюс шесть, - знак зверя, говорят. Джип - в Чапово, где маркины цеха? Договорились? Вдруг спросивший, - при рубашке с галстуком и с мутными свиными глазками, бесшеий апоплектик, - 'Николай' почтенный 'Николаич', думец? Им пугал, я вспомнил, Марку гость-качок, теперешний шофёр. Ишь, 'малый...' Унизительно. Я не старик, отверг я, но отнюдь не 'мал'. Он так - по глупости, по навыку персон на джипах числить всех на 'ВАЗах' сором. Кстати, в тех местах, куда мы едем, в правиле звать 'малый', некая традиция. Я сам там к 'малому' едва за год привык, сначала заподозрив цель уничижения. Тот апоплектик, может, с Тульской области, куда мы движемся, хоть джип с московским номером...

Тронулись дальше. Мне было жарко, как и всегда в прогретой печкой 'ниве', едущей к солнцу. От атмосферы, яркой, слепящей, я успокоился, как будто выступил из сброшенных кож в новую, из червяка, допустим, в хризалиду, - выступил да и унёсся в горние звёзд 'хоры', так сказать...

В бок въелась боль, повлёкшая тьму разума. Я, впавши в панику со слабостью - симптомом нездоровья, - тормознул. Всё расплывалось, вздыбив кошмары в сумрачной хмари, где плакал Авраам, производитель веры, вскрикивали догмы, гнил детский образ. Я терзался, думая: зачем я жил, раз то, что ждёт, ужасно: страх, холод, тлен и смерть? Я жажду в рай, раскаяться в его садах; я жажду истины, чтоб смыть грехи! Но... я ведь не убил и мыслю: что мне помстился детский труп? С чего? Зачем?

- Пап! - брякнул сын. - Ты плачешь?

- Тош, вздыхаю. Душно.

Мы продолжали путь.

Вновь 'нива' смолкла. Отвалив капот, как в первый раз, я протестировал бензоподачу, свечи, провода, контакты; снова сел за руль, когда тот самый джип (шесть, шесть и шесть), 'шевроль', наплыл и апоплектик просипел:

- Бля, отверзохать, чмырь!

И джип умчал в пыли.

Я припустил за ним... Я, ни живой ни мёртвый, ослабелый; главное, взыскующий свет истины, стал злиться и жалеть, что я не в 'ламборгини' либо в 'мазерати', дабы, настигнув, вбить в джип пулю. Хам!! Он оскорбил меня?! За что?! За то, что заплутал?!

Но вдруг квашнинство, впавшее в мой мозг наверное с рождения, и попранный мой чахнущий апломб поникли. Тормознув, я съел таблетку и, поехав, щёлкнул радио; там хит 'Ой, мы беременны, но временно, Алиса, киси-фиси'...

Пакость и гнусность! В музыке - сущность истинной Жизни. Разве словá - речь Бога? Звуки, что старше всех словосмыслов, - вот Говор Бога, Божий Язык, Речь Бога; да и сам Бог там! То обстоятельство, что сброд поганит музыку, чтоб изливать свой внутренний, 'богатый', дескать, мир, - по сути же дерьмо своих потреб на пользу пошлым целям, - это страшно. Я в предчувствии, что, коль и в музыке взбить муть, - нам смерть. Пусть сгинут дискурсы, науки, веры - музыкой спасём себя. Уж лучше визг пилы на лесопилке с треском трактора, чем попсотня. Эдемский змий в словах налгал, а вот в попсе нам лгут про жизнь, и лгут, чем лгать нельзя, - подлогом жизни. Именно! Мы без того не слышим и не видим жизнь. Мы слепы к ней. Жизнь впредь чужда нам в той ужасной степени, что нам нельзя общаться с ней. Жизнь впредь нам в пагубу; мы входим к ней в броне; мы ей враги - иноприродные. Мы жрём наркотики, чтоб избыть её. Так, наркоманом был и Авраам, задумавший жить частной и особенной моралью и умом. Он не дурман искал, но Бога личного как анестетик, щит от жизни девственной, иначе же естественной. Бог стал его ментальной одержимостью. Бог отозвался. 'Обозначусь!' - порешил Бог и сошёл: не к кесарям, не к магам, не к учёным, не к пророкам, не к героям, - к скотоводу! 'О, Аврам! Ты вождь народов!' - рек Господь. И отпрыск Фарры восторгался, что, отринув мир, всё бросив, - кроме сиклей и рабов, - он не исчез, но жив содействием не урского, допустим, бога, не фиванского, не финикийского, а Бога личного.

Здесь о моей судьбе: зачем мне домыслы: Бог и Аврам, жизнь, истина и прочее? Где Бог и что? Мне для чего Бог? И Аврам - к чему? Кто он реально, а не в Библии, тот Авраам-Аврам? Зачинщик - кто? А вдруг не Бог внушил Аврама - но Аврам внушил нам Бога? Может, Бога не было? Вдруг пресловутый 'Бог' есть фикция и аврамическая ложь?

У дома (мы приехали в Кадольск) я, сына высадив, направил 'ниву' на стоянку. После шёл пешком. Мне нравилась прогулка с той стоянки по аллее (вяз, липа и боярышник) за удовольствие, что я иду не в собственный унылый быт в Москве, а в гости, в дом к родителям, где горе, но и память детства. Я звонил; мать думала к нам приезжать; я не позволил. Нынче март, боль отступила, хоть печёт. Я рад зайти к ним, пусть транзитом. Мимоходом взял я груши в плёнке воска, ролл с E-кодами, иначе с консервантами, сыр с химией... О, Боже! Я набит токсинами, отравлен смыслами! Мне бы сойти с трасс мира к тропам рая. Бог, призри меня!

БОГ, ГДЕ ТЫ? ГДЕ?!!

Во мне вдруг затрясло плоть с психикой. Я побежал; груз с купленным, болтаясь, бил мне в бок. Сдержав себя, чтоб не рассыпаться, я заскочил в салон под вывескою 'К...иго... Че...' (текст выцвел). 'КнигоЧей', солиднейший, я помню, супермаркет прессы, канцтоваров, книг до ельцилюции; я в прошлом был здесь частым покупателем; здесь продавался и мой опус 'Логос вокализмов...' и так далее. Был я, наверно, 'книжный червь', 'мудрила', 'бóтан'. Я учился много, всюду, - как итог, стал эклектичным в мыслях, в чувствах; неустойчив, словно башня в Варанаси или в Пи́зе; стал наполнен кучей дискурсов, понятий, толков, смыслов, принципов. Так было, впрочем, в древности, давно... Теперь же 'КнигоЧей' иной; он трансформирован по моде. На столе - блок видео, там - выставка из пылесосов, телевизоров, плюс ряд высоких иностранных холодильников, стиралок. Книжки - лишь в углу; блеск титулов и красок: Тэх Квандистиков 'В натуре костолом', 'Ва-банкинг'; Ева Эросова 'Хочешь?', 'Ксюшо-Плюшо, ты?'; Крах Куннилингам 'Резчик бритвами'; плюс 'Жизнь одной блядвы из Коптево' большого романиста О. Кхуеллова; плюс 'Тропы к мёртвым' Мракобесикова У. - всё вырывалось из страниц с фото-коллажами ПМ, корыстных рук над 'баксами' и стрингов, спущенных до пят.

- Вам чтиво круче? Вот, советую: бандиты, террористы, кровь, шалманы, проститутки, баксы, 'майбах' и Канары, женский труп, весь голый... Нет? А это: туз в правительстве, как начал, что украл, убил кого, досье и компроматы... Нет? Вы склонны к правде? натуральненький сюжет и образность под философию? Вот книжечка... Да, труп. Но, заостряю, кровь вторична, случай жизненный: с Чечни, - после кошмарных войн, естественно, - приходит Он, герой, спор с мафией; конфликты, кровь-любовь; Она, нечаянно, сестрица главаря. Пикантно? Маясь, герой сдул в Лондон либо в Загреб; у Неё - фертильность... Не пойдёт? Есть милый покет-бýк, чувствительный, слезливый дамский текст - с фривольными, замечу, сценками: 'Энн чувствовала член его в своей...', гм-гм... Вам тошно? Ладно. Политический наезд на власть при Сталине, на высших; тайны, подковёрная борьба, интриги... Алигьери? Здесь таких не ведают. Здесь город простенький: кроссворд, порнушка, детектив. Здесь, уважаемый, Кадольск, не Рим и не Лос-Анжелес; здесь город силы и братков; здесь любят китч, увы! Он был - он так и есть, великий, ясно, русский... Карандашик?.. Рубль тринадцать... Благодарствую!

...Я минул дом, второй дом, третий дом с зарешечёнными по низу окнами (чтоб не залезли ночью). Справа был загаженный, в кустарниках, пустырь вплоть до соседних зданий. Всё это означало 'кризис', 'слом неэффективного', 'перезагрузка', век 'новаций-инноваций', 'креативный тренд'... По мне же: кризис в том, что чудо 'лилий' из Евангелий (что не прядут, не пашут, но, однако, сыты) сдвинуто на свалку. Алчут - рубль (сикль, доллар).

Вот подъезд с объедками, бутылками, окурками и прочим... В детстве, в пытливом 'Техника - юным', я, помню, вычитал: мы станем некогда биологическим гибридом: мозг/кишечник. Неувязка. Полагаю: мозг исчезнет. Будет лишь кишечник; мозг умрёт, ненадобный.

Здесь лифта не было, и я всходил с сердцебиением и с потемнением в глазах, твердя: - Кваснин Пэ Эм, Квашнин то бишь, жил-был полсотни жалких лет всего... А Ноев сын, почтенный Сим, жил-был шестьсот лет... Ной - под тысячу... Адам жил-был чуть больше девяти веков, известно. Жил - и умер странной 'смертью', библия, стишок семнадцать, главка два; он скушал с дерева познанья зла/добра...

- Павлуша?.. Наконец!

Мать, статная, сходила. Обогнав её, мой сын ко мне сбежал, взял сумку и скакнул к квартире.

- Список завершён? - Мать улыбнулась. - Жившего всех дольше не забыл?

- Мафусаил, Енóхов сын, потомок Сифа. Жил девятьсот и шестьдесят и девять лет. Так в библии. Я прав?

Прихожая. Вбок, слева, вход на кухню, рядом - в бóльшую из комнат. А фронтально, чуть правей, - вход в коридорчик с дверцами (в санузел, в ванную) и с дверью большей, предварявшей помещение для брата; рядышком был 'кабинет', уж так его зовут; там я гостил и там писал когда-то о гепидском и герульском, древних молвях. Встретите 'Кваснин' на книге, знайте: вас ждут хоть скрытые на первый взгляд, зато подробные, упорные и в русле странных грёз, наррации с дебатами с собою, с миром, с Богом, - с Кем я, считаю, в пре с младенчества (и вот, достиг вех крайних)... Кстати замечу, запросто в храме яро креститься, веря не в Бога, а лишь в себя, всезнайку. Запросто также, жуля в политике и ловча в экономике, спрятав тайный свой интерес, витийствовать, что служишь, дескать, 'людям' - лучше, то есть пафоснее, 'нации', 'народу', кой, де-факто, вроде тука в персональный твой розарий. Проще, воя: 'Я умру, служа России!', - знать, что ты умрёшь, конечно, но с удобствами в приватном лондоне (не в общей мгле), устроенном лукавой плутней.

Я иной, плод древних пéрмей, Фив, даосов, трынь-травы и аргонавтов. Я уверен: Богу чхать на нас, на всех. Бог против нас антропоморфных, что внедряют мир поддельный, мир условный, мир корысти. Бог 'условное' разрушит - и останется пустыня, где Он ждёт нас...

Я с порога принял ванну. Я встревожен - потому влез в ванну, чтоб стрекали пузырьки от воздуха из крана для того, чтоб мне расслабиться. Цепь от затычки я тянул ступнёй, чтоб вырвать, будь опасность. Я боялся. Я плохой в воде, бессилю, паникую и иду ко дну. Раз, в речке, оробев, я стал барахтаться, вдобавок схвачен был ножными корчами, но всё-таки доплыл и лёг, твердя, что всё в порядке. Было мне под двадцать, помнится, и я был с девушкой, с моею Никой, - вот вся 'девушка'.

Феминностью, иначе Женщиной, я поглощён. В ней, как и в музыке, я почитаю суть - великую, неравную лишь средству половых контактов. Женщина - Das Ewig-Weibliche. В ней - подступ к Истине. Не тот либидный пыл, кой воспевал поэт! Не знаю, чтó в ней точно, в Женщине, - но я ответ найду; ведь мы из женщин отделяемся, чтоб позже с ними слиться в целое... Я топ и в Чёрном (в море, ясно): раз уплыл вдаль, оглянулся - берег запропал; я - в панику, рос ужас; я взмолился: 'Боже, Боже!' Взялся кéкур, и я спасся.

Вынув пробку, я следил, как воды смылись в мрачную клоаку... Ванна обмелела, словно жизнь моя. Во мне текла деструкция, шла битва Божьего с природным; быть пошло крушение телесности. Меж мной и небом вбились глумы, что, мол, не звёзды там, над нами, но это мы в сквозящей гнилью, фосфоресцирующей трупности; что меж женой и мной не 'брачны тайны', фигурально, но всего лишь, в повзрослевших, в нас 'оформились женилки'; плюс 'Мадонна' Рафаэля мнится мне давно лишь проблядью, держащей развращённого мальца, не более. Что знал 'культурного', 'святого', 'идеального' из, мол, 'сокровищ' общества и, мол, 'всемирных' ценностей, пошло вразнос. Подумалось: а может, мне не стоило чтить 'смыслы', 'ценности' и 'идеалы' с 'перлами культуры'? Был бы я просто цербер-охранник 'где-нить' на складе, спал бы с газетой, зырил бы в тéлек, знал анекдоты - чем не 'ништячно'? Смуты в душе моей в этом случае не было и я был бы здоров. Рыгал бы, сытно наевшись, слыл бы весёлым, врал бы побаски, ел мясо с перцем, был бы отвязным фаном хоккея; вывел бы в люди сына и дочку; мирно скончавшись, был бы закопан в землю друзьями, кои, в поминки, пили бы в третий, плюс в день девятый, в сороковины... и я вознёсся бы в эдем, наверное... Увы! Я с миром в контрах, сходно с Богом. Крайний смысл ищу... Зачем? Слаб верою, я слаб во всём. Ни Богу раб, ни чёрту спешник. Пыль несомая, никчёмность, непригодная добру и злу. Ничтожество. Нуль. Вакуум. Промежность. Бога хоть страшусь, но думая, что в Боге - фейк, обман, и, в сумме, хам и шкурник выйдет правым.

Сын на бумаге чиркал ракеты, взрывы, окопы, танки, пехоту, спутники, мины и вертолёты плюс прочую военную тематику. Родители сидели в кухне. Я, присев к ним, ел я и врал внахлёст, что бодр, здоров и еду в те места, где внук их пусть и был, но малым, чтоб внушить ему, зачем и почему наш родовой фамильный дом - под неким дальним Флавском в Квасовке на Тульщине. Отец внимал мне молча, руки положив на трость, а трость упёрта в пол; отцовы волосы как в створ вбирали плоское, отменно длинноносое и с ровным ртом над бородой лицо. Он росл, как я, но слаб; в нём мало воли.

- Хворый едешь, - произнёс он. - Не один, а с малым... Разве лето? Март, снег, холод. Вдруг застрянешь? Павел, ты плохой ходок в болезни. Надо всё учесть, сын, каждую случайность. Вдруг Григорий, что лошадник, болен; он старик, как я. Второй сосед - корыстен, странноват и тоже стар.

Мать стиснула его плечо ладонью: хватит, мол, скулить и хныкать! доходяга, если храбр - сильней качков!.. Весь ум её, пожалуй, в темпераменте; и суть её лишь темперамент. Глядя на её причёску, на изящный макияж, на пышный, пусть старинный, в синь, халат её, на полные задора взоры, я терялся в возрасте родной мне этой женщины, в её оценке.

- Павел, зря ты, - изрекла она, убрав с плеч мужа пальцы, - не позволил к вам приехать. Я охотно помогла бы Нике с Тошей. Ну, и как вы?

- От неё привет, от Ники, - произнёс я.

Мать спросила: - Заболел? И чем, вопрос? Диагноз знаешь? Скрининг делал?

Я ответил: - Немощь плоти? Нет, не плоть страдает. Нечто большее. Хворь - следствие. Ключ - глубже, в психике. Не верю я, что мир разумен. А точнее: он разумен - но, простите, для кого, чьим разумом? Зачем всё больно, хоть для нас? А вдруг без разума, то бишь без слов и смыслов и идей, в бессмысленном молчании, мир стал бы лучше, легче, истинней?

Отец поёрзал. - Сын, пустое... 'Лучше, легче'... Мир - как был стоит, других не будет. Если вспомнить, сколь провидцев сочиняли утопизмы и проекты лучшей жизни... Что мудрить - коль путь в таблетке, чтоб, Па... Павел, подлечиться? - заикался он, что делал от волнения всегда. - Всё разум; он даёт смысл жизни. Твой унылый критицизм бессмыслен.

Я пофыркал: ищут 'смыслы', а бессмысленность бракуют. 'Смыслов' нужно?.. 'Смыслы, смыслы'... Суть не в этом... Ел я с думой, став на место старого отца, как больно видеть, что хиреет постепенно и второй твой сын, звать Павлом, - то есть я за Родионом; как судьба крушит его, сломав сперва тебя. Не споря, я, окончив ужин, сел близ Тоши, чтоб просматривать рисунки.

- Как дела? Ходил к дядь Роде? - начал я, отметив и признав, что нарисованный трансформер давит троллей и Годзиллу.

Сын косился. - С дядей скучно... Пап, сыграем в эти... в шахматы?

Но я не мог играть. Тошнило. Я сел в ванной - посидеть, чтоб хворь ослабла.

Выйдя, я открыл дверь рядом. Близ кровати, в оборот, в коляске для больных, у телевизора, был он, мой брат, метр с кепкой, кривобокий и слюнявый, в россыпи флажков, где многие - с захватанными древками, с улыбчивым и 'добрым' фасом Ленина. Мой брат смотрел на маленький экран TV. Раз, сорок лет назад, мать с ним пришла, я закричал от ужаса. Я, розовый романтик, кто жалел берёзку, что 'одна в степи', чад Диккенса, бессменно сирых, съеденных котом мышей, - я закричал, не чувствуя в нём меры и эстетики. Что он живой, что в этом суть, я не смекнул. Эстетика и мера, впрочем, в нём была. Особая эстетика и мера. Но и жизнь была, особенная, райская. В том эта жизнь была, что он, уродец, дышит, любит травы, лето, ливни, солнце, ветер, грязь, вонь, слюни, зной, мороз и праздники, и рыб в реке; он любит, чтобы тешились, шутили (впрочем, плакали, мочились, ныли, куксились, смеялись, обнимались и драли́сь друг с другом); любит 'доброе', как говорят, и 'злое', - всё, короче, кроме боли, и её, как знать, в одно кладёт с блаженством. Я смирился с ним.

- Родь, здравствуй.

- Ёлка где? - Он спрашивал с одышкой. - Ёлку!!

- Позже принесу. Ты что смотрел?

- Вьетнам! А у вьетнамцев автоматы. На парраде рроты прряма!! Я вот вырасту... ать-два!

- Пойдём на кухню, - оборвал я.

Он сгрёб шарики с флажками. - Демонстрация! - потом он зачастил. - Быстрей! Нам нужен флаг... Возьми тот шарик с жёлтой буквой!.. Поскорей! Вон те дай папе с мамой. Брежнев говорил! Сказал, ты знаешь, что? - Брат из коляски, тужась, гаркнул: - Здравствуйте, советский человек! Во благо всех трудящихся! Май, праздник! Налицо рост производства, экстенсивность, интенсивность! Миру мир! Народам слава! БАМ! Октябрь! Труд, коммунизм! Гагарин полетел! Наш человек всем людям брат, товарищ! Экономика должна быть экономной! Всем учиться! Строить Байконур, Магнитку, Братск и ГЭС! Сияет ленинизм! Фидель! Марксизм! Мы с партией! Под знаменем вперёд!!

Я угодил на митинг эры Брежнева; был праздник; похотный юнец, я жаждал радостей, любви; лип ко студенткам и пристал к одной... вот площадь, на трибунах власти края... у бордюра я узрел родителей и Родю на коляске, к празднику приехавших из гарнизона, из в/ч. Для них приезд и ожидание был подвиг: три часа ждать в толпах... Наш отряд их проходил, и брат меня позвал; он был в трёх метрах, - я его проигнорировал, чтоб не мараться родственностью с монстром перед девушкой.

Здесь, тридцать лет спустя, я каюсь:

- Я вас видел там, в то время; но был болен... - Думаю, он вряд ли понимал меня; открыться же мне было нужно: для себя открыться. - Чувствовал и видел я тогда, брат, мало. Я не так любил, не то любил. Ты звал, я помню, - я же, слушая, не слышал; видя, я не видел.

- Видел, - он признал. - Ты, Паша, видел нас. Вас было двое, ты с девчонкой.

Я кивнул.

Помедлив, он спросил: - Там Тоша? Он плохой.

Я наблюдал ребёнка с крупным не по возрасту лицом. - Да, Родик. Там Антон. Антон мой сын и твой племянник. Ты с племянником дружил.

Брат закричал: - Сын хочет шарики? Флажки отнимет?! Прогони его!!

Я вник, что, кроме порченных вдрызг органов, во мне, - в эмоциях и в мыслях, - крах. Вот-вот всё кончится - во мне и в мире: буду врозь с ним, с лживым миром.

В зале сын следил мультфильмы по TV с дивана. Мать сидела с красочным журналом (с 'Vogue'-ом). В кресле был отец, державший трость. Я сел близ.

- Утром отправляетесь?

- Да, утром.

- Соберу вас; кашу, фрукты... - Мать умолкла.

Оптимистке, ей общаться почему-то несподручно? Почему?.. Не знаю.

Я взглянул на люстру, на сервант, шкаф с книгами годов Гагарина и на диван под серой драной замшевой обивкой. Глянул и на стол поодаль, крашенный, облезлый. Прикативший на коляске Родион воскликнул:

- Демонстрация!

- Где?

- Тош! Я покажу!

Тот, встав, отправился за дядей.

Мой отец помедлил и поведал, гладя трость: - Я тридцать лет служил. Трудился, только бы не в грязь лицом. А стал в грязи́ при нынешних, сын, реформаторах. Был, помнится, майор, нач. склада: масло сворует, гречку, сыр, кофе... Я - на учениях, на лекциях, а наш полковник поросят растит... Вот ельцинство! Я так не мог. Не я один: нас много тех, кто рубль презрел как косность, кто подтрунивал над жлобством, кто народного не воровал, жил принципом, высоким принципом.

- Ты ведь Кваснин, - язвила мать. - Равнять себя с холопами? Там рубль в чести; твоя честь в пленумах, в инструкциях, в боярском корне. Честен, нравственен, идеен.

- Я служил не в силу долга. И не по приказу. Совестью! Я был за равенство, за общую всем собственность с главенством принципов над дéньгами... Ты что? Коришь меня? Напрасно! Род людской ошибся в сотый раз и в тысячный! Весь род людской, я, ты, коммуны, революции - зачем, раз вновь рубль главный? Спесь нашла? Корысть оправдывать? Ты что, наш век винишь?

- А с брáтиной, - листала мать журнал, - ты чист? И не трясёшься ли над ней? А может быть, она твоя та 'гречка' и твои те 'поросята' в личном плане? Высший принцип - наша бедность? Внук оборван. О другом смолчу. Нас ждёт не чёрный день, а год бед, пропасть!.. Ты про 'совесть'? Мы, бояре, благородны, а к тому же мы партийны? У вельможных Квашниных дворян сто ртов на службе было?.. Миша, хватит! Где боярство и дворяне? Где Дзержинский, Сталин, Ленин? Все усопли, перемёрли, Господи прости!

- Их меньше, - вспомнил я из тех эпистол, что хранили мы вдобавок к брáтине. Я знал их наизусть. - Написано, что 'у Матвея Квашнина при Грозном сорок пять дворян бысть', - выдал я.

- Нам продавать пора, - вела мать, - брáтину. Хоть малость эта чашка стоит всей старинностью да златом-сéребром?

- Мнил, в старости смогу... - изрёк отец. - Но, впрочем, ладно. Старость - чушь. Я про другое... - Редкие прямые длинные отцовы волосы, высокий лоб в морщинах подошли бы старцу-схимонаху, пифии, пророку, вещему. - Я почитал наш строй; гордясь им, верил: я член общества, о коем сложат миф... Да, были, ложь, гулаг! Как с этим в нынешней стране? В ней политзэков нет? И разве лучше власть, что тянет собственность в карман? А лучше ль СМИ с носами пó ветру? А лучше ль нравственность? Народ улучшился? Всяк с калькулятором, за грош убьёт... Как было? Кто заботился о пище, кроме падких до колбас? О шмотках кто заботился, кроме франтих да щёголей? Был шанс, возможность мыслить. 'Мыслю - значит есмь', твердил Декарт... Ты мыслишь, сын, торгуя? Что ты мыслишь? Ничего. Чечня одна... - Он смолк на миг и вновь продолжил: - Мир во зле, и нет надежд. Мир отрицать пора. Здесь большевизма мало. Коренной, гигантский слом бы: гуннов, викингов, орду в сознание ввести; Русь коренную!.. Недоделали. В итоге - пир вещизма, будь он проклят... Стань я молод, я б не знал, как жить... Вам брáтину? Берите. Я, выходит, не умел жить... Клава, думаешь, что всё, что в брáтине и что она являет, призрак? Русскость, праведность, долг, вера - призрак? Правят, значит, не идеи, не мораль, не идеалы, не духовность, не устои, - сикль библейский, евро, доллар, йена правят? Так? Я, Павел, прав?

- Не знаю.

А ведь мог сказать... Но я был где-то в неприсутствии. Я был зерном, какое вряд ли прорастёт. Мои стандарты, идеалы, ценности и веры рушились - дать место новым, лучшим кредо? Нет. Я гнил. При всём при том, взялось наитие, что так, без смыслов, - истинней. Мысль, пусть текла, - не в логике шаблонных общих схем, а фоном: дымкой на небе, перьями в речке, вьюгой вдоль поля... Я - ближе всех к спасению, пришло на ум. Я ближе всех к спасению, а не отец, кой, пав в коллапсах, подчинил рубль принципам! Я близ спасения, недужный, выбитый из социальных схем и всё же сущий, явственный! Я бы сказал: отец, дышу, коль дышится, и еду в Квасовку. Он бы спросил: за чей счёт дышишь, сын, и едешь в Квасовку? Я бы ответил: спонсор - Бог... Он не спросил. Я отошёл к альбому.

Квашнины... Мой прадед (на дагерротипе) прибыл в Квасовку (внук бар тех мест) иметь там лавку, дом, слесарню, сыроварню с мельницами. Сын, он мнил, им посланный учиться, восстановит род... Вот дед (вид франта в чёрной форме), Александр, а Еремеевич по отчеству; он, кончив курс, отправился в Сибирь достраивать Транссиб; впоследствии попал на бойню первой мировой как инженер-поручик; видел императора-царя, кой спрашивал, из 'тех' ли он старинных Квашниных, и рад был, что из 'тех', бояр... Вот фото после Октября. Лет восемь капитан и 'выкормыш кулачества' ходил в ЧК на выверки, шабашничал, кормил сестёр и мать. Открылось, что он встретился с царём, 'с Кровавым Николаем', был на фронте награждён медалями. Дед, хоть сбежал, осесть не смог нигде; вернулся в Квасовку с отцом моим, с женой (мне бабушкой), с газетной вырезкой из 'Зорь Туркмении', где лгали, что 'таившийся в норе предательств и диверсий белый офицер, холуй, сатрап царя, золотопогонный гад', 'мстил красному развитию', мешал 'строительству туркменской нови'; 'саботировал работы', 'вёл к восстанию'; 'срок вырвать зло рабоче-пролетарским и дехканским кулаком'. Дед был учителем. НЭП кончился, пошёл гон внутренних: 'попов, дворян и кулаков-эксплуататоров'. Приехали; тот день отец мой помнит грубостью уполномоченных. 'Палач', 'сатрап царя', 'наймит', твердил народный суд, быв 'монархистом в флавском округе', 'вредил', 'устраивал вредительства', 'содействовал возврату прошлого' и 'лил на мельницу всемирной контры яд содействия'. Дед отбыл в Тулу под конвоем и - пропал. Отец мой, мать его и бабушка сослались... Я закрыл альбом.

- Сын, - вёл отец. - Знай, рок на нас! Знай, лучше жить не выйдет, не получится. Прими судьбу и - amor fati... Клава, думаешь, что брáтина - сей патримоний наш - даст избавление, рубли и доллары, и будем счастливы? Нет. Зло в роду у нас. Беда - что ты со мной; не в брáтине беда... Рок, фатум!.. Клава, будь твой муж не я - ты стала бы счастливой. Не твоей была бы участь с инвалидом и с другими Квашниными. Извини.

- Я счастлива! - сердилась мать.

Отец задрал вверх плоское, в скобе волос, лицо с квашнинским носом.

- Сын! - изрёк он. - Сын! Ты заболел и подтвердил догадки: не случаен рок наш. Знай! Тут ни при чём затеи Ельцина, Октябрь, Пётр, гегели, идеи с '-измами'. Сын! Что-то в нас в самих, в характерах; мы невпопадные, нам никогда не быть, где надо... Ты цитировал нам Квашнина? Он даровит, наш предок, правильно. Но вот его друг в славе. Знают про Балóтова, как он назвал себя, иначе Бóлотова, все. Наш предок - втуне, хоть Балóтова не хуже... Рок на нас! А если мы из древних русских - стало быть, и русские, сын, прокляты.

Мать вышла заварить нам чай; я возразил: мол, папа, ты неправ.

- Прав! - утверждал он. - Прав... Рок, фатум! Делай я карьеру, - случай был, - до генерала, вышло бы несчастье. Мы изгои, отщепенцы человеческого рода. 'Образ жизни', сын, нам чужд; не жизнь чужда, а 'образ' этой жизни. Рамки, - то, чем жизнь стесняют, - то нам чуждо, инородно и губительно. В чём прочим счастье - нам беда. Мне бы - в полковники. Отцу - в Америку. А прадеду, какой Петра корил, пристало бы хвалить Петра. Мы отщепенцы, белые вороны, парии; наш род как бы обочь. Мы неприкаянны, отвержены. Мы неуместные. Мы, Квашнины, мир судим, судим, судим... Так живём, как будто знаем истину, и оттого ничто вокруг нам не... - он заикался, - не в пример... Евангелье? Там о любви, незлобии. Но мир - иной!.. Как жить, скажи, чтобы и Богу льстить, и всем? Бог - 'не от мира', так написано. Душой в раю досель, мы судим мир от райского и райским зрением. Да ведь судить нельзя! Адам и Ева изгнаны за суд эдема человеческим добром. Христос пришёл - вновь научал мир 'не судить'... Но, главное, учить-то Он учил - ан, сгинул. Что Ему? А я погиб: внял Троице - и вот теперь во мне всё взорвано, надломлено. Надлом тот в Роде, сын...

Явилась мать. Он смолк. Пил чай, уйдя в себя. Он видел в Троице причину бед. А Троица - в словах... Он указал, где враг? В словах и, шире, в логосе?

Я встал включить TV.

Крах Югославии; пожары... НАТО наставляла, кто нынче главный, кто не главный; а недавний исполин, страж мира в виде нищенской РФ, грозил ослабшим кулаком... Дебаты политического шоу: муж с крупным торсом прямо на ступнях, пять лет имевший власть, но не достигший ничего, взывал к быдлоиду (пока что к 'уважаемому избирателю'): 'наладим жизнь! такого не было, но повторим!'; второй, вождь тех, кто мнил вернуть Октябрь, настаивал, суровя брови: 'гибнем! нужно что-то делать!'; третий достойный муж, плод имиджмейкерства, бонтонный и декорумный, внушал 'либерализм' и гарантировал, что лишь при нём как главном, исключительно при нём, 'нас примут в еврокнессет, в НАТО, в PIF, в ГУАМ, в шенгены, в Куршевель'; из красноярских далей грозный вождь басил: готов на царство, 'раз-два смирно! лёг-отжался!'; истеричный злой треполог, гнутый тильдой от вранья, всех оскорблял и заклинал ему 'слить власть', иначе 'крышка, наверняк'.

Лёг я под полночь, но не спал. Бессонница.

Не сплю я с Рождества, с него я не живу по-прежнему... Что чувствовал Господь, быв вечно (до Личного, выходит, Рождества, как сам я до хвороб?) и изменивший вдруг Себя впадением в 'сей мир', как я был изменён болезнью? Он входил - я уходил. Бог нарождался мир судить - а я судил его недугом вырождения. Мы родились день в день: Бог в зло - я вон из зла (раз вон из зла - что, в истину?). И в сём миру, где жил полвека, где хирею и гнию, я, как дитя, не разумею ничего почти, напрасен весь мой опыт; тем не менее я должен быть кормильцем, гражданином, мужем, братом, сыном, прочее; плюс должен оставаться Квасниным (нет, Квашниным, поправлюсь), для того чтоб кончить с роком, что завис над родом... Тяжко. Ведь старинного, былого, до-рождественской поры меня не выполоть немедля новому, безвестному, кем стал... нет, становлюсь... Я впал в лай псов за окнами и в промельки на потолке от фар автомобилей во дворе, в крик пьяни за одной стеной и в шум игр сына с аутистом-дядей за другой стеной... Брат счастлив, даже мучась; он не знает мук своих. И счастлив мой нелепый сын Антон, беспечный, добрый. Жаль, со мной, бессильным снискивать и оттого напрасным с социальной точки зрения, он кончит школу, не поступит в ВУЗ, отслужит, женится, начнёт работать, добывать свой грош, балýясь пивом; станет фаном бокса и футбола (либо геймером); обвыкнет ссорится с женой да забаловывать детей; начнёт стареть - фатально, скучно, пошло, неминуемо... Мне жаль его. Но что поделать: бизнесу я тошен, и при мне не заведут про бизнес разговоров, - отвращаю. Только раз нашло: я стал активен, деловит, пронырлив - обходителен при том, как ангел; двигал фуры, полные товара, доллары, людей... Всё рухнуло, я стал, кем был: мечтателем, клюющим хлеб по крохам... Чувствую, не буду спать, как я не спал три месяца. Я не усну в Московии, корыстной, склонной к алчности, к попранью слабого. А я ослаб, увы.

Но отчего?

Мне вспомнилось.

Отец, - род древний, старше царственных Романовых, - родился в Петропавловске, куда уехал от гонений дед. Вернулись в Квасовку. НЭП кончился; над входом церкви с выбитыми стёклами в Тенявино вис текст на красном кумаче: 'КТО НЕ В КОЛХОЗЕ - ВРАГ!'... Спустя два года, дед задержан был за старый грех ('сатрап', 'хвицеришка', 'наймит' и 'контра'), и за новый грех: письмо отправил в Колхозцентр с тем мнением, что, 'по суждению крестьян, кулак в селе повыбит; под теперешним же кулаком по сути - труженик...' Дед сгинул. Квашниных свезли на станцию ж/д как ссыльных, поселили в Казахстане, в Кустанайской области, в убогой Кугачёвке подле ямы с ивами. Мать умерла; отец жил с бабушкой в лачуге из самана под трухлявой крышей. В школе убеждали, чтоб он раскаялся в родстве с 'врагом' и в связях со своим отцом 'антисоветчиком'; он искренне, с ребячьим пылом вёл, что плюнул бы в 'предателя' и что явился бы к тов. Сталину и, как Морозов Павлик, выдал бы отца... да нет совсем! и не отца отныне, а изменника советского народа и буржуя. 'Он холуй!' - кричал отец. 'Советски мыслишь, Миша! Парень, ты цени, - внушали, - Родину и Сталина, народного вождя. Ты, сын врага, учись; потом иди на службу в ЭрКаКА. Люби народ, страну эСэСэСэР!'

Так в Кугачёвке жил отец.

В войну страдали: ели отруби, солому, что ни попадя; пшеницу, рожь и скот везли на фронт. Учились же в районном центре вёрст за шесть; ходил туда отец почти что каждый день и в дождь и в снег. Учебники им выдавали поначалу, но прекратили от нищания. Писали на газетах (языки - в цвет грифеля карандаша). При школе на столбе был репродуктор, уверявший: враг 'будет изгнан и разбит!', 'за Родину! за Сталина!', 'фашистам смерть!', 'броня крепка и танки наши быстры!', 'народ един с Вождём и с партией большевиков', 'артиллеристы, Сталин дал приказ!', 'все люди мира верят в нас'... Подростком, он влюбился в дочь директора, стихи кропал; той нравилось, что ей 'вруть вирши', - гыкала. Ну, а директор: 'Мiшка, хочеш дывчину? Ни! Не потрiбно!.. Галь! На шо сын гада? Вважэш с Мiшкой, дурка, жыты та дiтяточек плодыты? В Колыму сошлють!.. Ти, хлопець рiдный, к Галю не захаживай. А будеш ось героэм - хаживай. Ти зрозумiв?'. Он понял.

В сорок пятом школу кончил; бабушка распродала что можно, и на собранные деньги он поехал поступать. Но тщетно. Одноклассник же прошёл (казах). Декан сказал: 'Отець твой не хотель Совецки власт. И ты власт против, æринé. Ми, с твой Куджá-товариш, Миш, с который ты приехаль в Алматы, - национальный кадр ковать. Йэ, Миш! Ты нам казах дай в Казахстан. Казах!'. На поезд, на обратный путь, он заработал. Как? В саду у местного начальника наделал кирпичей из глины, выполнил заказ; там рядом с крошечным рос больший дом, там были яблоки и персики; две женщины возились с шустрым мальчиком; 'Мындá кел, Нурсултан! Кхандай жакхсы балá!' - звал мальчика глава семьи, под вечер приходя домой.

Обратно поездом он прибыл в Кустанай. Потом пешком - в райцентр и в Кугачёвку с ветхими, из глины и соломы, избами, что грудились близ луж, где рылись свиньи. Бабушка, молвив: 'Всё в руце Бога', - после добавив, что, мол, стара и он не мал, 'коль школа кончена, большой', дала письмо. Он взвыл: письмо пусть выкинет! письмо предателя! ему плевать! тот, кто с царём, - никто ему! Решила бабушка, чтоб не читал; но суть открыла: в Тульской области, в Тенявино, близ мельницы, от мельничных восточных стен пять метров в тальник и в черёмуху и в бузину, там, под камнями, сундучок...

Пришла повестка: пятого марта сбор в ноль-ноль девять в военкомате... Бабушка утром вдруг не проснулась. Выказав чуткость, власти сказали, что он не враг с сих пор и равен им, ведь 'сын не отвечает за отца, так учит Сталин'. Военкому он поведал, хочет в 'офицерское училище'. Сказалась, видимо, победа с культом воина, стыд за 'отца, врага народа', 'Галю', кинофильмы про войну. Он выбрал лётное, безумно грезя Чкаловым с Покрышкиным, и сдал экзамены на 'пять'... Письмá не тронул, хоть и думал, чтó в 'предательском' письме. По правде, мать он помнил явственно, отца - размыто: едет в салазках где-то под звёздами, ловит с ласковой тенью рыбу. Помнился не сам отец, но смутные эмоции... Он шёл в училище не как 'Квашнин', а как 'Кваснин', сменив нарочно 'ш' на 'с'. Курсантом спал на чистых простынях; впервые мылся мылом не скупясь; впервые надевал кальсоны, майку, сапоги. Он чтил порядки, добрые к его сиротству и к остальным трудящимся. У нас всё лучшее, наш 'дух из стали', как у Сталина; наш путь - 'маяк для всех'. У нас в друзьях 'Румыния, Болгария, Германия и Польша и другие страны'; нынче и китайцы строят коммунизм 'под знаменем идей тов. Сталина и Ленина'. Отец ходил близ бюстов, кажущих Вождя, молился им. Ас в алгебре и в физике, добавочно брал творчеством: готовил агитацию, художества; придумал пьесу 'Путь Китая', где Ван Ли, бестрепетный комбат, бьёт гоминьдановцев, вступает в партию и терпит пытки с думами о Сталине и Ленине. Спектакль прошёл блистательно; в награду дали отпуск.

В Кугачёвке он сходил к могилам матери и бабушки, потом сходил к ровесникам. Он чувствовал, что нравится им в форме, стройный, рослый, офицер (почти). Письмá, при всём при том, не взял. Став лейтенантом, он, отличник, мог проситься под Москву, где Вождь, - и вдруг комиссии близ Бюста в кумаче сказал, что будет там, 'где нужен'. Где?.. Конечно на Камчатке!.. Часть в снегах... В Хабаровске он встретил девушку (я появился)... Смерть Вождя и Бога; сотряслась вселенная... Он съездил в Кугачёвку, что хирела, взял письмо и вздумал посетить 'Тенявино, что в Тульской области'; сев в поезд, прочитал:

'Весна холодная, но жар от печки согревает помещение. Грядут фатальные последствия, сын, с теми, что скопились. Пропаду, как знать, поэтому пишу. Я, твой отец, - из бывших офицеров, капитан. За речь с царём, что есть в газетах (год шестнадцатый, январь), сов. власть меня не любит яростно; хоть я и так ей 'контра', 'недобиток', 'враг народа', 'нечисть и наймит царизма', 'антисоветчик', 'гад', 'двурушник'. Но на деле власть лишь средство, инструмент. Нас гонит и преследует судьба - весь род наш. Младше нас Романовы. Мы жили, сын, в Кремле, мы числились одной из первых и древнейших именитейших фамилий; разоряясь, породнились с торгашами; жили в Квасовке, что близ Тенявино, - в нём быть тебе, чтоб в месте, что открою (не дойдёт письмо - где скажут мать и бабушка), у Лохны у реки, где мельница, от стен взять в заросли (там бузина да тальник да черёмуха), потом взять в ямину, где известковый пласт, в каком найти схрон с вещью, важной Квашнинам. Там - корень наш, мы этим корнем связаны как с русскостью, так с истиной. Вот что для нас та вещь - реликвия, наш патримониум.

Рок губит нас. В нас много русскости. Вся русскость в нас, чем чýжды миру.

Думаю, русскость есть форма жизни.

Михаил! В Тенявино, за Садом, был погост; но церкви след простыл; звалась она как храм Пантелеи́мона (Пантелеймона); кладбище давно уж общее, для всех, а не как встарь дворянское. В версте от мельницы, что наша, вверх по Лохне, есть сельцо, звать Квасовка, где я пишу, где обитали Квашнины, где были встарь дворцы боярские, конюшни, избы для дворовых, погреба, церквушка за стеной в два роста из известняка, поскольку время сложное, тревожное: набеги крымчаков. Окрест всё было наше на сто вёрст. Здесь воеводил в древности Квашнин, наш предок. Вотчин след простыл; Закваскины, плод барских шалостей, остались. Кажется, меня оговорит и сдаст Закваскин, Федька-пьянь, из активистов-горлопанов.

К нам в окно ветвь яблонь...'

Чтение отца бесило: пишет про 'бояр', про всякие 'дворцы', про 'русскость'? - вместо заверений, что случайно, против воли, кем-то подло, зло обманут, стал вредить сов. власти?!.. Кто такой Квашнин, 'изменник' и 'сатрап', чтоб так писать ему?! Вот именно!.. Нет! Пусть бы, 'контра', каялся!.. Так думая, отец хотел то, спрыгнув с поезда, вернуться к службе, то планировал, схрон отыскав, отдать его чекистам, то решал, забыв про схрон, сходить в Тенявино да в Квасовку и на могилы предков, коль остались. Внутренне в той Квасовке он жаждал встретить прошлое: сверкающую речку, где, близ смутной рослой тени, он рыбачил; созвездия, что видел с санок маленьким. На родину поехать можно, это нравственно, партийно, по-советскому.

Москва, Казанский, пересадка... час в запасе... 'Курская', метро; вот станция 'пл. Революции'... Кремль, Красная святая площадь - ЦЕНТР ПРОГРЕССА и ВСЕГО-ВСЕГО-ВСЕГО, что есть ВЕЛИКОГО!.. Отец разволновался, и патруль его остановил, а внук бояр твердил про некий грех. Попавши в Мавзолей с Вождями, он смотрел на Сталина, при коем рос, учился. Близ, рукой подать, за стенами Кремля, воображал он, держат 'руль страны' тов. Маленков и тов. Хрущёв, 'титаны воли', 'исполины мысли', 'кормщики', 'честь партии', 'вожди и авангард земли'... Что жили здесь когда-то Квашнины, не думал. Прошлое исчезло, а отдельное: меч Невского, духовность Сорского и гений Пушкина, - преддверие той истины, что подарил Октябрь народам.

Поезд во Флавске остановился перед рассветом... Сквозь туман отец шагал на юг, затем шёл к западу, по склону в пашнях... Книзу полз маршрут, потом свернул к мосту и к руслу в тальниках. Кругом - село, изб сто, из кирпича и камня, кровли разные: железные, из шифера, из черепицы, а порой из дранки и соломы... Солнце брызнуло, туман качнулся. Воздух, полный духом трав и скотными миазмами с дымами печек, зыбился. Плелись косцы... Проехала телега... Стадо двигалось поодаль и мычало, отбиваясь от мошки́ мотанием хвостов... Отец брёл тропкой, что с моста нырнула в тальник... вымок и испачкал свой мундир; вдобавок донимали комары... Вот мельница в развалинах; писк птичек... У плотины, древней, шумной, в тине жёрнов... Известняк - в кустах, в черёмуховых зарослях... Он сдвинул камни...

Сундучок!

Взломав его, взяв вещи, плоскость с шаром в ветоши, пропитанной смолой, отец втолкал их в сумку. Отдышавшись, начал мониторить из кустов домá вблизи. Один, в пять окон (прочие все пó три по фасаду), был, кажется, кулацкий при царизме. В мусоре копались куры, блеяла коза на привязи; от дерева до дерева протянута верёвка, а на ней обноски... вон - мужик с мальцом, вслед женщина... Прекрасен строй, низвергший выжиг, осчастлививший бездольных бедняков!.. Так думая, он шёл по тропке...

Разом, внезапно небо и вётлы, редкие избы выше над поймой стали знакомы! Здесь, вспомнил он, отец катал его в салазках, и вон то окно светилось... Вид являл конец Тенявино и Квасовку - за речкой, на яру, который балками отбит был от тенявинского яра, а левее - дальнего другого, за покосом, яра вновь с селом. По лаве перейдя за русло, кручей, - молодость! - отец поднялся к Квасовке. Изба - из тёмно-красных кирпичей; хлев - каменный, как сени; а за ними трио лиственниц... Он стал столбом. В окошке юркнуло, дверь приоткрылась, вышел тип в конторской справе: брюки, галстук при рубашке. Вслед - старик, бровастый, пьяный, с челюстью от питекантропа. Тип вопросил: 'Вы с органов? Зря потрудились. По повесточке я сам пришёл бы...' Различив знак рода войск (знак ВВС), он смолк.

'Слышь, малый! - выкрикнул старик. - Пульну с ружжá! Я конник был Будённого!'

'Простите, - каялся отец. - Гулял-ходил, забрёл. Хороший дом. Старинный. Засмотрелся'.

Тип сверкнул из-под белёсой брови глазом. 'Я представлюсь. Николай. По отчеству же Фёдорыч. Бухгалтер я... Наш дом хорош? Давно сложили, прошлый век. Отец сказал бы вам, да выпивший, на отдыхе, герой войны; болеет... Он колхоз тут строил. Старожилы, коренные мы... - Тип тронул галстук. - Мы Закваскины; а там - ещё семья. Три дома, средний дом не занят. Место ладное, да как оно? Нам к клубу тоже хочется, и к школе, к магазину, к городу поближе. Здесь - отшиб, далёко; в город пять-шесть вёрст... Закваскиным - недоля. Кулаком травимы, немцем биты, - а живём. Простой народ, рабочий: я с отцом, сын, дочь, супруга... После службы я сюда работать. И живём... - Тип застил пьяную седую старикову голову. - Мы в Квасовке живём в два дома; тут их три, один плохой. Мы взяли дом побольше, он пустует. Жил в нём мироед, белогвардеец... Я малой был, многого не помню... Расстреляли! - хмыкнул тип. - Враз раскулачили! Скажу вам, что деревня, - эти избы, - древность. Старше Флавска'.

'Что толкуешь?! - вырвался старик, ярясь. - Да баре жили в Квасовке! Мы - были их, Закваскины! Квашнин был барином, пил кровь народную!'.

'Погодь, бать; не мешай! - тип перебил и продолжал: - Знать, хóдите? Испачкались? Не поймой шли? - Он вынул гребень, причесался не спеша, по-городскому. - Насмотришься с бухгалтерских высот. Мы бдительность имеем. Я - в бюро к тому же; коммунист... Как имя ваше, гражданин? Вы просто? Или вы по делу к нам, а, гражданин?'

Тот, попрощавшись, удалился вместе с 'патримонием' дорогой по-над поймой. Возле остова от церкви с выбитыми стёклами, он пересёк мост и пошёл по склону в близкий, в трёх верстах к востоку, Флавск, поняв, что не уступит вещь из сундучка, какой бы ни была, чекистам. Он был рад, что побывал в местах, где жили предки.

III

Он содеял подвиг: выправил союз времён. С тех пор, однако, он ослаб психически.

Я слушал радио, трещавшее, что Эльцин не допустит 'вбросов в темы', близкие Ичкерии (начало новых войн за первой); что, мол, правительство Умелова 'крепит прогресс' и что дефолта 'нет'... Из оппозиции солидный тов. Наганов резал правду: 'продали страну', они спасут, как раньше, 'мать-отчизну'... Далее - рейтинг 'русских магнатов': Че. Тупиковский, Ды. Эврихватов, На. Всехобсеров, Бе. Вороватых (также Хуйвáмс, Хват, Спёрмант, Слямзин-Пронырин и Схапал-Стырин)... Песенка-шлягер: 'би-дýби-дýби, дýби-би-дýби'... И информация, что москвичи живут за счёт гуманной доброй фирмы, сдав этой фирме часть жилплощади; что фирма платит москвичам преклонных лет большие суммы; фирма ждёт вас!

(...слушаю, 'Дар старости'... Что, Пётр Иваныч?.. Вам контрактик? денег с плазмой? Что у вас?.. Одни живёте? Как?! в трёхкомнатной?.. Где-где? на Гоголя?.. Ваш возраст?.. Кайф, почтенный! Братаны... нет, я приеду, чтоб контракт: вы, типа, право нам; 'Дар старости' вам даст 'Самсунг' с баблом в придачу, тысяч пять, бакс к баксу в стопку; денег столько, что хоть завтра дуй в Лас-Вегас... Я завидую! Мы пашем, а клиент... Мы честные... Ништяк, сказал!.. Бухтёж кончайте там! Вам денег мало? стоимость жилплощади сто штук у. е., а мы - 'Самсунг' всего?.. Вы, может, не подохнете сто лет... 'Грабители'?! Бля, шёл бы ты... Всё, кончили! Ишь, старый жулик! Мне, бля, виллу сдать и с 'лексуса' на 'ВАЗ'? А в отпуск в Крым, не в Турцию? Братве что, хер сосать? Вот душный пидор!.. Слушаю... Да, 'Хер...', я извиняюсь, мы 'Дар старости'! Мы фирма честная!...

...Attention! 'Интермед плюс вы' поможет вам!.. Мы из чего? Наш организм из кремния!.. Недуги? Грипп, ковиды, язва, климакс, истерия, камни в печени? - в вас мало кремния! Беременность, розáцеа, дисфагия, деменция, вульвиты, уремия, вирусы и нервы? - мало кремния! Дурная кожа, ногти, кости? - мало кремния! Мы все - из кремния! Поможем! 'Интермед плюс вы' продаст вам кремний, нужный организму! 'Силициум', пять долларов - пять грамм! Attention! русский кремний не излечит, он плохой. Израильский - излечит! 'Интермед плюс вы'! Звоните! Пять позиций есть, друзья!..

...топ-менеджер... участвовал в аферах. Чиновником входил в компании... вёл экспорт нефти, газа, цинка. Есть данные, что он имел контрольные пакеты фирм, телеканалов, СМИ, 'Трансаэро'...

...убит министр. Он...)

В марте светает где-то к шести. Я встал: привык ходить за 'нивой' утром. Зло утром спит, расслаблено; пьянь отбуянила; легчает немощным, больным; малютки-груднички, мешавшие родительскому сну, утихли. Серь домов, лёд в лужах, рвань пакетов, сор, окурки, лом качелей, мутность окон, дохлый пёс - мир утром смазан... От стоянки я свернул в сияющий рассвет. Луч брызнул в глаз, я воспарил в фантазиях. Зло сгинуло, как будто не было, как будто мне шестнадцать лет и все вокруг поют, все радостны, беспечны... Я подумал: славно ехать, вероятно, юному по городу, где жил с рождения, где знаешь многое и многих; узнают тебя; общаетесь: 'Ну, как дела, старик?'... Нигде я не был долго. В Магадане появился; год спустя - Хабаровск; первый класс был в энской части под Находкой, в Золотой Долине (Унаши); четвёртый класс - в иной в/ч; восьмой класс - Уссурийск; ВУЗ - Владик, Хайшэньвэй, Владивосток. Москва затем и - Квасовка, окрестность, кут, где обитал мой род.

Больному брату мать давала пищу; тот укатывал, справляясь левой ручкой (из-за малости), но появлялся, с кашлем и с больным румянцем, требуя 'щирбета'.

- Снедь, Павел, - мать сказала, - в сумке... Всё продумано? Вдруг вы сломаетесь? Вдруг вы приедете - нет стёкол, выбиты? Вдруг обострение? Как быть?

- Сто 'вдруг', - изрёк я. - Если машина выйдет из строя - мы не доедем; значит, пропустим всякие стёкла. Если же стёкла - мы добрали́сь... Тош, едем?

Сын кивнул, листая книжку (Чехов).

На отце глубокий след бессонницы: не спал, наверно, после слов о роке Квашниных. Иссохший, с сединой, свисавшей прямо, он казался скорбной жертвой, приближающейся к плахе... В комнате брата громко, истошно, пропагандонно по телевизору вещали о войне в Чечне, близ Крыма, в Палестине и в других местах... Опять война; и НАТО... Нет, не в НАТО суть, - в Чечне, скорей... Да и не в ней; нет вовсе. Не Чечню бомбят, - меня... Не случаем я слышу! То - бегущему вослед рок воет: не сбежишь, раб! стой!! попался?!!.. Вмиг всплыла тревога.

- Я - Тоша Павлович, пап, Чехов! - Сын тыкал пальцем прямо на титул названной книги. - Этот писатель, Павлович Чехов, тоже Антон!

Поехали; сперва, по рытвинам и городским ухабам, к Симферопольскому ш., - не к новому, что путь 'М-2', а к старому, что, минув Климовск, где завод оружия, стремилось до безвестных власих, зорь, углéшень, бродей, змеевок, отрадных мне, и шло меж изб из брёвен, возрастом, верно, лет этак в сотню. Часто и в россыпь виделись дачи, все сплошь кирпичные, под кровлями из стеклопластика, с большими башнями, цветными евроокнами, аркадами и колоннадами и пр. изысками как признаком горячих меркантильных дней в поклонах калькуляторам, налоговым инспекциям, кредитам, накладным, начальствию и в целом Плутосу. За стéнами подобных евродач жизнь ярче, кто-то мнит? Эмоции там широки, но мне чужды́. Мне ближе избы с курами, с копёнкой сена, с духом хлева, с лайками, с резьбой наличников, с котом на лавочке. Пуста их скудная, по нормам нынешних воззрений, жизнь? Никак. Они природны, значит, истинны; и потому им вдосталь летом ливней, в мае - щёлка соловьёв, а в стужу - печки, радуясь тихой скромной юдоли. Это свидетельство, решат, отсталости? Отмечено, что мозг у нас блокирован, что весь завал ума и качеств интеллекта - в трёх маленьких процентиках у врат всех спящих остальных. Вдруг это знак, что мыслить вредно? Мол, не думайте - тогда инстинкт вернёт эдем, кой многим равен праздности и пьянкам. Будет день, воскресшая часть мозга переделает воззрения, царящие у нас, и 'зло' окажется 'добром', исчезнет боль и вспыхнет райская заря... нет, много райских зорь!

Зря эти 'мы', 'нам', 'наши', догадался я, упрятки во всемассовость, в толпу - затем, чтоб пребывать по-прежнему, как все, в стандартной логике, которая во мне вьёт метастазы гибели; ещё чтоб скрыть, что хворь моя и муки оттого как раз, что я есть нелюдь, выродок, а не как прочие.

Вот чтó пейзаж вокруг - vs тем, что лезут из Москвы, блядвы по европейским модам и клише. Globalization? Фиг! Объявятся, кто сбережёт места, от коих, если мир падёт, восстанет новое, неложное. Рай будет в том с тех пор, наверное, чтоб в новой коже цвета радуги жить в сонмах роз вне всяких смыслов и идей, питаясь солнечной энергией. Ведь всё вокруг обман; искусственность впредь там, где нет людей и людскости (взять острова из пластика, поганящие океан). Чтó плоть, пространство и материя, коль разум вездесущ, а разум - преднамеренная ложь?

Вздор, стало быть, считать 'безвестными' истоки вероятных эврик. Здесь объявятся и объявлялись, думаю, мессии, взять Гомера, о котором вечно спорят, где родился он, да и вообще где корень истин, прежде жалких, нынче важных. И в глубинке чуда вдосталь! Вспыхнет гений в захолустье!

...Встретились нам Мóлоди. Я год спокойно проезжал их; лишь потом связал их с местом беспощадной страшной брани из разряда Куликовской (брань при Мóлодях, шестнадцатый тревожный век): огромный 'гуляй-город' бил по крымцам и держался; Воротынский прибыл на подмогу; хан бежал-таки... Страх вдруг объял меня, а вместе - призраки; я клал суджуды, брёл к Каабе, возносился над крестами в виде полумесяца, и угнетал меня пыл расы, насланной Русь мучить... В страхе я свернул к 'М-2', хоть тянет ехать тихо; а вдобавок, скоро полдень, март в снегах, я болен, спутник мал (пять лет), путь долог и - чтó ждёт нас?

Трассу тянули в восьмидесятых... то есть часть её, вёрст сто. 'М-2' затеяли при Брежневе (Герое много раз, Генсеке, Маршале и Председателе ВС и пр.), для приближения Москвы как к Крыму, так к Кавказу. Строили трассу и при Черненко, и при Андропове; после - при Горбачёве, слившем Союз и советскую власть. При Ельцине стройку остановили, чтоб магистраль, вернее, новый путь, означенный 'М-2', слить с давней устарелой 'Симферопольской', разбитой, узкой, тряской. Но сама 'М-2' - кипуча, рьяна, темпераментна, активна. Проложена она во имя выгод, большей частью, погонь за прибылью и для развоза всяческих проныр. 'М-2' - для трейлеров, что едут к нам из-за границ с лимонами, орехами, вином и ширпотребами, а убывают с лесом, газом и металлами. 'М-2' - курортная: с июня Центр, - в авто, с автоприцепами, а то без них, - сквозь зной, дождь, зависть едет к Черноморью: так из Нью-Йорка в негу Флóриды мчит публика. 'М-2', включительно, проводит к Даргомыжскому, Лескову и Поленову, к Толстому, Фету, пр. 'М-2' - история навыворот: как к нам по ней притёк степняк - так мы по ней пошли на степь. Добавочно, 'М-2' для тех, кто едет не для прибыли или культурных замыслов, а вот как я сейчас...

Опять абстракции, хоть я был должен разрешать проблемы, и быстрей: болезнь мою (как вылечить), доходишко (где взять его, чтоб жить комфортней). Также рассудить о близких; первое, родителях, встревоженных моим несчастьем; далее о Нике, бедственной жене моей, и, главное, о сыне: мальчика учить пора - ан денег и здоровья нет. Мне нужно думать, в общем-то, про 'сикль'.

Сикль нужен.

Где сикль брать?

'Наваривать' я не умел: не чувствовал вкус к выгоде. Бежал нас рубль, чураясь нас. Сперва - чурались прадеды. Отец мой мог стяжать ― не стал. Я сам, служа в таможне, мог урвать своё... Увы! Я не расчётлив, но напротив, некорыстен, с романтической натурой... Были случаи, имелись, - я стеснялся. В результате, рубль оставил нас. Бюджетники, мы обеднели. Зато госсобственность спёр прыткий некий плут: кто трон в Кремле, кто зéмли, кто завод, кто ящик с гайками, кто лампу в общем туалете. Зависти, однако, не было; единственно, возник вопрос: раз жизнь так слажена, что, чтобы слыть в ней лучшим, так сказать, достойным, следует стяжать и в славе господа с возами СКВ, - кто и зачем я, тот, кто не стяжает? Кем отвержен? Что бежал рубля? Зачем я ставил рубль в ничто, раз он влиятельность и индекс высших качеств, в конечном счёте - идеал? Как влип я в сеть лукавых торгашей, надувших нас, при этом ставших 'цимусом земли', 'эльбрусом социальной эволюции'? Кто я в сём пакостном купи-продайном мире? В чём изъян? Баланс не блюл между маммоной и Христом?.. Но нет. Здесь Бог! Он что велел? Он дал запрет на службу разным господам. Бог твой вожатый - либо деньги и нажива. Я и пробыл с Богом долго... нет, старался быть при Боге. Финиш горек.

Я прервал раздумья по бесплодности. Тем паче, Бог мне, кажется, помог: шлёт в Квасовку 'к корням припасть', - спастись, наверно... Зеркало тряслось в вибрации... 'Mack Trucks', промчав, нырнул в взвесь грязи, взвихренной с асфальта, и заляпал 'ниве' стёкла; я промыл их... В блеске солнца вехи-знаки расстояний (сколько до Тулы, Курска, Ростова) прыткой колонной двигались к югу, якобы к неге, но через щели старой машины веяло стынью.

Магистраль 'М-2' - газон вёрст в двести меж асфальтов. По краям - поля в сугробах; в отдалении деревни, дачи, склáды да заводы на заснеженных пространствах. И - безлюдье. На обочине заметишь только бабку, что-то продающую, дорожную девицу и бомжей, исследующих банки из-под пива, плющащих их палкой, чтоб позднее сдать их в пункт приёма цветметаллов... До Оки, где край Московии, - мрак, тягостно... Потом спуск в пойму. Здесь Ока, - по сути, некая психо-оборка, грань условиям, которые творят Московию, московский норов и московский климат. Мрак над плоскостью из глины быстро тает; небо я́снится. Я возбуждаюсь здесь, тщусь тайну высмотреть. Не я один, но многие, а нынче мой Антон средь скарба, в пальцах 'трюфель', здесь невольно оживают... Впрочем, вряд ли: сын - москвич; ему милей высотки, суета, рекламы, людскость.

Минули Оку по длинному мосту; полого взмыли, и открылся, белым в синем, указатель 'Тульска область' ('я' истёрлась).

Снег здесь тонок и в проплешинах; уклоны, что повёрнуты на солнце, обнажились до суглинков в жухлых травах; часты спуски и подъёмы... Здесь стартует мир угорий: Среднерусская возвышенность. По аннинское царство, набегали здесь татары. А. Болóтов (1738 - 1833) сказывал, что барский дом и избы крепостных упрятывались в зарослях - 'дабы им не замечену быть кочевою сволочью'... Встал указатель 'Дворяниново'; мелькнул вдали музей Болóтова, когда-то управляющего царских сёл, философа, мемуариста, садовода.

Квасовский барин и испытатель яблочной флоры, то есть помолог, пра-пра-пра-прадед мой, с означенным был в переписке (судя по письмам из сундучка того, добытого близ мельницы). Квашнин А. Е. не сбытом ржи, скота и ягод занимался, но выращиваньем яблонь, что, конечно, малоприбыльно. Плод зреет на седьмой год только лишь; три целых года (!) наблюдений, проб; год (!!) для прививок; восемь лет (!!!) для роста популяции. А мы - наш род - тогда не в худших числились. 'Мной, - вспомнил я, - Андрей свет Тимофеич, недавно учинён был сортишко, зван 'Квасовский эдем' и 'Квасовский' же 'парадиз', рабами окрещён 'Дивиською'; зане он их манил усладой, преклонив к татьбе. Отсюда я умножил казнь, в лад древнему Т. Манлию (Торквáт Империоз, Тит, консул, диктатор Древнего Рима)... Я, по рабам моим, проворным на язык, зову сей сорт 'Дивиською', и Вам намерен слать её с оказией... Касательно статей в 'Труды', как пишет Нартов, - каюсь, я не автор, не певец научных смыслов, боле практик сельских буден и рачений. Заклинаю и прошу Вас, опыт дел моих класть в лучший слог, как можете, и Нартову давать... Нам свидеться никак с хлопот судебных тягостных; и, в мотовской наш век, нет средств: детей ращу.

...С кончиною супруги, Софьи Ниловны, что свет очей моих, я стал сам-перст, да дочь на выданьи, да сын на службу отправляемый, да крепостных три ста. Вы, сам отец детей, семейные проблемы разумеете. Наследника при недостатке средств не в гвардию шлю, в армию; как будто не бывали мы при государях древности в окольничих и в важных думских званиях, но воспарили с коробейников, как Меншиков (la preuve тому - дарёная нам братина Василия Второго Тёмнага при надписи: дар Квашниным есмь)... Ключница при мне, из девок упокоенной. Сколь раб в начальницах, то Фёклу кличут языки 'Закваскиной', навроде Квашнина, считай.

...и межевание, по мне накладное. Помимо же, раздор с Агариным: он князь, советник тайный, герольдмейстер, муж фортунный, славный кровью. Род их, хоть и стародревний от честны́х князей, мы Рюриками чтились; воеводили, блюли московский юг с Заочьем чуть не век. Владели купно Квасовкой, Крапивной, Воеводино (что ныне Сергиевск), Тенявино близ Квасовки. Пленив же Мансурбекова, какой мирза татарей был, то пращур наш испоместил его в Мансарово-селе... Селили сёла, рать водили мы, как Фабии, за личный кошт. В конце Тишайшего, в краях у нас окреп Агарин, нам беда с тех пор: прибрал Тенявино, прибрав вперёд Мансарово. Всяк суд и власть его.

...в Тенявино пород развёл, как яблонных, так грушевых, добавочно малиновых; сады пошли. Их здесь 'Сады' зовут, 'Тенявский Сад', 'Сад Квашниных' зовут, потом 'Квашнинский сад'... Лишён садов Агариным...'

Я ехал. У поста ГАИ, а может, ГИБДЭДЭ, эфор 'М-2' вздел жезл: не странно ли, но так же тьму веков назад в Египте Среднего, напомню, Царства останавливали пришлецов.

- Здрасссь... Я инспктрр Фдрроф. Дкумент-пыжаласта... - Он стал просматривать техпаспорт, сдвинув набок автомат.

Раб обстоятельств и судьбы ('М-2' безлюдна оказалась в мартовский тот вечер), я был сведён со шкурником, который прятал алчность под ПэДэД-этикой.

- Капот! - вёл 'Фдрроф', 'инспктрр'.

Слушаюсь! Капот я отвалил (чтоб сверить номер на движке и кузове с тем номером, кой в документе; предварительно я снял запаску, что мучительно). Был вид игры: Кваснин, нарушили? вам штраф! но я гуманен, добр; ваш ход... Он власть в погонах; от меня им, этим властным, надобны, понятно, кротость, дурь, подобострастие, признание ста вин с намёками, что, мол, добру мы воздаём не только в небе, но немедля, если власть решит, что обвиняемый 'нечаянно, без умысла' устроил нечто скверное, но вовсе неопасное для правил ПДД и допустимое; важней, 'преступнику', - мне! - 'крайне нужно', 'до зарезу, блин', спешить, босс! 'штраф не надо', нá наличку, а, 'начальник'?

Я не стал играть. Он начал, коль я глупый: лампы в норме? все горят? а фары как? а люфт в руле? протекторы? аптечка? трезв ли я? знак аварийности? а выхлоп? а CO (угарный газ) какое?.. В лад 'понятиям', срок сделать шаг к приватности, признав: я 'чайник', 'чмо ушастый', 'недоделанный притырок', но - 'спешу, прости': нá мзду, 'начальник'... Неожиданно и остро я постиг, что слаб, навеки слаб, бесповоротно, жить по 'понятиям' и правилам.

- Оружие?

- Отсутствует (под скарбом карабин с лицензией; но обыск незачем).

- Ручник?

В переговорнике в кармане куртки у инспектора внезапно загорланили. Он глянул в даль, к Москве. За 'переломом профиля', - за горкой, - слышался скулёж сирен... взялась ватага, коя, брызжа брызгами сугробных талей и явив бонз власти, прыснула на юг. Инспектор вновь шагнул ко мне... отвлёкся. За ватагой дул какой-то чёрный джип - как пуля. Вскинув жезл, чин ждал. Джип посверкал 'мигалкой'. Жезл упал, но вновь взлетел, поскольку номер не сопрягся с федеральными ни с им подобными 'крутыми' службами. Я видел: 'шесть-шесть-шесть', 'шевроль', а в нём - хам-апоплектик... Вмяв в нас воздух, джип швырнул купюру, показавшую знак 100. Порхала к нам в кульбитах не рублёвая дешёвая, а серо-зелень, вечный сикль - 'бакс' США. Порхал тот сикль, порхал - и допорхал.

В кой раз мне, бедному, внушается, упав, стяжать, чтоб куш сорвать - иль вновь явить пристойность, бескорыстие, честь, пр. Взял, сразу бы! Но было ясно, для кого мзда и за что... А впрочем, может, не ему? Ведь он застыл, не шевельнётся. Что, стыдится? Не отнимет, если я возьму? В отместку, верно, штраф наложит, а потом даст знак 'шерстить' меня по трассе?.. Пусть! Ведь сикль ко мне лёг ближе... Кончено! Тут как судить! Вдруг - мне? вдруг бросивший тот сикль - мой кум? Вдруг я внушил симпатию? О, Бог шлёт профит наобум! Тут - кто успеет первый. Никогда, факт, не даётся лишь тебе. Жизнь, прибыль, синекуры, фарты и удачи - всем выпадают: налетайте! Кто-нибудь из шустрых всех обставил - и богат. А прочие - тетери. Суетнулись бы... Короче, в двух словах: возьми я сикль, - сто долларов, - моя жизнь вскачь пойдёт, иначе, а как бедствую - от худа к лучшему; разбогатею, преисполнюсь счастьем...

Не возьму я сикль. Ни при вот этом гибдэдэ, ни при ином; возможно, ни при ком вообще (включая Бога и святых). Да, мы такие: род мой, дед и прадеды. В нас бзик слыть честными, духовными, моральными, прямыми, благородными, пусть нам и нужно долларов, и не один, не сто, а сонмы их, чтоб статус соответствовал фамильному достоинству. Но мы чудовищно больны, рабы идей о 'злом' и 'добром', так сказать: о 'нравственном', подаренном примарным крахом - vitium, что originis... Именно! Мораль - плод первородного греха. Не знали?

Сев за руль, я слышал: гибдэдэ бормочет:

- Скот!!.. Урою, скот...

Он хочет денег, что ему швырнули, точно псу, - но я свидетель случая, и оскорблён он больше, чем корыстен. Перехват? Возможно, перехват... Но ведь свяжись с тем джипом, - чёрной масти и с тремя шестёрками, с глухими отражательными стёклами, с 'мигалками', - схлопочешь бед. 'Замочат'. Вдруг. На улице, на службе, в сауне... Пот тёк с висков его.

- Вы! Ехайте.

Я тронулся.

Сын спал; глазел, проснувшись, в мир; ел 'трюфели', подаренные Маркой, кóмкал фантики; бубнил под нос. А я, руля, мечтал, что снег убавится.

Вот стела жертвам эры Сталина; в кустах тень деда, 'контры' и 'сатрапа'... Что сказать ему? Живя, где он жил в детстве, я был горд... Но время шло; всё изменилось; стало худо; я добрался до финала и спешу в усадьбу, что оставлю, верно, сыну, 'столбовому' Квашнину...

Опять та 'с'! Он не КваШнин, мой сын, а он КваСнин, как я.

Спустя км с полста от гибдэдэ, мы с гор слились к Упé, реке малёхонькой, но с поймой шире окской; в ней дороги, производства, склáды и продбазы, кладбища и сёла, выпасы скота и фермы, полигоны, станция ж/д с самой ж/д, и даже есть аэродром... А слева Тула, сердце русских градов, старее Москвы! Вблизи - Венёв и Епифань, Алексин, Чернь и Флавск, Белёв и Богородицк, Мценск, Ефремов и Одоев. Движась с юга, с Киевских земель, русь оседала в этих долах, под Московией. Здесь фланг степей с истоком Дона, географическо-психический и климатический рубеж уже (а не межа, не линия, как на Оке под Серпуховом), фронт, конец лесов; тьма их ползла-ползла - и растворилась в рощах, пашнях и лугах. Здесь дышит грудь, взгляд лёгок. Скинув хмарь, здесь солнце манит в рай. Сход из лесных зон в степь мистичен. Степь - не просто даль; секрет её, открыл Степун, в безбрежности. Я рад здесь быть, иным здесь быть - в тоску; есть люд, какому степь чужда.

'Рад' и 'мистичен', говорю? Мол, чувства?.. Нет таких. Я, если как бы жив на вид, то потому, что мыслю, мысль творю; а так я мёртв. И не болезнь казнит, - я сам мёртв, сердцем. Устремлений в целом нет. Нет - чувств... Да жил ли я вообще, подвид излишне перетянутой струны, готовой лопнуть? Я, играя в жизнь, актёрил, что ещё живой-де. Ёрничал, кривлялся. Ибо понял, что не жить могу, быть неживым почти - а будто и живым; потребно лишь 'осознавать'. Я вник в конфликтность жизни с разумом. Мёртв в жизни - в мысли я живой. Плюс, мысль мощней в больном (см. Достоевский, Ницше, Мунк). Подумать: а не мысль ли вирус, кой, паразитствуя в живом, жизнь губит? Вспомнится детство в роскоши чувств - и видишь: ты не жив вполне, став взрослым; вместо этого ты только есмь умом. Чужда мысль жизни, даже чужеядна ей, паразитична, и творится, лишь пожрав часть жизни, оскопив жизнь. Мысль - мертвит. 'Разумный', значит, выбор - страшен. Сам Господь, клянясь: 'Аз Жизнь для вас', - Господь, в Которого приходится лишь верить, ибо Он абсурден, пригнетает разум тем, что Он непостижим, таинствен, недоведом. Вывод: мысль - мертва? и полумертвие как раз и стоит озаглавить 'homo sapiens'?!.. Кто же внедрил Мысль в Жизнь, заразу ввёл в неё?

Безлюдна к вечеру, 'М-2', растаяв, стёрла явь, и я попал в мир грёз... Мой иллюзорный лёт за свод стекла встречь солнцу, что склонялось, был протяжен... Встал брильянт голубо-звёздчатого купола над храмом с выгибом апси́ды... а на площади за храмом Ленин, наш 'Ильич', звал к счастью, подымая руку в светлую и радужную даль... Я ехал вниз сперва и вновь вверх - в гору... Флавск пресёкся... Окоём лежат поля - белым-бело... Над лентою ухабистой районки реет коршун... Поворот. Здесь летом пролегал просёлок - нынче вдруг открылся путь в снегах. Путь - мне, выходит? Мне. Кому приспичит в марте в Квасовку из трёх убогих изб да в скуку прочих сёл с ней рядом, с Квасовкой то есть?

Съехав с дороги, 'нива' утопла чуть не по оси. Нас зашвыряло влево и вправо. Я завращал руль, чтоб не увязнуть. Мы продвигались шатко и валко с полкилометра, и оказалось: тот, кто давил снег тракторной силой, дал задний ход, к асфальту. Планы менялись. Нужно во Флавск и действовать утром. Так бы и вышло, только колёса забуксовали. Я, подложив сор, тряпки, вновь сдал назад. Впустую! Я суетился: тюкал под шиной крепкую наледь, прыгал к рулю, газовал что есть мощи... Безрезультатно. Случай подтвердил мне участь Квашниных - фамильный рок как злой тупик. Без сына, будь один, я ночевал бы здесь, на поле.

Все мои планы парадоксальны: что-то велит мне сделать шажок, второй, четвёртый, сотый, двухсотый, но без учёта силы, здоровья либо талантов, вместе желаний либо нужд близких или чужих. Итог? Шаг тщетен и нелеп... Мной водит Промысел? упрямство? И сегодня в виде кары - вал из снега?.. Толк в моей нелепой жизни? Ну, хотя бы, для чего турне в деревню? Что за 'честь' и 'род' старинных Квашниных да пафос 'вотчин' или 'корни', что 'спасут'-де?! Чушь. Абстракты! Есть изба в порядке дачи и безумец, кой, взамен усилий рубль стяжать и клиник, дабы в них лечиться, - ездящий... А главное, зимой путь к Квасовке не чистили с гайдаровской эпохи, семь лет точно; я надеялся на прóталь. Нет её. Есть ров в снегах, в конце рва - вал. Тупик как западня?

- Пап! Едем?

- Нет, мы пешочком.

Солнце краснело у горизонта. Начал дуть ветер. Я на брезенте поволочил скарб, глядя на сына, кой прежде бегал с радостным криком, что вот его наст 'держит', 'а, пап, тебя не держит'. После, усталый, он стал плестись за мной и охать... Продвигаясь, мы налево клали тени, длинные и мрачные... Лог, пропоровший склон, стал нам преградой и измучил; наст здесь тонок, снéга масса, мы едва ползли.

Внизу открылся вид усадьбы: Квасовка, квашнинская когда-то 'вотчина'. Правее, с края, - дом близ лиственниц... Мы шаг ускорили, поскольку склон стал круче, наст - прочнее. Шли к ограде, чтоб впоследствии сквозь сад, вгладь с кронами (февраль намёл сугробов), лезть, почти без сил, до хлева. Я пробрёл в саму избу; включил фонарь, втащил брезент, на нём - наш скарб.

Срок печь топить, греть ужин, стлать постели. Но проводку выдрало ворьё. При свечках, багря под разбитой рамой снег, я вымел сор метлой и поколол чурбак. Набив печь чурками, почиркал спичкой. Пламя вспыхнуло, зарделось; дым валил вовнутрь, - вор снял плиту над топкой, сдать её в металлолом, естественно. Я вспомнил: у крыльца имеется ещё плита, чтоб не ступать в грязь в дождь; но, правда, та плита с разрывом. С выдранной из льдов плитой вернувшись, я приткнул её как надо. Дым немедля втёк в трубу, чад сгинул; посвежело. Разогрев еду, набив в ковш снег на чай, я встал к лежанке подле печки; левый край её был трёхканальным, к потолку почти, щитком из кирпича, широким, предварявшим деревянную огромную кровать.

Сын мёрз. И вправду, было промозгло, плюс пять-шесть-восемь. Для обогрева надобно, знал я, долгое время: вовсе не час, не два часа, а семь как минимум; при том ночь будет стылая. Упасть бы от усталости, но надо печь топить, сушить избу. Конечно, можно и к соседу, переждать там, но, однако, не хотелось видеть, слышать, разговаривать ни с кем.

Отужинали... Сын уснул. Я бодрствовал: сказалась хворь моя с нуждой задобрить дом. И я вбирал в себя жилище в три окна с фасада, с торцевым одним, ворьём изломанным и мною заткнутым, как дым повывелся. Вор (сброд воров) резвился: шторы в клочья, стулья опрокинуты, скарб пó полу, а стол - в бутылках, в банках, в корках, кои водили тряские тени огненных риз от свечек, что я привёз и кстати запалил.

Белёные и чуть кривые, стены плакали, согревшись; дом наш ожил. Я, 'Квашнин', был в вотчине, доставшейся от предков. Повезло. Дом мог сгореть - но цел. Машина дряхлая - доехала. Я мог не выбраться, будь приступ, - но я здесь. Не чудо? Чудо... Взяв матрас, я лёг... Но взмок от жара под желудком и не спал.

Светало в шесть из-за ветвей акаций, - караганы, коль научно, но, однако, привилóсь, загадочно, вот это имечко: 'акация', 'акатник', - деревцу три метра ввысь и с парными (перистосложными, точнее) листьями, под август выпускавшими из многих желтоватеньких цветков стручки, что в сушь стреляли бурыми горошинками с лёгким и приятным треском. Над деревьями вис на столбе фонарь, погасший в 'перестройку'.

Нарубив сначала дров и растопивши печь, так что труба взметнула дым, я вымел пол. Затем, неспешно, вынес хлам, прибрал стол к завтраку, поправил стулья и при этом продолжал топить. Дым выдал нас, и тот, кто видел, понял: в доме люди. Жди визита... Впрочем, рань; ещё все спят. Я наблюдал-сидел, как, через комплекс внешних рам, луч пал в тылы рам внутренних, потом возник на торцевой стене, потом - на ложе; так все дни, года, столетия, когда здесь жили семьи, нам чужие (взять мой сосед, продавший мне избу); ещё - когда здесь жили мой отец и прадеды (пусть и в избе не этой, по всему, но в этом месте). Исстари весенний и осенний луч бродил меж рам - и прыскал дальше. Летом луч торчит на подоконнике до полдня, до обеда и - теряется. Он не гостит, как зимний, что с утра - на торцевой стене, потом - на северной с уходом к печке. Думаю, сам воевода сиживал, где я теперь сижу, бдя луч...

Я выбрел в сени и, сквозь хлев затем, в наклон под притолками выхода, во двор. ('Двором' здесь кличут также хлев).

Пространный сад в снегу шёл вверх по склону в ограждении из зарослей акаций, клёнов, ёлочек, осинок, барбарисов, лип, черёмух, вязов, скумпий. По-над садом - снег в полях, где волоклись вчера. Строй лиственниц - три в ряд - у хлева. Влево - запад; он открыт в отсутствии листвы; там луг, разлог за ним, поля в снегáх, селение Мансарово вдоль Лохны. А к востоку, где рассвет, - в кустах, без яблонь и плодовых, в сорняках, жил дед-сосед; за ним, в разлог (домá на выступе, прилепленном над поймой), - там, где копны, стог, шалаш, - жил мой второй сосед с хозяйством (овцы, куры, мерин, гуси и другое). Дальше вправо - край Тенявино, затем само Тенявино и, в дымке, Флавск. За речкой, подсекающей склон с Квасовкой на севере, - юг тоже склон в полях, в разлогах... Солнце светит, хоть и стыло. Март! Жди ростепель с концертом бесноватых струй, с призывным карком вóронов, со вздутой поймой, с вербным празднеством. Я ждал её, мечтал о ней. Представилось, весна - последняя; смерть чуялась. Мысль эта... и не мысль, но большее, росло.

Зачем я здесь?

И чтó в снегах вокруг, в ничтожной речке, в жалких избах? Объяснения: к 'корням припасть' и сына вывезти, дабы запала сыну Квасовка, - предлоги.

- Пап, красиво-прекрасиво. - Сын прошёл ко мне в облезлой шубке.

- Очень, - отозвался я. - Ты прав. Природа, Тош, красива.

- Где ручьи, пап?

- Будут. Ветер сменится на южный - потекут.

- Ох! Посмотреть бы!

Высь звенела клином птиц. Летят, дурные... Стыло, снежно, перемрёте!

Мы за завтраком решили: я отправлюсь в поле к 'ниве', он пусть ждёт меня в усадьбе, где, мечтал я, Квашнины нам внемлют, видят отпрыска, ведущего наш род в миллениум. Я учинял смотрины; поправлял его, внушал, сев прямо, есть не дёргаясь; плюс я его расспрашивал, чтоб он явил свой ум. Так я давал знать пращурам, что дар его мне не развить по недостатку средств; а я себя отдам, чтоб он был счастлив, чтоб ему везло. Я ныл: на всё готов, о, предки и их духи, лары и пенаты! Где вы, где?! Я их умаливал, всех предков, сплетших из своих тяжёлых судеб тяжкий крест для нас, помочь ему. Я им вручал себя как жертву, жаждал быть испытанным, - забыв, что был испытан... С лёгким шумом через щели потолка из досок нá пол выпал прах с соломой.

- Как стрела! - Сын тыкал пальцем.

Вздумав сор убрать (намокший, он немедля станет грязью), я узнал: под прахом схожая, из жилок досок непокрашенного пола, стрелка. Что за стрелка? Знак искать окрест? всмотреться, вслушаться? О, Бог даёт мне шанс! - я начал мутный дискурс. Но расслышал трески: вроде трактор? Трактор кстати. Взяв картуз, я вышагал во двор и стал у лиственниц, прислушался. Злой ветер дул от поля, где осталась 'нива', и при этом нёс треск явный. Я пошёл по насту сада ста своими килограммами. Путь - в гору, хворь томила. Долго я шагал и вот что усмотрел: во рву в снегах был трактор МТЗ, что тарахтел и трясся в холостом ходу; подальше - куртка возле 'нивы'; карбюратор, руль и лобовик в сторонке.

- Трудно? - молвил я. - Бог в помощь... Как там с 'нивой'? Получается?

- Корпеем! - Куртка скручивала провод. - Ключ подай.

Ключ находился у 'запаски', снятой, сдвинутой за бампер, и от места, где вор рылся, ключ никак не доставался.

Куртка наконец опомнилась. - Ты кто?

- Я в Квасовке живу. Верней, мой дом там, - отвечал я. - 'Нива'-то - моя.

Он хмыкнул: - У меня есть 'нивка'; я хотел запчасть!.. Брат, ладно, извиняй. - Он сунул крепкую, короткую немного руку. - Познакомимся... Ты влип. Пункт двадцать... нет, двенадцать правил октября... а года девяносто, вроде, третьего, гласит: воспрещено стоять, где тормозишь движение, въезд-выезд для других. Штраф - тысяча. Прикинь? Брат, шутка; я шутю! Я был гаишник. Пётр Петрович; правильней - Магнатик. Кличут так: Магнатиком.

- Я Павел, - отозвался я, - Михайлович.

Он грузен, животом вперёд, и дюж, широкоплеч. Ворс на огромной голове - короткий, цвета тёмного обжаренного кофе. Ниже - каресть глаз над толщью вислых, в оспинах, бульдожьих щёк. Мясистый купидоний рот как будто стиснут был щеками, что угнетали смуглый и ноздрястый нос. Дородность, явственная брюхом, выпершим под курткой, с толщью ног в ворсистых брюках и в ворсистых же ботинках, наделяли незнакомца обликом шиншиллы или суриката, а не то курганной скифской бабы. Так телесно. Статусно он был из средних классов, бравших более смекалкой; не лопатой - делом низших, и не гением - приметой высших. Собственник каких-то денег, он жирует; между тем дельцам скромнее, взять меня, - несладко. Поглядев на ров в снегах, на трактор, я сказал:

- Вчера застрял... Промни путь к Квасовке?

Он пóднял снятый им аккумулятор бедной 'нивы'. - Без проблем. Я тут хозяин! Путь гребу на ферму; а она в Мансарово. Мне денег нужно; взять под сев солярку. А для этого мне нужно сдать бычков. А ферма - ближе к Квасовке. В Мансарово, где трасса, тратно, брат, прикинь? Тут мне под три кэмэ, там - семь при яминах. Тут три в полях, пять трассой - город Флавск... Путь тут давил вчера, соляра кончилась, я сдал назад... Выходит, ты с асфальта зарулил в тупик?.. - Он, ставя лобовик на место, продолжал бахвалиться: - Тут было поле, но колхозное. Теперь - моё тут поле! Я твоё ли брал? Подумай сам: раз на моей земле - моё! - Он посмеялся. - Сорок га. Кормá сажу! Сколь взяток дал чиновным - всё равно в паях с ментами и с жулярой Зимоходом; он тут главный по району... Я известный, брат! Король, прикинь, мясной и рéкет! Главный рéкет - скот, смекаешь? Первое в делах, брат, что? - делиться; ты со мной, а я с тобой и с третьим... Я смышлёный! Жизнь понюхал не для виду, стаж мой - тридцать пять; мне сорок... Будет ровчик! Сделаю, промну! - пообещал он, отходя от 'нивы'. - Дом твой справа ведь, сосед? Мой двор в Мансарово, на южном берегу и крайний, наискось от твоего. Моя там ферма; сам я флавский... Брат, с тебя гощение. Не то дай миллион. Шутю!.. - Он влез в кабину, хлопнул дверцей.

Трактор затрещал, поехал, разгребая снег. Я покатил во рву. Свобода, а не западня! И выехать, и возвратиться в Квасовку отныне без проблем! Магнатик лишь заставу повалил, въезжая в сад. Сын ждал меня у дома и поглядывал, как нож теснит вал снега к хлеву. Увозимый в гости, я смотрел, как он игрался в снежных кучах.

- Сын, никак? - оскалил гнутые внутрь зубы, точно у акулы, плут 'Магнатик'. - Подождёт... - Он выехал из сада и сронил нож трактора - грести отсюда путь в Мансарово. - Я чтоб тебе - ты мне чтоб... Выпьем, пошумим? Ты не с Засранска ведь? С Москвы! - сказал он. - Так оно?

Пройдя распадок и спустясь туда, где русло речки Лохна ширилось и был удобный брод, мы взяли вверх, к селу, теперь почти безлюдному, к окраинной усадьбе, коей я дивился, кою признавал красивейшей окрест. Моя усадьба смотрит к югу. Эта, верх по Лохне через пойму, - смотрит к западу и, как моя, - в периметре берёз, черёмух, вязов, скумпий, клёнов, лип да караган, то бишь акаций. Пращур мой, боярин-воевода, дислоцировал здесь крымцев, сто татар; их овцами прославилось Мансарово, от Лохны веяло овечьею мочой, овчарни были всюду. В овцах, по традиции, всяк из мансаровцев экспертом слыл, но больше в спорах, чаще пьяных, мол, 'овцу растим!', 'могём овцу!'. Село Мансарово входило в наши вотчины, а крымцы здесь лишь жили с Мансур-беком, их мирзой. Домишки, в стык друг к другу, без деревьев, шли по склону; ниже, к пойме, шли пристройки: птичники и риги, гумна и овчарни; от жилого ряда отделяла их дорога, жалкая, в колдобинах. Так здесь, на правом берегу, где жили прежде упомянутые крымцы, где я сам стоял с Магнатиком спустя векá - четыре точно. Берег левый, через Лохну, был российским и являл ряд изб, взрываемый покосами. Но главное, что там деревья: клёны, скумпии, сирень, рябины, ивы, - были всюду подле изб; там, кстати, в пойме, уремá особенно густа, что здесь, в безлесьи, редкость. Дальше, вверх по Лохне на российской стороне, был холм в развалинах святилища Живоначальной Троицы. Тропинка шла к мансаровским далёким шлакоблокам, сдвинутым в квадрат; там жили влахи, молдаване и чеченцы, также кабардинцы в позднем Сов. Союзе; в 'перестройку' все разъехались.

Какой народ так склонен к вышнему, и так охоч до грёзы встроить мифы в жизнь, и так разверст для бездн, как русские? В нас 'серость'-де не просто так, а к ви́дению тайн (взять лейбницев, их чистый интеллект, трактующий об умных броских смыслах, получается, что плод мышления такого интеллекта - в низменном мещанском быте, русским тошнотворном); а точней, для постижения всех-всех вселенских тайн с ревизией идей житьём-бытьём на грани, на закраине, как бы не тут уже в 'сём мире', но извне, чтоб волю направлять не к заурядным 'шесть плюс шесть двенадцать' и к учёным тезам Гегеля и пр. 'духовностям', но к сфинксовым великим откровениям.

Мы против западной расчисленной динамики и стазиса востока, чувствуя: не в этом суть, оно зря, попусту; не техникой с традицией вершится жизнь, не Теслой с Буддой; это - к гибели. Жить без машин/карм лучше, истинней. Мы всё изведали: творили Вавилон, взлетели в космос, вызнали вселенский ген и атом пользуем...

НО МЫ УМРЁМ.

Нам, русским, ваше лишне.

Дайте жизнь. Жизнь Вечную.

Слаб разум наш - сильна инаковость. Мы чужды всем, поэтому юродствуем. В делах бездейственных, нас трогает лишь то, к чему мы призваны. Мы ждём, издаст ли клич, чтó русских наняло с начал творения и чьи мы духом, нервом, плотью. Мы - бездельны; если дельны, то во вред себе. Нам в смерть ложь действия; дела мертвят. Пусть их работают, чтоб набивать мошну и чваниться; в сём Смысл Вселенский Мировой и все вообще их смыслы! Пусть китайцы, иудеи, англо-саксы, что стремятся жить комфортно, прагматично и этично, холят смыслы. Мы вскрываем, чтó в их смыслах, воплощая их, и видим: ничего в них нет. Нет жизни, лишь мираж... От тягот жить на пике, в пограничном состоянии, то бишь нигде, от пошлости их смыслов и идей мы пьём, дабы избыть тоску.

Два лба тянули створки от ворот со скрипом; Коля с Толей, братья из Мансарово, лохматые, безмолвные, нетрезвые.

- Нажратые? - спросил Магнатик. - Прям с ранья? Дурной народ!

Я глянул в даль.

Здесь, на тенистом в ранний час угоре, снег был глубже, воздух стылей, тени - пасмурней, длинней, чем умножалась сумрачность. То здесь. А наш, открытый югу и рассвету, склон с Квасовкой сиял; мой дом там виделся торцом под вальмовою крышей из-за зарослей периметра да блеском стёкол 'нивы'. Вправо - крыши (дым из труб) соседей и - Тенявино, конец его по имени 'Слободка'... Сердце ныло; захотелось к тёмному пятну на кучах снега - к сыну. Многое сводилось в сыне: счастье мира, - впало мне... Чтó я в деревне, для чего? А для того, чтоб, в том числе, побыть с ним. Но, в итоге, я молчал вчера, когда мы ехали. И вот мы снова врозь. Зачем сейчас, в наш первый день в глуши, я вновь не с ним, а гость того, кто обирал меня? Я потерял бы 'ниву', не успей к ней!

Я - раб хапал?

Уступаю, как всегда?!

Нет, стоп! Последняя уступка - им, корыстным, к сиклю падким бестиям, ввиду того, что я в усадьбе, коя нравилась мне издавна. Продолжу. Погребá, коровники с овчарнями шли - справа и налево - продолжительной стеной известняков на глине, предваряющей забор, что продолжался до ворот с дощатой покривившейся калиткой. В строй вступал фасад избы из брёвен, на высоком цоколе, с тремя окошками в наличниках. А за избой левее - вновь стена из бутового камня и из глины. Так по фронту. Фланг усадьбы метров тридцать вверх по склону отмечался стенкой бутового камня; выше шёл ранжир деревьев. Сделав шаг, я стал в воротах, так что бок избы с верандой стался слева, за комбайном, здесь ржавевшим, и за плугом. Центр усадьбы занимала площадь грязи. Дальше виден был телятник, ведший в сад. Скот взмыкивал; несло навозом. А Толян/Колян (за сходство-неразлучность) в драных куртках, в кедах на босые ноги, 'слушал' шефа:

- Ну вас к фене!! Пей-то пей, но отнеси скоту пожрать сначала, приберись, - вещал он, громоздясь дородством. - Ты, Толян, уволю - пропадёшь.

Тот пах сивухой, объясняясь: - Понаехали, ёп, к нам, тут всякие, мешаются... Я трактористом был, с моста херакнул - и ненужный стал в их ЗÁО. Председатель там Ревазов; он нерусский. Я родился тут, живу; вон дом. Пусть котются в Чечню свою! - Он, сплюнув, посмотрел на брата. - Где порядок, ёп? Пусть котют! Я б к ним в горы понаехал, покромсали б на куски; там рот, там глаз, вон там мудя́ - приветики. А тут?

Магнатик влез широкой пятернёй в карманы куртки, вынул зажигалку, сигареты, дал курить Толяну и Коляну в тряские от перепоя пальцы. - Херь несёшь. Виновен, что ли, кто, что жрёте спирт?.. Соляру жёг я, трассу рыл зачем? Чтоб скот возить, сдавать его. Вот-вот кредит платить. А что мне взять с телков голодных? Где привес? С хвостов гавно сдавать, Толян? Дурак ты был, дурак и есть!

Тот пыхал дымом и кривился. Брат его, который был моложе, бросил:

- Сделаем. Акей, ёп!

- Хватит врать; работай! - пригрозил Магнатик и позвал меня: - Идём.

По лужам, мешанным мочой, от трактора мы с ним прошли к веранде, полусгнившей и скрипевшей; наклонясь под притолкой, вступили в нутрь с лампёшкой наверху и светом в мутных окнах. Пол некрашен, грязен. Против тыльной безоконной паутинистой стены имелась закопчённая большая печь и длинный, под клеёнкой, стол меж лавок; на бревенчатой стене торца висели полки с крýжками, тарелками, пакетиками круп. Кровати - ржавая стояла под окном, а новая - близ печки. Запах курева, объедков, простыней был кисл.

- Вонища... - Сморщившись, Магнатик дёрнул форточку, достал из-под кровати пыльную бутылку, сдвинул хлам стола на угол; из бутылки влив спирт в кружки, грузно сел. - Ну, Пал Михалыч, значит, выпьем!

Я изрёк: - Здесь фермы не было. И вдруг...

- Вдруг Битюков тут? Фио так моё, брат: Битюков Пэ Пэ. А для людей - Магнатик!

- ...хлев на этой вот усадьбе, а она красивая, - закончил я пассаж.

- Брат, мне твою бы! - Так сказав, он, махом влив в себя сто грамм, хрустя солёным огурцом, продолжил: - Лиственок тройку - с детства их видел. Ты там не жил тогда. Кто жил там, знаешь? - а Закваскины! Краса там, брат, по мне... Потом на этой вот усадьбе бабка померла, сын сгинул; дед остался, сам ледащий. Деда свёз я в дом для старых; дал и денег. Не обидел... - Он курил и скалился. - Мне, малый, Бог даёт. Сплошь кризисы; кто был богат - тех нет. Я - есть, я выстоял; моё со мной. Ты видел трактор? Мой! Ещё три - в Флавске. Сеялки также, рефрижератор, скрепер и кран! Бычков ты видел? Я барон мясной, власть, сила... Я жизнь знаю, не дурак! - Он помолчал. - Бычки - на вывод. Мясо я везде беру в районе. Красногорье, Ушаково, Орликово, Локна и Мансарово; потом, считай, Щепотьево, Лачиново, Рахманово, Никольское. Я ежжу в 'нивке' - 'нивка', брат, точь-в-точь твоя, но красная; я ей снимал детальки с 'нивы', брат, твоейной с этой целью... Надо номер, что нарушил пэдэде, снять тоже, Пал Михалыч... Пей! - Он опростал всю кружку, щёки вмиг набрякли, точно свёклины. - Магнатик я! Всех в Флавске знаю, кто богатый! В баню ходим, в рестораны!.. Кем я был? Никем! Мой дом, прикинь, как терем! Есть квартира. Дочке в Туле строю дачу... В мае зéмли распашу под корм. Ваш путь я тоже распашу! Всё тут моё! - Он посмеялся. - Будешь ехать ты не полем, как бывало, а над поймой, да и свалишься с обрыва, Пал Михалыч! Думаешь, что у меня лишь 'нивка'? Нет, 'фордяк' есть и 'тойота'. 'Нивка' мне - для бездорожья... Этот год я в Крым рвану. Мы с Крыма, то есть предки. Я мансаровский!.. Жизнь - во! Мне сорок, стаж под тридцать пять. И, хоть делá есть, пью. Ты спрашивай, отвечу!

Битюков П. П. (Магнатик), - из Мансарово, из здешних. В детстве кликали 'Петрушей'. Был хорошим, честным, добрым, но ленивым. Школу кончил с тройками. Во Флавске стал служить в ГАИ, махал жезлóм; а вскоре выехал в Норильск (год службы шёл на Севере за два как будто бы). В Норильске стал зам. нач. Страна сползала к рвачеству и к воровству, вняв Рóзанову В., философу, в той части, что в России собственность случается из 'выпросил', 'украл' и 'подарил'... Был путч, потом был Ельцин. Воровство пошло повальное. Он начал криминальный промысел: заимствовав бесхозное по случаю авто, сбывал авто. В дальнейшем бизнес свой расширил, так как понял: больше денег - больше чести и престижа. В ходе слома госструктур, в анархии различных, росших, как грибы, 'товариществ' с их очень скорой ликвидацией, он прибирал к рукам катки и экскаваторы, бульдозеры и скреперы - солидную, но в те поры ненужную покамест технику; а оформлял всё в собственность приватной фирмы 'Доблесть', многое распродавал и вкладывал 'нал' в 'сникерсы', в спирт 'Royal', в 'адидасы', в 'доширак'. Он стоил 'двести штук заокеанской зелени'; насели конкуренты; он уволился, уехал с Севера во Флавск. Флавск - пашни на холмах. Но с ликвидацией колхозов их забросили. Брать молоко? Трат много, каверз масса: тара и стерильность, рефрижераторы, большущие объёмы при грошовых, смехотворных выгодах. 'Мясцо' - рентабельней. Объехав сёла, обеспечив рынки, он с учредил с чинушей Зимоходовым АО 'Meat-сбытчина', брал мясо дёшево, сбывал дороже. Приобрёл поля, - опять же с Зимоходовым, - откармливать бычков двух ферм; планировал колбасный, маслобойный цехи и подобное. Прослыл 'Магнатиком', поскольку флавские деляги главными поставили себя (магнаты-де). Он их дивил: сам плотничал, сам строил, сам слесарил, трактористил.

- Чем живёшь? - спросил он.

Чем живу? Торговлей, отвечал я. Канд. наук, ряд книг издал; приехал вот к 'пенатам' с 'ларами'.

- Дом твой - в моих полях! - прервал он и оскалил гнутые внутрь зубы. - Брат, в моих! Земля - моя, и лучше мне бы там. Дом продавай: там ферма будет, йоркширам... - Он встал, чтоб от плиты с помятым, в саже, чайником протопать к полке с сахаром и вновь к столу, твердя: - Я кандидатов не встречал ещё. Штраф, помню, взял раз... - Сев, да так, что лавка скрипнула, он порыгал. - По правде, штрафовал судью. Чтоб уважали... Ты прикинь: меня, брат, уважают и Толян с Коляном. К делу их определил. Прикинь, а?

- Выгонишь, - сказал я, - пьяниц.

- Нет, не выгоню. Я им защитник! Отними мой смысл, что нужен, - всё! Чем жить тогда? А нечем... Прежде жили. Нынче лишь одно - украсть. Мне лучше, сотне хуже. Я ограбил, обобрал их ради денег для себя; но обобрал не сам, - системой, брат... - Он стал нетрезвый. - Я советским рос, чтоб эти, октябрёнки, пионеры... Смыслы были! Смыслы!

- Водку пьёшь поэтому?

- Прикинь! - Он звякнул в кружку ногтем. - С водкой меньше думаешь. Что толку?.. Как фамилия твоя?

- Кваснин.

- Квас квасовский?.. Вот дед Закваскин жлоб! Я дом присматривал; он врал, купи, земля его. Тебе он, вроде, дом лишь продал, без земли под домом. Врал, отец его и он за правду гнили в Магадане при советской власти. Мне деревья в спил давал; плати, брехал, пять сотен и пили три лиственки. Весь сад его как будто бы... А звал тебя не как Кваснин, а звал 'Рогожкин' и 'Рожанский', я не помню.

- Дом записан на жену... Спасибо за дорогу, что прорыл. Пойду... - Я стал прощаться.

Он смеялся. - Жди, брат, в гости!

Прочь я шёл вдоль стада во дворе худых бычков... Ворота... пойма... мостик... дальше, влево, шла тропинка к дому братьев на пригорке. Мне - направо. Я полез через сугробы. Выбравшись к 'магнатиковой трассе', повалился, потеряв сознание. Затем я приподнялся, встал в тревоге. В чём проблема?.. А, Закваскин!! Что выходит? Что усадьба вся - его? Моя - изба, не более? Так он сказал?.. Лжёт, лжёт старик, нахрапом лжёт! Но с целью, верно, действовать от налганных им прав. Он, в силу этих выдуманных прав, мог вырубить вообще всю флору близ моей избы, мог сжечь саму избу. Уеду - он займёт мой сад, ракалия?!

Сын притыкал пузатой снежной бабе ноздри и расспрашивал:

- Снег стает? Скоро, а? К нам здесь дед Коля был, с клюкой, хотел воров бить и ругался. Думал, что я вор... Когда тепло? Ручьи когда? Ты обещал!

Я обещал, но, видно, зря; тянул, то силясь, то слабея, ветер с севера, а солнце плавило слежавшийся снег поверху, на пользу только насту.

- Порыбачим, - предложил я. - Коль ручьёв нет, порыбачим. Ты согласен?

Он завёлся: ох, где удочки? наживка? ох, а черви ведь под снегом! как достанем их?.. Мы с ним 'рыбачили', как и 'охотились', частенько. Раз спустились, помню, в пойму; долго крались за кустами; он ко мне тревожно приникал шепча: вдруг утки? хватит ли патронов с пулями? вдруг будут цапли? выстрел громок ли? а рысь придёт? а волки? а медведи?.. Стоп, - твердил я, - дичь разгоним. Он смолкал. Мы с ним садились. Шелест трав и всплеск на речке нагнетали безмятежность. Предвечерие вгоняло в сон... вот он зевал, не вздрагивал, коль вскрякивал пролётный селезень... Низ поймы красился закатом... Я смотрел на древнюю ракиту, важную мне памятью; встав, видел дом вверху, где ожидала Ника... В сумерках плелись домой - без уток, лис и рыбы. Не стреляли: ценен был волшебный ритуал.

Вот - леска. Леску я привёз.

А за удилищем пришлось идти в строй флоры, опоясывавшей сад. Там, повторяю, липа, клён, калина, дуб, берёза, бересклет, вяз и орешник, сливы, вишни, яблони, сирень и пр. - рай зайцам; круглый кал их и погрызы были всюду. Но, что хуже, в этот год наст так высок, что зайцы драли кроны. Я застыл близ дерзких пиршеств (клочья меха, к радости, являли мне, что филин либо волк, а в том числе лиса смиряли грызунов). Сугробы протоптав, я срезал клён, прямой и юный. Кстати, несмотря на красоту, клён - древо сорное, роняет семя густо; семя травят, только попусту, клён экспансирует стремительно, вот-вот захватит мир.

Клён под удилище хорош; мы утолились. Сев потом в избе, я наблюдал, как делают снасть ручки сына, схожие с квашнинскими, которые подходят для сохи и сеч, но и для флейт. Он хорошо играл; дар матери, дар Ники, пианистки. Нужно заниматься обстоятельно; дар чахнет без вседневных экзерсисов.

Поплавком нам стала пробка от бутылки; болтик стал грузи́лом.

- Черви! - горевал сын. - Где наживка? Из-под снега как достанем?

- Не достанем; слепим их.

Я сделал тесто, и, пока оно вспухало, освидетельствовал снасть. Сын ликовал. Я видел, что 'рыбалка' в полном, так сказать, разгаре. Приготовленное тесто покромсали.

- Тесто, пап, как червяки, хорошее! Поймаем всех-всех рыб! - твердил он.

Лохна (речка) - мелкая, но прыткая, однако и студёная; в ней водится лишь мелочь: вьюн, уклейка, раки, окунь да плотвица. Щуки в редкость; асы шлялись, помню, тщетно вдоль течения, салаги-новички - тем паче.

Выйдя за скрытую снегом калитку к нижней, над поймой, узкой дороге, ведшей в Мансарово и Флавск через Тенявино, мы встретили юнцов: шли мимо, не спеша... Мы сверглись в пойму. После проплешин высохшей почвы в травных зачёсах на крутояре - встали сугробы. Я подминал их; сын же брёл следом. Нас провожали взглядом юнцы. Дом тоже провожал нас взглядом окон... Скольких нас, сходящих в пойму, провожал он? Был когда-то воевода, гордый доблестный боярин (пойма заполнялась Лохной в четверть); был помолог, автор нескольких 'эпистол', средний дворянин (у Лохны, что мелела, он растил ракиту); был мой прадед однодворец (Лохна, сжавшись, отступила от ракиты); был мой дед из царских офицеров. Вот здесь - я, чмо, лузер, нищеброд, с зауженной до собственных моих экономических и социальных etc. мер Лохной. Будет здесь когда-нибудь мой сын; он вырастет, а Лохна обмелеет до ручья... Пройдя к косе, я встал на отмель; здесь отец, как он рассказывал, шёл лавою (настил на брёвнах) в Квасовку... На том, на правом, берегу, за лугом - край Тенявино из сирых молчаливых изб вдоль склона (ведь село, имеется ввиду Тенявино, от Лохны по обоим берегам).

Рыбачили. Наш поплавок трясло течением, бежавшим в снежном ложе с льдистой вычурной каймой. Я перекидывал снасть часто, но впустую: ловля рыбная текущих Квашниных, сравнить с аксаковской.

- Где рыба? - хныкал сын.

Прошли туда, где быстрина ввергалась в заводь; поплавок наш в ней не прыгал.

Сын спросил вздохнув: - Мы здесь. Она в Москве. Ну, мама. Почему?

- Так вышло.

- Пап, а знаешь? - Он смотрел в волну, недвижный. - Ты не денежный?

- Нет.

- Умный, про язык писал две книги и - нет денег? Мне учиться флейте нужно, чтоб быть бедным? Вы сказали: продавать там надо что-то, будут деньги.

- Брáтину, сосуд старинный... В Квасовке, Тоша, прежде чертог был. Там жил твой пращур, славный боярин. Вещь, что бабушка и ты хотели бы продать, - его. Наш род, характер, честь и слава, орифламма...

- Пап, а мне бы бронтозавра на моторе. В 'Детском мире' продаётся. Он до пояса мне. Включишь - ходит и рычит и раскрывает пасть... Клюёт!!

Наш поплавок исчез в воде; я потянул его вверх, крýгом, вбок и книзу, резко дёрнул... Вздыбилась ветка, капая влагой, - и леска лопнула. Сын плакал. Апокáлипсисом стал топляк, пожравший наш крючок... От Лохны шли в расстройстве; я давил сугробы, так топча путь, кой, провидел, пригодится... Наст истёк в сухие травы крутояра, выжженного стылым солнцем. Я полез в карман за спичками.

- Дай мне, пап! Дай мне!!

Он чиркнул спичкой. Высушен югом, яр вспыхнул с треском; флора чернела. Сын с визгом бегал, всё комментировал, вертел свой белозубый лик... Мне люб вид трав в огне с тех пор, как на Востоке видел я пожарища, что меркли подле вод. Я, всматриваясь в гладь со скачущим в ней пламенем, гадал: чтó стал огонь? зачем смирился подле влаги? Видел же я там - себя. Я понял: отражение даёт возможность выделить себя из мира, обособиться. Я понял: если пал хирел у вод - то, значит, отражаться, рефлексировать опасно, даже, может быть, весьма. Отсюда мой вопрос: субъект-объектности быть не должно? Познание как отсвет бытия в рефлексии есть смерть? Незнание, выходит, живоносно?.. Здесь ежегодно пал мчал поймой, жар несло к разлогам, в пустоши, к домам. Раз вспыхнул мой старинный сад; стволы преклонных лет и то ожгло, а дом чуть не сгорел. Сейчас я сберегал дом, делая пожог. Яр потухал дымя. Мы с сыном двинулись с 'Планеты Палов' в март Земли; наш каждый шаг взрывался пеплом до границ снегов...

Юнцы, что встретились перед рыбалкой (кто ещё?), украли наш рюкзак с продуктами и, из цветмета, примус с чайником... Есть надо? Надо. Выйдя из избы, я через сто шагов свернул налево, где изба была другая - в два окна, без цоколя, с прогнившей крышей, без веранды, но, при этом, с белым, каменным, отполированным крыльцом. Навстречу, двери настежь, выбрел дед, квадратный и в папахе пирожком; белёсые две брови в стык, насуплен; плюс в безрукавке, в фетровых бурках, что ниже брючин серого цвета.

- Прибыл, Рогожский?.. Иль Рожанский, точно не помню? - начал он громко, даже чрезмерно, словно бы ждал меня.

Отец, сюда наведавшись, когда я приобрёл избу, и вспомнив в этом ближнем к нам соседе бухгалтера старинных дней, с тех пор здесь не бывал, в 'обители покойных', в 'храме мёртвых предков', звал деревню.

- Стук... Хозяйка, видимо? - спросил я о шумах за дверью.

- Ишь, хозяйка... Где хозяйка? Кто хозяйка? Нет хозяйки и не будет. Дура в Туле, в онкологии, - бурчал он, став в проёме, супясь. Он ни разу не впускал меня к себе. - За грех лежит... Иль сдохла?.. Пусть бы сдохла! Продала дом, - я страдал тогда на зоне, - и втолкалась, блядь, сюда, в херовый дом, где мучусь.

- Списывались, помню, - возражал я.

- Хрен вам с мёдом в селезёнку! Пишет вот кто! - тряс он бланком. - Мне! Закваскину!! Проникся? Николаю персонально Фёдорычу! Бланком! С министерства! 'Буду сын'...! - Он кашлянул. - Есть дочь в Орле. Дочь что? Дочь баба; где-то, тварь, блядует, проститутка-шалашовка... Сын есть сын: он мал был, сын, я сел за правду... Жить мешали, коммуньё... Я знал: их скинут, всех идейных! Знал я это с Маленкова, начал бизнес с ГээСэМ. Фартило, наварил я... Слили, падлы, сел... Вот суки! Жизнь сломали!.. Дом я прóдал из-за дуры. Ныла-выла: сыну деньги, дочке деньги, я больная, ты на зоне; он, мне пишет, тот Рожанский, он даст тысяч, купит дом наш; деньги будут - мы найдём, где жить, как выйдешь; пол-села, мол, изб пустых, в любой селись, хоть в той, хоть в этой; а москвич, мол, хочет в Квасовке и в этом самом доме; он серьёзный. Мол, Рогожский Пал Михалыч даст нам деньги, тыщи три даст... Вот же сука!.. Ты разумный, - он скривился. - Три дал... Знал, Горбач угнёт рубль?.. Глянь, Рожанский! - Он в лицо мне сунул фото: брови в стык, белёсы; взор нетрезвый; гимнастёрка с лычкой младшего сержанта; челюсть как у архантропа. - Глянь! Орёл!!

- Отец?

- Он сам! - кивнулось. - Дом твой - наш был, дом дворянский. Дом забрали. Гад забрал Квашнин, пьянь-голь, в бок маузер, давай! Храм рушил, убивал, гад; комиссарил... Мы, Закваскины, - дворяне... - Он, икнув, прошёл в дом, выпил, став спиной ко мне, из кружки и вернулся - врать про сына, что 'по зонам да по зонам, а герой в итоге'. (Говорили, раз стащил тот сын мопед и сел за кражи - в лад с отцом, сидевшим при Хрущёве, а потом при Брежневе).

Дом в Квасовке записан был на Нику, на жену мою, чтоб я имел свободу в здешних мыслимых коллизиях, какой лишился бы, зовись Квашнин. Ведь в этом случае я возбудил бы токи чувств: симпатий или антипатий здешних жителей либо других окрест, - чем и вовлекся бы в итоге в отношения; а как чужой 'Рогожский' - я в сторонке, наособь. Я слушал пьяного соседа ради некаких возможных новых сведений о предках, но с брезгливостью к облыжным выдумкам, ведь ложь - их суть.

- Закваскины, мы из дворян, - бубнил Закваскин. - Гад Квашнин тут комиссарил!.. Батя мой был кавалер. Георгия Святого!! Квашнины - те были крепостные. Наши также были мельницы, колбасные, завод кирпичный, сёла... Что молчишь? Знай раньше, при советах-коммуняках, то донёс бы враз? в ГэБэ? - Он зло толкнул меня. - Знал бар ты в жизни? Знал? Не знал... Сын едет! Понял, нет? В хибаре встречу, не в отцовом доме. Продала тебе Степановна наш дом потомственный! Дочь, ныла, требует, болезнь, скулила... Дура! Был бухгалтер - иждивенила, ходила фрёй. Вдруг - хер; второй отсидкой фáрты кончились: шиш с маслом, жили от подворья. Пенсия - рубли. Хоть сдохни, а не жизнь! - Он посморкался. - Батю бы!.. Он внука не видал. Загнулся. Он в гулаг, по Солженицыну, попал, сдох в хворях и не дóжил, что любимый внук его министр. Сын, глянь, гербы шлёт! Понял? - Он тряс бланком. - Малый, внял?

Бланк был действительно казённый, с реквизитами Госдумы.

- Правит, стало быть, Россией! - возгласил дед, супясь. - Думал, в тюрьмах. Ан, начальник... Что, приехал? Значит, здравствуйте. Зашёл надысь к тебе; там сын твой в снег играет, лепит крепость. Раз приехал, слава богу! Зиму дом стерёг, ворьё гнал! Как иначе? Порастащат... Хошь не хошь, плати за стражу. Мало ли забот? Хоть лиственки снесли бы, запросто. Кто спас? Закваскин дом и сад твой спас. Плати и помни.

- Мне сказали.

- Врёт Магнатик. - Дед насупился. - Трепач Магнатик твой, спроси ты хоть кого... вон, Гришку спрашивай хоть Заговея... Дай полста.

Стеречь избу я не просил: ходили воры и грабители ночами, это первое, а во-вторых, уж если бы пришли - что немощный и старый сторож? изобьют, а то прикончат; в-третьих, сам Закваскин вороват. Дав плуту пятьдесят рублей, я зашагал прочь, слушая, что он теперь съестного купит, 'нажил' караульной службой 'грош'.

- Ну, ты бывай в дому, что я сберёг, сосед!

- Юнцы прошли, - я вспомнил. - Не встречались?

Он нёс ересь.

Я не слушал, проткнут болью, чувствуя, как все тревоги схлынули и я впал в сферу истин. Мысли гасли, обрывались; я желал лишь одного: избегнуть тьмы, наползшей сверху, снизу, сбоку, пусть в глаза блистало солнце. Сгорбленность ли, чернота глазниц, стон боли - парень с вещмешком, что шёл в Мансарово, в испуге отшатнулся от меня. Тропой, которая осталась от надпойменной, засыпанной сугробами дороги, я направился в разлог (за ним Тенявино), к последнему жилищу Квасовки при белом полированном, - я взял за цель его, - крыльцом. Такое же и у Закваскина.

Здесь, за плетнём, был двор из чёрной, подмороженной грязищи, что копытилась обычно мерином, коровой, овцами; им помогали куры, гуси и индюшки. Крытая обломком шифера, копна окарауливала хлев, кирпично-каменный, с разверзнутыми створками и, к ним вплотную, розвальнями с сеном, плюс телега, но без колеса... Он взялся шаркая, таща корыто. Познакомились мы с ним ряд лет назад здесь, в Квасовке. Косили как-то утром под-над садом; я, слыша свист, пошёл на свист; косарь сказал, он - квасовский, 'сквозь дом' живёт, звать Заговеевым Григорием; конфузясь, попросил 'дать водки или что спиртного, коль нет водки'. Из спиртного был лосьон, я дал ему лосьону; он ушёл и не косил три дня. Мы сблизились. То было в древности, давно.

Он подошёл, отёр о фартук пальцы, поздоровался, сам невысок, острижен, худ и в валенках: он их носил и летом: 'прискорбел ногами'.

- Что ж ты шаток? - произнёс он.

Я упал.

Под тополем в телеге у копны очнувшись, я спрашивал про Бобика, про пса.

- Сдох Бобик... - Шлёпнув на висок мне снег, он сел вблизи, взял папиросы, чиркнул спичками. - Окрепнешь... Пугивает смерть, косая!.. И со мной: вдруг брякнусь на косьбе ли, дома! Дак придёшь в себя, встаёшь. Ты молод... Рано, друг Михайлович! Моя хоть померла до срока, дело женское. Рожала, изработалась. И немец, быв тут месяц, бил девчонку. Отлежалась, отошла-а, - тянул он, - Марья-то. Потом ещё трудилась - звеньевой в колхозе. Ну, а как же?

- Побираюсь, - вставил я. - Обворовали. Прибыл с Тошей в ночь. Сегодня мы рыбачили; юнцы прошли. Спросил Закваскина; он их не видел; сына ждёт; и деньги взял, что дом стерёг. Внушал мне про дворянство. Род - дворянский-де Закваскиных.

- Закваскин мастер врать! Он был партийный раньше, и бухгалтер был. Был с ним второй, нач. склада, - но не тут, а в Флавске, - Оголоев. Расхищали! На собраниях, - я тракторист был, - в крик кричат за нашу власть, за партию, за коммунизм - и тащат. Их поймали, в шейсят первом ли, втором. Его сперва - дак всё свалил на кореша. Тот кореш получил лет десять, наш - четыре. А и потом крал, вор Закваскин... - Старый помолчал дымя. - Стал мак садить. Мы шутим: будешь кушать вместо каши мак? Он нам и врёт: скучал по цвету в Магадане. Был бардак, век брежневский. Торчки пошли. Ещё пёс брал кишмал у выжиг и сбывал. Сын тоже был жульё.

- Дед - кавалер Георгия?.. - Спросив, я вздрогнул; снег попал под куртку и студил. - Квашнин их мучил?

Собеседник отшвырнул окурок. - Кавалер иль нет?.. Не знаю. Не с дворян он. Есть Агарины, те с Флавска. А дед Федька, кто Закваскина папаша, - был пропойца. Как Советы наступили, выдал здешних богатеев; знал про всех, где что; тягал, вор... Сторожил, врёт? Сторож... Как уедешь, он тут барин и хозяин... В барах-то Квашнин был. Дак помещик натуральный! Жил давно, растил сады, где кладбище. Их посейчас зовут Квашнинскими. И - Квасовка. А не 'Заквасовка', хоть тут Закваскины... Дворяны?.. Брешет!! Приходил ко мне с депешей, этой самой, с телеграммой, мол, повалим лес Рогожского; часть сдать, часть нам, на доски; сына не на чем, мол, встретить, пол гнилой. Я - нет. Он с Флавска высвистал Серёню и Виталю, ходят в трениках, спорсмены; он им вроде как пахан. Медь тащат, технику. Воруют. Я стращал им: сдам в милицию. Они мне - Бобика, потом - избу спалим; бензин в стог - нате... Правильно мне скарб занёс на прошлом годе. Он к тебе, пёс, хаживал. Сдурел с гербами на депеше! Врёт запоем: время наше; сын начальник, будем с сыном бизнис делать, разживёмся... Дым я видел твой, Михайлович, вчера над домом. Побоялся; как не ты, а ихний сброд? - Он помолчал. - Куда мне с ими справиться? Как запретишь, раз сверху тащат?.. Воровская власть! - Он смолк, взял пачку закурить и хмыкнул: - Вон шагают, раздолбаи...

Вдоль плетня те самые юнцы в немытых 'адидасах' и в ветровках (модный гопницкий 'прикид') шли, скалились, в руках по сумке.

- Были у Закваскина, у пахана... Михайлович, дак, значит, ты поймай!

Я понял, что не догоню двадцатилетнюю шпану.

- Пускай... Я, кстати, не Рогожский. Кто? Квашнин. Я правнук местных бар, тех садоводов. А участок на жену оформлен, на Рогожскую. Вот так, Григорий свет-Иванович.

Он покивал.

Я стал ему своим по связям Квашниных, здесь живших, с близкими Закваскиных и Заговеевых и пр. окрест.

- Дом неспроста купил, чай? Тянет родина?.. Коль не Рогожский... то, Михайлович Квашнин, ну, здравствуйте! - Он подал руку, чтобы мою пожать - по-новому, особо. После он сидел-курил, взгляд в землю, приручая сказанное мной, но обронил вдруг: - Что молчал, Квашнин?

Молчал?.. Так легче с жизнью... Да не с жизнью, нет, а с данностью; но, может, и не с данностью, а как её: быт? сущее? реальность? явь?.. Давно уже я разделил Жизнь с Внешним, что вокруг. Я вник: последнее - не первое; они - различное с нуждою в разном: здесь власть, порядок, в воздух чепчики, законы, иерархия и 'дважды два четыре', хоть умри, - там прихоть, пакость, дурь, безóбразность, а дважды два - суп с клёцками. Но где Жизнь застит Внешнее - как бы реальное, что в них единое и как туда и вспять, из Жизни в Данность (в явь, в реальность, в быт) ходить; что истинней - тут сложности. Как просто быть безличным, думая: ничто вовне, я где-то в Шамбальской Гиперборее исполин; здесь пусть 'Кваснин' - я в истине 'Квашнин'; во Внешнем пшик - я гений в Сущности, в неложной Сокровенности. Как просто быть безличным, коль не знать, где Внешнее, где Жизнь и чтó действительней. Означась, я постиг, что впредь мне здесь нельзя быть некаким Рогожским. Быть нужно - Квашниным, чтоб новому осваивать здесь новое. Я чувствовал: вот-вот во мне взовьётся подноготная, вопя истошно... Встав из старой чиненной телеги, где лежал, я лишь спросил:

- Что с комиссаром?

Заговеев тоже встал, в изодранном халате, в фартуке, чтоб меж затяжками досказывать: - Он сдал твоих, Закваскин. Я малой был, помню, он драл глотку, контру обнаружил, Квашниных... Вас знали! Мельницу знали вашу на Лохне; дед твой учил тут в школе; дак и сады - Квашнинские по имени, Михайлович, а не какие-то... Не знали мы единственно, что вы те древние.

Заняв еды, я ушагал. Отужинали с сыном.

Смерклось; воцарилась синева.

Я сделал важное. В хлеву хранились ветхие, от прадедов, салазки. Спрятав карабин, мы двинулись дорогой по-над поймой... В окнах ближнего соседа свет: факт найденного сына, 'думца' и 'министра', что, не праздник? Праздник, ясно... Близ меня брёл мой ребёнок-сын... Что он наследует? 'Усадьбу', что, де-юре, только дом с землёй под домом? Плюс двухкомнатку в Москве не в центре? Плюс мой брат, на коего уйдёт вся прибыль от продажи старой, в городе Кадольск, жилплощади, чтобы лечить его? Наследство, в общем, дрянь... Есть, правда, брáтина как ценность, хоть и невеликая. Вдруг сын продаст её - Закваскину, 'министру', 'дворянину', 'думцу', наконец?

Шли настом. Санки стряхивали ржавчину, скрипели... Канул третий двор с копной и стогом сена - заговеевский... Разлог... Тенявино... За поймой, справа, открывались в россыпь избы, нежилые. Да и рядом, то бишь слева по-над пойменной дороги, - тоже избы без людей... Ночь ширилась, но попусту: из-за луны над Флавском тьма бессилела... У речки, в ивняках, над снегом - мельница. Там мой отец когда-то выискал тот сундучок, наш 'patrimonium'... Был слышен плеск по перекатам... Каркнул ворон... Мёртвое крыло села вдруг сопряглось с жилым крылом, с туманными при лампах окнами, с дымящими вверх трубами и с брехом шавок... Далее, от церкви в виде остова без крыши и дверей, мы двинулись по склону вверх. Я влёк салазки; сын спешил за мной... Руины... Школа - нынче остов (нет детей)... Вон свиноферма, вся в руинах... Маленький сельмаг, где я брал лампочки и крупы при советской власти, сгинул, обратился в прах... Водонапорка накренилась, скоро упадёт... Склон этот звался 'Сад', 'Сад Квашниных', 'Квашнинский Сад', 'Тенявский сад', 'Сады'...

Вот роща: ивы, клёны и т. д. Кресты в сугробах... Кладбищу, уткнутому в поля, лет, верно, триста либо под пятьсот и больше; часть распахана в тридцатых... Где старинный барин и помолог, 'испытатель яблок' восемнадцатого века, друг Балóтова, мой прадед? Неизвестно. Где иные наши предки? Камень с их гробниц был снят в двадцатых, после революции, - на статуи вождей трудящихся крестьян и пролетариев... Пробившись в угол (там, возможно, под землёю пращуры) и сняв картуз, я стал под ветер. И стоял.

- Пап, мёрзну! - охал сын.

Я сделал, что хотел: он был здесь и, возможно, повторит маршрут своим сынам.

Назад он шёл по насту меж могил и крикнул, что наткнулся на 'дорожку' к обелиску, где с фото вперился в ничто тип с грубой челюстью над обновлённым краской текстом:

Фёдор Закваскин

был предкомбеда и предколхоза

был в МГБ сержантом

1890 - 1959

помним навечно

Значит, Закваскин ладит культ предков?..

Флавск слева вдалеке мерцал спорадами огней, а близкое Тенявино помигивало редкими огнями. К Квасовке тьма ширилась, огней там не было... Мой сын, везом в салазках по-над поймой, вдумчиво молчал, взирая то на речку вниз, то в лунность неба, то на угрюмость опустелых ветхих изб. А я молчал, дабы не сбить ход сказочных в нём грёз.

Так моего отца на санках схожей ночью здесь в прошлом вёз мой дед. Так и меня, дитё, в Приморье под Раздольным вёз мой отец. Так я везу сегодня сына... Мало ли: не подарив ни важных смыслов, ни богатств, ни красоты, ни славы, - прокатить ребёнка в погнутых салазках в глубине страны? Что я ему оставлю? Ничего. Лишь тягло жизни, магию холодной этой ночи и любовь.

Тенявино... конец его... Спуск от безлюдных изб в разлог в снегах... подъём вверх к Квасовке... двор Заговеева под слабым фонарём... второй фонарь - закваскинский... Мой дом - без фонаря. Левей, за поймой, отдалённо, - двор Магнатика с синюшными огнями... Сняв картуз, застыв, я слушал плески вод на Лохне, треск пухнущих весной стволов деревьев... Капнуло на лоб с берёзы над дорогой.

- Завтра жди капель, - сказал я.

- И с ручьями, пап?

- Всенепременнейше.

- А к речке мы сойдём? Там поохотимся, как раньше?.. Крепость снежную построим, а, пап? Ладно?

Ночь моя - труд, труд мысли. В звёздных монистах кралась луна; сад стыл под лунным серебром. Шуршали мыши, ошалев от печки, гревшей подпол... Вновь с шумом ссы́пался прах с потолка: не стрелка ли опять?.. Март кончился; пошёл апрель... Я жаждал тёплых вешних гроз, и возбуждался стих про 'воды', что-де 'весной шумят'... При всём при том, ни в новый день, ни в день, когда уехали, весны не прибыло, как, впрочем, 'вод весной'; под ночь мороз, а днём плюс пять, и к солнцу жизнь рождалась стылой; завязи, мошки - весь их начальный ход погиб... Считают, русский климат формирует русскость? Нет. Русскость правит русскою природой. Шварц писал, что Жизнь, как есть она, способна внутренней интенцией и волей строить свой режим. Нет зла в природе; а напротив, человек растлил вселенную (мысль Дун Чжуншý)... Я был в бессоннице, которая пряла холст мыслей неустанно, как будто бы не хворой плоти - мыслям предстояла латка...

Утром стёкла были я́сны - знак сходства Цельсия вовне избы и в ней. Срок печь топить... Сын спал. Вот-вот уедем - я же с ним почти что не был. Я вскричал:

- Ручьи текут!

Он выбежал. Вернулся скорбный.

- Тош, день шуток, - я винился. - Первое апреля.

Он, одевшись, сообщил: - Пап, та стрела из пыли вроде вновь там, хоть ты вымел.

- Здорово! - я поддержал. - Ты шутишь хорошо.

Он вёл, влезая в свитер: - Не шучу. Смотри, пап, сам. На месте, где вчера. Глянь!

Выпавший ночью, прах лёг и вправду в том самом месте на половице; ну, а под прахом был из прожилок дерева пола ясный узор, вид стрелки повторяющий.

- Пойти и лоб разбить? - смеялся сын, шагнув к стене по стрелке.

Я подумал: можно выйти, обогнуть дом... там газончик, дальше клумба, где жена лелеет розы... после - взгорок как фундамент древних сгинувших хором. (Мой предок, тот А. Е., в 'эпистоле' писал: '...дом в Квасовке - из тех, что встарь, при Алексее боголюбце при Тишайшем, строились, чертог c подклетями; его Квашнин-боярин, предок мой, воздвигнул в Квасовке близ шляха, что Муравский шлях, кой с Крыма вёл к Москве и им ходили в Ханство Крымское... Агарин нас стеснял... при межевании отторг Тенявино по дол, звать Волчий, кой, божился вор, рубеж меж нас спокон. Квашнинский сад - отъял. Одна отрада мне, что рядом, в Квасовке, мной сажен малый сад...'). Вот чем был взгорок с сорняками: базисом, фундаментом 'чертога'. Далее - периметр, кайма кустов с деревьями; а дальше - выпас, что, сходя в разлог, вползал потом на сходный с ним, соседний по-над поймой выступ, на мансаровский. А дальше, за Мансарово, был строй прилохненских и прочих сёл, вплоть до Белёва.

- Пап, и что?

- Бог шутит с этой стрелкой. Первое апреля!.. Завтрак?

- Снилось, ух!..

Он рассказал про сны, являвшие смесь ясельных, детсадовских и прочих тем; при этом вилкой действовал, как ложкой, ёрзал, изгибался, выпрямлялся, тычась в миску; подпирал вдруг лоб и щёку, будто дремлет. Я следил за ним. Мой сын в моей судьбе как свет.

В апрельском, - семь часов уже с полуночи апрельском! - пока ещё в заснеженном саду, бредя под солнцем по сугробам, мы встречали лёжки зайцев, тропы их и кал из съеденных и переваренных желудками всё тех зайцев почек, веток яблонь, лент из содранной коры. Я разъярился.

- Ну, косые... Бессердечные! Никчёмные! Проклятые!! - изрёк я, взял лопату, стал окапывать стволы, бурча под нос проклятия. Кромсая наст в куски, я их отшвыривал и, хоть вспотел, изъял слой снега вплоть до трав... Вот низ, объеденный до снегопадов. Я обвязывал под зиму молодняк, не думая, что тронут флору зрелую, с корой на штамбе грубой. Бедствие пришло: всё искалечено. Сад гиб... Рок наш представился мне глумом - оттого, что, труся сильных, повелительных, Бог гонит маетных, злосчастных, вроде нас. Сломав обет, что Он, мол, с 'сирыми убогими', Бог тешится?.. О, столько мук на род людской... Бог, слышишь?

Ветер креп. Я мёрз. А сын игрался в снег, смеялся. Он был счастлив... 'Будьте как дети', - Бог предложил, тая, что Он презрел взрослеющих как изгарь детства... Знал Адам, что изгнан не за грех, но просто перестал быть малым, коему положен рай? И вправду, детство - рай. А взрослость - угасание.

- Тош, слушай. Сложим крепость и убьём их. Всех, - решил я. - Всех.

- Их, пап?

- Их, зайцев.

- Из ружья?

- Да. Именно.

Я намечал засидку.

Вал из снега, сбитого магнатиковым трактором у хлева, стал цоколем для снежной как бы башни. Крышею стал толь; вход занавесили дерюгами; обрезки досок стали полом, плед поверх. (Я знал: пусть целью гнева констатированы зайцы, сокровенно он был Господу, мой гнев). Пакет с едой... и чурбачок - сидеть... Сын стаскивал предметы: палки - 'лучевые бластеры и дроны', камни - 'мины и гранаты', ржавый, в дырках, бак - 'нейтронная сверхбóмбина', стаканы - 'пить в бою'. Уйдя в дом, я прилёг. Он бегал. Я угадывал, что он в восторге от имевшего быть мифа; он утаскивал чай в банке, гвóздики, подушки, трубки, миски и пружинки. Даже перец. Взяв фонарь, он объявил: 'Пойду, пап, в крепость', - и пропал... Вернулся.

- Ох, замёрз. Мне к печке бы...

Я поместил его под одеяло, сунул в печь дрова.

Он начал: - Крепость с виду домик, но из снега. Он игрушечный?

- Реальный.

- Раз без печки - то поддельный.

- Тош, реальный, - убеждал я. - Вид зимовья. Как у чукчей.

Пламя в печке зло гудело, наши куртки быстро сохли... Стукнули в окна; к нам Заговеев. В дом он не стал входить: конь фыркал у калитки. Гость - с кнутом в руке, бровь вкось, а чёлка сбилась.

- В Локне брал камень, - начал он с ходу. - С мельниц квашнинских, что недалече, камни не выбить. А в этой Локне в брошенных избах камни на глине, брать их легко... Дак выпил... Что Закваскин врёт? - разволновался гость негаданно. - Врёт не косить вокруг тебя, Михайлович! Он сам косить, врёт, будет и внаймы сдаст, чтоб по бизнису, для прибыли! Рогожскому, - тебе, - врёт, не давал лужки, лишь дом давал; сад тоже, мол, его, Михайлович... Дак я косил лужки! Мои - конь с овцами, коровка, куры, гуси; мне кормить их. Животина! - Он, подпитый, возбуждённый, обронил кнут, поднял кнут. - Что брешет? Сходит в город, выбьет нужные бумаги; врёт, лужки ему за битву с прежней властью дали бы, а с сыном вовсе. Сын из Думы, врёт.

- А прежде он косил там?

- Он косил... - Взмахнув кнутом, гость им же почесал в затылке. - Двести лет назад косил, при императоре горохове. Пришёл с тюрьмы, сдавал внаём Кравцу и Васину да Гавшину... Михайлович! Глянь, близ меня - разлог в буграх! Там битва Курская косьба! Ты дом купил, он стих: обычай тут, коль дом твой - то усадьба тоже, стало быть, твоя. Ты не косил - я и косил их. Счас озлился; сын приедет, надо денег... Тут вопрос, есть сын, спросить?! - Гость высморкался в снег. - Из Думы сын? А из тюрьмы!

- Не обсуждали мы лужки, ― изрёк я. ― Никогда не обсуждали. Он солгал, Иванович.

- Дак врёт! - Гость, дав, прощаясь, руку, захромал прочь, бросив: - На лужках трава обильная!

- Ты, - вёл я вслед, - оформи их. Не то отпишут их Закваскиным.

- С того, что сын его Николка шишка? Выкрал он бумаг с гербами пыль пускать; а сам с тюрьмы - к папаше, подкормиться. А с лужками... Нет, Михайлович. Мне га приписан, больше га не выбить. Коль, допустим, как Магнатик, фирма-бизнис, - получил бы. Мне не нужно. Мне - покос, все бизнисы. - Старик со стриженой, - но с чёлкой, - головы снял шапку. - Сплошь прихватизуют, глянь! Всё им, верхам! Сто га им? - на, пожалуйста! Нам, бедным, - фиг. Мансарово безлюдное, мрут сёлы; фермы рушатся, бурьян... Как надо? Вниз дай землю, эти га! Строй снизу, так ведь?

Мерин на нижней, что по-над поймой, узкой дороге фыркнул. Тень шла за строем голых акаций. Вскоре Закваскин, - в серой фуфайке, в бурках, в папахе, - лез по сугробам через калитку.

- Мерина бросил? Ехай отсюда! - начал бурчать он, тыча в соседа толстой клюкой. - Исчезни. Так как Рожанский тут не дурында из Сиволапска. Он из столицы и не балда дурь слушать. Он есть учёный и кандидат.

- Да?! 'Бляцкая наука', что 'бесштанная'? Твои слова?! Михайлович! В глаз ссы ему - он скажет 'дождик'... Конь мешает... Сын твой едет? в лемузине?! Пёхом чешет!! - Вынув 'Беломор', старик поддразнивал: - Ишь, 'кандидат'... Озлясь, что продал дом тебе, он мне в промать тебя, Михайлович...

- Рот схлопни, пьянь! Жрёт политуру, брешет, - вёл Закваскин. - Днями ездит, ищет выпить. Первый врун у нас. Курлыпа!.. Заговей, уйди-ка!

Тот, зажегши папиросу с пятой спички, стал курить и кашлять, а прокашлявшись, сказал: - Ты про лужки! Что врал мне? Говори!

- Пьянь, дурень деревенский! Ни бум-бум! - толкнул его Закваскин. - Грамоты - пять классов с фигогаком. Помнится, в колхоз вступал, подписывался крестиком. Знал девок щупать! Кабы тут не я, хрен взяли бы!.. Я мамку пожалел твою, беспутный... Ходь отсюда! Толк у нас.

Тот вытер чёлку кулаком. - Ты про лужки нам, про лужки, а не колхоз!

Скрыв взгляд под бровью, новый гость бурчал: - Балýй, пьянь... Цыц! А твой москвич в курсáх, как дом купил. Степановны был дом по документам, чтоб сберечь его. Я бился с властью. Знали - конфисковывать...

- Суть!

- Нишкни! - гаркнул дед. - Цыц, не базлань! Я был на зоне, дура пишет: дом продать, чтоб деньги сыну выслать. Сдали суки; сел Колюха. Сел он - так как и поскольку, вдаль смотря, изничтожал сов. строй. Кто лучше? Кто, как ты, водяру жрал, поля пахал? На, выкуси!! - Закваскин Заговееву ткнул фигу. - Были те, кто вдаль смотрел: сначала солженицыны, а после сын мой был. Тут бабе и взбрело, где родила с меня героя, будущего думца, дом продать. Ну, понял? Ей плевать, кто здесь родился! Я тогда, под всей андроповской проклятой строгостью, давай, пишу... Но про лужки слов не было, про сад слов не было. Там - что Закваскина эН дарит дом с три сотки этой... вроде бы Рогожской. Было? Было. Как юрист сказал, чтоб, мол, по дарственной; а там написано, что дом с пристройками на трёх лишь сотках. Вот тут как... - Закваскин вынул из кармана документ и тряс им. - Про лужки помянуто? Нет, не помянуто. Про сотки - есть оно. А значит сад твой - мой законно. Осенью... - и он сморкнул нос в тряпку, - измерял. Сто соток, все мои без трёх; на них твой дом. По чести - мой домок. Такой вот поворот.

Ко мне лепился сын, бормочущий, что 'нам пора'.

- Как?.. Чушь! - твердил я. - Вот ещё... Не может быть! Я поменял свидетельство на собственность здесь в девяносто третьем, приписал к трём соткам двадцать; остальные же - заимка.

- Коль законно, спорить нéхрен, мы не бабы, - буркнул оппонент. - Пусть двадцать три твои; остатнее - моё. Сад тоже мой с лужками и с леском вкруг сада... Ты, Рожанский, сам размысли, коль учёный, - вёл Закваскин. - Ты не где-то занял сотки, чтоб любой какой прохожий срал под окнами, а взял их около избы. До сада от неё неблизко, сам считай. Выходит, значит, все твои вот эти сотки - возле дома... Гришка, слушай, чтоб не тявкал, как тот Бобик твой... Сдох Бобик? Что-то не слыхать мне Бобика.

- Серёня твой с Виталей Бобика... Всё, вор, ты знаешь! - крикнул бедный.

- Ври. Кто видел? Врать я сам горазд... - Дед вперил взгляд в ребёнка близ меня. - Я с чем? Мои дрова закончились, чтоб печь топить. В твоих, - считал ты, но, узнал, в моих лесах, - там хворост. Я возьму его, раз вся твоя заимка возле дома. Мне дрова ― для сына, встретить тёплой печкой. Cам с сынком, смекаешь... Старший твой чего не ездит, Митька-то?.. Малой! Ам!! съем!!! - Он гаркнул.

Мальчик отбежал.

- Пугнул дитё... - и Заговеев сплюнул. - Где бумага-то, что лес тут твой, гад? Лиственки спилить хотел, но струсил: станут падать - с Флавска видно... Документ дай, умник! - Заговеев, с шапкой в кулаке, шагнул.

- Стой, пьянь! - бранился дед, грозя клюкой. - Мне дали га как местному. А где возьму я га - тут я и сам с усам. К Рожанскому взял в сторону, понятно? Вдоль тебя ли брать, к разлогу? - Он взмахнул клюкой. - Подь на хер! Будешь там косить - сто баксов вынь мне да положь.

- Всё по его! Как так, Михайлович?!

Я медлил.

- Это значит, что товарищ понимает суть законов, - буркнул дед. - Вот и молчит... Ну, Гришка, подь, дои корову, молока мне; дам на водку... Я, Рогожский, безо зла к тебе, а только по закону требую, и лишь своё. Сад? - твой пусть. Мне не к спеху.

- Пёс!! - ругался Заговеев.

Я ушёл, поняв, что больше свар не вытерплю. Я удалился думать, прежде чем затеять что-нибудь, - но не сейчас, когда моё сознание являло сонмы взвихренных, бессвязных мыслей и аффектов. Сев на ящик перед печкой, я помешивал багровый, остывающий шлак в топке, смутно мысля, что мне делать. Я сидел, но путного не мыслилось, однако. В сумерках с сыном вышли к засидке.

В домике, - в готовом снежном домике вверху снегов, нагромождённых трактором Магнатика, - я сел с оружием, включил фонарь. Настроившись, я стал суров и начал наблюдать, как, рад экзотике, мой сын поигрывал в простые бытовые обстоятельства, поигрывал во взрослость... (Глупый беспечный шалый ребёнок! Толку учиться взрослым заботам? лучше смерть в детстве; зря толстоевские о 'слёзках' чад; нет, добр как раз, кто убивает деток малыми; чик горлышко - и в рай без скорбей и без тягот бытия)... Сын взялся есть, но ел не где-нибудь, не как-нибудь, а 'яствовал'-де в 'крепости'. 'Пояствовав', он вырубил 'бойницу' в снежной толщине, зевнул и начал убеждать себя: читать? конечно! И - читал в мечтах... А после, вздохом затуманив луч от фонаря, спросил:

- Убьёшь их? Тех зайчаток?

- Да. Убью.

- Совсем убьёшь?

- Совсем.

Он подытожил: - Спать пойду; мне что-то утомительно, - и был таков.

Я думал, глядя в сад через 'бойницу'.

Было тихо. Серебрился в лунном свете снег, темнели яблони...

Укрывшись в Квасовке, я вдруг и здесь в страстях, и здесь держу, что, хоть, в покор хамью, я не суюсь в делёж благ-выгод (мол, 'возвышен'), но при том при всём томлюсь, что ущемлён. Я уступал с тех самых пор, как 'поворотом', и 'крутым', причём, - 'на ручку', говорят (финт в акушерстве), - извлечён из матки; и потом - с тех пор как 'октябрил' в честь 'доброго, великого, родного Ильича'; позднее уступал я в ВУЗе, впитывая 'Брежнева', 'программы съездов' и вообще идеологию. Я уступал, спеша в колхозы 'урожай спасать' и норовя жить 'нравственно'. Я кандидатом стал, когда пора быть доктором наук. Я жался по углам, считая: есть страдальцы, им нужней 'пространство жизни'. В цумах, гумах etc. мне всучивали худшее, в дискуссиях горласто брали верх 'идейные'. Я даже в Квасовку нуждой попал: не смог 'пробить' Немчиновку, а тут втемяшилось, что, дескать, есть 'фамильное', мой долг туда поехать... Умозрительная 'честь' гнела меня, а 'благородство', тоже понятийное, и прочие моральности мной правили. Ясней: мной правили 'идеи'. 'Благородство'?.. Смилуйтесь! Erbarme dich! Я - благороден? Нет, лишь роль играл. Не склонный ни к добру ни к злу, мой мозг заклинило. Я в пятьдесят стал нуль средь рвачества. Спасал семью - не смог спасти. Подавленность венчал недуг. Я канул в Квасовку к 'корням припасть'... - вдруг в Квасовку прёт явь, реальность, комплексно 'сей мир'!! Здесь я имел кут, веруя: Россия пусть у путиных, Москва пусть у лужковых, Флавск - магнатиков, но треть заштатной Квасовки - моя.

МОЙ, кол вам в зад, сто метров вдоль и поперёк, сад с холмиком руин чертога прадедов! МОИ холодные и непролазные снега! МОИ здесь лисы, совы, зайцы, трио лиственниц, и травы, и земля! МОЙ даже дым от печки! Прёт Закваскин?! Цап за шкирку, дать пинка - и гнать в убожество, где под проваленной двускатной крышей дом его!! Так надо бы... Но я не смог, сыграв, что - честный-де. А ведь как жгло меня...

Нет, хватит! Всё моё!!

Всё в окоёме - ВСЁ МОЁ...

Храбрец... А повторись спор - вновь смолчу, не вскинусь, буду мямлить: 'жаль', 'прискорбный факт, увы', но 'документ есть документ', 'уж таковы реалии', 'есть правовое поле, есть законы...'

Я ушёл в избу в расстройстве. Там луна копировала окна в фантастический эстамп на печке. Тоша спал.

Как сделать, чтобы данность (явь то бишь, реальность) не терзала, не драла его, и чтоб не вырос он, как я, изгоем без корней и средств? Чтó дам ему: фамилию (с той гнусной 'с'), ряд ветхих писем с брáтиной?.. Я начал обсуждать 'Закваскина' по части имени. Акцент на рабском слоге (не Квашнин, Репнин в их знатности), с приставкой, выражающей неконченность и прилагательность (вот роль той 'за-' из ряда однотипных амплуа, к примеру: 'за-умь', 'зá-берег', 'за-лупа', 'зá-ворот', 'за-тáкт', 'за-кладничество', 'за-муж'), с флексией (иначе с окончанием), что уточняет службу высшим в иерархии (здесь уязвим и я, с преамбулой, что я не думаю, что я, Квашнин, пуп мира). В общем: 'Николай' ('Крушитель Людства'); 'Фёдорыч' ('Дар Бога'), полностью: 'Дар Божий Побеждать Людей' - vs 'Павла' ('Малого') с 'Григорием' ('Неспящим, Бдящим'), это я про Заговеева. Мнят, имя - нрав, характер. Тьма Закваскиных с их шкурным навыком! Имея право, - или сторговав его, - на га вообще, без санкций межевания, он выбрал вдруг не свой кут, голый и запущенный, а мой ухоженный обширный сад в периметре из фауны! В итоге, пусть де-факто у меня под сотню соток, но де-юре - много меньше. Он дал взятку за такое право, и его уважили, поправ мои права? Впрямь: я с женой - мы кто? Когда-то, в старину, мы значили, а нынче значит сикль (рубль, доллар); нет его - нет прав. Я 'кандидат', 'учёный'? Ранг, солидный при советской власти, нынче звук пустой.

Я стал молиться, мысленно... Слух ширился, и слышались: стук в крышу, плески в Лохне вод на перекатах и шумы 'М-2', стелившейся за склонами... Бог на молитвы не ответил... Странно: почему? Я недостоин, чтобы Он ответил?.. Или же я глуп? Ведь Он изрёк: 'не думай, не радей о завтрашнем', - а я терзаюсь этим 'завтра', игнорируя совет?

Позавтракав, мы с сыном двинулись во Флавск надпойменной дорогой. ('Нивой' ехать не хотелось, пусть идти нам километры).

Солнце сияло. Северный ветер дул не стихая. Наст под ногами был леденистым. Избы, деревья - всё было мёртвым, стылым, бесцветным, разве что ивы в пойме мохнатились. Намёка на приход весенней неги не было... Над парой труб соседей то мотались вправо-влево, то влеклись на юг дымы... В кустах на пне сидела кошка и мечтала: стынь кончилась; близ - лето, птички, мыши, сытная пора...

- Ручьи, пап, скоро?

- Тош, не знаю.

- Зайцы были?

- Нет.

- А если бы они там были? - Он воззрился из-под шапки. - Ты стрелял бы?

Я ответил: - Не стрелял бы.

Он запрыгал. Он был рад.

Шли вдоль конечных изб Тенявино, заброшенных, разграбленных. С жилых рядов потявкивали псы; приёмники, с той громкостью, что слышно и прохожим, сообщали: 'кабинет министров' плох, всё плохо; тянется 'война'; 'рецессия'... Мы повернули в пойму к мельнице, - точней к руинам, - тропкой. В шумных водах спал огромный светлый жёрнов; мельница - без кровли и в проломах. По сугробам влезли внутрь. Я произнёс:

- Она была когда-то нашей.

Мы опять шли. В сельском центре избы часты; слышались кудахтанье и лай... Здесь пахло: варево скоту, гарь трактора, гниль погребов, дым, куры, овцы, копны, дикий камень стен пристроек в ложах глины, свал навоза - всё здесь пахло... Вновь дорога, скоблена недавно трактором и в ямках с наледью. Сын брёл по ним, грязь брызгала... У низкого моста над Лохной мы замешкались. К нам мчались розвальни.

- Тпр-р, каряй!.. Восседай! - звал Заговеев.

Сели и поехали, трясясь в колдобинах, вослед за конским виснущим хвостом. Сын был в восторге. Я держал его одной рукой, другой рукой сжав грядку, сильно морщась, если в тряске боль пронзала.

- В город? - произнёс я.

- В город. Ты зашёл бы: я как раз там запрягал. С мальцом поплёлся... с Тошкой тоись... Тошка-ложка?

- И не 'тоись', - проворчал тот. - Я не 'ложка' и не 'Тошка'. Я Антон вам.

- Ишь: Анто-оныч!.. - Старый подхлестнул коня к околице, к концу села во Флавск. - Ан, Тошка ты! - крутнулся он на миг, скривясь лицом. - Михайлович, что говорю: Закваскин мне лосьён принёс вчера, за молоко... Дак выпил, дурень я... Михайлович! Ох, не пивал хужей! В Флавск еду, опохмел взять. Страх гнетёт, колотит в голове... - Кивнув селянину у погреба, он смолк осев.

На нём фуфайка; под солдатской шапкой - проседь; весь в морщинах; плечи книзу; в тряске руки, что как грабли... С детства в поле. Бросив школу, за войной как раз, он сел на бороны подсобным; подучившись, стал позднее трактористом не последним на селе, хоть безотцовщина. Тщедушный, но живой, женился, точно перед армией. Cлужил три года в танковых, потом - домой. Целинные пятидесятые, твердил он, лучшие на свете годы. Сеял и пахал на старом СТЗ. Распахивал два года целину, за что дан орден. Шёл деревней - звали выпить; он уваживал. Закваскин, живший рядом в Квасовке, обласкивал героя... Ой, гульба была! То здесь, то там, в другой избе, гуляли в майские, октябрьские, на новогодние, на дни рождения, на православные, клеймённые в верхах. Был лих попеть, вбить в пол каблук и выпить. Юность-младость! Лёг 'упитый' - на заре уже на тракторе. Бьёт дождь, рвёт ветер - гой еси!.. Внушали: 'Гришка, доучись, ведь ты смышлёный!' Надо? Нет. И без того жизнь в смак!..

Пил он и в тракторе: 'пахает', пьёт с горлá, из пробок лепит 'бескозырки', чтоб, их швырнув, запахивать... В 'шейсятые', хоть делали приёмники и в космос выбрались, - без трактора куда? Он с трактором в кювет слетел. Простили: кто не пьёт?.. Но, постепенно, - то ли возраст, то ли что, - жизнь изменилась. Квасовка ладно - в ней три избёнки. Ну, а по сёлам школу закончат - валят учиться на трактористов, их стала прорва; чуть оплошаешь - 'пшёл, Заговеев, ты нам не нужен'... Тут кардан назло! Закваскин, вор, крадёт на тыщи; он же взял кардан от ЗИСа, год в углу лежал, - враз вышло, тот кардан 'госсобственный'! Изгнали в скотники... А что? Раздолье! Пей как раньше, жми бабёнок; и твою вот так же где-то жмут. Побил жену, уволилась, пошла во Флавск полы мыть; как придёт - хозяйство, мужу - 'некогда'... В семидесятые усохли сёла: город близко, в нём 'культура' и асфальт, работай в белом, не в гавне скользи. Юнцы в разбег, 'учёные'! Вмиг власть к нему с пардонами: 'уважь, Иваныч, друг родной! кто злое вспомнит'... Он уважил, уступил, пить бросил; затемно в поле - затемно с поля, и 'бескозырок' с водочных пробок больше не лепит. На Первомае празднует огромная 'СеСеР', он пашет до обеда - и под кустик, под 'треньсвистер' ('Вологда гдá-гда-гда, гдá-гда-гда-гда, гдá-гда') мирно покушать. Трактор трясётся на 'холостовке', лемехи - сверьк-сверьк! - солнечным блеском... После обеда вновь он пашет и, как маршал, честь рукой даёт всему, что видит, а грачи вслед свитой... И с женою утряслось. Любил её он, Марью-то; ещё хозяйство вёл... Сначала жили скудно; Маленков смягчил ('пришёл товарищ Маленков - покушали блинков'); Хрущ вновь поджал, чтоб, значит, не 'куркулились'. При Брежневе был рай, 'вожжа сползла', и над избою, крытой цинком, вскинулась антенна от цветного телевизора; скот? - заводите; огород? - пожалте вам! Всё делал он. Жена - уют следить...

Вдруг кончилась.

Он сам болел, ушёл на пенсию: распухла голень. Жил сам-другом. Пил сумбурно: самогон, тосол, одеколон с лосьоном, но и скот держал: для Марьи. Чистя хлев, бубнил себе, что, раз он с овцами, пускай 'курям' задаст. В покос он клялся ей, что год 'управили, а там - посмотрим'... Шли дожди, шёл снег, сирень цвела - в другой покос он вновь твердил, что всё у них 'по-старому'. Труд помогал сносить тоску, быть Заговеевым, орденоносцем, у коего хозяйство справное и есть силёнки. Дети съехали во Флавск... Потом у них давай приплачивать за радиацию, 'радиактивность из Чернобыля', чтоб больше пили водки против 'нуклегнид'. Так и лечились пьянствуя, лечась то бишь... Пил он вовсю, но вкалывал. Забросил только женское: быт, стирку, штопку, кухню, в этом роде. Стались в итоге: чёрная плитка, гнутые ложки, битое зеркало, штаны с прорехами да пыль в углах. Он, засыпая, спрашивал: ушла жена? - и соглашался, что ушла; проснувшись, чувствовал, что нет - жива, вот-вот войдёт в избу. Он чувствовал: она жива, - и в эту пору, едучи через село, кивая сверстникам. Он в розвальнях сидел на согнутой одной ноге; больная, в валенке, торчала вбок.

Околица... Здесь мерин повернул в поля. Они весной распахивались c трассой через них, какую снова делали; всё лето ездили меж рослой ржи в пыли; потом стерню с дорогой вспахивали в зябь; слежавшись, зябь твердела; оттепель творила слизь, и сёла, что вдоль Лохны, превращались в острова; стынь заменяла слякоть льдом, вновь ездили; шёл снег, белил поля, машины снег сминали; а в бураны и метели снег спрессовывал бульдозер.

После гибели сов. власти пашни были брошены, возник пустырь со свалкой, ямами и рвами да опорами от ЛЭП без проводов. Здесь - радиация... Я, мать и брат, мы понабрали радов, зивертов и бэров в воинских частях, там, где служил отец. Но здесь, под Флавском, след Чернобыля; здесь будет смерть царить или оформится иное человечество. Я, например, уже мутант: фиксирую тревогу 'горних ангелов', смятенность 'гад наземных и подводных', прозираю ад. И я сказать боюсь о ужасах, что к нам грядут, - мчу в розвальнях, а знаю, чтó в финале будет. Лучше мне пропасть, ведь проще умереть, чем ждать чтó близится.

Мы добрались до Флавска, к магазинчику перед панельными пятиэтажками.

- Я мигом, на чуток всего... - Старик исчез за дверью; вышел он при водке, при бутылке. - Михайлович, пожди пока... - Он в розвальнях взял кружку, наплескал в неё. - Опохмелюсь я... - Выпив, сморщился, занюхал продранным у локтя рукавом. - Домчу!..

- В центр Флавска, - я изрёк привстав, - в администрацию. Ты с лошадью; куда тебе? А мне земли́ там выпросить.

Он рухнул в розвальни. - Дак помогу я. Вроде как от квасовских. Так ты один - со мной от общества, от коллектива... К Зимоходову? Мой побратим, считай... - Он быстро оживал; прокашлялся, и увлажнились взоры.

- Пьян, Иванович. Зачем тебе в центр с лошадью?

Он, расстегнув фуфайку, двинул орденом. - Я с им всегда во Флавск! Он - Трудового Знамени. А орден-то - мне Леонид Ильич дал. Лично!.. Есть резоны. Восседай!

- Ну, пап! - Антон похлопывал в дно санок.

Ехали и скрежетали ветхой улицей, когда-то бывшей тракт на юг; а новый тракт, 'М-2', был справа, за кварталами. Налево - кладбище при мавзолеях, плюс грачевник, как и положено на старых кладбищах. Нас оглушал треск местного заюзанного транспорта; с колёс срывалась грязь, нас пачкая... Доехали до площади, огромной, годной Харькову, где Ленин, простирая руку, звал в радужную даль. Се символ: Флавск вокруг гигантского пустынного квадрата, и на нём великий вождь, оратор, реформист. За улицей, - она же трасса-магистраль 'М-2', - был дом под флагом (некогда райком). Близ 'хонды' мерин стал, и мы вошли в просторный вестибюль. Мой спутник прянул к мраморной широкой лестнице в огромных валенках, мы - вслед за ним. Поднявшись, сели подле двери, третьи в очередь. Сын медленно прочёл:

- 'Замглав... эН. Зимоходов'. Он главарь?

- Дак верно! - Заговеев скинул шапку, сжал её рукой, покашлял; из кармана у него торчала водка. - Я по пенсии ходил к ему, и как когда нам электричество отрезали. Он был партийный тут начальник. А и счас начальник - по селу, не в городе. Иначе как? Они такой народ, всегда в верхах... В собрания он звал меня, на митинги, чтоб с орденом; с им вместе были мы в президиме, он партия, а я трудящий... Ты погодь... - Старик, вскочив, умчался.

Фыркал принтер; слышался шансон по радио... Позвав меня, ресепш-секретарша стала красить ногти. Я, пройдя у зеркала, увидел типа в куртке, пачканной в недавнем марш-броске сквозь город в низких розвальнях... Вступили с сыном в кабинет. Чин указал на стул, единственный, напротив от стола (другие стулья у стены). Сели. Чин нýдил взглядом: суть излагайте! времени мало; мне недосуг! но, в общем, господинчик, вряд ли вы полýчите, что будете просить; уж лучше бросьте; не хотите? ради бога, поиграем, я играть всегда готов: вы прóсите, занудно, долго прóсите - я против; вы, всхренев, долдоните свою херню - моя херь выше, я вас крою; в результате умоляете меня, и я тогда, не как чиновник-служащий, а просто как живой, сочувствую; но, кроме что пинка под зад, я ни шиша вам не пожалую; и не со зла, причём: вы просто мне невыгодны; а пользу я бы углядел, поверьте, сразу бы, и всё бы шло иначе... С чем вы к нам, чёрт вас возьми?.. Давя зевок, он поднял трубку, говорил и взглядывал при этом хмуро. Перед ним флажок с подставкой цвета доллара, близ - алая подставка, но пустая: наверно, в ожидании реконституции советского серпастого?.. Поговорив и брякнув трубку в раздражении, он завертел в сосиськах-пальцах ручку.

- Что молчите?

- Я из Квасовки, с деревни; дачник, в принципе. До вас была Наталья Марковна... - тянул я комкано.

- Заместо Шпонькиной стал я. Что надо? Эк вы! Ну?

Негодную, как вышло, логику прервав, я начал новую: - Мне нуж... Не мне - а у жены здесь дом. Мы здесь давно... Я вас прошу... Мы сами из Москвы. А прадеды из Квасовки... И я прошу вас дать сто соток... Нет, хоть сорок... Я не местный... Как потомок бывших здешних; вследствие, что ездим из Москвы; затраты... Я прошу...

- Эк... Бросьте! - фыркнул он. - Зачем? Не ехайте. Вот мой отец с Москвы сюда приехал. А сегодня получу я под Москвой хоть метр? Ответьте.

- Вы?

- Так точно. Есть закон! - Он мёл лупастым взглядом стол и воздух вперемежку и при этом дёргал ляжкой: посрамлял Москву с ушлёпком в грязной куртке. Вкусно выделил: - Закон, что местным - га. А дачникам - ноль два га. Дачники... Две трети сёл здесь дачи! Красногорье, Ушаково, Крекшино, Лачиново... Сплошь дачные, все из Москвы да Тулы и Орла - здесь родили́сь. Что, всем давать? Вам, им гектар? Вот у меня двенадцать соток, хоть я здешний... Шиш! Гектары - мы своим, кто тут живёт. Заезжие неделю пóжили, поели, выпили - и вновь в столицы?.. Так нельзя!.. Эк, дай ему... Вам будто бламанже дай... Эк!.. - Засунув кисть под стол, он стал чесать там. - Пишут, что земля - святыня. Так - пока налогов нет; брать станем - в слёзы? Вы... Вот вы сам кто, скажите?.. - Услыхав 'лингвист', он фыркнул. - Грамотный, и с высшим! Думайте, раз вы лингвист. Ну, дам вам га... Но как? Законы запрещают! Стребуйте хоть сотку под Москвой. Дадут? - Он хмыкнул.

С руганью, с криком, выставив орден, в шапке-ушанке, в дверь влез сосед мой.

- Но!! Не трогай!! Я целинник!! - костерил он секретаршу. - Ты на свете не было, я тут поля пахал твоим пап-мамкам!!

- Что буянишь? - Глум вдруг стёрся с губ чиновника; со мной он кончил, пьяный кстати; кстати, так сказать, эксцесс; я лишний. - Света, будет; всё в порядке... А целинник подожди, мы и товарищ тут доспорим.

- С им ведь я! - воскликнул тот, перетащил от стенки стул к столу, уселся, вытянул ногу, ту, что не гнулась; после, сняв шапку, громко прикрикнул: - Дал ли сотки?

Чин сел боком, недовольный. Произнёс: ― Ты это... Тут закон у нас, не частный сговор... Ты врываешься; мне секретарш травмируешь, ломаешь двери... Пил?.. Не буйствуй. Как дела-то в коннотракторных?

- Дак что дела? - Старик потёр лоб шапкой. - Коль не дашь га, худо в коннотракторных дела пойдут.

Я приподнялся. - Право, лишне... Мне, Иванович, не надо...

- Счас... - прервал тот, обращаясь к чину: - Свет-Сергеич, друг! Ты был партийный, я содействовал? я вдохновлял народ? Ну, а ходил закон тогда такой, чтоб агитировать? Я без закона агитировал, чтоб ты почёт имел за всякую тень-мутотень казённую! Теперь закон суёшь?

Чин ёрзнул. - Заявленье дай; га выделим. Ты кто? Ударник трудового фронта.

- Как Закваскин? Вор съимел га? Уголовник стал в почёте, получается?

- Он в праве... - Зимоходов хмурился. - Отец его тут был комбедовец, колхоз вёл. Так, целинник. Сам ведь знаешь.

Тот скривился: - 'Вёл'! Трудящих гнал, а пьянь - в начальство. Вот как 'вёл' он! Церквы рушил, избы рушил. Я, Сергеич, с им соседствовал, и с этим, с шильником сынком его... Скажи, - воспрянул он и сдвинул стул к столу, - коль ценятся известности: чей Флавск был встарь, до Ленина до Сталина? Кто строил Флавск, что вы ломали целый век?

- Агарин.

- Дак!! - И старый подмигнул мне. - Дали б вы ему гектар, возьмись он?

- Дали бы. Тут что ни древность - с их времён... Что, гражданин - Агарин?

- Стой! - гнул Заговеев, что впервые строил мысль подобной сложности. - Он будет не Агарин, а учёный. Имя Павел, отчество Михайлович.

- Я Никанор. И что с того?

- Что ты глава по сельскому: Лачиново, Мансарово, Тенявино, Никольскому... Ведь так, Сергеич, друг?

Затренькал телефон.

- Свет, нет меня! - велел сердитый Зимоходов и продолжил: - Сверку начал? Выселки назвал?

- Друг милый, основал кто сёлы? - гнул старик. - Серьёзный спрос... Про Квашниных слыхал?

- Те самые, чей Сад?.. - Чин, ёрзнув в кресле, вперился мне в грудь. - Никак, Квашнин?

- Ну!! - грохнул в стол ладонью Заговеев. - Правильно!! Сознал, что коли Флавск Агарина - дай Квашнину гектар, мил друг?

Тот начал: - Мой батяня в ГэПэУ был, сказывал, ввели раз контру, в потолок, как вы... из Квасовки... - Он смолк.

- Ты землю дай, Сергеич! - гнул старик.

Тот, чуть помедлив, встал, похмыкал и повлёкся толщей к шкафу.

- Эк, дворяне!.. - Он не мог сдержать довольства, что у них нашлась 'звезда', что можно мудрствовать про 'шалости судьбы' за водочкой. - Не брат вы тем, с Москвы?.. - Вернувшись, он присел за стол с открытой папкой. - Квашнины?

- Наш дом записан на Рогожскую.

- Что, конспирация? - Чин взял из шкафа новый файл. - Полвека нет ни Берии, ни Сталина, дворяне вы, у вас всё конспирация?.. Эк!.. - Сидючи, он был велик, встав - убыл на глазах; и пальцы рук, и ноги кóротки. Такая диспропорция - от ханьских и шумерских царств и прочая, где власти высились средь мелочи людской на креслах тоже сидючи и развивались, в результате, только корпусом в ущерб конечностям. Пройдясь, он поспешал усесться, чтоб не поняли, что он, по сути, мал для должности и что ему справляться со своею плотью в труд, тем паче с мыслями. Из папки он взял файл, из файла вытащил две вшивки. - Февраля, ага... Год восемьдесят... в Квасовке, три сотки... дарственная от Закваскиной. Кому?.. Рогожской... Беренике эС?.. ну, имя!.. От второго пятого и это, девяносто третьего, вам дополнительные сотки... Двадцать три, короче, со строеньями и домом... Подпись: Шпонькина... - Захлопнув файл, он посмотрел на подошедшего ко мне ребёнка. - Эк! чтоб и у нас был барин... Эк!

- Во!! - ликовал старик.

- Га - вам, - дополнил чин. - Жену не надо. Их не надо. Подставляться? Скоро выборы, на них политика, закомпроматят. Незачем... - Он вставил: - Сам, целинник, ты не против, чтоб я снова был начальник?

- Мил ты друг! Мы, кто в Тенявино и в сёлах, - все твои! Вот-вот барашка режу, заходи, мясца дам. Заходи, коль будешь в поле. Поле ведь твоё? Преватизировал?

- Ты это... - Зимоходов перенёсся на меня: - Вы от жены участок на себя впишите, просим милости. Чтоб там 'Квашнин' был. Паспорт можно? Взять там данные. Заранее.

Я подал паспорт.

Зимоходов удивлённо рухнул в кресло. - Тут Кваснин вы в паспорте. Что за 'Кваснин'? Какой 'Кваснин'?

Мне объяснять, как нас сослали в глушь и как отец отвёл беду посредством 'с'? Как сам я, плод 'квашнинства', свыкнулся с пошлой свищущей 'с'? Как мне с той 'с' легче, проще, надёжней - вроде как трусу слечь перед боем или саркомнику с ложным, но милосердным, в целях гуманности-де, вердиктом? Мне лишней сотки, значит, не выбить здесь в захолустье? Завтра Закваскин сральню устроит мне перед окнами?! Я стыл в липком поту.

- Михайлович! - Сосед тянул ко мне кулак с помятой шапкой. - Что ж ты Кваснин, а? Вроде Закваскин... Мне не понять.

Чин фыркал: - А действительно. Сто лет с тех пор, как ты зовись хоть принцем. Не врубаюсь я: вы к нам приходите одно, сам ― тридевятое... На кой 'Кваснин'? - Он сунул файлы в шкаф, сказав: - Давай, не забывай, целинник, заходи. - Чин прогонял меня.

- Но я Квашнин!

- Эк! Будьте хоть Пихтó.

Я вышел в одури, сменившей стыд и взявшейся из домысла, что невозможно не понять, что я Квашнин. Мне дóлжно верить, ведь, во-первых, я не лгу да и не мог лгать по причине благородства; плюс затем, что родовитость - вся в моей наружности! Иначе, получается: в чём я порой винился (в том числе курьёз, что я теряюсь в трудных случаях, что я раним, бессвязен, ненаходчив, скован) - суть ухищрения, дабы казаться лучшим: порядочным, правдивым, добрым, бескорыстным; но вот реально лишь гордыней было то, что, корча 'Квашнина', являлось 'Квасниным', фальшивым, знающим лишь два пути: наклонность к Богу, для того чтоб подчиняться отвлечённой силе, то есть никому, и злость на медлящих ценить и чтить меня, красаву, a priori. Подтверждать себя?!!

Я уходил ропща, что хамами воспринят самозванцем, раз бежал от них... Вот именно бежал не видя: мной тащим, сын хнычет, падает и, кроме сына, кто-то мне кричит. У светофора, позволяющего перейти 'М-2', я обратился к небесам о помощи. Вчера я с карабином проторчал в охотничьем из снега домике, сердясь на зайцев, - нынче я, разгневанный, убить могу! Мне бы пропасть вообще, исчезнуть, оскорблённому людьми и потрясённому немолчным грохотом машин, что едут с севера на юг и с юга к северу! Так я стоял и угрызался близ 'М-2' без вин. К чему виниться, коль подвинут к свалке бытия и рвут последнее, что оставалось, - корни? Чем хуже я Закваскина, кой хапнул га? Любой бы выбил сотки в местности, где в сорняках лежат десятки, прорвы га!! Кто хочешь выбил бы здесь сотки, миллионы этих жалких сирых соток! Я - не смог.

Мне - 'дважды два четыре' в смысле предначертанного рока.

Мне - 'нравственность', 'законы', 'нормы', 'социальное устройство', 'этика'...

Им, в результате, побеждать - мне чахнуть? Так?

Впал мне Иаков Исаакович, библейский патриарх, укравший первородство, бившийся с 'Некто' и это 'Некто', рекшее, что, мол, Оно Сам Бог, поправший; так что в итоге 'Некто' признало: коль сладил с Богом - с людством тем паче. Важно не то здесь, что иудеи выкрали первенство. Не древности важны, а довод, что у Бога выиграть можно. Се лицензия на битву с совестью, ненужной мне в моём конкретном случае, не то чрезмерной мне (весьма во мне, мол, Бога, в виде правил и нотаций). Надо, то есть, чхать на Бога, чтоб стать избранным - такой урок?

Поэтому, как Заговеев стал взывать ко мне, я, не ответив, перешёл 'М-2' и устремился с сыном улицей, которой вёз нас к центру Флавска мерин, кой очень скоро нас нагнал. Я отмахнулся. Разобиженный, старик огрел вожжою карий круп, и розвальни уехали.

Шли молча. Город кончился; в предместьях зло облаяли нас псы. Водонапорка, что стояла здесь, обильно подтекала сверху, поэтому и убрана была цветистой льдистой мантией, пошитой холодом из вод, клякс птиц, брызг ржавчины и голубых небес. Сын покатался в сборках шлейфа этой мантии... Опять шли, и, тем временем, как я тащился по колдобистой дороге, наблюдая Заговеева, какой катил вдали, сын топал полем наста с возгласами:

- Пап, иди сюда!

- Нет, провалюсь, - твердил я.

Он упрашивал.

Почудилось: прусь в рытвинах - а вдруг шаг до иного, вольного и фееричного?.. И вот, как я с утра глупил (сев в розвальни, чтоб, в результате, опозориться), то, вновь пойдя навстречу собственной бездумной мудрости (а значит и не мудрости), я повернул на наст, решив, что, если до моста над Лохной не просяду в снег, - жизнь выправлю.

Шагали через пустошь-свалку. Сын оборачивался: 'Где ты? Догоняй!' Наст странно был надёжен для квашнинской биомассы весом в центнер. Я, не слыша под собою ног, чуть не скакал от чувств; рой грёз манил меня: какую ни представь - восторг!.. Я побежал, счастливый, но упал.

- Пап, что?

- Всё, отдых... - обронил я. - Ты сходи давай, чтоб наш сосед приехал с мерином. Здесь раненый, скажи. Я буду ждать вас, - заключил я.

Присмотревшись, он со склона углядел вдали за поймой, на другом таком же склоне, в километрах, в дымке ужасов и пагуб Квасовку, дом, 'ниву'... Как туда? Сквозь мусорный пустырь сперва, где я с ним был? Вдоль сельских сумрачных дворов с лихими псами? Вдоль руин от храма, где, может, зомби? Вдоль брошенных, ограбленных, с открытыми дверями, изб, кончаемых разлогом перед Квасовкой, где обретаются вампиры, чупакабра либо вий? И только после - грязный двор, где мерин, сходно прочее, на вид радушное (однако кто их ведает?), где должен быть дед Гриша в топотных огромных валенках и дышащий, как змей-горыныч, перегарами?

- Пап, одному идти?

- Да, одному. Я не могу идти.

- Нет, можешь. Знаю, можешь.

Я умолк. Освоится. Пускай втечёт в него весь путь... Освоится.

- Я буду знак давать, - сказал я.

- Пап, стемнеет. Заблужусь.

- Нет, не стемнеет, - вёл я в собственных теснотных мысле-сумерках. - Пройдёшь туда, оттуда - в розвальнях с дед-Гришей... Квашнины здесь жили.

- Кваснины?

- Да, Кваснины... Я жду тебя, поторопись... - Текло сознание; я ткнулся в наст лицом.

- Ты белый.

- Да, - сипел я. - Тош, иди.

И он побрёл, понуро и сутулясь.

Я махнул ему: пусть видит, что я с ним... Когда-нибудь он так же отойдёт от ямы кладбища, где я улягусь навсегда. Пока же я, живой и дышащий, творил мечту быть погребённым хоть вторым из чад... Он удалялся к пойме вниз... Я гнутой палкой стал вздевать картуз. Пусть видит, что я ним, идущим прочь, хоть я на свалке в мёртвых сорняках, толкущихся над снегом. Было больно с выплесками пульса... Час спустя, привстав на локте, я узрел пятно за речкой, что, пройдя жилые, замерло у мёртвых изб Тенявино, последних. Я качнул картуз, сигнализируя, что я там, с ним. Увидел он - не знаю. Он испуган не шутя. Мне, мальчику, Офиром, Лотофагией, не то Лемурией был лес у дома, помнится. Ещё я помню смутный толк, что, мол, семи лет с половиною я что-то натворил ужасное. Теперь мой сын шагал - сквозь топь Колхиды, тьму обоих Лабиринтов, вопли гарпий и химер - в мглу психики, в жуть мифов... Отлежавшись, я побрёл с трудом. В больницу? Нет отнюдь; мне не в больницу, а в себя со скальпелем; хирург обрежет лишь вершки, недуг же - он в душе. Я брёл и брёл.

Встречь - розвальни, старик в тулупе, сзади сын.

- Михайлович! Он вбёг ревмя... К врачу?

- Домой. Спасибо.

Презиравший Флавск, конь развернулся, споро и резко, с явной отрадой, вывалив кал.

- Пап, чёрный он?

Старик вмешался: - Чёрный? Нет таких. Ночь, уголь - цвет их чёрный. Вороною кличут лошадь. Мерин же не вороной, Антошка-Тошка.

- А какой?

- А каряй... - Старый вынул закурить.

Сын фыркнул. - Каряй что, по-тульскому?

- По-русскому. Масть каряя. Дак, папка твой... - Старик, взяв спички, закурил, - расскажет по науке.

- Масть с тёмно-бурым в чёрном отливом, это вот карий, - я объяснил, сказав добавочно, что конь - без сини, чтоб считаться вороным.

В Тенявино был тоже конь, и сын спросил о нём: игреневой, сказал я, масти (рыжей с беловатостью нависа как хвоста, так чёлки с гривой). Следом начал о караковой (о вороной с подпалиной у глаз и пр.); плюс о гнедой (цвет рыже-бурый, с тёмным нависом); также о чалой (той, у которой в смесь с белым волос); и о караковой (с подпалинами-пятнами), которая сродни мухортой (с пятнами в паху и морде); дальше - о пегой (в целом пятнистой); и о буланой (чуть желтоватой с белым нависом); и о каурой (с видом ремня в хвосте, с нависом темноватым, впрожелть рыжей); плюс о мышастой (пепельно-серой); и о соловой (сплошь золотистой, солнечной шерсти); и о чагравой (или тигровой); и о чубарой (очень пятнистой); и о саврасой (то есть каурой с тёмным нависом). Взяли к Слободке - край, близкий к Квасовке. Старик спросил меня:

- Михайлович, про слово 'конь' и 'мерин'?.. Я насмешничал... Сыздетства с лошадьми, но масть не всю назвал бы. - Он швырнул окурок с яра, по-над коим ехали. - Ты городской, а знаешь масть, хоть я с конём всегда. Сколь мы с им ездили: в Мансарово, в Щепотьево, во Флавский, в лес. Сколь я вещей на ём возил, не счесть! Он мне как брат!

Я впомнил 'кобы' из славянского; добавил 'борзых кóмоней'; на них подвижничала рать кн. Игоря в известном 'Слове...'. 'Кабо' - мерин на латыни. Ну, а 'мерин'? С этим просто: так монголы звали лошадь. Просто 'лошадь' вёл я с тюркского: 'чыл', 'алашá ат'. 'Жеребец' с санскрита - 'garbhas'. По-китайски лошадь - 'ма', добавил я и вспомнил я байку: конь хоть не плотник, но, со всем этим, первый работник. Плюс про Калигулу, что ввёл коня в сенат в прямом и переносном смысле... Македонским Александром назван город в честь коня (днесь Джалалпур, Пенджаб)... Был упомянут спор философов: 'Я вижу лошадь без лошадности, Платон', - изрёк философ Антисфен на тезис, что 'лошадность некая чтойность некой вселошади'...

Я смолк. Прок в знании семантики слов 'жеребец', 'конь', 'ме-рин', 'лошадь' с рыском в прошлом? Мало, что данность (сущее, явь, действительность) лжива, я порываюсь в глубь слов издохших, то есть исследую дважды дохлую ложь, 'тень тени'?! Да ведь та истина, та горькая обыденность, что каждый век с людьми, как с миллиардами самих их, так и слов их, губит век новый, - знак, что всяк век лжив. Выходит, жрец я фальши? Возчик лелеет лошадь живую, зверя живого, я же лелею смыслы о лошади. Я занят философским коневодством, отвлечённым то есть? никаким, по сути?

Розвальни вплыли в Квасовку.

За соседскими избами, под трёхствольностью лиственниц, я узрел, так сказать, 'пенаты'. Выспренно? Мне назвать это просто 'дом', ладно 'Ясной', скажем, 'Поляне' Л. Н. Толстого? Не было, и давно уже, ни чертогов 'с подклетями' (век XVII-й), ни усадьбы 'лет Рымникских' (XVIII-й век), ни кулацких поздних подворий. Так что - 'пенаты', мне в утешенье... Вот и калитка под караганой; солнце сквозь ветки... Розвальни стали. Мерин подался задом к копне своей, что была за двором Закваскина во дворе Заговеева, позабыв, что, ввиду подступавших к нижней дороге зарослей вдоль моей усадьбы и крутояра в пойму налево, прежде пошлют его не назад, а вперёд, в широченный разлог, чтоб выполнить разворот.

- Тпр-р, каряй!! - бросил сосед. - Стой, милый!.. Может быть, всё-таки съездиим к доктору, а, Михайлович?

- Нет. В Москве это сделаю. - Я спустился на наст. - Иванович, вещи, что я занёс к тебе тогда давно, пускай лежат... Уеду. Не вернусь - выкашивай мой сад, пожалуйста, уж коль Закваскин приберёт лужки. Там травы - блеск.

С магнатиковой фермы вдалеке, за Лохною, летела ругань скотников.

- Михайлович! Кто путь прорыл тебе по полю, ну, Магнатик, с Зимоходовым в паях... Дак ты Квашнин?

- Квашнин.

- Кваснин с чего?

- Так мой отец спасался; их стесняли: чуждый-де дворянский элемент. Узнал я это лишь в шестнадцать. Был Кваснин, свыкся... Имя не шапка, - вдруг заспешил я. - Если стесняют, стану Квашнин, пожалуй.

Старый взгрел мерина. - Тпрру, стой!!.. Барей навалом нынче в России... Хоть бы Магнатик; он с Зимоходом поле купили, склад их под Флавском... Это к тому я, лучше бы ты был барин, чем коммунисты или жульё... - Он сплюнул. - Взять хоть Закваскин; сын возвернётся - дак и прибьют меня, Михайлович! Дурное время, гиблое. Март гиблый... - Обслюнив свой указательный, он палец выставил. - Ишь, северный... Такого не было, чтоб как задул в ноябрь и дует... Приходи, есть средство: есть прополис дал мне пасечник, что я помог свезть лес для ульев... - После, гаркнув: - Каряй мой!!! - сурово-грубое, старик услал коня в разлог вперёд - на разворот.

Я брёл к крыльцу, но с остановками. Он, возвращаясь, выкрикнул: - Впредь пусть даст выпить мне Закваскин!.. Чтоб купился я?! Но-о, каряй, в рысь ходи-ка!

Сын спросил: - Их кры́льца светлые. А почему?

Я глянул на своё трухлявое и вспомнил беломраморные стариков: у Заговеева и у Закваскина их кры́льца были мраморные белые, - но я не знал ответ. Вошли в избу. Сын спрашивал о пустяках, позёвывал. Я вывалил в тарелку гречку, перебрать её. Он вдруг подсел ко мне.

- Цвет зёрен, пап, буланый, да? - Он помогал с крупой, и пальцы бегали по гречке, как по флейте, взятой мной, чтоб здесь он упражнялся.

- Сходим к речке, пап?

- Тош, завтра. А сегодня занимайся. Станешь, может быть, флейтистом.

- Пап... - Он морщился и мялся, прежде чем заметить: - Помнишь, ездили в музей в тот? В палео-логический. Там динозавры, зубы, кости их... - он стал вздыхать. - Не флейту... Их учить хочу: их виды, где они когда-то жили. Тарбозавр был, он огромный. Мне и маленькие нравятся: юлонги, компсогнатусы. И кошек я люблю. Как звать того, кто изучает их?

- Кого их? кошек?

- Динозавриков.

- Палеонтологи.

- А всех как звать? Кто изучает динозавриков, палеонтолог? А других как звать?

Я ссы́пал гречку в воду и ответил: - Цитология - наука о структурах клеток, базы жизни. Этология рассматривает нрав животных, их повадки. Физика жизни в общем и целом - цель биофизики. Теринологи знают млекопитающих.

- Змей - кто?

- Змей - герпетологи.

- Муравьёв, пауков?

- Энтомологи, арахнологи.

Он задумался. - Ух!.. А ещё давай!

Я назвал 'вирусологов', 'ихтиологов', 'спланхнологию', 'гистологию', и добавил 'гликоидов', 'фотосинтез', 'матриксы' и 'ботанику'.

Каша сделалась; отобедали. Сев у светлого в верхней части (нижняя, выбитая ворьём часть заткнута наволочками) окна, я слушал, как он исполнил пьесу на флейте. Да, он не Моцарт. И не Чайковский... Может быть, Рихтер либо Билл Эванс? Это доходнее. Исполнителям проще авторов как имеющим схемы действий. Выпустив книги, где обозначил новые смыслы, я жалел, что не писчик пошлых фанфи́ков или ситкомов, что популярны. Их сбывая, я имел бы здесь гектары и при этом не гадал бы, как устроить лучше сына, как для брата обеспечить самых нужных из врачей, как самому быть. Не гадал бы. Дурь доходна... Кры́льца двух моих соседей, может, от дворцов?.. Впадёт же вдруг... Ненужные гадания, чушь, нонсенс. Хватит, довольно. Надо в реальность!

Скажем, к примеру, где я сейчас? И вправду, чтó это: с шапкой из снега каждой зимою, либо встающее из трав летом с зонтиком кровли от непогоды, с óкулами смотреть вокруг, иначе с окнами, с подобьем рта как входом? Что торжествует, если в нём в ливень прячутся мошки, в холод - полёвки или в зной - жабы? Что счáстливо, когда в нём - я? Вхожу в него - и от эмоций он весь светится. Что это? Дом. Бог не творил его - напротив, мнил стеснить нас, обездолить. Безуспешно! Дом нас спас от Божьей кары, стал для нас прибежищем, где мы свыкались с бытием вне рая. Можно бросить дом, сжечь дом, продать его - но с тем чтоб сразу жаждать новый... Мысля так, я убеждал себя, наверно, в чём-то важном.

Сын исполнил пьеску. Мы легли, и он уснул. А я от мысли, что глушу свой страх, додумывал: как и с чего бы стены, окна, печь с трубой, что входит в крышу, потолок и пол - животворят, лелеют дух, вдобавок придают энергию, упрочивают в замыслах и сохраняют лучшее, что я в нём, в доме, пережил? И отчего, обратно, дом жив мной? Ведь я дом чувствую, когда мы врозь и он стоит пустой, тень рая, в хмари августа, под майской моросью и под февральской вьюгой?.. Где-то стукнуло... Что, филин? мыши? зайцы?.. Дом, вобрав нас, вздел флаг радости, сзывая в гости всех вокруг. Он не провидит и не верит в эйфории, что будет вновь один. Кровь в жилах камня остановится, и радость сникнет. Он нас любит, - но он только дом наездов, кой сначала согревают, чтоб выстуживать, переполняют, чтоб опустошить, и холят, чтоб забросить неожиданно. Он - место встречи, скорой разлуки, краткого счастья, комканых празднеств, горькой надежды, сирой приязни и безответной, скорбной любви... Я встал к стене, сплошь влажной. Конденсат? плод сред: кирпичной, стылой - и воздушной, печкой гретой? Нет, совсем не конденсат, а слёзы. Отчий дом плачет. Шляясь по людям и кабинетам, маясь по флоре, сожранной зайцами, по соткам, что решил прибрать Закваскин, я, увы, забыл о доме, не отметил только нашу с домом встречу, посчитав его фрагментом общего - усадьбы; а ведь все они: сад, сотки, Лохна, и ракита подле Лохны, даже Квасовка с Тенявино - к нему преамбула, не более...

Уснул я сном, что был по сути бдением, не могшим зваться так по стазу тела и тягучести раздумий о домах вообще. Как достаётся им, оттискам рая, - деревянным, каменным и пр., - их экзистенция? Что чувствуют, когда меняются хозяева? Здесь, где томлюсь в бессоннице, жил дед мой, прадеды, возможно пращуры... Я вышел в сени; там, в стене известняка, мерцал гранитный крупный камень; он откуда?.. Прорезь узкого окошка - в кладке толщиною с метр. Жилую зону от сеней отторгла щель; по осени в неё вдувает листья, что шуршат до стужи... Вне, куда я двинулся сомнамбулой, с фасада - три окна в свет лампочки (я смог наладить снятую ворьём проводку). Весь фасад из кирпича рустован, плюс - карниз под кровлей. Вот торец, где ветер, где спит 'нива' и где в крепости из снега я вчера сидел озлённый. Выше - сад. Я рвом Магнатика сквозь сад побрёл, отметив: дно во рву местами травное; тепла здесь через край, с учётом мартовской солярности. Вокруг - поля в снегах; сквозь них ров мчит, как в космос. Я ушёл от дома далеко... Забрезжило, и я пустился вспять, фиксируя тускнеющий синюшно-фиолетовый фонарь, что на усадьбе у Магнатика за поймой... Слева над Флавском небо зарделось. Вскаркивал ворон. Ветер усилился... Почудилась песнь жаворонка. Вот дела! Откуда он?! Как стынь выносит?.. Видимо, хоть нет весны, но в Квасовке каким-то чудом жизнь воспрянула, а значит, жаворонкам петь...

Проснувшись, сын позёвывал. Я, растопив печь, делал завтрак. Брякнул стук; я вышел. С краю восточной части усадьбы лазал Закваскин, сёк сушняк - сёк мой сушняк моей усадьбы. Пала вишня; он повлёк ствол настом в огород свой, утопавший в сорняках. Он не с земли жил... Я стал мрачен и вернулся в дом.

- Нет, пап, ручьёв? - спросил сын.

- Нет... Паршиво... Пакостно... - Я заходил по комнате. - Мы, Тош, к реке с тобою... Не сейчас, не сразу. Позже, ладно?.. Подготовимся и... Прежде снег сгребу близ хлева... У реки зажжём костёр.

Он вскрикнул: - Как давно жгли?

- Да. И нужно верб, - кивнул я. - Праздник. Вербное то есть. Нужно отметить.

Мылся он плохо - воды холодные. Под ногтями - чернó, а на кофте - пятна от жвачки. Зубы он чистил точно смычком, отчаянно. Мосластый, длинноногий, узкий по-детски и с мягким волосом, он возрастал - вид человечества, что был достигнут наконец, пусть Ницше и изрёк, что 'человечества не существует'.

- Вербное? - Он полотенцем вытирался. - Нет, пап, Сливового и Манго-воскресенья; есть Вербное... А Дынное, Бананное, Черешневое есть? - Он прыскал.

- И да вступил Бог, - провозгласил я, - в Ерусалим Свой. И ликовали, и клали зелень, кроя дорогу Ктитору Жизни... - Я объяснил, что была эта 'зелень' вербой, и что на Вербное одарялись вербами; что на белом коне патриарх отправлялся в Кремль, и везли вслед вербу; и ели суп из вербы. Чтобы рождались дети, просят и молят вербу. Верба же - щит от молнии; метнуть ветвь в бурю - стихнет. Вербой, вдобавок, ищутся клады. Верба священна, верба волшебна, верба могуча.

- Ел кашу с вербой, пап?

- Не ел. Но мы её, Тош, сварим.

Он копался вилкой в гречке. - Лучше клад, конечно... Сходим, пап, по стрелкам, с потолка которые упали? Стрелки просто? Нет, непросто!

Стрелки точно не могли быть 'просто', раз свалились дважды. Надо воспринять их не сигналами чего-то там в далёком векторе, но тем, что рядом - по соседству - нечто мне необходимое. Но для чего, вопрос? Для сердца, для души? Для прибыли? Возможно, для здоровья? Вдруг там снадобье лечиться? Или явится Магнатик посодействовать с усадьбой, что решил прибрать Закваскин? Выход, может, под землёй и снегом за стеной избы?.. Кто знает? Но, однако, я был скептик, чтоб идти по стрелке и рыть землю ради некакого клада.

Вскоре, всё же, я стал багрить снег от хлева. Дело вот в чём: близится рóсталь, коя сквозь кладку хлынет в избу. Ведь хлев возведён из камня, камень на глине, глина текуча и растворима. Я не бывал здесь в дни половодья за непроездом; но, прикативши майскою сушью пыльных окрестностей, и в хлеву и в сенях наступал на воду, крывшую наледь, так что мостки клал; только июнь, сгущавший зной, вытапливал из льдов лопаты, вилы, тряпки, ящики и пр. Но в этот год мне в помощь вал Магнатика. Стесав его встречь рóстали (что хлынет, рано или поздно, всё равно) отводом от самой избы, от хлева и сеней, я рыл в нём норы: пусть сын лазает играясь.

- Будь, - сказали.

Заговеев, в мятой шапке, в телогрейке, в валенках, стоял близ с папиросой, кою он, здороваясь со мною зá руку, присунул в угол рта.

- Жив? Здравствуйте... Мы завтра Вербное тут отмечаем. Там и Пасха.

- Завтра еду, - пояснил я.

Он кивнул и стал смотреть на навороченный Магнатиком и мной оформленный вал снега. Норд срывал с его одежды пух. С утра, я понял, он кормил пернатых: кур, гусей, индюшек.

- Скоро, тоись, пасха; Бог воскрес... По правде не скажу: не верую. Три бабки подойдут с Мансарово, чтоб мне во Флавск их в церковь, значит. С пенсии так повелось, что я их отвожу туда на Рождество и в Вербное да в Пасху; с ими в школе я учился... Уезжаешь... Жизнь, Михайлович! Назвал ты масти; тронуло, что я их все не знаю. Ишь, чагравая... Не масти суть. А то, что старый; падаю, лежу, как мёртвый, горько мыслю: не учился, пил, бил Марью. Всё с поллитры... Пусто сзади! Не исправишь... - Он моргнул дымя. - Уважь, а? Масть спиши... И, как ты здрав, помог бы? Мне от общества. Бог - где? Не знаю где. Ты тут, ты общество. Свидетельствуй. Мне важно.

Я пошёл за ним, взяв сына. Дом Закваскина под перекошенным коньком, запущенный, как будто посвежел: дверь крашена, хлам прибран, вымыто крыльцо. А сам он тёр окошко. Хмурые брови из-под папахи нас проводили.

- Сына ждёт, Колюху-то... - услышал я. - Дак, значит, прибирается...

На заговеевском дворе с пригорком погреба, с копной к плетню под тополем, с поленницей вдоль грязи, топтанной скотом, имелось белое, на вид из мрамора, крыльцо. Вздохнув, старик по дóскам то крыльцо впёр в низенькие розвальни, затем, присев к вожжам, воскликнул, усадив нас с сыном рядом:

- Ходь, мой каряй!

И, мотнув вожжой, под скрип полозьев подытожил: - Ревматизьм. К теплу поправится.

Мы взяли вниз, в разлог, затем - наверх, в Тенявино, где он продаст крыльцо, подумал я.

- А мы на что, Иванович?

Он помотал вожжою. - Нет весны! - добавил. - Вымыться думал ведь, перед Вербным. А?

- Полью.

- Михайлович, спасибо!

Шло Тенявино, Слободка, нежилые избы; из-за них дул стылый ветер. Кошка на прогалине шипела на дворнягу, прибежавшую с жилых мест лаять. Это слева. Вправо, в пойме, речка взблёскивала в тальниках.

- Встарь к Вербному все были тут, ну, дачники, - завёл он. - Нынче нет. Кто старики - разъехались. С Мишутки Горбача решили, оживёт село, поскольку мелочь дал, старайтесь сами. Денег мало, да хватает, коль подворье. Сто рублей тогда - как сто лопат! Счас с наших пенсиев - треть колуна, Михайлович, и купишь, в магазине-то... Что не дозволили? - крутнулся он. - Сбывать с дворов, с них торг вести, чтоб с низу шло... - Нас затрясло по рытвинам; он сморщился. - Итит-идрит... Счас лишь одно: красть, грабить. Воровство. Нам как бы пенсии... Богатый, он, Михайлович, - когда есть бедные; не от трудов пошёл. Им с бедных рубль. Мы дай рубль - не убудет, правильно? А им в мошну наш рубль к мильёну. В дело копят? Нам с их дел - большая фига. Демократия зовут?.. - Под лай собак мы вплыли в центр Тенявино по насту; мерин стал фыркать. - Я и Закваскин в ящик сыграем - Квасовка сгинет, - вёл Заговеев. - Сын жить не станет тут; он в Флавске, где завод. Там платят; грош идёт, и стаж. Тут голь в селе осталась, пьянь, как я, да бабки. Голь! Где люди жили, нынче пусто. Мы зачем, коль всё с Европ? В Тенявино, тут есть народ, поскольку город рядом. А какие сёлы вдале, тех не нужно... Лохна высохнет, - добавил он решительно. - Улягусь в гроб, и будет там овраг.

Я возразил: - Не скоро жди овраг. Вода течёт.

- Михайлович! Снегá сочат! Сколь их тут в Квасовке, в Мансарово, в Щепотьево, где Серафимка, местный столпник, год чудит... Снегá сочат! И кажется, подъём в ёй. В май прикидывай, май тут сухой. Тогда мелеть начнёт... - Он помотал вожжой - и мерин повернул к руинам на пригорке в стороне от изб, где и застыл.

Шла мимо старая при сумке женщина, сказавшая: - Всех благ, Иванович!.. Я с кладбища, к своим ходила. К Марье тоже. Мы подруги... Марья - близ Закваскина-покойника, ну, предкомбеда. Там расчищено чегой-то!

- Извиняй... Потом. Я догоню тебя... - прервал старик и подождал, чтоб женщина ушла, а мне шепнул: - Надёна... С ёй учились. Дрýжка Марьи. В Флавске проживает, значит, с дочерью... Уйдёт пускай. Мне лишь тебя, Михайлович... - Он встал из розвальней. - Ты сделай милость, придержи.

Мы опустили груз из розвальней; потом, проваливаясь в снег, с отдышкой, волоклись с крыльцом до входа бывшей церкви. Я присел без сил, а сын смотрел на нас из розвальней. Старик же, вскинув голову, взглянул туда, где, вместо купола с крестом, был остов ржавчины, перекрестился и сказал:

- Михайлович! Чуток осталось.

Мы приткнули груз к руинам.

- Не приклеить, - сожалел я.

Он ткнул в чёлку снятой шапкой.

- Грех я снял... Вёз я вчера вас с поля с флавской свалки, и пришло: смерть рядом. Школу бросив, хвастался, все учатся, а я, как взрослый, бороню. Закваскин впрямь помог, в начальстве был. Сказал мне: лошадь дам, чтоб свёз крупу во Флавск, в райком; мешков семнадцать штук для их, мешок к ему во двор, но чтоб не видели; в политике так, дескать, нужно; мамке куль твоей... Отвёз я. После вновь опять: нá лошадь, чтоб не видели, затем как тут в политике цель атеизма; ехай к церкви, отломи крыльцо, часть для себя, часть мне свези. Я был малой; мне что от церкви, что от клуба - одинаково. И даже хвастал, что крыльцо достал как на Москве в Кремле. Мать тряпкой покрывала, от стыда... - Он повздыхал и шапкой обмахнул крыльцо: - Взойдёт теперь Пантелеймон. Его ведь церковь. Был святой такой... Ох, тягостно! Шпана не тронула, ЧеКа не тронула - а я сумел. От этого и мамкин век был мал... И Марья... Ей кольцо дарил; надеть забыл, как хоронили-то... - Старик всплакнул. - Томлюсь, нет продыху... И по стране нестрой. Что жил, работал, коль рассыпалось? Мрут сёлы! Ходят воры, грабят... Смута! Нет весны, скажу!.. - Он рухнул в розвальни. - Счас мы во Флавск, Надёну свезть. И выпить...

- Ты один езжай.

Сын прыгнул с розвальней ко мне в объятия.

- Зайдёшь? - неслось мне вслед.

- Зайду.

Шли в Квасовку. Я думал, отвечая в паузах бредущему близ мальчику, что, убежав 'к корням припасть', я вместо этого впал в бедствия; что занят я опять собой, не им, пусть он то главное, зачем я ехал, словно в одури, в глушь серую. А хуже то, что, хворый, бедный, в возрасте, хочу я многого: в Москве жить, не болеть, иметь достаток; быть в лингвистике, в НИИ то бишь; плюс образовывать Антона, в МГУ причём. Ещё хочу помочь жене, хочу бывать здесь в Квасовке. Притом, хочу слыть добрым, честным, некорыстным, скромным и порядочным... Мы шли.

- А, - сын спросил, - что, тульский, пап, язык такой: 'счас', 'пенсиев', 'глядай, идрит', 'нестрой', 'дак', 'ендовá', 'ёй', 'кочевряжимся' и 'тоись'? Так дед Гриша говорит... Плохой язык! Мы, если б жили здесь, учили тульский? Мне не хочется! А есть, кто знает все на свете языки? Пап, сколько их?

- Их тысячи, семейств поменьше.

- Как?

- Ну, скажем, русский родственен болгарскому, хорватскому и даже, по большому счёту, итальянскому, а с ним - другим. - Выкладывать, каким 'другим' и почему, я не хотел, но предпочёл мелодику названий. Я угадывал, что важен здесь не смысл, но музыка, темп, ритм и тон. Искусства, сколь ни есть, ловчат стать музыкой. - Есть семьи языков, - продолжил я. - Кадугли, мади, скажем. Семьи есть маку, далее кельтские, эвенкийские, австралийские, аравакские, енисейские, андаманские, эфиопские, папуасские; а к тому же славянские, и семитские, и романские; также зулу и банту, также германские, майя-соке и кéчуа, алгонкино-вакатские и на-дéне... также индийские, также тюркские; и корейский.

Он восторгался: - Ох, пап, на-дéне?! Что за на-дéне? Знаешь на-дéне?

- Время готовиться, - вспомнил я. Мы ускорились.

Но в избе я почувствовал вдруг бессилие. Сев за стол, я сидел и смотрел, как сын стаскивал ('пап, охотиться!') в кучу мой карабин и вещи, всё из ненужных: кубики, мыло, гайки, резинки, битое зеркальце, грабли, блок коробков. При этом он говорил:

- Пап, снилось: я у Лохны на лежанке. Рассказать? ― Он стал у печки, близ означенной лежанки. - Мы зайчаток поджидали в снежной крепости, и я ушёл. Была б кровать - я б не ушёл, я б спал в кровати... - Он постукал по лежанке. - Вот бы взять лежанку к речке. Пап, возьмём её?

Я, не дослушав, впал в прострацию, где некий плуг разверзнул тьму, в которой не порхали импульсы духовных поисков, не прорастали домыслы, не расцветали дискурсы и не плодились принципы; плуг резал пустоту, в какой я был не я, но некто, шедший в никуда, - точней, туда, где небыль с мёртвым взглядом улыбалась... Я вскочил, пугая оказавшегося рядом Заговеева, кой в это время к нам вошёл.

- Михайлович, спугал тебя я? Извини... Дак, значит, ты польёшь?

Я пошагал за ним сомнамбулой. Снег ослеплял. Тень сбоку говорила: 'Много выпили?' Я понял: это тень Закваскина... Пришёл в себя я перед дверью заговеевской избы (крыльца там не было; крыльцо мы увезли, припомнилось). Вошли вовнутрь. Горела сверху лампа. Булькал чан на печке; луч в окне, казалось, добавлял жары... Вся жизнь моя вдруг пронеслась в клочках с рождения до смерти, мнящей породить меня... Смерть порождает, как и жизнь, - но в гроб... Я плакал, но без слёз, умом и сердцем... С детства, с юности, я тщился в идолы, в селебрити, в киногерои; в Ницше, наконец, в Чжуанцзы; а в итоге - чмо, что дохнет... - Я готов был впасть в истошную истерику. Затем вдруг успокоился и осмотрел присущие безлесью бани. Около печки было корыто, в метр шириною и высотою чуть выше метра. Обруч из бронзы схватывал клёпки в лаковой росписи. Рядом были старинный медный черпак с тиснением и большущая ендовá, пузатая и красно-медная, с водой. Вверху, с гвоздей на закопчённой балке, висли полотенца, вафельные, длинные. Близ окон стол: чай, чайничек, поллитра; в блюдце соленья, пара стаканов - древних, гранёных, маленьких, мутных.

Севши в кальсонах на табуретку, двинувши ногу, что плохо гнулась, снявши рубаху и повздыхав чуть-чуть, старик повлёкся (тощие икры, дряблый живот и плечи с длинной шеей да с некрупной головой над ней, сухой и с чубчиком) в корыто.

- Вещь!! Детей в ём мыл! Меня в ём мыли! Дуб и есть дуб. Вечное, Михайлович!.. Ты мне хребет потри, полей по-доброму. Дак, три ведра принёс от родника надысь!

Я взял мочалку.

- Этак полдня бы! - снова он начал. - Думное место, не вылезал бы... Делали! - Он хлопнул по корыту. - Дуб, морёный... А и роспись! В хохлому цветá! В Чадаево жил мастер... - Он, вещая, мылил шею. Слипшись, чубчик сбился вбок. - Чадаево, Михайлович, нет боле, сгинуло; теперь там лишь фундаменты в бурьяне... Я, подумать, хоть ты хвор, - вперёд помру. Наверно, к лету. Домик сын возьмёт, чтоб дачничать. А ты б - корыто взял, мыть малого. Пожгут, Михайлович, корыто-то!

Запущенный, бобылий, как закваскинский, но здешний быт практичней. Там хламьё - здесь дельное, в пример: хомут к починке, вместе с шилом, воткнутым в супонь; круг шлангов и насос в тряпье; бутылки (строй близ печки, в три шеренги); нитки; также гвозди, серп, фуфайки, куль с пером (в подушки?); вилы, тяпка; плюс двухрядка, тип гармошки. Далее - тара с разной рассадой на подоконниках; колёса, с виду от тачки; стол с инструментами; мешки (набиты чем-то); койка нэповской эры, чуни, ухват, шкаф с зеркалом, бредень, тумбочка, пуф подле бочки близ телевизора; ларь с кубиками, с мини-самосвалом, с юлой и куклами из гипса и пластмассы. У меня был сходный сбор игрушек.

- Что ещё? - прервал я рассуждения.

- Дак, задержал тебя! - Он встал и, мной облит с ведра, снял полотенце с балки под щелястым потолком, открыв кольцо на гвоздике. - Глянь, Марьино... Я не успел ей в гроб. Всяк день про это помню... Ох, помог! Здоровьица!.. Я вытрусь, обряжусь в костюм, пойду сломаю вербы, сяду, чтоб винцо пить с бани. Вербное! Не выпьешь?

Я спешил. Не то что должен был, но - нýдили игрушки, да, те самые, что видел я у Заговеева. В итоге то, чтó я глушил в Москве, в Кадольске и пока мы ехали сюда и здесь потом, - пробилось. Первый криз был в чарах с тьмой, секомой плугом, с некто в пустоте; у Заговеева случилось повторение. Я вспомнил всё. Не 'до корней припасть' я в Квасовке, а вот для ЭТОГО...

Сошли мы в пойму на заре, что обагряла речку, снег вокруг и царство вешних ив. Цветки потрясывались ветром, редко - падали, мерцая алым, пропадая серебром в снегах. По вешнему и пахло: пуховичками, почками, набухшею размяклою корой. Исходное, что вносит в зимний холод запах, - ивы, особая, застылая их роскошь: краснотал, к примеру, с черноталом на косе, бредины в пятнах от лишайников, лечебный белолоз с ворсистыми с сединкой листьями и вербы с броневыми комлями, а также вётлы с грустными обвиснувшими прядями. Упали тьмы чешуек, вербных, колпачковых, вылитых из карей и карминной плёнки, что, разворочена цветковой серебристостью, срывается на снег и в воды. Тёмная, весною верба белится, цветёт и ожидает Пасхи, ростепели, солнца и тепла.

Сын с узкой тропки, коей мы сошли, пробрёл к раките над заснеженной речной косой. Сперва топтали мы сугробы под площадку. После он отправился за сушняком. А я стоял, не сняв рюкзак, смиряя лезшую из бездны память, бормоча присловья, чтоб не думать... Быстро смерклось... Я решил, что справлюсь; надо лишь владеть собой, упорствовать; тень дня, как только ночь покроет мир, должна пропасть. Внезапный возглас при́дал этой тени силу.

- Папа!

Я пошёл на зов, и с каждым звуком, с каждым промельком, впадавшим в зрение, я предугадывал: он здесь... Не выдержав, застыв, как вкопанный, я стал следить, чтоб порожденье в детской шубке возвратилось, подтвердив, что здесь по-прежнему единственно второй мой сын, к костру принёсший хворост.

Этот.

Тот, давно, здесь точно так же разводил огонь.

Я, сев на корточки под толщами развесистой ракиты, чиркнул спичкой. Пламя вспыхнуло. Ночь отодвинулась. Я знал, что, пусть мы и вдвоём, - близ третий, в тьме поодаль. Мысленно я произнёс:

'Ты тоже здесь сидел когда-то у костра; вверху нас ожидала мама. Было теплее, много теплее. Ветер дул с юга; славный апрель был... Мы находились рядом друг с другом, я мог коснуться'.

'Папа, я помню. Ты был моложе'.

'Да, моложе... Мы приблизились к воде, зажгли большой фонарь, который ты принёс; направили луч в вершу, в нашу вершу: рыбы не было...'

'Я умер?'

'Нет!.. Ты помнишь, мама нас звала, мы прятались. Готовили секрет'.

'Письмо, что мы здесь были?'

'Правильно'.

'Записка сохранилась там, в стеклянной баночке?'

Я, вскинув руку, выискал в трухе дупла стекло, разбитое, увы. Но я сказал:

'Записка здесь'.

'Я подойду'.

'Не надо'.

'Почему?'

Я стиснул уши, чтоб не слышать... Захрустело в темноте; я мигом взмок. О, Боже, пусть уходит! Подпустить его - с ума сойти... Да ведь он мёрзнет!!.. Как безумный, я жёг пламя, размышляя: тот жил больше, чем мой этот; этот много потеряет, если я останусь с тем; а значит, мне быть с этим... Да, быть с этим, а не с тем - разумней.

- Папа! - звал этот.

Тот отдалился, и я расслышал:

'Я потерплю... Вон надпись. Видишь?'

'Да, Митя, вижу'.

В месте развилки трёх мощных веток древней ракиты виделась фраза: 'Митя и Папа'. Эти три слова он вывел - Митя, первенец сын мой; 'Папа' - чуть вкось.

- Каляки? - младший подошёл. - Ишь... Кто писал? Плохо! Лучше сотрём! Чтобы все знали, чьё это место, и не калякали здесь!

Я спорил: пусть буквы будут.

- Значит, ты дом купил с этой надписью?

- С нею.

- Митя и Папа, может, не знали, что мы дом купим... - Сын стал вздыхать. - А знаешь, был бы здесь шалаш! В Москве, пап, в детском садике - изба на курьих ножках. Хоть небольшая - много вмещает. Нам бы такую, с крышей и печкой. Я бы топил её. В окошко глянул - там речка Лохна. Ой, интересно!.. Каши наварим с ивовых почек?

- Да.

Набрав серебряных с багрянцем в шубках почек, я их встряхнул - для отсветов от нашего костра и чтобы видел их другой сын, тот. Я не варил с ним каш из вербы.

Котелок был в пламени, вода вскипала.

- Нарекли хлеб 'манной', хлебом небесным, - проговорил я, - сытным, медовым.

Вдруг хрустнул шаг поодаль, и, с топором, в фуфайке, в светлой папахе, выбрел Закваскин, с ходу стал буркать:

- Пламя тут пáлите? Упредил бы. Мне что, легко ходить, псом бегать вниз и вверх? Однако же хожу. Ответственность! А Гришка твой не стал бы проверять. Он безответственный. Смотрю, огонь жгут в пойме. Кто жгёт? Воры?.. - Пнув сушняк у нашего костра, который мы собрали, он ударил обухом в ракиту. - Вот дрова; спилить легко; но как поднять?.. Пойду. Сын явится - я с вами. На хер? - Он побрёл из поймы.

Встречи он устраивал корыстные, чтоб выведать про вещи, спрятанные мной в избе. Сказать ему, где что лежит, - утратить то, что спрятано. Вдруг он сейчас из поймы побредёт к нам в дом, чтоб воровать? Я взглядом провожал его и думал: чтó болит во мне с тех пор, как он пришёл, наговорил нам вздора и ушёл? Он ткнул в ракиту - это ли? Он мнит срубить её, мошенник?

- Ой, кипит!

Я в котелок я добавил снега.

- Ох! - воскликнул сын. - Всё белое: и манка белая, и ивы белые, и белый снег и сахар... Будет сладко?

- Очень, - обещал я, видя: от удара ли Закваскина, а может, от огня какого-то большого пала в прошлом, буква 'М' стёрлась (в надписи 'Митя'). После подкрашу...

Сделалось легче. Данность надорванной, смятой судьбы моей обрела здесь у Лохны цельность. Здесь пока я при двух сыновьях моих; здесь отрадное прошлое, в коем я был здоров ещё и служил лингвистике, и когда Родион, мой брат, был сравнительно в норме, а Береника была весёлая; и когда мой другой сын видел наш сад в цвету, слушал птиц в полях; мы чинили с ним крышу, крыли полы, белили; вечером шли к раките, пела кукушка... Вся его радость - эти изба верху и ракита в пойме, где я варю им кашу, мёртвому и живому... В странной бездумности, с коей прянул я в Квасовку, есть подспудный резон: бег в место, где я был счастлив. (Здесь потом на снегу однажды сумрачной ночью в искрах от пламени был предпринят второй мой сын). Мне нигде не быть с первенцем, выведшим краской 'Митя и Папа' здесь на раките; мне с ним лишь здесь быть, около Лохны.

В варево влили мёду. Ели... 'Напузившегося', на сленге, осоловелого, я тропой, затвердевшей к ночи, снёс сына в дом. Затем, - и при полной луне, - возвратился к раките и к багровевшим, тускло и мрачно, ýглям. Всё, вроде, прежнее - но я стал чужаком снегам с плеском Лохны под ивами, молча стынущими в свой праздник. Пламя взметнулось; темень попятилась.

Он приблизился.

'Ты, сынок?'

'Папа'.

'Я не додумался, где ты'.

'Я здесь всегда'.

'Здесь?'

'Помнишь, вы уезжали, 'нива' работала, и наш дом был заперт, вы меня звали, но не могли найти. Я был здесь и мечтал, как сделаю от ракиты к дому вверх лестницу, а она из мрамора'.

'Был в плену?' - произнёс я болью.

'Резали пальцы и посылали, чтобы ты выкупил. Отцовская, мол, любовь... Я знал, нет денег... Пап, расскажи, как в детстве'.

'Хочешь про масти?..' - Я повёл об игреневой, о гнедой и караковой, о соловой, пегой, мухортой и изабелловой... Дым костра крыл луну. В Лохне плыли бобры... Разорвал тишь голос двухрядки: то Заговеев выл: 'На Муромской дорожке стояли три сосны'. Подвыпив, он пел почасту.

'Митя, прости...'

Я, встав, обхватил ракиту.

VI Брáтина

Я ушёл с рассветом, ясным, холодным, как предыдущие. Сердце ныло - я оставлял его там, у Лохны. Скарб отнёс Заговееву, что сидел в обветшалом белье, в тулупе, около тополя во дворе, в телеге. Чубчик он ровно, ладно подрезал, выглядел лучше, если б не глаз с похмелья, красный и мутный. Он вынимал папиросы тщетно, руки тряслись. Близ всхрапывал 'каряй' старенький мерин; куры кудахтали; овцы сбились у хлева; хрюкали свиньи. Ископыть стала твёрдой, как гнейс, в морозе.

- С праздником, - вёл я.

- А и тебя, Мих... - Он вдруг закашлялся. - Мучит кашель... Пел я, Михайлович, спать не давал вам ночью?.. Ты волоки скарб внутрь! - Покашляв, он начал громче, чтобы я слышал даже и в доме. - Как не пить, не попеть-то? Сякнут деньки досужие! Срок назём возить! Там и пахота, и покос с пастьбой, и сорняк с жуком, с колорадским! С виду пригожий, но не натурой... - сбавил крик старый, так как я вышел. - Не было; он тут с Брежнева. Тоись, взрослый жук; но притом личинки... Насобираешь их в солнцепёк - дак снова... Он из жары ли?

- Всё из энергии.

- Жрёт лист, - твердил он, вытащив спички и папиросы, - жук тот, тоись. Сын - Мишатка - помогает. Он, Мишатка, хоть и взрослый, - в доме вон его игрушки; малым в их играл, Мишатка... В Флавском он. Завод чуть дышит, он там мастер. Спонсер нужен, чтоб дал денег. Ищут спонсера... - Вздохнув и закурив, старик снял валенок и стал чесать ступню. - Чтоб спонсер дал им тоись денег. Кто им даст? Никто не даст. Учил его, чтоб бизнис вёл, Мишатка-то, скупал мясцо и ферму взял. Мишатка мне - какой тут бизнис: рынки, деньги, сила, зéмли у богатых. Чем питать скот, раз поля у их? Не вырастишь и не продашь! А при заводе, слышь, Мишатке там почёт как мастеру... - Старик качнул ступни. - Гнёт пальцы, ломит. К смерти, видно... - С тяжким вздохом он швырнул окурок за плетень. - Смерть, значит, всем... А вот как с мерином? Он доброезжий, хоть трусливый. Он куда, мне смерть придёт? Куда, Михайлович?

Я посмотрел - но ни в морщинистом лице, опухлом после праздничной попойки (Вербное!), ни в редком волосе при чубчике, ни в жилистых натруженных руках симптомов смерти не было.

- Когда назад? - запахивался он в тулуп. - Ну, из Москвы?

- Бог весть когда. Не знаю... - Я таил, что со вчера Москва мне тщетна и напрасна; именно что со вчера, как впало, что невмочь быть в Квасовке, а с этой ночи впало мне - что и без Квасовки я не могу, лишь здесь мне жить, и только здесь я и живу реально, неутратным.

Я побрёл к себе над поймой, глядя вниз, где было мёртво, хоть вовсю сияло солнце, отражаясь от снегов; где не дымил костёр, близ коего варилась ночью каша из ивовых серебряных цветков и где ивняк теперь мерцал в лучах рассвета. Там мой первенец; он звал меня, звал годы, - я не слышал... Может, стрелки, что недавно с потолка упали дважды, знак: ступай туда! - а я вот не иду туда, не рою снег и не сдвигаю камни, пусть там счастье... Склоном за поймой движется фура, даже две фуры, - к ферме Магнатика. Пасха. Значит, конец постам, разговление, и он начал сбывать убоину?.. Сын влез в 'ниву'. Я же, пройдя в дом, глянув на влажные, запотевшие окна, - им остывать без нас, - тронув тёплую печку, вышел.

- Папа, поедем!

- Нужно вербы. Тоша, сходи вниз в пойму; там вербы много... И постилали яркие ткани, дабы Он шёл по ним; клали ветви. Слава! Осанна и аллилуйя! Вышний грядёт во Град!.. Я тебя подожду.

- Пап, вместе?

- Нет. Ты один сходи.

- А 'осанна' ― что за 'осанна'?

- Тоша, 'спасение', в переводе.

Вовсе не он, - я, я вниз в пойму жаждал спуститься! Но не пошёл туда, а его снарядил, почувствовав: если сам пойду, то, как знать, не вернусь. Ибо я уже весь был, мыслью и чувством, подле ракиты и у остывшей серой золы близ Лохны. Сев за руль, я припомнил вдруг текст из 'эпистол' барина-предка: '...о матерьял в 'Труды'... а свидетельством нам дарёная братина от Вел. Князя... в помощь мне ключница из наперсниц в Бозе почившей... - Я чуть помедлил, и потому что яростный гуд возник, и затем, что отметил значимый факт из писем: - ...сколь раб в начальницах, Фёклу кличут 'Закваскина', в роде чуть 'Квашнина', считай... - Вспоминал я и далее: - ...мы селили селения... израстания яблонь...'

Гуд рос от поймы, с нижней дороги, вроде бы слева; почва и воздух стали вибрировать. Я затворил дверь 'нивы' - длить ритмы памяти про то, что 'Лохна сузилась до девяти сажень близ Квасовки, видать по вербам, в коих пристань, каменна (однако же разрушена), перед водою, сникнувшей; там стался выгон... пристань я открыл близ водных струй... в лодчонке плавать, лицезря пейзаж... красу заимствуя не от французских мод... из недр творить, ведь чуждое суть фарсы, в роде русские и сами как нездешние... не саживал здесь пальм, а в место их ракитка томная, что власно дух слезит...'

'Ракитка' - что внизу? конечно, не сама, но от неё побег?

Гуд тряс меня; я вылез из машины. От Слободки, то есть от Тенявино, к нам полз бульдозер, что ножом отваливал снег в пойму, трамбовал снег. Сын примчал с лозинами.

- Пап, что гремит?

Он влез на 'вал Магнатика', чтоб досмотреть, как жёлтая, из стали, масса, вползши на выступ (квасовский выступ меж двух разлогов), проволочилась к нашей калитке, где задержалась; бульдозерист же спрыгнул и прошагал вспять к джипу, к чёрному джипу, что прикатил за ним и около двора Закваскина застыл. Я присмотрелся: 'шевроле'? 'джип'? 'крайслер', 'додж'? Не видно... Ну, да и ладно... 'Нива' взревела. Сын припустил ко мне. Поехали по рву Магнатика... Сияет солнце, и́скрит снег. Две перепёлки прыснули из рва куда-то вбок. 'Весна идёт...'. Из стыни явится волшебный мир в цветах, в дождях, в букашках, в соловьях и в запахах... Пока же нас мотало в колеях из льда, а шины с верезгами юзали... Сначала скрылся наш, с трубою, дом, а после - лиственки у дома, их венцы.

- Пап, а про джипы? расскажи названия? - И на плечо моё легонько опустилась варежка.

- Есть 'нива' джип, к примеру... - начал я.

Страсть к звукам в нём, конечно, от меня, глухого к смыслам, склонного к акценту, к интонации; в них то, чтó глубже слов. Поэтому словами не без задней мысли говорит Бог Слово (Бог есть Слово, по Филону, а затем по Иоанну). Словом лжёт Бог, чтоб скрыть ГЛАВНОЕ - ЧТО в музыке. У логоса и музыки нет общего, я чувствую, и сходятся они насильственным путём. Сын любит звуки, музыкален; слововязь ему не более смычка для игр на трепетной сокрытой Истине, которая не может быть немузыкальной.

- Есть 'хондэ-гэллопер', есть 'форд-эксплойер', 'гранд-чероки', - вёл я, - 'мерседес икс триста'. Есть 'хайлэндеры', 'инфинити' и прочее. Их много.

- Лучший есть?

- Пусть 'хаммер', Тоша; в нём просторно и удобно. Вес три тонны, мощность триста лошадиных. Эй би эс есть. Плюс лебёдка; с ней он может извлекать себя из грязи, если надобно; турбонаддув к тому же.

'Нива' выбралась к асфальту. Там мы постояли на обочине.

- А 'шевроле', пап, сильная?

- Да, сильная.

- Пап, ехали мы из Москвы, сломались; долго стояли, 'ниву' чинили. Джип нас догнал, тебя называл 'слышь, малый'; номер у джипа шесть, шесть и шесть... Джип в Квасовке - он, тот самый; я рассмотрел. Он чтó здесь?

- Здесь? - спросил я, но себя. Тот самый, три шестёрки? что попался близ Кадольска? Джип тот здесь? Приехал - сын Закваскина, член Думы?..

'Нива' помчалась. Видная справа, Лохна вдали, внизу, предлежала склону, где мы тряслись вчера на расшатанных розвальнях вслед за мерином и где я рухнул в снег на свалке. Там полз бульдозер: он, проводив джип нижней дорогой к дому Закваскина, полз в город. Мы были рядом, но - расстались.

Мост... На нём я распрощался с Квасовкой, в текучих водах черпая не планы улиц Флавска, что приблизились, но древний сад с избой, ракиту у костра, какой остыл, и призрак мальчика. Я ехал в то, чем буду вымучен в невероятной степени и что вернёт меня сюда; катил в мне чуждый мир, в аид на нескольких холмах. Чтоб свыкнуться, я отвлекался внешним. Флавск, приёмная по сути Квасовки, коль вдуматься, иначе Квасофлавск... Здесь тьма имён, начать с квашнинских: были здесь цари-правители; был здесь 'подвижник духа' (здесь Толстой, известно, продал лес); здесь жил Сафонов, лётчик-истребитель, Герой Советского Союза дважды. В великих местностях с необходимостью случаются великие события, считал Го Сян. Здесь специфический рубеж, однако же не географии, - культуры. Сказано: Россия есть не Запад, не Восток, а мост меж ними и род базы, где коней сменить удобно, самолёт заправить, поохотиться слегка (трофей взять). Среднее, короче. Никакое. Смутное. Нам, русским, надобен не ум, не знания (в итоге 'образóванщина') и не опыт. Нужен 'русский нрав', по Витте. Ибо мы нечто, склонное к дури. Мы впали в качку 'Запад - Восток' и, путаясь, вбрели в бардак, что рвёт нас 'смыслами'. На радость, Квасофлавск среда, где смыслы мрут, где брезжит истина с большой и малой буквы... Впрочем, признаться, это лишь тезис, или догадка; нужен анализ... Но отчего здесь русскости числа нет, если вдуматься? Когда-то здесь осел мой предок; вот здесь я, кто чувствует здесь не восток, не запад и не юг, но третий путь... Мост через Лохну был как Рубикон. Проехал мост - и ты в стране, прильнувшей к изобильным выменам Европы (не к повапленной ли выделительной мотне?). Я слушал радио, а заодно катил 'М-2' с заснувшим сыном.

'Траур продолжен, только сегодня жертвы составят...

Он, блин, не рэпер!.. Няшно рифмует; если Кай Харчев, можно и к этому подобрать, но сложно, малость кринжово, хоть неизвестно, что это в тренде: тут, если круть...

Спортивный...

Фирма In-Stervis любит Россию! туры на пять, семь дней! Бонн - тысяча сто уе! Горнолыжные Альпы - тысяча триста! Гоа - две тысячи!! Куршевель... Куршевель с Багамами...

Президент сказал...

Взрыв в Печатниках, дом двадцать... был взрыв также... там эмчеэс... трагедия... список жертв достиг... в том числе...

...кампания обойдётся в сто миллиардов, но не рублей, конечно, так как война в начале, каждый день миллиард...

С ЛЭП содраны провода...

Что думать? Власть нас забыла, всех одиночек; жизнь на семь долларов нравится, нет? бастуем, нас обвиняют... мне воровать, да?..

Ельцинский центр!..

...куда-а-а смотрит школа! девчонку не узнать! фанаты рок-н-ролла-а! хотят с ней танцева-ать!

Ать, ать!.. Ать-ать-ать-ать!!..

О спорте говорить мы не устанем...

Взрыв связан с актом в Южном Уйнакске...

Генпрокурор признал: утечка средств - сто миллиардов...

Стала призёром евросезона...

...и юбиляру от фортепьянного мастера с монограммами в золоте... Первой красной дорожкой шла на тусовку дочь президента, следом принц Чарльз... сплошной фешенебль...

Спорт, спорт! Бои без правил...

...посланы в жопу. Всё, что мы строим, власть отыскала и поделила между своими, и только нас, кто строит, власть не видит...

Взрыв, унёсший двести жизней...

В теннисе следует...

Видел Ангела, говорящего громким голосом: горе! мене и текел!..

Трупы... фрагменты... были и дети, но фрагментарно...

Серотонин - juice счастья...

Ксюша крутая! Блог её - чётко наши мечты! Мы любим тебя, Ксю-Ксюша, ссым от любви. 'Дом 2'...

Поймите, эти законы, смерти и гравитации, от незыблемых дважды два четыре. Тут ведь АНАНКЕ - необходимость, бог философии. Это, кстати, метафора, это символ незыблемости как факт, что нас не будет...

Маша Царапова... М. Царапова... М. Царапова... Наша Маша. Маша Царапова... М. Царапова... М. Царапова... Наша Маша. Маша Царапова... М. Царапова... М. Царапова... Наша Маша. Маша Царапова... М. Царапова...

Проститню в Москве ловят сотнями, а маньяк...

Вот новый хит от 'Шаёбочек': мы беременны временно!..

Президент сказал...

Да, пять тысяч семьсот сто десятый год мира по иудейскому...

Спорт - ты жизнь! Оспортивим страну! Всё путём, бараны!!

Главное чё, а? Денюжки, лучче доллары...

Drottning Швеции, принц Монако, принц Лихтенштейна, и из Голландии принцессы... а из РФ Рушковы, Монстров, Барыгис, Хрюшко-Наганов, Жанна Трепленко, Ксюша Сочоксель, Эзра Блядуев, Птецкая, Блёдская, Буллинг-В-Роттинг...

Жадность, корысть кругом...

Ясновидящая, на прибыль, дёшево!

Все валькирии тенниса...

С блататой был Макс Кодлошинский... сам из Америки, но работает здесь, в России; здесь спрос на пошлость, 'чуйства', вульгарность и приблатнённость...

Бабское есть не Женское, мыслит Кристева...

В целом, триллеры, также женский роман...

Догхантеры убивают псов, жгут кошек. Жизнь презирается...

Няша Клонская... Няша Клонская... Няша Клонская...'

Я, наслушавшись радио, стал к обочине и, пройдя в лес, обнял осину. И ради этого сожран плод в эдеме?! Я в это еду?!.. Господи, царствуй! власть Тебе! Но, возможно, и нет, не знаю. Я ведь не вопль ста тысяч. Даже и сотен. Даже десятков. Я лишь один воплю; остальные все счастливы, все покорствуют дважды два четыре, все - Божьи агнцы. Я в одиночестве в толпах агнцев! Знать, только я дитё райских вин, плод зла и добра?! Приказано, чтоб от древа зла и добра не ели; то есть не нам решать, в чём добро или зло. Вдруг мнимое злым есть благо, а что добро - вдруг худо? Но, если счастливы все таким бытием, - что ж, рай вокруг и лишь я страдаю? Мне славить агнцев? Мне не судить? Любить 'сей мир'? ('Отцовская есть любовь', - вёл мальчик в пойме). Я выбрел к 'ниве'. Сын мой спросил зевая:

- Где мы?

В Московии, где леса теснятся с жёлтыми от мочи сугробами вдоль 'М-2'.

Выл стартер, двигатель кашлял, не заводился. Из-под капота сильно запахло. Бензонасос? Да, точно; рыск индикатора начался под Флавском. Перетянув брешь скотчем, я поразмыслил. Бак в целом пуст, плюс вечер. Нужно шесть литров, денег же не было... Мчали, брызгая таяньем, что текло с 'М-2', агнцы Божии. Только я стоял, - я, изведавший зло с добром и страшащийся агнцев Божиих! Я, преемник греха и заблудшая немощь вроде червя в солярке! Выдать не знающим, в чём 'добро', а в чём 'зло', опасно, так как пропасть могу; ведь в развалинах дома, что подорвали где-то в Донецке, раненных грабили отрешённые от познания зла/добра непорочные и безвинные агнцы Божии... Нет! Сих игрищ я не желаю.

Пачкало стёкла и, завихреньями сотрясая, мазало грязью 'ниве' весь бок и задник. Трафик ломился в роскошь столицы стадом свиноты. Я, щурясь солнцу у горизонта, вымочен мутью, поднятой шинами, и под рёвом суетной трассы, с вздетой ладонью стыл долговязостью.

Задержался 'жигуль'.

- Пожалуйста, литров шесть. Нет денег.

- Чё ты стоишь тада?

Уехал.

Солнце склонялось ниже и ниже. Я чуть подвинулся, чтоб не так ослеплять себя блеском вод с асфальта, и, жуя губы, сплёвывал грязью. Затормозив, 'ЗИЛ' выждал, чтоб я приблизился.

- Мне литров шесть. Меняю на инструменты.

'ЗИЛ' хлопнул дверцей и отдалился.

Я рухнул в 'ниву', чтобы согреться; печка остыла, тёплого не было ни калории.

- Едем? - Сын меня óбнял.

Кто он, мой отпрыск? Будущий нуль, как я? маргинал? князь мира? Путь предусмотрен грозными судьбами; даром тщится любовь моя уберечь его от опасностей. Я бессилен, слеп, глуп и немощен, не умею жить... нет, не жить, а иметься, быть.

- Не замёрз? - Говоря, я смотрел в пространство. - Ты мне поможешь? Было б неплохо. Нету бензина, нету и денег. Нужно добыть их. Я и надумал... Выйди, сыграй на флейте. Мы б заработали на бензин.

- Играть? Там грязь... Не слышно будет, пап, флейты. И неохота...

- Ты мне помог раз в Квасовке... Тоша, выручи снова. Мы не уедем, надобны деньги.

Он с флейтой вылез. Я, повернув руль, вытолкнул 'ниву', - так, чтобы, выставив, отодвинуть трафик; а запасное с этой же целью я откатил. И сел - с раскрытой дверцей машины, ноги наружу. Сын стоял между 'нивой' и той откаченной вдаль запаской. Вихрь трепал полы заячьей шубки... Я ему чужд стал, выгнавший в ужас с яростным шумом, с промельком множеств, с хлёсткою влагой, с холодом. Он играл и играл в циничный транспортный хаос. Это страшней, чем когда он с поля, тоже один, шёл в Квасовку, ведь сейчас он не ведал путь, что пролёг сквозь ужас, - как и не ведал, кто человек вблизи, вроде как бы отец ему, но обрёкший страхам. Дул в свою флейту он бесполезно; я возвратил его в 'ниву', думая: 'Так и Ты, Бог, выгнал Адама!..' Он сильно трясся в вымокшей шубке. Я начал сам дрожать.

'Форд' взял меня на буксир без просьбы. Я поводил рулём и следил за тросом, то обвисавшим, то подлетавшим... Час спустя, оплатив мне бензин, 'форд' скрылся. Мне не догнать его, и едва мы встретимся снова. Этот 'форд' ангел?.. Сын тихо плакал:

- Пап, не бросай меня!

Я привлёк его - и погибшего первого, кто надеялся в свой черёд, что отец спасёт.

Зачем, для чего в нас навык приумножаться, тупо и щедро, мудрости же любить в нас мало? Как мир стал местом, где мать хоронит малое чадо? Нам за Адама месть, так ли? За первородный, стало быть, грех? Бог правит нас? Лишне! Ибо Он может вымолвить: 'FIAT!' - и зло исчезнет. Или Он бросил нас, вникших в 'зло' и в 'добро'?.. Бог, Бог... Бог, где Ты? Я полагаю, Ты не рассчитывал на нас всех, Бог 'избранных', иудеев, и наши беды - в выгоду 'избранным'?

Мысли комкались... Вновь я ехал под радио:

...и бои без правил...

Пей водяру, меньше думай...

Нас сдали Штатам, продали баксу...

А перзедент нёс: 'Слава Америке!'...

Распоклонская Распоклонская Распоклонская Распоклонская...

Спорт - ты жизнь...

По TV день и ночь Украина, Сирия, Чад, Израиль, США, Европа... А про РФ когда, а, трепейские, подхалимские, пустомельные, беспринципные, пиздоб@льные и лакейские?

...дроны часто бомбят окопы и города...

Проснёмся - и не в ту степь мы. Будет? Не надо! Хоть у нас вечно это что вдруг, товарищи, но туда не свернём, нет...

Жесть, блин!!..

Сто гендеров...

На волнах нашей станции, дарагие друззя, хит чоткой, ачаровательной даны блямс: без тебя нет меняа, беспокоэшься зряа, потеряйся в снах улэбнись в ответ, я с тобой я твояа...

Жизнь в розовом цвете? Ксюша Сочокс покрасилась?! Ой, ставь лайки!!..

Φεύγωμεν δή φίλην είς πατρίδα...

Прыгая с места, я отрываюсь метр шестьдесят в футболе...

Вы, друг, в бордель с утра, чтоб отделаться?

В спорте макс тарабаров... Все - фаны спорта с нищей зарплатой и патриоты, вот грёзы власти.

Снятся богини, сочные груди, крепкие бёдра; всё это радостно, томно, страстно... Груди встопорщив, вскинь прорву выше!..

Текел и фарес... #раковых и инфарктников... алкоголь, убийства... дом в волгодонске тоже был взорван... раненных с жертвы... акции... расчленил садист... медицинских и... #господин шустровский нескольким... быть должны арестованы... Бинжвотчинг и быдломода... он блин торкнул... и миллиард на других счетах... дар славянской тоски бы мне... без воды, как насос сгорел, а куда ж пять старух с рождественки? все, кто слышит нас!!.. #юбиляру премия... фешенебль в восторге... маг и друид-колдун в экстремумах; снадобье от депрессий, счастье на бизнес и управление... интернешнл!.. Спорт - ты жизнь!.. Всем замуж! - для образованных, но пока не нашедших свой личный вайб... Коллекторы?.. #дрючь!!... в спортивном, лига футбола... пятый у форбса... малэнький птычка, я его шпарыл в хвост и в грив, он мнэ лайки дэлает в личку, я - вах! - красыв... гандбол... турецкого, но с кавказским хамством... тысяча первую сериала 'брат'... До старости... ты зачем ни с чем... тарабаров... центр орды перетёк в москву... хоккей... касаемо кирдяков & висульева некасаемы... бала-бала! мне очень мала... н@х... лера вульвина и пистон кхуелов... всякие книги, кроме книг гениев, - сплошь из общих низменных мест, их любят. 'Как интересно!' - думают массы, встретив образчик собственных вкусов, правил, масштабов... общее гадко, гнусно смердит! вонь масс пристаёт к нему, блин... Слушай: я приду без стука, не спасёт засов, я приду в час духов и мохнатых сов... не хожу боровик здесь розов... всякие... в душном скурвенном городе не в москве гламур... #в голове два слова, первое; а второе я руссоистка но почему тогда!.. сикль и бакс... сикль-шекель... СИКЛЬ!!! Сикль главное... хайер клёвый чтобы тащились... лол, мэнспрейдинг... Бро, респектю; типа там глюки с разные крейзи, я еду чатить будет террор, нельзя винить ни совфед ни думу, а перзидент... курс доллара... путенизм! коррупция, опупизм, нацквардия, чтоб прокручивать деньги, и Мариуполь... Φεύγωμεν δή φίλην είς πατρίδα... Хватит, на родину!.. мене, текел... #яхты рублёвка, сиськи, газгольдер, рэпер особенно... А. Загитова, А. Загитова... Няша Клонская. Няша Клонская... Все валькирии тенниса, также Ксюша Сочокс, дом два, да? - се русский тип, образчик...

Я мчал сквозь хохоты, сексуальные выкрики, болтовню о прибыли, полит-трёп - и чудилось, что я нужен, что я с какой-то жизненной целью в падшем отечестве, что я в нём пригожусь...

Приехали в подмосковный Кадольск... стоянка, где оставляю дряхлую 'ниву'... дверь в наш подъезд... ступени, точно шагаю вверх до того, как прибит реформами; до того, как издал два опуса о герульском и о гепидском. И до того ещё, как в ином дому шёл к Нике, чтобы обнять её... Может быть, вслед за тем, как умер, чтоб не шагать по лестнице до и после, ибо всё кончилось?

Поздоровались.

- Телевизор! - требовал Родик, сорокалетний, придурковатый, сходно увечный брат мой, сидя в коляске. Он был в слезах и красен. - Ы! Телевизор!

- Приступ, - мать пояснила, глядя на внука, бурно вещавшего: 'Праздник, Вербное! Это ива! Взяли у Лохны!.. Баба, халва есть? Дай халвы!'

Появился отец из комнаты - и опять унёс своё длинное исхудалое стариково тело.

Позже, за ужином, он сел боком, руки на трость причём, сам с седой бородой, с пророческим скорбным ликом. Ели, что странно, мы не с сервиза (то есть с фарфора), а с нержавейки, с памятным, правда, оттиском 'Нерж', - тем самым, что представлялся в детских фантазиях городом за высокой белой стеной в чащобах. В парусных стругах, в красных и синих торбах из бархата, звонких в тряске, Нерж доставляет грузы к пакгаузу; после ввозят их в наш удел, серый, пасмурный... Нерж навеян был Китежем плюс обёртками от кондитерки в их славянистом имидже. Всякий раз, наблюдая 'Нерж', грежу городом с древним добрым царём в бармах. Мои дети, каждый в свой час, расспрашивали о 'Нерже'; я убеждал их, мол, это вовсе не 'нержавеющий', что и значило 'Нерж' на деле.

Мать была в синем новом халате, сын хороводился, а отец, опершись на трость, созерцал в кружке чай.

- Как дача?

- Штатно. Там всё в порядке, - присочинил я.

Сын играл с динозавром, скачущим пó столу. - Выдай масти, пап, лошадиные!

- Нас ограбили, - произнёс отец. - Унесли сервиз, телевизор. Мы в это время были в больнице.

Знал бы он, что лишаемся Квасовки, и что внук их шабашничал на бензин в пути, и что я подыхал на свалке. Знал бы...

- Я, - вёл отец, - жил честно... Но ненормальны мы, невпопад мы... Я, Павел, нас спасал... - он занервничал. - Я спасал нас сменою 'ша' на 'эс', и влезая в мундир потом, чтоб - 'товарищ майор', без имени. Я весь стёр себя, óтдал им Квашнина, стал винтик. Не было места, где был собою, - всё-всё казённое, стадно-общее, как им нравится. Хоть на пенсии, чаял, выпрямлюсь, превращусь в себя. Мыслил пенсию цензом воли... Хлам я жалею? Нет! - прокричал он. - В душу мне влезли, грязь внесли! Доказали, что здесь, в эР эФе, вновь их власть - ну, а я проходной коридор им, корыстолюбцам, сделавшим скверну из нашей Родины, из страны!

Я видел: срезана люстра, недорогая и, в общем, блёклая; но я жил при её миньонах, вставленных в псевдолилии. След в обоях был от ковров, их сняли. И в чешской 'стенке', прежде с сервизом, - пусто. Лишь книжный шкаф не тронут (книг блатата не любит), как и диван, два кресла, стол, два настенных лаковых бра и эхо - чадо пустот... Нас ткнули в нашу ничтожность, - только руками не государства, как было раньше, а шантрапы.

Мать гладила Родиона, сына-урода, кто к ней прильнул порывисто и чья хворь проглядывала в лице. Поправлюсь: в брате проглядывала упрятанная под спуд психика. Восприняв боль знающей, что она пленена, души, я чувствовал, что под спудом чуть ли не изверг; то есть душа есть изверг. Дýши и вытворили 'сей мир' - бытийно-культурный, попросту, ужас. Брат вдруг погнал коляску, в коей сидел, из кухни, сбив в повороте Тошу. Но не о сыне начал я думать. 'Здесь?' ― произнёс я в сильной тревоге. Сразу отец, встав, вышел, а возвратясь со свёртком, вновь сев за стол, снял тряпки, молча и скорбно. Мы наблюдали.

Брáтина.

Толстостенный жбан, круглый, из серебра. Морские коньки на нём обнаружились ручками в стиле амфорных; а глаза тех морских коньков были крупными изумрудами. Был поддон, стянут лентой в крупных корундах, там была надпись: 'День иже створи бог, взрадуем, взвеселимся в он, яко бог поизбавит ны враг наш и покори под стоп нам, главы их змиевые ссекуша'. Выше был горельеф из щитов в орнаментах; выше, тоже в орнаментах и в больших сапфирах, лики святых - шесть ликов. Верхний край жбана был лимбом золота с гравировками, что-де некогда, в леты давние, князь Василий Васильевич удостоил сим Иоана, сына Ондрея, кто впредь 'Квашня бысть'. А завершалось - толстым серебряным ободком в орнаментах. Крышки не было, лишь проушины для крепления. 'Удостоился братины ест серебряна с золочёнаи крышкаю, весу в оной пять фунт тридцать семь золотник, а и шубы турскага соболя, аще пуговиц в золоте, да село со просёлок, да и сельца два, восемь деревни тож, ради крепость своя и верность...' - всплыло в цитате.

- Это твоё впредь, - вёл отец. - Мне пора на тот свет.

- В ней фанту пить! - ляпнул в миг, в кой вскипала история, сын мой.

- Нет... - бормотал я. - Так не положено. Не ответственность, нет... - Я сбился. - Я, как ничто... Вещь больше нас и важней. В ней - русскость. Я пусть ничто, но с нею... Брáтина - символ, что мы не зря живём. Для меня жизнь - в брáтине; я с ней чистый Квашнин...

- Квасссснин! - поправлял сын.

- Павел, - начал отец, сутулясь. Волос, длинный и росший с дней, как погиб его внук (мой первенец), вис с его головы. - Придётся... Хватит с меня, довольно... - Он сдвинул древность к центру стола. - Наследуй... Клавдия, ты права. Толк в брáтине? Нет в ней толка. Просто металлы. Просто оформленные металлы. Жизнь больше смыслов. Павел решит пусть... Что вам впадёт, пусть делает. В общем, пусть хоть продаст вещь. Мне безразлично. Всё, на здоровье! Действуйте. Что мне? А ничего мне... - Он замолчал надолго.

Сын стал позёвывать и уснул стремглав. Я на той магистрали гнал в сыне детство - самое ценное, сущность и квинтэссенцию, истину и цвет жизни, даже и Жизнь саму. Человечество не в ООН, не в РАН. Мой сын - вот род людской в фантастической сложности. А я влёк его в фальшь, в фантомы нашего бытия, в культурную-де реальность. Так дети портятся; ведь соблазн упростить их - част... Сын пах - пах раем. Выключив свет, я вышел.

- Ы! в туалет! Ы!! - ждал меня у своей обворованной комнаты младший брат с брошюрой. - Паша, читай давай!

Я помог ему встать с коляски, многажды чиненной. Он добрался до унитаза.

- Паша, читай же!

- 'Тезисы эти, - так я прочёл в брошюре 60-х, аляповатой, драной, потёртой, - тезисы словно звёзды в небе и показатель наших успехов в славный период новых свершений. Цифры горят, блистают, веют энергией, и от них пламенеет воля! Алы мартены. В зелень каналы в жарких пустынях. Золотом пышет юная озимь. Радугой льются лёгкие ткани. Едут потоки автомобилей. В космос взлетают чудо-ракеты. Цифры - план целей. Что было сказкой - нынче реальность. В мифах прославлено царство разума. Это время приблизилось, явью стали мечты! Решительно, под водительством партии, весь советский народ идёт к коммунизму - самому честному, справедливому и гуманному строю в мире!'

Так я читал... И чудилось, что в глазах его выбилось... не назвать что... нечто глубинное, потаённое, что, пленяясь витийством, намеревается в яркий, радужный, осязаемый 'мир сей' из бездн безличий... Я вдохновился. Здравицы истекли в овации. Блеск риторики, демагогия, фразы, лозунги, смыслы, догмы и тезы - всё верещало. Скрытое в брате мутно пошло наружу. Чувствуя, что оно - ужасно, как и всё вольное абсолютно, я испугался. Тут же мне впало, что, изводя порок, Бог даёт его валом Библии, но про рай Свой, Царствие Божие, куда кличет всех, - ни слова, только намёки. Я вышел в кухню.

Брáтина отражала лампу. Ник над тростью отец, а статная до разубранной головы на шее мать восседала, словно царица.

Клавдия, Клава... В общем-то из простой семьи, она кончила Дальрыбвтуз (Приморье). Но, жена офицера, жившая в 'дырах', и мать увечного, не работала, а случалось - разве при штабе, эпизодически. Как несла красоту свою рядом с тихим, сломленным мужем и с инвалидом? Как и зачем? Куда?! В грядущее Царство Божие? Ну, а как его нетути, Царства Божия? Вдруг мы все проживаем - и распадаемся? Или мать существует, чтобы мне думать и разбираться: как в лживом вымысле, чем является мир наш, страждет красивая? Даже, значит, красивому, даже истине дóлжно мучиться?.. Либо знак мне в случае матери, что рождён я не только плотским порядком, но и подспудным, трансцендентальным неким манером? На фотографиях, - в плиссированных юбках и в белых шляпках, - мать обольстительна. Про отца (я спрашивал, всё понять хотел) говорила, он покорил её 'невесть чем': высокий, сдержанный, ворот сталинского мундира под подбородком киногероя (сватались к ней обкомовцы, 'завы', ректоры). 'Невесть чем'... Возможно, скрытой похожестью? узнаваемой тайной? - предполагала и, под конец, итожила: 'Суждено'.

Раздался звонок в квартиру.

Мы привечали гостя на кухне, стройного, сухощавого, в мешковатом костюме, с ёжиком сивых волос, с веснушками, с оттопыренным ухом, с парой прищуренных умных глаз и - пахшего кардамоном. Он внёс букет, наш Марка, - очень большой, огромный. Расположив тот букет близ вербы, - дара от внука, - мать стала спрашивать:

- Гоша, как мама? мама здорова?

- Мама вполне.

- Есть хочешь?

- Очень!.. Клавдия Николаевна, еду в Чапово утром; остановился рядом, в отеле... Съездил? - он улыбнулся.

- Съездил, - проговорил я.

- Чапово близко, к юго-востоку, там, за полями, - вставил отец. - У нас заночуй, Георгий.

- Ладно. - Марка, усевшись, вынул из кейса кажется 'Рейнское', а потом и коньяк, французский, XXXO-шный.

Мы вспоминали Восток, в/ч, истребительный полк. Отец мой тогда нёс службу вместе с его отцом, истребителем-лётчиком (вдруг разбившимся, похороненным средь иных обелисков с красными звёздами). Но сперва, - было мне под одиннадцать, - мы приехали, и вергилием новых мест стал 'Марка', я же стал 'Квасом'. Кроме иного, там была Ника, нынче жена моя, прежде девочка. Там по ложу камней, с неведома, шла большая река, прозрачная, словно оптика; рыбы висли в воде как в воздухе. Там сверкали поля, изумрудные в мае, жёлтые осенью и с китайскими фанзами. Ночь сжигали там светлячки, день застили махаоны. Низкие сопки были в локаторах и в багульниках, в тиграх, в ящерицах, в жэнь-шэнях. Там поминутно всё грохотало от истребителей. Там был рай, кой ещё не судили, не препарировали, не правили... Я воззрился на брáтину под цветочною вазой, полной цветами нашего гостя... Выпив две рюмки, Марка зарделся, точно пион; лицо у него разгладилось. Родион позвал его за собою - маршировали с криками, с песнями и с флажками красного цвета, как на параде.

- Голь, - произнёс он по возвращеньи.

- Воры, - вставил отец. - Неважно... Мне очень жаль вас. В вас почему-то нет цели жить. Что дали мы вам? Не знаю. Что мы могли дать? Тоже не знаю. Жили мы партией, а она нас срезала, как коса траву. Вечно бегали, куда плюнет лидер с трибуны... - Он, взяв вино, чуть óтпил и вскинул руку снова на трость. - Жизнь всуе... Сын, я учил тебя? Ты расспрашивал, был пытлив. Но я тебя не учил: то вымотан был, то занят, то и не знал ответа. Вот ведь! Ты был живой, ты спрашивал. Я... я крепости нé дал, ибо пустой был сам, был слабый... Партия? Да, я был коммунист. Но партия стала фикцией. Чистой фикцией, чванной, лживой, стяжательной.

Марка, локти в стол, слушал.

Рос призрак года, ставшего поворотным в судьбах планеты. Я начал пятый, кажется, класс, а Сахаров - диссидентство; в Новочеркасске - бунт с расстрелом. Куба, ракеты, США и Хрущёв. 'Сей мир' ждал бойни; кризис, Карибский... Маркин отец в тот год разбился. С улицы донеслась сирена.

- Сигнализация... - встал я. - Марка, твоя?

С балкона глянув на 'ауди' во дворе, он выложил: - Кошки прыгают... Михаил Александрович, всё вы сделали, что могли. В чём истина? Сам Христос не знал... Что вы там нам недодали? Будет! Вас обокрали? Завтра куплю вам нужные вещи, вплоть до сервизов. Я обещаю. - Он махом выпил.

Мать с отцом вышли с болью, что он пьёт много, словно пропойца.

- Хватит, - просил я.

Он, когда улеглись умывшись (я на кровать, он в кресле) и пробивался к нам свет сквозь тюль, поведал:

- Пьянствую, так как делаю, что извечно делалось. Было - всё, Квас. Всё уже было. Я вечный шулер, жид то есть вечный. Я не потомок в сотом колене после какого-то древне-плебса, но и не эллин. Я иудей... Не в этом суть. В чём суть? В том, что скопил тьму лямов? что сдохну рóтшильдом и схоронят меня в эвкалиптовом склепе на Новодевичьем, под большим могендóвидом? Шёл я тут - и вдруг вник в историю: всё - круги. А меж тем есть мысль, что история - самоцель. Библейская мысль, святая. Библия, вывод, благословила и освятила, значит, историю, то есть действия в первородном грехе? История - действия в первородном грехе, Квас? Парадоксально!.. Только вот святости я не вижу. Вижу: как было - так и идёт. Мне проще: я правнук Бога, я опекаем, и мой житейник - Ветхий Завет да Тора, высшая мудрость. Мир в сумме - мой мир, мир иудеев. Нам даже смерть проста: род Бога - в Бога и канем. Но наша слабость - в Экклезиасте; знания тщетны, мнил он. Следует вывод, что наша мудрость, высшая мудрость от иудейства, есть образец тщеты?! Миру - шесть тысяч лет, по-нашему. Христианскому миру - семь. Что значит? Что ваш мир древле? Типа, смирение паче гордости? Чтоб признать иудея-Яхве, но намекнуть притом, что есть нечто старше? Вроде, Христос чужд Яхве? Вроде, не взялся Он от столь юного, как тот Яхве? Вот фишка русскости: что-то, мол, есть до Яхве. Здесь, мол, ваш Яхве, ну а до Яхве - там пусть вся правда. Вот она, русскость. Ваш Достоевский многого стоит... Я жуть как маюсь сей 'Das Russentum'! Мне Яхве мало следом за вами. Ибо я чую, что общепринятый добрый малый, альфа-самец, мужчина и супер-пупер вроде меня - ракалия. За началом бы высмотреть мне, за Библией! - Был глоток в темноте, стук рюмки. - Тренд сейчас, что грабёж - путь правильный и единственный, мол, в России для хаповства у граждан на, дескать, бизнес, ведь при застое деньги брать негде. Общества, где такой тренд в славе, чтимы, а где не в славе - то и не чтимы, пусть догоняют. Так уж решили. Правда, замолчано, что конфеточность, когда добрые Жидман с Рóтшильдом либо добрая Англия и прекрасные Штаты в роскоши оттого, что неволят прочих, - эта конфеточность до поры. Вдруг вздумают массы, что неконфеточно, чтоб они нищали; что люди - братья; также что надобна liberté! - смеялся он. - Вздумают, что богатство подло и что Христос тень Яхве, но Будда лучше; или рассудят, что после смерти - тление и что жизнь лишь здесь, не где-то, и учинят бунт новый, новый Октябрь. Вот русскость, или игильство, или пол-потство под робеспьерщину, гунны с готами либо Третий некакий Рейх... Квас, я причём, иудей с заветами, что вся власть над миром будет когда-нибудь у Израиля? Чтó не делаю, чтоб не быть элементом вечного кругового трафика, чтоб спрямить цикл? Я слышу нечто, - громче вёл Марка. - 'Ели плод змия в Божьем эдеме?' - врёт во мне нечто. 'Разум ваш тщетный', - врёт во мне нечто. 'Вам во кругах быть вечных повторов и рецидивов прежде избытого, в путах зла и добра, погубивших вас, обративших в зомби', - врёт во мне нечто. Худо! Пусть же та истина, кою, мол, до Иеговы знала русскость, прянет в безумстве - и сокрушит круги. Изрыгнём плод знания. Из грехов первородных - вон пора. Возрастёт моя падчерка в стерву рыночной этики, нарциссическая, надменная, коль богатая, пуп земли и окрестностей... И - что дальше? Всё это было... Спишь?

- Не сплю. Нет... - Я смотрел в потолок и вспомнил, что принесённый Маркой букет скрыл вербы, что я привёз, помпезной своей цветистостью. - Марка, ты утомлён работой. Ну, в кругосвет отправься, ради экстрима, - предположил я.

- Лишне...

'Ауди' Марки громко завыла, но мы не сдвинулись, и вой стих.

- Экстрим?.. - Он хмыкнул. - Я закурю, позволишь?.. Как деньги добыл - вот, Квас, экстрим где! - Он чиркнул спичкой. - Впёр карбамид китайцам. Важно иное... Борька Хрипанов, - с нами учился в школе в Раздольном, - если ты помнишь, стал офицером. Дал мне Хрипанов взвод с лейтенантом... - И алый кончик от сигареты выписал трассер в комнатном мраке. - Сделка хоть честная, лейтенанту наказ быть бдительным и чуть что - пли всех. Он молод был, лейтенантик... Я всё сделал. Расплатился. Дрыхну в части, в их каптёрке, ночью чувствую: кадык жжёт. Изловчился, вынул пистолет... Встал, свет включил; а труп - тот лейтенантик. Представили с Хрипановым: его бандиты шлёпнули. Стащить хотел все деньги, Квас. Вопрос был выживания: я - или он. Я выиграл, но чтоб не жить впоследствии, а быть в кругах земного бытия... - Он смолк; спросил затем: - Ты заболел?

- Не знаю.

Он произнёс:

- Есть дело. Ты мне поможешь?

VII

Марку взял Ги́пнос.

Я же бессонничал. Вздор накатывал, рассыпался; вновь собираясь, плёлся в анализ, в тягостный дискурс. Это Москва толклась с массой горестей, но и Квасовка... И работа... Также к врачам идти, да подыскивать школу... Но, перво-наперво, заменить 'с' - 'ш', стать 'КваШниным' в итоге... Что в нас в нехватке либо в избытке, коль вымираем, в смысле Россия? Следует думать - качеств безнравственных, а и, может, напротив, именно нравственных, - что доказывало бы... многое. Я нуждался не в выводах, но в среде без дум, где не может быть мук моих, при отсутствии дум о муках. Мук бы не ведал, всех одолел бы. А победивших, знаем, не судят: дескать, победы это дар Бога. Может, Адам ел с древа неволей, ел по указке? Бог предназначил? Вдруг лейтенантик был Божий Промысел? А убийца здесь сном спит. Я бы мытарился. А он - спит... И пусть спит. Мне факт без разницы. Ну, убил и убил; он друг мой. Вдруг он не спал все годы, тихо с ума сходил, а уснул, лишь открыв мне душу? Пьянство его вдруг с горя?.. Вдуматься - выйдет, извергов больше, чем представлялось. Шмыгов, возможно, тоже людей давил? Сам я с мóроком, что 'семи с половиною лет убил'-де? Сон во мне часто; сплю и вдруг вижу, что-де 'семи с половиною лет убил'...

Нужда в умертвиях толчётся в нас, приманивая к страшному, однако к директивному! И не нужда, верней, а умысел жизнь не ценить. Умертвие, мол, истинно, умертвие оправдано, твердит сей умысел; душе, твердит, ничто, коль плоть убить; ведь души вечны, мол! Почтение к душе как к высшему - занятный парадокс, взрастивший смерть. Плоть, мол, не значит, суть в душе!

С Адама, кто посеял смерть, сожрав запретный плод, мы в Каине продлили тренд; в итоге мы должны, - чтоб быть, иметься, - убивать. Поскольку мы в самокоррекции, в течении развития, нас губит равный нам, оснуясь на незавершённости, эскизности, недокомплектности, а значит, полу-человекстве нашем. В терминах это: 'вы-родок', 'не-что', 'не-завершёнка' и 'недо-делок' с прочими 'недо' ('недо-росль', скажем, и 'недо-баба'). Ф. Достоевский установил наш статус 'пробных существ к насмешке'. Мы в эволюции, мы становимся; в каждый миг есть всего лишь один в лад Богу. Он сверх-духовный, богоподобный, и от него род истинных людей; с ним, только с ним, контачит Бог; ему осанна, слава, профит. Мы же,'недо-', без призора, мы суть шлак. Мы в тёрках с Богом и творим свой мир взамен. Наш мир и Богов - разное. В двух-трёх словах, пока Бог с избранным, с первейшим из 'духовных', с семенем его, мы варимся, не ведая, что мы - никчёмны, не нужны. Историю вершит люд Бóгов, что б ни делал... Тут и трюк с Христом! Сошёл, как будто бы, Бог к ванькам, обещая им фавор, коль будут жизнь в слова сводить, ведь Бог есть Слово-де, а жизнь - ничто, нелепица. Для этого потребно ванькам бросить все занятия и грезить Словом где-нибудь во пýстынях. Есть 'племя избранных', которому дарована Земля и власть над ней Иеговой-Отцом, - и прочий брак, тот, что с Христом. Я отпрыск Библии; мне нужно выбрать: быть иудеем (хоть и незваным), либо быть 'недо-' из русских ванек. Вот вопрос!

Вдруг, всё же, ничего по сути нет, а есть пространственные временны́е мóроки: ну, вроде, обе Книги что-то нам внушают и мы как будто что-что видим?.. Стоп! Срок думать, где мне зарабатывать, туда и мысли слать... Ан, слать их некуда. Нет ничего, а есть единственно пространственные временны́е мóроки. Нам нечто преподносят, мы как бы нечто видим-де - такой вот финт.

Мы не в реальности. Мы в плутовстве фразеологии; причём с Адамова греха. Евангелье есть способ ввергнуть нас в пустóты. Холя избранных, Бог нам, отверженным, даст после, в послежизни, мол. Бог принуждает нас не лезть в историю, что - избранным. Нам - лишь синóпсисы (как своды фактов): греческий, египетский, шумерский, ханьский, пр. А что такое факты? - прах, любой бери, не то выдумывай что хочешь. Сам Христос признал, что Он пришёл для 'избранных' (Мф. 15, 24). Ан, не про нас опять. Он нам в соблазн был, чтоб за Ним шли в мóроки. Мол, вам, братва, всё как Израилю: им Ветхий Мой Завет - вам Новый Мой Завет, который брать с преамбулой, с той, что Израиль - Божий люд, 'род избранных'.

Друг спит, убив, а мой грех хуже, если бодрствую, не так ли?.. (Про 'отцовскую любовь' вёл, вроде, мальчик под ракитой подле Лохны?)... О, Россия! Дура-дура! Обманулась! Вверилась, что счастье в небе и что 'праведно', 'духовно' нищей духом быть; плюс 'праведно' -'духовно' в высшей степени! - быть кроткой, плачущей, вплоть что до савана, какой начало, мол, блаженств. Иначе с Западом: там не пойдут с Христом, не накопив земных богатств. Мы вымираем. Нам опасна Библия; мы маршируем с ней в ничто. Пора - в до-Бибельность, там Жизнь и Истина. Но как туда попасть? Как?..

Утрело.

- Курну? Позволь? - проснулся Марка и опять дымил.

- История... - я начал, возбуждённый мыслями бессонной ночи. - Карамзин считал - она 'священная', 'зерцало бытия', 'скрижали' и 'завет'.

Гость почесал нос ногтем. - Карамзин считал историю России гидом русских.

- Ей, - ляпнул я, - быть нужно Библией для русских.

- Мнишь историю России образцом? Зря. - Марка фыркнул. - Се гимн власти, более ничто. Ты слышал, что у нас от мысли к мысли сотни вёрст, по Чаадаеву; не сотни даже - тысячи? Нет рацио, анализа; одна сентиментальность и чувствительность. Мы чтим лубки, пошлейший пафос, растекание по всей земле аморфной водянистостью... - Он потащил вверх молнию своих элитных брюк. - Россия - серость, скоп поверий, царство деспотов, невежд... 'Скрижали'... Скажешь! Римский принцепс Гай Калигула, что ввёл коня в сенат, - мальчишка по сравнению с Петром... Ты помнишь, что историк Соловьёв боялся русской же истории? Да, сплошь насилие: в философической Германии, в парламентской Британии и в той же Франции, болтливой, склочной и задиристой, - но там при этом дискурсы, там свет и тьма. Здесь - мрак, бездумность, предрассудки да холопство с гонором... - Он вынул бритву и включил её. - А библия, Квас, есть уже.

- Текст избранных?

- Да, избранных. Открыт он всем.

- На пользу ли? - Я, потянув пуловер на себя, воспроизвёл свой умозрительный ночной разбор: - Вам как Израилю, с условием, что он, Израиль, 'избранный', а вы все - 'недо-'?.. Русь сглупила, обманулась, вверилась, что благо в небе-де; долг - нищей духом быть, смиренной, плачущей, и так до гробового савана, какой путь к счастью. Запад нет: там не пойдут с Христом, не обустроившись на твёрдой почве.

Марка промолчал.

- Позволю, - нагнетал я, - мысль, что Библия не русским, не для русских писана. Мы с нею вымрем. Библия - не нам. Всё, прочь её. Проехали.

Он, встрепенувшись, вновь стал бриться, говоря: - Истории пора быть житием: Сарóвского там, Гермогена, Сорского. Мирские факты брать дозированно, в мере, чтоб дополняли дух. Ну, скажем... - Бритва стрекотала, он заканчивал: - Читали бы, что Сорский пришёл в Москву учить быть праведными, честными; в Москве же правил некто... Именно! А не сто десять фолиантов про царя с абзацем про святого. Житие дай, подвиг духа и характера, с тем, чтоб святой встал в ряд с библейским Авраамом. Выйдет Библия, - почти что, - русских. Как?

Меня ожгло. Представился не дифирамб в честь власти, вечно беспорочной, как у нас. Я вспомнил: Карамзин про Грозного сказал, что 'добрая', о нём, о Грозном, слава стёрла злую, 'жертвы сгнили', он 'блистал' в Судебнике и в аннексированных землях. Славить злыдней, ради прав власти гнуть и казнить жизнь - это у них. Нам - житие дай: русских, но и всех 'недо-', всех заморённых древних и новых иевусеев, моавитян, хеттеев - всех, коих 'лучшие' казнили в Библии и бьют досель; ведь 'сей мир' - их, Израиля, как сказано: 'Я только вас признал из всех племён земли', 'вы род при Боге'. У Татищева, у Соловьёва, у Ключéвского и прочих фактология - а нам дай праведность и святость. Не хвалить прыть 'мудрых', дескать, реформаторов, но обнаружить истину в параде дней на сцене, полной трупов!

Мы - утиль, хламьё, отстой и брак; мы на обочине истории, особого, фальшивого подвида эволюции, которая вся-вся израиля и где мы есмь подгонкой, имитацией и эпигонством. Нам Адам никто; мы от инакого. У нас и языка нет, только термины; ведь подлинный язык - что музыка: ^#^♬ r^#^ ^ ♬♪♬r^^ ^#^r^^#^r^ #^Ґ^^^#^#♬+ ^^^^^#^= ^^^^#^# ♬+^^^ ^^#^=^= ^#^# ^^♪-♪=0^^0... Конкретней, мир вообще не наш; нам в этом мире роковое 'дважды два четыре'... О Минхéровиче, кстати. Дáшкова, - а не Дашкóва (швах у нас с ударными, тем паче с лексикой, с грамматикой и орфографией; всем нам конец, уж если и просодия нам более не значит), - Дáшкова писала, что Минхéрович 'топтал' всех 'тиранией', вводя условный, европейский, общепринятый режим в лад библии. У нас же стать особая. Где выход?

Видя Марку, кончившего бриться, тронув собственную поросль, я усомнился: всё ли так, как думаю? Вдруг мыслями я отлучаюсь от заботы дня, смирения перед судьбой и от всего, что есть реальность? Дискурсы прервать пора! С сих пор всё буду понимать, как принято в библейском однозначном мире, где избранные бриты либо же с щетиной типа 'elegance'. Я бреясь стал планировать, как выпасть из моих бед в 'э́леганс' и в остальной бомонд, где пьют коньяк, жрут икры, наживаются и, чванясь роскошью, ведутся Халкиным, Воляй-Болтайским, Фуфлогоновым, Ахахахайским либо Хсюшей с Инстосамкой, быдловодами, но также 'инженерами', мол, душ. Чем жив герой их, креативный, доблестный, преуспевающий и обречённый евро-баксам, похвалам и обожанию? Герой такой, я понял, числя факт единственным мерилом истины, всечасно шутит в духе якобы реальности, ну, например: будь циником - и будешь нравиться. Всё как бы с юмором, усмешливо... Я брился. В зеркале, за сумрачным костистым фэйсом с вислым носом, - мною, - отражался Марка.

- Врут!! - клял я тех, в сообщество которых только что мечтал. - Бездельники, трепóлоги! Глянь, щерятся в прикидах Гуччи-Сраччи! Креативны, представительны, пролезли в Кремль! Где, блеют, кузнецы, обувщики, вагранщики, наладчики и фермеры? Им надо, блеют, вкалывать, трудиться, подымать Россию!.. Твари лгать ловки́, с партийных прежних мест в скок подскакав к буржуйским смачным жрачкам! Мы верны марксизму, блеют, но, при этом, мы сугубо реалисты. Строй буржуйский? - что ж, мы рады, россияне, вместе с вами жить в прекрасном этом строе... Карьеристы снова учат жить! Куй, куй себе ударно на прокорм, смерд, блеют, и тяни ярмо по-прежнему; а мы, смерд, будем вновь учить тебя жить правильно! Мразь в возрасте, она устроена, и ей желательно дожить без бунтов. Мразь своё взяла, обогатилась, ей не нужно, чтоб додумались до новых социальных вывертов! Я помню: щелкопёр из бывших, днесь издатель, истерил, что не выносит тех, кто ценит не реальность, а какие-то там мысли; мыслить незачем; домыслились до счастья; все на рынок! Он меня болванит чтивами; он мне трактует мир! Сам я, естественно, мир не пойму; поэтому он мир мне в пошлых чтивах даст, а я лишь вкалывай, чтоб на гроши, что заработаю, купить чтив 'Бешеный' и в этом чтиве мир принять, - мир, дескать, подлинный: с пальбою, с сексом, с долларом! - кричал я, бреясь, для одетого почти что гостя. - Думают, что нам, как им, - нам лишь бы жрать, сношаться да деньгой хрустеть! Они плюют на наши ценности, прислужники библейской схемы! Загоняют нас в их деньги, в мир стяжания, корысти и насилия!! - Я смолк. Потом признался: - Но... я мыслю! Да, чёрт, - мыслю! Есть вопросы: уймы их! Бог мне ответит, наконец-то?

Марка хмыкнул. - Мир, он проще. Квас, расслабься. Не копайся в преисподней умозрений. Если честно, ты стал странен... Прихотливый, друг, пляс мыслей! - Он пошёл из комнаты.

Что-что? 'Пляс мыслей', говоришь?.. И ты, Брут, против?! Мне не мыслить, как хочу? Но мыслить как? В лад Библии и в лад её нотациям? Нет, я сказал о библии, прочь библию... Но как, как мыслить, коль всечасно нас болванят детективами и женскими слюнявыми романами, уча жить в нравственном-де и реальном мире, где намечено, чтоб Злое вечно гнало Доброе в аспекте Женской Плоти с Сумкой Денег. Как итог, Герой (мент или громила), ищущий правды, вынужден рыться в грязном белье, где, пачкаясь, отыскивает Доброе, - в аспекте Женской Плоти с Сумкой Денег, какие он, в честь якобы 'морали', шлёт в пицунду и пускается в загулы с сожалением о счастье. Женская же Плоть и Сумка Денег плачут, видя, что Герою наплевать на них. Суть детектива и вульгарных сериалов - в Женской Плоти вкупе с Сумкой Денег, что алчут с думами: у нас их - нет, блин! у него, блин, есть они! но он, блин, медлит взять их, чтоб жить в кайф!.. Вот стиль 'этических, реальных ценностей'. Мне ладно им быть, что ли?

Я вышел в кухню. Пил за столом чай Марка. Мать обращалась к нам от газовой плиты с кастрюлей.

Мать замужем случилась, вспомнил я, в бараке, туалет вовне; обогревались ýглем да дровами; плюс вода была из бочек, привозной, а комната - кровать вместить и шкафчик. Надо печь топить, ходить сливать помои на помойку, мыться с ковшика и умывальника, стирать в тазу на речке под горой... В иллюзиях о нескончаемости времени, дарах любви, неисчерпаемости юных сил, мать грезила о будущем, ценя отличное, чем муж. Она в нём путала стать с цельностью, такт с волей, восприимчивость с энергией. Ей чудилось: вот-вот она с престижным Квасниным, кто станет генералом, съедет в город, в шик, в устроенность, в мир телефонов и театров, ГУМов, улиц, площадей, где старший сын (я, Павел) вырастет в духе планов культурных, что разрешают жизнь адекватней, чем, - то в снегу, то в лужах, - гарнизоны, мешающие жить возвышенно... Муж чином не блеснул. А Родик надорвал мать; помню: она отца просила об отставке, уйти из армии; он возражал. Она уехала, потом она вернулась. Думаю, что до сих пор ей верится, что под наружностью высокого костлявого пенсионера-старца прячется иной - геройский, властный и решительный. Её любя, я всё-таки с отцом (с его идеями в нём, проще), чтоб он выдержал (он с ней сражался изнутри себя; мать Далилá по сути; он не стригся, это чуя; есть что-то в женщине!). С отцом я дошагал до пропасти, где вдруг попятился, ведь от меня зависел сын, жена моя, брат, мать. Боярство Квашниных, скрываемое внешне, изводящее внутри, мать злило, обращая даже к глуму. О 'боярстве' нашем, кстати, не делалось публичных заявлений; брáтину мы прятали. Пусть не любила мать 'издохший идеал' (цитата), в 90-х глум её усилился: средств не было, мой брат болел, я мыкался - а брáтина считалась идолом, устоем, патримонием, 'мерилом совести', вместо того, чтобы продать её, хотя бы за пять тысяч евро-долларов... Трансакция прав от отца ко мне - её работа, властной, умной, стильной дамы; в ней воля и рациональность образцовые.

Мы ели. Прикативший на коляске Родион тёр глаз, шепча: 'В лицо жуки ползут!'... Ночь завела меня; я нервничал и даже чуть дрожал. Я впечатлителен и возбудим, поэтому искал чувств жадно сызмала; что я остался жив - загадка, вспомнить самопалы, приключения с тротилом, рейды по тайге. Потом я чувств искал в романтике, влюблённостях, мечтаниях, не чтя реальности, где тело... Для чего я? Для чего здесь сын мой (и зачем был первенец?). Боль крепла, стало маетно, сиротски. Я выбрел в ванную умыться и расслышал, что к бедняге Родиону - 'скорая'. Умывшись, я отправился на кухню. 'Гоша вышел покурить и проводить врача', сказали.

- Понедельник. Бог ищет казнь, - изрёк я.

Мать не поняла.

Вернулся Марка в матовом пальто-реглан. Фанат О. Бендера, он звал меня, подросток, 'гоем'. Он воскликнул:

- Тётя Клава! Ох, как вы пели модные песни! Я представлял вас, помнится, феей.

- Гоша, Меня? Не маму?

- Клавдия Николаевна, затрудняюсь в избытке выбора.

- Гоша! - фыркнула мать. - Шутник!

Он вновь болтал: - Завод мой в Чапово, поблизости. А это повод быть у вас... Люблю вас, всех! - Он вышел из квартиры, чтоб переборами укрытых пóлами пальто-реглана ног стечь лестницей и ждать меня на улице.

Мы щурились от солнечных лучей, блистающих на 'ауди'. Он, фыркнув, ткнул зажжённой спичкой к сигарете, что держал во рту. Я видел спущенные шины с воткнутыми в них цветами из фольги: живые бы завяли в стылом воздухе. Кадольск разбоен, пояснил я.

- Ошибаешься. Уверен, это с целью, - бросил он. - Такси тогда. Где тут у вас такси?.. А то на 'ниве'. Довезёшь? С машиной после... - Он курил-стоял близ белоснежного красавца-шведа с брендом связанных колец.

'Шестёрка' справа от дома стала мигать нам фарой. Марка по клумбам и с сигаретой в низко опущенной руке своей пошёл к ней. Та умчалась. Мы двинулись с ним к 'ниве' на стоянку.

- Выследили... - вёл он. - Помнишь, до деревни ты заезжал ко мне в мой офис? От какого-то Закваскина как раз был тип с намёками, что надо им отстёгивать?

Я вспомнил джип с тем хамом, кто спрашивал на трассе, где свернуть к Кадольску. Он же, если сын был прав, вкатил вслед за бульдозером, - мы уезжали, - в Квасовку. Он, стало быть, насел на Марку, хам из джипа?.. Обстоятельства влекли в реальность. Возникал момент, чтоб в нём участвовать, с условием, что тот Закваскин из Москвы, наехавший на Марку, будет квасовский Закваскин... Скрытный, нелюдимый, не обретший дружб, мосластый, долговязый, со смешным в обличье, - если бы не рост, мне тыкали бы и юнцы, - я в нужный час, как в сказке, в нужном месте. Съезжу вновь в деревню, чтоб проверить (ясно, исподволь), что тамошний и тутошний Закваскины - одно; сойдусь с тем самым некаким 'одним', - при тождестве субъектов, - и сдружу их, Марку с гангстером. Пусть он и хам, Закваскин, но разумней прекратить конфликт. Мы не юнцы.

- Вперёд! - сел в 'ниву' Марка. - В Чапово. Скорей. - Пальто-реглан он подобрал сев, чтобы не испачкалось. Привычная мне грязь ему чужда; он позабыл её, стал снобом, а в честь этого пах кардамоном, редкостной, изысканной, роскошной пряностью. - И кстати, - пояснил он, когда мы за Кадольском ехали вдоль речки Мóча, спавшей под сугробами, - я с эскулапом сговорился, с тем, что ходит к Роде. Изредка он будет к вам ходить. Платить не нужно; он отныне вам обязан.

- Марка, я и так перед тобой в долгу.

- Мы ведь друзья, Квас?

- Да, друзья. Но достоевщина излишня.

- Достоевщина, - курил он и витийствовал, - есть жизнь без трюков, напрямик и непосредственно, что означает: всё, что прячут, - выставь! Дрянь душа, раз нынче душу корректируют? Чушь, вздор душа? Её скрывают, обратил внимание? Повсюду, - в жизни и в искусстве, - рамки, порции, ограничения. Недавно на Давида, статую, напялили подштанники; туманят плоть в кино. Взять хоть 'Джоконду'. Что мне надо, Квас? Я бы взглянуть хотел, как дама ест, как моется, как говорит. Кто знает, может быть, она вульгарна, стоит рот раскрыть? Сердечна ли она, умна, воспитанна? Вдруг ей привычней пить, ругаться, истерить и сплетничать?.. Вот что мне нужно, - не ухмылку этой дамы, кою славят. Дозы, квоты и табý в искусстве, дозы в жизни, в чувствах, в мыслях... Достоевский не притворствовал столь пошло и цинически, как нынешние церберы морали. Кроме Достоевского, никто не обнажал жизнь глубже. Жизнь нельзя кромсать... Пейзаж, смотри! - кивнул он на деревню, что возникла в стороне, и произнёс: - Спроси: друг, что с тобой? Не спросишь... Что меж нами? Отдалился, стал угрюм. О сикль споткнулся? Деньги, Квас, стена? Да, я богат. И что?

- Кто не споткнулся? - объявил я. - Мы споткнулись. Все. И Бог споткнулся. Помнишь: 'кесарю отдайте царское, а Богу Богово'. То агрессивное от Бога 'или - или', то, нелогично, компромисс от Бога же...

Я стал уклончив, сознавая, что со мной беда. Гнал психику - а психика в меня вцеплялась, усложняя восприятие. Знак непригодности простого, общепринятого стиля бытия в моём приватном случае? Я миру чужд и мне, как прежде, длить мой дискурс, хоть он тяжек?.. Либо мне надо стать к миру ближе, если и Марка, клявший 'пляс мыслей', сетует, что трудно подступить ко мне, что, мол, 'стена' меж нами?.. Чушь. Я не желал разлада. Это он мудрит с запросом сблизиться. С чем сблизиться конкретно: с дéньгами, какие он сулит мне дружески? с душой его, иначе же с пошибом мыслей богача? Мы в самый раз близки. Но он планирует попасть в меня рублём, - в чём я вяз плотно умозрительно да и реально, распознав в нём страшное, в рубле как в средстве власти Плутоса. Он, сделав брешь во мне, затем поволочёт в меня свой гéмор? Сломленный, я получу сверхштатный гнёт? Ведь лейтенантик, им убитый, жжёт меня и так! Труп влез меня и мучит. Я причём? Зачем труп издали меня изводит, если быть обязан там, где мать его, жена его о нём стенают? Или нет таких и он пролез в меня, чтоб я помог душе, убитой жлобством?! Стоп! Я не сочувствую, - напротив, раздражён погибшим лейтенантиком, что отягчает боль о том во мне, кто мёртв, но мной любим до мук...

Я глянул в снежные холмистые поля под солнцем вдоль дороги... Нет, не выдержу. Пошли они с их язвами! И, гробя Марку, я изрёк: - Стоп исповедь.

Свершённого я не почувствовал, не понял, чтó значила для Марки дверь, какую я закрыл. Стать с ним бок о бок в драке я готов. В нытьё же: 'Друг родимый, жизнь тебе отдам! всё-всё отдам!' - в патетику и в сантименты я не верил, чуя ложь. Всё вам никто не даст; о главном не просить - вот принцип дружбы... Я не понял, пень, что он в то время не себя спасал, а он меня спасал, узрев в моём недужном эго бездну, пустоту!.. Я, в общем, ехал рядом с тем, кто стал не другом.

Чапово было известно годы сов. власти: комплекс коттеджей, клуб, магазин, коровники плюс маслобойный цех et cétera - всё строилось под новые станки-конвейеры: купили их в Европе. Чапово был рай колхозников, творящих, в свою очередь, рай снеди из сырья, свозимого из жалких, спрятанных в глуши хозяйств. Но Ельцин глянец ободрал, мир Чапово стал меркнуть... Марка здесь устроился, купил станки; за лизинг двух цехов платил в колхозную, потом в ТОО-вскую, потом в АО-вскую структуру; после - учредителю сих местных бизнесов, сменявшихся для мухлежа с доходами и для отправки их в оффшоры. Грузы с корицей, перцами, карри, цедрой, гвоздикой и имбирём и прочим здесь фасовались и отправлялись сразу в Москву на склáды, в тот же Х. переулок (там маркин офис) да в Ащеулов, там, где столовые, торги, лавки, пекарни, кухни и частники их брали. Закупать товар могли и в Чапово, где, день-деньской, шумел и трясся бойкий конвейер с именем '1-ый Пряный Завод Г. Маркина'. Фирмы 'Щёлк', 'Агроэкспорт', 'Спайс' и 'Гвоздичка' с ним конкурентили; флагман был всё же маркинский '1-ый Пряный...' Думали, что таинственный 'Маркин' - вождь революции. Достойный бренд!

Мы взяли к корпусу из кирпича, заставленному фурами с фургонами, иные с затуманенными стёклами, с работавшими шумными моторами. Прищурясь солнцу, я из 'нивы' вылез в ветер, дувший с поля. К нам шёл быстрый, невысокий, в куртке, кожаной, короткой и потёртой, смугловатый и спортивный с виду тип. Другой тип в ватнике спешил в припрыг от маленькой конторы с вывеской; вслед - люд.

- Я, - бросил Марка первому типу, - чуть припозднился... Мутин Андрей: охрана, сыск, безопасность... Павел Михайлович, мой друг... - Так он представил нас.

'Охрана', то бишь сыщик, начал, неуверенно и смутно: - Извините, я дал маху. Опозорился. Мог избежать проблем. А в оправдание скажу, факт сложный крайне. И неоднозначный... Как бы ни было, - подёрнул он плечом, - мы действуем. Нашли заказчика. Кто - доложу. Поймёте... Ваше право разорвать контракт.

Близ нас троих стеснилась группа лиц и курток, что галдели: - Где товар?!.. А нам плевать, ага!!.. Ну, ёшкин-клёшкин, где начальник?.. Со вчера тут!.. Я с Орла!.. Не спали!.. Да!!.. Оплочено заранее! Вертай со штрафами!.. Мы - в 'Спайс' отсель, потом хоть в 'Агроэкспорт', там надёжней!..

Выхлоп немытой фуры из Курска бил мне в колено масляной гарью. Марка курил.

- Начальник я, - сказал он. - Будут скидки, все простои мы оплатим. Митров как, Андрей?

- Завод там действует, - ответил тот, подёрнувшись.

- Из Митрова придёт товар. Потéрпите? - продолжил Марка. - Тот, кто с нами, с 'Первым пряным', сдайте Нилычу заявки. Всех завод везёт в ноль-ноль четырнадцать в Кадольск, в харчевню отобедать.

- Класс! Лады! - послышался гудёж. - Нормуль!

- Наш принцип: мы клиенту, - улыбался Марка, - не клиент для нас. Прочь 'Спайсы'! Всем сегодня быть во фраках! - заключил он под галдёж.

Цех был со складом под горящими большими лампами у выхода. Другой конец являл бездействие станков средь луж и средь оплывших, в пенистой шапке, горок товара. Марка сначала долго стоял-звонил по сотовому возле церберов, откормленных верзил; у младшего синяк на лбу. Закончив, трубку спрятав, он, прищурясь, ждал доклада.

- Тут, - покашляв, начал старший, заминаясь, - где-то, видимо, к пяти, кажись... Порядок был, управились; с работы уходили все, и я не помню, кто...

- Баранов.

- Точно! Он сказал про иномарку. Глянул: есть оно, стоит. Качок с неё дал ксиву, что налоговая служба, с матюгами. Повыскакивали в масках... Ну, налоговая служба ведь. Напарник, этот, Саня: кто? Я: 'Органы'...

- С налоговой! - встрял младший, видно, Саня. - Адрес назвали, где я прописан, тут я поверил. Пушку забрали, вмазали, к трубе в наручниках. Схватили лом сбить кран; вода пошла по цеху. Тут я дотумкал: это бандосы.

- Знали ваш адрес?

- А и не только, - выдавил старший. - И про детей моих.

- Их лица? Видели лица?

- Маски на мордах...

- Номер машины?

- Номер? Не помню. - Старший замялся.

- Главный, - вставил напарник, - он с крупной ряхой. Склад поливали и по станкам ломьём. Он чипы сбил станкам. Потом они уехали. Нас Нилыч спас: очки забыл, вернулся через час.

Мы вышли к пострадавшей секции, вразброс детали: платы, шлейфы проводов, контроллеры, экраны и реле. Все стали наводить порядок. Мы сместились к середине гулкого, в шумах рабочих, но с молчавшими станками, цеха.

- Не виню охранников, - заметил Марка, что опять курил и стравливал дым сигареты пóд ноги. - Грозили им и знали, где живут. Здесь сам герой смолчит... Итожим: в шесть цех грабят, разоряют; в восемь - был звонок мне от закваскинцев. Я вам звонил - просил моих стеречь. Затем, Андрей, от вас звонок, с тем, чтоб послать ко мне охрану.

- Правильно. Вас не нашли вчера. Послушайте... - И Мутин вытащил какой-то файл со справками из недр короткой кожаной, не новой куртки.

- Был у друга... Слушаю.

- Инициирован был акт Закваскиным. Мы... - Сыщик предъявил нам файл, - нарыли про него. Вот краткое досье. Прочесть? Рекомендации я выскажу.

- Езжай, - сказал мне Марка. - Grand merci, Квас, что подвёз. Мы созвонимся. Будешь нужен.

Знаю, чем 'нужен'. Даст мне подстрочник, переведи, мол; после оплатит этот подстрочник как за китайский либо за бáнту; купит ботинки, дескать, размер не тот, 'ногастому', точнее мне, 'фартит'. Но в данном случае не он мне - я полезен буду Марке, если Закваскин будет тот самый, квасовский, иначе говоря. Поэтому мне нужно знать детали. Я понекал и остался. Мутин покосился на меня, но вряд ли выяснил, чтó я такое - квёлый жердина, близкий 'друг' шефа с прозвищем 'Квас', Кваснин П. М. А я угадывал, что оказался в центре дела, ибо охрана в образе мелкого, в куртке, смуглого типа с именем 'Мутин', располагает только лишь справками. С первых слов его я уверился в собственной важной роли, незаменимой, как представлялось.

- Эн Эн Закваскин, - Мутин читал для нас. - Полностью - Николай Николаевич, Тульской области, сорок лет; проживает в Москве, бездетный. Смалу в колонии, под Курском. Вновь разбой, с отягчением, и полученный срок - шесть лет. По выходу, в Магадане, в Ногликах, а потом в Приморье, он занимался с вором в законе, нынешним лидером ПэДэПэ, госдумцем, спикером фракции Львом Барыгисом, ник 'Барыга', рэкетом в сферах как рыболовства, так валки леса. Эн Эн Закваскин - главный охранных холдингов 'Витус' и гендиректор рынков, множества моек, все в Подмосковье. Он был замечен в дерзкой активности в Домодедовском и Кадольском округе, где налаживал бизнес. Член ПэДэПэ; член Схода, высшего органа ПэДэПэ, притона для криминала. Он привлекался в деле убийства мэра из Холмска. Есть информация, что в барыгисском бизнесе возглавляет блок ликвидаторов. Самолично в бане убил, по слухам, экс-президента 'Инкредо-банка'. Амбициозен, но интеллектом в целом не блещет, что, в ходе войн за собственность, оттеснит его на второй и на третий план в ПэДэПэ, тем склоняя к поискам собственной бизнес-ниши. Преданный 'кент' Барыгиса... - Мутин спрятал файл в недра кожаной старой, выцветшей куртки и подытожил: - Он агрессивен, психопатичен, нетолерантен. Фрукт девяностых. Также признáюсь вам... - Он взглянул в мою сторону.

- Дальше, - вымолвил Марка. - Не заминайтесь. Ну?

Сыщик кашлянул. - Дело, собственно, не о вас идёт. А о нас, охране. Мы дали маху...

- Будет. Не кайтесь.

Мутин темнел. - Считаю, мы бесполезны; это не наш масштаб... Вам, Георгий Матвеевич, ставят мат. Барыгис либо Закваскин вас принуждают. Вы, кстати, бизнесом на Востоке кинули тамошний криминал, по факту. Я о Корейце. Вы подчинитесь - либо убьют вас. Это им просто. Также замечу, им хватит средств стереть след преступлений и устроить, чтобы не видели тот след структуры, должные видеть. Мы не спасём вас. Наше - бандгруппы, гопы, залётные. А на вас пошла оргпреступность высшего ранга. Вы подчинитесь ей, либо вас найдут на шоссе, в квартире с дырками от контрольных выстрелов. Встал завод ваш; дальше, считаю, будет воздействие на вас лично... или на дочь, мать, друга... - Он покивал мне. - Мафия... баксы... Твари на всё идут... А потом этот бакс - в шалманы, чтобы увидели, до чего он крутой, магот! - взволновался сыщик.

- Нам руки вверх и сдаться? - ёрничал Марка. - Вы горячитесь, словно не знаете, что оно так и есть и будет. Денег всегда хотят, кроме странных, как мой друг Павел, - он улыбнулся. - Вы, между прочим, денег хотите? Вы из системы ради бабла ушли? Или ради идеи?.. Ради второго? Вам выпал случай раскрепоститься. В органах плановость, формализм, коррупция - здесь что? власть уркагана? - Марка ощерился. - Помогите мне, помогите. Вы, знаю, профи. В руки рогатину - и мразь в пах с разбегу. Но без ремарк о тварях, ставших давить меня. Ведь не вся ПэДэПэ наехала, не сиятельный Лев Барыгис, чтобы я сдался? Давит нас вошь, почти вошь... - Марка склонился к уху молчавшего невысокого Мутина. - И поэтому он пусть ляжет где-нибудь с дырками от контрольных выстрелов. А мы с вами мочой в него... Вы ведь в сыске, чтобы избыть зло и чтобы ведать, что его нет впредь ни в ресторане, ни в казино, ни в бане, ни у путанок: и на Тверской нет, и на Арбате, и на Солянке. Нету Закваскина! И вон в том 'мерседесе' больше не он летит. С пулей вашего 'глока' или 'пээма' он стынет в морге. Ведь ради этого вы со мною? Прав я? Да или нет? Коснеть в правовых оковах и отступаться - это постыдно, жалко, нелепо. Прав я, Андрей? Скажите?

Тот бегал взором.

Я же молчал поняв, что Закваскин их есть Закваскин квасовский. Дело замысловато. Право бессильно, то есть инертно, как и всегда. Карт-бланш, по случаю, у меня. Чушь планы, что не рассматривают роль Квасовки, понял я.

Мутин, дёргая курточным, с кобурою, плечом, покашлял и, потемнев малайского типа обликом, зачастил:

- Вы... Я, Георгий Матвеевич... Сто тысяч раз я... Не получалось... Вёл как-то дело, вдруг обложили: ночью в дверь стуки, и на детей наезд... Подставляли свои, с конторы!.. - Он разозлился. - Сволочи! Твари!! Всех их - рогатиной! В пах им!.. Только, однако, дело непросто; нужно подумать... Фразам не место, если рассудим, вы да и я, что нация, люди, сто миллионов, ниже дерьма уже с правовыми рамками, а дерьмо - у власти... Я понимаю вас с вашей этой рогатиной. Это, знаете, верно. Будет, как вы решили, я поддержу вас... Но, - он закончил, - лучше терпеть. Совет мой. Так будет проще, чем воевать. Всегда на войне есть жертвы. Вам это нужно?

Марка, похмыкав, удостоверил: - Нет, в пах рогатиной!! И без 'рамок'! Что этим 'рамкам'? Да ничего им. Местный разрыв, Андрей. Нам же будет вдохнуть что: воздуха. Нам единственный нужен, тот, переквашенный. Вот приемлемый путь; он стóит... Я миллион дам, американских. Ясно, не вам. Вам нужно? Нет, вам не нужно. Деньги - супруге, детям и внукам. Сам вы идейный: вас подмывает видеть шваль мёртвой. Ну, заключи́м пакт? - нукал он Мутину.

Тот нахохлился, по виску тёк пот. Его вербовали в киллеры. Раздалось с лика тёмного и немало смятенного:

- Я обдумаю... Но пожму вам руку в знак одобрения. Другу вашему тоже.

И он ушёл... Я понял: Мутин согласен; дело за малым. Он мнил казнить, не зная, что он не нужен, в общем, со всею, сколько ни есть в нём, хренью. Ибо он - 'недо-'. Богу ничто такие. Но - Мутин прав был, целя 'за рамки', проще, отважась на лиходейство, ибо мораль в нас, в 'недо-', то есть в отверженных, коих в сущности нет, смешна; мораль в нас вроде тройчатки для флагелланта; только себя изводим. Мутин вступил в круг мыслей с попранным неподвижным вором Закваскиным и с горячим 'стволом' в чекистской верной руке своей. Он, отворив дверь цеха, чуть покивал нам, чтоб укрепиться в планах, что возведут его в статус избранных, элитных и победительных. И его не сдержал Бог - Тот, Кто 'свободой воли' скрыл остракизм, ненужность русских, ну, а вдобавок веси и чуди, и ферезеев, и амореев и остальных отверженных... Важно, чтобы, пропав в свой час, он бы вдруг не полез в меня, растерянный в кошмаре 90-х, несчастный сей сыскарь, как влез в меня убитый лейтенантик.

Марка, в пальто и с левой, прямо отставленной от бедра, манерной, длинной рукой с дымящим меж пальцев фильтром от сигареты, мне подмигнул.

- 'Призрю вас, - проговорил я. - Ибо Я Бог ваш. Волей Моею вам побеждать. Я Яхве, Бог над Израилем'... Мутин - новенький в мартиролог? Скольких убьёшь?

- Дружище! - щурился Марка. - Я исторический персонаж. Кто прочие - не знаю. Наплевать на них. Я длю историю, творю её... Таков удел Израиля и наша миссия. И, в частности, моя, Квас, миссия.

- Всем верится, - заметил я, - они не лишни в этом 'сём мире'.

- Вряд ли. Я - áктор; прочие средство, даже и Кремль ваш... Ты мне поможешь? - Он помолчал. - Во Владе?

- Прежде мы в Квасовку.

- Ладно... Нике привет.

Я вышел. Вновь солнце, ветер, снег, фуры, люди, ждущие и ходящие взад-вперёд, псы, голуби на асфальте, лес вдали... Есть Монмартр, Пикадилли, Токио - а я видел лишь это, жгущее чувствами колоссальных мер. О, Родина, моя Родина! Мне б в каморке пить горькую, чтоб запить тоску, заплутав в громаде, что вобрала мой род к тайному, неподъёмному всякой нацией, непостижному, - да и нам неясному, - ради коего мы ломаемся, чахнем, гибнем, так и не ведая, для чего, ибо нет у нас ни богатств, ни счастья; разве что в мае, лепящем кроткий русский наш рай, мы нежимся перед сумраком вьюг и слякотей в криках воронов средь пустынной шири, дабы и впредь хранить проклятые, словно вросшие в плоть безмерности для каких-то нечеловеческих перспектив. Вдруг Бог здесь сойдёт в Свой час? Бдим вверенный окоём, а ропщем - сразу творим несчастья в качестве знака слепо принять удел верных преданных стражей, кличущих тщетно: что тебе, Родина, мать и мачеха?

...От осевшей маркиной 'ауди' у жилья родителей, я побрёл в магазин вблизи, куда долго, систематически, 'импортировал' пряности - элитарный, непопулярный, но товар праздничный. При звучании даже: лавр, кардамон, корица, мак и шафран, - загадочно блещут призраки моря, пагод и тропиков, смуглых ног незнакомки и, может, счастья. Я среди специй грезил здоровьем, выправкой кэпа чайного клипера, повернувшего в галфвинд; грезил о знатности, гордой старости, пышных ужинах в Новой Англии или Выборге, о спокойствии и довольстве, не о надрывном нищенском быте с вечной угрозой пагуб и тягот.

Дело аллюром шло к кульминации.

'Этуаль' был свестником нашей с Никою фирмы. В мгле девяностых, изгнанный с институтских пажитей, я сперва занялся конфетами, утюгами; также РС-шками, серебром, алмазами, красной ртутью - всем этим бывшим разве в бумагах и не принёсшим выгод, кроме терзаний. Вдруг - мысль о пряностях. Это я. 'Этуаль' же был 'Промтовары' с номером '25' горторга; он, впав в угар реформ, тщился выжить и торговал чем можно: гречкой, стеклом, розетками, клеем, скрипками, поварёшками - до поры, когда фабрики сдохли. Год ещё продавал он ввозной хлам, типа спирт 'Ройял' и 'Чупа-чупсы'. Я же со 'специей' (сборы коры, лепестков и листьев всяческой флоры) занял свободную, в общем, нишу, не приносящую сверхдоходов, но подходящую. Я вплыл в заводь, где не толклись рвачи, и барыжил на пряностях. Но найти товар и доставить стоило денег да и трудов. Случалось, что на привычном некоем месте встретивши вакуум, я мчал в новое, чудом всплывшее и словчившее, чтоб в оплаченных мной пакетиках 'Перец чёрный' был сбор черёмухи, а 'Мускатный орех' был жёлудем. Сдав товар в галопирующей инфляции, прибыль я не снимал: то банк исчез, то на месте продмага вдруг 'Пром-инвест'. Так жили: я, мелкий частник, - и 'Этуаль', линявший из чайки совторг-коммерции в буржуазную утицу с бизнес-хваткой, также со склонностью брать товары задёшево. Я, при развитой конкуренции, помешать этой склонности был беспомощен. Назревала трагедия. 'Этуаль' всё имел со старта, всё, кроме навыков, кои он приобрёл. У меня - лишь 'нива' с вялым квашнинством как неумением оборачиваться (вообще быть), плюс ипохондрия от синóпсиса, или нашей истории: от того, что Бог знает один сюжет - не про нас...

Ишь, как оно: рвался к данности, в 'злобу дня', в реальность и в достоверность - ан, снова дискурс. Нужен же ясный и однозначный плоский Кваснин с идеей, где сыскать пропитание.

Дама вешала рис, грамм в грамм, внимательно, и совок то скидывал, то набрасывал лишнее; дама вся с головой в работе. Но, клянусь, в даме также любовь, мысль нравиться, маета о детях и частый промельк: что я такое? Хоть мне не кажется, что наш мир лишь воля, в лад Фихте-Юму (мол, пропади мозг - миру конец), мне ясно, что мир - от смыслов, кои рождает мозг; оттого-то мир лжив, искусственен. Сознавать и жить - разное.

- Перцу! - вышла директор, рыжая, тридцати с лишним лет и с зеленью глаз. - Сто пачек. И желатина, двести... - Это она всё - мне, наскоком.

- Что? желатин? Не мой товар; у меня его нет... - Я вынул из сумки ручку. Путает с кем-то; ей все одно.

- Чей? Чеховских?.. А вы - пряности? Я забыла вас... - и стук ногтем в стёкла прилавка. - Да, желатин ведь чеховских, а вы пряность... Всё записали?.. Так, вас когда ждать?

- Деньги за старый, прошлый привоз дадите? - проговорил я. - Сразу вам новое...

- А не проданы, - прервала она, - ваш мускат с корицей. Это любителям; я сама обхожусь лишь перцами. Кстати, дорого. Желатин что возят, могут дешевле, нам обещали; кажется, в 'Спайсе'...

Хитрая знала: я в её власти! Я был единственным, но теперь, с настойчивой фирмой в Чехове и с пройдошливым 'Спайсом', я не один, тем более спекулянт по сути. (Марка мне скидку дал, но я вёл с ним дело без скидок и, стремясь к суверенности, обращался к прочим, даже и к многим). Я конкурировал, но час прóбил.

- Да-да, дешевле! В Чапово фирма; вы не оттуда? Можно дешевле?

- Хоть я оттуда, - врал я ей, - но у нас не всегда всё. Есть товар из других мест. Верно, дороже, но ведь мы как вам: без предоплаты, в ассортименте. Чехов не сможет так... - Я украсил свой вид ухмылкой: мол, дьявол бизнеса. - Мы вам разве руно не возим; в целом Кадольске только у вас все пряности. - Для солидности я упёрся в стёкла прилавка и наклонился к ней, ладно Кáрнеги, поучавшего, что-де надо пленять партнёров. Стёкла вдруг треснули.

- Что наделали?! - Дама дёрнула модной стрижкой. - Вы точно школьник!!

К нам обернулись.

- Я... простите.

- Ох!! Витрина же из стекла!.. Всё, хватит!! Хватит нам ваших этих всех перцев! Ваш перец дорог! Хватит, зачем нам? Вы нам вози́те лишь кардамон и стéвию!

'Этуаль' потерян. Мне отказали в прибыльных пряностях, а на редкостях, пачек двадцать шафранов да кардамонов (что, несмотря на то, нужно где-то найти-купить-транспортировать), не возьмёшь своё... Бизнес умер, закончился. Я подвинут был от кормушки. Сходно недуг гнал с жизни. Слёз я не смог сдержать. У неё сел голос.

- Что вы не пишете? Кардамон пять, дальше шафран пусть; ну, и имбирь; мускат пять пачек... ну, и бадьян с гвоздикой; и ванилину, пачек под сотню. - Явно смутившись, пробуя чёлку тонкими пальцами с обручальным кольцом, закончила: - Триста я вам найду дать... Хоть и не продано.

Мы пошли в кабинет, где сели. Рыжая ныла, чиркая ордер: - Вы точно маленький, право слово... Ладно, не вычтем... И... вы не очень. Спали с лица... Наверное, неприятности? Сложно всем сейчас, всей стране... - Вещая, что-то строчила, чтобы и спрашивать, но и повода не давать подумать, что мы беседуем как мужчина с женщиной либо что ей действительно важен я, не ордер, не накладная.

- Да, простудился. Ездил на дачу... - вёл я. - Оттуда... 'Нива' сломалась. Мне нужно денег. Но о стекле - конечно, я оплачу. Стекло пусть за мой счёт, ладно?

- Где ваша дача?

- Флавск; он город. К югу от Тулы.

- Флавск... А правильно я пишу? Кваснин вы? Павел...

- В Квашнин я... Нет, я Кваснин пока. 'Эс' пока, а не 'ша'. Кваснин пока.

- Вы запутались? Но и я смешалась: 'ша' или 'эс' вы? Разволновались?

- 'Эс' буква. 'Эс' я.

Встречи полов низводят в область приличий, дабы замедлить резкий срыв в пропасть, в оползень тел друг к другу. Есть исключения. Но, как правило: где мужчина и женщина - там эдем, штоф полон, пламя без дров горит. Где она/он слиты - там мы как Бог.

Рознь - с умыслом. Вспомнив, как всяк нелеп в сём мире: заболевающий и давящийся пищей, вдруг задевающий за углы, икающий ни с того ни с сего, страдающий от жары и стужи, ибо расколот в эти вот пóлы, осознаёшь: не к счастью 'твари по паре', но с жутким планом сжить нас со свéту. Я стал бы бог, будь цельным! О, первозданный, с лишним ребром как с Евой, я Богу в пагубу! И сейчас, близ этой фемины, я повторяю: может, она - та самая, что была вне судьбы моей, но какую нашёл-таки? Не отсюда ли беды, что мы не с той всю жизнь?

- Раздавил, - горевал я, ― стёкла прилавка. Что за работник?

- Явно не ваше эта торговля... Хоть время сложное для нас всех, наверно, - делала ордер рыжая дама и говорила: - И у меня друзья в торговле, бывшие гиды и инженеры. Даже есть медик.

- 'Даже'?! - завёлся я, вместо чтобы отправиться в бухгалтерию с её ордером, как положено: этикет такой: 'благонравие', 'лимитировать', 'здравый смысл', 'такт', 'порядочность', 'жизнь для дел', 'нормы', 'рамки', 'непозволительно' и 'пристойность'... полный 'бонтон'! Мы в обществе, где ступить в ширь, вольно вдохнуть и выдохнуть, посмотреть в открытую, выдать прямо, чтó там, на сердце и на уме, - опасно. Жизнь под запретом. Движемся робко, думаем тупо, чувствуем вяло; если точнее: думаем подло, чувствуем лживо. Мир наш Бутырка; камню вольнее; нам - дважды два четыре в каждом порыве, так, не иначе; и я сто лет в тех чёртовых дважды два четыре, а не пятнадцать или шесть сотых. - Медик? - твердил я. - Вы поясните, чем они лучше? Им привилегии? Отчего, раз медик, скажем, вас трогает, - я накрыл её кисть своею, - вы полагаете, он вправе вас трогать как вас врачующий? А немедик - сразу не вправе, пусть бы немедик высмотрел важное и болящее в вас существенно! Он бы понял: пусть вы и дышите - но не в полную. Что вам медик ваш, если жизнь мертва, если жизнь как не жизнь?

- Мне... - стала она сбиваться.

- Видимся, - ну, и что, кроме просьб привезти то-сё? - прервал я. - Что кроме выписки накладных с упрёками, что гвоздика и лавр не пахнут? Вы хоть задумались, что я жив, а не мёртв, как пень? что мы видимся чаще, чем ваши медики, кои менторски учат, что и как делать? А ведь по сути я вам полезней, чем эскулапы. Вдруг вы помрёте, помня лишь сметы, чеки и деньги? Это ужасно! Я для вас ордер и накладная? Знаете... - Я сдавил ей руку. - Я не приеду. Вы всех прохожих, предполагаю, мыслите хламом, в коем единственно драгоценное и живое - вы... Обидно. Я вам не пикуль.

Рыжая встала. - Что горячитесь? Муж мой медик... Я не про то... Не пикуль... я замечаю вас, иногда... Вам вздумалось, что вы пикуль? - Вытянув пальцы из-под моих рук, села.

- Вы замечали? - проговорил я.

Рыжая глянула и смутилась. - Как вы узнали, что я тревожусь? Вы не психолог? Впредь буду думать... - произнесла она, встав к шкафу. - Знаемся долго, но говорим и вправду в общем впервые, и не о перцах, а как... люди.

- Будем дружить, - поднялся я. - Вера? Так вас зовут?

- Да, Вера... - И притворилась, что смотрит в папку, взятую в шкафе. - Только при всех не сможем... Нас не поймут.

- Наверно. Даже решат, что мы влюблены друг в друга.

Попунцовела.

Я подошёл к ней. - Впрямь влюблены, не смейтесь. Как нужно всем, возможно... - кончил я тихо, вспомнив 'отцовскую (мне сказал мой Митя, первенец-мальчик, в Квасовке у костра) любовь'.

Я вставил, комкая память, нёсшую боль: - Поведайте о себе, а, Вера? Мне интересны вы как есть, ваша целая жизнь, приведшая вас сюда директором, чтоб общаться со мной, краснея.

- С рыжими вечно... Это так бесит.

- Бесит... - Я вторил и уходил в себя, где внимал только первенцу и словам его про любовь - 'отцовскую', дескать.

- Деньги дам наперёд. Вам нужно? Если вам нужно, выпишу ордер.

- Вера. Пойду. Простите.

Я брёл к родителям; их дом был рядом, метрах в трёхстах. Я деньги не взял у Верочки, хоть и нуждался и заходил за ними. Ибо не выгод ищу, а Жизни, зная: умру, кто вспомнит меня как личность, не как лотошника? Не выгоды нужны мне, а естественность, подобно той, что из земли растут цветы, и месяц светится, и девы нежные. Ломлюсь в людей; но люди в панцирях.

Взяв сына с брáтиной, укрытой в пластиковой сумке, я выбрел к 'ниве'. Мать спустилась в старой шубе. Мы поехали в Сбербанк, где деньги 'берегут от нас', есть шутка. Добрались, и мать ушла; а я сидел следя, как ветер мёл льды клумбы гривой жухлых трав на этой клумбе.

- Скоро, пап, - спросил сын сзади, - бабушка придёт?

- Да, вон она, - толкнул я дверцу, - возвращается.

Мать села.

- Едем?

- Сын... - Мать, взяв ладонь мою, как я до этого брал Верочкину руку, хотела, вероятно, откровенности. Напрасно; я не мальчик, чтоб внимать всем и покорствовать. Я взрослый, у меня есть принципы, идеи, скептицизм, ирония и даже неприступность, отстранённость. Из-за хвори я стал мягче и податливей, но не настолько, чтоб выслушивать урок.

- Такое дело, - произнёс я в наступательном порыве, - врач оплачен. Нашим Гошей. Он сказал, что ради Роди.

Мать потупилась. Ей мыслился сын доблестный, активный, предприимчивый, имущий, выдающийся, талантливый, напористый и прочая. А вместо этого знакомец, Маркин Гоша, филантропствует. Будь я моложе, обещал бы ей луну с небес и кучи долларов.

- Всё в норме, мама.

- - Понимаю. Рада вашей дружбе.

- Мне ты рада? - подал сзади голос сын.

- Да, рада, Тоша; очень... Хочу поэтому, чтоб внук мой не нуждался... Гоше я признательна. Однако...

Я напрягся.

- Вещь продай, - сказала мать.

Волнуясь, я твердил: - Я ме... меняю, мам, фамилию!.. Нельзя так! Мы никто без брáтины. И он никто - твой внук, и я никто. И... вообще!

- Он без учения никто. А ты... Ты и сейчас тень. Родя гибнет. Нужно денег, сколь ни есть.

Я вылез справиться с внезапной дурнотой, сыграв, что нужно-де проверить шины и т. п. Сняв ногтем наледь с щётки на белёсом лобовом стекле, вновь сел за руль.

- Твой папа отступил от брáтины; он в возрасте. Продашь вещь ты.

- В ней род наш! - нёс я. - Род продать?!

- Вздор! - отмахнулась мать. - Не верю в то, что отпрыск твой ряд лет спустя и, может, без тебя уже, не обменяет вещь на 'бээмве', девиц.

Я слушал мучаясь. Я жил квашнинством, славой предков. Тяготы, лихо, бедность терпимы, если ты близок древнему роду и есть свидетельство, вещдоки, не один причём... Отец мне отдал брáтину, тем сняв с себя ответственность? А мне как быть, никто не думал?! Полагают, я бесчувственная чурка?! Будь продажа - я, заблудший в подлом мире, хилый плотью и духовно, окажусь без 'корня'? Вряд ли вынесу... Вновь мне решать?! Как быть в двусмысленных, гнетущих обстоятельствах? Вручив мне брáтину, рискнули Родей, чадом дней Гагарина? Рискнули явственно, ведь я могу пойти в отказ... Знать, я дороже им? Как кто? Как здравый якобы нормальный индивид?

Нет, ненормален я, сдыхающий и, вкупе с предками и дальними потомками, являющийся вторсырьём, отбросом в историческом великом празднестве колен Ефремова, Ассирова, Иудина и Гáдова!! Короче, Богу - я ничто; родителям ничто - мой брат? Шаг сделан: только я отныне суд и юрисдикция, впредь мне решать: жить Родиону - либо мне жить честью рода и так далее. Мать дальновидна: поняла, что, после первенца, я уступлю.

- Он плох? - глотнул я седатива в виде капсул.

- Жив условно, - пояснила мать, чтоб я окреп в решении. - Ты сам хвор.

Брáтину мне не спасти, я понял и сказал: - Продам... Но не сейчас, не сразу... После.

- Сын, обследуйся.

- Да, - покивал я. - Да.

Мать вылезла из 'нивы' и пошла домой. А я смотрел вслед гордым чаяньям, упрятанным под старую, но вот на ней, по виду, - шубу царскую. И я решил, что подарю ей шубу из песцов. Пусть у могил сынов своих поплачет статная красивая и элегантная особа.

VIII Береника

Ехали вдоль взорванного дома. Прежде видная, многоэтажная, внезапно башня стала грудой плит и балок, мебели, разбитой утвари вразброс с телами, стала страшной пыльной грудой, где вертелись экскаваторы, копая, сортируя, багря, отгребая хлам. Дверной косяк в отметках роста чада, орден павшего под Ржевом пехотинца, альт музыканта из московской филармонии свезут в карьер, устроив квази-кладбище. Никто не будет приходить туда, оплакивать их станут снег да дождь. В апреле, может быть, когда ещё нет зелени и все обломки видно издали, когда гуляют ветры, - на корявом металлическом пруту, торчащим над панелью, заколышется эластик с ног загубленной красотки из Московского Инъяза - как укор судьбе, как жест сказаться так хотя бы.

Я сквозь Центр катил на север.

Старый дом наш был торцом на Карнавальную, другим торцом - в сквер с с клёнами, большими тополями, липами, берёзами. Из 'нивы' тронулись к подъезду, нёсшему великий груз забот властей под видом крепкой, из металла, оснащённой кодом двери. Я же думал, что спасут нас, если станется, от дронов или бомб не дверь, но серость, блёклость, неказистость короба из плит, трактуемого сорок лет жилым.

В квартире '70' предстал склад ящиков с наклейкой '1-ый Пряный...' Специи? Неправильно. Мы думали кончать с маклачеством; я и в деревню ехал, стирая прошлое, - жена же набрала товар: знать, Марка дал. Оплаченный им эскулап для брата с этими вот ящиками значили, что я, и так должавший, вновь одалживал. Провижу: позвонив ей, он, великий благодетель, вняв стенаниям, что 'есть заказчики и ждут', 'единственно нет пряностей', завёз ей эти пряности, сказав, что благодарен ей за сбыт его изделий... Всюду - пакеты, тучные сумки и накладные в 'Торги', 'Ритейлы', 'Трейды' и прочее, ловчащее набрать товар и продавать, а после не платить поставщикам. Я был в убытке, и торговый мой баланс был отрицательный, что знали я и Марка-финансист. Не знала лишь жена. Та женщина, что, взяв товар, с ним бегает, разносит по заказчикам, чьё имя 'Береника', - мне жена... Добавлю: 'Береника' - имя дам в старинной Македонии и в странах эллинизма; ещё звалась так дочерь Ирода, губителя чад вифлеемских; так звалась противница ап. Павла; также так звалась метресса Тита-императора, повергшего Град избранных. По переводу 'Береника' - 'Триумфальная'. Про внешность Береники: с тонким станом, конечности протяжные и голова как будто бы бутон на стебле - вот она. Высокий рост при казусном разброде членов: чудилось, они колышутся. Она подобилась, вне всякого, мадоннам чинквеченто (дамы-башни). Плюс длинный рот ещё, что оттеснён от скул умилками, и подбородок с ямкой; миндалины двух глаз в их сини да соболиная томительная бровь. Вот Ника - вся собою локомоция и линеарность, странница в трёх соснах, попаданница бессменно не туда. Отец мой звал её 'Девица-Невпопад'. Однажды в детстве вешалась; ей вдруг подумалось, май кончился, волшебный май с цветением, - она расстроилась... Я двинулся с порога к телефону, что трезвонил.

- Феликс?

'Yes! (Наигранный звук вздоха; было ясно, он в бездельи). Рад тебе... Но, сэр, ОБлом! Всё к сучьей маме! Всё обрыдло!! У Эуропу! - Он коверкал речь. - ЗаСТОЙ!! МЕРЗЬ, ПАкость! Всё не так, как год назад. Я жил тогда! Мзду дашь - и сбыл... А впрочем, мы анонс, что на концерне в Швэцыи творится лэктротэхника, а на российской части суши не желают разживаться лэктротэхникой в преддверьи выборов, боясь, что нужно съехать в Англию'.

- Ты не по долгу? - произнёс я. - Помнишь, заезжал к тебе и занял денег.

'Помню-с! - он хехекнул. - Уважаемый Квашнин, сэр! Помню-с! Вам известно, - хоть об этом лучше с пьянкой в 'Bishop's finger'е, - что минимум для джентльмена - лям. Так что имей он лям, то Шмыгов был бы, сэр, в далёком месте!.. Должен триста? Well, я их возьму и просажу их в 'Би́шопе'. Пойдёшь со мной?.. Ба, мне звонок! Из мэрии!.. Сэр, после, после... Пётр Васильич! - начал он. - Рад, рад!..'

Пусть мы знакомы со студенчества, он бы остыл ко мне, не напиши про Квашниных историк девятнадцатого века, что, твердил он, был его далёкий прадед (он, добавочно, принц Уэльский, принц Монако и султан Брунейский, врал в подпитии). При всём своём снобистском хвастовстве он не был глуп и, чтя реликвии, порой блистал, сбивая спесь с напыщенных 'спецов', не ведавших про Репниных, Борецких, Холмских, Глинских и Хилкóвых, ни про Тюфякиных и Квашниных в собраниях, где возносили лишь 'Голицына и Оболенского' как представлявших всё дворянство. Брáтину мою он видел пару раз и счёл подделкой, хоть признал, что, мол, за 'восемь тысяч баксов' смог бы сбыть её; он обещал помочь при случае, смекал, что я плохой делец.

Свет осветил зал-комнату, и я узрел картонные большие ящики, потом - сашé (пахучие и разных форм подушечки), сервант с посудой и рояль с распятием восьми концов Рогожских-Виноградовых. Старообрядческий, их род был из купцов, и бабушка когда-то внучку прописала - Нику Тимофеевну. Так я попал в Москву. Тесть, лётчик, после службы зажил вольно под Молчановкой (Приморский край), чтоб с ружьецом размяться пó лесу и поболтать у пламени с коллегами. Трагическую весть о внуке вынес трудно, приезжал...

Я, сев у полок с папками, извлёк конверты, справки, фото... 'Вах! АЛЛА АКБАР с Новогодом!'. Далее - криво, почерком Мити: 'им нужно выкуп дать... отцовская любовь, пап... 300 тысяч... жди Марата, с ним решайте... режут пальцы...' Даже сбыв всё (и квартиру), не собрал бы я всех денег. Говорили, что, хоть всё отдай, нет толку; ичкеристы одурели, гонят русских, газават!.. Я слушал знающих: 'Брат, сына нет, считай, пропал он, кончен'. Марка выслал сорок тысяч, больше я не смел просить. Тогда он начинал свой бизнес под Читой - я жил в Москве. Но и скрывал я случай, в том числе в семье... Да, многое пошло здесь вкось! Во-первых, криз отчаянья, депрессия. И Марка был наездами, что охлаждало дружбу, вот второе. В-третьих, он вздыхал по Нике. И квашнинство здесь сказалось как табу отягощать других, добавочно к неверию, что возвратят мне сына. Собрано, короче, было двести; матом: 'Трыста!' - от Марата, плюс два фото: сын без пальцев. После - МВД ко мне: ВАЗ с номером таким-то ваш? проблема; не спущусь ли для осмотра?.. Под сидением что, опий? 'Протокол!'... В милиции я проторчал полдня; затем был кабинет с табличкой: нач. чего-то 'Хаджалиев Э.': 'торгуищь? бизнис специев? вот как в твоей машине, э? Подкинулы?'... Я обвинялся по статье какой-то там, часть два. 'Учоный, а по ходу ты наркот?!' Я спорил. Взялся вдруг Марат, здесь свой, глумился. Я спроважен был - 'подумать' - в 'обезьянник'. Хаджалиев подытожил: даст ход делу, но сегодня, видя трудность, связанную с выкупом, 'прастит'. Я был подавлен, став пришельцем в собственном, выходит, городе. До этого я думал, что живу на родине, но нынче я не ведал, где живу, не ведал, кто я сам, предавший сына, не пожертвовавший ни рубля, с резоном: мол, зачем оно, коль есть серьёзный шанс, что 'кинут'. Я глушил ту мысль, что, в равной степени, имелся шанс везения. Но разум ценит логику; чувства не значат...

Дело таилось; Ника не знала, как и родители... Спустя два месяца, 'ваш сын Кваснин Д. П.', сказали, сгинул 'без вести'. Фигурой мук моих с тех пор являлась брáтина. Ночами я разгадывал: вдруг я, продав её, набрал бы сумму? Вдруг уверенность, что в брáтине достоинства и слава Квашниных, - вздор, фикция, нелепость? Вдруг ценнее просто жизнь, не смыслы?

- Пап! - воскликнул сын, найдя меня с тем снимком. - Фотка, что ли? Покажи!

- Нет, справки, - лгал я. - Скучные. Смотреть не надо.

Он кивнул на лёгкие картонные коробки (с пряностью 'Гвоздика').

- Сложим крепость?

- Да. - Я помогал в беспамятстве, и он играл, обороняя 'крепость' то от орков, то от гномов... Вдруг возникла с сумкой Ника, взгляд её, нездешний, дымчатый.

- Приехали? - Я ей помог снять плащ. - Отлично! Тош, ко мне, малышик!.. Что в деревне?

Я, смолчав о призраке близ Лохны, начал в кухне, где она готовила: - Вновь пряности?

- Дал Марка...

- Зря. Наш бизнес кончился, издох.

- Как? Есть заказы, я их выполняю. Покупаю я на рубль, а продаю дороже. Бизнес кормит, он доходный. - Ника стала резать лук. - С заказов кормимся, живём. Рентабельно вполне.

- Вздор, Ника! - возражал я. - Платят плохо и с задержкой; получаем часто меньше, чем затраты. С новой партией от Марки долг возрос.

- Есть сфера, милый... Адвертайзинг. Сбыт товаров для рекламы. Адвертайзинг... То есть Марка мне сказал, наш бизнес для него как advertising, а вдобавок и promotion, чтобы мир узнал о фирме 'Первый Пряный...' Адвертайзинг и промоушен стоят трат. Он платит нам с тобою за рекламу. Мы нужны ему, сказал он, не как сбытчики продукции, а больше как реклама.

Темновласая, с туманным взглядом... Я, ища в ней след утраты, видел мягкую улыбку.

- Ника, - говорил я, - Марка меценатствует. И филантропствует. Ты поняла?

- Нет. Адвертайзинг... - Взгляд её и нарезание в замедленном протяжном темпе лука убеждали: Ника грезит наяву. - Да, advertising. И promotion...

- Предложение! Мне, помнится, он предложил тебе когда-то руку, - вставил я, - Марка. Было, признайся?

Ника застыла и улыбнулась с нежной печалью. - Я тогда, после 'Шéрбургских зонтиков', не в себе была: там Франция, любовь; здесь - порт во льдах, грусть, юность... Он был пылок, неотвязен; стал разыскивать, что оставалось рядом с ним от заплутавшей в Шéрбурге.

Что он любил её, известно; но о степени их близости я знать не знал... Ишь, приоткрылась невзначай и режет чёртов лук.

- Расстроен?

- Да, - твердил я. - Ну, а ты?.. Что, плачешь? Не от лука? Проливает слёзы память? Ты, наверно, сожалеешь? Знай я это... - продолжал я. И вдруг выдохся, устал. - Гадаю: Марка помогает нам, любя тебя?

- Он друг наш. Твой и мой.

- За Родю платит: ты просила?

- Что не так? - она заплакала беззвучно. - У меня ползут колготки... Боже мой, боже!..

Плач - не по тряпкам, не по колготкам. Что гнало в Квасовку меня - из рода, что снедает Нику. Первенец. Пять лет назад пропал наш Митя.

- Хватит! - вскрикнул я с болью, глядя на длинность и на безвозрастный вид любимой.

Дамы в метро, дородные, не очень и худые, висли над нею, если сидела, чтоб гримасой, обсыпающей визаж, внушить, что фифочке, - длинной, вольно рассевшейся, живущей, мол, в своё большое удовольствие без чад и пр. невзгод, - пора подняться, уступая место им, заслуженным, измотанным, затюканным, но верным долгу матери и трудовой приличной женщины. Я был свидетелем, что и юнцы вдруг попадали в сеть, затеяв флирт с, казалось бы, ровесницей, и как краснели, выяснив, что флиртовали с матерью, общавшейся в них с мёртвым сыном... Всё это было - 'береникизм', жизнь в обществе как будто бы вовне его. Ансамбли принципов, различных точек зрения, мод, норм и кодексов, больших и маленьких концептов, предрассудков, трендов, вер - в ней распадались, рушились. Сей тип глух к разуму и производным разума, обходит понятийный книжный хлам. Тип с этим качеством - дар избранным. Вас выбирают ради вас, без всяких перспектив на выгоды... Короче, с Никой я, как с Верочкой-директоршей, иначе видел мир и, мучим им, превратным 'миром сим', мне крайне чуждым, сдерживал, чтó низвергалось на меня лавиной, чтó, - предчувствовал, - несло мне и спасение и ужас одноврéменно.

Я внёс на кухню сумку. - Брáтина. С чего начнём?

- Но почему твоя?

Я отмахнулся. - Случаем. Так вышло. Был в Кадольске. Не гадал не ждал... Возможно, что отец жалеет, - Родю, внука, мать, нас, - больше, чем традиции, устои, родовые мании и символы... - Взглянув в окно, я произнёс: - Нет, здесь не город. Мрачность, панельность, трубы заводов, базы, рутинность, трассы и фуры, бензоколонки, - здесь, Ника, пригород. Москва как таковая - за Рогожским, за Сущёвским валом, за Садовыми. Случись возможность - убежим отсюда.

- Милый! Наверно будет ребёнок.

Я не ответил. Тёк первый день Страстной недели. Сын, вбежав, рассказывал, как ели 'кашу, мам, из вербы'.

Я, одевшись, потащился сделать нечто - что давно наметил. Брёл я сквером вдоль дороги. Грязный, льдистый, снег крыл землю, как коростой; ветер дул мне в бок. Я думал: мальчик близ Лохны; 'грех' юной Ники, ставящий Марку в пакостный ракурс, если он спал с ней; также ребёнок, что, дескать, будет, - случай ужасный и неприятный; правда, при этом закономерный. Точно по Диккенсу, кто ведал, что нужда и хвори - вещь сродни экскреции, настолько заурядная. Я, в принципе, почти фекал. Тем в 'майбахе', что едут мимо, и вон той, в песцах, мне встречной, я лишь заваль в сытой жизни.

Аритмия подсекла меня. Я отшатнулся к старой липе и стоял там с ней в обнимку... Вновь побрёл... В ларьке, взяв пиво, зыркнул в газетку 'Труд и Работа', что на витрине: в ней 'треб.' садовники, водители, бухгалтеры и пр., все от семнадцати до, ясно, тридцати, желательно киношной внешности, закончивших Йель с Гарвардом. Ну, а лингвистов в пятьдесят вам нужно? Нет, не нужно. Знал немецкий? Толку мало. Как груз к возрасту и без привязки к бизнесу, язык никчёмен. Дайте им рентабельный язык, коммерческий, доходный... Пиво тóркнуло, и мир вокруг стал ярче, беззаботней. 'Коротнуло вас, любезный! - Так сказав себе, я хмыкнул. - Не Квашнин покамест? Неужели? Быть не может! Птицу видно по полёту! С виду, кстати, извиняюсь, как Квашнин вы...' Миновал я двух нимфеток местной школы, что обиделись, поскольку я не дал им закурить и изъяснил про пагубность курения. Потом я расстегнул пальто; вон цель: за трассой корпус ОВД, а перед ним ОМОН и СОБРы. Ну, а слева, приближаясь, шла колонна ― в чёрных куртках бардакóвцев, тщившихся в шоу с маршами, эффектным зигованием и хоровыми воплями. Вождь этих в чёрном, разновозрастных усталых пыльных лиц был дёрганный, поджарый тип, холерик в чёрной с кокардой твидовой кепке. Он задержался на светофоре и бормотнул мне, пьющему:

- Пьёшь 'Хейкенен'?

- 'Трёхгорное'.

- Ай гойда!! - проорал он. - Русское - лучшее! Собрались в Москве златоглавой некогда русичи много лет назад в пай Трёхгорного пивоварного товари́щества. Сам Морозов участвовал! Выпускали - сто тысяч вёдер. Гойда, Россия! Квас, водка, пиво - русская сила! - Он подмигнул мне. - Ну, орёл! Люблю таких!.. Петров?

- Квашнин.

Он вновь вскричал: - Род русский, древний, род боярский! Не какая-то там сникерсня! Стать русская; ручища же... - он тряс мне руку, - богатырская! Пятак гнёшь, друже?

- Гну пятак, меня - копейка гнёт.

- Да гой еси вам исполать! С таких, как ты, пора лить статуи, чтоб видели, какие русские могутные, цветущие, двужильные! С тобой сметём любых врагов!.. Где ты работаешь, что выглядишь нестатусно?.. - Витийствуя, он пристально следил вокруг и, как зажглась на светофоре прозелень, вдруг выкрикнул: - Соратники! Сарынь на кичку! Марш!!

Мы перешли. ОМОН и СОБР нас встретили и повели нас к ОВД, - что злило бардакóвцев. Лидер их начал в крик возмущаться:

- Право на марши! Гой еси гойда! Кто запрещает - штраф тыща МРОТов либо же срок! Честь русским! Руки в карманы от провокаций!

Главный ОМОНа рявкнул: - Вас задержали для разбирательств. Молча хреначьте прямо за нами, сбор долбоёбов.

- Это фашизм!! - нёс лидер шествия.

Мы двинулись с конвойными. Я медлил. Раздалось: 'Бля, в строй, жердяй!' Сказавший это - прав. Реально хрень! Облом в натуре! Как ведь было? Отдыхали, анекдотили, точили лясы про гудёж да шмар, - вдруг сбор на 'сучьих бардаков'... 'Пьянь длинная, ровней канай!' И нас ввели во двор. Сев боком к солнцу на скамейку, я расслабился, поскольку был хмельной. Казалось, я здоров, не беден, брат - кикбоксер, первенца не было и стынь выдохлась, чтоб, под пение кенарей, на прыщавый лик города с ртом повапленных - под гламур - бульваров выплеснулась весна.

Потом пришёл люд с камерой. Вождь бардакóвцев начал, - ради пиара:

- Слава великой вечной России! Гой еси гойда! Сарынь на кичку! Бог и порядок! Прежде нас били либо бросали в тюрьмы, в кутузки и в капэзэшки. Нынче нам двор мал. Их судьба - отступать, склоняться; наш удел - укрепляться. Их судьба - всё терять. Наш удел - обретать. К нам новый друг, смотрите! - Он кивнул на вялую хмельную кучу, чем я и был в тот миг. - Квашнин, боярской крови, с нами... Щелкопёры!! - лидер дёрнулся. - СМИ лживые! Что крутитесь?! Либерасня! Честь матушке-России! Слава во веки! Сменим строй бедных и олигархов - строем счастливых! За справедливость, веру, порядок! Слава России, гойда-пригойда и исполать всем! - Махом сняв кепку, он стал креститься. - Это наш ход с Христом-Спасителем. У нас Христос. У них - фальшь, водка, наркота, которые завозит сволота. Их дело - войны, криминал с развратом... Сволочи!! Их час прошёл! Власть скоро будет наша!

СМИ ушли, и он подсел ко мне.

- Я Пётр Хвалыня.

- Павел.

- Ты Квашнин?

- Квашнин.

- Да, стати знатные! Мы именитых выделим. Князь, граф Квашнин.

- А 'фон'? 'Синьор'? 'Сэр'? 'Дон'?

Он нервно закурил. - Нет. Тренд не тот.

- А, может, 'ста'? 'Ста' к месту, - размышлял я. - В лад традиции, вот первое. Вдобавок, и нейтральней. За 'графьями' - классовые антипатии, достойнейший Хвалыня, милостивый вождь. Идее вашей, зиждущей на родовых обычаях, во вред раздел по кастам и сословиям. 'Ста' - лучше. Вне названий 'герцог', 'штурмбаннфюрер' или 'хан'.

Хвалыня посерьёзнел. - Верь, мы власть возьмём. Возьмём.

- Да, ста Хвалыня.

- Ты, - сказал он, - ты по виду молодец, но как одет, брат? Не комильфотно. Мы, кстати, тоже: форму с нас снять - не лучше. Кремль жить не даст, Квашнин, таким, как мы. Никто не даст. Я - дам!

- Ты дашь? - Я хмыкнул. - Впрочем, не будем. Ваша цель - гнуть нас, наша цель - выжить. Всякий политик - плут и обманщик. Так, ста Хвалыня.

Он вынул карточку с крестом на ней. - Звони.

Сказали, обратится к нам 'начальник Хаджалиев'.

Он. Тот самый, я узнал его!.. И ― не в майорах, а в полковниках!

Хвалыня всех построил. С первой же фразой с явным акцентом все отвернулись. И я примкнул к ним, глядя на гада: пусть он нас вспомнит!.. Вдруг нервы сдали. - Эй! Хаджалиев! - крикнул я. - Акцент твой плох! Не разобрать!

Он скрылся; нам сказали: - Будет вам ваш. Игнатьев, Игорь Степаныч.

Пасмурный русский, выйдя поведал: в мэрии злятся 'за беспорядок в вашеском марше'; 'вас всех проверят', после вас выпустят; только 'ребята, чтобы без драк'.

- Честь русским!! - гаркнули наци.

В паспортном жались потные толпы. Я нашёл кабинет Хаджалиева на третьем этаже, где дама-буржуазка с ним общалась; он твердил ей: 'Завтра!'

- Паспорт! - вскричал я и обернул его благость в злобу, смытую скрытностью; в тварях смена страстей мгновенна.

- Ты?.. Я зáнат! Э, иды проч!

- Мне помогут - процедил я, - люди в чёрном. Я сказал им, что проблем со мной не будет, что полковник не откажет. Люди в чёрном адрес знают, где полковник сладко спит... Чёрт, dentem pro dente!! Око за око!! - проистерил я.

День назад он меня бы убил, спасаясь от 'бандита'; трупу вложили бы в руку финку. Нынче он трусил. Я блефовал; но хищники ценят силу. Он мне поверил. Нацики, врали всякие СМИ, бьют пришлых; я же, он думал, из бардакóвцев. Он поднял трубку и, на кавказском что-то велев, закончил:

- Жалко вас, старый, в длиные очэрэд... Всо вам сдэлают. Э, идитэ! - После он ждал, взъярённый, чтобы я вышел из кабинета.

После майор с лицом, будто мы где-то в Нальчике (Ленкорани ли), проводил меня снова в паспортный, где Лейлá (Мадинá) сказала, сделает завтра. 'Нет!' - возразил я. 'Дай', - поддержал майор... Вывод: следствие с регистрацией - их в сём ховринском ОВД. В других как? В óкруге? по Москве? в России? Мало их лишь на первый взгляд, но сравнительно - много, и чересчур. Так Рим погиб. Центр манит сброд, в центр прущий наживаться. Это чревато. Если мой сын погиб оттого, что они не хотят жить с нами, впору и нам без них... Но не только наезжие нам впили́сь в нутро с беспардонностью крыс, объевших нас и трезвонящих, что, мол, мы в дерьме не по их вине, а по общим некаким трендам, взявшим, к примеру, да и уславшим нац. достояние на Вегу; но очень скоро звёздные бриги (с целью чего наш долг - трудиться под, ясно, благостной и единственно верной - снова и вечно! - властью чубáйсов и матвиенков, бывших парторгов, ныне спасителей нас, беспамятных несмышлёнышей), скоро звёздные бриги вылетят к Веге и возвратят всё; ну, а они, 'шанс этой страны', помогут...

Мне стало худо. Боль нарастала - и сорвалась в пляс мыслей. Как прекратить мир, где сребролюбие? где я слаб и беспомощен? где Марат, шевеля перстня́ми, вместе с сотрудником МВД диктует мне ультиматумы? где власть ищет содрать с меня всё имущество, чтобы им оделить приспешников? где живут вполне лишь при банде, клике и партии? dd> В новом паспорте я, узрев, наконец, 'Квашнин' (вы поняли? здесь не смена фонем, не хилая альтернация, но рывок и подъём, восшествие к vita nova!!), вышел и двинул по Карнавальной. Я был нетрезвый и спотыкался; мысли роились. Господи! Что - со мной или с обществом непрерывный психоз, отчаянье, относительность, дурь и тягости? Кто соль нации? Хапуны и циники, возглашённые 'светом', 'духом новаций'? Или же тяглые, вот такие, как я?.. dd> Довольно! Надо другое. Сыну - науки, образование... Нике - долгий-предолгий отдых... и Родиону помочь, хоть как-то... И диагностику... Vita nova ведь. Имя новое - всё-всё новое! dd> Шёл я, ставя новые цели и изводя квашнинство, в смысле что русскость... О, русскость, русскость! В чём она? Я считал, Бог создал мир иудеям; прочей же накипи дал Христа со счастьем, но после смерти. Гой еси русскость!.. Зря близ неё нам коловращаться, громко камлая! Чтó она? - промежуточность, межеумочность, сораспятость злу и добру gleichzeitig, то бишь синхронно, игрища с совестью, чтоб желать царства Божия - но вначале хапнув земного; жажда прельстительных европейских благ под ханжеский возражанс; петь ближнего - и не дать ему ни клочка; чтить Бога, но лишь за помощь и дивиденды. Мы алчем тайно, верим не веруя и вообще нас нету. Русских нету нигде: ни в данности, ни в абстрактах 'Божьего царства'. Русскость - мираж, что застит и Бога и человека. Вот что в сей русскости... Прочь мечту 'до корней припасть', к коей пёр я сменой фамилии! Прагматическое квашнинство - вот что надобно и что первый шаг к иудейским грёзам: к роскоши дома, к пряной жене, к престижности, к образованным детям, сплошь яшахейфецам, к обеспеченной старости. Просто: чти Бога в виде собственных правил и наживайся! куй капиталы!.. Шёл я к киоску - снова взять пива, дабы отпраздновать свой триумф! Я рвал с приплющенным, назойливым сибилятивным 'с', снятым спирантом из корональных, нежно глубоким, множащим 'шшш'... Чёрт, пива!! Жажду продлить релакс! 'Квашшнин!' - сказал я; и стало сладко... Вроде, Хвалыня врал, что я дюж? И вправду, плечи могучи, только пальто их очень сутулит, ибо не то пальто; да оно пальтецо на вид, кваснинское! Мне дай иной стиль! Пивом отпраздную не 'кваснинство' муторной психики, а 'квашнинство' активности, штурм трасс избранных и исход на них!..

Так что к паре млечной окраски длинных ларьков вблизи шёл я взвинченный. Подойдя, ожидал, как и в первый раз, по дороге в милицию, из окошка пива. Я продавщицу толком не видел, ждал очень долго и за окошком высмотрел чадо, прежде чем взял своё.

- Здравствуй, девочка-крошка! - проговорил я.

- Нет, это мальчик. - Голос был женский. - Мне вам открыть?

- Ошиблись! - Я, получив немецкое пиво, внёс коррективы: - Мне бы из наших, недорогое.

- Павел Михайлович. - Тон был тих, спокоен, как и рука на блюдце с мелочью сдачи. - Я угощаю.

- Анечка? Ты ли?!

Всё. Я не мог уйти. Там, в ларьке, была Аня, клон куклы Барби, девушка Мити, первенца-сына, пять лет назад.

- Войдёте?

- Да, - бормотнул я, стоя столбом, как врытый.

Анечка эта практиковалась в теннисе в ЦСКА, сын - в боксе. Мать её, кстати, знал я по службе. Семьи сроднились; благо, и жили мы по-соседству, через курьёзность, схожую с хаосом, что, стремясь от Москвы-реки, расползалась вширь спрутом с вкрапленным парком, студ. общежитием, гаражами, склáдами, баром, также торгцентрами, водоёмом (цепью прудов), заправкой, маленьким храмом, цирком из нескольких жёлто-красных шатров на площади, метростанцией и кофейнями. В 90-х мы не встречались, и я одно знал: Анечкин папа, энтузиаст в очках, добродушный и толстый врач, открыл пяток павильончиков, а жена его и моя сослуживица в те поры пекла докторскую: 'Аóрист', кажется, 'в старопольском', - труд для дней новых, пробуржуазных, лишний... Первенца взяли в армию; в девяносто четвёртом, осенью, он был в отпуске с Анечкой, первокурсницей МГУ, и угнан был на Кавказ под Грозный. Сын 'сгинул без вести', объяснил я. Анечка часто, помню, справлялась: где пропал, что и как пропал. Я был зол, неучтив, невежлив, даже молчал, и долго, года два-три, был сломлен; пил и сгорал в душе, не сиял успехом, важным в торговле.

То есть сейчас, я понял, лучше откланяться. Но, однако, вошёл, постоял и присел на ящик. Анечка - в фартуке, а малыш за ней стих. Я хмыкнул и, сжав бутылку, быстро глотнул.

- Вам нравится?

- Пиво?.. Бог с этим пивом... - Я совестился ношеной обуви. - Извини. Случайно. Так, мимоходом... Я из милиции... Сколько лет прошло! И вот, встретились... Я забыл, что ларьки у вас. Правда, тот был другой, голубой, из стали. Этот же млечный и из пластмассы... Ты замещаешь?

- Что?

- Продавщицу.

- Нет. Я сама давно продавщица.

Впрямь, вид скромный: тушь на ресницах кашеобразна, ногти без лака, блёклые джинсы, старый пуловер над мини-юбкой, туфли с фиглярской толстой подошвой (криперы, вроде?), куртка из замши... нет, экозамши. Ну, и малыш.

Я начал: - Кризис? Проблемы? Что же, бывает. Я ведь и сам так... Папа в другом ларьке? То есть Фёдор Викентьевич?

Обслужив группу школьниц, Анечка прежде словно застыла, после сказала: - Нет папы. В сумме года четыре. Самоубийство. Банк обнулил наш счёт, а за что, не знаю; 'крыша' бандитов нас доконала. Всё отобрали... Вы... Как у вас дела? Береника Сергеевна как? Нормально?

Вроде, твердит она о своём - а хочет слышать другое, то есть про Митю. Душу грызёт мне, что ли?

- Анечка, жаль... Нет Мити. Ты не ждала? Похвально. Что ждать пропавших? - Солнце светило прямо в витрину; я продолжал речь: - Быт, он и есть быт... Ну, с прибавлением! - Я кивнул малышу. - Хороший, как твоё имя?

Анечка встряла. - Павел Михайлович, что это значит: нет и не будет?

Я обозлился. - Если так нужно... Он был заложник и... И казнён был.

Анечка села на табуретку, слабая, бледная; сын уткнулся в неё в испуге. Анечка плакала: - Отчего, почему не сказали раньше? Вы... Что, он ваш, да? Ну, а другие: я, папа с мамой? Мы бы спасли!.. Молчали... Не говорили нам ничего буквально, сколько ни спрашивай! У вас право было на Митю? (Я дал платок ей, вытереть слёзы). Мы в отношениях, может, более близких, чем даже ваши с ним отношения! Чтоб вы поняли, мы венчались здесь, в церкви Знáменья? Он мне муж.

- Был, прости, в прошлом муж.

- Не смейте! Митя живой!!.. - Она взяла сигарету и зажигалку. - Ну, говорите. Мне нужно знать. Прошу вас.

Я говорил, а она курила, глядя в пол в угол. Мальчик, припав к ней, был неподвижен.

- Нет, как вы смели?! - вновь начала она, тихо, сдавленно. - Мы бы точно спасли его; мы нашли бы денег! Но вы молчали, вы не сказали нам, ни единому!.. - Пепел падал на джинсики на округлых сжатых коленях и к башмакам; а тушь с ресниц поплыла. - И нет его - из-за вас лишь. Вам не хватило? Я бы достала нужные деньги, хоть проституткой. И Митя жив бы был... И мой папа, он бы добавил нужную сумму! - Анечка дёрнулась. - Вы, всеведущий, благородный, лучший из лучших, сами решили? Как же, и вправду: вам унижаться, спорить, просить нас... Вот и живите... Вы, вы убили!.. О, были выходы! Папа дал бы! Убеждена!

Я рвался внутренней болью.

- Стой. Я не всё сказал. Мы любили его, не ты одна. Выкуп был невозможен, будь даже деньги; разве процент из ста... Твой, считаешь ты, папа дал бы нам сумму, тысячи долларов? Ты желала бы теста: дал бы он или нет? Смогла бы ты жить с ним, кабы не дал-таки? Ты кляла бы отца с тех пор за одно, а себя - за третье... и в проститутки ты не пошла бы... Анечка, верь мне: выхода не было. Сикль сильней любви. Сикль есть вечные тридцать сребреник, за которые... Он был мёртв при любых раскладах... Ты извини. Просила... я счёл досужим и рассказал, расстроил. Годы, семья, мнил, новая, да твой маленький боль утишили... Ты закончила эМГэУ? Как мама?

В дверь влез кавказ с усами. - Ана, учот, нэт?.. Здэсь к нам праверка?

- Это мой друг, Ахмат, друг семьи.

- Работат! Нада работат. Прыбыль где? Нэт её! - Он ходил, командуя.

Мальчик порскнул за мать.

Я встал.

- Твой Мытя?! - злился Ахмат. - Нелзя. Штрафуют!.. Видна тавар? Нэ видно. - Он, взявши пачку, начал сердито ею трясти, внушая: - Здэс нада ставить 'Снэк' на витрина... Гдэ ты была? Я ждал... Ва! Травка? Ты курышь травка? Прэдупреэждал я? Хочэшь статья нам?

Анечка скрыла руку с окурком. - Сорри, Ахмат... Ты, Митенька, здесь стань, милый.

Тот был напуган шумным Ахматом, впрочем, и мною.

Я тихо ляпнул: - Анечка, выйду.

- Миг, - поднялась она. - Я сейчас...

Мы вышли.

- Павел Михайлович, это больше не наш ларёк. Здесь я лишь продавщица, а не хозяйка. (Мальчик смотрел на меня, но робко). Я не закончила эМГэУ... Звоните. Маме приятно вспомнить лингвистику и друзей... И, кстати, я одинока. Митенька внук ваш, Павел Михайлович.

Я ткнул руки в карманы. Что-то всплывало где-то внутри, всплывало - но не всплыло.

IX Содомское просвещение

Сдав анализы, я лежал (с прибором в кишках, при фартуке) в процедурной - а за стеклом зрел даму в сходных условиях. Завитáя, в мелких кудряшках блонда, ягодка сов. эпохи с острою 'чуйкою', когда можно права качнуть, а когда и смолчать, с особенным нюхом к выгоде (грош найдёт, минув тысячу); из бегущих дел и трудов, отсюда любящих массовость, для того, чтоб укрывшись в толпах, спать незаметно или подрёмывать. Было много вахтёрш в НИИ, трестах, ведомствах, управлениях, главках прошлого, что любили бездельничать. В буржуазной эРэФии разбрелись они - но опять же туда, где дремлется. В странах развитых этот тип живёт на пособия, в нищих - ходит с сумой, хлопочет об инвалидности, чтоб додрёмывать на дому уже. Вдруг не я символ русскости, а она как раз, ибо взгляд на дебелую, без душевных и умственных бурь, пшеничность, склонную к дрёме и посидеть с чайком, воскрешает объятую сном Московию с треском сальных свечей, с болтовнёй о мухах, свадебных сговорах и пощениях... Впрочем, с неких пор русскость этого типа обосновалась при сериалах; там лень с дремотностью - статус страждущих на тропическом фоне сучек-мещанок с сиськами и губами из наполнителей.

Завитóй извлекли прибор с комментарием про 'акулий gaster'.

Я же отправлен был на рентгены, где вдруг припомнил, как дозвонился было до Анечки; мне в ответ, что 'они не живут здесь'. Съехали - а она смолчала в млечной окраски длинном ларьке, где встретились... Я, короче, потел волнуясь. Нервность сменилась сбивчивой дрожью с промельком Квасовки. И я вышел к встрече с консилиумом бледный.

Их было трое в белых халатах, в белых же шапочках, у сверкающих окон, как аллегория: грешник судится светом. Главный бог в кресле вспыхивал линзами.

- Настроение?

- Лучше знать. В суть вещей, прошу. - Я зажмурил глаз с тряским веком.

- Вы не так юн, как вижу? В меру были сознательным в годы первого спутника? Верно, слышали 'бип-бип-бип'? - насмешничал главный бог. - Я старше. Помню смерть Сталина, помню... Нам с вами выпало дивное, невозвратное времечко! Феерически яркое! Мы имели быть обществом с затянувшимся детством, полным иллюзий. Я, побывав на Фиджи, разочарован был: нет, не столь хорошо, как грезил; мифы, пожалуй, лучше реальности. Верю, вы понимаете, раз прочли Горация... Это дар Божий, друг мой, страшно доставшийся, - та советская жизнь. Вот Франция с революцией: скоротечный экстаз, горение, марсельезы, битвы, империя, но потом прагматизм, стяжательство, век рутинности, буржуа... А у нас - восторженность и дурманная цель, что в сей пятилетке счастье построится. Я то время люблю, почтеннейший э-э... Квашнин. Мы пóжили - верно? - пóжили, когда лозунг был: жить!! жить лучше и веселее!.. Нынче как быть должнó: лоск вовне, а внутри подавленность... Боль давно присутствует?

- Год.

- Чудесно! - Он, сыпля блики левою линзой, дробно постукал пальцами в стол. - Рак. Опухоль. Операбельность символичная, дорогой мой, лишь коррективы. В США - тысяч сто и больше; сходно в Германии и в Швейцарии, не считая Норвегию. Но у нас, в Москве, тоже есть некий центр. За евро, тысячи евро, вас в этом центре могут поправить. Был ли я честен? Как вы просили?

- Крайне признателен.

Он осклабился, вздёрнув голову, сыпля блики с двух своих линз.

- Прекрасненько! Вот вам, так сказать, 'суть', как выразились. Жизнь кончилась. Оперируйтесь, дабы встретить, скажем, сирень в цвету. А не то, дорогой, - черёмуха и финал... Что выбрали: клинику? Штаты? или же центр?

- Я?.. Клинику.

- Славно! Определяйтесь - и просим милости. Завещание сделайте... Позже встретимся: случай тонкий, сам буду пользовать; гарантирую!.. - Он, обдав меня ветром, скрылся.

И меня вывели, передав крупный счёт к оплате.

Дохнущий, я терял публичную и иные ценности; вообще попадал в причт временных... Я брёл лестницей вниз в прострации и присел на неё от слабости. Жил да был человек - вдруг мёртв... Ужасно. И мириады вот так, без признака, что их Бог призвал, а не делись к чёртовой матери, напрочь, вдребезги... Бог - не наш. Если спрашивают: как Каин, отпрыск Адама, мог вдруг 'жениться' и 'породить' затем; то есть что, кроме Евы, там были люди?! - я им: окститесь! это об избранных, а все пр. - не люди. Бог нас не брал в расчёт; оттого не верю, что через тыщи лет небрежения Он поможет мне, если даже Христа казнил, вроде как бы Радетеля за нас всех - за шлаки при производстве семени 'избранных'... Ишь, ты! Богу пеняю? Дерзкий? Гнусно-бесстыдный богопродавец? Есть и лихва: я волен, раз не держусь Его. Толк? Нет толку: Он мне болезнь дал, Он мучил первенца; Он томил нас в скудости... Пшёл Он!! Нынче я сам с усам, хоть и жить мне месяц или чуть больше... Я, вдохновившись, встал на мосластые и затёкшие ноги и продолжал спуск лестницей, типа я нисходил как Бог... Именно! У меня ряд 'избранных': Родион, Береника, Тоша и Марка, мать и отец... и первенец там, у Лохны, подле ракиты... внук ещё!.. И плюс важное, что щемит... не помнится, чтó, но вспомню... Рак мой - как стимул. Кто будет первый: я облеку план в данность - либо смерть съест меня и мной вырыгнет?

'Нива' двигалась мимо маленьких и больших НИИ Пироговских. Белые, с ярко-красным крестом машины, ходкие медики в белых (синих) халатах и пациенты - всё это было б моё хоть завтра, если б я лёг сюда, где начальник - тот лучезарный, оптимистичнейший herr профессор... Я, повернув, попался; злой гибдэдэшник стребовал бланки по техосмотру, - их, ясно, нет.

- Вас прав лишать, значит? - Он тряс жезлóм.

Штраф - сотня? Сотни тю-тю́... Сомнамбулой, в шоке после диагноза, я побрёл от жезлá к такси. Проклятые деньги будут. Я их достану.

Х. переулок грелся под солнцем с ясного неба, - вроде намёка, что накануне, перед деревней, я здесь бывал.

- Стой.

- Где? - Таксист показал на стены в шлейфах от копоти. Треснув чёрным стеклом, название: '1-ый Пряный завод Г. Маркина', - неожиданно ссы́палось тёмным золотом стилизованных букв своих на раздувшийся пластик около входа; пахло горелым. - Тут в ночь пожар был, - кончил таксист.

- К Садовым, - я попросил.

Мы стóпнули на Басманной.

- Жди, пять минут.

Я вывалил полы драпового пальто вон, мысля: всё как до Квасовки. Я тогда не смог одолжить у Марки - и вот опять я к Шмыгову.

Он бездельничал в длинном белом пространстве с чёрными креслами и столом. - Ба! Dear!

- Феликс, я вот с чем...

- Только что думал, сэр, о тебе... Отсутствую! - крикнул он для сотрудников в смежной комнате; мне же, с блеском керамики всех зубов, проржал: - Fuck, fuck их!

- Феликс, сто долларов. Приплюсуй к трёмстам. Не могу возвратить долг нынче. Позже верну, конечно. - Я не хотел сесть, я торопился.

- Damn, ты нужен... - хмурился Шмыгов. Вынувши 'Ротман', он закурил и, сморщившись, тронул пластырь в виде кружка на челюсти. - Я звонил few times... Где был?

- В разъездах, нынче из клиники.

- Ясно... - Шмыгов помедлил. - Я к тебе как к единственному другу.

- Без церемоний, - предупредил я.

- Wow! - вскричал он, трогая ухо, где был заметен след от прокола; не под серьгу ли? - Вспомни, дружище, - начал он хекать, - юных студентов... Без церемоний... Но, dear, к делу. Шмыгов меняет курс. ОстоМУдило!!! - возопил он. - Я здесь зачахну! Всё напрочь ВАлится к сучьей матери! Здесь одна изо всех проблема, что век решается: кто всем правит, кто всех имеет! Вот основное в этой России, что лишь стоёблая ширь для быдла! Здесь любят силу, пошлость и грубость; здесь все воруют, здесь идеальный тип - вор-начальник, плут-бюрократ... Я в ЖОпе! Нет трёх контрактов... Жжёт!!.. - Он спреем пшыкнул на мочку, после продолжил: - Здесь не бизнес. Здесь - откаты, госзаказ, опричнина, власть новых феодалов и бандитов; пошлость, нищета, дурь, випы, карьеристы, ближние люди, коим всё можно, кои из грязи вдруг стали князи, приспособленцы, хамы, невежды; здесь много быдла, много безмозглых, падких на враки от агитпропа и на паяцев. Это всё есть, сэр. Нет производства, нет чётких правил... ДРУГ! - он взвыл. - Honey! Стáкни нас с Маркиным? Ты нас знакомил, но как-то скользом... Он грандиозен!.. Мне тысяч двести-с... - Шмыгов приблизился дёргать борт на пальто моём, и глаза на его куньем лике пучились за очками в тонкой оправе. - Чёрт, двести тысяч - тьфу ему! А тебе - десять штук от сделки-с. I plead and begging!

Клерк помешал нам. - Вас, Феликс. Срочно.

- Я же просил! - Он топнул.

- Это Калерий.

Он прыснул к трубке. - Да, Калигульчик... Занят... Это для нас же... Я умоляю! Я тебя бил?! No, lovely... всё, что я дел... 'ОбРЫДло'?.. Что это значит 'кое-кто в Ницце'?! Если ты так, гордец, наплевав, что я fervently лез из кожи, чтобы уехать... Не исключая... Damn! Хоть завтра, только бы вышло!.. Лямы... Не смей!! Ты ДОЛжен!! - Он бросил трубку и мрачно хекнул: - Злой, своенравный, даже поганый, dear, юнец... Ты спросишь, что с ним вожусь? Ответствен, так уж сложилось... Ты мне поможешь, сэр? Мне нужно! - Шмыгов нервно закурил. - Причина? Мы сошлись с одним: солидный госзаказ, распилка. Хочет бонус, но - авансом... Ты скажи там Маркину; пусть встретимся. Нуждаюсь! Вы с ним с детства? Это не дружба пары студентов, как, сэр, у нас... Где юность? Сгинула! Ушла!.. - Он, поднял руки, как в молитве. - Крайне нужно-с! ЖУТЬ нуждаюсь! Шмыгов просит двести тысяч евро-баксов! В долг.

- Понятно. - Я кивнул. - Сведу. Дай стольник.

Вынув деньги, он вложил их в мой кулак упитанными пальцами. - Поможешь?

Я спросил о красной мочке уха: - Феликс, пирсинг? Новомода?

Он похекал. - Терапия, сэр!

Жил Шмыгов в Тушино, с японским TV 'Шарп', с японским музыкальным центром, с фирменной мебелью, с эксклюзивным бельём, с кучей модных плащей, брюк, джемперов, курток, галстуков, картузов, со смокингом, с крайне брендовой уймой туфель, с полкой таблоидных книг и авторов наряду с альбомами и журналами типа 'Magazine' о роскошном образе жизни. Также столовое серебро и бюстики, вкупе с мелочью, ясно, топовой: фены 'Бош', зажигалки 'Ронсон'; если парфюм, то 'Гуччи'. Всё было стильно, всё элегантное. Я ловил его профиль с гладкою проседью (над двоящими блеск глаз линзами) то в проулке на Сретенке подле крошечной церкви, где 'был сам Черчилль', как обнаружилось, то на Бронной, где 'пел Карузо'. Шмыгов знал тайное; будь у Чистых прудов истоки, Шмыгов стоял близ них. Он мог стать краеведом, если б не странность всех его рейдов и не снобизм. К примеру: взять, 'Bishop's finger', очень английскую по стилистике, дорогую пивную-паб, он ценил - 'Дольченццо' или же 'Францию' отвергал. Подчёркнутый англофил, он склонен был к 'дипсомании', а сиречь к запоям; часто случалось, в ночь он будил меня - сообщить лихими смычно-взрывными и акцентируемым картавым длительным [r] о 'близости дому Виндзоров', о желании жить, 'чёрт, в fairrry and adorrrable London', о гнусной жизни, отданной дéньгам, и, хмыкнув, ввёртывал, что, мол, он не так глуп, как кажется, потому что в Кремле он 'в тренде!' Женщин Шмыгов чурался. Он рамки суживал, требуя, чтоб жена была рода древнего, чтоб жила в историческом центре, знала английский. Сбой одного из пунктов этих условий Шмыгова 'парил'; если встречался он с 'парвеню', досадовал. Но приемлемых ждал иной тест: стать (длинноногость, хрупкость, субтильность), рост (метр семьдесят) и, первейшее, юность - лет восемнадцати, а не то шестнадцати. Он жену бы воспитывал: читки Диккенса (Троллопа), смотры Тёрнера (Крома), слушанья 'Пинков' (Генделя). Он её наряжал бы, всяко выгуливал и делился жизненным опытом, созерцал бы вечером голою и заканчивал со шлепком по заду: 'Honey Pie, спать пора!' Он нуждался в Лолите с юным либидо. Он, сибарит и эстет с жёлтым куньим лицом в очках под приглаженной проседью, цепенел близ девочек. Он их мог покупать, конечно, но опасался. То есть Лолите нужно случиться как бы законно: взять и пристать - бесплатно и ненароком... Девочек не было. Были юноши, даровавшие хоть иллюзию осязать близ нежную, квази-женскую плоть - с возможностью под финансовым и моральным шефством ею владычить. Переходилась ли грань ― неведомо, но сошлось на Калерии, привереде-юнце с пустыми рыбьими óкулами, прыщавом, пошлом, строптивом, что лишь молчал надменно либо затейливо комкал фразы в сложных апóкопах да выбрасывал редкой фистулой муть, толкуемую лишь Шмыговым, кто в запое часто казнился: 'what the hell, дололитствовал!..'

Вновь я взял к Пироговским ― к 'ниве'; там гибдэдэшник, должный блюсти закон, мзду примет... Мы не хранители, как я мнил, России. Мы испытатели, что морят себя, утомясь слыть азией, заодно европою; ни хотят ни богатств ни бедности; не хотят иметь здравый смысл; убегают вообще от нормы, лада, понятий, скроенных мозгом. О, мы настоль мудры, что толкуем Бога. Наш Бог - особый, Он православный Бог; за Него мы на смерть пойдём в битве с лютерским Богом и с католическим! Но мы шаг не шагнём узнать, чем Он лучше. Мыслим мы алогично, в хаосе вздорных путаных смыслов и суеверий. Мы безрассудны; нам бы не веровать - а разрушить миропорядок, в кой мы повергнуты: мол, сверчок знай шесток и что писано, то не вырубить... Хрен вам! ВЫРУБИМ!! ибо всё вкусили: дикость, прогрессы, умность и зауми, - достигая ничто с der return на круги своя, где у нас цель - багрить вниз Бога, дабы Он ведал, что, коль сболтнул про рай - дай рай! Ибо в наследственном генетическом знании лжи всего, что ни есть в миру, нам плевать: как, зачем, для чего творится. Нам лишь бы зимушку перемочь - и вновь в багры шарить Бога. Мы несуразны, странны, нелепы; мы за малёванным Западом и затейливой Азией видим свет НЕБЫВАЛОГО.

- Штраф. Возьмите.

- Штраф через банк! - твердил гаишник; он был суров. - Уехали... Я зачем тут стою при форме?

Взятку он принял. Я влез в машину.

Мимо двух башен газовых трестов я тёк на север, чтоб за сто баксов взять техталон, - не сразу, а как взор чина выявит мерзость в качестве стекол либо в сонорности звуковых сигналов, либо, допустим, в пятнах коррозии. Но, что главное: не заденьте чина явственным подкупом! Это Западу. А у нас - рви волосы от отчаянья, признавайся в гнусности, умоляй, постанывай, и тогда крепь дрогнет, нравственная твердь двигнется, чтоб помочь тебе, чтоб, содрав маржу, разгромить порок к личной выгоде.

Я нашёл дом Анечки, - шустр бионт, изводимый в труп карциномами! - и погнал к себе.

Ника делала вот что: смётывала сашé, кроила их. После гибели первенца цокал 'Зингер', выявив странные и невзрачные вещи в виде подушечек, кои стали: та в синей байке, эта в атлáсе, те в жёлтом ситце, эта в дени́ме; каждая пахла собственным запахом, от 'Диора' до 'Бýлгари'. Вещи множились, сыскиваясь в серванте, на антресолях либо в рояле, в ящиках, на столах, на стенах. Ника устраивала им смотры: чистила и подсчитывала, душила их, учиняла россыпи. Кардинальным был не пошив сашé - расстановка их. Ника с ними ходила долго и вдумчиво, словно в поисках, как направить вспять время, как кануть в прошлое, где наш первенец жив. Я ждал, что она воскликнет: 'Митенька здесь! Вернулся!' - и я не знаю, что буду делать... Встретив меня, в молчании и с зелёным сашé в руках, Ника скрылась в недрах квартиры.

Я позвонил: - Ох, Марка, офис взорвали?

'Да. Приезжают дочь с супругой'.

- Офис взорван!

'Это Закваскин. Как твой диагноз?'

- В норме диагноз. Шмыгова помнишь? Он ищет встречи. Ну, и вдобавок в Квасовку съездим? Очень прошу.

'Ты шепчешь?' - слышал я Марку.

- Да, приглушаю. Чтобы мне Нику не волновать.

'Твой Шмыгов - он хочет денег?'

- Да, двести тысяч.

'Что-то ещё?'

- Нет... Всё, я пойду. До встречи.

Хоть я сказал: 'пойду', - но двигаться не хотелось. Жаждалось взвыть: 'Сдыхаю!!' Я оборвал связь. Беды шли валом, и я не мог их сдерживать, не добавив иных в тот вал. Внутри меня ёкнуло: не 'отцовская' ли 'любовь' от Мити, найденного у Лохны?

Или зацикленность наваждением, что 'семи с половиною...' я кого-то убил?

Вдруг это: Ника сказала: 'Будет ребёнок'?

Точно!!

К Анечке с внуком, к Квасовке, к раку, к бедности, к мукам липнет и 'это'; но для неё уже, потому что меня, - диагноз! - ждёт лишь 'черёмуха'... О, не зря Ника вешалась, помню, девочкой! Впрочем, что простушке и, верно, тронутой? - вот что надобно помнить... Я в спазмах сжался. Сядь я и чай пить, только бы думал, много ли выпью, прежде чем сгину. Я вдруг стал временный; оставались мне месяцы... С картузом в руке и в пальто, я мялся у телефона в узкой прихожей. В общем, в июне я буду 'бывший', памятный тем, что 'он не встречал миллениум' и что 'умер он в аномалиях той весны, дул ветер'.

Ника пришла ко мне, - бирюзовый халат из шёлка переливался.

- Ты говорил мне... и ты был прав: мы живы милостью Гоши. Мы разорились?

- Марке взорвали ночью контору. Нужно в деревню, чтобы помочь...

- Что в клинике?

- Почки, камень отходит... Ты не беременна?

Ника взглядывала в окно.

- Не знаю. Вдруг это он к нам - Митя?

Я не ответил и произнёс:

- Недавно встретилась Аня. Сходим к ним в гости? Там - Мария Игнатьевна; с ней работал в НИИ. Ты помнишь?

Ника молчала.

Господи!! Для чего я, она, мой отец, моя мать, Родион и первенец, отыскавший гибель в горах? Для чего мы, сирые? И какое сочувствие нам под стать? Нас давно оттеснили к пустошам, где господствуют скорби, труд и невзгоды... Стоп! Не хныкать. Надобно действовать. Мог я брáтину сдать тогда в антикварный салон, допустим, дабы прибавить долларов к выкупу, пусть бандиты жáдны и подлы? Мог играючи. Но не сдал, увы. А тогда, может, тест мне был? Бог с подвохами. Он на кон не пустяк кладёт и напутствует всё отдать, чтоб остались лишь ты да Он - глаз к глазу. Но, не рискнув в те дни ни собой, ни брáтиной, ни квартирой, ни даже домом - старой избою - в Квасовке, я швырнул в грязь 'веру' с 'надеждой', плюс и 'любовь'... Но так ли? Нет, извините, это абстракты. Было же вот что: я предал сына и я не спас его, чтоб сберечь свой уют. Спасать его, чтоб остаться грязным бомжом? Нет, дудки!.. Стало быть, я лет пять уже не Квашнин как русский, но уже жид есмь? Я спас - деньжонки; я не спустил их, не разыграл сценарий, заданный библией, что-де, вот, я всем жертвую - ну, а Бог мне вместо награды тяготы Ѝова... Денег мы не сдаём. Шиш!

Ника молчала... И хорошо, удачно, что не стремится к Анечке в гости. Прежде я сам схожу. А потом сбуду брáтину, приодену внука - и приведу к нам. Он точь-в-точь Митя: вот и получится, что тот как бы живёхонек и не мной убит... Ника перец в пакетиках клала в ящик. Славная пряность... Ника работала, а карманы халата, что на ней был, выпячивали сашé.

- Вынь, вынь их. Вряд ли удобно с ними в карманах, - проговорил я.

- Нет. Федералы в Чечне, победы. Митя наш жив. По слухам, там много пленных. Разве не знаешь? Митя вернётся.

Ника однажды села на поезд, вздумала в Грозный; еле вернули. Но со второй, 'победной', врут СМИ, кампании, она вновь могла улетучиться. Мёртвый, что ли, взывал к ней?..

Выйдя за двери нашей квартиры, я взвился вверх на лифте; после спускался, сидя на корточках. Пахло псиной, пóтом и куревом. Сколько ног здесь было с 60-х: детских нестойких, женских на шпильках, старческих тряских. Некогда в лифте стоял мой первенец, дед и бабушка Ники, сам я лет в тридцать; здесь мы везли к нам младшего в первый раз; иных здесь спускали в морги.

Я спешил в мини-маркет... Вот он, гламурный, в ламповом блеске, с музыкой зал... Сплошь люди, томно берущие шведский джем, французские алкоголи, стерляди, золотые сыры в росе и бефстроганов из чилийской ламы. Я избегал здесь трат, но вздумал вдруг шикануть... У кассы был господин: блеск туфель, кожаность куртки, перстень на пальце, чёрный бумажник, пухлый от долларов. Отупелый кассир набивает счёт, на дисплее выпрыгивает: сто... тысяча... десять тысяч... Дабы осанистый и пройдошливый господин жрал в Пасху, толпы нищают. Пусть бы резонно: мол, бедокурили мозгожопы-совки, пардон, а теперь вот мытарятся. Но жируют-то те как раз, кто манил 'мозгожопных' 'совков' к 'свершениям' и опять, смотри, ходит гоголем - ради новых идей, что жгли их якобы всю советскую эру и обратили их к новым истинам. Днесь партийцы молятся в храмах с благостным видом и со счетами в кипрских, швейцарских, лондонских банках, но также с думами о РФ, что, вышло, склад очень многих важных ресурсов для эволюции сих господ от Маркса к более вящим ценностям, кои можно купить: дом в Ницце, платье от Дольче вместе с Габбано либо сафари где-нибудь в Кении... Но, как факт, господа сии столь взахлёб клюют из ладони правящей власти, что диарейно, неудержимо мечут отходы и, подымая ор, с ими засранных местностей мчат на новые, перспективные, - что, мы знаем, было всегда и будет.

Взял я, - за сыром, - крупную меховую псину (шмыговский вклад иссяк при этом), и господин близ, с виду мой сверстник, чванно скривился: ишь, мол, босяк каков! значит, есть соки в нации! значит, рано упархивать на идеи смены гражданства!.. Я накалялся. Я с головы до пят весь в призывах таких, как он, 'близить дни коммунизма'; также я помню, как с павшей родины они порскнули с барышом в зубах, взвыв о 'равных возможностях', о 'свободе для бизнеса'. Мне ль не знать, как они обокрали нас, и меня и всех? Я пячусь от лимузинов, ибо, ограбленный, я уже не нужен, только давить меня. Я терплю - но я зол, раздражён, встревожен. Я опасаюсь, что, коль дожать меня, я побью их, может, до смерти, и живоглотам, лижущим сфинктер 'трендовым темам' плюс 'нац. проектам', Кремль не поможет.

Он досаждал мне, сверстник чванного вида, и я толкнул его в бок. Он хрюкнул и удалился, чтобы сесть в джип. Я чувствовал, что я подл, толкнув его, целя быть богатеем точно таким же. Я этим самым грубым толчком моим побуждал его, знать, делиться? Стыдно. Позорно. Я - точно он, мой сверстник, но мелкотравчатый, ибо думал разбогатеть, - не вышло, и я решил, что свят и праведен. Не рискнув в те далёкие дни от мысли, - очень разумной и конструктивной, - что террористы слово не сдержат, а потому-де очень разумно и конструктивно им не поддаться, я опознал себя, аутентифицировал. То есть вон когда деньги, сикли и евро, чуяли, что я их - весь, полностью, хоть, по правде, я чах и маялся. Вышло ж подлое... Впрочем, кто мой выбор опротестует? Пётр-апостол, помнится, предал; предал Иуда; Бог предал Сына, но не пожертвовал ни плевком Своим, чем явил, что комфорт желанней Богоотцовской к Сыну любви.

С покупками я брёл в гости. Брёл и мытарился. Жил я, вин не испытывал - и вдруг в Квасовке впали мне, вместе с тем под ракитой призраком, уймы вин моих. После - брáтина: сына, дескать, не выкупил, но сберёг её. Оправдание - что я жаждал быть Квашниным, а став им, понял, чтó это стоит и чем оплачено; ведь не я погибал в Чечне и не я в прострации, как отец мой. В давнем Тенявино, где близ мельницы взял он брáтину как достоинство рода-де, он обрёл злосчастие, вместо чтобы забыть её либо чтобы упрятать, скажем, в музей. По мне, в Квашниных нет правды, тем паче святости: нас сгубило крещение в мутных водах Днепра. Сдав близких мне, а точнее продав, вот-вот нырну в пруд богатств и я, бахвалясь: ах, из какой семьи и какого рода! - чхать, сколь раз мой род распинал Христа... Забрести в детский сад за сыном, взять сына в гости?.. Нет, не осилю: хватит и внука, чей отец предан мной... В общем, я то же самое, что и Бог свершил, когда Сын на Голгофе плакал: 'Что Ты забыл Меня?' - а Бог ржал с Олимпа или с же дуба в местности Мáмре.

Вот и хрущёвка... Вдоволь хибар таких, жалких, в трещинах, тонкостенных, с гнилью балконов. Я брёл по тыквенной кожуре, окуркам, ёмкостям, космам лент из кассет от магнитофонов, спутанных ветром; я брёл по стёклам, презервативам. Здесь все сорили, здесь не хотели жить, здесь отказывались дом счесть домом. Остовом 'волги' здесь утверждался вакуум воли к жизни достойной. Здесь правил бал дух кладбищ. Здесь, не зовя 'людьми', не маня рекламой, плоть изводили. Перед подъездом с лапами ельника с похорон - старухи с траурным видом. Я повернул туда от гудка машины.

- Паве Михалови? К нам, да?.. Стой же, Ахмá! Мне вытти...

Анечка, - то она была, - колыхалась в знак расставания с воздыхателем, став спиной ко мне, а усатый кавказ с ларька, мной виденный, когда я повстречался с нею в ларьке после казуса в ОВД обрадован, что теперь я Квашнин уже, а не жалкий Кваснин, твердил из своей 'субару':

- Будет тавар; печати и накладные. Нада порядок... Ты паняла, да?

- Я, Ахмá, в гриппе. Так что вотт так. Сидання! - Модуль из пальцев цапнул за воздух, стылый от сумерек и от ветра. - Ехай, пажалу-сста!

Глоссолалия и спина ко мне пьяной Анечки означали самовнушение, что не всё ещё кончено и пусть есть факт хама, то бишь Ахмата, с кем нужно ладить, есть и спасение, стоит, хама забыв, повернуться ко мне. Тот цыкал:

- Ты не балэй, да? Братья приедут, нада два тёлки ты и Марынка. Я лышный бакс дам! - Глянув, постиг ли я его власть: не мне, хламью, перестарку (эвфемизируя) в драном тёмном пальто, отбить его 'тёлку', - он задним ходом стал удаляться. Анечка, пьяно пройдя ко мне, тщилась взять из моих рук сумку, как вдруг ей вздумалось.

Вот подъезд и - на первой площадке - дверь.

- Уй, Пайи Михалови! - обдала меня Анечка пьяным запахом. - Нет звонка. Веддь мущщина наш маленький... Бееника Сергеевна не пийшла? Жалль...

Мальчик открыл нам.

- На. Подарок. - И я пристроил псину из меха в тонкие руки.

По полу дуло; стены в потёках. К нам выбрел пойнтер, дряхлый в той степени, что шерсть редкая и в плешинах, а в поведении цвёл буддизм. Я помню, прежде он лаял, нынче понуро, грустно ушёл. Сняв обувь, Анечка сверзилась под кулисой курток у входа, и я помог ей, - пьяной, обкуренной, продающей, чтоб как-то выстоять, свою бáрбистость, хрупкость, - я ей помог подняться.

- Вы?.. Не ннадо... Я набухалассь бошше обыччного. И, приччём, из-за васс. Бояллась, что вы придёте... Ссойте-ка! Я вас сё-таки... - Она вперилась мне в лицо. - Пойму счасс: папа вы Мити или другой чеéк?.. Ваще!! - вдруг вскрикнула. - Я моллá и не пить! Я моллá проссто так ему: нá, Ахмá, мерззкий, пользуйся! Потому что ждала васс, Паи Михалови, с жутью. Васс видеть ужасс!.. - Анечка ткнулась пальцами в джинсы за сигаретой и закурила, забормотав притом - но не мне и не мальчику, что стоял близ с псиной, кою я дал ему, а иному подле лица её, куда выдула дым: - Пекáссно... Счасс я пидý в себя... Крутть!! В улёт... Шмалль ― вредная... ваащще, жуть вредная! Наказуеца до трёх летт, блинн!

Анечка дёрнулась.

Слева дверь влила свет, и вошла моя сослуживица, кандидат наук, но, возможно, и доктор, в прошлом зав. сектором, нынче с палочкой и чуть сгорблена, в скобке чёрных волос и с колье на шее, в чёрном блузоне, в брюках со стрелками - одеянии стильных дам; плюс понизу, где лодыжки в чёрном эластике, - шпильки-туфельки. Незабвенный стиль устоявшихся судеб и репутаций, долгой стабильности, профессуры.

Анечка крикнула: - Рульно!! Мам, ты пьекáсная! Жжошшь!

- Ох, девочка, твой жаргон не ко времени. - Реприманд был с миной, жалкой и скорбной.

Я подошёл к ней. - Erat in votis! Счастлив, Мария.

- Мчат дни, бесспорно. Я, Павел, слышала ваш приход. Я рада... Анечка, ну же!

Та наклонилась и подняла окурок. - Счасс, ггодите... Мне покуритть бы... шмали немнного... на косячок, блинн. Я вроде ваньки... и этой, станьки?

- Аня нелепо, пошло проказит. Павел, прошу вас... - палочка дёрнулась, - отнести забулдыжное тело в комнату... Я пойду, простите. - И улыбнулась; щёки в морщинах, согнута, но глаза нестары, не голубые, как у кудрявой бáрбистой дочери, а роскошный бархат. - Да, милый Павел. Время расплачиваться, время... Митенька, мальчик мой! - протянулась рука в браслетах.

И оба выбрели, куда сразу же, сняв пальто и взяв Анечку, двинул я, чтоб, сгрузив её на диван, - через стол видеть копию самого себя, Квашнина. Внук сходствовал с дедом, то есть со мною. Он липнул к жёлтому, в натуральный размер, весёлому псу из меха, что я принёс, и прыскал, если тот взлаивал электроникой, заводя неподдельного рядом пойнтера, кой вертел хвостом, но молчал от дряхлости. Обнаружилось, что диван под дамами (близ меня и направо Анечка) был не кожаный, как при том, чьё фото нам улыбалось, а из текстиля. Был блёклый шкаф в углу и стена в грибке. Лил свет сумрачный потолок при лампе ватт в шестьдесят.

Хозяйка, собственной элегантностью отстранённая от всего, сказала с центра дивана: - Мы здесь сто лет живём... Нет, конечно, не сто, но долго. Я утешаюсь, - плыл ровный голос, - что переезд был кóроток и мы в нашем старом районе: те же сбербанк, больница; рядом подруга; чай пьём вместе, вместе выходим то на прогулки, то в магазины. - Бархатный взор наблюдал за дочерью. - Грустно... Не от того, что в Великую Среду радуюсь, что вы в гости к нам; ведь сегодня надо быть в скорби... Жаль, не общаемся. Ника, жаль, не пришла.

- Работа. Встретимся после. Важно, нашли вас... Можно? - Я из графина пýрпурной влагой скрасил фужеры; мальчику подал сока. Мы, трое, óтпили, внук причём - заслоняясь стеклистостью с золотою каймою (детская робость?)... Я подмигнул ему и, почувствовав муку, выпил.

- С Никой вы после... - вёл я осипло. - Так что мы встретились как-то вдруг, нечаянно, - показал я кивком на Анечку. - И я ей рассказал всё, сразу и прямо. Не удержался... Каюсь, Мария. Поторопился. Нужно бы мягче.

- Как, Павел, мягче?

Вновь я подлил себе (а она не пила).

- Как? Так. Утаить факт, в принципе... - пояснил я. - Вот как разумней, мягче, щадяще. Я инфантильно мстил в подозрении, что она, изменив немедля, судя по мальчику, то есть Митеньке, любопытствует без причин, от скуки. Ну, это ладно бы, - но она ворошит мне память, дабы развлечься, вот что я думал. И - отомстил ей: за праздность спроса, праздность дознания, за нечуткость, чёрствость вообще ко мне: дескать, сын ваш там жив? не умер?.. Я не смолчал, не смог, простите, не удержался. Вот... - объяснял я чуть не в спазмах. - Я в тот ларёк заглянул за пивом и невзначай... Ошибся... Мне очень стыдно. Анечка любит, понял я, Митю... и этот внук мой, да?... Внезапно... Ника не знает. Я ей скажу, но позже.

- Вы хоронили в себе тот ужас?

- Так было нужно, - проговорил я. Мы симбионты - я и событие, казус с первенцем. Я питаю его; оно же меня - снедает. И очень скоро кто-то уступит, я или этот казус-событие. Ваш внук - как бы мой тоже?

И я опять глотнул из фужера.

Анечка хохотнула в снах.

- Было, - снова я начал, - страшно. Пять лет лишь муки, скорби, тревоги... Вдруг мальчик-призрак около Лохны, брáтина, встреча с Анечкой, мысли, что я не всё смог сделать пять лет назад; мог больше, выход имелся... Что помешало, если я нынче всё понимаю? Должен был тщиться?.. Впрочем, не знаю; я был раздавлен. Нынче я контролирую и себя, и данность... Мóрок рассеян!! Я вас спасу! Избавлю и обеспечу!.. Ей не пристало, - усовестил я, - распродавать себя ахматам. Сможет учиться. Будут возможности ей помочь... Что, Пасха?.. О, символично! Я... я клянусь вам!! Я помогу ей! Есть у нас сын - как ваш, звать Тошей... Я всё устрою. Я оплачу им: секции, музыкалку, школу... А и спец-школу... В Англию! в Хэрроу!.. Знаете Harrow?.. Что я наделал? Ника не знает... Митенька, милый, сядь-ка поближе! - хлопнул я по столешнице.

Мальчик кинулся к бабушке; а она сказала:

- В доме ведь нет мужчин; Митя к ним не привык, простите... Мите, в те пóры, было четыре; дед его умер... в общем, убил себя. Смерть его нас спасла, по счастью. Были ужасные кредиторы. Старую площадь я продала, был долг. Ещё должна - но своим. Они не стоят в дверях с ножами, не сквернословят. Быть должниками - в пользу смирению. Я давно не звоню друзьям; редко сами звонят в надежде: может, я клад найду однажды... Павел, друзья мои кто? Лингвисты, частью на пенсии. - Она сдвинула свой фужер с вином (чтоб внук не задел случайно) и продолжала: - Правит реальность... Анечка, Павел, плакала многажды. Обвенчалась ли с Дмитрием? Да. Но тайно, не известив нас. Ну, а пыталась Анечка замуж? Лучше бы вышла. Быть Пенелопой мёртвого мужа? Связь же её...

- С Ахматом? - встрял я поспешно.

- Знаете, Павел, дело не в имени. Будь он Стив, Радж, Вонг, Власий - принцип такой же. Юных не нам судить. Новый век... - Не отпив глотка, не задев хрусталя помадою, она вспомнила, что ларёк, - кой не их уже, - дорог Анечке был отцом (в гайдаровской буче тот строил бизнесы, и его пять ларьков расцвечивались, фасонились). Плюс ларёк был памятью о любви; там Анечка и мой сын любились; их первый дом, по сути. Я, ей внимая, мерял боль Анечки собственной болью с неотменяемой ни в какой миг Квасовкой с бедным мальчиком под ракитой.

Синь в окне с дряхлым вязом меркла, делаясь зеркалом, чтоб представить вид малыша меж псов, псов поддельного и реального; пьяно дремлющей Анечки; Квашнина, избывавшего рок, и дамы, стильно старевшей.

- Вот что, Мария! - крикнул я с пылом близкого к Лете. - Ваши ларьки мы купим!.. Митя - мой внук?.. Я счастлив! - И я плеснул в фужер раз пятый, чувствуя, что поношенный мой наряд и выпивка - вне доверия. Да и Анечка сообщила, я был уверен, как сталась встреча: я ведь в ларьке брал пиво. Здесь этот образ алкоголиста я подтвердил. Что, сыра принёс? игрушку? Хлипкий резон в защиту. Я произнёс, пытаясь быть трезвым: - Доктор, Мария? Докторскую издали?

- Нет, - подняла она взгляд. - Вы не были в институте? Это стал улей нелингвистических алчных пчёл: банк, офисы, арендаторы, бар, мáркетинг, ООО... Отдел наш стал зваться 'Линг-торг-инвест'. НИИ оскоплён, лишь форма; наш Бэ Бэ у руля по-прежнему; ну, а что он такое - я промолчу. Наука там не нужна. Я, Павел, трудилась всуе. Докторская в шкафу, здесь.

- Всё издадим, Мария... Митенька, Митя! Я ведь твой дед, дед! - нёс я бессвязно, и в стёклах окон ёрзал иной я, пьяный.

- Впрямь дед? - спрашивал мальчик.

Я ощутил боль в печени.

- Съешьте что-нибудь.

- Издадим!! - нагнетал я. - Чёрт! Миллион дам Анечке!!

- Будет; вы не волнуйтесь. Вы чересчур уж... Я не желаю нудных повторов вроде 'Carthago' дóлжно 'delenda'.

- Вы мне не верите, да?! Обидно ваше неверие! Знаете, чтó мне встреча: с вами и с ним? И чтó для меня внук Митя?! Прочь аллегории, даже ваш Карфаген долой, каковой, мол, дóлжно разрушить всенепременно. О, не в мой адрес!.. - Я, захмелевший, еле сидел; мутило, веки набрякли; но через силу я громко ляпнул: - Так ли я понял: Анечка любит давнего Митю?

- Жизнь её - не моя. Не знаю. Есть и иные. Может, их много... - Взгляд собеседницы плыл к толкуемой: на колени с сунутой между этих колен ладонью и на пуловер в мягких округлостях, на лицо между встрёпанных светлых локонов. - Анна умная, - продолжалаcь речь, - чтоб не пасть жертвой глупостей. Но при том при всём ей важнее ларёк наш, чем чистоплотность только лишь тела. Нечто, признаться, от Мессалины, вспомните: из борделя шла утомлённая от клиентов, но ненасытная... Вот как мыслю в духе эпохи, милый мой Павел, чтоб не лишиться случаем разума.

Я давил тошноту, талдыча: - Курит... Ведь травку!

Было молчание с обращением глаз в меня, с уводом их на фаянс тарелок - и вдруг с отпитием в первый раз вина в фужере. Тонкие пальцы, трогая вилку лаком ногтей, играли с ней, трудно, скованно.

- Юность, - произнесла хозяйка. - Ей чуть за двадцать: двадцать четыре. Я, например, не стала бы воскрешать былое. Нам, умудрённым, aeternum vale - средство спасения. Но она...

- Крутть, мáмока! - голос Анечки.

- Но она пока формируется, - продолжала та. - И, при всём пиетете к вам, - и́нкуб в образе Дмитрия в отношении Анны действенней ваших чувств, простите. Мы нашим детям мало что значим: выросшим, им в нас нет нужды. Нам легко философствовать, нам легко в умозрениях вспоминать Вергилия и иное. Анна - не в силах. Вы, извините, вы, Павел, можете подтвердить смерть Дмитрия самому себе. Анна - нет. А лечится Анна травкой. Я же... Я сделалась так бесстрастна, что стала камнем. По Микелáнджело, кто сказал: быть камнем в страшные годы легче. Правда, для Анны лучше Овидий с мнением, что любовь травой не излечишь... Чем тогда? Безрассудностью? Или временем? Или веком безумств? Трава её не безумство ли? Значит, дочь моя делает, что и дóлжно.

Анечка прыснула, разлепив глаз. - Броссьте, это ужассно... С кемм вы пьётте? С Пайи Михайлови Квассниным? Тот самый, кто Миттин папа? Значит, вы сс монстром о мне и Мите? Нетхх, не надо! Он гадкий óрботень! Йи!

Я вскрикнул: - Я помогу! Наладим!.. Я то есть... Внук мой...

- Митю забутте! - Анечка дёрнулась. - Ниччего от васс, поняли?! Убирайтесь к себе, монстрр, каин, палач!!

Я выскочил из квартиры и, при пальто, рванул куда-то, лишь бы не к Нике, прячущей пару новых сашé в углах и играющей после Шнитке. Я очутился на Ленинградском. Некогда, помню, в скорби душевной, я уходил на поиски счастья, чтоб отыскать мадонну всей моей жизни, выпить в компании и состряпать богемную, злую мысль. Сто лет спустя, на такси переехав Камер-Коллежский вал и бульвар, каймивший Центр, я вылез и, растревоженный, в свето-сполохах и под рэп динамиков, задеваемый спьяну встречными, прошагал на второй этаж эксклюзивной пивной, в зал столиков модных хрупких конструкций с хрупкими стульями. Мест вдоволь. Сел я, чтоб видеть как можно больше. Я жаждал джаза, драк, болтовни, шлюх, смеха - даже и смерти, лишь бы вовне быть, а не внутри себя, где сумбур. Взяв 'Гиннеса' (пусть фатеровы ампулы не могли лить сок в желудок), сидя в пальто (вниз пóлы), я огляделся. Здесь больше сытая и пристойная публика, иностранщина. Я отвёл взгляд в кружку. Ишь, как пузы́рит! Всё мчит к свободе. Всё мнит сбежать в сём мире, выйти за рамки, в кои поставлено. Я и сам вот... Впрочем, довольно. 'Будь, Ника, с Тошей, будь с внуком Митей!' - выпил я с тостом. Анечка выдаст Нике однажды страшную тайну? Пусть! Я уже буду падалью... Рэп сменился на 'Битлз', на 'Yesterday...' Да, 'Вчера'. Всё вчера! Нынче - рак, предкончина, брáтина... Сбыть её! Срочно!! Вместе с квашнинством и со всей русскостью!! О, я ведаю, чтó они, когда кажется, что любить по чести, веровать в Бога, быть, дескать, истинным может только Квашнин как русский. Это и создало, что я есмь: труп... Завтра же! Я продам вещь завтра же! А потом я - в Квасовку, дабы сблизить Марку с Закваскиным. В духе нового Агасфера, коим сбываюсь!.. Вылакав кружку, я улыбнулся. Мне хорошо пока. Плохо будет мне позже. Разум туманился, но я выделил хеканье. Да никак здесь Шмыгов?! - напоминанием, что я должен свести их с Маркой... Он сидел в уголке с тем мальчиком в белой куртке с поднятым воротом, над каким стыли óкулы под мочалкой чёлки. С узкою челюстью, что бросала [и] в разговоре, мальчик - как колли. Вроде, 'Калерий'?

- Ты спициально? Я ни хочу пивас. Жри ты сам его, пидарасина. Объиснял тибе, что хочу в бар клёвый? Сиська! Хоттабыч! Панцирный лохерь!

- Ну же, Калигульчик... - урезонивал Шмыгов, бывший спиной ко мне.

- Я фигню ни люблю. Гламур люблю. Где винище, убоище? 'Дистурнэль' хочу!

Шмыгов, бликнув очками ниже прилизанной жидкой проседи и блеснув желтоватой длинной серьгою, рявкнул: - Эй, вы там, кельнер!! - но, углядев меня, начал цыкать юному спутнику.

- Шняга, старый ты фуфел! - нёс тот капризно. - Ты обищал мне! Где твои Англии?

Я его подозвал по делу, но Шмыгов начал, севши напротив, взяв сигарету и скомороша: - Мы они самые. Blue!! Понятно-с?.. Кельнер, дай вин! Французских!.. Вы здесь случайно, dear мой сэр?

- Случайно. Серьги златые? - бросил я в шутку.

- Да, сэр, злаТЫЕ-с!! - Бель глаза Шмыгова рачьи вспучилась. Он стряхнул пепел в пепельницу, хекнув: - O, times! о, customs! Я, хоть и холост, keenly влюблённый... Вы не знакомы? Это Калерий, друг по сердцу. И герр Квашнин, студенческий конфидент; сведёт меня, как он мне обещал и помнит, с неким Гэ Маркиным, у какого выпрошу баксоу. Так-то, my dear! Встреча особая; для нас всех, fuck!

Юнец скривился. Был он прыщавый.

- Любы творя с младым и в сём нужды и́мам, чаю насытица, токмо жаждуще бдеи над, и дивляху красотам е! - прохмыкал я ерунду.

Со смехом Шмыгов налил вино в бокалы. - Выпьем за дружбу эти остатки... Нет, пьём за всё!.. Сэр, пиво с 'Флери́' мешать?

- Пусть! - Я отпил пива.

Он, опростав бокал, снял очки и протёр их, хекнув: - Да, разыскивали Лолиту. И что сыскали? Мальчика. Он подлец и вполне вероятно, что меня бросит. Хе! Впрочем, fuck с ним.

- Зась, Филей! Не грузи! - Взгляд óкул с чёлкой над ними вперился в нас.

Хехекнув и вынув деньги, Шмыгов швырнул их официанту с пошлым размахом.

- Вин опять!! 'Дистурнэля' нам! А пока я, позвольте, 'Гиннеса'... - Он налил и хлебнул смеясь. - Чтимый, славный и развесёлый мой, также мыслящий сэр! Заметил я эти ваши смешки-с. Что, циклитесь из-за пола? Зря вы! Пóлы есть - и содом есть. Ибо не чтут, поймите вы, содомляне, так сизить, женский пол. Работают и живут, как все, - а вот спят-с не с женщинами! Банальны им те, презренны... Чем? - Шмыгов ёрзнул, вея парфюмом. - А уж не скотством ли? не животностью акта-с? Я, видя пару, где этот Пан с козой, разрешил проблему. Что, сэр, им в женщине?! Кто им женщина? Брешь! Пробоина! Тварный, косный пассив природы! Прав Фрейд, бесспорно... Взять, скажем, древних Сару с Аврамом: он заключил пакт с Господом; а о Саре сказано: поимел её фараон с другими, да ещё 'чрево заключено', бесплодна, также что и регулы прекратились, но - 'понесла'... Сверх скотски. Very much хлевно! Первая одомашненная тварь - женщина, говорят. Наш пол, мужской, - с ним Бог анфас! Пол дерзкий, гиперактивный! Ну, а пол женский?.. Мне древний мрамор Пана с козою - вид аллегорий: женщина и коза равны... Аврам наш, - Шмыгов похекал, - бегал от Сары. Он ведь Агарь взял, прочих наложниц, - это сдвиг к высшему! Вдруг хотя бы одна из тысяч пасынку Бога, то бишь Авраму, ровня?.. Не получилось. Вышла нелепость: вместо одной - табун из дырок! - вскрикивал Шмыгов. - Наш Аврам, он покорствовал, падал ниц, плодился, строго как Бог велел, дабы только продлять разъятого в пóлы homo, слабого, соблюдавшего Богом даденный стиль мышления, половой по сути, где всё двоится, спорит друг с другом, где антитеза давит на тезу, где плюс и минус бьются друг с другом в собственной рвоте, а Бог щемит их! Лот же иной был. Лот штучка тонкая, сэр, претонкая! Лоту Бог безразличен был. Бог ему не давал обет. Лот был, явствует, сам с усам. Проживал он в древнем Содоме, где избегали двойственность мысли, значит и тела, то есть вагину, дабы быть вольными хомо сапиенс. Что есть homo, чтимый лингвист? По-нашему, homo - 'равный', плюс 'одинаковый'. Хомо хóме кто? - брат, тоВАрищ! - взвизгивал Шмыгов. - Ну, не рождал Лот Богу подопытных, не служил Маньяку, гордому Промыслом. Богоборствовал! Штучка то-онкая Лот был! гордая!!.. Пал Содом, уничтожен был. Лот наследовал... НО! сперва-с! - Шмыгов дёрнулся. - Бог ему верещит: 'Спасайся!' - благо, с ним вывели дочь с женой, с безвестной, так как она лишь дырка. 'Лот, Лот, спасайся!', врал Яхве Лоту, знавшему, что борьба содомская смарывает план Бога. Врал Яхве: 'Стань Мне предан, и размножайся! увековечь, Лот, Мой стиль жизни, кой Я внушил вам!' Лот не послушал. Вот Лот - в пустыне, спившийся, прочитай в 'Бытии', в этом Божьем дебюте в миротворении, и представь: пещера, сваленный тёмный винный кувшин, подавленный, пьяный старец, две его дочери да содомский пожар вдали... И Лот спит, мудрец, с дочеРЯми!! - стал Шмыгов взлаивать. - Эти гнусности с точки зрения Бога - подвиг, сэр!! Лот учил дочерей перверсиям, как сказал бы Фрейд? Не перверсиям, а тому что в Элизии было практикой и что предали, дабы впасть в плен к Яхве, в рабство обмана. Лот первый гендерный, в общем, деятель, кто в своём богоборчестве возвышать стал женщину, чтоб не только коза была! Дщери шли к нему от любви-с как рвения к духу истины! Девы начали содомлянское кредо ценностей! - бликал линзами Шмыгов с пафосом. - Нам Сократ в пример, как 'богатые духом' в склонности к юношам воспаряются, видя в юношах то, что поверх природы и что разумнее... - Прикоснувшись к Калерию, он вздохнул. - Признаться вам, я мечтал об ином, сэр! - Шмыговский голос сделался тихим. - Грезил прелестницей, кою холил бы для свобод, как Лот... Страшусь, сэр, женщин с их болтовнёй о хворях, детях и тряпках. Козы есмь!! Прах есмь! Как ведь играют в антропоморфных?!.. Фальшь и обман! Жить в этом? Жизнь сбросить в это?!.. - Он помолчал. - Пьём?

Выпили, и юнец чирикнул, что ему 'трипотня обридла'.

Шмыгов поёрзал. - Как, сэр, с Маркиным и со мной? Сведёшь нас, зная?

Шмыгов не понял, с кем он в баре? Чхать мне на все их бзики! Я стал повапленный саркофаг с грохочущей идефикс сбыть брáтину. Я стал подл.

- Дай в долг. Сто... триста! - я шантажировал, а когда получил, сказал: - Звоним. Не против?

- Куй, Филей, - спел юнец, - мне мáни!

Я считал, что прагматику, цинику, каковым был Шмыгов, пофиг всё - и вдруг он с апологией про повстанца Лота: вон когда, дескать, начато дело. Ишь, оправдал себя... А что Лот, внук Фарры? Лота Аврам (поздней Авраам) повлёк в Ханаан, как знаем, ведь Аврааму (коим Бог начал Свой шабаш 'избранных' и которому обещал власть в мире), Бог 'повелел' туда. Лот, шлак выварки Божьих 'избранных', не пошёл в рабы к Аврааму - Божьему Промыслу. Лот пустился в Содом, где жили недруги Бога. Вижу картину, Шмыгов напомнил: темень пещеры, винный кувшин, пьянь-старец, дочери - и содомский пожар вдали.

- Помоги мне сбыть брáтину, - попросил я. - Ты её видел. Нужно продать вещь.

Шмыгов кивнул. - Реликвия, - информировал он Калерия. - Сколько в ней серебра?.. И золото?.. И корундики?.. Но, прости, это fake, подделка, так как не мог твой род сохранять её шесть веков. Лом, fake, сэр! Тысяч семь-восемь, думаю, баксоу, если не меньше-с. Но! - он хекнул. - Купля-продажа - это основа, принцип культуры!

- Gut. 'Родион' - сын 'Несторов'. Так помянуто в сводах, - выдал я и умолк, вдруг вспомнив, что тот боярин и брат мой - тёзки. Но, если первый в тыща каком-то 'уби' противника и 'главу привез' господину, верный раб смыслов, - Родя, напротив, самоотрёкся; он предал разум; он не чужую, но лишь свою 'главу' на шесте и древке собственной шеи носит как знамя жизни вне слови. Сходно и я вспух раком от поклонений чванным традициям с хапаньем под себя.

- Мне, - свёл я, - надо продать её, эту брáтину.

Шмыгов хекнул. - В общем, есть лавочка... Шмыгов, кстати, непрост, - он вставил. - Вот я по городу что - гуляю? No, я барыш ищу... Помогу! Встреть дурня, не преминул бы... Ради гроша сдержусь, ради, скажем, двухсот - никак. Уверен, с пруд было крови, прежде чем брáтина добралась к тебе, да и то подделкой. Мы разыграем: где-нибудь явимся, намекнём, что...

Я, не дослушав, молча рванулся, чтобы блевотить в местном клозете, а возвратившись, вынул свой 'nokia', позвонил и стоял, уставившись на Калерия. Сын мой, первенец Митя, умер в зиндане - этот же шастает по дельцам в Москве, паразит... Я вызвался к Марке в гости.

- Dear, втроём! - ныл Шмыгов.

Брестскою, в темноте, мы шли: он шатко, пьяненький Шмыгов; друг его - цыкая и сбиваясь с ритма; я - громко топая. Можно было в метро, естественно; только мысль была выветрить и себя в пути, и арановых отпрысков. Плюс в безлюдии, на углах и в скверах, я мог поблёвывать... Взору встретилась Ника, коя садилась то ли в 'тойоту', то ли в 'субару'. Я полутруп, объявил профессор, так что зачем здесь Ника - мне безразлично.

В пафосном доме с мраморным цоколем и шатровой башней (стиль девяностых эры Лужкова) в мраморном холле пахло духами, будто от Ники... Двое верзил нас встретили, проводили... Лифт плыл бесшумно. Я от безделья вышутил Шмыгова, снявшего с мочек крупные серьги: - Курс от прекрасных тел к духоносным? - и ткнул Калерия пальцем в бок. - Любезный, что ты не в армии, а в Москве?

Тот цыкнул и отвернулся. Мальчик раним?

Лифт замер, и мы потопали по ковру... Вот сыщик, коего в Чапово, помню, Марка склонял к союзу против врагов. В рубашке и в пиджаке над джинсами, он тряхнул плечом с кобурою; туфли особые, с медным контуром, для пинка, видать; плюс малайские глазки и смуглость кожи, маленький рот со шрамом.

- Павел Михайлович? Рад вам. Мутин, Андрей, напомнюсь... Вас только трое? Здравствуйте. - Он осматривал нас. - Оружие есть? Проверю.

Шмыгов шутил: - Кольт ниже! - и раздевался.

Я вышел в зал, где, в центре и на диване, в чёрном халате, Марка по телеку наблюдал войну в горах. Слева - в рюмке коньяк на тумбе. А за окном - реклама на небоскрёбе. Был столб часов в углу; вдоль стен - диваны в их черноцветии, выше - пятна марин, пейзажей; люстра - бюстгальтером, и под ней - на подиуме - рояль. Бар с винами, коньяками, водкой был у другой стены. Дух Ники веял повсюду. Нежа грифона, то есть собачку, Марка взял рюмку.

- Сядешь, Квас?

- Как она? - я спросил.

- Кто, Ника? - Он глазел в телевизор.

- Да.

- Нормально.

- Что говорила?

- Квас, пять трупов, сбили 'вертушку'.

- Стоп, - изводился я, кинув взгляд на экран. - Я знаю, здесь была Ника... И без юродств давай, пока этих нет... Телек выключи! - Я уселся. - Ника была здесь? Правду!

- Правды желаешь? Только зачем? Все лгут: сын матери, мать внукам... - Он звук убавил. - А у тебя, Квас, нет тайн? Сколько их: две? двенадцать? И у меня тайн уйма; я разделяю их, с кем надо и с кем желаю. Мы с Никой - с детства. Наше с ней - наше, хоть ты ей муж, дружище... - Он начал дёргать пультом каналы. - Все мы прекрасные, все мы ангелы... Ну, и где твои? Позови их. Спать нужно, полночь. Что, Хохрик, спишь, мой пёс? - потрепал он уши грифона. - Ника, замечу, ездила в клинику и, узнав диагноз, с ходу ко мне... Я выпил. Мне так давно, Квас, не было... - он помедлил, - славно.

Выяснив, что была она здесь не с данными относительно первенца, я остыл. Однако, поздно ли, рано, Ника, конечно, тайну откроет. Выищет фото с мучимым первенцем, - за нечаянной встречей с Анечкой, проболтавшейся ей в подпитии.

- Мне лечь в клинику? - бросил я. - Мне препятствует 'но'. Есть дело... Много дел! Но есть важные, неотложные. Я их должен уладить. Понял?

Он не ответил.

В зал прибыл Шмыгов в белых носках с каймой и в очках под проседью, им прилизанной, видно, только что. Он с порога взвыл: - Shocking! МиллиоНЭРно!.. Боже, здесь 'Steinway', damn?! И какой славный пёсик!.. Рад, Георгий Матвеич! Рад вам! Прежде встречались, но вы болели-с; я же, excuse me, был подшофе... Напомнюсь: я Феликс Шмыгов. И - Калерий.

Тот надмевался.

- Будьте добры, Андрей! - звал Марка. - Водки и вин!.. Sit down, гости ночные и озорные.

Шмыгов присел близ псины, ржа, что 'готоу за встречу'. Он хекал шуткам, он суетился и обращался более к Марке. Оба курили. Призраки Ники жгли меня, я хотел позвонить ей... Марка нёс чушь вскипавшему смехом гостю.

- Заколебали нас И'эНэНом! Там каббалистика, оккультизм шестёрок; клирики плачут. (Шмыгов гыгыкнул). У православия больше нет задач, как громить абстракции вместо зла реального, - проще хаять шестёрки в сём ИэНэНе, чем обеспечить сирых да бедных либо лишить клир лоска. Феликс, согласны? Ну, а что с БИКами? А ОКОНХ с ОКПО? Феликс, слышали, как ОКОНХ с ОКПО подрались в сельпо; в грязь упал ОКОНХ и в навоз - ОКПО; вот лежит ОКОНХ, бьёт ушами в гонг; а дурной ОКПе - всё по пе, по пе... Повторите за мной всю песню, Феликс-пролаза и проходимец!

Тот заливался лающим смехом.

Марка продолжил: - Множат налоги; начали прессинг; массы в загоне. Гнёт, полицейщина, кумовство, коррупция, бал хамов, циников, жуликов. Бизнес гикнулся, как у нашего друга, - вот как у Павла. Все в рабстве сильным либо в госслужбах, только бы выжить... Впрочем, я знаю: вы, Феликс, в курсе. Вы, вижу, ушлый. Вы из счастливцев, тех, кто успел. Из наших.

- Я, Георгий Матвеич, не...

- Без отчеств! Пьём, Феликс. Prosit!

Марка спивался. Он рвался в рай, в кой канет через пол-литра выпитой водки и коньяка. Но он в раю не удержится; и останется рай пустым: напрасен там птичий щебет; зря там красуют статями звери; ни для кого там вьюги пыльцы кадýпулов; тщетно светит там в ночь луна; зря меряет травы там искуситель, дряхнущий змей...

- Позвольте?.. - Шмыгов налил бокал. - Конечно, мой статус низок...

- Сколько же в месяц?

- Пять тысяч евро. Я вам не ровня-с. А что до ИННов с херо-ОКОНХами да мандато-ЕГРЮЛами... Нам ЕГРЮЛ через зад вдул... Сам я, кстати, из белокостных, голубокровых аристократов, Русь обожаю. Но - Русь чахнет. Выпьем?.. - И он глотнул. - Срок сматывать. Я, не ведая ваших всех обстоятельств, чую, что вам непросто. Лично собаку съел на российском факторе! Сливок хоть не собрал, увы, но что есть - потерять не жажду-с. Вовсе не жажду-с!

Марка пропел в ответ: - Села Дуня у ворот, и не плачет не поёт, всё сидит ни бе ни ме, одна мысля на уме.

- Я понял! - дёрнулся Шмыгов.

- США, - спел Марка, - мы догнали по надою молока, а по мясу не догнали: рог сломался у быка... Мы с матаней собирали на горе смородину; подыми, матаня, ногу, дай глядеть на родину. (Шмыгов ржал, как псих). Что есть родина при таких частушках? Сброс либидо? Но ведь метафора ниже пояса. Сам народ из своих ясных недр извлёк. Как следует нам оценивать нацию с таковыми бонмó, а? Родина в киске - там и вся нация. Есть вконец откровенный китч - порося из гипса с ником 'Россия', с вздетым хвостом над дыркою, в коей тьма. Мол, темень и Русь синонимы. Феликс, так? - вёл Марка. - Рашка-дурашка? Вы, Феликс, правы и... Рвите когти, вот вам совет мой. Нация кончилась и больна. Чем? Пошлостью, беспринципностью, нелюбовью к себе, филистерством, шутовством, воинственным верхоглядством, дилетантизмом, чванством. Нет идеалов, дабы стать обществом, нет движений к прогрессу в сфере эмоций и интеллекта; мелочность чувства и раболепство, вкус к предрассудкам. Нет взлётов духа; ведь не считать же шлянье по храмам мерой духовности?.. Да и что здесь церковь? То, что презренно, - здесь стала церковь. Нация гибнет, если даётся политиканам, хамам, тиранам и психопатам, клоунам, плутам и душегубам. Ей серут в уши - срущих возносят. О, здесь такие мысле-широты, что не сыскать мысль! Тупость и пошлость, косность и дурость. Кто здесь у власти, наш славный Феликс? Плуты, хапуги и прощелыги, ближние люди и недоумки, жохи, фразёры и лизоблюды. Даже и бизнес здесь вороватый! Феодализм, коррупция, пресмыкательство, полицейский режим, власть быдла и бандитизма.

- Yep!! - взвыл Шмыгов.

- Здесь давят честных, гонят духовных, здесь мрак сознания. Здесь священная высота - власть, Кремль, не Бог, - вёл Марка. - В общем, здесь русскость, здесь Das Russentum. Нации нету. Здесь заправляют иноагенты либо варяги. ('Yep!!' - выл Шмыгов). Врут: прими её из глубин, Россию, там, мол, красоты... Где те глубины? Где русскость чистая? Я сужу себя, каюсь: я недо-русский, даже весьма. Торчу здесь с вами как бы в России; мама здесь и друзья, дом, офис. Что, я в России? Нет, в разграблении. Мы чужие здесь. Тот, кто видел Моне, предпочёл 'порш' 'ВАЗу', кто слышал Баха, кто верен Богу, - больше не русский... Я, Феликс, значусь подданным Франции и могу туда улететь; на крыше ждёт вертолёт. ('Счастливец!' - Шмыгов постанывал). Я - могу, богатый. Ну, а что Павел, тысячи схожих с ним сограждан: интеллигентных, умных, культурных, - порченных, то есть, и недо-русских в той гнусной мере, чтобы в дерьме тлеть и целовать зад ханжеской власти? Им куда?.. Надо мною пентхаус с вылетом в небо, если волна пойдёт... Я к чему? А к тому, что я вызван в органы: мол, налог скрыл. Офис сожжён, всё сгинуло. Отжимают бизнес. Вспомните ýрок, - эти нас тоже одолевают... Мы не страна, друзья, но анал и ректал без сфинктера. Пьёмте. Prosit!

Шмыгов стал нюнить: - Жоржик, позвольте? Я, размышляя, вынес простейшую, Жоржик, мысль: здесь в холе только лишь власть: Кремль с присными... Я любил её, стервь в 'берёзовых ситцах'! Я ль не ходил по ней с октябрятским значком, с партийным?! Как я трудился, строил карьеру! Долго и веруя, камень к камешку. А итог каков? Все поют про 'берёзы' с 'ситцем' - весь СеСеСеР поёт! а я слышу: кто-то своё ведёт. Раскумекал я: 'ситец' кончился и пошли братки в кепчонках, с 'голдой' на шее и в 'адидасах'. Я не ошибся: эти братки - гоп-стоп был, как уголовный, так и кремлёвский. Я слился в Швецию. Когда начали здесь рвать собственность, когда честных сдали на свалку, а пакость вспухла, я был в Эуропах. - Взявши у Мутина, подошедшего к нам, бутылку, Шмыгов плеснул себе. - Там - жизнь нужная хомо сапиенс! Будь доход, не вернулся бы... Жоржик, нету России!! Есть лишь Татария, а Россия - кайма её. Вся Россия, - самая донная, а ещё и посконная, - вся войдёт в саквояж. Damn, в чём она?! Томик Пушкина плюс Гагарин с русская vodka в потном графине с тигром в Приморье?! Любишь, fuck, 'ситцы' и эту 'синь в реке', ладишь с мраком, мнишь - это лучшее. И вдруг видишь, где жил да был: под свинячьим хвосТОМ-c!! - Он взвизгнул. - Я, в пять лет разик, ездил бы в Рашечку как турист. Хлеб-соль, севрюжина, пляс под водочку - very гудственно. Но срок кончился - к чёрту, судари! У Эуропы! к их, as fact, неподдельным высям! к их просвещённости! к живоносным сосцам! В культурные отношения-с, а не в русский хаос, где казакуют пьяные твари, бьют несогласных, давят разумное и культурное!.. - Углядев в TV храм на поле около речки, Шмыгов, озлившись, выделал кукиш. - ВОТ тебе!!.. Как вы, Жоржик, пропели нам? Юбку вверьх, выставь родину-c? - Он зашёлся лающим хеканьем.

Марка, глянув на Шмыгова и взяв сотовый, позвонил, а потом объявил нам: - Гёрлы приедут.

Шмыгов поднялся. - Мы помешаем?

- В русской Татарии, - вставил Марка, - есть в саквояж, друзья, невместимое. Это женщина. Будут женщины.

Ржачка Шмыгова, вдруг упавшего на диван (был пьян), мешала мне философствовать, что действительно много в женщине, что всё сущее - предикат её, а она - грядущее. Высший телос - о женщине.

Марка, встав, сунул руку в карман (а в другой руке он держал сигарету). Медленно он прошёл к окну и назад, обходя рояль, украшавший подиум. - Феликс! - вдруг произнёс он. - Нет, лучше Фил, ок? Вы извините, я вот люблю Россию. Родина - мать для нас.

Шмыгов сел и следил за ним, а очки и прилизанный волос бликали в свете люстр и иных светильников.

- Пусть Татария и в ней тупость, хамство, невежество да бардак в перебив с насилием, - мать должны любить. Правильно? - изводил он Шмыгова, кой кивал согласно. - Русь воспитала нас и дала нам деньги, жизнь дала... Фил, не совестно - ну, признайтесь, друг! - хаять родину, матюгать её? Вы, как явствует, из Европ - в Россию, что вас приветила. Сколько вас, махинаторов, у каких цель хапнуть - и сделать ноги? Вас легионы. Грабьте мать, грабьте. Но и любите. Но притворитесь, что как бы любите то, что грабите. Будьте то есть приличны, как вы стараетесь там, в Европах, где вы в восторге даже от луж.

Пониклый, Шмыгов, стащив очки, стал каяться.

Марка выпустил носом дым сигареты и отошёл к окну. - Фил, стыдно. Нет тяги к родине. Ссым в реликвии, гадим в ценности, не ценя своё. Мы на поисках Шамбалы; то есть мы в вечных грёзах, слепы на данность, ищем поверх её, в облаках - в воздýсях, где, дескать, Дух Святой. Мним, что нет его в прочем месте; лишь над Россией, дескать, обитель этого Духа... - Смяв сигарету, Марка подался к близкому бару выбрать бутылку; пёс затрусил ко мне, а потом - к Калерию. - Дух навис и довлеет, как выражаются! - Марка ёрничал. - Во Святой Земле, Палестиной звать, там Гроб Господа - а в Руси, дескать, Дух Святой. Там-де прах всего - а тут истина... Разве это не образ мысли безумцев? Меньшее давит, взять полнолуние, а тут Дух Святой в постоянной Своей Полноте над нами?.. Плохо, Квас, плохо, - Марка продолжил, тихо приблизясь, выпив из горлышка. - Мне труднее, чем Феликсу. Он ведь кто: верхогляд, стяжатель. Он, этот Феликс, что, англосакс, коль шастает, шельма, с 'Роллексом' по английской моде? Он - русский в дым. Жрёт водку, льстит, умиляется, проливает слезу, врёт, грезит - полный авось то бишь. Прибыл выпросить, ни за что ни про что, кейс долларов. Мнит, куплюсь, что ли? Прав я, Феликс?

Скрипнул диван в углу, и фигура Калерия поднялась. - Идём, Филей! Тут дирьмо! Старпёры!

- Пупсик, присядь, - вёл Марка. - Я, Феликс, жид, чтоб знал. Ты свой хитрый стежок провёл - я весь лапоть сшил.

- Damn... Шутите? - Шмыгов нервничал. - Как обманывать, fuck, с кем пью?! Вас?! друга?! Здесь в сучьей Раше...

- А через день бы вас, - вёл Марка, - не было б ни в Москве, ни рядом, дай я вам тысячи. Но я, может быть, дам... - Он смолк. - Не всё дам, но кое-что дам... Феликс, куда вы? Друг, очнитесь! Вам ли, друг, Англия? Да на вас штамп русскости; вас разденет ваш Агатончик или ещё кто. Хаете родину. Значит, в Англии вам подарят, что ни попросите? А вот здесь не дают, в немытой 'сучьей' России? Фил, но Россия-то вы как раз! Я еврей всего-навсего и не знаю, как я впал в русскость, в сброд астигматиков ко всему, что норма. Мне бы работать в сытенькой радости; ведь я made себя! Мне бы сесть в самолёт - и в Лондон, и на Монмартр к веселиям. Но я с вами. Смысла ищу, терзаюсь! И ведь тоска во мне прямь славянская, как у Ницше, всё счастье Запада отдававшего за дар русской тоски... Merde! - Марка прошёл к дивану, сбив с ног собачку, чтобы плеснуть коньяк в рюмку Шмыгову. - Мне бы было доходней не рефлексировать, а с людьми из правительства обмозговывать, как добыть воз сиклей, планы сговаривать, как и что оттянуть себе. Отдыхать бы мне в казино с VIP-залом, где афродитки, или в театре. Я же здесь с вами. Ибо я сам как вы... Merde!- Он, выпив, взял сигареты.

Шмыгов вскочил в припрыг с зажигалкою, но грифон, схватив его за штанины, начал трепать их.

- Я как юрод, - вёл Марка. - То ли мне, думаю, всё отдать, все сикли, сто миллионов... да хоть бы вам, Фил. Вы согласитесь взять миллионы?

Рухнув на корточки, Шмыгов мял пса с плачем: - Вы идеал мой!! Я бы хранил их, все ваши деньги, в знак нашей дружбы... Как я хотел бы вас осчастливить! Видите, слёзы... - Бра освещали скошенный взор его, и растрёпанную прядь вóлоса, и испарину, и схватившие пса пальцы. - Плáчу, смотрите... Любите шутки? Ну, и шутите! Мне всё равно.

- Нет, мне, Фил, - Марка навис над ним, - всё равно! Фил, я могу дать вам или не дать вам деньги; вам, да и всякому. Вы - не можете. Вы пижон, шарлатан, пройдоха. Я же... Я русский. Я деньги проклял, я вдруг ослеп на них. Оккупировал Град Земной - а он пуст внутри. Для чего мне деньги? Я их отдам... В казну, допустим; или вот Павлу.

Шмыгов, рыдая: - О, Жорж Матвеич... - вытек истерикой, отшвырнув грифона. - Не отдавайте их никому!! Damn, Бог мой! Ведь миллионы - СТОЛЬкие деньги... Не предстаВЛЯете!! Ведь на них можно в Лондоне или в Бостоне, позабыв эту грязь, жить! в чистеньком обществе!! и иметь блеск жизни! Я бы хоть завтра был на Таити... Жорж!! - Он схватил Марку зá руку. - Мне отдайте, если вам незачем!! Что там Пашка ваш и казна? Мне, мне, прошу! Потому что обоим нам будет польза, так как, поверьте, вы пару лет спустя образумитесь. А в конце вас ждёт пенсия в тридцать долларов. (Вновь грифон, раздражён его экзальтацией, подбежал ухватить его за штаны). Пшёл вон, зверюга!! - взвизгивал Шмыгов и продолжал выть: - Случай имеете всё вернуть! Поверьте, я вам верну все деньги! Павел порукой, мы с ним друзья... ПШЁЛ!! - дёрнулся Шмыгов (пёс надорвал штанину). - Я ведь зачем к вам? Мне б двести тысяч, под договор один, и я сделаю прибыль тысяч под сорок; некое дельце... Хм, вам смешно, смотрю, что я ради сей мелочи? Раз так весело, подарите мне деньги, хренов насмешник Жорж иудейский!! - Выпив с гримасой, Шмыгов икнул. - Fuck! Гадство... Вы не дадите; глупо просить вас... Что, соблазнили? Вас развлекает горе людское?.. К чёрту всех!! - Он повёл замутнённый взор от меня вновь к Марке, молча курившему. - Я вам цирк? флэшмобы?.. Ссуду, Жорж! Ссуду!! Слёзно молю вас!! Честь дворянина, и всё такое. Я вам верну, клянусь вам... - Шмыгов икнул.

- Вы правы в неких моментах. - Марка, усевшись, сбил с сигареты длинный хвост пепла. - Я могу всё. Пока могу. До поры, пока я богатый. Но, подарив вам деньги, вряд ли смогу хоть что-то. Главное, я лишусь основ рассуждать про это и остальное. То есть смогу - однако не от реалий, а только в грёзах... Верите, друг мой, вам, при всей прыткости, не дано знать деньги. В вас о них домыслы. Потому что у вас их - не было и не будет. Вы не согласны?

Шмыгов озлился. - Damn!! И что же?!

- А у меня, Фил, есть, - встал Марка, - эти вот деньги. Деньги большие, как я признался. Значит, я чувствую относительно них другое и, ясно, верное. Я рулю материей, подлежащей собственным нормам, кои я знаю. Деньги - пегасы. Вы же считаете, что они вид клячи, вялой, покорной всем вашим прихотям. В отношении к дéньгам вы, Фил, юзер. Деньги вам - тратить либо транжирить. Деньги вам чужды в той страшной степени, что и мир вокруг, в коем вы как бы есть, но по сути не есть. Вы пшик в миру. Я - иной, мой друг; я мир создал некогда в предках, создал на сикле, в смысле на дéньгах. Я в миллионах; я не кошель их, доверху полный; я с ними целое. Деньги - вечный 'сикль' Библии, Бытие само. Я - бог яви, вам непонятной. Я в мире главный, пусть вам обидно; вы же зеваки и аутсайдеры. И, пока я с сиклем, - всё мироздание есть в моих лишь целях как члена избранных... - Он хмыкнул. - Да, я из избранных, ради коих тот Промысел, о котором в вас домыслы. Я могу вам отдать дензнаки, все до копейки, вам или Павлу, - но для чего, спрошу? Потерять смысл жизни? Всё ведь на деньгах, даже Христос на них. Не без цели Он про 'ушкó в иголке', что-де богатый как бы враг Бога и не пройдёт в 'ушкó'. Отлучать от нечто - значит внушать его. Все Евангелья писаны, дабы сикль внушать. Я с сиклем - значит я в Боге. Вы же - в химерах... Да, я порой в сомнениях. Но уйти из мира как из Истории, - из творцов её, коих Бог привёл поимённо в фабулах Библии, - в вашу пошлую ложь? Увольте! Я, друг мой, в истине; а в ней нет пониманий вашего Лондона как венца успеха. Вы простоваты; сикль для вас - прикладное. Мне же сикль - сущность. Я чадо сикля, род мой от сикля. Дух Святой Сам наставит на сикли, перефразируя. Деньги суть бытие, Фил... Ишь, дай вам деньги... Вот протобестия! - Марка сел на диван с усмешками. - Сикль в основе Реальности. И не вам сикль щупать, раз вы не избранный. Уж простите, простите.

Много он насказал нам дерзкого.

Синева от экрана крыла Калигульчика близ 'Стéйнвея', пса и Шмыгова, кто напился крепко, чуть не до рвоты.

- Жорж... вас к чёрту!.. Ну и софист же вы... Иудей! Споил меня на Великий Четверг... Он - Чистый!.. Знаете, кто я? Виндзор! Я кровью Виндзор!

- Вы аферист, не более. Павел будет гарантом сделки? А, Фил? Согласны? Вы мне вернёте деньги, что займу вам?.. Квас, Фил честный?

Близился новый день вслед за днём с пьяной Анечкой и с вердиктом медиков. Я был рад смещению от финала и отвлечениям... Знал я Шмыгова?.. В общем, надо подумать.

Это был мальчик из состоятельной ленинградской семьи (с наследием от солидного, просвещённого, преуспевшего дедушки, прыткого, если выжить смог в революцию и в тридцатые). Спал в душистой постельке в маленькой комнатке со стенным гобеленчиком, с люстрой, виснущей с потолочной гипсовой розы. Шкаф дивил строем слоников, кои шествовали хвост-в-хвост; плюс бюстики, статуэтки, живопись, книги и фолианты вдоль стен на полках; строгий отец ещё (прокурор в очках), что снимал с себя химерический сор, волнуясь. Был также эркер, в нём - стол дней Пушкина; за столом мальчик то рисовал, то грезил, то считал за двойным стеклом окна зданий зодчего Росси. Плюс был рояль в углу. И бонтонный уклад, учтивость. Мальчик гулял вдоль Невки, с мамой ходил в музеи либо по выставкам и любил открытки с видами пухлых розовых девочек. За столом ел смирно, резал серебряным (только!) ножичком ростбифы и серебряной вилочкой брал куски. На пуфике - Китти, кошечка. Скромник, он посещал спецшколу, где 'очень вёл себя'. А читал он Диккенса Дж. Х. Чарльза: сквайры, сиротки и сантименты... Отбыли в Киев, вновь в дом с ампиром, в кой захватили живопись и рояль, плюс бюстики, книги и фолианты, розовых девочек на открытках, Китти и слоников. Мальчик снова ходил в спецшколу; вновь из ухоженной чистой комнатки озирался крайне приличный уличный ракурс, а за обедом звякало серебро в фарфоре. Позже он и любовь хотел в стиле кошечки и румяных пухленьких девочек. Эстетизм был действенным. Увлечён поздней нумизматикой, где втихую делался бизнес, он как-то выкрал, помню, коллекцию в двадцать пять тысяч долларов у своей однокурсницы; и как знать, интерес был денег или эстетства? Спутник студенческих лет, я понял: выросший в вычурной бутафории, англоман сей хваток и избегает, если подумать, лишь очевидно гангстерских техник. Был ли он честен?

- Честен, - изрёк я с тихими вздохами.

Марка, глянув в окно, в темноту с одинокой звездой вдали, произнёс: - Я много не дам вам, Феликс. Я вам не верю. Дам пять тысяч.

Шмыгов взмычал в протест, а Калигульчик ляпнул: 'Можно за 'Steinway?''; он-де на ''Seiler', изи, бринчал уже', а за ''Steinway', изи, не вышло', 'ящик ништячный'.

Марка позволил.

Этим роялем я был отсрочен разом своё начать (что, поставил, начну, но позже). Сходно я думал, что пьян довольно, чтоб стойко вытерпеть гром попсятины. Но гость начал с Бетховена и играл без ляпов; после в каденциях соскользнул в лад Шуберта. В пальцах Марки сеял дым 'Кэмел'. В арке прохода виделся Мутин. Шмыгов на корточках, изводим псом, мямлил:

- Мы гладим юных и утопаем в море флюидов! Дух воспаряет в горний удел... Спешу, Сократ, отыскать любимца: Алкивиада и Антиноя; лучше же Спора; так что влеченье бурно растёт во мне, наполняет мой дух и чресла... - Вздумав подняться, он повалился. - Мне Агатона! - он продолжал и, сняв очки, стал водить ими в такт под музыку. - Я... Пусть гибну, но продолжаю... Кто вы?! Кто вы такие?! Я принц уэльский... end! Re-reading frightens me... From shame, alarm, I've nearly dead... Your honour is my guarantee, and I confide in it boldly... Шмыгов здесь на полу... Он гей? Perhaps. Но также - эротоман-эстет. Он сложный невероятно! Шмыгов без мыла в малую щёлку... Дайте Спора, Спора жажду! Он покинут был Нероном, артистичным господином!.. Вы про баб опять?! Мужланы! Вот в чём истина, не в баксах! Fuck, трепливый вы иудей, Жорж! Сикли вам - нам, Жорж, истина!

Встав, юнец прошипел, что 'анк в зашквар кипишует'. Мутин повёл его, и дверь хлопнула. Шмыгов ник на полу с грифоном. Марка заметил, что, мол, даст доллары на юнца, сто тысяч. После он удалился с сыщиком; и послышались выстрелы.

Я бежал в клозет - вдохновиться в месте, где налицо свал плоти, дабы жизнь скинуть с плеч в час смерти без сожалений. Лишь бы сбыть брáтину, сблизить Марку с Закваскиным... также Квасовка, чтоб мой первенец защищён там был и в жару и в стужу... также потребны деньги для внука и Береники, и... Все нуждаются!! А спасёт всех брáтина. А меня не спасёт, - почию, то бишь скопычусь...

Я возвратился. Шмыгов захныкал, глядя меж встрёпанных и свалившихся к носу прядей сквозь искуроченные очки без стёкол: - Правда, он деньги даст?

- Сто тысяч.

- Мне было нужно, fucking ass, двести!

- Чтоб сделать сорок, а получил...

- Я СЧАСТлив!! - взвыл Шмыгов громко не без сарказма. - Озеро баксоу! Как же-с! Признателен!

Осознав, что хозяин нам дал отставку, я подошёл к дверям, что вели в зал-стрельбище. Марка с Мутиным были с 'магнумами', стреляли.

- Хочешь стрельнуть? - спросил он.

- Нет. Я не маленький.

Им дырявились цели. Изредка от брусчатых стен отлетали щепки.

- Сорок четвёртый, - выложил Марка. - Я о калибре. Крупен, массивен. Мутин вот думает, это главное. Останавливающее воздействие. Не сравнить ни с 'Ярыгиным', ни с 'ТэТэ', Андрей?

- Верно. - Мутин был тёмен и, настрелявшись, выдавил гильзы в толстый палас вниз. - Чётко, - хвалил он. - Пьяный, вы метче. Но - надо трезвым быть, чтоб, Георгий Матвеевич...

- Извините... Едешь ты в Квасовку? - я прервал в обиде (он избегал меня, если шкодил, как малый, в этом вот тире, бросив нас с гостем?) - Едешь, не едешь?

Марка сощурился. - С удовольствием. Спрячу дочь с женой, а потом поедем.

- Я ухожу. До встречи.

И я направился из пентхауса вслед за Мутиным. Шмыгов сыпал стихами на четвереньках подле рояля, нас провожая. Встретились 'девочки', что, при нас ещё, вызвал Марка.

Я не домой шёл. Час спустя я сидел в составе, мчавшемся в ночь, и выяснил из газеты, найденной в тамбуре, что легли в гробы (пристрелили их) нефтяной чиновник с важным политиком, злившим наглым, пошлым апломбом... Я разгадать не мог крайней нужности в этом мире одних, являемой в ярких, щедро спонсируемых деяниях, и никчёмности прочих, как бы не надобных. Пусть у всех две руки и ноги - но у нас, врут, талант не тот, не такие нужны, 'не справимся', место занято и мы лишние; мы возникли случайно-де, от бездумной горячности чьих-то тел; и наш долг с тех пор - слушать этих, так сказать, знающих-креативных-дошлых-умелых, строящих 'бизнес' и даже жизнь саму ради нечто великого. Как не так! Дважды два не четыре! Жизнь протекает вне многолюдных суетных сборищ, да и без знающих; жизнь нередко творится малым, что на обочине! Может, мною творится жизнь. Ведь, порой, видим лидеров и стилистов дум, быдло-фюреров, о каких СМИ трубно как о титанах дела и духа, зиждущих мир земной, - и вдруг нет их, вдруг опочили либо забыты; жизнь же вперёд идёт как прежде, и не понять, где сгинул подвиг титанов. Ну, а ничтожное, то, что хаяли, всё растёт до Луны и выше.

Я ехал мучаясь. А за мутными стёклами, под надзором луны, русь строилась под иных вождей, восприняв форс волей, дурь простотой, гнёт силой, наглость открытостью. Били в стыки колёса и громыхали; в грязном вагоне ехали женщина и два парня. Как и зачем я здесь, не с близкими? Впрочем, пусть отвыкают... Так, по пути в Кадольск, я струил ток мыслей, правя их в даль, в тьму комнат к кровно-родным мне. Я уже - был там. Был я и с внуком, встреченным нынче; и с Родионом, видящим, может, яркие сны без мук; был у Лохны, где мёрз мой первенец; был и с Маркой, вызвавшим 'девочек'. Я был прахом в благостной почве в некой иной стране, светлой, радостной, искренней, а не здесь в ельцанутой хамской России... В общем, не здесь я был, не в ночном вагоне, где появилась смуглая банда. 'Дэньги!' - завыли. ('Кесарю царское, Богу Богово', - это Бог изрёк, но когда сикли выдумал, основав ими мир Свой. Или, решили вы, деньги выдумал кто-то? Нет! Бог выдумал! Правит Двоица, а не Троица: Бог и Сикль, а иначе Яхве с Маммоной)... С женщины сняли серьги, и 'грабанули' парня. После столпились возле меня. Орали, что-то потребовав, и курили мне в фас, распарывая пальто. В итоге, всё, что дал Шмыгов (ради встреч с Маркой), кануло в руки с злыми ногтями, в собственность племени, кое, вместе с известным, грабящим сверху, грабит нас снизу. Я как философ оповещаю: всё философия, а цыгане - средство. Сикль бежал меня, это главное; сикль бежал меня! И куривший в лицо мне явно не чувствовал, что меж мной и им, а точней, меж моей и его кончиной - брáтина. Он кобенился и не знал: влуплю - он труп. Я хвор и не юноша, но уж если... Всей массой тела я приналёг на нож. Мне надрезали лоб над бровью - и банда скрылась.

Вот я в Кадольске... Вон дом родителей. Я взглянул во мрак окон как отстранённый. После погибели... нет, предания первенца я не мог сказать, что люблю их. Я полумёртвый, всё во мне пусто, лишь боль и стыд порою... Шляясь под окнами, я гадал: зачем я в мире?.. В рвань задувало; мне распороли драп сверху донизу. Я ушёл в подвал сесть на ящики, где подростки днём 'тусовались'. С труб мерно капало... Проще было здесь в стылости, чем вверху в тепле. Отвыкают пусть, спящие (или нет уже) надо мной в постелях. Не удалась их жизнь, раз один сын псих, а второй - утырок, что скоро сдохнет... Хворь наша с братом связана с психикой. Мы душой больны... Впрочем, чтó есть жизнь? Может, психи и есть жизнь полная либо даже полнейшая? А недужим мы, так как жить нам мешают нормы, вкупе идеи и парадигмы всякого рода, ценности мира, что призывают: обогатись, тварь, либо подохни; кто, мол, богат - тот личность. Но, в то же время, нас поучают не наживаться, чтобы попасть в Элизий. Это престранно: что же туда не дать, где - мы? а проще: что же сюда не дать, без тирад о рае, ибо мы чаем благостей ЗДЕСЬ, без вывертов, что-де благости дадены и будь счастлив, если желаешь! Я вот сдыхаю - что не спасти меня? Слышишь, Господи?

И я выбрался из подвала.

Солнце ползло из мглы. Чудилось: скоро грянет весна, пахнёт юг негой, снег растворится, сор затанцует на суховеях; мы вместе Никой канем в бути́ки, я наряжу её, сам оденусь в 'версаче'; будем гнать в 'пóрше', корча, что вéселы: ни погибшего сына, ни войн, ни хворей; счастливы и у нас счёт в банке, ездим в парижи, пьём в ресторанах; се наша Раша! Мы прекратим бздеть рабством и штопать ветошь; мы будем сплошь носить лабутены. Что там за дама? Что там за мистер? Wow, fantastic! Нику запишут в двести салонов холи и неги. Наш круг изменится, высший свет: 'Банкир, жутко рад вам!'... 'Рад вам весьма, член-корр!'... 'О, айм хэппи, лорд, обожаемый друг!'... 'Маэстро, ваш Глюк прекрасен!'... Я подрумянюсь и протяну год (а не до мая, как врал профессор)... Брáтина... Нынче к чёрту продам её, на Великий Четверг! Воистину, в том исход в круг избранных! Так, не меньше! После поведают, что расцвет семьи был устроен в ходе блистательной операции (я о брáтине не скажу им) сбыта норникеля в США отцом (нет, дедом): был, мол, не промах, долго планировал - и, в конце концов, вышло. Отпрыски в креслах кож носорогов будут покуривать сигариллы, пить коньяк и досадовать, что отец (дед) умер в тот день, как вошёл в топ 'Форбса'... 'Скорбно, сэр, и весьма, сэр! Мать наша (бабушка) помнит всё досконально, мы - не помним, мы тогда были сплошь несмышлёныши'... Хрустнув наледью под подошвой, я потянул рукав; но, увы, нет часов; либо отняли, либо я их забыл... К чему часы? А к тому часы, чтоб пойти в антикварный где-то к обеду вместе со Шмыговым и сбыть брáтину.

Но пока я брёл в 'Этуаль' под солнцем - знаком триумфов! Люди светлели, видя распоротый драп на мне и порезанный лоб; ведь как у нас: если я в непрушниках, то они - везунчики на подобном фоне. Я всё запахивал пóлы, думая: не закрыть ли мне вход в себя этак, пóлами? Типа, нет под ракитой первенца в Квасовке, но и рак - бред медиков; и Великий Четверг сей - чем велик?.. К чёрту, к дьяволу, как болтает Шмыгов!.. Я брёл томимый жаждою денег; я слышал хрусткий шелест валюты!.. Что извожу себя? Да любой при таком раскладе сделал бы, что и я тогда: он один там, первенец, - здесь нас дюжина, стар и млад. А следственно, сберегал я многих, жертвуя им лишь... Кстати, легко сказать: затвори-де в мозг дверь: окаянная дверь куражилась, грызла думами, что пора осознать, что брáтина - ни при чём; что не страх всё утратить в выкуп за сына вёл меня, но ничто не спасало; даже отдай я всё, - вместе с брáтиной, - сын убит бы был...

Но - есть выход: и перед Анечкой, и собой, и всеми я оправдаюсь, коль не продам ту брáтину: мол, не выгоды двигали!.. Дошагав, я стоял столбом: ждал открытия 'Этуаля'. Ну, а зачем ждал? Что, ради денег? Деньги даст брáтина, ибо я запродам её!.. Но пока - в магазин, взять сумму... Там ведь и рыжая эта Верочка... Вдруг я, всё-таки, к ней?

Я поднял с земли окурок, дабы не лезть в глаза, но как будто покуривать; как бы я здесь курю-стою. Я держал тот окурок между двух пальцев и на отлёте, точно как Марка, и это значило, я меняюсь в качестве. Я поглядывал на бель гасшей луны над крышами... Мать взялась ниоткуда и, удивившись, выронила перчатку. Я наклонился, чтобы поднять её. Выпрямляясь, я знал, что врать.

- Вот, за дéньгами... к должникам. К вам зайти не успею, нужно работать... - Я мял перчатку, не отдавая. - Так что вот так... Вы в норме?

Мать обрела стать бывшей красавицы. Если Ника сболтнула чтó ей звонком в Кадольск, мать не будет стенать, не будет. Мать выше всяких там мелодрам. Царица!

- Ты и подростком так не смотрелся.

- Это про драп? Лёд. Скользко. Рухнул на щебень и изорвался... Мам, ты куда с рассвета?

- Павел, в аптеку. Родя в больнице... Ника звонила. Как твой диагноз?

- Чушь, - произнёс я.

- Чушь? Занятно. И с каких пор ложь во благо?

- А с дней óно! - взъелся я. - Бог нас надул. Он втиснул нас в мир смерти. Первородный грех был бунт наш, вот что думаю. Мы все не там, где следует. Мир чужд нам и враждебен, ино-природен. Здесь мы болеем, чахнем и мрём. Вопрос: естественна ли смерть... Смерть неестественна!! - взорвался я. - Жизнь хочет жить, отчаянно, безумно, против смыслов! Но - мы чахнем. Мы чужие в этом мире. Не обманывать здесь - сгинуть. Я вдруг понял: в бытии мы оказались в силу чьей-то злостной воли. Мозг дурачит нас: все эти 'non ridere', 'non lugere': не смеяться, мол, но понимать наш путь и цель. Пусть, понимая, мы мертвим себя, трактуя мир превратно, упрощённо. Мир не наш, и не для нас. Он - мир обмана, лжи, условностей и фикций. Даже и ты мне правды не скажешь, а если скажешь - правду? Нет. Слова простят, поэтому и лгут. Ответь: ты с нами счастлива? не хочешь в юность, чтоб оттуда повернуть не к нам? Уверен, ты мечтала об иной, счастливой доле. Правду, мама, ты не скажешь; ты обманешь, - от любви к нам, чтоб не мнили, что, позволь рок, ты прошла бы стороной, не к Кваснину отнюдь; прошла бы для того, чтоб твой иной муж не был ванькой, ущерблённым, подчинённым догмам с юности - и пребывающим до сих таким; хотя теперь на счёт советских догм врут мерзости, а сброд им верит. Сброд устроен быть надутым, облапошенным. Мы - сброд. Вернее, мы животные... - Я видел, как ей больно слушать, не слова мои, но впрямь всё так: мы твари с свинской мглой в мозгах. - Считаешь, я неправ? Я лгу? Расстроилась? Но в этом мире всё фальшиво. Мир от слови; словь не истинна. Как знак вдруг истинен? с чего? в нём жизни нет! Ты от меня какую ждёшь неложь? Я должен был сказать, что я приехал к вам? и что пальто моё в лоскутьях в силу страшных обстоятельств?.. Ложь все фразы! Словь фальшива, лицемерна. Кстати, рай погиб от слов... Но верь мне: скоро всё изменится! - Я хмыкнул. - Будешь царицей; я буду толст, престижен... Родиона мы... - Я подал ей перчатку и умолк. Меня тошнило.

Мать сказала: - Ты стал чёрствым. Чтоб не поняли, что ты не любишь нас, почаще нам звони, будь добр. Мир чужд нам либо мир неправилен - пускай. У нас лишь он. Мы - сток в трубе. Кто нас туда вместил, не думает, как нам в трубе; он знает: всех нас выплеснет, куда придёт труба. Люби нас, Павел.

Мать удалилась, словно спешила. Учит любить мир - а тяготилась, помню, участью, коря отца, что 'нищ'. Я - в мать натурой, не вполне, но большей частью: склонный к броскости, хотел стать доктором наук; разжился 'нивой'; добыл усадьбу в тульской глубинке; быт ладил, крепкий, сытный, престижный, остепенённый. В час, когда за первенца потребовали выкуп, я, мучась, мыкаясь и заслоняясь резонами, случившись перед выбором, избрал ход прагматический, утилитарный, кой, думаю, внутри себя ценил, наверно, более: ход тот был впору не любви ('отцовская любовь'), но смыслам, правящим в мире. Всё сбыть за сына, - нюнили смыслы, - это неумно; сын есть часть суммы; сын есть лишь частность; частность жертвуют публичному. Что частность перед целым: например, перед общественными 'интересами', 'устоями', 'потребностями', 'ценностями', 'благами', 'культурой'; наконец 'цивилизацией' - допустим, русской? Будь иначе, мы, - милосердные, гуманные и добрые, смотрящие на всё sub specie boni, - не посылали бы сынов на бойни, сами бы отправились на бойни. Также матери, что воют над 'двухсотыми'...

Мысль потрясла меня, и я застыл. Зачем я здесь? Зачем здесь мать моя с аллюзией про некто, что льёт в трубы сток двуногих? Пусть уходит в светлость утра!.. С чем, в итоге, я остался? С филантропией, к которой обращусь, разбогатев? Я что, их не люблю, считает? Нет, люблю, раз боль моя о них, родителях, о внуке, брате, Нике, мальчике у Лохны в Квасовке! Да, боль моя о них... Однако я страдаю подло, точно купчик, что надув всех в грязной сделке, ставит свечку под иконой... Не с грядущей филантропией торчу я здесь, а для того, чтоб оправдаться от свершённого. Кадавр вот-вот, жмур, падаль, я страшусь, что из 'трубы', в которую сливают нас, я попаду на суд - на Страшный.

Кратко и в общем, что в драном драпе я здесь маячу?

Верочка, может? Да уж не к ней ли я?..

Пришли уборщицы; затем и продавщицы... Вот - она в машине. 'Этуаль' вобрал её.

Войдя в каскаде лент из драпа, с красным, как её пуловер или свитер, лбом, я устремился к ней. Она спросила, не с товаром ли я прибыл.

- Нет.

- Как?.. Без товара?.. - Сев за стол, взяв ручку, рыжая смущённо отвела взгляд от меня. - Пальто разодрано... Зачем вы к нам? Взять деньги?

- Я за дéньгами, - изрёк я. - Но при этом не за дéньгами.

В дверь сунулись.

- Вы видите? - Встав, Верочка прошла к дверям; ключ щёлкнул. - Достают... Вам - сумму?

- Делайте ордер, и я скажу, что. А не решусь - уйду... Наверно, так и будет... Так, наверно, а не речи, никакие и порожние, пусть близких и родных нам.

Хлопая веком, крашенным в зелень, Верочка встряла: - Близкие делятся. Должны! Как с близким не делиться?.. Разболталась! Говорите, что хотели... И ваш паспорт мне, пожалуйста, для денег.

- Вот... Он новенький... - Я наблюдал за ней. - Смотрите, я Квашнин стал.

Верочка села, тронула паспорт. - Да... поздравляю... - Вновь взяла ручку, но, посмотрев на распоротый драп, вскочила. - Жуткий вид... - Прошла ко мне. - Кошмарно. Неприглядно! Вы как нищий... (Старый, потёртый, резаный в ленты, драп соскочил с меня). Авария, коль драный и порезы? Дать лейкопластырь?.. Есть также плащ...

- Плащ к чёрту.

- Как? Там стыло!.. - Села, заалевшая, с роскошной рыжей прядью, в свитере (пуловере?) над грудью. - Грипп малайский, он...

- Уймитесь! Я такой вам не откроюсь, мельтешащей. Чтоб вы охали? Не стóит. Я прошу совет. Не сам совет, но чтоб понять, как сделать... - И я сбился, чуя, что страшусь задверных, в дверь стучавших поминутно. - Лезут, лезут... Вы соврите, что влюбились, - и отцепятся, засомневаются во всём.

- Совру! - краснела Верочка.

- Жизнь, - возгласил я, - жизнь кончается!.. Но ладно, это позже... А скажите: вот, допустим, вам жить месяц - что б вы сделали, узнав, что с близкими вы вроде как всегда, но поняли, что нет любви? Ну, вроде близкий тонет, руку же ему ты не подашь, поскольку в ней деньжищи, - это что, любовь ли? Рад спасти, но руку не подашь; там рубль в руке; вдруг выпадет?.. А хуже, Верочка, что тот, кого ты любишь, вдруг не то, что холоден к тебе, индифферентен, равнодушен, - это было бы расшивкой ситуации, - но нет, он весь в любви к тебе и верит: вызволишь его, спасёшь. И верит так, причём, как что пятнадцать плюс пятнадцать - тридцать. А ты, как будто любящий, вдруг понял, что любовь - рефлекс на внешнее, на кадр вовне, когда пусть кто-то дорог, но только как зеваке, зрителю: так смотрим на героев кинофильмов; понял, что любовь твоя лишь в оптике, чтоб только наблюдать, ничем не жертвуя. Испытывал подобное, наверно, каждый, слыша зов о помощи, сочувствуя, но опасаясь: кинется на помощь, а закончится невозвращением на свой диван в комфорт, где можно век сидеть, внимая зовам и мольбам о помощи, сочувствуя, зато без рисков, как в кино. - Я со стола взял 'Фанту', чтоб глотнуть, утишить боль. Затем продолжил: - Знайте, Верочка, что я открыл вред слов, внушений Библии, её рескриптов; следственно, открыл изъян культуры, что на ней воздвигли. Всей культуры! Мы условны, опосредованы словом, чтобы вне слов и смыслов не смотреть, не слушать и не действовать. Слова есть взгляд на жизнь в условном ракурсе. А значит, что по сути слово - норма. Меж человечеством и жизнью - нормы? Мы не в жизни, получается, а в путах, выплетенных словью? Мы у-словны? Мы скоп фраз всего?! Мы не живые, но у-словные? А, стало быть, необусловленный исконный персонаж, природный, кто живой вполне, - коль явится, то сможет городом, страной и всем господствовать, как царь, раз он вне нормы, раз он - жизнь, стихия и могущество, как макрокосм! Бог, стало быть, враждебен жизни. Бог - закон, казнящий жизнь. Вот, привезли груз двести; и у гроба - наблюдал я, не вчера ли? - мать рыдает: ах! за что убит мой мальчик, зла не делавший, за что?! А с виду, та мать зрелая, с душой... Увы! Вся в штампах; заскорузла, омертвела, вся продукт гос. пропаганды; вся предельно несвободна, вся отлита из трёп-шоу злых корыстных болтунов да политических мошенников. Дай волю, и рожала бы условно! Сходно любит, судит, мыслит в свете квот от телецентра. Вникла лучше бы в простое, не от слов с их ложью, но от подлинности жизни: сын преступник: он стрелял и был убит jus talionis; то есть, иначе, око за око... Случай я мельком, не об убожестве натуры человечества... Ан, об у-Божестве!! - вскричал я. - Словобог, Бог Логос нас лишил природных свойств! Речь не о том, что я, мол, прав, а мать у гроба верует, что сын был свят и мир спасал. А речь о том, что гибель близко - я же нé жил. Бытовал! Любовью мнил, что льётся с древнего экрана, жизнь порочащего, - с Библии. С начальных слов в ней - заповедь не жизнь любить природную, но Бога! То есть словь любить как вымысел! Ведь словь что - жизнь? Нет, вымысел, трактовка жизни в неких смыслах. Жизнь - вне слов-интерпретаций... Я, вглядевшись, различил вдруг промельк жизни из-под маски, что гнетёт её. Жизнь тщится вырваться, чтоб царствовать и чтоб не крыл её по-скотски словный Бог как толк, рацея и трактовка, как Бог-Слово... То есть люди в целом маски, ложь, фальшивки, раз условны? Верно: маски! Их нельзя любить! Поэтому целуемся. Ведь поцелуй - ход жизни, чтоб, замкнув рот, врущий ложью, обратить нас. Поцелуй, он ход под маску к нашей сути, ход из правил и условий просто к жизни! В мире словном нет любви; любовь вне правила, неправильна, вы слышите? Условность - это правило. Здесь нет любви; есть фикция любви с предчувствием, что, если жить без правил в вольности, фильм будет взмелькивать для прочих; ты же, вольный, самовластный, первозданный, ты погибнешь... Я любил? Счёл фальшь любовью! Я любил в границах, в рамках, порционно, так сказать, в лад нормам, правилам, понятиям, суждениям. А должен был пожертвовать! - вскричал я. - Всем условным, рукотворным, всем скрижальным! Но - не смог, берёгся.

- Умер близкий?

Я похмыкал. - Вещь имею, - дар за жизнь согласно слову, - брáтину. Вещь соплелась со мной, мы с ней срослись; вещь стала гидом чувств моих, воззрений, верховодящей идеей. В Квасовке... день-два назад, там, в Квасовке, взялось явление: там взялся под ракитой мальчик подле речки, первенец. Там и постиг я всё, что чтил, - всю казуистику, риторику, понятия и принципы, что Бог вместил меж нами и дословной, первозданной то есть, жизнью. Вдруг - диагноз мой... но это лишне... После вы как чудо. Мы сдружились. И тогда вещь рухнула с престола, где царила. В ней - весь строй условного, по библии и по её законам, бытия, итог его; вдобавок, мой итог. А он таков, что для меня всё сбилось, пошатнулось, стало мнимым... Жажду сбыть ту вещь, - вскричал я, - нынче же! Я ей молился, но сегодня открещусь от пагуб. Я не вышвырну вещь прочь. Воспользуюсь... Да! Бывшую векá фамильным богом Квашниных, глодавшей жизнь, губившей нас, я вещь пожертвую на лучшее... Но вся загвоздка, что от зла нет доброго, от гнили плод гнилой. А значит, выйдет позлатить беду, и только лишь: в богатстве, говорится, смерть приятней... Возмещу родным богатством.

Верочка в испуге глянула. - Мне страшно. Ваша речь... Вы всё так прячете, что путаюсь про 'словь', про 'мальчика' и про 'пропавшего'. Вы проще объясните... Вам смешно?

- Мне больно, не смешно. Я морщусь в мысли, что, откройся я, вы убежите. Без того вам страшно, правда? А признайся я, стань в фас - воспримете?.. Жуть, Верочка, что мною сделано, в той степени, что я не выдам тайну и в намёках. Разгребли бы плевелы немедля; отыскали бы немедля суть и поняли, чтó я наделал, а потом меня бы прокляли. И стал бы я изгоем Агасфером не себе лишь, но для всех, - во-первых, для родных, а может, и чужих... Признались бы, что сына предали? - открылся я. - Не то, что, мол, убил и каюсь. Это русское - рыдая каяться, но тут же и грешить, стиль русский, стиль проклятый! Сброд варягов нас изводит и финал на горизонте - мы же каемся, как будто грешники... А государство, чистое, как рай невинный, надрывается, дабы спасать нас якобы от катастроф... Себя грызу? Не я гид в бездну, а кремлёвский монстр! Что, дети наши доброй волею на смерть пошли?!

Я смолк.

Открылся? Да, без мала. Верочка вникла или близка к тому, чтоб вникнуть в суть. Дополнить, как я продал сына, - и начнётся синтез путаных пока что и неясных для неё признаний в ясный, очевидный факт. Она вся бледная: дрожь пальцев; плечи напряглись, как в мысли: убежать ей или задержаться?.. В дверь стучали. Ныл докучно телефон, нервируя меня. Я трясся; остервенело прыгало сердце. Я и себе был мерзок с подлым признаньем, с порослью жёсткой, колкой щетины.

- Вам по-простому? - проговорил я.

- Мне? - побледнела она.

- Не бойтесь. Я не бездушен. Богу на небе, чёрту в аду ли, выложу просто, чтó я наделал. Извините. Вдруг увлёкшись, я провёл вас по проулкам тайных чувств, где сам не хаживал... Не то опять! Сказать хотел я не о вещи, что ужасный апокалипсис - вещь сбуду! - не про то, что мучит... Но ответьте, чтó б вы сделали, узнав: вам жить два месяца, чуть больше, до сирени... Интроспекция? Я влез в себя? Самоанализ? Глупо. Что найду там, кроме срама? Вновь не то... А вы в себе копались? Вам нужды нет?.. Мне плевать, коль честно, что мне делать в сотню дней до смерти. Amor fati!.. Между прочим, в Третьем Рейхе аmor fati очень чтили: мол, люби рок; принцип Ницше... Не совет прошу, что делать: пир затеять, сделать testamentum, полететь на родину в финале... Родина - рядом, прямо под нами; гумус и глина - наша отчизна! - вёл я с усмешкой. - Речь не об этих всех обрядах. Что б вы сделали, скажите? Вдруг не в землю нас зароют, а отправимся на Суд?

Встав, в шкафчике взяв блистер, вынув таблетку, Верочка стала, лбом в дверцу шкафчика.

- Ну? - вёл я. - Вдруг на Суд?

- Моли́тесь.

- Что? Ему? Он пастырь избранных, и не до нас Ему.

- Кому?

- Тому!! - вскричал я. - К Коим буду после смерти и Которые мне скажут: 'Прочь! Аз есмь не ваш; не вы род Господа! И Аз не вас избрал!'... Мне - с чем на Суд?.. И к вам я, Верочка, не ради денег, если вы подумали, но чтобы в пустоту мою хоть что-нибудь плеснуть... ну, хоть из вас.

- Меня?.. - смятенно изрекла она и, обронив таблетку, опустилась, чтоб поднять её, при этом говоря: - Зачем?

- Вы... вы живая. Я сдыхаю, вы - живая. Непонятно: чем вы, Верочка, прочней меня? Чем? Возрастом? Но чем ещё? Мне нужно знать! - Я плакал. - Почему, скажите, мне сдыхать - вам жить? Мне рыть в себе - вы цельная? Кто вам дал крепости, не избранной? Вот, Бог не ваш - но вам вдруг дадено. Вы на волне - я под волнами и тону. Вы вся в делах - я сломлен, сокрушён. Вам мир по силам - мне мир тяжек, непосилен, Верочка. Вас, вижу, тронуть, вы - таблетки пить, однако вы живучи и выносливы. Вас всё обходит, вы в струе - я вёз себя и вот, завёз в тупик... В вас нет случайности, каприза нет, могучих свойств витальности; но вы живая. Отчего? Ваш каждый шаг - где нужно. Чёрт! Что водит вас?.. А мне - тупик. Жизнь кончена... Короче, вроде, я за дéньгами приехал к вам; по правде же, затем я здесь, чтобы увидеть вас, настроиться на вас, на ритм ваш - и пойти бок о бок. И спастись..

Был шум за дверью. После трактор за окном, за шторой, начал рокот.

- Роют, роют... Пусть, неважно... - изрекла она. - Страдаете? Но грех не вы содеяли, и никогда не вы. Не вы зашли в тупик. Нельзя так думать. Вас Сам Бог завёл. Так нужно.

- 'Фанты' выпьете? - спросил я, трогая на Верочке её весёлый красный свитер или же пуловер.

- Нет, собьюсь. Я не советчица, не мне учить. Вы сам решили, что я цельная... - Пройдя ко мне и встав на цыпочки, вдруг тронула меня губами и сказала: - Вы хотите жить, как я?.. Загадка, как вообще живём. А вдруг без зла нельзя? С ним - лучше, чем ничто. Подумайте: кошмарно ведь - ничто, да? Также встречи этой нашей... Пусть как есть идёт. Пусть мы со злом - а Бог пусть с милостью... Следов там нет, - добавила, увидев, как я тронул было щёку.

- Кроме матери и Ники, не... Но мать не в счёт; мать - мать, - болтал я. - Но жена... Вы... Что же, я в вас влюбляюсь? В шаге до смерти?.. Вновь стучат... Жди сплетен. Будут сутками судачить? И пускай. Я...

- Вам, пожалуй, в бухгалтерию, взять деньги, - прервала она и двинулась к дверям, толкуя: - Ветрено, зябко, хоть и в апреле... Год необычный...

Двери открылась, там были дамочки.

При кофте, без пальто (распоротый свой драп я выбросил, плащ Верочки не взял), я двинул к автостанции. Путь мой вёл к брáтине, в мечтах запроданной. Заглажу зло! Тьма фактов: даст вор церкви - и восхваляем. Надо стать властным, очень богатым, что значит лучшим... В чём и ловчат в Кадольске, строя толкучку (звать 'супер-маркет') в честь своры алчных неких прохвостов, дабы втемяшивать, что любой есть дерьмо par excellence; что всяк ценен мошной своей, и не более; что вообще всё мелко и ничтожно, кроме рынка, где пихают из одной ладони пук дензнаков, заменивших Жизнь, в ладонь другую... Как же так вышло, что ради тварей с нравом шакалов я в атрофии? Ради их выгод я в помрачении; ради них Ника спятила, сыну резали пальцы... Я брёл сквозь стройку. Тряпки, бутылки были мне гатью; тщась перейти ров с грязью, я поскользнулся, шлёпнулся боком и замарался. Встал я в испуге. Не потому ли, что ощутил хлад смерти, в кою кану через месяц? Или грязь мне указание, что рынку я негоден (есть иной путь тем, кто слаб стяжать? Не ведаю)?.. Пресечь рефлексии я не сумел в сизигии недужной психики; притом луна да и Страстной Четверг сказались; бель луны до сих видна... Спеша сбыть брáтину (хотя что толку в мелочи, которую вещь стоила?), я влез в 'Икарус', склёпанный, чтобы вместилось больше едущих, но с меньшими затратами, сел в кресло; близ боялись сесть; пугали всех моя комплекция, грязь брючин, нервность и щетина... Ехали долго вдоль видов с грáффити: 'Се Се СеРу херец!.. Е. Б. Н. пахан!.. Грабим мочим предъявляем!.. Хаева в Думу!.. Русь неделима!.. Лохи на кичку!.. Бухову любо!.. Город братвы!.. Нам похер!'.. После открылся комплекс культуры, и стены выпятили поп-звёзд с рекламы, впавших в манерный творческий раж и в томность. Я вспомнил Верочку и стал её обдумывать. Толкнули: рядом сел гопник. Друг его, тощий, хилый, белёсый, - этот стоял.

- Чё, кент, бле, - выдавил севший, - крутишь болт, нет?

- Нормуль, - вёл низкий. - Сам ты при теме?

Тот закурил с ленцою. - Я при делах, бле.

- Счас, слышь, водила, что не дыми тут, - выдавил низкий.

- Лохерь, подвинься! - бросил сидевший, но уже мне, и другу, снова с ленцою: - Чё мне водила? Я при риспекте. Я при Бухае.

- При чемпионе?

- Ну... Прикинь, бле! В дивеностом я, бле, срок тянул. Откинулся. (В наколках, злой кулак поднёс ко рту окурок). Боря Ельцен, он пахан стал. Жили клёво: пей, мочи всех. Мент с 'макарычем' - а я с 'калашиком', поц чоткий был, отвечу! Ночью в деле - утром в бане. Гаш, картишки, дрюч, винишко... (Тренькнул звончатый мобильный). Да, бле, еду, отъибися!.. Шорох делали ларькам, щемили: нал, бухло. Компютир тоже, телевизер. Наклоняли и магáзы... Или фуры... Фуру стопнешь, снял груз, - ехай... В те ж ларьки потом сбывали. Хазу сбацал... Ты в армейке был?

- Да. Типа. На Урале.

- Бле, Урал мотнёй мотал?.. Сеструха в норме?.. Чё б стрипать... А я - ствол в рыло. Был чуханчик-залупанчик... одного мы, в январе, в лесу паклали; чмо галимый залупался!.. 'Форд' его гнил после на обочине.

- Да видел я 'фордяк' тот! - Низкий склонился к гопнику-другу. - Я шоферил тогда и ездил. Он стоит; день, два - стоит всё, дверь открыта. После там менты копались.

Опыт подсказывал, что пора ЕБээНа славна подобными, что я часто мог встретить вора или убийцу. Да, несомненно: я их встречал, вёл речь, как знать, о ценах, о погоде; мы общались, даже, может, дружелюбно. Взять хоть Марку, Шмыгова, персон в TV, на каковых любуются и им завидуют, - а после их находят в лужах крови с дыркой в сердце и в затылке. Опыт говорил: их уймы, множества, их час настал. При том мной допускалось лучшее. Ну, скажем: некакий с глазами зомби стал разбойником случайно, защищал себя и честь отстаивал, а может, помогал убогим. Тип, однако, что вблизи, - прозрачен, видел я; повадки, лексика не лгали: он подонок. Мнивший, что я труп почти, обуглен после смерти сына и диагноза, я закипал от пошлых смыслов.

- Чё елозишь? Стух, бомжара! - урка бросил мне и вёл трёп снова: - К дивеносто, типа, пятому все, бле, ларьки под 'крышей'. Сунулись мы раз без кипеша, а вышли - взяли нас; Сыча паклали до ибени. Ну, подходят: чьи, ушлёпки? всё тут, типа, бле, Бухаева, короче, Виктор Палыча. Бухай в почёте, типа, у братвы, тяжиловес по боксу. Перессали мы. Однако порешали. После у ларьков я прежде спрашивал: чья 'крыша'? не Бухая?.. Если Бухая, мы, бле, сливались. Жили, короче... После вдруг - чжипы; были две шишки, замы и помы в муциплитете. Ну, покрутились падлы на взятках, чжипы купили, те - на стоянке... Да весь Кадольск знал!

- Помню про джипы! - ляпнул белёсый, хилый и тощий, тот, кто стоял.

- Бле! - Урка, сидевший рядом со мною, сплюнул бычок. - Базарю, слушай. Ночь... Ментов мы расхирачили и взяли чжипы те. Мне мысль: чё, чжипари, всё? Взял фонарик, зырю - кейсы с баксами!.. На Кипр, братва, пизжу, летим, а? Блять сразу сняли, рулим на хазу, входим с водярой... свет и Бухай!.. Он: 'Щен, урою!! Чжипы мои и кейсы!'... Я у него стал, вместо чёб в яму в Красные Горки.

- Ты? с Бухаем?!

- Для нипонятных: мне он Бухай-пахан, а кому дипутат в Кадольске. После, узнал потом, что его тут автозаправки; рынок его весь. Я бригадиром, типа, в натуре, у Виктор Палыча... Есть, бле, курнуть, нет?

Тощий полез в карманы. - Круто!

Урка закурил. - А то! Поднялся как Бухай? Я, бле, спизжу, как, слушай. С зоны откинулся, ни кола ни двора, бле, а СеСеСеР-то - под ЕБээНом от Сахалина до Хуелина. Ну, там, дружбан, чёб в трениры... Тренир-ибенир? Рупь, тоесь, десять, и вся зарплата? Он - к другому, с кем дела вертел давно; тот предкомбанка, банк комерчиский; бле, дай кредит. А тот в понты: кто ты, Бухай, кто я, прикинь? Бухай котеджик этой паскуде враз припожарил вместе с машиной. Вновь пришёл. Нет? Ясненько. Банкиров дог подох, бле... А как ваучер пошёл - Бухай при баксах был, приватезировал. Счас вообще дела... За 'бэхами' еду.

- Мне бы к вам! Можно? - начать ныть тощий.

- Болт, бле, не крутим. Мы по большим делам. Дистсиплина, прикинь, как в армии. Крысанёшь или чё - подохнишь. Главно, с Бухаем - тут понт не с ванькой... Чё ли приехали?

- Да... Слышь, это... - Тощий склонился. - Мóчите?

- А наехала тут в Кадольск перхóта: чурки, евреи, ары и áзеры. Канкуренция; поделили, пилят казённое. У нас как: ты делись и живи себе. Я кадольский, типа, к примеру. Ты из Москвы, да? - дуй туда. Кто Бухай и кто ты, бле? Троицк шмандаем, Чехов и Чапово. Там заводик бухаевский; рядом Мойша московский 'крышу' забацал тоже московскую, налик делает, сам жидок. А Бухая нашёл корефан Барыги; срок, бле, мотали на Краснояре, в песне поётся; Дрын погоняло, и предъявляет, типа, жидок пацанов сливал, а ты с ним, бле, с жидком тем? В общем, Бухай с ним стрелку - но не с жидком, а с Дрыном. Так, мол, и так, чей Чапово? А моё... Условились, что Бухай, бле, Дрыну тута и в Митрове, где второй завод у жидка, разрулит; там у Бухая тоже бизнис. Ехаем в Митров, чёб пошмонать жидка, чёб братва не подумала, чё Бухай ссыт Дрына. Всёк, Петруха?.. Бле, мы приехали, чё ли? - И урка встал.

Нет, было встал, частью. Как тормознуло, я привалил его тушку собственной, килограммов под сто. Он сел. Будь драка, вряд ли я справлюсь: вёрткий он и взрывной - и подлый.

Вот зачем я в метро был зорок и озирался. Также - думал. Думал, что мелкий, жалкий мой бизнес неоснователен, чтоб испробовать: все дельцы платят дань бандитам? И, если все, как терпят это дельцы, которые люди с норовом? Из ферзя стать пешкой? Взять хоть бы Марку: он криминалил, дабы сберечь своё. Лейтенантик лишь? Но о скольких, может, узнал бы я, кабы начал расспрашивать? Он, когда защищал барыш, что, погиб единственный? На Востоке, где он братков 'слил', как урка выложил, Марка что, убивал? А здесь, в Москве, он махал стволами? Что утаил он за лейтенантиком? Лейтенантик, может быть, вздор, как знать? И теперь деловой лев - перед волками, вором Закваскиным и кулачным бойцом в отставке, кои тождественно 'деловые'. Я бы сбежал. Я странный; я чую призрачность дел земных и тщету вообще сей жизни. Я очарован глупыми притчами про 'игольи уши' и про 'верблюда' в них, и про 'лилии кольми паче', что-де не трудятся, а живут себе. Рудеральная поросль, сознающая рок свой, я - вне пути, обочинный. Я чужанин здесь; я бионт с грёзой в благости от Христа Спасителя. А вот Марка - свой. Я помню, как заставал его в детстве с книгой, что он не дал мне: дескать, не 'гою'. После признался: учит про род свой, а это значит, вроде как про себя: про прошлое и что им предстоит, что ждёт их, 'род Авраама'. Он говорил, что мир для его лишь рода, а не для русских либо инаких: всех нас 'запнут', хеттеев, иевусеев, прочая. И народ его, 'святый в Господе', 'Богом избранный' по 'любви' народ, 'истребит' всех, ибо - его 'земля, и озёра, и водотоки в гóрах и долах, но и смоковницы-фиги, и виноград, и эммер, и мёд, и злато'. Им изобиловать, а другим хиреть; 'мир сей' - весь их, еврейский и иудейский.

Я жаждал рая - Марка шёл в избранность, в право власти на миром при восприятии бытия, от люльки к гробу, как воплощенья Божьих заветов. Мы, то есть 'гои', мы полагали, вслед христианству, жить и быть после, в мире ином. Он, избранный, был для действий в данном 'сём мире', нýдила Библия, говоря: история - бытие, а не Жизнь, и иного не может быть. А история в образцах её, как пример для всех (свод библии), - плод израиля. Их мир здесь, в земном, - наш мир там, за гробом. Марка, он здешний - мы же приблуды. В общем, не быть ему ни под кем. Он - избранный, господин над всем. Он возьмёт своё, одолеет...

Я шёл в метро. Нутрь ныла. В страхе, что кончусь, не оправдавшись, не разрешив дел, я стал потеть. Заметив (или подумав, что обнаружил) урку, я побежал, постигнув, что, ослабевший, стану добычей; я опущусь без сил на скамью; он тыркнет в меня ножом; я падаю, а он прыгает с толпами (коим некогда, вечно некогда) в подошедший вагон и - всё... Мир катится вдаль по-прежнему, а меня уже нет... НЕТ... Стыдно! В дело великое я вплёл мразь и главное, чтó планировал, дурень, выставил нá кон! По эскалатору я взбегал, ник, прятался и влез в поезд, ехавший к югу. Я заметал след... Снова носился, чувствуя, что вот-вот погублю себя, загоняв. В безлюдном вагоне плакал... Прежде не плакал. Что за причина? Дар слёз у гроба? Я, больной, с бедным первенцем, ждущим в Квасовке, с ненормальностью брата, с раком и возрастом, скорбным тягостью, ибо нет сил вплясывать в свистопляс вокруг, я, лингвист, кандидат наук, - чтó я? А и жена моя, коя прячет всюду сашé; молчаливый мой внук при Анечке; мой второй сын, Тоша-Антон, с кем нынче ездил я в Квасовку, - чтó они? И зачем они? А и избранный Марка в одури пьянства; Шмыгов с Калерием, - для чего они?

Что мы? кто мы? зачем?! К чьим промыслам?

Мы, похоже, ничьи?

Знать, есть труд Богу - дать нам не быть в Нём? Вспомнилось Верочки: мы с тоской, а Бог с милостью. То есть ждём, чтоб Он принял нас? И для Бога есть трудное? Кто так спрашивал в 'Бытии' (18, 14)? Кто? Бог, Кой Библию вдохновил! Себя Бог спрашивал, получается?! И у Бога сложности? Да ведь здесь, чёрт возьми, открытие! Знать, понурая свинка к корню ближе?.. В бедах я прыток! Мчусь через сумрак в тряском вагоне и, будь тупицей, думал бы о земном. Я ж вон как: мыслю про Бога... Стоп!!! Запнуть мозги и молчать... Я вымотан, спать хочу! Я не сплю пять месяцев и не буду - сколько? два ещё целых, вплоть до черёмух... или сирени? Впрочем, неважно. Глупый считал бы дни и минуты до издыханья. Толк, спрошу? Ведь, вертись не вертись, - издох я...

Фиг! Прочь физику, объявившую смерть! Чтó названо, пишет Лаоцзы, есть не сущность, ergo есть видимость! Жить осталось два месяца? Но каких, уточним? Земных? Календарных? А, может, солнечных? галактических? Вмиг иной масштаб да и смысл... Нет, вечен я! Но пока цель - Шмыгова встретить в этот Четверг (Страстной). Се главное... Сделать записи проблесков, что в уме моём, - выйдет опись древнего рая, где смерть не знали. Смерть - плод химер в мозгах и суждение, что смерть якобы есть... На выходе из метро, тропя ход мысли, я остро понял, как тщетна людскость, социология. Толку морщить лбы в спорах? Что в гнусных рвениях говорить? в метаниях от одних слов к новым? Что толку в шоу с массовым трёпом? Что за восторг в честь найденной у кого-то - лучше не найденной, а исторгнутой психоведческой дыбой у индивида точно таким же из индивидов некой идеи? Истин в нас нет, - открылось мне, когда я оказался вдруг ни живой ни мёртвый. Что, чем общественней - тем, мол, истинней, как у нас вдруг принято, мол, соборные мысли свя́ты? Социум - базис? первооснова? альфа с омегой? То есть, выводим, стадность сакральна?! Хрéна!!! Ложь в вашей людскости! Наобщавшись, мы расползаемся, утомясь от споров и не обретшие ни черта, лишь одурь. Взять хоть Китай, к примеру: ведь в миллиардистой колготне такой должен вспыхнуть lux in tenebris - ан ведь не вспыхнуло и Китай не эдем земной до сих пор... Нет, короче, в нас истины. Ибо чтó есть всякий, но и все скопом? - ворох понятий в брюках и в юбках. Чтó мы возьмём в толпе? Да плевать на социум с его этикой!

К Богу надобно. Бог нас вытворил - с Бога спрос. Как когда-то Аврам из Ура вышел за истиной - так и мне дай сущность (дохну). С Богом я, и ни с кем иным! ни с одним из вас, инноваторов и прайм-таймовых умников! В Боге всё. В нём, в Единственном, запустившем круг и ушедшем, чтоб заморочить нас. Оттого, стоит чаду мучиться, а тирану царить, витийствуют, что, мол, Богу виднее (чадо опасное, а тиран всеблагой-де); что гибель чада, мол, отвратит Герни́ку: вдруг в нём антихрист, в чаде?.. И, в результате, что же мне делать: следовать к Богу? или же брáтину продавать, всё бросив, в том числе Бога, ибо труд зряшен, мне не достать Его... Ан достать. Где? В мозге! Мысль - корень действий. Да, только так! Спрос - с Бога, и без посредников в виде Кантов или конфессий. Где два-три-пять толкутся в Божию славу, как Он говаривал, что и Он там, - там Его нет. Там социум, пустозвонство. Бог, Он в мозги влез: там Его брать, не в Небе! Бог, Он в мозгах у нас. Мы нужны Ему. Вам пример? Пожалуйста. Вот, Бог выгнал Адама бы - и забыл бы... Дудки! Он парня мучил, в поте лица держал и третировал. Что за мания, что за мстительность? Что за слом Вавилона, чем показал Бог, что Он нас трусит? Не Всемогущ Бог! Ибо, как вышел древний Аврам из Ура в поисках Истины (но он шёл не к Богу: всяк, чьих отцов гнела, на руинах свершений их, Божья ненависть, тот бежал Его, Бога этого... да и в Уре ведь Бог был, если подумать!), Бог вновь подсунулся, притворясь Искомым. О, мы нужны Ему, ведь без нас Он в нетях! Нынче и я Аврамом новой эпохи шествую к правде из Ново-Ура Божьих гешефтов!

Около станции - СОБР, ОМОН от чеченских ультрас. Некогда близ метро, в Союзе, было пустынно. Всё изменилось, точно и не было ни Христа с рацеей 'будьте как дети', ни коммунистов, ни даже опыта, что деньга не про всех и счастья не даст; единственно что возвысит мелочь, ждущую трона с гнусной ухмылкой, - ляпнул философ. В крик торговали хламом старухи из спекулянток; ну, а потомство этих корыстных жадных старух 'мочило', грабило, крало, 'чалилось' в тюрьмах либо 'фирмáчило'. Лес железных 'комков', приземистых и в облезлой краске, сбагривал лажу. Всюду приманки: детские жвачки, спирт марки 'Ройял', 'Минтон' и áдики... Взяв сего, гражданин был счастлив и грезил раем. Тьма объявлений: 'купим ваш ваучер', - убеждала, что ваша доля в гос. (нац.) активах стоит литр водки. Порскали тени, что торговали красною ртутью, скандием, нефтью, противогазами, серебром - фантомами, всех, однако, прельщавшими, будто Молпа и остальные девы-сирены греческих мифов. Сеть тяжелела, полнилась рыбой, ибо советикусы неслись в соблазн; у ларьков - смрад пота, гнили объедков, затхлой мочи в углах. Но советикус резво приноровлялся, вкус вырабатывал; продавцы попроще съехали в рэкет и наркодилерство, в воровство и в разбой; кто прытче - те снасть меняли, мрачные торжища превращались в весёлые, а товар - в гламурный. В клане торгующих приросло лиц смуглых, будто из тáртара, и с речами манкими: 'нада комната!' 'нада дэвушка!' В этих всех пертурбациях как ларьков, так торговок-старух убавилось, а соблазн приловчился и не тянул клешню, не хватал рукав, не сигал на плечи, но, точно шлюха, тёрся в сторонке; и потребитель, не принуждаем явно и нагло, сам отходил к нему: дескать, этак он сам решил, по своей, мол, воле.

Вспомнив, что урка может быть рядом, я посмотрел окрест. Урки не было. Вновь расслабившись, я надумал не требовать у судьбы и Бога, но лишь молиться о снисхожденьи, чувствуя, что, кричи не кричи, - нет толку. Кто я, убогий, в необозримой, сложенной бухтой вечности? Я люблю не героев, что-то там 'строящих', а отшельников. Я мечтаю быть старцем, что улыбается соловьям и ландышам майским вечером... так, финал без вопросов. Ибо бесспорно: как ни старайся, выйдет: родился, жил и скончался, точно и не был. Мне бы в простые, в энские старцы! Если подвижник или в синод входил или был другом кесаря - обаяние сгинет; ценность духовного-де я знаю. Мне - без затей судьбу. Что же в сём ординарном как бы, на первый взгляд, незатейном старце?

Цельность, конечно.

И безмятежность.

Счастье в итоге.

Вроде, Адам в раю.

Только как вдруг случились эти вот старцы? Что презирают их в спешке к ярким-де личностям, дабы чествовать хамов, авантюристов либо шутов? И чтó мне в них? То, что данные старцы как бы не Боговы и в Него в должном смысле вовсе не верят, а только ведают, что к роскошеству жизни придано нечто с именем 'бог'? Плюс ведают, что рай, может, не Господа, а ТОГО, из ЧЕГО Бог выжал нас, уведя в мир догм, - чтоб властвовать и, возможно, чтоб рай убить и ТОГО, верно, ЧЕЙ рай?.. Женское бытие... жизнь женщин чем-то мила мне, как и жизнь старца из незначительных, хоть я женщин несколько трушу, чувствуя, что, в конце концов, уцелеют они, не мы. Что Христос сказал: Он придёт, если 'станут одно', вне пола (не андрогин ли?). Зреет могущество, что не давит нас, но пленит любовью, рознь сексуальную правя в целое. И ещё: я воин, чувствую, и возвестник женщин. Ведь, при их внешней как бы субтильности, они крепче намного. Я, нисходя к ним, 'спутницам', как трактуют их, ведаю, что попутчики - мы как раз. Точно псы следопытов - мы подле женщин, действенней в деле, но не первичны, приданы истым, экзоскелет их. Власть мужчин - бунт зазнавшихся роботов (А. Ахматова мнила нас низшей расой). Долг наш - исследовать и докладывать, а они постулируют, чтó принять. Прах мужчин кроет землю спорадами; нас находят в морях, на горах, в пустынях, нынче и в космосе, выполняющих миссии. Мы ловчим подчинить их, телом и разумом, но они методически целят к нужному, знай всю меру которого, ужаснуться бы. Цель их - выход из Бога в области НЕЧТО... может, в ПРАМАТЕРЬ, в РЕЮ, КИБЕЛУ и АТАРГАТИС? Мы - уж не Богов ли меч на женщин? Маюсь двуличием, с каковым они, - помощь нашим прожектам, мы полагаем, - вдруг нас отменят. Так мамонт чувствовал, что ничтожные крысы слопают род его... Ну, и что же там, в Верочке? От апостола Павла: 'Что не от веры - грех'. Может, вся 'вера' в Верочке?..

Появилась она в Кадольске в год полувека славной Октябрьской. Мать с отцом - из рабочих. Кучились в комнатке в ветхом доме. Был, до рожденья Верочки, брат, плюс бабушка, у неё была Библия, каковую читали изредка. А страну вела партия под началом Брежнева. Мать с отцом одобряли действия против США; о внутреннем толковали, что, мол, 'давно пора!' На митингах бодро рявкали лозунги 'Ленин жив!' и 'Да здравствует!!'; марш в ушах и кумач в глазах. Обрели 'жилплощадь', то есть квартиру; кот их бросался в травы с балкона... Брат был ужасный, он пачкал кукол; Верочка гневалась... А ещё был садик; садик ей нравился; в Новый Год подарки: яблоки, мандарины. Помнится, что отец жёг дерево (пирография); брат и Верочка обожали запахи дыма. Раз их балкон весной заселили ласточки; брат сорвал гнездо. Был аквариум, прежде чистый, но вдруг заиливший, так как - слышала Верочка: 'Что, я карла?! Рук не хватает!!' - мать объясняла чуть ли не плача. Мать красовалась башней-шиньоном с правильной чёлкой, юбку носила выше колена; песню любила: 'трутся медведи'... Позже все мини сделались миди; брючный костюм, 'сасун'; мать в льняном пиджачке над слаксами. У отца - широкие брюки-клёш; он пел, что 'мой адрес', дескать, 'не у-улица'; а курил он 'Шипку'; курит, бывало, да вдруг и скажет: 'Что людям нужно, если живётся в целом неплохо?' Он слушал 'Время', TV-программу, клял 'Неполживого', о каком твердили, что он 'всех продал'-де. В школе Верочке нравилось... позже школа наскучила, стало томно, вроде как в церкви: 'втюрилась' в смуглого, из высоких, с пухом у рта. Аж тает девичье сердце! Фотка кумира - у изголовья. Слышала шлягер - пели о них. Признанья хоть и строчила розовой ручкой в тайном блокноте, не посылала. Грезила, как живёт 'до смерти с милым Валерой'... Девочки знали некакий грубый низменный 'секс' - но она не верила; ведь у ней иначе, розово, нежно и мимимишно... Как-то он гладил прыткую Машу; Верочка плакала... Летом четверо, - брат, отец, мать, она, - были в Ялте в пансионате, хоть и любили отдых в деревне, но только дачи, сходно и денег, не было; проедали. Мать часто хныкала: 'У Кривцовых вот...', - а отец обнимал её, говоря: 'И ладно. Эти Кривцовы начисто вымрут при коммунизме'... В той самой Ялте Верочка вызнала, что она не дурна: субтильная, рыжеватая, чуть в отца. Утешилась. А вернувшись, вникла, что долговязый смуглый кумир с пушком у рта ей без мала ничто уже, трёп о мальчиках и любви не трогает (теребит противно). Ей больше нравилась мысль из Библии, что судьба её вся - от Бога, Кой предрешает; злые, унылые - это грешники, толковала ей бабушка.

Позже - техникум, брат с 'Афгана', как говорил он, и горбачёвщина, МЖК в рамках акции 'кажд. советской семье квартиру' либо по домику... Брат, афганский герой, стал вождь комсомола в микрорайоне... Верочка снова вдруг полюбила, он был хирургом. Брак... родилась у них дочь... как принято. Им хватало зарплаты, мыслей, эмоций и развлечений: встреч с сослуживцами, частых ездок в Москву в театр, обсуждений политики, - плюс, по случаю, ялт и адлеров с искушением выпить вин, станцевать и поесть шашлыков да фруктов. Но ежегодный круглогодичный цикл из лет, осеней, вёсен, зим был ближе, ибо дан Господом. С девяти до шести - завод. В автобусе путь домой. Там - хлопоты с их концом в час культового кино 'Изаура', где плантатор мучил рабыню. Ну, и плюс церковь. Кто жаждал больше - шансов в избытке: время пустилось резвым аллюром: шум, суета, дебаты, тренд 'ускоряться', демо-витийство, рыночный морок, кооператоры; при заводе две фирмочки вдруг повадились продавать заводскую продукцию, от себя причём. Да, грабёж, а не бизнес, но - по законам; так разрешалось. И гос. активы распродавались как бы легально, обогащая только начальство. Прочим - шиш с маслом, как было вечно в этом 'сём мире'; прочие массой шли в 'челноки', барыжили, затевали 'комки', охотились за жэнь-шэнями, шили тряпки под брендами и толкались на рынках. Ей в это время денег хватало. Будь у ней средства, не поняла бы, что с ними делать, так как не связывала жизнь с дéньгами. Пусть без них тяжело порой и чем больше их, то, на первый взгляд, лучше, Верочка знала: с лишнего - ни добра, ни правды; и ни любви... Стремительно их мир рушился. Мир пёр к 'баксам', к блеску, к богатству даже обманом, даже изменой. Добрые пали, злые возвысились. По советскому обществу расползалась похабщина; пахло водкой с примесью крови. Счастье умерилось от тревог на улицах, где разбой, на службе, где не платили, в семьях, где грызлись ради дензнаков. Но - было главное: дочь, семья, муж; и праздники и погожие дни. Плюс Бог. Что дадено - то и дадено. Веруй в Бога!.. Верочка Богу верила. Обстоятельства новой рыночной практики задевали лишь поверху; глубь тиха была... Брат, поднявшийся на 'ликвидах' и укрепившийся при стройбизнесе, босс над многими магазинами, дал ей пост в 'Этуали', в коем был пайщик.

Я вдруг почувствовал, как скольжу к старушке лет этак в семьдесят, рыжеватой и наставляющей в вере внуков. Счастье недвижно и созерцательно; всё, с ним встретившись, молкнет. Нем был Адам в раю от блаженной сладостной неги; изгнанный, доболтался он до того, что составилась библия... Мне обидно, горько. Я сдохну в муках, в бедности и в греховности - а она спокойна и безмятежна и едва вспомнит тот диалог со мной, нервным, взвинченным, наболтавшим вздора. Но я другой внутри, жажду смеха, счастья всемирного!

Дальше путь мой тянулся мимо киоска 'NewРосПечати'. Звёзды всех рангов смотрят с обложек; здесь же игрушки: монстры, машинки, сабли и куколки... близ - мой сын с Береникой... Шли куда? может, к Анечке? может, та всё открыла им?.. Я задумался: чтó наврать о своём обличье и об отсутствии? Я хотел не встречаться с ними двоими; я шёл за брáтиной, так как знал, что сейчас дом пуст; лишь с дéньгами я хотел прийти. Да, именно. Оттого я гадал, как быть, долго, но безуспешно. Вынув пилюль от стресса, ткнув их в рот, я зашёл за столб, стал там.

- Мама, купи, - расслышалось, - Бэтмана. Если купишь, я бы на флейте долго играл, мам. Бэтмана купишь?

О, Ника, Ника! Как ей не шло быть в этой эпохе купли-продажи! Здесь ей не в пору. Крито-микенский стиль, Сун, Хэйан, Ренессанс, Канова, Климт, чинквеченто, 'женщины-башни' - вот её время. Залы, где бы несла себя, шлейф - выравнивать локомоцию из несвязных действий, координировавшихся целью, к коей все части тела стремились, всякий отдельно. В Нике - иллюзия, что рождается линией и особенной пластикой, а не то что нога вкось, локоть повывернут либо талия выгнута. В Нике - жизнь каждой клеточки без контрóллеров и секрет, что её каждый жест прельстителен, а у нас в стране, где приземистость, коренастость типа кутафьей предпочитают, - даже бесстыден. Есть ви́на терпкие - и она терпкá восприятию с головы своей в 'высях горних' книзу до пятки с длинной ступнёю, - двум ступням, соразмерным прочим частям, естественно, но отдельно странным.

- Бэтмана! Я бы лучше играл! На флейте! - ныл сын фальшиво. - Мама, купи, а?

- Ох! - Ника думала. - Правда?

Я съел пилюль от стресса, скрытый столбом.

Сын лисил: - Два раза правда.

- Правда?

- Взаправда! Бэтман, мам, был бы мой - я бы вновь не думал бы про него. Играл бы. Вон он, в киоске!

- Нет. Не выйдет. Я тебя знаю, вижу насквозь, Тош.

- Значит, не купишь? А покемонов?.. Лучше жить с бабушкой, не с тобой, мам! Флейта и флейта... чтобы я дул в неё? Папа в Квасовке тоже: Тоша, играй... Всю жизнь мне играть, да? Не собираюсь!!

Ника попятилась. Угодил в неё низкий лысый прохожий, кой, верно, издали постигал её и замешкался. В извинение Ника, зыбясь всем телом, туфлями к сыну, грудью к прохожему, колыхнула кистями с длинными пальцами, и из сумки, висшей на локте, выпали пряности; Ника разом сложилась, точно трансформер, дабы собрать их. Я наблюдал, до слёз почти. Пропасть ширилась, и я спешно вбирал их, Нику и сына, чувствуя, как завертятся дни мои.

Сын ляпнул: - Ты растеряха?

- Да. Помоги, Тош... - Никины пальцы брали с асфальта пачки то перцем, то с кардамоном. - Как там, в деревне?

- Как? Хорошо там. Были у деда, - ну, деда Гриши. Мне было страшно. - Сын собирал с ней в сумку пакетики.

- Страшно?

- Да, я шёл с поля через Тенявино. Страшно. Но я дошёл.

- Зачем?

Он выпалил (а я съел пилюлю): - Можно замёрзнуть! Не понимаешь?

- Не понимаю.

- Он лёг на поле, около свалки. Я - к деду Грише, чтоб довезти его... А из поймы вдруг волк... как бросился!! Он потом стал звать Митю той самой ночью... Долго звал. Звал, звал! После пошёл вниз, к речке... Что, интересно?

Выпрямясь башней и наклонив взор к сыну возле подножия, Ника молвила: - Тош, идём.

- Нет!! Бэтмана, мам, купи!

Я скрылся, мучим кишками, коим обязан гибелью в цвет черёмухи (май/апрель, по диагнозу); их швырнут в формалин, как знать, и я сделаюсь рак с фамилией, дабы думали те, кто видит: вот, был и нету... Я нёсся сквером, чтоб обогнать их, Нику и сына. Вдруг в магазин они, чтоб сдать пряности?.. Либо сразу домой с вопросом: где ты был ночью и где пальто твоё? отчего лоб в ссадинах?.. Либо Анечка явится и откроет тайну с выкупом первенца: вот как этот мой сын открыл, что лежал я в поле и что терзался-де Митей-мальчиком. Слово может сгубить меня...

Темп, темп! Темп гонит к нужной мне цели мимо раздумий и колебаний... Я одержим стал: лишь бы сбыть брáтину. Мне мерещилось, что тогда норд сменят южные ветры и осчастливят нас... Я бежал задворками, где снегá и где вмёрз в льды кот... За трассой был наш домина... Вот 'нива' в зелени, битой ржавчиной... Лифт полз вверх... Я гадал, где сейчас мои, если шли сюда: светофор... банк, церковь... может, зайдут в неё, раз Великий Четверг... Иль Пятница?

А! Страстная неделя! Близится казнь Его со слезливым: 'Отче, забыл Меня?!' Скоро Он понесёт Свой крест... Как мы скопом несли всегда. Но Его крест - Свят вдруг! Первенца мучили - тáк ему; деду пулю в лоб - норма; им по заслугам; также Сократу яд и урод родится, взять хоть мой брат, - случается; портят девочку - ладно. Это не муки, наш крест не крест отнюдь. Нам рвут плоть, внушая: плоть, мол, не значит, плоть, мол, ничтожна, только Христос страдал. Пусть их тьма, - тех, кто пал за нас, - нам лишь Он в пример. 'Потому что Господь!' - врут, брызжа слюною. Хоть приходил Он, думаю, тщетно, ради 'что было - то впредь и будет' Экклезиаста... О, тайны Божьи! Встарь вдруг обрыдли прежние боги многим народам; где-то с Сократа ищут иных богов, новых ценностей. И сказавший о чаемом стал Хоругвь, 'Спаситель'... Вверились слову? Но только Бог ли Он, Бог слов, а попросту - Словобог? Не знаю. Мир до Него - без слов был. С Ним стал - у-словный, ибо, известно, Слово, став плотью, мир оболгало. Что, стало лучше и мигом жизнь пошла?

Нет и нет сто раз! До Него, до Слова, я дох в несловном мире, что 'от маммоны', - сходно как нынче я дохну в мире, что, мол, 'от Слова', Кое, мол, Бог. Вот именно! Смерть в о-словленном, освящённом якобы мире дадена словом в виде профессора мед. наук. Сдыхаю - вновь мне про Бога? Только зачем, а? Ибо маммона вовсе не попран Им, хоть Он врал про триумф Свой. Но, если Он не сильней маммоны - мне с кем: с Ним, с Богом? или с маммоной?! Я вдруг проникся: тех, кто стяжает, Бог и довольствует; ну, а 'малые', как Христос звал сирых, бедствуют, страждут; их презирают, верящих в грёзы, фразы, загробие и в жизнь вечную, где блаженно, мол. Бог бессилен либо бесчувствен, ибо Он сдал нас навуходонóсорам. Получается, коль Бог здесь, в грубом будничном, немощен - что Он в тонком там? И, коль здесь 'моль и ржа' одна, - что Он длит нас здесь? Что Голгофа, в конце концов, если Он, не исправив мир, а всего лишь сболтнув, исчез?.. Да и был ли Бог вообще? Возможно, Он ретушь психики - вновь за деньги вновь от маммоны с целью корысти?

Что, впрочем, мысли? Лучше сбыть брáтину... Но в моём 'что' многое! Я не жажду прыскать над Саррой, что понесла, мол, под девяносто, либо хихикать, что, мол, Бог звёзды сделал в день третий, а вот сам свет - в день первый. Мне неприятен глум от Кассиля. Мне бы ответ: Бог любит нас? Я ищу с Ним встречи. Ибо пора пришла. Мне в соблазн посул, что-де жизнь - за гробом.

С брáтиной в сумке я прыгнул к полкам: вдруг отыскали страшные фото? Фото не здесь бы прятать. Но тогда где? На Марсе? в Евросоюзе? или в Кадольске? Может, зарыть их?.. Зря тревоги, фото на месте... Я приоделся и прилепил скотч к ране, чуть выше брови... Зателефонило. Славно, Шмыгов! Я начал сразу, что он мне нужен, что я вот-вот бы начал дозвониваться сам.

'Сэр!! - взвыл он. - Двести fuck'ов! Я, сэр, дома!! Встал, угарный, у известной нам персоны на Миусской. Жуть доволен. Друг, - наш общий друг, - он сам, клянусь тебе! - без всяких подлых шуток, дескать, врал, что деньги даст. Вернулись в должный вид, сэр, выпили - он вынес hundred тысяч. Пачка к пачке! Без увёрток, Шмыгов - нате вам, любезнейший! Я, помню, чушь нёс, лез лобзаться... Что добавить? - Шмыгов медлил и курил. - Титан! Шикарный индивид! Блистательный! Мне палец в рот, признаться, не клади, но... шляпу снял бы в знак безмерного почтения-с, my dear! - Он хехекнул. - Деньги кстати. Хоть, признаться, я рассчитывал на двести...'

- Чтоб из них спроворить сорок, ты мне сам сказал, - прервал я.

'Yep, сэр! Сучность сучья! Я поганый, недостойный проходимец. Я ведь деньги без трудов съимел, воистину... - Похекав, Шмыгов, взяв, наверно, чашку, стал помешивать в ней ложкой (звон я слышал). - Мне б прочувствовать их, деньги, двести тысяч. Уяснить намерен: что ж они мне не даются? что ж они, пусть и в моих руках, но не мои никак, а некого другого, хоть я бьюсь за них?.. Сэр, веришь ли, я видел суммы бóльшие, но не мои, fuck fucking!.. Что я думал? Лишь проникнуться: тварь Шмыгов низкая никчёмная? Но вдруг не тварь, а повелительный субъект? - Он рассмеялся. - Маркин бог, заметь. Буржуи - боги. Ты скажи ему, что Шмыгов хоть и звал тебя на 'ты' по пьянке, впредь не может; впредь тактичный пиетет-с... - Он хекнул вновь. - Калерий был? Я вирши не цицировал? Хе-хе-хе!'

Я слушал, чувствуя, что, вот, мои подходят; Тоша с Никой где-то близко; вдруг в подъезде?

Шмыгов хекал: 'Личность Маркин твой!.. Рояль имеет и пентхаус!.. Fricking awesome!!'

Я вмешался: - Дело, Феликс.

'Помню. Есть салончик... Коль вещь стóит... - Бизнес ваш, скажи-ка, на плаву, isn't? Выручи! - взмолился он. - Мне деньги скинуть на твой счёт. Дам пять кусков, сэр. Хочешь? - стал он хныкать. - Придержи день денежки, а после на другой счёт скинешь. От тебя нужны платёжки... Сэр, поможешь? Пять штук мало, но причём тут деньги? Пять кусков дам. Мы друзья!'.

- Что с брáтиной?

'Yep! Встреча на Цветном, на Трубной; ближе к бару, где мы пили; 'Bishop's finger'... Не забудь печать взять... Встреча через час!'

Мы кончили. Едва шагнул - звонок. Вновь Шмыгов? Я взял трубку... зря, конечно, ведь звонки шли истеричные, как у межгорода. Кадольск? Не вовремя! Я стал как зомби, предназначенный достичь навязанную цель. Лишь Шмыгов, - 'зубр', он хвастался, по редкостям, - был частью плана, остальные незачем. Моё 'алло' повисло в паузе; а после - голос Верочки:

'Тревожилась, поэтому звоню. В порядке вы?.. Везите пряности, пожалуйста... Ещё скажу... Была счастливая, спокойная, беспечная... Вдруг...'

- Стали знать добро? - спешил я. - Стали как боги, пообещал змий, нас совращая, писано в библии? Некогда... После. Не обижайтесь! - Я из квартиры выскочил, взяв сумку с вещью, но, услышав скрежет лифта (вдруг мои в нём ехали?), пустился вниз по лестнице.

Спасся, кажется, спасся!.. Только при этом сердце так ныло, что впору кинуться вновь вверх. Грезилось, что сейчас, если я не вернусь к ним, лопнет ещё одна нить любви. Я чувствовал, что беречь её между нами троими - самое важное, а не сикль искать, не испытывать Бога. Только любить, без умственных pro et contra. Только любить, не думая, что любовь - вот это либо вон то... Вернуться!.. Кончатся деньги? - пусть, неважно! Я буду кроток, как бы юрод, в лад Давшему с пóтом вечных трудов нам пищу и после Рекшему нам: 'не мучьтесь, чтó есть и пить вам', 'будьте как дети', 'надо любить друг друга'. Я стану 'лилией кольми паче', дабы увидеть, чтó в результате этих слов Божьих, и происходит вообще хоть что-то от отвлечённой Божьей 'любви'.

Кто выбрал, однако, эту 'любовь'? Кто выбрал, что, мол, 'любите, люди, друг друга'? Фигу! Рубль выбрали, силу выбрали; а любовь сбывают, ею торгуют. Как ведь по логике: коль Любовь есть Бог, ну, а Бог есть Слово, а Слово - Норма, коя есть Деньги как регулятор этой вот нормы, - значит Любовь есть Деньги?!.. Раз так по Богу - то против БОЛЬШЕГО... Значит, в БОЛЬШЕЕ надо? - в ЧТО-БОЛЬШЕ-Бога?.. Впрочем, довольно! К чёрту месиво слов, что жить не дают свободно!

Брáтина в сумке - то есть маммона влёк меня с этажей вверху до подъездных дверей внизу, защищающих парий от парий сталью. Скоро миллениум - а итог каков, с хамством, войнами, кровью, муками и стальными дверями против насилия на российском участке мира? Я, отпрыск гнавшей мерзость маммоны власти советов, мнившей, что с ним покончено, я тащусь с ним, чтоб инкарнировать и привить себе ради прибыли (для 'любви'-с и во имя 'любви'-с, ха-ха!). Я свернул от 'нивы': нет, не сяду: пробки собьют ритм. Я напряжён был, и даже рак сник. Я сильно трясся. Пёс вдруг куснул меня, подбежал и куснул, тварь! Чует звериным: я стал иное... На светофоре я задержался: а как наедут сучьи водилы? вникнут, что в сумке, да и наедут?.. Я мчал к метро - мчал так же, как прежде к дому. И... вдруг свернул в храм Знáменья, что давным-давно воспарял над избами, а теперь стал гном в высотках. Я мнил свести их, Бога с маммоной!.. Час в позолоте с яркими люстрами я ждал казни. Но не дождался: сумка молчала, сходно и Крест молчал. Икс ляпнул бы мне про 'выбор', вкупе с подобными 'кольми паче': Бог не неволит, а, дескать, любит... Их сынов бы послать под пули - пусть тогда треплют про некий 'выбор' или про Бога! Видел я верующих лишь пёргом в зоне ректала. Тронь интерес их, вмиг завоняют: 'Бог, мол, как хочет, а уж моё есть моё!' Выходит, я им был должен всё отдавать всегда, а они поучать меня строгим голосом?!.. Я стоял, ожидая Божьего гнева, зная авансом, что и на это ханжески скажут: 'Дух Божий веет, где возжелает; жди со смирением, до смерти!' Я стал креститься с грузом маммоны в левой руке. Но тщетно... Служба Великого Четверга... Бог мёртв пока... Мы вперяемся в рот Христу, чтоб побыть с Ним в Пасху; весь же год иудействуем: судим, грабим, гадим, блудим... Бог мёртв пока...

Может, Бога и не было? может, Бог лишь в словах? в оформленных в речь звуках? может, придуман? может, уместны все мои деньги в этом вот храме, кой весь из золота: ризы, чаши, стены, оклады, свечники в золоте? Святотатственно, мнил, маммону внёс, о каком Бог ляпнул: 'Я иль маммона', - а сей маммона-то здесь, близ Бога. Что, Бог болтун?.. А, впрочем, Он наделял Аврама сиклями и скотом с рабами, вот что я вспомнил. Самый фальшивый пакостный синтез - золото в храмах и на паломниках из годичного жлобства в это пасхальное христианствие, что пришли сюда с кошельком и крестят лбы. Знать, золото ходит к золоту? Како дерево - тако плод? Ха! Veritas!! Где Бог?! Кто врал про бренность дольних сокровищ?! Пусть правит Троица, вник я, - но есть и БОЛЬШЕЕ лживой Тройственной Власти. Есть некий ВЫСШИЙ БОГ, ДАО, SHÉN, SUPERGOTT!

Я нервно шёл тротуаром. Брáтина в сумке (он же маммона) била мне в ногу. Ветер дул ровно и холодил. В метро, сев, я эту сумку взял на колени и обхватил руками: ну, а как приступ или карманник?..

Ишь, испугался статься без брáтины? А отец мой? прадеды? Род наш пал при Петре; скудели и, верно, взбадривалось продать вещь? Но удержались осознавая: сам государь почтил. После было нам гордостью и реликвией, украшением пьяных споров. После снесли её в склад ендóв, чар, ковшей, поставцов, древних вёдер, изгнанных новомодами. Наконец, она мучила Квашниных замшелой доблестью предков, ставши товар почти, дабы, сбыв её, облегчить до поры прожитие. После сельский кулак Квашнин сберегал её и не прóдал. Ибо за ней, мол, 'смыслы' доблестей рода. Зверь погибает, дабы хранить свой кут... Мой отец, наверно, не ленинизмом сломлен, а долгом стража этой вот брáтины, в существе своём - сдохшей нравственной догмы, что он пронёс сквозь Сталина, сквозь Хрущёва, Брежнева и сквозь троицу А-Ч-Г до нынешних.

До меня.

Кто сдаст с потрохами род свой не в частности лишь квашнинства деда и пращуров, как решат: здесь личное. О, я всех, кто решит так, сдам! всех-всех: ивановых-бляховых-сидоровых-петровых, - всех сдам! Русский народ сдам! Весь-весь народ, всю русскость с их христолюбием семь дней Пасхи и с иудейством весь долгий год! со чванством, вспухшим квашнёй; с опричниной по критериям 'Книг Царств', когда есть верхá и быдло! Всё сдам: предания, и дела, и славы, но и смирение паче гордости с иудейством в образе ваньки! всех их, нахальных, кои без мыла прут! Плюс массовый одобрямс вождей: мол, 'рады стараться, ваше-ство!' Сдам русскую ширь в подвидах, то бишь с казатчиной, с воровством, с коррупцией, с матюгами, с завистью, шкуродёрством, пошлостью, доносительством, с пьянством, с чванным цинизмом и с пресмыкательством! Я был веткой ниже всех с верой, что, мол, другим нет света и я стушуюсь, дабы другим дать, - но твари стали сверху вниз гадить. Стоп! не хочу быть засранным!! Пиетета - вот что жажду, дабы стеснить их и, в свою очередь их обгадив, хмыкнуть: это лишь бизнес! Бизнес всем нравится. Ибо цель словес и идея русская - жить за счёт остальных, что явственно, когда сто семей сов. 'братства', - в коем мы были каждый другому 'друг, брат, товарищ', - спёрли госсобственность, а теперь нас зовут 'сплотиться в дни испытаний'. Стану объектом будничных грёз их, честных, порядочных, нестяжательных, нравственных! Взбогатеем, русь, как желала и объявилась ты после игр с Евангельем откровенно! Русь - партнёр иудействия!

Продал сына и родину? Но меня ль винить? Кто-то роты сынов мертвил, миллиардами русскость сбагривал; нынче ж шастает в лондонах, прикупив спортклубы. Я лишь козявка, частность, мелочь, клочочек; я лишь офенюшка с лоскутком на торг! Вся вина моя в брáтине, коя вдруг у меня и чего-то стóит. Я её просто сдам, без речей про 'святость' и про 'любовь к России' правящих циников со счетами в Бостоне! Я, позвольте, бочком-с, бочком-с, между вас с вашей русскостью - к иноземцам, только б из стадности обожающих плеть да пошлость!

Я скоморошил, я хохотал внутри. Кто знай, чтó везу, - вмиг мысль: бля, деньги?! Далее: много? Третья мысль: мне бы! Мысль напоследок - зависть и коллективный слаженный ор: гад! сволочь!! продал святое!!.. Я продал?! Смилуйтесь! Да мне фарт пошёл! Сверх того я не ваш уже; я не русский впредь, дабы хаяли. Я не равен вам; час спустя буду ферзь вверху; вам сказать будет нечего, кроме: он это он, а мы вонь в гавне. Я и род сменю: Шустермáн? Квашнинштейн?.. Да, скорей Квашнинштейн. Чтоб глаза колоть! чтоб назвать откровенно, кто мы, без мимикрии круглых картошечных, дескать, русских носов с привычным фамильным 'ов'-каньем: пошляков-жлобов-дуриков-вертухай-зави́довов... Иудеи мы с христолюбием раз в году на пасху! - коих мы превзошли вполне, возомнив жить дважды, здесь и на небе; те жидство явное, а мы тайное от нужды присваивать, но застенчиво: по-евангельски; мол, мы даже оказываем всем помощь, хапая! Потому наш пост - триста дней в году, при всём том мы толстые. Потому велеречие про 'не хлеб единый' с поиском зла вокруг под скулёж цепного поцреотизма как нацъидеей в качестве мления по чинам да благам... Нет? Нацъидея не столь пряма? Надо с вывертом да пусканьем соплей? с раскаяньем, что забыл, как крёзом стал? с намёком: дескать, терпите! вам коплю и вот-вот верну!.. Нет, граждане, столь говнистые, что, взраставший в двуличии и набравшийся ханжества, я стал тварью, мнительной и больной то алчностью, то пасхальным светом! Я, вечный жид впредь, всем объявляю: чаю богатствия! чаю 'моли и ржи' земных! чаю сикль Авраама, скот и невольников!

Сикль! рабы! власть! деньги!!! Вот что мне нужно!

Так я плясал умом, что проехал станцию. И вдруг понял, что - неспроста сие, что, как та церковь Знáменья, это знак мне.

Центр. В переулке взору открылся корпус НИИ; здесь я служил когда-то. Дверь - министерская, с потускневшей бронзой, с пыльными стёклами. В вестибюле мается не вахтёр-старик, а качки-охранники. Вместо сéкторов и отделов - фирмы, компании. Я вошёл в лифт с бойкими управленцами, непохожими на раззяв наук и считавшими индексы: S&P, Dow Jones и прочее. От меня шатнулись: пах ли я гадко либо, нервозный и с лейкопластырями на лбу, пугал их? Я не выдерживал сам себя, урода в лифтовом зеркале, и в дирекцию шёл тихо, чтобы явиться прежним, 'нормальным' Павлом Михайловичем... Приёмная: вместо штор - жалюзи́, вместо сов. канцелярщины - органайзеры. Стуком в 'enter' гонит комп модница, длинноногая 'секс-ресепшн', как их зовут. За дверью я слышал голос и заявил ей, что - 'к самому' с визитом.

- Кто? Назовитесь! - Взгляд мне в глаза сперва, а потом и на лоб мой под лейкопластырем.

- Кто? Квашнин я. Я здесь работал.

Да, я работал здесь, когда здесь тебя не предвиделось, а где ты - там грудастая дама с рыжим шиньоном шлёпала в 'Эрику' непреклонными пальцами; а дирéкторил в те поры хрущёвец, клавший марксизмом в лексику.

Узнаваемый голос вёл за дверями по телефону: - ...как же?.. Нормально! Съезди-ка... Я? Обрыдло... я лучше дома... В Греции, где всё-всё, бывал уже?.. Крым?.. Ты что, патриот?.. Нет! Собственность - наша родина; счёт в Швейцарии - наш земляк... Я очень патриотичен!.. Гениев за границей ждут; нас никто там не ждёт, ха!.. Мы нужны Рашке. Кормит!.. Я здесь имеюсь не риторически, знаешь; в старости, лет через двадцать, съеду в град Ниццу или в град Лондон. В общем, заказ... лингвистика, экспертиза... Где? За границей... Нет, не в Зимбабве!.. Пусть выйдет в люди... Да, самого узрит... Дело, кстати, весомое, федеральное, наградное; жди, сунут орден... Хоть и технарь он, русским владеет?.. Умных приставлю, пару лингвистов: с дюжину здесь держу впрок... Дочь? Растёт!.. В Сорбонну, любит французский. Я ей: нет, Лилечка, там огромные деньги, я лишь членкоррю! Только не верит. Что ей в шестнадцать?

Модница встала, чтобы прикрыть дверь. Ведала б, кто я, смурый, небритый, в ношеной куртке, с резаным лбом! Патрон её (и любовник), тех многих тысяч, что я добуду, в пять лет не сложит, в десять и в двадцать! Он, казнокрад, не мигом мошну набьёт! А вот я, запродавшись махом и чохом, куш хапну разом! Позже увидь меня, випаря́, - в Гримальди, с мелкой щетиной (коя, дурная, как на бомже на мне в данный миг, истолкуется модной), - ты даже влюбишься, и я буду кумир твой; а произнёсшего: 'Там ко мне, Марусь?' - ты пошлёшь, блядь, на хрен с дутым член-коррством. Знаю Б. Б.!

- Входите.

Я впал в немодный, отретушёванный интерьер с намёком на недостаточность гос. поддержки. Тот, кто сидел в нём, в сём интерьере, начал играть, что пишет 'спец. докладную для президента', некогда взор поднять. Глуп, туп приём, и весь Боря Быстров открылся как на ладони. Он изучил меня, а для этого хватит зрительных тестов обуви - знака денежных и иных достоинств. Мельком кивнув: 'Присядь...' - он вновь писал; вынуждал ценить его мегакруть в той степени, чтоб я струсил и испарился? Фиг! не сдамся! Что я просителем, он угадывал. Только я не с испариной на лице был, также не с плотью, тряской от дрожи (нервность иной была), а застылый, словно ниспосланный, - как я в храм свернул час назад невольно. Будь встреча раньше, скажем, до Квасовки, я б робел и слезу пускал. Но не нынче. Нынче - спрос с Бога, как в храме Знáменья: слушаюсь и покорствую! аз весь Твой! Что, Господи, Ты привёл мя в данное место, дабы здесь бегал на побегушках? ja, согласен; брошу маммону и стану лилией 'кольми паче', если призришь мя. Аз, Господине, раб Твой и смерд Твой!

- Жду! - произнёс я царственно.

Он прервал фарс чирканий строчек. - Ждёшь?.. Извини. Ну, как ты?

Путь начинали мы 'мэнээсами' (мл. научный сотрудник), ставка сто двадцать (при, скажем, мясе два руб. кило). Нас мучила скука, весь сов. народ. Казалось, мы ходим крýгом в некой константе, строящей квази-счастье, в кое стремились не с вдохновением, а с зевком цинизма. Стал не к лицу порыв, чтоб давить педали: въедем и так, мол, лет через сотню. Стали не модны 'энтузиазм', 'восторженность', 'жар починов', 'пафос свершений', 'гордые подвиги', 'честь первым'. Я был с Востока - он был курянин в браке с москвичкой. Волосы наши были под 'Beatles'. Джинсóвые, мы велись британским 'концептуальным' якобы роком и прибаутками, что 'маразм крепчает'. Был он свой в доску, разве на митингах прославлял 'роль партии', да посыл сотрудников 'на картошку' (с августа по ноябрь) поддерживал. Через год он, уйдя от нас, срезав мягкие, цвета спелой ржи, волосы и надев костюм, возвратился завом отдела, зятем директора, членом партии со стеклянным взглядом. Он видел 'дальше', 'на перспективу', и диссертацию посвятил не догме, вроде 'Лексемных принципов Ленина', но блеснул 'Словарём парт-этики', где районный босс брал пример с цековских, 'ошеломляющих смысловыми высями', и где зубр ЦК высмеивал 'отрицательный эвфемизм' районных. Вот что испёк Б. Б., шаря в храмине 'всепобедных тез коммунизма', и компиляция угодила парт. руководству. Бросив при встрече: 'Френды, коптим?' - он без задержки двигался мимо, ибо начальник-де... Пронаучные, пропартийные и иные съезды и конференции - он везде поспел и спёк докторство, где активно тряс пустозвонством, славя 'реформы'. Мы волновались, требуя честности, демократии. Он стал с нами общаться. Мы ждали новое. Я, став зам. нач. отдела, глупо поверил, что, если я расту, то мир тоже близок к успеху; но я и знать не знал, что был выбран Б. Б. нарочно как символ 'значимых перемен'.

Впав в ступор, прежний директор подал в отставку. Из Академии прибыл ставленник. Но Б. Б. звал к 'действенной перестройке', выдвинув, в пику внешнему 'зубру', нашего - трижды доктора трёх наук. Тот вскрикивал, что он 'рад бы был', но 'старик', 'новь - юным'. Так Б. Б. стал директором, посулив: издания и у нас, и всюду вплоть до ЮНЕСКО; ездки в Париж; рост ставок; 'пир инноваций'; всем по компьютеру, по PC. Мы грезили... А рубль сыпался от законов, созданных под Семью; всё рушилось. Нет, не всё, безусловно: так, типография при НИИ активно тискала чтиво: фэнтези, мистика, детективы, женский роман, ужастики; вышел опус Б. Б. 'Уголовно-тюремный словник'. Прибыль, врали нам мальчики, что 'вели делá предприимчиво', можно 'просто раздать', разумнее - 'инвестировать': разве режут-де 'Рябу-золотоноску?', 'не креативно!'. Так что Б. Б. нас спрашивал, 'покорённый натиском юных', чтó мы решим, итожа: 'Я б инвестировал'... Обживали нас ТОО: консалтинг, клининг, ритейлинг, дилеры, брокеры, дансинг, кофейня, стоматология; а весь третий этаж снял банк (вдруг лопнувший). Но, вещал Б. Б., дивиденды 'будут потом!', 'идёт, друзья, конкуренция!', 'мы ведь с вами хозяева!', 'мы должны инвестировать!'. Его взоры делались стылее, стекловиднее. И никто не знал, что Б. Б. на Рублёвке строит имение; что, когда НИИ не дочёлся сумм в инциденте с лопнувшим банком, сам Б. Б. всё же взял своё; что, при всех инцидентах, прибыль втихую хапал Б. Б. Вот так-то. Нынче мы знаем, как это делалось, но тогда велись 'секонд-хендом', коим нас маслили. Я ушёл, не дождавшись куша; а возмущавшихся наш Б. Б. третировал, подминал риторикой и выдавливал: мол, бюджет 'урезан', ваша же тема 'неактуальна, Фёдор Петрович!', 'что санскрит, раз кошмар в стране?'. Он выдавливал и таких, как мирная некорыстная и воспитанная мать Анечки. Он оставил юных 'манáгеров', простаков к авралам и корифеев, в общем-то, не нуждавшихся в дéньгах да и ни в чём.

Он начал: - Как ты? - щёлкая сотовым.

- В норме, - проговорил я.

- Нас задолбали... - Он глянул вбок. (С иголки стильный костюм и стрижка). - Гибнет наука. Всё по старинке; прежним имением и умом бытуем... Ты на разор взглянуть? Видишь, как оскудели? Впору слил, в пору... Коха не помнишь? Кох, он покончил с собой. 'Не выдержал вакханалии', - написал на ста языках, что знал... Короче, еле живём; бюджетные; держимся лишь арендой. Впрочем, ты помнишь.

- Смотришься, - встрял я.

Он спрятал сотовый. - Как же! Имидж решает многие вещи. Надо отчёт держать: научный; также налоговый; также мэрии... Арендаторы? Кризис снёс былых; в смену - тёртые, палец в рот не клади!.. Да, имидж... Я ведь член-корр. - Он складывал в файл бумаги. - Ехать мне надо, спешно. Ты извини, друг... Транспорт!.. Марочка, транспорт!

- В академисты, Боря, пробьёшься?

Он, плесень знаний, - в них прописался; я же - несведущий. Б. Б. признанный 'жрец наук', 'светило', 'мэтр', 'гений', 'классик'; он 'формирует новые тренды' этой науки, власти на 'ты' с ним; он гордость РАНа, орденоносец. Я же офеня, труд мой - фактуры и накладные. Я не учёный. Я, отмотав срок с тьмами сограждан, чмо, неудачник, пробка с глазами. Ну, а надул меня сей Б. Б., кой бойко, сытно член-коррит, хоть его место 'мл. сотрудник'... Вмиг я взмок завистью, из ладони выскользнул пластик с брáтиною.

Он понял. И улыбнулся. - Нет, старик, в олимпийцы рано. Времени мало... Марочка, как там? - бросил он, не спросив, зачем я здесь оказался: я был досрочно списан со счёта в год триумфальных пиршеств мздоимцев из демороссов.

- Дай мне работу.

Он, засмеявшись, бликнул керамикой и набил файл бланками, говоря: - Вас много; хóдите, прóсите, то один, то второй. Прискорбно. Будь это можно, я бы вас всех взял. Но ведь бардак. Средств нет от глагола 'совсем', и в штате лучшие мэтры, гордость лингвистики, исполины! Делай науку, доктором станешь - вот и посмотрим... Нет ставок, нет, старик! Злой остаточный принцип. Что я смеялся? Я ждал сенсации, что принёс ты докторскую к защите.

- Ищешь людей, я слышал. Я кандидат, есть опыт, знаю два языка...

Он встал. - Неважно, кто ты и где: сантехник или советник члена Госдумы, преподаватель, чин из Минóбраза или бомж. Прости, но ты уже не лингвист. Ты был им, но был давненько, годы назад; ведь верно? А это много, это эпоха, целая эра, пропасть, пучина! Это компьютеры - от паршивеньких 'двушек' до сложных 'и́нтелов', инновации и IT-методики, в том числе в лингвистике, новый стиль, тематика, конъюнктура. Ты, старик, не на год отстал, не на семь, не на сорок лет, - ты отстал навечно!.. - Он, положив в кейс файлы, глянул вдруг глазом не перестроечного прораба, но бизнесмена, стрижен под нуль.

Забыв, что зашёл я к нему, чтоб испытывать Бога, и очень скоро буду богат, я начал: - Плохо, нужда! Мне Бога - либо маммоны нужно держаться, вот как вопрос встал. Мы ведь дружили.

- Э! - улыбнулся он. - Не дави, старичок, не надо!

Я уходил. Он морщился. Я, что ли, пах токсично? Став в коридоре, я долго ждал его, чтоб опять просить, а затем, под смех 'Мары', канул в сортир, где прóлил экскреты грязного цвета - знак метастазов; после, неловко роясь в ширинке, слушал за дверью с кем-то смеявшегося Б. Б.

- Был некто, прежде мелькал в НИИ: жердяй с костистым лицом... Забыл, как его было звать. Твердю: старичок, - и мыслю: кто ты, любезнейший, с лейкопластырем на разбитой, явно по пьянке, роже?.. Это склероз, да?.. - Смех отдалился.

Точно у малого, мочевой мой пузырь ужался, криво облив меня. Я дёрнулся. Слёзы, выступив, не текли, висели. После я двинул по коридорам к двери 'ПромИмпорт', сектор германских в давние годы, нынче 'ритейлер'. Здесь я работал... Ручка крутнулась. Весь интерьер был техно. Вскинулась дева жжёного цвета ('Даш, ты с Мальдивов?') в шортиках, чтоб подчёркивать сущность: типа, не Даша, офис-сотрудник, что зависает в 'Тикток-Вконтактах', а тупо 'чикса'.

- Кто там? Не к нам вы?

Да, нови много. Но в коридоре сайдинг стены - сов. стиля, не изменился. В нишах у лестниц бюсты Вождя. По-прежнему в кадках пальмы; так же на окнах виснут гардины... Вниз я шёл боком, левой ногой вперёд, - специфический 'юйский шаг' в Китае, мною предпринятый, чтоб не чувствовать сырь под пахом. Шёл я потерянный, ибо Бог молчал. И вправду, чтó Ему я, не избранный, нуль, ничто?

Бог встрял-таки.

Выйдя и тронув вправо, я, испугавшись стылого ветра, принял налево; там обнаружились 'мерседес' Б. Б. и один из лидеров институтской ранней коммерции (из юнцов с торгашеской хваткой годы назад, когда я служил ещё в институте). Стройный, лощёный, смуглый, высокий, он был красавец: тип древней расы, дамская грёза. Звался он Авель, из ассирийцев, - так, вроде, в паспорте. А и, может быть, вавилóнянин, египтянин либо аккадец, дивный потомок Нарам-Суэна, протосемит, образчик, с коего стались люди! Я был в восторге: ибо отверженное зрит высшее! В моей порченной плоти атомы сбились в место, где им и надо быть, чтоб стать избранным. Я вдруг вник, что желать можно женщину, власть, сокровища, но томиться - только лишь Авелем, идеалом, сыном Адама, сделанным Богом! Я обомлел; пот выступил на лице, ладонях; сумка скользнула и чуть не выпала. Мне б уйти, а не лезть в соблазн, чтоб стать вровень с этим вот Авелем!.. Бог прельщал меня? вновь указывал, от чего, от каких красот, я бегу в Безбожие? Подойдя, я сумкой загородил ширинку, где было мокро.

- Здравствуйте, Авель!

- Павел Михайлович? Помню вас.

Б. Б. кашлянул.

Я из правой руки свёл брáтину в сумке в левую руку - чтоб поздороваться.

- Как вы? - хрипло спросил я.

- Здесь, в институте, в замах.

- Авель, я помню, вы нас прельщали ввериться бизнесу, дабы бизнес, вы говорили, 'озолотил' нас.

Он улыбнулся мне.

'Мерс', породистость, элегантность, лоск подавляли; мир Книги Книг, то есть библии, здесь, близ Авеля и Б. Б., фонтанировал элитарностью, небожительством, совершенствами!

- Я... Сказать, для чего был к Б. Б.? - изрёк я, чувствуя, что молчать полезней. Но я не мог молчать в жажде взгреть их, пусть за различное. Я не дам им, подлым прохвостам, сев в этот 'мерс', мчать к роскоши, обретаемой и за мой счёт, вырванной у обобранных, вот таких как я. - Стойте! Я не в себе. Пьян, с дачи... Нет, погодите! - Я удержал их вскриком, так как поморщились. - Чёрт, КВАШНИН я! Павел Михайлович. Борь, понял? Авель вот помнит. Да ведь и ты всё помнишь, а притворился, типа не помнишь? Я не делец, был бедным... Но приключилось, - вот отчего я... Древний род Квашниных! Но ладно... Нынче из Англии... нет, из Австрии! от поверенных - 'Резник-Янт' - депеша: дескать, Квашнин, дражайший, ждите наследства, дядя ваш помер... Шляюсь, ликую... Мне - кучи евро! Выпил и шляюсь! (Оба смеялись). Был никем, а стал всем, чёрт! Поняли? Я, из 'сирых, обременённых' - и вдруг стал Крёз! Не верите?

- Крёз, Крёз! Верим! - хмыкнули оба.

Я заспешил. - Послушай! Мимо иду - НИИ, глянь. Я в нём сто лет кис! Мыслю: зайду-ка. Боря там, Хоря, Паша, Степаша, Авель, Параша, я разыграю, что - наниматься... Ибо восторг, что нет мне нужды ни завтра и никогда горбатиться за ваш грёбаный сикль... Вы, вы внушали, я это помню: хапайте деньги всяким путём! Не то чтобы так поставили, что не хочешь - вольному воля; нет - всех скопом, всех под гребёнку, мобилизация; всех в базар!.. ошибочка: всех в развод, в лохотрон, в кидалово! Ибо всем дай, Машкам да Васькам, - нет миллиона, и триллион уйдёт. А не дай им, Машкам да Васькам, - вам капиталы и наберутся, чёрт подери вас... Кинули нас? объельцили?! - я дерзил уже в исступлении. - Хрен! фигу! Я, жалкий нуль, ждал пенсии; грыз себя и догрыз до рака... - и вдруг подарок. Я как безумный... Ну, в ресторан? - спросил я. (Нет, я не их звал; это был тест для Бога, и даже вызов: где Ты, лукавый?). Я повторил: - Борь, в 'Прагу'? Славно отметим!

Он усмехнулся. - Слушай, где лоб разбил?.. - Залезая в 'мерс' и как будто забыв меня, он добавил для Авеля: - Действуй.

Я был отставлен. Что, мне не верили?! Я поскрёб стекло, за каким он скрылся.

- Ты мне не веришь? - Я не рассчитывал на ответ, что верит: знал лишь, задетый, что он не должен так меня игнорировать.

- Рад, старик! - подмигнул он Авелю. - Только это твои дела. А у нас здесь свои дела. Понял?

В страхе, что разобью 'мерс', выпалив, что 'был счастлив с вами увидеться', я скакнул прочь. Слух стал звериный, я уловил вслед фразу:

- Turpe senex...

- Что?

- Присловье: 'жалок старый солдат'.

- Я?

- Вовсе! Речь не о вас. Вы маршал! - вымолвил Авель. - Речь об обосанном.

Я хватнул за ширинку - мокро - и припустил прочь, мучим позором. Шмыгов ждёт!.. А за стыд - спрос с брáтины. Я продам её за большие деньги. О, я богат, как Крёз, и хочу респекта! Я привлекать хочу, чтоб мне кланялись в пояс и чтоб слюной текли! Жажду в Авели: дескать, благостен, обеспечил род и живёт себе, не спешит в подёнку, ходит в театры; Лондон, Багамы... Чтоб дамы грезили, как идут со мной, богатым, по магазинам для to do shopping!.. Дочка была бы - кто я, жалкий, чтоб ей гордиться любящим VIP-отцом? Сын тоже рад бы был дéньгам: море игрушек! Боря-каналья не пренебрёг бы, прыснул бы гидом, плут, по НИИ, знай: я из элитных, из плутократов. Я посмотрел бы!..

Этак ушед в себя и спеша проулком, я вдруг застыл: милиция! пара рыл! патруль, чёрт! Тронув щетину, вспомнил вообще свой 'look' со шрамом, плюс лейкопластырь. Поводов хватит. Пусть паспорт в норме, да гражданин смущает: в засанных брюках выше лодыжек, лоб - в порезах, с виду как грузчик, но, оказалось, носит музейное? Как звать? 'брáтина'? Есть 'докýмент на брáтину?' Я вспотел; чушью стали терзания с Б. Б., с Авелем, в том числе с испытанием Бога. (Впрочем, не 'чушью', нет, но они гнели меня за диагнозом, и за сыном подле ракиты, и за несчастьями всей моей экзистенции. Так Христос Иисус, распятый, вдруг испугался: 'Боже, оставил Мя?'). Я, соври, что несу мельхиор (нейзи́льбер) другу в подарок, стоимость грошик, - сыщется умник, вычислит, ляпнет, что, раз 'нейзи́льбер' и 'мельхиор', он купит для интерьера; даст мне две сотни, и я отдам покорно... 'Юсы' да 'фиты' сильно подводят! не про дешёвку мудрь старины здесь (также, вдобавок, 'иже' да 'яко', но и корунды при злате-сéребре, чёрт!). Откроюсь - швах вообще, ну, вроде: 'Так, где докýмент, что вещь тут ваша, от Квашниных-то?' Кончится, что, пусть я не украл, - 'заяв нет' (в худшем из случаев и 'заявы' сляпают!), а нашёл, - без разницы мне арест, дознание, реквизиция брáтины... Фиг им! Всё потерять за так и стать дохнущим, жмотным сбытчиком сына?! Брáтина - жизнь моя. Да, жизнь - в брáтине. И когда я продам её, тоже будет непросто, - но ведь закон пойдёт, а не фарс, как нынче! Будет коммерция, будет 'бизнес', как они любят!.. Что, парикмахерская?.. Глянь, дышит, хоть с девяностых здесь малолюдно; там, где к окошкам жались герани живших когда-то здесь пролетариев, а на фортках в холод наружу висли авоськи с сыро-колбасом, - там нынче пусто; им в смену офисы, бары, мáркеты... Я вошёл вовнутрь парикмахерской. Пожилой, местечковый с виду, щуплой подвижности, в густоте чернобровия иудеище (патриарх почти) посадил меня против зеркала. И я сел, но сумкой.

- Стричь! - приказал я, радуясь, что сбежал от казуса с патрулём. - Стричь. Стричься!

- Здесь не воруют, - начал он и накрыл меня покрывалом. - Сумочку можете не держать.

- Что? Будет вам!! - Я не выдержал. - Воровство причём?!

- Извиняюсь, ёлд-ёлд! - повинился он. - Ёлд!

Я, жмурясь, дал себя уместить как нужно, влажно обжечь, намылить. Я себя выдал. А у них нюх на сикль (авраамово племя!). Я враз постиг его и держался правильно: дал понять, что не прост. Иначе, сядь я без сумки, - как предлагалось, - то поимел бы, что, обхитрив меня, он её, гад, выкрал бы. Пусть психоз или фобии, если кто так решит, но, чувствую, он узнал про всё. Я, однако, спроворился, и он загнан в дилеммищу щекотливую. Ведь одно своровать, се запросто; а убить - мучение для того, кто в жизни (он лет под семьдесят) шанс имел убивать, конечно, ради наживы, но не осмелился, парикмахерит вместо Брайтон-бич да паломничества в град предков, в Ерусалим свой. Значит, опаслив, словом отёсан?.. Ёрзнув нарочно, вмиг я услышал, что мог 'порезаться', 'мастер с бритвой'... Всё, не убьёт. Прекрасно... И я задумался. Бог мне ставит подножки чуть ли не с Квасовки, так что я, отыскав врага и желая покончить с ним, попадаю вначале в церковь, после - в НИИ, наконец - к 'патриарху' из парикмахеров. Для чего? Чтобы выбрать: Бог или сикли? Ёлд вам с тухéсом! Пусть Бог объявит, громко и внятно, чтó Ему нужно. Пусть Он берёт меня, по частям ли, целого. Впрочем, Он выбрал деньги... Что ж тогда Он провёл меня по местам былого?.. Или не Бог провёл, но я сам свернул в храм Знáменья и зашёл к Б. Б., а теперь к цирюльнику?.. Нет! Бог, Бог! Я спорил с Ним, грызся и препирался! Бог меня заморачивал и внушал напрасность всех моих планов. Бог подавлял меня: гой, нишкни! Бог меня окорачивал, чтоб, по шею в фекалиях, я в Него продолжал бы веровать. Стал бы Он убеждать меня! Он лишь с избранными в шашнях!.. С Божьей холодностью вот к таким, как я, мне не Им, а моралью вставилось: 'Выбрось брáтину, тварь. И сдохни!' Бог мне внушал крах дел моих total, также in corpore. 'Дурень! Ты не войдёшь в клан избранных, ёлд!!' - я слышал от брадобрея, что подстригал меня... Чёрт, и в нём, значит, Бог?

Я взмыл.

- Стоп! Сколько?

- Вы недокончены! - вздел бровь патриарх при бритве.

Я, подскочив, в беспамятстве полетел проулком. Я как бионт, исчез, став слаженный автомат в работе. Всовывал в дырки карты проезда, прыгал средь людскости, мчал по лестницам, проходил платформы, жался в вагонах, выскочил на Цветном - и вспомнилось: 'Суета суеты'... Откуда?! Хрень эта, множась, лезла мне в уши свинскими цепнями! Значит, Бог, поняв, что - спасусь, что Ему не сманить меня ни в НИИ, ни ещё куда, бьёт меня изнутри? Я злился; мозг мой неволей слушал советы: 'Бог вам не скажет, как скажет старый опытный Лазарь, хоть он цирюльник. Не надрывайтесь. Если вам трудно - это не ваш гешефт! Знал двух мальчиков - были так себе. Но один стал после министр. Удачник! Есть неудачники... Что, моё вам ничто? Не верите? Кто таковский старый хрыч Лазарь? Вспомните выборы: исполины! век были с нами! сплошь голиафы мысли и чувства, марсы решимости! соль сплетен!.. Кто же в избранниках? А никто, кто и сам признал, что не ждал не гадал не чаял. Ибо счастливчик. Дело в фортуне. Есть или нет фортуна? Ежели есть - вам дастся. Как? Постучится радостно в двери...' - вот что я слышал. Хренова заумь лезла и лезла, хоть я старался заумь не слушать.

Вот и 'Цветной'... Здесь маетно; из московских углов сей угол мной избегаем; здесь мне угроза; в сумерки, в дождь ли, мне здесь тоскливо; я озираюсь и напрягаю взгляд. Здесь 'Труба' В. А. Гиляровского, дух топей, нынче засыпанных. Для 'Трубы' самый лучший троп - 'Трупная'. Здесь жил сброд, кой боялся яркого света, в хазах с притонами. Все пороки текли сюда затаиться, ночью же снова выйти на промыслы. Мёртвых здесь погребали в смрадную топь. Под гравием и асфальтом здесь тлеют трупы. Здесь - сток Москвы. Центр рядом - здесь же строения низки, сумрачны, настороженны... Пульс трясся; но, тем не менее, я с 'петровского', слева, берега дошагал-таки, не задавленный, не зарезанный, до кустов бульвара и, ощутив под газоном злое, порскнул к дороге, - с длинными рвами от земляных работ, - на 'рождественский' склон. Добрался! Я возле цели и не задержан! Здесь близко Шмыгов! Я шёл на Трубную, отдалённую взлобьем в виде кварталов... Там я и рухнул вдруг в помрачении, но не к центру лицом, где Шмыгов, а в край Садовых с брáтиной в сумке, что отскочила и откатилась; и я пополз к ней. Вдруг встали тени. Я глянул кверху: с брючин и курток, грязных и ношеных, вплоть до физий в ухмылках. Две подросткини.

- Ладишь дастать её? - Малоросский акцент, в нос. - А, дядько, шо там? Може, бутиль?

Хихикнули, пнули сумку старым ботинком, плохо почищенным, над которым колготки с парой затяжек. Вот оно! - пронеслось во мне. Я взвыл:

- Дай!!

- Ось дýрный!.. Треба побачить...

И сумка сдвинулась.

- Эй, вы! - Я подымался.

Девки отпрыгнули, но с сумкой. - Ха, штука гарна... Ты пропывать бёг? Пыть, дядько, худо! Ходь к титке трезьвий!

Вот оно! Что 'оно' - я не выяснил, потому что боялся и не хотел 'оно' выяснять.

- Бувай, лох!

Девки сбежали.

Я тронул следом, шатко и нервно. Вот оно!! Бог плевал в психологию и не думал менять меня. Просто óтнял. Так пёс глотает мясо на леске, и мясо тянут после обратно к общей потехе... Нет, не конец! Здесь - Трубная, и всё станется там, внизу, ведь они прут улицей, после - вправо и к цирку да и к метро, чтоб ехать, как всё отребье из глухомани, в Центр, где 'гарно'; ехать спокойно и разбираться, что делать с краденым. Девкам крýгом, то бишь по Трубной, надо тащиться, - я же дворами, я по прямой... Однако: ну, а как девки эти умны и - в Центр пешочком? Мне не догнать их. Вдруг и действительно 'вот оно'?!

'Вот оно' подавив, дворами и лабиринтами меж зданий, я стёк к ощеренным, вынутым то есть в целях ремонта, гнилостным почвам; там стал к ларьку - просматривать от метро за сквером и вдалеке вид к устью улицы Трубная, что слева тоже неблизко, метрах в трёхстах...

Удача!!

Дурочки топали - лишь бы прочь от меня вверху (где я их догонял, считали) не на Рождественку, что и вправду бы их избавило, а к метро! Я, взвинченный, позаимствовал курева, чтоб стоять и покуривать; пляс гримас моих пусть сочтут от дыма... Я нервно трясся. Стало быть, 'вот оно'?! Я негоден, значит? я никудышен и недостоин, а вот те девки и, для примера, морда в 'ниссане', что проезжает, крайне достойны?! Мало им, следственно, всей моей деликатности и уступок с той подоплёкой, что перестанут драть меня и гнобить? Терпя извне, мне винить себя и внутри? Мол, сам чмо: бросил НИИ? - не гений; беден? - не умный; страждет по сыну? - что ж не рискнул всем? И, в результате, гений - Б. Б.? А умный - морда в 'ниссане'?! То есть не чмо, как я, а разумный и ловкий был бы в порядке, а не торчал при девках, что, если фарт пойдёт, брáтину тыщ за десять сбагрят?! Мне, значит, шиш - им можно?!! Мне - у параши и совестя себя?! Мне, значит, фиг; им - 'мир сей'?! Богу так надо?.. Резко стравив дым, я поднял взоры. Шли и болтали, пошлые дуры, остановились у перехода...

Мне - сучку с сумкой... Срок, пока светофор жжёт красный!! Ждущие морщатся от шумов и вони, что изо рва близ... Глупые девки зыркают в даль, откуда притопали и где Трубная шла к Цветному, ибо оттуда, дуры считали, я мог возникнуть. Строй из кварталов между двух улиц, - там, где торопят твари 'зелёный' на светофоре и где недавно слямзили брáтину, - был для их мозжечков неходным... 'Вот оно'?! Что сказал брадобрей: коль ваше - то, мол, само придёт? Взять, девки: походя спёрли - и сразу в дамках?.. Нужная слева... Тихо приблизясь, я ухватил её за плечо... 'Зелёный' на светофоре... толпы пошли, вслед - спутница девки в сильном испуге. Девка дала мне в ногу, целя повыше, острым коленом - но понапрасну; росл я для маха коротконожки, всё обошлось.

- Тварь!!

- Въихала, - услыхал я.

- Подлая сучка!!

Девка, запахши тухлой селёдкой, взвыла: - Бежынцы! Зы Чечни мы! Папку убылы, мамку убылы! Жыть важко, дядечко! Деньхи прóсымо...

Я толкнул её: - Лжёшь, тварь!

- Ой, дядько, дийсно! Мы з Халкой з Глухова! Ось ты ж, дядько, заумный!

Мне она без нужды: я с брáтиной. А стоял я с ней, потому что трясся. И заикался, точно отец мой, если волнуется.

- При... при.. прибью! Не местная, и не будут искать тварь. Сдохнешь!!

- Ни! - она ныла, корча рот на болезненно полном круглом лице в прыщах. - Отпустыл бы, дядько предобрий!.. Я тибе дам. Хошь?

- Что дашь, мерзавка?

- Дядько, ну, это... Въихал? - Лбом она ткнулась, не без кокетства, мне прямо в грудь. - Ты, дядько, ынтиллыхенцыя?

- Сучка! Ты носишь крест, смотрю?!

Девка вмиг расстегнула ворот рубашки, дабы я видел. - Мы православные!

- В Бога веруешь? - распалялся я, вспомнив, чтó сделал Бог со мной и с нами.

- Верую!

Я был в ярости, с виду вроде бессмысленной. Отчего, подумалось, не Б. Б. пришибить рвусь либо экранных быдло-кумиров, из суетнувшихся, кто 'ушли' былых, чтобы царствовать, и нас 'кинули', но тупую злую воровку? А потому, почуял я, что она не ноль. Напротив, девка - первейшее, кардинальное зло, что тайно в ней возрастало и воплотилось: зло это выползло из чресл Трубной, чтобы сломить меня, и когтями цепко держало между набрякнувших сучьих выменей крест.

- Кто Бог твой?

Нагло тварь выпела: - Иисус! За нас страдал!

Я ткнул её кулаком. - Воровка! Пошлая дура! Что можешь знать?!!

- Бох добрий! Бох, он любыл всех! - нюнила девка.

- Крест носить... - Не успел я кончить, как она встряла:

- Бачь! Я по образу и подобью. Бачь!

От мысли, что, как Иаков, бьюсь лично с Богом, я оттолкнул её и побрёл вверх к Трубной в важном открытии, что слова (как смыслы, толки, законы, нормы, идеи, логика) губят. То есть где следует быть в яви - там я тону в словах, отвратив реальность. Вот я к Б. Б. вошёл как Квашнин и с целью - вышел, однако, я в помрачении; ну, а сам Б. Б. как он был Б. Б. - так остался им, уделив мне столько чувств и рефлексий, сколько б истратил, скажем, чихнувши. С девкой, допустим, что бы он сделал? Взяв своё, отпустил бы. Я же, болтая с ней, замотал себя в сеть семантики (хотя мог бы, если ослаб в ногах, постоять в молчании), а в итоге в дуре-воровке высмотрел Бога, Кой на болотах, крытых асфальтом, нынче 'Цветной б.', взялся, дабы отвлечь пуп мира, - то есть меня, - от цели... Ишь, Бога высмотрел!.. Вышло, как и всегда со мной: влип в словь и в смыслы и начал дискурс. Не оттого, что 'кинут' девкой, а затем что я, сравнив её с с 'подобием и образом', на Бога руку вздел!.. Во мне шла битва с чем-то внутренним существенным: мол, неспроста подвохи мне; знать, нечто мне внушается!.. На деле ― чушь одна, бредятина. Мнить: Бог со мной, - смешно. Я верю в прежнее: желай Бог благ для нас, вмиг дал бы без затей все блага... Девка пусть дура, а намекнула, что, мол, я руку поднял на Бога... Как мне прижиться, если и дуры, вроде отвратной сельской воровки, знают, как нас морочить, 'ынтиллыхенцыю'?!

Шмыгов шёл ко мне от раскрашенных стёкол бара - от 'Bishop's finger'а, где мы сиживали прежде. Бликали линзы с куньего личика, ноги дёргали джинсы плюс тяжесть свитера - всё гламурное, эксклюзивное. Он постукивал по часам.

- You're late, sir! Very!.. Я отобедал, в том чысле выпыл, - стал он коверкать речь, суя мне папку. - Здесь документы; скинем на твой счёт, как говорили... Ты мне поможешь невероятно!.. Значит, в салон? Вещь в сумке?.. Но, dear, - он двинул папкой, - если мы с этим в первую очередь, с документами, а постфактум с вещью-с, лично у вас, Квашнин, без забот и скоро образовались бы, ну... сто баксоу. Well, сэр против?

- Против.

Мы взяли к лавке, где он всех знал-де, любящий редкости. Шмыгов вырос в старинности (кою, всё-таки, не сравнить с квашнинской; Шмыговы, врал он, выбились в люди 'личным дворянством при Павле Первом'; выпивши, он продлял себя до английских пэров); вещь сообщалась с ним не Историей самоё, с ней связанной, но страстишками денди, вещь обрыгавшего, либо вещью владевшей дамочки, у какой 'блестящая роковая судьба, сэр!'. Следует с детства быть подле вещи, дабы понять её. Я, кто жил в ширпотребе эры сов. быта, вещности не ценил, не знал её так, как Шмыгов. Брáтина - да, о многом мне говорила, прочее же ― молчало, в смысле про чувства: про теплокровность, страстность, семейственность, запах, локон, в конце концов, некой особи, жившей с вещью года.

- Постой, сэр... - Он задержался. - Вещь твою, на минутку.

- Ты её видел. - Я передвинул с брáтины тряпки.

Он наклонился и присмотрелся. - Видел, лет пять назад... - Шмыгов снял очки и опять надел. - Век Софьи?

- Тёмный, Василий. Разве не помнишь?.. Век? Век пятнадцатый... - Я взглянул вокруг. Спектры улочек, расходясь от Сретенки, были в шумных евро-ремонтах. Целый квартал крыт сетками; всюду стуки, крики и пыль.

Он фыркал. - Нонсенс, не может быть! Ты уж очень, сэр, в глубь ― в сермяжную, иже с ним и в посконную. Шмыгов волка съел, знает, чтó этим пиплам нового класса, кто здесь осядут, будет потребно, кроме хай-тека: киски, венерки, мрамор и бронза, только без пáтины; айвазовские и брюлловы в брэндовых рамках; люстры и ложки как бы из золота, плюс тяжёлая, бла-ародная мебель: чи́ппендэйл, бидермейер, ар декó и барокко... В общем, поделка. (Чуть не подделка, слышалось). А твоя эта брáтина... Крышки нет, но, вдруг, сим окрылит кого: дескать, сдута вихрем истории... Резюмирую: если это, - он тронул сумку, - злато и сéребро, восемь тысяч ― твои.

- Не больше? Может, и сорок. Или сто сорок.

Он похехекал. - Если бы стоило, Шмыгов видел бы. Как бы нам не в инфаркт от грёз... Гм! СОРОК!! Знаете-с, чтó они из себя являют? Сэр, вы не спутали их с российскими сорокáми? Шмыгов немедля к вам бы явился, кабы предметность стоила сорок. Или хоть тридцать! - Он фыркал в хохмах, выданных с взглядами из-под линз. - In total, а серебро ли? Где экспертиза-с? Ну, а как олово? Тот же самый нейзи́льбер? Ножичком трону-с, чтоб убедиться?

- Я верю предкам, - тихо изрёк я.

И обессилел. Пыл мой угас. Я понял: я их сдавал: всех предков, дедов и прадедов, и все души их (и свою плюс душу), их разумение, каковое ни есть, их чувства, скопленный опыт, русскую сущность, - всё сдавал за библейское: '...крупный скот, и ослы притом, и рабы с рабыни, и лошаки, и сикли'. Я пёр к маммоне.

- Феликс! - заныл я, вдруг расхотев идти в антикварный. - Феликс, мне знак был, что - зря стараюсь, что - бесполезно. Глупо и поздно... Бог мне мешал в двух девках. Я задержал их... после Его в них чуть не пристукнул... Что же, Четверг уже или только Среда? Мне смутно, муторно, Феликс...

Он, бросив взгляд из-за линз, хехекнул.

- Зло с добром? Романтизм, сэр? Вьюнош с чистым мышлением, кем ты некогда был? Патетика дней Хрущёва? Строй коммунизм и лети к Сатурну?.. ШТАМП на вас! И на Марке, друге твоём, штамп тоже!!! - Он разъярился. - Деньги швыряет... Глупый Калигульчик - Бах ему, и за это он деньги дал... У вас нимб над всем! Вместо русского хлева - Китеж над озером! Робот стукнул в рояль - он гений. Чайник в наследство - в нём вся история. Шлюха пискнула - Богоматерь... Мы повзрослеем? Ты и я - сверстники, я хотел бы помочь, сэр!.. Маркин? Он из еврейства. Он заработает, у них мозг такой, меркантильный, рваческий. Всем в российской бодяге дан был единый старт. Ну, и...? - Он поднял гладкий, холеный палец. - Кто на слуху, сэр? Вновь авраамы как ОлиГАРХИ!.. Ну, так и что они? Что воздвиг иудейский гений? - Шмыгов азартно выставил кукиш. - Fuck воздвиг! Марка твой разве с перцев сгрёб свои лямы? No! Нам ага в штанах - а у Маркина всё?! Fuck, fuck их!.. Взять корифеев... Вот Пастернак вам: некая баба в стоптанных кедах к мэтру приходит: мне перевод бы, а, прелюбезнейший Пастернак Абрамович? Нет, мадам, вот когда бы издательство, то есть чтобы за деньги... И посмеялся, что нищебродка пообещала их. А та - Юдина! Мэтр кается: sorry! ох, извините! что вам угодно? я всё-всё-всё вам!.. Пройда к наживе зорок был крайне! Тиснул 'Живаго' где-то на Западе, где был спрос запятнать Союз, - и стал нобилем. Платят те, кто бесстрастны к форме и цвету? - вот вам Малевич. Кубик Малевича - изумительно! А Эйнштейн - бог мысли! А Абрамович - гений от бизнеса! Что еврей ни сварганит - цимусно! - Шмыгов снял очки и протёр их. - Так как евреи кредо имеют. Кредо такое: что не могло быть, то и не будет. Есть, что должно быть; значит, чтó есть, то свято, ибо реальность. В чём её сущность? Сущность в предметах, что продаются в виде товаров. Вот в чём реальность, значит и святость; в ней и орудуй. Как? - продавай товары... - Шмыгов ощерился. - Не от грёз иудей исходит, а от реальности, а реальность - сумма вещей; вот бог их. Вещи суть части этого бога. Святость - молиться им, умножать их и накоплять в избытке. Править вещами - это быть богом. Мы же иначе, мы, не евреи: мы не в реальности, сэр. Мы в грёзах и в идеалах! Я, что ли, умный, если толкую эти проблемы? Я был в европах - Маркин же здесь был, обогащался. Мы, дурни, грезим, что благодати, свет и довольство только в европах. Я и рванул к ним, бестолочь... Прочь идейщину, подражай евреям! Всё-всё в вещах, сэр. Ты возлюби их и не твори фантомы вместо реальности. Если брáтина стóит - мы продадим вещь. Так и Аврам, возвышенный патриарх, сдал предков вместе с их верой, чтоб стать богатым. Хе! Перед бегством, вспомни, из Ура в поисках бога, как он наврал нам, парень не знал богов? Знал! Но знал тех родовых богов, что в него плевали, но не плевали в иевусеев или в хеттеев или в шумеров. Он чаял большего: чаял алчбам своим дать статус высшего бога; или, иначе, алчбы Аврама выделать в бога. Будем и мы так. Наши потребы сделаем богом!.. Я помогу, сэр. Шмыгов пусть пьёт и морально сложен, но благодарным может быть. Мы с тобой ведь друзья, yep?.. - Он двинул к лавке.

Шмыгов, Хвалыня, Марка и Верочка с девкой-'глýховкой' - все влезали в меня подтекстами, как в дыру без эха, что не ответит... Да, не ответит вскоре совсем... И ладно... Я помолчу... Иси́хия впредь, молчание ради нечто. Сим победиши!.. Кто сказал: 'Все слова суть фекалы?'

В 'Лавке анти́к' (так звался тот антикварный местный салон) царил натуральный-де беспорядок как бы без полок и без витрин. По столикам, возвышениям, драпированным бархатом, на полу расставлены были древности: аркебузы, глевии, сундучки, диванчики, поставцы, сосуды, бронзы, фарфоры, чуть ли не танские, а ещё сервизы. Был набор филимонова, гжели, жóстова, хохломы, федоскина. Допотопный рундук из дуба полнили чаши, кубки, корчаги, блюда, ендóвы, все позолочены. Ну, а редкости (трон из золота, цапля в шаре из кости, маска мочи́ков) прятались, как и прочие ценности (ложки, вилки и ножики с инкрустацией), под стеклом. Три люстры, что сталактиты, сверху свисали. На гобеленах - разные герцоги, паруса корветов, шлейфы и пиршества, променады, зáмки. Тут и там книги в кожаных фраках, каменный идол (майя-тольтекский?). Был салон эклектичен, в лад вкусам каждого. Покупай эстетику, украшай свой быт, совершенствуй душу!.. Нас окружили дюжий охранник, девушки, менеджер. Шмыгов бросил мне, что всё сделает. Мы прошли в кабинет; там - стулья, кресло подле стола, шкаф с книжками и диванчик, плюс инструмент, плюс ноут. Менеджер сел за стол, к нам боком, вытянув ногу. Но и сидевший был он высок (и молод: в белой рубашке с галстуком мальчик). Хрустнувши пальцами, он сцепил их; россыпь веснушек, рассредоточенный беглый взор, курносость, бледные щёки, бледные губы.

- Так. Вы кто? - Он кашлянул, изменяя позу, чтоб спрятать ногу.

Шмыгов осклабился. - Тут до вас был эксперт Тимохин. Нам бы его. Он болен?.. Да?.. Bad... Ладно. Do business с вами. Как у вас с компетентностью? Мы, клиент, вправе требовать... Нам позволено сесть, любезный?

- Сядьте, конечно! - тот спохватился. - Сядьте и здравствуйте. Звать меня Николай Николаевич, фио Пáсынков. Я являюсь здесь продавец и э́ксперт... - ткнул он в свой галстук на персоналку.

- Нет проблем. - Шмыгов сел со мной на диванчик, нас умалявший перед сидевшим в офисном кресле юношей-дылдой, что собирался, верно, грызть ноготь среднего пальца, но удержался.

- С чем вы явились?

Я подал брáтину. Он прищурился, вынул лупу-очки, склонился... Сердце сдавило. Ибо различное: захотеть продать; говорить: продам; понести на торг - и продать-таки, дабы вещь взял Z, инертный к древнему духу, в ней сохранённому, чтоб в глазах того самого Z вещь виделась лишь товаром... Страшно знать, что ты прóдал вещь, отстранил от себя строй мысливших, как, в двухтысячном от Р. Х., реликвия, что, пока, в тьме петровских зим, у него, у цалмейстера Квашнина И., будет, спустя век, у Квашнина же... Пáсынков тряс её, и вещь плакала. Он, моргнув, повернул её, где шла надпись: 'День иже створи бог, взрадуем, взвеселимся в он, яко бог поизбавит ны враг наш и покори под стоп нам, главы их змиевые ссекуша'... Что ему? А ничто ему. Рассмотрев инкрустацию, правит лампу длинным кронштейном, чтоб разобраться в фитах и юсах.

Шмыгов позёвывал. Я томился и мялся; мне было муторно... Вот чего отвращался я, если Бог был в девке: вовсе не сбыта, понял я, брáтины, а того, что ждёт меня после этого... Шмыгов вытер мизинец белым платочком. Вдруг он обмяк, потёртый жизнью бионт, органика: не директор шведского представительства, не студенческий конфидент мой, не фан нимфеток, не меценат юнца, не делец, не бражник, не англоман, не циник - а существо лишь, то, что рождается, длится, старится. Ждёт ли кто его? Любит кто его? Каково ему, всем ненужному?.. Вот и первенец мой был лишний, пусть и не знал об этом; ибо не стали ведь выкупать? Не стали. Я не стал... Каково постигнуть, что ты не нужен, битый, истерзанный ком плоти, вот как бездомная в дождь кошка? С чем был в себе, он, сирый? Верно, не верил, что будет вызволен, - безнадёжно не верил, страшно и бедственно, отгороженно от живых, фатально, ибо не нужен, понял. Вроде бы нужен, но как-то деланно, прикладнó, искусственно, когда можно сказать, что: надобен, - но не в той, скажем, степени, чтоб терять из-за надобности комфорт.

Зачем лишь нынче я обратился к поиску денег, но НЕ ТОГДА?!

А впрочем, есть лишь рождение, рост, гибель. Тварность родится, вертится, дохнет. И разве важно, чтó с кем бывает в этих трёх фазах? Шмыгов ловчила, Марка богатый, я неимущий, сына казнили... Ну, и что страшного? Сострадаю я древним всяким троянцам, павшим на войнах? Сколько рождалось, двигалось, сгнило? Что с того? Вот и первенец - был и нет его... Разом всё во мне кончилось, став чужим и предсмертным.

Шмыгов вдруг вскинулся:

- Да-с! Вы ни шатко ни валко... Мы скоро час здесь. Вообразите, дел у нас больше, чем прохлаждаться и созерцать вас! А, молодой чэк?

Пáсынков хмыкнул и стал пунцовым. - Вам нужно сразу? Я кончил колледж, практику в ГИМе, к вашему сведенью... И не час пока - полчаса всего. - Он вещал с акцентом, кажется, с южным. - А экспертиза - это не просто. Можно по весу: бах - готово. Вам это надо? Здесь не ломбард. Серьёзная экспертиза - это осмотр, анализ, выявить вставки... их некомплектность в вашем сосуде... Также и ценность: может, подделка? Есть ведь такие - в оригинал, коль древность. Лучше в ломбард идите; там всё на граммы. Но не идёте?.. Вам лишь бы сдать. А э́ксперт, если ошибся, платит зарплатой и... этим... имиджем. - Он постукал по брáтине. - Тут есть тонкости, взять хоть вставки. Я корунд не могу извлечь; буду, значит, рефрактометром и микроскопом, чтобы: а! - твёрдость выяснить, бэ! - дисперсию, преломление, дихроизм, а ещё Уфэ-спектр, дефектность и класс огранки. Очень непросто... Блин, нет второго рядом корунда?.. Это вам минус... А серебро... Аргентум ли?.. - Он по брáтине звякнул. - Не аппликé? Проверим... Пусть серебро: но ценное? При Петре лишь Первом пробу повысили до семьсот пятьдесят... Семнадцатый, вы сказали, вроде бы век?

- Что? Глупость... Нет, ничего я не говорил вам. Вовсе. Век же - пятнадцатый, век Василия Тёмного.

- Ну, скажете! - прыснул Пáсынков. - Прежде русский аргентум был по метрической под пятьсот всего. Пётр зачем пробу поднял, знаете? Серебро под пятьсот - плохое. Вроде как никель. Им торговать?

- Плевать мне. Ей лет шестьсот, - я злился. - В ней почерк Киева, кстати.

- Кто она и кому 'в ней'?

- Брáтина, - вёл я.

- Fuck... - встал Шмыгов, после опять сел. - Нечто весьма... Нас учат и наставляют?.. Нас, damn it, банк ждёт... Вы не экспéрт, а впрямь вы э́ксперт!

Тот развалился в собственном кресле и, откатясь, продолжил: - Это не то. У брáтин форма иная, шарообразная, без ручек; да и поддон... резьба иная. Что это? Кубок! Ёмкость для пиршеств... - Он покривился с лёгкой усмешкой: - Так гибнут мифы... - и подкатил к столу взять вещь. - Не тускло... Должен тускнеть, однако... Скань непонятная... Стилизация? Серебро, сказали? Вы это чистили, чтоб продать дороже? - Фыркнув, он бросил: - Так. Визуально глянем метрически... - Он, пропав в смежной комнате, комментировал: - Метод простенький... Камень вымажу маслом, - камень пробирный... насухо вытру... краем по вещи... и эталонной иглою... след я сравню. В итоге мы установим пробу металла. Весь визуально, в целом, метрический...

Долго слышался шум в лад логике слов 'эксперта'.

- Сэр, дилетанты - символ эпохи. - Шмыгов, тряхнув рукав с неприметным сором, сморщился. - Впрочем, вряд ли эпоха. Слишком почётно. Лучше безвременье. Купит быдло диплом - и éксперт, и крупный спец... Однако, нам нужно в банк. Печать не забыл?

На мой кивок он кивнул.

'Спец' Пáсынков, возвратившись, стал хрустеть баскетбольными пальцами, глядя в сторону. - Серебро не ахти что... Проба шестьсот, да сплавы... Ну, изумруды... есть и сапфиры... Качество бедное... И подделано... Николаевский век, не раньше... Пáтина? Нанесли её, под древность. Также и полосы - для чего? Подделать вещь под отливку... Вещь - тысяч пять-шесть с гаком. Неактуально. Так что вы думайте... Зернь стёртая...

Шмыгов встал. - Там золото, о каком ни слова. Ну, верхогляд вы!.. Или мошенник?!

Я оборвал: - Зернь 'стёртая'? Да она, эта зернь, Амвросия! Жил в пятнадцатом веке. А подтверждается клеймецом на ручке, можете глянуть. - Я оскорблён был гоном на брáтину.

Рассмотрев зернь лупой, 'спец' двинул к шкафу с разными книжками, взял одну и листал шепча: - Клéйма, знаете, тоже... Может, подделали.

Я представил пакет с письмом (ксерокопией). - Вы читали, чтó обрамляет зернь?

Он придвинулся к брáтине. - Так, Василий Васильевич... в 'лето'?.. вроде тут шесть? 'Рябцу'?.. Кто такой тот 'Рябец'?.. 'спасение'?.. А! 'царей', да?.. И 'избавляющего'... 'Давида'?.. Кто 'Давид'?

- Плюс письмо подкрепит два факта, именно: вещь старинная и состав её, ― вёл я. ― Вот, ознакомьтесь... Лучше я сам вам текст прочитаю: '...ей подтвержу честь рода, чрез Иоана сына Михайлова вознесённага... Власно Крёз, умиляюсь ей в злате-серебре, нашей братине'.

'Спец', кивнув, глянул в книгу сравнивать клейма: на репродукции и на брáтине. - А причём Рябец?

- Свод Макария, - начал я. - Там сказано, что Рябец прозвание Квашниных. Пусть письма - фейк, но не свод же фейк. В своде ясно написано, что Рябца одарили брáтиной... Хватит. Вы малоопытен. Экспертиза должна быть шире, чем сбор кислотных, металлургических, визуальных либо метрических... плюс каких ещё методов? - И я встал.

- Компьютерный и физически-ядерный; я их оба учил и знаю, - проговорил эксперт, глядя в ноутбук.

- Fuck him! - выпалил Шмыгов. - Не реагирует!.. Пень, олух! Словно и нет нас! Всё, уходим. Он за наш счёт, глянь, учится... Fuck him! Позже придёт Тимохин, мы к нему сходим; он компетентен. Этот же... В банк! Шлём сумму. Там и твой бонус, сто.

- Как, Феликс? Ты ведь сулил пять тысяч.

Шмыгов похекал. - Пять, сэр, нельзя-с дать. С гулькин нос дéла! Мы в банк - платёжки. Я заполняю их, ты визируешь, и в мой банк, сэр, твой реквизитик. Доллары падают на твой счётик. Далее сумма, - по поручению, что мы óтдали в твой банк, - прыгает дальше. Проще простого-с. Пять, сэр, не стоит. Нет-с!

Я маялся. Уходить? Тогда погибал мой план. Я чувствовал, что ещё куда-то брáтину не пойду сдавать и умру... без случая убедиться, что всё ошибка, хоть и кошмарная? сон? мóрок? и что я пальцем не шевельнул тогда не затем, чтоб жить продолжать комфортно (нынче ведь рад всё-всё отдать в доказательство, что тогда я не хлам берёг!), но что чары были и помрачение?.. Или брáтина, ставши 'жертвенным агнцем'-де, затевает поминки, мнимо стенает? А ведь и вправду: чтó ей терзать потом? где найдёт дураков, как мы? кто ей жизнь отдаст, как то делали мы? Терзая нас родовым достоинством, дрянь внушала нам фикции про престижность возни с ней; вроде не мы её, а она нас холила, берегла, хранила. Нынче, как я восстал, - (смекаю, что за века союза с ней массу жертв эта штука выбила из наученных, что реликвию потерять - крах! пагуба! но живых давить можно сонмами, будто кровь, честь и жизнь сама - только в ней, мы же - вздор, мы докучливый дым. Прав 'э́ксперт': нуль ей цена, проклятой дьявольской чашке!), - нынче, как я восстал, пусть чванится. Впредь меня не проймёт! Подобно ей, и Россия дыбилась то с великой империей, то с марксизмом, то с ельцинизмом - кончилось, что на них нет спроса... В общем, я её и за доллар сдам! Сойду с неё, как с навала дерьма! Ей-ей, сойду, чтоб по-новому зваться ― 'Шýстерман', например, et cétera!..

Что, однако, горит вдали и мертвяще светит, муча мне память? Это ли, что семи с половиною детских лет моих я кого-то убил, - дурной идефикс, как фраза из кинофильма? Или что Ника, дескать, ребёнка ждёт? Это?.. Или вот это: я бы не спас его, коль не стóит брáтина много? Как бы и не было, значит, выхода, и мой сын обречён был. Не было денег... Именно! То есть я безвинен... Но, тогда, что возник под ракитой в Квасовке мальчик? Он - зачем? Он там маленький, он там - мой ещё, кто был рад бесхитростным милым сказочкам. Он там ждёт меня, а я здесь... Но могу к нему - завтра же под предлогом, чтобы, мол, Марку сблизить с Закваскиным... План хорош; но во мне что-то делалось катастрофное. Каждый миг мои импульсы рвались въедливой словью и каждый дискурс жрался семантикой. Я до дна стал пронят чёртовой словью и контролируем, стал у-словнейшим! Нет живого чистого действия - словь кругом! Ритм самóй жизненосной кровной пульсации условен! Взять безусловное изначальное первозданное сердце: 'тук...' - как просто! - и кровь струиться, и люди живы. Нет: сочинили сердцебиение и давление, аритмию и систолию, пульс, миокарды, прочее, дали правила - и живое вбили в слова! В итоге сделались ветры, сжаты в сквозняк, поступки, смяты приличием, и любовь как секс - особый мертвенный мир, где жизнь под нормами... И кем стали мы, как пришло к нам слово? - образы Библии в их условности вместо вольных лиц мифов! функции словного реализма! спецпоселенцы из жизни в кажимость!.. Но, вопрос: из ЧЕГО ВЕЛИКОГО НЕЧТО ВЫСШЕГО взялся киборг, гомункул, символ, фальшивка, кою решили звать 'человек'? ЧТО травят им, ботом и автоматом, с помощью правил, норм и законов, коими водят его на пóмочах? Уж не ЖИЗНЬ ли? Уж не ЕЁ ли в собственном сыне влёк на заклание Богу слов Авраам?! Спасение уже не в том ли, что, коль слова убить, ОЖИВЁМ?

Я видел: Пáсынков за столом сцепляет пальцы, то расцепляет.

- Юный наш éксперт даст заключение, нет? - вёл Шмыгов, встав с сигаретой. - Где оно?

Треснул сбивчивый голос: - Я протестировал. По аналогам. Есть погрешности... - 'Спец' ссутулился. - Предок прав, ваш предок. В первый раз я на золото тест не делал, и подтверждается... - Говоря, он смотрел вниз, вбок. - Вещь стóит... Золото - восемьсот по пробе... Ну, изумруды, много сапфиров... крышка отсутствует. Некомплект... И вовсе там не пятнадцатый век. Отливка, кстати, не та... Семнадцатый, в смысле век...

- Берёте? - злобился Шмыгов. - Сколько дадите?

Пáсынков хрустнул длинными пальцами. - Вещь выставим, из-за сплава, но и старинности. Я всё-всё распишу: вес, качество вставок... Собственник? - Он взглянул мне в глаз. - Допустим, вдруг и возьмём. Но ценность нам уточнить бы... Нет спектроскопа; сломан... А экспертиза высшего уровня не у нас; не к нам бы вам... В общем, это, четырнадцать, - он уведомил, - тысяч. Ну, евро-баксов. Унция - триста двадцать. Вся экспертиза.

Шмыгов, пройдя к столу, хехекнув, ткнул сигарету в маленький степлер, сбить с неё пепел. - Мы расстаёмся. Вы не честны с клиентом. Всё, вьюнош. Вещь нам!

Тот подскочил. - Не надо! Я извиняюсь! - Голос дрожал; сам Пáсынков дёргался, пока Шмыгов не сел. - Я всё же, - пробормотал он, - очень прошу, чтоб собственник был один; я с ним бы всё обсудил... Ведь сведенья... - он рванул свой галстук, дёргая шеей, - конфидентальны.

- 'Конфи-', поправка, не '-фидентальны', а '-денциальны'! - выкрикнул Шмыгов. - Fuck! Условия ставим мы. Я - тоже. Собственник - это собственник. Я таких, как вы... Пять - так? - пять было тысячек? Вслед за чем вдруг четырнадцать? Или, всё-таки, тридцать? Или под сорок? - Встав, он прошёл к окну.

- Это впрямь ваш друг? - произнёс эксперт, хрустнув пальцами, и сел вновь.

- Да. Старый, - проговорил я.

Ёрзнув в офисном кресле, Пáсынков выкатил от стены к нам ближе. - Если друг старый... Знаете, что ваш кубок - брáтина? А цена его миллион почти евро-долларов? Лям.

В смятении Шмыгов замер.

- Вот как? Прежде вы лгали, - негодовал я. - Нет, возвращайте вещь, Николай Николаевич.

Он вскочил. - Савл Павлович! Стойте! Сами шутили! Вам ведь не к нам! Ведь суммы-то ваши, блин, не про наш салон!

Шмыгов стал бормотать: - Damn... Что он несёт?.. Савл?!.. КАК лимон? ЛЯМ?.. ОтКУда?!

'Спец' распустил свой маленький галстук.

- Прежде я сам не знал. После... если обидел... А почему, блин? Вы вот подумали, я хам? Я думал, вы хам. Знает ведь, думаю, не про нас вещь, и изгаляется. Но, вдруг думаю, впрямь не ведает. Кинуть - мысль была. С ней - в окно... Потому что лимон! Мозг ехает! Смойся - где доказательства, что вещь ваша? Есть фотографии? документы? Нет таких. А я врал бы... насочинял бы, что хулиган спёр... Врал бы! Чем бы вы крыли? Я украл? Фиг вам! Видел кто? Дудки!.. Сами не верили в миллион. Вот друг ваш - он догадался, что раз четырнадцать, то тогда вещь стóит, может, все тридцать. Друг ваш всё знает? Он знает мало. Он бы, уверен, вас облапошил, если бы ведал, сколько вещь стóит. Вещи бы не было вообще.

- Заткнитесь! - выпалил Шмыгов. - Юный тупица!

Тот, заперев дверь, нервно продолжил: - Я бы, вещь спрятав, с дрянью похожей вскоре вернулся бы. Нате, вот она. Вы мне, типа: подмена? Я вам, типа: а с чем сравнить? образец где? Мог бы любой врать; где же вещдоки, оригиналы? Нет? Значит, дела нет. Что, милиция? Вы пришли, я наврал бы им, дали это, что я бы дал им, и расскандалились. Вас за это в ментовку бы. Вы могли бы единственно повязать меня, сами как-нибудь; но я скрылся бы. Вещь бесценная, стóит многого... Стóит, думаю, чтобы даже убить... - Он грыз на мизинце ноготь; галстук болтался. - В общем, прошу вас. Это мой шанс. Прошу вас! Если вы против - ладно... Мне ведь что нужно? Я проведу её экспертизу и опишу... Престижно... - Он, обмякая, тихо добавил: - Дайте мне шанс! Обманут вас без меня, обманут. Я хоть и неуч... Но это шанс мой.

- Шанс, - повторил я.

Он притащил альбомы в А2 форматом.

- Как ваша стоимость набралась? Вес? Ладно. Пробы я сделал, но уточним их. Вес - несущественно. Вещь не ломом берёт, не вставками. Ведь и крышки нет; и огранка камней, шлифовка и фактуровка, также отливка, надписи, скань с резьбой - этим всем вещь не очень. Но, блин, их две подобных! Вы про Макария... и тогда я вспомнил... - Он показал в альбоме копию брáтины, только с текстом иным. - Смотрите, здесь не пятнадцатый век, двенадцатый. Значит, возрастом вещь берёт! При этом и подтверждаемым! В тексте - что Боголюбский князь сподобил мужа Петрилу, также Рябца из Галича. И добавлено, что две чаши лил Фалалей-грек, съехавший в Грецию. За двенадцатое столетие, за отсыл к истории и за редкость - коффициенты, стоимость выше! Здесь, блин, не редкость, а уникальность! Всё с текста ясно.

- Стоп!! - Шмыгов ткнул в текст холеным пальцем. - Éксперт-невежда! Здесь - пол-лимона этот аналог.

- Павел Михайлович! - 'Спец' подсунул новый альбом. - Смотрите: это амвросиев штамп. Назвали - я и нашёл. Амвросий! Жил-то в пятнадцатом; потому считали, что век пятнадцатый, по клейму с письмом. - И он ткнул в строку. - Блин, не лгут в письме. Только брáтину, что двенадцатый век, в пятнадцатом затянули в обруч, ясно? также Амвросий скани добавил, надписей; ну, и новый инскрипт в поддоне; да и вверху инскрипт сменили, про 'Иоана' и год дарения. Вы не поняли?! - 'Спец' кричал; он себе объяснял, не нам. - В Макарии!! То есть, где, что и как, - о русских древних сокровищах, - там про дар Квашнину! Послушайте: '...чаши дивной рушчатой с крыу', - это про крышку так, - 'препоясана венцем с золотом'... Вот, написано, что её князь жаловал Иоану, сыну Ондрееву, и что дар Квашнинам 'бысть'. Что там архивы? Случай ваш чистый: два подтверждения. Вещь опознана.

- Где про ваш миллион? ― встрял Шмыгов и из альбома нам прочитал: ― 'Семьсот'! Аналог ― стоимость не 'лимон'!.. Где лям? Семьсот лишь тысяч; а он и с крышкой, и с инкрустацией, аналог, и, дополняя, выглядит лучше!

- Принцип оценки, - Пáсынков двинул дылдистым телом, - это ведь, также, спрос. Спрос бешеный! Кабы я связал 'Квашнина' с 'Рябцом' с тем... Ходит заявка с самых верхов от випа! Факт спроса важен, он добавляет очень немало. Это и даст лям. Может, даст больше... Если им нужно, этим заказчикам, а им нужно, я это знаю, блин!

Шмыгов выключил взвывший сотовый. - Погодите... Кто там в верхах... А! ясно! Я догадался... Больше нам незачем пыл ваш, юный мой друг! Конечно, вам получить нас - в радость. Сладостна грёза, что éксперт Пасынков в двадцать лет - мэтр, профи по раритетам. С грязи да в князи? В Шлиманы? Так, сэр Пáсынков?

- Я не Пáсынков. - Тот нахмурился. - Кнорре. Дед был из немцев, взял в жёны русскую, и отец мой по матери назван ― 'Пáсынков'. Я в Чечне воевал как Кнорре, этим и спасся...

Да, у него европейский нюх, настойчивость, необидчивость и неробкость быть и считаться тем, кто есть. А то, он был в Чечне, означило, что, хоть Шмыгов и прав, - мне действовать через этого баскетболистой длинности и нескладного, малоопытного эксперта. Лет ему - двадцать, вроде, бы пять; выходит, речь не о данной, что шла, баталии, а о страшной первой чеченской, - той, значит, сáмой.

- Как без агента-специалиста? - вёл он, сдаваясь. - Я бы помог вам...

Шмыгов пиявил, разгорячённый: - Мы тоже доки, опытны в деле!

- Зря вы... - Пáсынков-Кнорре тихо пал духом, галстук обвис на нём.

Шмыгов снял очки и опять надел.

- Если Павел Михайлович, - начал Пáсынков-Кнорре, - будет согласен, то... (я кивнул в ответ; он одёрнул свой чёрный галстук, выпрямясь)... Делать опись?

- Fucking ass... Лям почти!! - протирал платком потный лоб ниже потной причёски Шмыгов.

Оба не знали самого важного, что не мы размечали план - но маммона действовал в совершаемом. Кнорре-Пáсынков стал учтив, старателен; Шмыгов вдруг возбудился и не спешит в банк. Мне вдруг спокойно, я победил мир, - мир мне служит. Я вот ряжу - мне внемлют, не возражают, как было раньше. Я не подрос на йоту, не получил пост мэра, не покраси́вел - но, в старых брюках, в ношеной куртке, в стоптанных башмаках, я, бедный и полудохлый, сделался VIP-ом.

- Вам подфартило! Вам, блин, без мук пришло! - Молодой человек, взяв листики, от волнения мял их и распинался: - В жизни за рубль убьют. Парень хвастал под Грозным: есть браслетик, - ночью убили. Запросто! - Он, кивнув к смежной комнате, где была, я увидел, аппаратура для экспертизы с литературой по экспертизе, вновь повёл: - Я сидел там, сидел, - а понял, сколько вещь стоит, то был готов. Блин, слышу, вы рассердились, - то есть не вы, а друг ваш, - злюся. Гады играют, вот что казалось. Троллят мне душу, типа рулетка: как, не убью их или убью их? Нет, подожду; вдруг лохи или не знают? Лучше б не знали. Это инстинкт - себе грести. Я в Чечне так понял, как прикололи ради браслета целого парня. Я стал мечтать: убью - и всё. Я мысленно убивал.

- Псих чёртов!! - вскинулся Шмыгов.

- Нет, псих скрыл бы! Это инстинкты... Павел Михайлович! Этот самый ваш друг - с дурным инстинктом. Кто их спроси, в чём бизнес, то понаврут, в энергии и в чутье. Их главный успех, чтоб жулить. Лица взгляните, их и моё хоть...

- Что? - Шмыгов замер. - Скот!! Невежда!!

Тот, гладя листики длиннопалой рукой, продолжил: - Я, прочтя, как Аврам сбыл Сару ради наживы, понял. Многое понял. Он торговал женой два раза; значит, инстинкты этой наживы кто, кроме Бога, людям даёт? Выходит, Бог нам внушал наживу. Мне и подумалось, что я - прыг! - в окно с этой вашей реликвией, либо вам вдруг инсульт какой, или вы вдруг попрóсите, скажем, чай, я - яду. Вы исчезаете, и она у меня... Открылся вам, чтобы верили. Мне бы только бы в шильманы...

- Дурень, в шлиманы!!! - злился Шмыгов.

- В шлиманы... - Кнорре-Пáсынков встал, прошёл ко мне. - Вот, обычный контракт. Обязан вам: экспертизу, высчитать стоимость и найти заказчика с тайной сделки. Так? Вы обязаны мне: проценты, право вещь фотать, ну и описывать и вводить в обиход... - он медлил. - В этот, в культурный, блин, обиход... чтоб знали: найдена Кнорре и им описана... Мой совет: быть бдительным, штука в целый лимон! Утратите - нам беда. Ещё притом - конспирация. Вы здесь были Квашнин? Уйдёте... - он озарился, - как инкогни́та!

- Лучше инкóгнито, - вёл я. - Или самим давай Агасфером. - Я вынул паспорт.

Шмыгов, воскликнув: - Wait, wait a minute! - резво схватил контракт. - Чёрт, стойте! Ишь, рассуждать горазд... Душу он распахнул... ИнСТИНкты! Лазал в источники, лебезил в лояльности, лез в сыны... Адресок ему, а он ночью с пушкой?! Нет-с, дружок! Шмыгов вам не Квашнин, сэр. Шмыгов не рохля... Свой, - ткнул он в строки, - адрес не пишет! Лишь магазинный дал! А клиент, принципал, - глянь, термины знает! - дай ему адрес... В нас инвективами-с? А вы сами, невинный наш, был бы гость без меня, хрень русскую не болтали бы? По-тевтонски бы? Кровь кипит, этот самый инстинкт? убили бы?.. А мы с вас начнём! Паспорток ваш! Вас в реквизиты; я и в смартфон введу... - Шмыгов взял его паспорт. - Fuck! Раскольниковых плодить?! Нет, выкуси! Ведь у вас, дружок, смысл не в том теперь, что-де юным нужней деньгá, а старухам не впрок деньгá и что право, дескать, имею; но по-фрейдистски, психоанализ, всё по науке: есть-де инстинкт с Аврама; раз патриарх так делал - се, значит, гены, с ними не спорят... Что?! - Он вгляделся в бланк. - Как так?! ВОсемь проЦЕНтов?!! Чем заслужили?! Мы вам вправляли мозги, как пупсу! Прыть поубавьте!

- И убавляйте.

- Восемь, - изрёк я. - Пусть будет восемь.

Шмыгов ярился в модных очках. - O, greatly! А ведь и вправду! Перлу этичности и профнавыков - полста тыщ?! Сэр, мало! Лучше дать двести!.. Но, прощелыга, - мой телефон вам, а не владельца! Лучше уж вы - мне. Вся информация принципалу - через меня лишь, славный и честный наш Николай Николаевич! Я и здесь, я и там. Не сыщете! - Он ощерился. - А ещё, excuse, я письмо слеплю... лучше два письма-с: мол, убьют меня с Квашниным - спрос с Кнорре. Парень работал около Трубной, и был прописан... Глянем-ка в паспорт... Fuck!! - прокричал он, тыча на штамп. - Наш славный герой здесь временно?! А прописан-то в заднице? в ставропольской Засрановке?!

- Ладно, не истерите... - и Кнорре-Пáсынков встал. - Не парьтесь... Пусть через вас, блин. Снизьте процент, согласен... Пять мне хватит.

Род из Силезии, век назад Кнорре вздумали ехать, где будет лучше, но не в Америки: денег не было; также ёкнула 'drang nach Osten', древняя грёза немцев. Жили в Эстонии (б. Эстляндии) лет пятнадцать. Там вдруг и вздумали, что, пусть им хорошо, - восточней может быть лучше, раз до Эстонии жили западней, где им было не очень. Переселились, жили в Поволжье, грезя востоком, но с парадоксом, что, если двигаться за Иркутск к Хабаровску и в Америку (а затем в Европу), встретится вновь Эльзас, в коем Кнорре было несладко. Стало быть, в 'drang nach Osten' козни?.. Время сорвало флюгеры грёз: устроились революции. Кто погиб, кто стал нищ, кто бежал на восток. Но Кнорре пятились к западу. Фюрер их призывал: 'хайль!'; 'Deutschland', мол, 'über Alles!'; 'Fatherland ждёт сынов!'... Из родимой Силезии потекли на восток с 'блицкригом'. Там Клаус Кнорре, раненный пленный, сослан был на Урал; понравился медсестре; зачала... Но медсестра, подумав, съехала в Грозный, взяв медальон с письмом. Сын стал Пáсынков, звался 'Колей' (что значит 'Клаус'). Сам Клаус сгинул: то ли скончался, то ли ещё что. Внук вышел в деда: росл и пригож, 'ариец'. Школу окончил он при Дудаеве - гегемоне Чечни, стремившейся к автаркии. Русских тиранили. Шариат с поскоками стариков по кругу, бурные митинги да психоз фанатиков под 'Аллá акбар!!' По телеку - ложь продажной Москвы про 'рынок', про 'олигархов', про 'миллиарды в вашем кармане', про 'депозиты', 'лондоны','акции', плюс про ваучер, вашу долю-де в государствии. 'МиМиМи', 'Эксемер', 'Энвест', 'Пёрги-Банк', 'Домик Сéлинга', 'Первый ваучерн', 'Мессалина', 'Фан-попечитель', 'Ваш честный брокерь', также 'Гирмес' с 'Диржавой' грабили вкладчиков - и сливались в Лондон либо в офшоры. Мнение Грозного отвечало шумной 'алла акбар!' и чредой парадов. Пьяный Кремль цыкнул: ну-ка, молчок там!.. Шиш: халифат расцвёл газаватщиной... Их с отцом радикалы гнали в глубинку в дальние горы, то ли рабами, то ли к расстрелу. Он исхитрился и, подтвердив ислам, был послан, как попросил, 'за суженой', оставляя отца в залоге. Гол-сокóл, прибыл в Ставрополь, где пристроился в частной фирме. Жил и работал, часто просматривал медальон с письмом, что хранил от деда, Клауса-немца; сердце томилось; а в ноябре, когда Ельцин рявкнул, что вправит мозг Чечне, он, солдат, вместе с армией отбыл в Грозный - чтобы отца спасти... Их полк влип, и крепко; всех перебили. Ночью он спасся с неким старлеем. Снова сражался, снова попался, но был отпущен в качестве 'Кнорре', как отпрыск немцев, коих так ждали и привечали в сорок втором. Старлей же, сын генерала, с коим сдружился, спрашивал, 'я могу чем помочь, братишка?'. Чем? А училищем, антикварным, он заявил (сдаётся, что медальон тот, Клауса-деда, гладкий, серебряный, стимулировал в выборе). В девяносто седьмом, короче, он стал оценщиком. Кризис дело сорвал. Помыкавшись, он осел на Трубной, пусть недоходной, но перспективной. Он ждал лишь шанса, доброго к юным, а не удачных выгодных браков. То бишь подняться с помощью брака с капиталисткой он не желал. Мечта была стать self-made'овым. Тут - брáтина Квашниных на счастье.

- Надо в Чечню, - сказал он. - Грозный и горы скоро падут. Отца найду. А проценты от вас - на выкуп. Я напрягусь, всё сделаю.

- Видели вы московских?

- Я из южан.

- Fuck! хватит! - Этак воскликнув, Шмыгов умолк, поняв, что не прост мой расспрос, но с целью.

- Пленных казнят?

В молчании Кнорре-Пáсынков хрустнул длинными пальцами.

- А Шарой захватят? - вёл я нелепо и угнетённо. - В этот раз; ну, сейчас?

- Захватят. Жили в Шарое?

- Интересуюсь.

Шмыгов, добавив: - Сын у фактотума пал там, - вскрикнул: - Вещь нам, любезный!

- Вы извините. - Тот приподнялся. - Пару минут - отснять.

- Нужно?

- Нужно. Право на съёмку, пункт из контракта. Для покупателей. Я не вещи ношу им. Фотки.

Он сделал снимки: брáтина под юпитером на малиновом бархате и на чёрном; дивна, величественна, горда, помпезна. Подъинкрустировать да приделать крышку - ставь анти́к хоть в госфонд, в Алмазный фонд. Шмыгов вытер лоб. Он потел.

- Сэр, в банк? - хрипловато болтнул он.

Пáсынков-Кнорре отпер нам дверь, внушая: - Вы притворитесь, типа не в тему и недовольны. Я скажу, было олово с серебром, дрянь, шýшваль; вы скандалисты... Всё держим в тайне. Вещь спрячьте в банк, таитесь. Это ведь ценность. Также ваш друг пусть не растрезвонит (Шмыгов похекал). А экспертизу, ту, что я дал вам, все документы надо заверить. Есть там нотариус у метро. Он нужен для подтверждения, что владелец - Квашнин, блин... Я позвоню вам.

- Мне! - влез Шмыгов.

- Да. Извините. - Юноша глянул сверху на Шмыгова. - Да, конечно же вам звоню... А ещё мы не вечные. Завещание, я советую, что кому завещаете брáтину, документы, кто ваш наследник. Не поскупитесь. Это для вас же. Будем на связи. - Он распахнул дверь.

- Бред! - театрально выкрикнул Шмыгов, бликая линзами от очков. - Подделка?! Здесь не салон! Здесь лавка по вторсырью! Сплошь дурни! Сплошь дилетанты! Завтра же выставим на Тверской!!

Мы вышли. Он, оборвав фарс, хекнул:

- Ишь, неуч-неуч, а ведь непрост! 'Нотариус' у метро-де... - Шмыгов скривился. - Так и пойдём к метро... У него там связи. Он телефонит: будут к вам челы... Нет, мы догадливы! Хитрецов иМЕли! Шмыгов, чёрт, пожил, пару собак съел... Fuck!! - опроверг он. - Шмыгов тупица, кой не предвидел стоимость вещи... - Он потянул меня, вдоль домов под ремонтными пропылёнными сетками, к Сретенке; там мы сели в такси, в тесный жёлтый 'матиз'. Шмыгов взглядывал на ползущие близ машины и объяснялся: - В банк! Such as брáтину в сейф... Пасут нас?.. Стойте! - Остановились. Шмыгов купил лимоны. - Сумочка с фруктами-с. Обведём проныру.

- Нет, он обычный, - вёл я, держа вещь в сумке. - Неуч, конечно, но не вспылил, хоть ты разносил его.

- Yep! - вёл Шмыгов. - Я прежде злился, что он невежда, после же рад был. Я ведь фиглярил большею частью, чтобы раскрыть прохвоста. О, мне везёт; не сразу, но - в результате. Феликс - Счастливый!.. Бледен ты... - Он тряхнул меня за рукав. - Что было бы, угоди мы к дошлому, кто учтив бы был, образован, жуть компетентен, кто бы просёк: ослы пришли. Он бы выпытал и́нфу про Квашниных и брáтину, попенял бы вздохнув, на жребий, ахая, что ваш род сохранял вещь долго. Он голосил бы, что просто перл анти́к; что умели-де жить бояре в древнее время! что превосходное серебро, корунды! скань шедевральная! И ты сам бы подсказывал про Амвросия и про письма. Он повздыхал бы и нам чайкý дал, и покивал бы: брáтина чудо. После сыграл бы: мрак в стране, ох и ах, нет спроса; древностей, спел бы, множество: третьеводни-де принесли от Глинских; да и сапфирчиков absent с крышечкой, и за всё про всё... - Шмыгов взял сигарету и, раскурив её, щёлкнул пальцем по сумке с брáтиной, - тыщек шесть всего, к сожалению. Ты опять бы повёл о древности, родословии Квашниных? Он слушал бы и надбавил парочку сотен. Он, уверял бы, нас понимает, но ведь нет спроса! И обломал бы нас. Чем? - а тем, что и будь подвох, но от этакой чуткости, - хекнул Шмыгов, - и при отчаянной конъюнктуре, им сочинённой, мы бы смирились.

Путь сократили узким проулком, гулким и мрачным... Выбилась церковь; некогда я бывал в ней в те эпохальности, когда вдруг задержать могли, сделать выговор, мол, 'у вас в НИИ с атеизмом плохо!' Паперть в народе; близится чин... Великого Четверга иль Пятницы?! Но какой бы день ни был - близко смерть Бога... Я, весь мой долгий век, опасался толпищ с крестами и с могендóвидом, ловких хапать и каяться. Я не мог так, вечный промежник. Но, как час пробил, я выбрал деньги, верный инстинкту - прав Кнорре-Пáсынков - сребролюбия. Сын мне был только собственность, вещь, предметность. Я его, как Аврам, заклал - ради ценностей, что двуногим втюханы главными: сикли, скот и рабы; то есть жизнь уступил за библию как инструкцию и модель бытия. Будь сын мал - затрудняюсь, что бы я сделал. Ну, а большой - с идеями - отделившийся как бы... Я его продал.

Вот оно! - вдруг открылось мне. Смысл калечит жизнь! Смысл гибелен! Как я прежде не понял-то?! Да не Бог ли и ввёл смысл 'словом', кое вперёд всего? Как там: 'Слово и бысть Бог, всё от Него пошло, без Него бы не шло ничто'... Впрочем, незачем. Мой 'Титаник' отплыл уже от того, что брошено, - от природности, - к устроению Божьему, кои 'сикли, скот и рабы' (см. библию)... Что, Христос про любовь? Да, вроде бы. Только Бог ли Он? И, будь Он даже Бог, - Он фактически Сам признал, что в миру не властен; тут правит бал маммона... Vale! Отплыл я! И хоть 'Титаник' скоро утонет, - см. 'Апокалипсис', - я взойду на борт, чтобы, стоя там, провожать мир. Все, все прощайте! Был лист трепещущий; завтра же, махом, - шустр полунемец Пáсынков-Кнорре! - буду не раб слов, но активист их, протагонист их. Так уж мне выпало: не когда-нибудь, а как раз на Страстной Неделе, вместе с ухватисто-деловитым Шмыговым и спецом по древностям, недоученным юношей, вбухать гвоздь в Христа. Не сказав и 'прости' Тому, Кто спасал нас, мы, вместо этого, озабоченно, - Шмыгов, скачущий между мной и банком, и взбудораженный Кнорре-Пáсынков, и я сам, стяжатель, - валим кувалдами!

Путь мой выбран лет пять назад безотчётно. Днесь, на Великий Четверг ли, Пятницу, я сознателен. В общем, не был я благ ни дня. Я лишь ждал свой кусок, желая, чтоб поскорее случай представился. Мой отец мог не дать мне брáтины - что же, я был украсть готов? Мнили, я так и сделаю? преступлю и спасу всех (мать намекала)? Вот и цена 'корней' в смысле святости этой брáтины, если всё-таки, когда вере бы шириться после мук моих, я, отнюдь не в пример отцам, шлю в пицунду все эти 'корни'... Что тогда я разыскивал в Квасовке, коль, выходит, не 'корни'? Знать, в лад инстинкту (прав Кнорре-Пáсынков) я рванул туда?.. Но ведь там близ речки мёрзнущий мальчик! Он окликает с брошенной пристани? Нет, то Бог канючит: 'Гой, слепо верь в Меня'. - 'Во что именно?' - 'Я есмь Жизнь, и Мне преданный не умрёт. Жить хочешь?' - 'Истинно!' - 'Всё оставь и иди за Мной'. - 'Почему же не здесь, - кричу, - а лишь там, за гробом?!' Не отвечает... Пусть Он и Бог над всем... но, возможно, и нет Его? Говорят, Он спасал нас? Вдруг 'гнал фуфлыгу'? Вдруг прекратил быть Богом: Он ведь всевластен. Но, в этом случае, боком выйдут нам 'полевая трава' Его без забот о хлебе и об одежде, и 'подставление щёк' врагам с 'несбиранием' здесь, где 'ржа', и 'лилии кольми паче', - если оплатят их там, за гробом. Здесь, с колыбели, есть только муки, плюс - кот в мешке с 'потóм'... Вдруг и нет 'потóм'? Чем тогда выйдет вера? Тем, что не жил свой век, а тянулся к nihil? Ну, а как плутни? Может, чтоб избранным на земле жить вольно и безмятежно, нам - ложь загробия? Вдруг библейский Христос был с целью - слить всех нас в 'лилии кольми паче' пóд ноги избранным?!.. Любишь притчи, Господь? Ну, слушай: нам ни на что жизнь 'после'. Далее: если здесь кто слабый, то и везде. Здесь низшее? Но 'примат' Твоего, Бог, 'духа' значит, что Ты материю мнёшь, как глину. Ты же бессилен здесь. Ты силён за гробом? Но вот по мне, вся истина - здесь как раз, где добро и зло смешаны, где предметы слиты с идеями и где мы во плоти́ и в духе. Здесь полнота, безмерность, клад и источник! Здесь сноп судьбы и сущность, после - нить Ариадны... То есть выходит, что этой жизни, краткой, особой, неповторимой, нам по углам влачиться ради сулимых Божьих загробий?! Твой Павел спёк Тебя тем суждением, что язычники, нелюдь, хоть и не знали буквы 'Закона', но знали 'совесть' - путь, дескать, к лучшим, к Божьему роду. Павел не вник, что совесть - это ключ к большему, чем Христос ибн Яхве, и нам Христа внушал, чтоб держать нас во псах при боссах, при иудеях...

Я как безумец, спорящий с внутренним. Я был внутренне с Библией, не стремясь ей следовать... Время - вон её. Время - тронуть вымя вселенной, но без того, чтоб врали, Бог или дядя, как это делать. О, у предсмертных есть права! Ты мне девок слал, и Свой храм мне слал, и Б. Б. слал. Ты нас боишься, Господи, с брáтиной?!.. Я сдавил сумку с ней до боли.

Шмыгов вещал меж тем: - ...Сэр, ты чувствуешь, я сыграл с ним? И получилось. Он облапошен... Третью курю. Волнуюсь... - Он закурил нервозно.

Ехали в пробках. Глаз его бегал. - КАК?! - бормотал он. - Шмыгов собаку съел? ХРЕН! Лям ДОЛЛаров!!! - взвыл он. - И упустить их?.. Я миллион обминул, я, я, ШМЫГОВ, кто дико вкалывал, чтоб стать рóтшильдом! И вот хрен ему!! Все ему дают, а не он раздаёт всем деньги!! - горестно выл он, хлопая пó лбу. - Всё... Fuck fucking!! Ибо сосТАрился! - он взглянул на часы. - Успеем... Кстати, там нет хвоста? Вьюнош может следить, гад!.. А, dear, знают, - щёлкнул он сумку холеным пальцем, - что продаёшь вещь? Ника хоть знает?

- Ника не знает.

- Маркин?

- Не знает.

Шмыгов взбодрился. - Пáсынков прав: секретность! Ты не звони болвану; с этих пор я посредник. Я, fuck, лис тёртый, виды видавший! Ты не рискуй сам. Из-за рубля убьют, о твоих умолчим. Поверь мне: где миллион, по слову éксперта-дурня, - там их и два, сэр. Много не нужно, чтобы представить... Но - прежде в банк!

Мы сделали, чтоб моё ТОО забросило доллары со счетов представительства, подчинённого Шмыгову, на иной счёт. В банке же во фруктовую сумку вместо лимонов он сунул брáтину. Мнили, слежка сочтёт груз сданным в банковский сейф. Мы час на такси мотались, чтоб замести след. Куний лик хекал и мне подмигивал. Мы отксерили письма и экспертизу; их мы заверили. Шмыгов очень помог мне. После тех девок я был подавлен, путал реальность и нереальность. Он уберёг меня. Документы - копии - он забрал, 'так лучше, сэр досточтимый'.

С Квасовки - знаки. Я не о стрелках, что с потолка просы́пались пылью на пол. Нет, речь о нечто трансцендентальном. Так что и с девками знак был тот, я вник, что одна была 'образ' якобы Божий вкупе с 'подобием'; а из всей колготы со Шмыговым - привлечение в круг его болтовни 'Живаго'. Что за идеи, кстати, вели его? Он твердил чепуховину - я угадывал проповедь, что Христос, 'раб Павел, рядом с тобою денно и нощно'. Этот 'Живаго' - действенный, после наглых дур с Трубной, Божеский втык мне: звался тот опус 'Смерти не будет', а не 'Живаго', полон был 'веры' и намекал, что некогда смерть отменится... Храм, Б. Б., парикмахер, девки не справились - мне подсунулся Шмыгов с лжой про Христа? Что, ловят? гонят от избранных, где 'ослы', 'рабыни', 'сикли' и 'слава'? Мне, мол, нельзя к блаженствам? Мне, мол, Христос со скорбями? Аврааму весь мир - мне 'лилии кольми паче'?!

Я, сидя в тесном такси близ Шмыгова, размышлял о нём, вравшем (хоть он и циник) мне про 'Живаго'. Многосоставный, неординарный - только не более чем какой-нибудь знак сей Шмыгов в данной истории, я решил, в лад притче: 'Шмыгов, торговец, был к нему с речью: нет пользы в вещи, кою ест ржа!' Вот главное, кардинальное, что он выразил за весь век свой. Он ведь с начал мнил, что вещь не стóит многой валюты, и перешёл к 'Живаго' - Бог 'Жи́вый' сразу же, так, не менее! Я раб Библии и раб этики - ну, а он, кто 'пса съел'? Столь прагматичный - что он не в Лондоне, не в Париже с юной нимфеткой, пусть хоть с Калерием? Почему не богат, ловкач (ведь сумел, не пугаясь фиска, перенаправить через меня финансы к собственной пользе)? Что он как грум при мне, кто, бедный, разом запнул его, став крёзом? Он с юных лет стяжал. А итог? В чём слабость? где в нём изъяны, в этом деляге? Что за unvollkommenheit - неполноценность? Что, шанс не выпал и у маммоны тоже есть баловни? Мы у финиша, и кто был в хвосте, не спешил - стал первый?

- Феликс, спасибо. Ты бросил офис, чтобы помочь мне, время потратил. Я буду должен. Позже сквитаюсь, - благодарил я в тесном такси.

Он хекнул: - Сэр, Шмыгов пса не съел? Съем, съем! Феликс - счастливый! Мне и сейчас прёт, пусть представляется, что не прёт совсем и что деньги нужно мне делать, вместо чтоб ездить... - Он помолчал. - Хе, деньги! Их разве высидишь? Ты мечись, бегай, тужься, тки паутинки, вдруг обрящешь?.. Я, dear, был не прост - а стал сложен, каверзен, жёсток. Я и со швалью - я и с богатым коловращаюсь. Ибо кто знает, где оно, счастье? Шмыгов, поэтому, там и здесь, сэр. Всюду! Жизнь - это стройка; я архитектор, мастер, творец. Я плачусь? Нет, тренируюсь: Шмыгов, не смей зевать! а очки протри! прыгай белкой! (Тренькнул мобильный). Пусть, наплевать. Ну к чёрту! Мне важно другу... Я... Эй, алло?.. - Он слушал. Въехали в пробку, и я услышал, как он вёл в трубку: - Куплены?.. Нет... Да, instant... Что, ты один? Не хочешь? Так и уедешь?.. Чёртов ты asshole!.. Жди под Биг Бэном... ты пожалеешь... Нет, я не думаю, что жалеть буду я... Узнаешь... Срок изменён, yep... - Он трубку спрятал. - Фрукт... Сосунок!.. Изнеженность, 'coming out', гендеры, педократы... Знай, мне и вправду, - он тронул брáтину, что была меж нами, - хочется дружбы... Съезжу к вам в гости!

Он, склонный к шику, падкий на видимость, переменчивый, избегающий уронить престиж, выбирал не визиты 'в гости', а встречи в барах, где бы довлел себе и являл стиль строгого англомана. Речи лишь светские: о процессах в разных VIP-сферах, где намекалась, ясно, его рука. Он выдумывал байки о личной сметке, высших знакомствах, о похождениях по журфиксам, выставкам, пати, пабам, салонам, сейшенам, 'тусам' (то бишь тусовкам) и клубным оргиям - всюду, коротко, где мог выслушать сплетни и показать себя, о каком не ведают, кто, но думают, что 'с прилизанным волосом и в прикиде от ... со сверканием турбийона от ... и с оправой очков от ... выше, пожалуй, среднего роста и с левантийской внешностью, уж не сам ли випный NN?!' Прийти, поблистать, исчезнуть - было коньком его, прикрывающим внутреннюю ущербность: он ни лолит, ни статуса, ни богатств не добыл, в Лондон не съехал. К нам не ходил он (сходно к другим, наверно), явно чураясь мест, где глупо шастать в котурнах и задаваться, где бы пришлось снять маску 'некто из элитарных'.

- Сэр, приглашаешь?

Я пригласил; плюс повод был пригласить - как друга и в рамках дела.

Взяли на север... Мост - Триумфальный - в треснувших статуях при оружии; в сорок пятом здесь возвращались, сбивши с ног Запад, чтоб полувек спустя Запад вновь возник, не надломленный, но на 'мерсах' из Шереметьево...

Карнавальная... и мой двор... Дали 'на чай' таксисту, и он уехал.

Шмыгов кивнул на 'ниву', стывшую рядом. - Вроде, твоя?

- Так точно. - Я жал код двери нашей громады.

- Код от тэрактоу? - Он речь коверкал. - Цифры?.. Как и у нас. Частенько код забываю, чтобы стоять придурком перед дверями... - Он тронул сумку с тяжестью брáтины, что я нёс, и вскрикнул: - Wow! Гостинцы забыл...

- Брось, Феликс.

- Нет. Магазин вблизи, я схожу. Традиция у нас, Шмыговых... Дорогой сэр, код?.. Рожай, глупышка, вот что сказали девке-дурёхе, предполагавшей, что обойдётся... Код!

- Сто двадцать, - проговорил я.

Шмыгов ушёл.

Я знал: без Шмыгова не пойду к моим. Ведь теперь я иной, чем прежде: чуждый, зловещий... Он отвлечёт их, редкий гость Шмыгов... И без того мы, - по возвращении из детсадиков, школ, с работы, - в чём-то иные. Время меняет нас. Нас меняют события: так добавленный грош вдруг делает сотню вместо не сотни. Я ожидаюсь как им привычный муж и отец? Увы! Мы все в становлении. К ним явится новое, что увидит и в них иное. К ним придёт Квашнинштейнов Савл Авраамович... Ника, выложил Марка (типа 'От Марка', ха, благовестие!), побыла у него с той вестью, что, мол, я болен. Ника на нервах. Что с нею будет, если, вдобавок, Ника узнает тайну про Митю? Анечка может раскрыть секрет. И Мария Игнатьевна вдруг могла придти, поражённая 'хлестаковщиной' вместе с тягой-де 'к рюмке милого Павла'. В-третьих: не веря, что сыщут фото, где Митю мучат в страшном зиндане, я допускаю, что, вероятно, новость про рак мой Ника воспримет в сильном аффекте и, ища уголок сашé, что немедля пошьёт, отыщет схрон. Сын, в конце концов, обнаружит случаем... Я зашёл в подъезд к почто-ящикам; мне давно не писал никто, в руки выпал лишь спам: виниры... кроем паркет... балконы... учим английскому... эмиграция... травим крыс и клопов... петиция за кого-то там... курс танцев...

Выйдя из дома, я обречённо сел на скамейку. Дом мой не здесь, он в вечности. Дом мой вовсе не квасовский. Мой таинственный дом - бревенчат и неказист; он с цоколем и с завалинкой из золы и досок, с окнами, что укрыты снегом в вьюжные зимы либо цветами в солнечный август. Дом мой, - под крышей из черепицы и с чердаком в пыли, - сходит в тальник влажной низины. Дом с парой печек и с половицами, что зимою скрипят. Дом под рёвом старинных ИЛ-28, сгинувших в прошлом. Дом мой - то солнечный, то под ливнями. Мой дом детства, цепкая память, Дом как любовь моя, как мираж, о котором не верится, что он - был...

Дом - был?

Жизнь - была?

Жизнь, ЖИЗНЬ, а не быт по Библии?

С 'нивой', в ржавой её зелёности, зябла 'тройка' из древних, из допотопных... Разбогатею - что делать с 'нивой'? Выкинуть? Жалко: я с ней сроднился; транспорт хороший; только, пожалуй, плохо с раздаткой; сменим раздатку... Нет, прежде: корпус, пухнущий гнилью... Нет, это после. Что, карбюратор? Прежде движок; он дряхлый; скоро замолкнет, точно как я вот-вот... Я у финиша... Ника, брат и родители и дом в Квасовке - мы у края. Всё у предела, падает, рушится и ждёт помощи. С давних пор всё ждёт помощи - вся земля и весь род людской...

- Well, I'm here! - Шмыгов, приблизясь, тряс шоколадкой. - Мальчику сколько, я забываю?

- Пять. - И я встал с холодной пыльной скамейки.

- Nicely... Можно? - Он меня обогнал. - Я сам... Сто двадцать? Пробую... Хоп... Открыто! Dear, входи, сэр, первым! Мы победили!

В лифте, глядя на дырки в шмыговской мочке (ясно, под серьги), я просил умолчать про дело.

- Yep! - Он хекнул. - Rightly! Хе! Делиться с Никой темой? Ей открыться?! Как сопляк внушал 'инстинкты'?.. Чем бы вышли нам 'инстинкты'... Fuck!! - Он щёлкнул в брáтину, что я держал, ухоженными пальцами. - Вау! Капитал! Мощь!! ЛЯМ!! Леодр, fuck!!.. Дамы, знаем, волатильны, нестабильны, истеричны. Женской психике узнать про миллион? Сэр, нет! Чревато в крайней степени. Неисследим их нрав! (Лифт стал). Судачить будет с Дашей-Глашей, проболтается; а информацию, fuck, слышат и... Что дальше? Дальше, ясно, код сто двадцать, взлом, грабёж, сэр... Нет, таимся. Умолчим, сэр. Yep, hush-hush! Так лучше.

Мы позвонили в двери квартиры.

Шмыгов воскликнул: - Здесь хранить милЛИОНЫ?!! Здесь ваша КРЕпость?! Невероятно!! - Он тронул дверь. - Из ДЕрева?! Замок один?! ЗамКА не два, сэр?! - исступлялся он. - Да как же?!

Дверь приоткрылась; выглянул сын мой, выманен громкостью, с коей слоги произносились.

- Whats is your name? - вёл гость. - Антон? Что дам? Дам вкусно! Нá шоколадку! - Шмыгов вошёл. - Оу, Ника! - Он жал ей руки. - Я на минуточку! Well, проездом.

Ника кивнула. - Чай, может?

- No! - возразил он. - Sorry, excuse me... Век у вас не был... Целую вечность я у вас не был! Хоть бы глазочком, granted? - И вскинув брови, он тёк за куньим, чутким лицом своим в квартиру. - Помню... рояль! Бах, Шуберт... Так, и две комнатки-с?.. Гудственно, very гудственно!

Быт его из изысканной утвари и быт наш, простецкий, так различались, что он гнушался.

- Крест, смотрю, на стене? серебряный? Жаль, что Пáсынков-Кнорре это не видит. Он бы сказал: крест медный! - Шмыгов хехекнул. - Значит, у вас как было, так и осталось? Perfect... - брёл он в прихожую. - А тогда пойду. Be quick, сэр... Ника, рад свидеться, но, damn, аврАЛ! ПолНЕЙший! - вновь стал он взлаивать. - Damn, волнуюсь, КАК там мои do business? К нам едут шведы; будет проверка... Прежний-то как слетел? Воровал, а концы не прятал. Шмыгов же, - fuck всех их в ass! - не сдастся. Гм-гм, не сглазить... Dear, вопросик... - Мы отошли на кухню, и он шепнул мне: - Сейф где?.. НЕТ?!! Как же?! Это чреВАто! НеостоРОЖно!! Может, ко мне вещь? Там двери - бункер!

- Ты телефон дал, Феликс. Если подумать, наш юный 'э́ксперт' вычислит адрес мигом.

- Rightly! Я ведь дал номер!.. Fuck! Идиот я! - Он, сокрушаясь, бил в лоб ладонью. - Но, умоляю, ты не под стол прячь, не под кровать прячь. Ладно?

Я сунул брáтину в хлам старых курток, обуви, лыж и банок, на антресоль над кухней.

Шмыгов хехекнул. - Stunningly! Он из кожи, думаю, лезет, наш Кнорре-Пáсынков, чтобы выбиться в шлиманы! Он, как мне позвонит, я сразу... Вы здесь когда, в квартире? - Шмыгов шёл к двери.

- Мы? - отвечала с паузой Ника. - Днём в разъездах. Вечером - дома. Ты заходи к нам.

Шмыгов, пожав ей руку, стал трясти, долго, как бы с намёком, руку мою, прощаясь: - Дело закончив, сходим куда-нибудь? Лучше дружбы есть что? Ничто, сэр!

XII Словомахи́я

- Пап, ты откуда? - спрашивал сын. - С Кадольска?

Ника направилась к телефону, что зазвонил, и слышалось: - Завтра? Думаю, завтра.

Мы с сыном двинулись (я - едва не бегом и в куртке) в комнаты дальше. Там всё как прежде. Зря волновался; фото на месте, их не искали... Свет люстры бликал в стёклах окна, в серванте, в черни рояля и на сашé, что с бисером, в том числе на распятии. Вдоль стены - строй ящиков разных пряностей, а на них - фактуры и накладные... Верба в кувшине, - та, что из Квасовки, - на столе. Наш быт, - пока что.

После я перцы всякого рода выброшу к чёрту! следом и мебель! даже распятие! И - немедленно - прочь с промежности ни Москвы ни веси, то есть с окраин. В Центр махнём, в те элитности, где гурьбе нуворишей Библия дарит прелести жизни. Где 'скот и сикли', также 'рабы' где!.. Впрочем, не в Центр, нет, а в Скородом. Да! Пусть денег больше, чем намечалось, лучше потратиться на родных. Всех, - Родю и мать с отцом, внука, Анечку, - в Скородом их! Далее - бокс для 'нивы', плюс новый 'хаммер', в Квасовку ездить им без меня, возможно... Это, короче, надо успеть до часа, как сдохну раком в месяц цветенья... Что до финансов, здесь неувязка. Нике вверить контроль? нелепейшей, не могущей и шаг шагнуть, не задев чего и не стукнувшись обо что-то и не споткнувшись? Женщина-невпопад. Мы схожи; но мне сложней, мне - первенец. Ведь пожертвие сыном - высшая жертва. Как Авраам мнил сына зарезать из благодарности за рабов, скот, сикли - сходно и я так... Нике нельзя дать, чтó я добуду, вмиг разбазарит. Деньги - в Швейцарию и с условием регулярных выплат. Марка - советник и попечитель. Прессинг налогов? Шиш системе! Смерть пособит укрыть капиталы. Марка поможет... Был бы он холост, он бы сошёлся, думаю, с Никой: он флиртовал с ней в юности, и нимало не случаем. Так как случаев нет: всё в мире необходимо, даже фатально; всё происходит точно по схеме, плану, программе.

- Где же ты был, пап?

- Был на Миусской, где дядя Гоша. Был с дядей Феликсом, кто ушёл от нас только что.

- Мне, - поведал он, - мама купила. Бэтмана.

- Знаю... - Я чуть не выдал, что наблюдал их подле киоска. - Да-да, конечно. Ты ведь хороший, любим дарить тебе.

Он припал ко мне, видно, свыкнувшись с неким новым мной за разлукой. - Пап, а где брáтина? Очень старая? Старше дедушки?

- Ей семьсот лет. Дедушке - семьдесят.

- Штука где-то у нас, да?

Он, большеступный, с будущей долговязостью, с кряжем носа как родовой чертой, - он, пускай, будет первый без роковых наследий и наших 'ценностей'. Что считалось святым, этичным, благопристойным, патриотичным, гикнется с брáтиной. Всё! Я крайний, кто заплатил ей, кто, как ни лгал себе, брёл к ценностям Авраама, кои суть 'сикли, скот и рабы', брёл крадучись, а не вроде Б. Б. цинично, не обинуясь. Но, в результате, близок триумф мой; вскоре я - действиями - открою, чтó я таил внутри в лицемерной душе: власть, пиршества, Рим, Багамы, эксклюзиор жене и гламур, лоск, смокинг и голливудские, чёрт, зубы, Итон для сына, после - MIT, Оксфорд (Йель, Гарвард, Принстон), Квасовка тоже, в роли усадьбы якобы рода... Вот кем я стал почти: Квашнинштейном. Вечным Жидом стал. Избранным! - за счёт тысяч незнаемых, но вменяемых 'братьями', каковых мне любить, мол, по христианству, как назидал Он... Что же, опять Он?! Мне, ещё в хламе, в стоптанной обуви, нервно-потному, с ношей рака; мне, никакому, - Бог, Кой давил меня, вновь впендюривает любовь-де и не желает, дабы съимел я, чтó мне должны за сына - Он с Его Папой, Эль-Шаддай Яхве?!

Как?! Ведь за всё Им Двоим УПЛАЧЕНО!!! Авраам не смог, я же смог-таки! Я пожертвовал сыном в знак, что лоялен Им, что готов за рабов-сикли-скот на многое! Мне внушается приз вообще не брать?! Я потребен Им? Но вот я ли? Да не уж не рубль ли, что мне вдруг выпал? Бог, видно, мытарь, чтоб контролировать голь, как я?! Там у них шик и блеск, власть, пафос, лавры, герои, руфи, бобди́ланы, яшахейфецы, Сорос в роскоши, а у нас - каждение вкруг Христа? Но спросим: Он, бесконечно и беззаветно, дескать, нас 'любящий', что ушёл? Неужели постиг, что муки, Им восприятые лишь на время, в роде людском рутинны? Да ради сирых, убогих, малых в больницах пусть бы остался!.. Он не остался. Он предпочёл (сболтнув, что рай - 'после'-де и что муки к 'добру') исчезнуть. Нет, дескать, деток в их тяжких муках, коих Он бросил, - есть П. Квашнин близ денег? То есть, нужнее внушать быть нищим, чем бедных чад спасать, так? Пусть страждут? Через мытарства якобы к звёздам?! Лучше ворьё, что крестят пупы и знают: Ты им потворствуешь. Ты не гонишь ворьё за алчность: то, мол, издержки стиля равняться на Авраама, предка 'святага', чтоб 'хорошо' быть с сиклями, со скотом, с рабами. Ты их лелеешь и опекаешь. К нам Ты затем сошёл, чтоб, разделавшись с бунтами, сунув бедным вместо отрады - смесь из 'любви' и 'потóм' в загробии. А в меня Ты впился, ибо, заблудший, как Ты считаешь, я ни в 'любовь' не влип, ни в 'после' вместе с 'потóм'. Промежник - я внутрь Тебя попал. Я глист, зараза! Я паразит на Боге! Ем Тебя, а когда Ты рухнешь - бодро вперёд пойду! Есть место, где не ступал Твой след - и впредь не ступит.

- Что убивают? Пап, не знаешь?

- Что убивают?

- Да. Зачем, а?

Вот оно!

Значит, Бог - здесь в сыне, как до того был в девке, а после в Шмыгове?!

Значит, 'вот оно'?!

Подло. Я расплатился - Ты же глумишься и зубоскалишь: 'С отпрыском нянчишься, а ведь первенца-то запнул, как велено: 'Брось близких ради Всевышних!' Браво! Прекрасно! Богоугодно!! Может, второго тоже прикончишь?' ... Ишь, 'убивают'... Это не сын сказал - это Ты сказал! Ждёшь, как выкручусь, да? Солгу, что вопрос недетский? Либо спрошу, отчего Твой Каин прóлил кровь Авеля, ну а Марка мой - лейтенантика? и зачем раз по пять на дню СМИ отрыгивают про трупы?..

Что убивают? В этом нужда Твоя! Лозунг 'плоть мертва' - Твой давнишний финт. Дух и плоть враги - Твоё знамя. Смерть плоти - цель Твоя. От начал казня плоть болезнями да потопами, (ибо 'мёртвая'), травлей избранными 'хеттеев и хананеев и ферезеев', Ты этим держишься. Ты внушаешь нам 'не убий!' без продыху, дабы помнили про 'убий' и длили их до извода всех, кто жив, в мёртвое (извиняюсь, в 'духовное' Твоей выделки), до 'последнего лобызания'. Кто учил: плоть 'мертва и не пользует', - тем возвысив смерть как путь святости? Ибо цель Твоя - истреблять Жизнь, гнать Жизнь, увечить Жизнь, чтоб противились жить сей жизнью, вроде Плоти́на. Да, для чего Жизнь, если словá Твои - вот что жизнь непреложная, как Ты нас наставлял? Не помнишь? Каждый порыв наш Ты об-у-словил, чтобы владычить. Твой корень в слови, Бог? А без слов Ты отсутствуешь, 'Слово Бог бе', как Ты представился? Чтят 'последнее лобызание' как глумливый обряд, нам Тобою навязанный: труп целуют, чтоб констатировать: Жизнь сякнет и плоть мертва, наконец-то, в алчную словь Твою, в Твою славу, Бог некрофильный!

Так я с Ним бился вспышками мыслей.

Только иного ждал Он, не стрел в Свой адрес: ждал ответ - как я убил... Нет, ждали оба: сын мой ждал и Бог ждал в сыне, чтоб, упёршись в 'не убий', отринув брáтину, исток богатств, плюс выбор мой: побег из слов, - я вновь поверил бы в загробие и в трёп. Ан нет! Я рыпался, восставший раб! О, я был сам с усам! Я знал ответ, Им нам внушённый с дней погрома филисти́млян. Я сказал, Ему и сыну:

- 'Не убий'. Так в библии.

И тяжесть спала.

То есть, не сын мой махом с колен моих соскочил за чем-то, словно и не был, - внутренний груз исчез. Я действовал святым обычаем, в лад байке: Бог дал хворь - даст зелье лечиться. Бог испарился в гневе и злобе.

- Что с нашим домиком, пап, снежным? Он растаял? В нём бы жить! Есть сказка; в ней изба из льда, окно из льда и печка. А она хоть ледяная, но на самом деле греет!.. Домик жалко; он стоит, в нём не живут.

- Избу не жалко? - я спросил, сев в кресло, грезя призраком у Лохны: бедным Митей, замерзающим в сугробах. - Знаешь, в мире жалко всё, почти что, Тоша. Ведь во всём частица Жизни. Так ведь?

- Жалко, - покивал он. - Жалко море, очень жалко. Аж прежалко; волны бегали друг с дружкой... Вот, их жалко.

Вспомнил Ялту? Он до смерти не забудет фантастичность, где сходились солнце, воздух, берег, волны и где Ника отражала нас в глазах её...

Внезапно он метнулся к скопу чудищ из пластмассы на полу и, сам из мифа (он не в нашем сером доме на какой-то Карнавальной! он в Колхиде; рядом с ним не я, недужный и пропахший мертвечиной, но волшебный некий Аргус!), он, плод мифа, произвёл другой миф, с монстрами. Последовали визги, крики, компоновки, свалки с отрыванием пластмассовых конечностей, восторги... Я постиг, что только дéньгами прекрасный миф продлю: пусть он когда-нибудь узнает, сколь мифически не поспешать на службу ради маленькой зарплаты, сколь мифически лететь на Фиджи, сколь мифически иметь хоромы на Рублёвке или в Ницце... Из мифических своих миров он бросил: - Пап, тебя как звали, в детстве?

- Павлом, - начал я. А после, заглушая нарастающий из бездны мозга вой: 'Прёшь на рожон, Савл?', - вывалил: - Ей! Нарицают с первых родов времён человеци! Купно даяху детем свем имена; отец с мать чадо изводят либо от взора и естества и вещи, капьно от притчи; так и словене прежде крещенья свене даяху!

Сын веселился: - Ох! 'Человеци', папа? 'Даяху'?!

- Алках, - твердил я, - дайте Ми! Жадах - пойте Мя! Наг - одесте Мя! Кто твористе сим малым - Мене твористе!

Сын веселился. - Хватит 'даяху'! Пап, отчего я Антон, скажи!

- Хочешь быть Неустрой, Первуша, Ждан, Шмель, Горяин? Либо Ширяй, Волк, Шишка? Либо Нечай, Юр, Селезень, Захворай, Вторуша?

Он хохотал. - Вторуша?!

Но я молчал, оттеснённый к раките в Квасовке, где костёр вырывал из тьмы след от красок в выцветших буквах 'Митя и Папа'... да, наклонённую сильно 'П'... Штиль, тишь за бурей, - плыть больше некуда, но и не на чем; я, растерзанный, на плаву инстинктом... Нет больше личности, субъекта, есть лишь маска... А про 'Савла', кой попёр-де 'на рожон', - откуда? Вспомнилось, Кнорре-Пáсынков так обмолвился: 'Вы, Савл Павлович...' Но я понял: он не обмолвился. Это Бог был. Он, после девок, влез в антиквара, чтоб запустить в меня этим 'Савлом', то есть 'Саулом', кто - царь Израиля... Но что общего? Рост? Пустячное. Что ещё?.. Саул гнал сына, кой был безгрешен? Дальше... Бог сверг Саула? Так, теплее... Был и Савл-Павел, полубезумный, Богом назначенный в Божьи присные фразой: 'Прёшь, на рожон, Савл?' Он-то и выдумал, что, мол, кто силён языками (в мой огород, лингвисту), а вот любовью скуден - медь есмь звенящая; что, кто ведает мантику и все тайны и обладает полною верой, но без любви, - тот зряшный; что, кто пусть даже испепелит себя ради некаких принципов (а я в пламени, у меня субфебрильный жар), но, пардон, без любви, - напрасен... Может быть. Но я всех люблю. Я люблю всех страшно. Трудно сказать, как... Также и преданного мной первенца; заспит мать чадо, после воет да стенает... Я люблю! И цель моя: всё сделав, в Квасовке в пойме дух испустить. С ним рядом. С первенцем, с Митей. Как ни растерзан я, как ни пуст - есть нечто, что в некий миг меня, где б ни был, кинет к раките около Лохны.

- Плачешь?

- От люстры. Яркая. Выключим?

Мы остались при бра.

- Скажи, пап, коней? Все масти. Ну, как в деревне.

Перечисляя конские масти, я вспомнил Павла, кой, звавшись Савлом, гнал христиан и был обращён вот этим: 'Прёшь на рожон, Савл?'... Я, как и он, дозрел. Но Савл влип в Христа - я же прочь бегу, взвинчен гонивом про 'жизнь вечную', 'воскресение мертвых', 'лилии кольми паче', сходно - про 'плачущих', 'не убий', 'род избранных', 'манну с неба', 'сикли, скот и рабов', про странное 'не заботьтесь, чтó есть и пить вам', также про 'малых сих, первых в царствии Божием', 'нищих духом', 'уши игольные', 'возлюби врагов' и т. д. нагорщины. Надо чхать на беды. Надо активничать, чтоб, случись, что я был бы прельщён, как Савл, - поздно было б и зря. Вот так вот. Да, пусть мои решают: быть с христианами, у каких нет денег, или быть с евро в полном ажуре? Я обеспечу правильный выбор не от лишений, дабы их вынудили невзгоды, а от свободы, - так же, как Богу в полной свободе впало взять Савла в цепи покорства именно по пути в Дамаск, а не ранее, плюс и к нам сойти не в разгар Сов. власти, ха, а при Августе!.. Результат? Где 'врачество твари', коль без рацей про 'свет, блеснувший в мир'... - и сделавший в итоге мир больных, де-факто, сýдящих Жизнь до Смерти... Чем Ты умздил меня?! Положением о греховности службы сиклю и Богу zugleich, плюс разделения Твоего с противным ('кто не со Мной, тот против'), вплоть до влезания Твоего меж близкими? Ещё загробием? Ход действенный, беспроигрышный. Но я, Бог, спасся, - спасся почти что, - сиклями... Так зачем 'Савл' вдруг 'Павлом' стал? Ты налгал ему, Ты взял жалостью. Ты, распятый, 'страдал', объявлено, на кресте.

Но крест первый был наш, не Твой. Нас мытарили тлен и гибель, нас гнела ярость избранных! Мы стенали и выли в горестях! Мы сгибались под плётками, мы висели на дыбах, мы истязались, жглись в крематориях! Мы тонули в потопах, мёрли в болезнях, пухли от голода! Наших бед было лес, когда Ты пришёл и шутя нас смёл: мол, не было горших мук, чем Божьи; наши - пустячные!.. Ты взял жалостью. И меня прельстил. Но запомни: я Тебе, а не Ты мне, я дарю милосердие! Я устал и бегу от Вас, Бого-Троица, ведь не я Вам нужен, а капитал мой. Ты, клявший плотскость больше, чем нужно, явно по плоть пришёл. Что на свете плóтяней золота? - ничего! Пусть Ты даже ко мне - шиш, нет меня! Я давно уже пария, пшик, нечто и межеумок, непредставимость. Я невесть что есмь! Я превращение, я штрих в фазисе, я трансгрессия, я прозрачность, я трансцендентность! Ты мне внушал рацеи, что, мол, ведут к Тебе? Шиш! Я волен!! И не маяк мне луч Твой! Я - в той теми, что ярче 'света', чем Ты считался! Ты меня гробил - но сгинешь Сам, попомни! Ты в нас сводил плоть в дух? Напрасно! Не получилось! В этих аферах Ты уплотнился; Ты влип в плоть напрочь; блеск Твоих парадигм крыт пáтиной! Ты поддался ТОМУ, ЧЕМ царствовал! Жди конец. И пусть Тёмное (ведал Рóзанов) покорит Тебя...

Ты с сих пор мне стал ты.

Есть БОЛЬШЕЕ, чем ты весь во тройке, застившей виды, сведшей нас в символ!

На вашу ценность чую СВЕРХЦЕННОСТЬ! Каждый адепт ваш - микроскопичней, чем он имелся бы без тебя! Ты смрад в цветах и ты червь в горé, ничтожность перед ГРЯДУЩИМ! Мучаюсь в твоей 'естине', что не 'истина', как ты лгал, а в той 'естине', на том пиршестве, где ты плоть жрёшь! О, я сожру плоть сам, дабы стать, чёрт возьми, как ты! Я явлю тебя! Явим все: вся нация! Будем жрать и пускать дух сытости. Знай, дух зада - вот где ДУХ! Мы уйдём из пресветлой божеской лжи в ТЬМУ ИСТИНЫ!!! Мы сыграем не как играли, что плоть ничто нам! Нынче сыграем, что в плоть влюбились! Ты в нас словами - мы, отвечая, вызвеним гласом чревного ДУХА, КОЙ впредь и есть наш БОГ! Мы, короче, обóжим плоть и мы явим, как надо жить, - встрепещешь! - как мы явили сходное раньше, плоть избывая.

- Каряй?

- Что 'каряй'?

- Папа, у деда, у Заговеева, мерин, - он, что ли, каряй? Или не каряй?

- Мерин, Тош? Карий... - Я ёрзнул в кресле и произнёс абсурд (сбить лезшее изнутри... нет, выблевать): - Есмь един раб Жи́вага, зрак Его, гласом сил Своея, седя одесну трона златаго власти высоких!

Сын засмеялся.

Ника явилась, вышла к роялю, тронула крышку.

- Нам был звонок. Налоги; мы не платили...

- Ника, - сказал я. - Надо смириться. Прибыли нет. Банкротство. Мы разорились.

- Бизнес кормил нас... - Ника смотрела, как пятилетний сын двигал монстрами, именуя их 'ипостасями', 'захвораями' и 'даяху'. Дёрнулись губы. - Мы ведь старались?

Я не скорбел по фирме, бывшей нам в тягость, немеркантильным. Ника вздохнула. Разъединённость рук, головы её, ног, ступней тревожила. Чем всё держится? Как бы всё не распалось. Это предвидя, Ника смотрела прямо в глаза мне, чтоб отражаться в них как обычная 'просто женщина'. Ей важна связь с миром при произвольных, неуправляемых рысках разума и па психики после гибели первенца. Ника пряталась в превышающем тьму тьмы СУМРАКЕ. Чтоб сдержать распад, надо видеть в ней внешнее, чтоб его укрепить... Из бездн я вернулся в данность.

- Мы, - произнёс я, - позитивисты. И оптимисты.

- Да, - кивнула. - Если же Марка... ты говорил мне. Но, между тем... я думала... Мы должны, значит, Марке?

- Марка простит нас. Будь деньги банка либо от частника, с нас бы выбили сумму силой. Хоть бы жилплощадью. - Говоря ей так, я раскрыл алгоритм, каковой, в те дни выкупа Мити, был вероятен. - Нас бы заставили... - (Силой нас бы заставили, а любовь не смогла?.. Я вник, что 'любовь', 'зло', 'благо', 'вера', 'добро', 'честь', 'истина' - всё мелочно перед ТЕМ, ЧТО будет, так как сегодня Бог обращён мной в выблевок).

Пальцы Ники чуть шевельнулись, длинные, с повреждённым ногтем из-за возни с товаром. - Наши ведь... - начала она.

- Наши? - переспросил я.

- В Грозном.

Сын включил телевизор. Мы наблюдали: носятся танки, хлопают пушки, бродят солдаты, а вертолёты брызжут ракетами.

- Жить как? - произнесла она. - Как?

- Не знаю.

- О, мы бездельничаем, как камни! - плакала Ника.

- Что, не течёт под них, да? Вздор, глупость! - встал я, озлившись, но не на Нику, а на судьбу. - Течёт под камни, что-де лежат! Всегда текло! Верь мне!

Срок говорить!!! - открылось мне. Мой трёп с Квасовки, где увяз я в муках. Ибо молчать есть рабствовать и внимать всем: 'внемлю и повинуюсь', - то бишь давать всем класть в меня. У-словные, мы из слов. Мы словные. Смешно? Когда смерть близится, оттого что ты (сплошь, напрочь!) в месиве из идей, норм, принципов, догм, смыслов, топчущих жизнь в тебе, дабы взращивать в ней концепты, как на компосте перец и брюкву, то не смешно вдруг. Выход один: выть, вскрикивать, истерить в безудержной, ad me тошной, может быть, глоссолáлии, чтоб бессмыслицами заболтать их, вбитые смыслы. Я - сыт по горло! Слушать меня, фразёры и пустомели! Я босс - вы чмо. Я над - а вы под. Я штамп - вы оттиски. Ваш сарказм, что коса набредёт на камень и что меня вдруг переболтают...

Фиг!! Слушайте мой резон: духовности (с преп. Сорским, Мусоргским, Глинкой, Пушкиным, Достоевским, Гегелем, прочими) одолели ли, например, трёп Брежнева, а теперь Гаранта? Вовсе нет! Наш язык не пушкинский, а Гарантов, кто бы он ни был. Даже Ксю-Ксюша, блого-трещотка, кроет 'духовности' и, их пере-барматывая, звездит. 'Духовностей' нет. Ксю-Ксюшин блог пошлой злой трепотни залайкан, - лайкают Сорского? Нет, не лайкают... Моралист подметит, что префикс 'пере-' как бы чреват весьма; предпочтительней 'за-', чтоб сладилось 'за-барматывать', для того чтоб не сделалось, будто я 'духовности' превзошёл. Ведь, будь вместо 'за-' вдруг 'пере-', то корифеи и запевалы нашего мира словно врут пошлости, а не рыкают мáксимы. (Моралист мнил вставить в этот текст 'истины', но я выставил 'мáксимы'. Я сказал!! Я с сих пор буду dixi вам! Изрекать буду я! Все слушают, все вокруг лишь наждак, о какой избываю ложь, как собака блох!). В общем, эти 'духовности' сплошь неистинны; как раз мэтры-разумники забарматывают то, чтó выше их, i. e. истину, как и пыжилось Мелево всех веков и наций (вы догадались?), что выводило 'из тьмы', мол, 'к свету'. С резвостью, с коей в тысяча девятьсот семнадцатом от дней 'Логоса' (от Христа, кто, пишут, сам главный 'логос бе'!) в петербургских дворцах чернь клала в вазы, даже и в севрские, пустобрехи клали на нас, пусть сказано: погублю мудрь мудрых... Думаю: а не есть ли важное там, за словом? Вдруг там что нужно? Вдруг словь - приблуда вроде прогона между началом нашей истории и концом её, с тем, что всё имитация? Уж не с умыслом ли оно меж нами и тем ПРО-ЛОГОВЫМ? Не томят ли нас с целью в словной у-словности трепачи агитпропа и клерикалы?! А - не даваться! Нам бросят слово - мы бросим триста! Так, словомать твою!!!

Нике, что ли, сказать про всё? Ведь она мне не враг и - любит... Именно! Любит как, коль вдуматься? Сквозь неё логос вдарит в цель; я раскрыт ей; Ника - любовь моя... Но и 'бог любовь', кроме что он и 'слово'; так он нам лично выдал в евангельях. Соответственно, Ника тоже бог и всё божье, стало быть, в ней, вся прыткая словотá, что жрёт меня. Обротав любовь, внушили нам, что высшее в нас, вольнейшее не наше, а, типа, богово: мол, бог любовь! мол, если ты любишь - помни, ничтожный, жалкий, убогий: бог прилагается. Знай: сам бог в любви, словобог! Знай: ваша любовь у-словна!

Вот, смотрит нежно и чуть растерянно, что скажу, кроме 'камня', под кой 'течёт'-де. Может быть, не течёт... Ха! Смыслов здесь не ищите; я лишь отбалтываюсь от слови словью, тоже фальшивой... Как же быть с Никой? Я умираю, мы разлучаемся. Наше с Никой пресечь пора, - с тем, чтоб Анечка не подсунулась прежде времени... Рассказать про брáтину? Ведь диагноз знает, явно волнуется; а иначе, бедная, не мертвела бы взорами, будто солнца встают - и гаснут... Нет, не откроюсь. Ибо открывшись можно хватнуть свинец, девять граммов. Надо молчать про первенца Митю.

То есть мы любим с нею друг друга?.. Но через бога ведь, каковой, мол, 'любовь', гнёт библия!!

Мне бы ту любовь, что была у нас до запретных жоров с древа познания, после коих впилóсь в нас всё, чем маемся: весь кошмар наших домыслов от добра и от зла (которые первородный грех)! Уйдя от любви к их фальши, зла и добра проклятых, словь породивших, Ева с Адамом стали неистинны, ведь слова развратили их, дабы им, меж себя вбив слово, гробя инстинкты, впредь жить по слову. Мне дайте Еву, а не Юдифь и Сарру как образцовых благостных самок, влёкшихся словом к нравственным актам, то есть к деяниям от добра и от зла, какие ввергают в ужас.

Нет любви! После рая в нас не любовь, а бог. Не 'змий' сокрушил рай, дабы ввести себя вместо райской Любви и Жизни, вместо предельного Первосчастья, - и после библию сбацал. Нет! Всё - бог. Он лил ливни слов всечасно! Он утопил всех, кто не хотел слов, в словном потопе, дабы от Ноя длились трепливые вместо райских существ поющих. Постановили, что нам нельзя без слов; что тýпы, кто не желает слов и смыслов. Нам предъявляют выросших вне словной сферы - все идиоты. Кто, впрочем, истинней: витии? косные? В последних - рай и восторг, как в людях, что бессловесны, глупы, но счастливы, ибо жизнь не толкуют злом и добром. Мы были в раю мощны, как боги, - Ева с Адамом, пара, отлитая в НЕЧТО сверх любви! Наш эдемский язык был дивней, облик чудесней, радость обширней! Были мы - больше нынешних, были тем, что сейчас в нас прячем, давим под 'образом', мол, Жизни. Я тщусь сбежать из слов - 'слов Жизни', как величают! Словное - гибель. Нам пора из условного - в безусловное, в Жизнь вне слови. Как он пришёл, закон, что есть смысл и слово, то погубил нас райских. Словные 'счастье', 'радость', 'любовь' с 'добром' - дребедень перед ТЕМ, ЧТО было в древнем эдеме.

Я прошагал к окну глянуть улицы в их коробчатой плотной серости. Рядом - Ника, ждущая слов... Вот именно! Логос выстроил логику, дабы то, что он хочет, - сразу бы я хотел. Значит, мне нужно врать как мужу, кой был в отсутствии, а жена узнаёт про рак, а меж тем нет денег на пропитание? Словь мнит схватывать, что ни выскажу, в сеть семантики и ткать фальшь в Беренике?! Чур! не выйдет! Пусть фальшь не ткётся! Весь ход вещей за нас: мальчик в райском бессловии под ракитой около Лохны; и мой второй сын; но и я сам, восставший; но и она, нелепая, неразумная женщина. Да! Мы - троица, как и бог. Отличие - в том, что я принимаю женщину, кою он, словобог, не принял ('чтó Я и ты, мать?', 'Я упраздню пол женский'), ибо, предчувствую, всё, что будет, через неё придёт. А его пря с женским - цель его. 'Главный Логос', плоть пожирая, сводит плоть в смыслы; женщина, снова плоть порождая, этому портит. В женщину надо, ибо в ней тайна.

- Плохо здесь, Ника, - проговорил я.

Только поймёт ли, чтó я сказать хочу? А сказать хочу: почему и зачем мы там, где словь правит Жизнью и раем? Где от тех, кем мы были, остовы? Разгадает ли, чтó нельзя ни сказать, ни выразить? Что хочу сказать - ни сказать того, ни коснуться мыслью, - это поймёт ли? Я жаждал слышать: 'Да, постигаю'. Этак ответив, мне Береника знак подала бы, что мы вне слова и солидарны. Меньше словес в честь ДОННОГО: у НЕГО ведь СВОИ есть смыслы как АНТИ-СМЫСЛЫ, то бишь инстинкты! Будем брать в ДОННОМ в новом общении, в АНТИ-СМЫСЛАХ! Будем гнобить слова, не давая им путать нас, толковать по-ихнему!.. Вдруг подумает, что я псих, безумец? И - её интуиции - я выдал, но будто сыну:

- Тоша, есть райские языки. Вот, Хлебников говорил: 'гзи-гзос', 'пучь', 'чали', 'эль', 'бобе-оби'. Был и Кручёных, тот разговаривал: 'дыр бур щил', так далее. Звук без слов живёт, ибо истинен... - Я внушал, что ищу-де подлинный говор и что лексемы, семы, морфемы нас повреждают ядом погибели; ибо словь и смерть не затем одно, что написано: жил да был и не знал про смерть, но, узнав про 'смерть', совратился к ней, - а затем, что раб логоса есть вне истины, каковая вне слов и смыслов. И я продолжил, чтоб через сына Нике направить импульсы чистой истинной Жизни: - В слове нет главного, Тоша...

- Да! - подхватил сын. - Ишь, словá! Слово 'море' - обман, не море. Где же в нём море? Сделаем, чтобы новый язык был честный и необманный! - Он тронул монстрика. - А сказать, где ездили и купались? Это не море, а... я скажу сейчас... - и он сморщил лоб.

- Подь-ка, их напиши, - изрёк я.

И он умчал слагать новояз на кухне.

Ника вздохнула.

- Лжёт словь!! - брякнул я и умолк, постигнув, что несказáнность смутна. Истину как подашь? Тьмы ересей вздулись, дабы Христа назвать, но в своей трактовке; арии да кириллы да оригены рыскали формулы! Мне, кто ищет БЕССМЫСЛОЕ (а не как Аврам рвался к мнимости Яхве, мастера слова и балабола) - мне как? Где мне взять средство ложь свалить перед смертью?.. Но чую помощь и мне содействуют ритм, тон, музыка, темп, просодия как тропа во мгле слов. Я истине - что богам теолог. Я - ИСТИНОЛОГ. Я не словá ищу, я даю не смыслы. Логос играя может запнуть меня, но, пока я есть в логике и пока он знает, что, что б ни врал я, всё суть слова per se, - кои полнятся смыслами, кои, в свой черёд, мчат к идеям и тезам, - логос со мною. С помощью слови словь не повергнуть.

Я Нику обнял.

- Лжёт чёртов логос! - провозглашал я. - Правда вне слов видна, по телесным акциям: вам в глаза глядят, приближаются, трогают. В этом истина... А словь немощна. Мир слов лжив! В тот момент, когда мир стал текстом, где бог писатель и все читалки, - жизнь отдалилась. Знак, Ника, лжив: фальшивка, он производит только лишь знаки. Бог вывел слово? - значит, он сам знак. Кажимость бог есть, кажимость! Поналжёт, как жить, - и живём страдая. Прочь бога-кажимость!.. Но тут сложности: кто с ним бьётся фразой и словом, тот бьётся с мельницей; ибо смысл лишь смысл, знак знака. Ведь како дерево - тако плод... Тьмы были их, планов битв с сим призраком: ленинизм, кальвинизм, суфизм, даосизм, экзистенция, метафизика, плюрализм, панлогизм, католичество, аскетизм, сайентизм, езидизм, веданта, иудаизм, толстовство, супрематизм, джайнизм, скептицизм, гедонизм, нигилизм и фашизм и далее - всё словь, бой с мельницей... Мру от рака? Ха, рак - следствие! Мру от слов, пойми! Животворных слов нет! Чтоб ведала: изреки я слово - и я опять раб слов. Нам жизнь нужна, а не словь. Что проклято книгой книг: то тайное, что мы зрим в экстремумах и что рвёт сеть смыслов, - вот что спасёт нас. Ибо - ЖИВОЕ. Жизнь - вне смыслов... Ника, не быть - а я жить хочу! Я семи с половиною, врут, убил.

- Ты? - Ника вступила в мой монолог.

- Стоп! - встрял я, ибо не слов ждал, веривший, что она дочь ДОННОГО, ЧЬЁ безмерное, вечное, полихромное и живое тело жрёт свора слов. - Не надо! Satis verborum: хватит слов! Что ни скажут - не верь, суть фикции! Помоги мне в битве со смыслами! Я начну словоборчество, словомáхию, погоню слова! Жизнь - вне логоса. Я поэтому... Я юродствовать буду: анаколуфами да мимемами сыпать с иллитератами! Дизартрией язвить начну, лаять заумью!.. Прочь всех!! Прочь всех условных, кто что ни скажет! Вдруг вот звонок, и Анечка ляпнет... Ты ей не верь! Зло было только лишь в слове. Быв в словах, я по ним творил, в лад их целям да идеалам, что, мол, рабы, скот, сикли - это и есть жизнь. Быв рабом, я плясал под логос, кой кличет в гроб, где истинно, как он врёт нам... Хватит! Довольно! Ника, в Пролог хочу: 'про' по-гречески 'перед', 'лог' - это 'логос'.

- Логос? - вела она. - Вспомнила. У Бердяева... он про 'новое папство' как убиение жизни смыслами. Витгенштейн...

Я тряс её за плечо. - Знай, Ника! Я ведь не жил досель! Здесь не то, что Кваснин был, а не Квашнин, как нынче. Нет, я условным был, говорю, по сути. Речь, причём, не о той условности, что, мол, был атеистом и вдруг уверовал; не о той условности пост-советской. О - первородной я об условности, что вся в том, что в раю нас взяли да и разъяли через добро/зло, эти вот смыслы. Нам их примыслили, и единство пало. Из одного вдруг - двое. Рай споловинили. А живёт разъятое? Доживает! Чтó было истиной и полнейшей жизнью, стало лишь зомби. Мы прекратили жить... Ника, я был не я отнюдь. Я был образом слов, я знак был! Бог - это книга; мы лишь слова в ней, мы персонажи в словных личинах... Я повторяю: дело - в условности мировой, в глобальной. Грех, - первородный грех как познание зла/добра, - стал нормой, общим путём. Преступники, говорят? Весь мир преступен, ибо ПРЕСТУПНО ВЫШЕЛ ИЗ РАЯ; МИР ПРЕСТУПИЛ РАЙ! И оттого здесь, в падшем, вылганном мире, мире от слова, нет греха, что б ни делать. Здесь грех обратный: рабство идеям 'зла' и 'добра' как монстрам, что нас сжирают; рабство морали, чаду добра со злом. Грех быть нравственными, условными, то есть быть по добру и по злу, вверяться им, поставлять их святостью. Но не грех, знай, в том, что я в них вдруг плюнул. Плюнул и мучусь. Совесть - связь с логосом: принят он либо нет, не принят, это во-первых; а во-вторых, ты 'против' либо 'не против' данного логосом; в-третьих, ты его данник или свободен? Вот что есть совесть - трюк словобога, коль 'бог бе слово'. Бог... логос, логос... Мыслишь, за смерть мою, за условное бытие моё я обвиню условное: мусульман, католиков, иудеев, геев, министров либо бандитов? Их убрать - слово выставит новых. Бог - гвоздь! Да, этот самый, кой есмь Бог-Слово! Бога убить бы. Он - смысл, не больше!

Ника прошла к окну с запылёнными стёклами.

Я продолжал: - Бог подлый! Совесть в нас от него - свербит и слезу роняет. Совесть в нас как опричнина, ЭмВэДэ-ФэЭсБэ в нас. Только бы в формулах книги книг шло! В библии нет дыр или пробелов. В ней есть сюжет как шоры, вправо и влево выйти нельзя. Иначе, там роли праведных, злых и добрых, мудрых, ничтожных, властных, подвластных, сильных и хилых.... Тьма ролей, амплуа и миссий! Хоть инсценируй. Там и злодей назначен волею логоса. Что же маяться, коль сыграешь роль не 'святого', а 'негодяя'? Велено - сделано... Может, с совестью тот трюк, - я прошагал к ней, - в вольность играться: ты, мол, свободен даже от бога, коль бросишь совесть. Все, мол, свободны, все гуляй-поле! Нет, мол, сценария, а есть совесть, внутренний стражник к вашей же пользе... - Я таял в Нике, так она близко. - Дело не в том, что грех содеял! Было бы так, что маяться, раз - по промыслу, по сценарию и по плану, вот как с Иудой, дескать, мерзавцем... Он не мерзавец и не предатель! Бог ему роль дал! Бог, пойми!! Авраам, он тоже: сына, - ты помнишь? - чуть не убил Исака. Ну, а моя роль... Я сожран словом, я заигрался в божьих спектаклях! Ты мне Бердяева? Нет уж! В нём пир словес как раз, а мне надо пресечь их. Тут не Бердяев, а тут Чжуанцзы либо тут Рóзанов: 'пусто место', - либо 'тай сюй' даосов. Да, 'пусто место' я есмь, 'пустотность'!

Ника поникла, и я следил в ней немощность логоса. - Милый, что в словах? Ничего... Не знаю!.. Мне всё равно, как жили... Как нам жить дальше, если ты веришь, что мы не жили?

Я её óбнял. - Мне нужно в истину. Я не вынесу впредь условности, не стерплю между нами бога, всяких посредников в форме принципов, смыслов, правил, суждений и обвинений. Бог хотел, дабы ты была, кем он вынудил: несчастливою матерью, горемычной женой и женщиной. Схожим образом он Марию вынудил к роли матки божьих словес.

- Я счастлива! - Ника плакала.

- Не по богу впредь быть, а против! - гнул я.

- Да.

- В истину! - заклинал я.

- В этот Пролог твой? - бросила Ника. - Где 'про' есть 'перед', а 'лог' есть 'логос'? Вместе в Дословие, к Изначалию, да?..

Бой выигран! Я изгнал в ней слово - стало быть, и допрос с укорами; также суд надо мною бывшим, сбагрившим первенца, но и новым, хающим брáтину и словá и словную всю культурщину... Удалось! Я спасся, вышел сухим из вод!.. Но вдруг стал меня смех терзать, до колик!

XIII

Это и после, как мне, утихшему, сын сказал, что 'навыдумал вбрылл палáб-йамахáйство, клом-креп вытéйровать', - и мой долг их выучить, чтоб 'сменить язык'. Рановато, протестовал я; надобен блок слов, целый словарь слов, вокабулярий.

Это и после, как мы обедали, - не на кухне теперь, а в комнате на полу. Акт значил, что я восстал на словность как на условность. Пол был уставлен. Тикали ходики на стене.

- Мне хлеба, - произносил я.

- Хлеб? Вот, чёрный. Может, салата?

- Пряник! - встревал сын.

И словотá служила нам.

В Нике видел я (как мне выразить сущность? словь тащит в лживость) ну, скажем, еву. Не с прописных букв еву, не абсолютную, потому что с браком против праматери, пусть и евна давно в той мере, чтоб слыть никчёмною, неуместною, невпопад, исконною, то есть райскою. Схожим с Никой - бедовать в 'сём миру'. Приспособленность же Б. Б. и Марки, Шмыгова и Хвалыни, в чём-то и Верочки, значит рознь природ. Те испорчены - Ника нет. Те словные - Ника райская, почти что. Ника не люди. Но и не нелюдь, как их трактуют, дескать, в них 'духа' нет... Сдохни, их 'дух' проклятый! Да, мало 'духа' в Нике подобных, не как в у-словных, что раз паскудят, льют кровь друг друга, давят друг друга, жрут неуёмно, лезут в витии и верховоды, ценят софизмы пошлых ничтожеств и изливают пошлости в блогах - то от 'духовности'. В тот момент, как Адам в познании зла-добра в каком-то там бен-ибн-внуке вышел Христом, словь выперла возгласить жор жизни с пафосным воплем, что и сам 'хлеб' стал богом-де (в евхаристии)! Чтоб вкушающий внял, что до самых печёнок он с сих пор в 'духе', связь с жизнью прервана, жизнь закончилась, истекла в словь.

Я стал терзаться. Хлеб вязнул в горле, ибо я 'хлебом сим', кой, мол, сам 'Божий Дух', был полон. А те таблетки, что я глотаю от нервотрёпок, слáбы. Толку в таблетках? Ибо известно: 'прах ты, в прах обратишься'. Стресс дело сделал; он дал мне рак.

- Пап, знаешь что...

- Тоша, - вставила Ника, - не отвлекайся.

Это и после, как на диване съел я таблетку. Мне было худо. Не отболтался я! Впал снова в липкую словь!.. О, где ты, где, 'безмолвна, и безыменна, вся вовне форм, пустотность'? - мне бы в тебя... Откройся!.. В слови мигрируешь от одних форм к новым, от семы к семе - и в результате ты на куличках да и свалился, словь же лишь множится. Раньше я так и брёл бы от смысла к смыслу - днесь, словоборный, я прекратил мысль. Мозг слал мне образы; я противился: счёт в Швейцарии... мисс Планета в роли метрессы... нравственность... социальный успех... власть... ценности... ордена... дом в Англии... репутация... честь... ёжик... после в белёсости как бы статуя, будто я в зимнем парке, а за ветвями белый фронтон, любовь... Словь лезла в меня и лезла. Я пал в глубины, где прото-червь без ног, но ходкий; весь созерцанье, ибо сплошь зрачный; весь восприимчив, ибо сплошь нерв; весь в слухе, ибо сплошь ухо; напрочь утробен, воссоздаётся из всякой части собственной плоти, детище тьмы в той мере, что уже светел; хоть он бессердый, в нём десять ритмов жизни и смерти. И - он вне слов, он Дао...

Сын пискнул флейтой, но вдруг присел близ. Чтоб я заметил, кашлянул.

- Что?

- Мы бедные?

- Слушай. Жил да был червь. Однажды...

- Их, пап, в земле рой, будь даже бедный! Бедный, считаю, я для другого, не для червей, пап.

- А для чего?

- У мальчика... Он сосед наш, он шестилетний... нет, семилетний. Он был на вéлике и сказал, я бедный, если нет вéлика... Знаешь, денег не нужно! Мне нужен вéлик, вовсе не деньги! Мы, что ли, нищи?

- Скоро мы купим велосипед, уверен.

- Но не как мальчиков, пап; он Ваня. А как у Маши, с маленькой фарой... Значит, мы купим вéлик сегодня?

- Нет, не сегодня.

- Ваня катается...

- Тош, он старше. Ты пятилетний... Ветреный март, сын... - И я умолк от боли, въевшейся в глаз.

- Пап, ладно... Пусть и потом... - Он сдался. - К морю поедем? Я буду плавать, я не боюсь быть в море.

- Червь живёт и в воде, - изрёк я как в забытьи.

- Что, вправду?

- Да. Червь таинствен: глаз нет - а зрячий; ух нет - а слышит; ног хоть не видно, но он имеет их без числа.

- Как?

- Так. Мир - в точке.

- Да? - сын мечтал. - Мир в точке? Звёзды и вéлики? И компьютеры?

- Точно. Даже и солнце. А почему, ты знаешь? Ради примера: угол - есть в градус, в тридцать их, в сто их. В пике угольности, в рамках, скажем, окружности, угол вместе ad maximum и ad minimum, то есть он наибольший и наименьший. Червь, пусть и мелок, - в нём целый мир.

Сын прыскал: - Червь? Он маленький и простой! В нём мир?

- По правде, всё из земли, Тош. Храмы, компьютеры, птицы, алгебра, облака, дни, фабрики, герменевтика, дипломатия, пушки, ящики. Руды выкопали - машина. Вон во дворе суглинки в льдистой коросте - и вдруг в апреле эти суглинки воспроизводят мошек, фиалки, запахи, силы, цвет и другое. Всё из земли.

- Всё?

- Всё.

- А люди?

- Даже и люди... 'Прах ты - в прах возвратишься'. Так говорили.

- Я буду мёртв, пап?

- Ты будешь вечен. Если захочешь.

- Ну, а слова - с земли появились? - спрашивал сын.

Вновь тест мне, и тест преподлый, иезуитский: как это истина родила неистину? Если почвы суть истинны и плодят все вещи, как получается, что слова - неистинны? Типа, шах мне? Ведь како дерево, тако плод; выходит, что логос истинен, если взялся из почв, что истинны? Бог влез в сына и меня гнусно травит расспросами несмышлёныша-мальчика?! Нет, не мальчик он и не полностью сын мой: он также 'малый сей' из евангелий, благо термины: 'свет', 'любовь' и вообще все - логоса. Сын лишь частью мой, и я пестую чадо логоса. Логос всюду! Я всяким словом, что изрекаю, тут же сражаюсь им. Нате вам детектив бытийный, фундаментальный как causa prima, а не романный чтиво-бульварный пошленький опус дам-детективщиц с мозгом мартышки! Не ФСБ, не мафия, не быт, не бедность давят героя, но 'Вседержитель' с именем 'Логос'!!.. Здесь укор словоборчеству: мол, на словь прёт, а ведь само фальшиво. То есть, мне сдаться и подтвердить, что словь пошла из земли и истинна, - дабы мат съиметь под второй вопрос: 'Так земля раньше слов взялась и её не слова родят, получается? А ведь бог всё из слов извёл!' Мой ответ мог быть в том ключе, что: 'Не в логике, Тоша, истина; много тем - вовне логики и без 'фио', неназываемы; ряд тем пуст, несказуем'. Шиш! Я помалкивал (ведь без слови бог мёртв) в предчувствии вала лексики, ждущей клич к наступлению на меня от Логоса... Промолчу; и пусть словь, споткнувшись, лижет свой анус!

- Много грибов, Тош! - начал я странно. - В Квасовке мýкор встал под малиной и сотрясается под дождём и мошками. Через год - моховик под тополем. В третий год - подберёзовик. На шестой - лисички, а под черёмухами - рогатик. Лéта есть - без грибов почти. И вдруг год с шампиньонными шлейфами; как один шлейф вянет - пенится новый! Всюду сплошь ивишни, а поваленный ствол в маслятах! и у дубов в пляс белые! кружит млечник! в хор прёт осиновик! груздь - косой коси! в ёлках рыжик с влагою в шляпке!.. Осень приходит. Стылей и скорбней, ветреней рощи; звонче пространства; выси бледны, пустынны - до стай крылатости, до пронзительных звёзд ночами. Поздний гриб вянет, весь скособоченный. Из репейников выйдет ёж - и понёс гриб в тайну...

- Да? - Сын хмыкнул.

- Так всё и было. Это не сказка.

- Вéлик купи, а? - вспомнил он. - Очень надо купить, пап... Ой, заболтался, а ведь бой монстриков... - Он направился прочь, сказав: - Червяки вылезают и умирают в дождь.

...Это было, в-четвёртых, как сталась Ника, тихо-бесшумно, так как квартирный скарб размещён под неё: искусственность под природность... В поисках смыслов я был маньяк, рыл истину; через слово грядёт она, убеждён был я: кто-то скажет про слёзы малого чада либо про корни зла и добра - и немедля эдем вернётся. Жизнь, полагал я, это драйв разума, производство идей, фраз, смыслов, мемов, концептов; надо гореть, пытать мозги! плоть ничто - а дух всё!.. Короче, был я раб логоса. И детей у нас с Никой не было, сколь могло быть; логос не то что 'чрево ей заключал', как Сарре, - я, им натасканный, не навьючивал 'дух' свой низменной плотью в виде потомства, жил больше смыслами. Только я слишком вглубь стремил, и бог понял: кончу изменой. Раз не смиряюсь - значит, взыскую от недовольства им и копать продолжу.

Ника присела близ; а глаза с прямизной нижних век хитрили; и держит книгу.

- Вот, я прочту...

- Не надо. Слов не желаю. - Я отмахнулся.

Чуть улыбнулись, губы протяжные. - Я прошу.

- Ну.

- 'Мне пятьдесят, - прочла, - я мелок, жалок, ничтожен. Беды ослабили, измельчили... Я неудачник. После лет каторги - без гроша почти'... - подняла глаза. - Он ещё и болел... жил долго.

- И... - проронил я.

- Милый, поверь мне, счастье наступит!

- Именно! Ты распустишься розой! - я подхватил, ожив. - А твой текст... Ерунду прочла, как, к примеру, у Троцкого, у кого овладеем, вишь, бессознательным в организме, даже дыханием, кровотоком, сексом, - чтоб жить логичней, рациональней. Далее Гинзбург, что признаёт не вещи, - ей вещи незачем, - ей дай тезисы о вещах... Вот ведьма! Ей неосознанное зряшно. Ей, скажем, нет травы, раз трава не трактована мозгом как некий символ, полный значений. Гинзбург и ляпнула: есть словесный, мол, человек. Ишь!.. Впрочем, после других, вслед, ляпнула.

Я умолк, вдруг поняв свой план с той поры, как, придя, умолял ни о чём не спрашивать, толковал о 'битве', дескать, со 'словом', о пустоте слов, лживости слов в обычных, так и в возвышенных компоновках библии, конституций, 'нравственных кодов', 'трендов культуры' и философий разного рода. Я о фальшивости слов пел, что-де и совесть - лишь в пользу лжи приём; убеждал, что я пожран смыслами, что пора бы мораль презреть... Мой порыв гнать 'слово', вопль о молчании в целях якобы 'истины' и призыв отрицать рацеи, как бы нагорны все они ни были, - с крутолобенькой целью, понял я, уцелеть, коль Ника тайну откроет. Дескать, нельзя жизнь вымерить мóроком. Я ей дал алгоритм о первенце, если вызнает: мол, какие укоры в лжи 'сего мира'; зло 'сего мира' в истине есть обратное. То, что в 'сём миру' злое, в истине благо-де... Я вспотел и привстал с дивана; после сел снова.

Вдруг телефон.

Я встал к нему (а как Анечка?). - Да!

'Ты с бабой? - Голос был незнаком, развязен, с пяткой на стол. - Чё вздрючен? С бабой в пикях? Бывает. Но скоре слюбитесь'.

- Кто вы?

'Фуфел! Прежде дослушай!'

Я кинул трубку. Вот оно! Слово бросило в битву реверс культуры, влившей в мир 'света' - чтоб, понимаю, также и тьма была?! 'Oriente lux'?.. Ника вышла... Вновь позвонили, вновь я взял трубку. 'Нам дотрепаться бы. А то дяди будут... Чё, приезжать, нет? Я чтоб внушить, слышь! - (Голос сменил две пятки, верхнюю книзу, нижнюю кверху, воображал я). - Сам ты не нужен. Нужен дружок твой. Вы с ним бухтите? Вдруг он подох?.. Шутю я, не трепыхайся! Тема такая: Гогику долбят в кумпол еврейский, как надо жить; он - против. Хочет проблемы? Офис пожгли, чё, мало? Хочет жене дрын? Это как скажешь, мы гуманисты! Мы в Бога верим! Рот ей оставим, чёбы лапшу класть! Чё, мы не знаем, чё она с Мальты? Думал, Магот спасёт?'

- Кто?

'Мутин... - голос зевнул. - Гэбэшник, Гогин охранник... Не православные, нах, мы были бы - мочканули бы тихо гогину бабу прямо на Мальте... Гогу угрохаем, будешь стариться без дружка. Впёр? Пусть он общается, фраерок'.

- С Закваскиным Николай Николаевичем?

'Ты умный, хоть ты и фуфел! - голос ощерился. - Через день звоню, ты мне 'да', типа в армии... Я шутю, братан! Если 'нет' - то мы Гогу... сам понимаешь... Выйдет, дружка сгубил... Уговаривай, раз доцент. Хуйбай тебе!' - Трубка брякнулась.

Я набрал номер Мутина, с кем знакомился в Чапово и у Марки позже в пентхаусе.

- Был звонок от закваскинца. Рассказать?

'Вы дома?'

- Я, Андрей, дома.

Мутин прервал связь... Вдруг звонок и рассчитан, чтоб я трубил о нём и чтоб Мутин забегал, как уркам нужно? Благоразумно, что он прервал связь... Я начал думать. В общем, из слова я выпал странно, ибо у логоса трюк для умников, что не как бы полная фальшь кругом, но фальшивят местами, там-сям, локально. Я, в битве с 'там-сям', выяснил, что не 'там-сям', но всё-всё-всё фальшь в полном объёме! Я внял тому, кем стал бы, не порчен словом, не вязни в смыслах. Внять-то я внял, конечно, но чуть не сдался в миг, когда сын мой (бог в нём, точнее) ляпнул о смерти. Я заскользил в у-словность, в апофеоз её в 33 году Р. Х., где, азартно пожрав плоть и растерявшись, ибо жрать нечего, словь завыла о 'вечной жизни'. Как я размяк, вещая: 'Сын, будешь вечно, если захочешь!' Тут как тут логос: 'Что, алчешь вечности? а тогда, сволочь, словь блюди!' - вот что логос втемяшивал. И я влип почти... но добавил ведь? я добавил 'если захочешь'? Да, я добавил! Ибо почуял подлость приманки. Ибо почуял, что слово втиснулось между нами и неизбывностью нас во времени: мол, оно и любовь, и истина - и вот вечность вдруг, чем сочли Христа. Я постиг, что без разницы, 'словом' звать изначальный рай или 'мир сей'. Я заподозрил в трепете сердца: может, словь именно что и есть 'ОНО', суть Жизни, кровь Универсума? И, выходит, слово первично и слову следуем? Но тогда, говорю, ЧТО большее, с ЧЕМ словь в тяжбе и ЧТО стесняет? ЧТО бьётся логосом? ТО, ЧТО им титуловано злом? Где факты этого зла? Их нет. Есть библия как палач ОНО, а библия - это словь; зло делает натиск слов на ОНО, что мирно, блаженно, ровно немотствует. Значит, слово не есть ОНО! Значит, слово есть рак в ОНО, а ОНО есть ИСТИНА! И не лгал я: сын не умрёт. Он в Истине. Ибо вечен он, как мой первенец в Квасовке и как я. Как все. Мы мёртвые лишь в словах, в понятиях; а на них - начхать!

Звонки... Я понял, кто в дверь звонит. Одевшись (свитер и брюки), вышел в прихожую... Мутин был в той же куртке бурого цвета плюс в той же кепке, как и когда-то в Маркином цехе после наезда головорезов, быстрый, нахохленный, невысокий.

- Я прекратил связь. Так было нужно. Здравствуйте, Береника Сергеевна, - проговорил он.

Та удивилась. - Я вас не знаю.

- Мутин... - смущался он перед длинной и возносимой будто бы женщиной. Он стал смугл, и я понял, смуглость - от нервности.

Лифтом съехали вниз; он буркнул, что прекратил связь из-за 'прослушки'.

- Бросьте. Всё проще.

- Я не уверен. Дело сложней, чем кажется, - вёл он. - Мы погуляем? Чтоб не стоять здесь. Это опасно.

Шли к Карнавальной: он - руки в куртке, действуя шириной двух брючин, словно бы циркулем. Вслед за чем он поймал такси, чтоб доехать к метро, шепнув: - От слежки. Я контролирую как передний план, так план задний и боковые оба сегмента... Чисто. Либо враг опытен. Лучше мы на такси.

Буфетная (с потолочным бра да со столиками к одной стене и к другой, напротив) встретила стойкой с кеглями пива. Сели мы подле пыльной настенной грубой лепнины мельниц у речки и водопада - кажимость, как сам мир вокруг. Рядом выла компашка в брюках, в белых рубашках: клерков? деляг? юристов? офисных сошек? пешек госслужбы? - как там ещё их? Я, в мешковатом тряпье, стареющий, и попутчик мой, сорока лет, сумрачный, составляли контраст им. Мутин, сев в куртке, кепка на брови, к ним повернулся и попросил быть тише.

- К чёрту! - ляпнул один.

- Прошу.

- Shit! - Дальше ответ был, что 'пидор просит'.

Нам принесли два кофе. Выпили; я сказал о звонке.

Он буркнул: - Ожили... Дело в том, скорей, что объект, простите, официально вылетел к нам вчера. Но вылет был лишь сегодня, и не в Москву, конечно... - Он взглянул на часы. - Там думали, вы звони́те нам и мы сразу же бегаем, а бандосы пасут нас?

- Маркин, - изрёк я, - всё должен знать. Я встречусь с ним, позже. Шанс помирить их; мне выпал случай... А о Бухаеве. Был боксёром когда-то, нынче пахан. Я слышал, как его присный с кем-то болтал. Обмен: мол, Чапово отдают Бухаю; в Митрове он с Закваскиным травит Маркина, отжимает маркинский бизнес, как выражаются. Так-то.

Мутин нахохлился. - Разнесли наш завод и в Митрове... - Он мотнул плечом, обнажилась чернь рукоятки. - Мы отбиваемся, ищем выход к Закваскину: где с кем трётся; мы подкупаем в том числе присных, всяких шестёрок. Он отморозок, он не играет, очень опасен. Ваш шаг не мудр - мирить... Вы лингвист? Понятно. Сам я из органов... Вы с братанием? Дружба с ними не дружба. Их... Их давить бы... - Смуглый, у блюдца, палец подёрнулся; Мутин сжал кулак и разжал.

- Пальба? - изрёк я. - Действие силой? Роете? подкупаете сброд Закваскина? Вы у Гоши с целью; он подбивает вас на врагов. Решились? Это к беде. Вы профи, вы понимаете: сколь ни есть вас... Начистоту? Вас мало: вы и сам Маркин, вот и вся группа. Новых наймёте? Но в этом случае вам придётся и их убрать, верно? Вы не убийцы. Следственно, не наймёте вы никого. В итоге, вас будет двое; их же с десяток, тёртых бандитов. Всё это значит, вы безрассудны. Вас уничтожат. Точно клопов.

Он хмурился.

- Вы - между двух ОПэГэ? Вдвоём? С 'ПМ'? с автоматами? - гнул я. - Вы робин гуды? Может, шестёрка, купленный вами, из провокаторов? Ваш Закваскин дошлый и жёсткий, волк с острым нюхом... В общем, простите; вы заблуждаетесь, как не спец. План гибелен и провалится. Дилетантский план, и любительский.

Он обиделся. - Дилетантский?

Я, вскочив, убежал в WC, - там блевать и давить на кнопку, чтоб грязь свергалась к праху гонцом, что вскоре прибуду лично...

В слови ль бессмертие, как налгал Христос, что он 'Жизнь', дескать, 'вечная', завлекая нас тем, что есть у нас без него, трепливого, и что в истине как одно из природ её?! Прах - в прах возвратится; 'ewigen Wiederkunft' Ницше, вот что есть Вечность! Сей путь - с начал. На корточках у жерла в ту Вечность силюсь туда как рвота, и Вечность зрит меня! Я давно ей родной, свой в доску, близкий, желанный, шлющий сигналы будущей встречи! Я в полной связи с ней, хоть вокруг меня рой прожорливых слов. Взмахнуть рукой, разогнать слова, точно дым, - и в Вечность?..

Встав после к крану, я умывался и обнаружил тихого Мутина - за спиною в зеркале.

- Вы?

- Да. Я на сегодня ваш бодигард.

- Уймитесь.

- Павел Михайлович, вас пасут, раз...

Хлопнули двери, и взялся клерк из шумных субчиков в зале. - Shit, извиняюсь. Я тут пивко пустить... Вы тут друг друга тут прóсите?

Мутин в зеркале вдруг пропал; тень сунула клерку в рот пистолет. - Заткнись, магот!!

Клерк пустил мочу и осел.

Мы вышли и шли во мраке мимо прохожих.

- Вновь 'магот'... Странно... Тот телефонный, - вспомнил я, - вас назвал Маготом.

Мутин застыл. - Не знаете обо мне. Советы... - Он глянул вбок, вещая смутно и нервно: - Я был спецназом. Вам не по нраву, и вы - совет? Я лузер? лишь бы стрелялки? Друг ваш всё правильно: их в бок вилами и... мочить всех! Я не купился; это я сам, сам. Друг ваш лишь начал... Как всё бывает, коль по-гуманному? Потому и Магот. А урки... Ждут, я Магот им? Дурни тупые! - забормотал он. - С Мальтой ошиблись - так же и дальше! Пусть подотрутся... Кем был, сказать вам?

Был кагэбистом, посланным в Зап. Германию. Жил вне родины, но 'её заботами', - как писали штампами, - 'на секретном участке фронта'; пару раз плакал, сев в пивной и грустя по 'матери' и 'любимой' в дальней 'России', чтоб питать 'жертвенность', принося 'на алтарь отечества, долга, верности' благородный жребий 'чекиста' и 'патриота'. Он верил в истинность 'коммунизма' и 'возрастающей роли партии', - плюс на Западе были тьмы комфорта, шмоток и зрелищ. Логос зашиб его неожиданно. Шла пора 'новых мы́шлений' горбачёвщины. ГДР намечали сдать ради принципов 'неполярного', дескать, мира; замысел вырвался преждевременно, и час прóбил: 'долг' кличет к 'подвигу', чтоб убийством стопнуть скандал, являя, что даже благо есть благо в срок, не раньше, и что 'добро' опрокинуть в 'зло' просто нужной трактовкой. Предполагалось вызвать цель, в рамках торга вестями и, убедившись: вы ли? - 'убить'. Цель звали Магот, писака. Встреча, улыбка, чтоб спрятать чувство к 'классовому врагу', с вопросом: 'Вы, герр Магот?' - и выстрел... После, в награду, - чин, орден, слава, резидентура... Кстати, имелись два прецедента (акт ликвидации Харда в Глазго в семьдесят пятом и ликвидации в прошлом Абэ в Иокогаме). План проработан: сквер; Мутин, в куртке, с 'дружеской милой ясной улыбкой', быстро шагает; 'Вы Магот?'... выстрел; с места убийства он исчезает, тёмен обличием. Смуглость - рок его - обнажал интимное; он, волнуясь, смуглел; прозвали даже 'Малайцем'... Долго ли коротко, час пришёл - час подвига! Дело впишут в пособия ('Ликвидация... и т. д. ... Магота...'), будут 'по Мутину' обучать спецов 'исполнять свой долг'... Обнаружив цель, он хотел план выполнить, но застыл близ жертвы, и, заикаясь, выговорил: 'Магот...'

- Обгадился, - вёл он, хмуро косясь на сумерки и авто за сквером. - Я лопухнулся. И в результате кличут Маготом, а не Малайцем... Если волнуюсь - этот 'магот' бубню... Срыв, психический... Перешёл я тогда в милицию... Про Барыгиса слышали? Я в цеху рассказал о дружке Закваскина. Он в вождях ПэДэПэ. Был урка и беспределил. Сволочь, насильник, скот и мерзавец. Раз сообщили, он проявился, можно прикончить... Мне 'магот' этот в горле встал к тому времени. И не нужно, чтобы узнали, что это я. А нужно - клин клином выбить, вот что мне нужно. Этот 'магот', как девку, трахнул меня, агента... Я не убить хотел, а тот самый 'магот' срыгнуть и его весь выболтать. Типа, я рулю словесами, а не они мной рулят.

- Да, - произнёс я. - Слово хоронит нас.

- Было нужно, - вёл он сумбурно, - всю хреноту прочь! Мины не надо или с винтовки. А было надо, чтобы он тоже слышал 'магота'. Я бы уверился: если он магот - значит я прав, чем я был с детства и дальше в юности, с кинофильмами про разведчиков и советскую жизнь с чекистами. Чтобы хрень эта смолкла, мне не внушала... - Он с хрустом сжал кулак. - Говорю - ты нишкни. А прикажу...

- ...ты слушай? - встрял я.

- Вот именно! - Мутин вскинулся. - Чтоб своё сказать!! Си-эН-эН, эН-Ти-Ви, Би-Би-Си болтают - и вроде нет нас, а лишь они есть и существуют. Если молчим - мы мясо, не различаемся. И Барыгис, и я лишь мясо, если не выделиться хоть чем-то, хоть бы 'маготом'. В нём весь мой суд, что Барыгис пакостный урка с сучьим богатством и с уголовщиной и его жизнь с гнилью... Надо - нос к носу, чтобы увидеть, как он смирился, я же почкуюсь с чёртова мяса и выделяюсь... Я подошёл... Охрана... В общем, не вышло.

- Жаль. Что дальше?

Мутин ссутулился. - Шёл убить его. А у них, у мерзот, охота, шлюхи и выпивка. Я иду со стволом... и вновь 'магот'! Он меня отпустил заржав. Все ржали, урки тупые! Я стал филе, стал мясом; кончился опер... Вышел я в частники, в спец-охрану; друг ваш - клиент наш. Мы познакомились. А заказ тот, вашего друга, - я его принял... так как я должен быть!! Но пока меня нет; филе пока!! - стал он вскрикивать. - Не препятствуйте! Либо он, либо я! Да!! Выскажусь - либо...

- Что ж, вы по адресу. - Я кивнул. - Сам понял, - чуть ли не час назад в битве с логосом, - что к чему и какой вред слов. Я - с вами. Вы той же масти, я полагаю. Вы словобойца.

Он покосился.

Я продолжал: - Витийствовать не хочу. Но знайте: я бьюсь со словом. Вы вот с 'маготом' - я же со всеми и с главным, с Логосом, кой, включительно, бог, воззрения, смыслы, принципы, а отсюда мораль, искусство, веры, культуры, идеологии, - условность, в смысле от-словность. Нам надо в рай, в до-словность. Вы против 'мяса'? Это ошибка. 'Мясо' есть что? Инстинкты. Кто при инстинктах - тот существует не понарошку. А кто условен - тот не живой, тот фикция. Между нами та разница, что я 'мясом' целю слова запнуть; вам же хочется 'мясо' сделать идейным и об-условить с тем идефиксом, что не Закваскин прав как 'мясо' - вы правы в роли гэбиста и коммуниста в бывшем Союзе и 'мясо' кроете. А как 'мясо' правей, не думали? Мните: вы - это принципы, представления и идеи, типа 'свет', 'разум', 'нравственность', 'совесть', 'преданность', 'мир', 'труд', 'май', 'БАМ', сходное, а плоть - тормоз вашим прогрессам? Кто говорлив, тот пан? Вам всех надо с идеями? А все с 'мясом' не любы, ибо 'филе'-де? их как бы нету? Сколько их с дней творения? Все, считаете, сгнили? Скот бессловесный? Как бы их не было, раз в них не было Логоса, слов и принципов? Кто же были? Кто с принципом, кто жонглировал смыслами? Лейбниц с Лениным? Ксюша с Пушкиным? Или блогеры? Халкидон и Никея? Мы-де, словесные, над 'филе' всегда? сверх его непостижной правды? Как бы и нет 'филе', хоть в нём ходят с первых секунд до гроба, ходят брезгливо? Мы и в сортире - взоры на книгу или на гаджет, где, дескать, дух царит, где те самые 'свет', 'добро', 'идеалы', прочее. Только библия - тоже там и трещит: 'Вон УБИЙ, смотри! ты левей смотри, различил УБИЙ, до подробностей? понял, как оно? но при всём при том НЕ УБИЙ, ха!'. Плоть же в нас кровь струит и ответствует на тепло и холод, солнце и воду и на любовь меж нами и существует вне слов и принципов, вне добра и вне зла живёт. Но как даст логос зрение, как покажет: 'Глянь, слепец! здесь добро, а там зло, смотри', - и кровь льётся! До инквизиций и гекатомб кровь брызжет! В плоти же ровный пульс. Словь свергнем - пульс войдёт в ритм истины... Из 'филе' люди как пришли в хомо сапиенс? Был 'филе', но набрался слов - и впал в фарс с орденами, с этикой, с догмами и с гербом над троном, с теми же сиклями и рабами, с блогерным трёпом, с пакостной властью, полной ГУЛагов, и с 'не убий' под казни, - но за что, странно, плоть в ответе, будто бы сделано не от слов для слови, но глупой плотью во имя плоти. А ведь она лишь жизнь родит, кою слово губит. Да и в Христе плоть, бита-распята, вновь отдувается. Слову что? Ничего ему! Со Христа скакнуло, будто блоха, в рот, в третий, в пятый, в десятый. Вот, у меня и у вас освоилось! А казнят - невинное. Всё равно что распять вместо слов о чаде - чадо. Так, Андрей.

- Что за 'логос'?.. - пробормотал он. - Не понимаю!

- Я вас постиг, - шалел я. - Вам нестерпимо то, что богато, властно, весомо, но что, считаете вы, презренно. Высите принципы: дескать, вы - это то, чем и нужно быть; дескать, век, где вы лузер, ложен, а вот эпоха, где вы гэбист, чиста... 'Магот' виной? - Я навис над ним. - Нет вовсе. Были вы и тогда нуль, ворох идей и тезис. Клинит 'Маготом' вас не 'филе', Андрей: это словный запор в вас от несваренья ханжеских смыслов. Вы 'магот' не извергнете. Не спасёте вы ни себя, ни догмы прошлого строя. Вы обезличитесь, друг, но с пользой. Ибо ваш случай - суд над 'сим миром' - есть суд над вами же, с тем в ряду, от чего вы сýдите, от словес идейных. То есть убьёте вы не Закваскина, а себя убьёте, ибо мы все 'филе', in praxi, но и по сути... Я помогу вам, - начал я тише. - Есть некий способ, пусть он плоть портит. Ибо не всякая плоть жива: есть мёртвая плоть, условная, что не плоть уже, но мутант, как девка, ставшая Барби прытью хирургов, так что от мамы или от папы разве что глаз да печень... Вытравим слово, слово всемирное!! В слови всё суть в одном всем общее, - в вас, во мне и в Закваскине. Здесь цепная реакция, - кончил я и шагнул задумавшись.

Мутин резко спросил: - А в вас-то что, раз мы все одного порядка, вы толковали?

Я умолчал, чтó сделал и для чего бьюсь с миром, где отыграл роль и не хочу суд слова, гнусь сотворившего. Мир как слово, мир как идеи и как законы, - я против этого. Дайте мир вовне смыслов, где я невинен, словно в эдеме. 'Образы мира ныне проходят', - это нам Савл изрёк, став Павлом. Сей враль мне в помощь: верно, не мир проходит, но только образ, кой навлекла словь. Станется новый мир, и я трону детскую ножку этого мира, как все невинные, оттого что там нет уже 'не убий', нет смерти и там жив первенец. Значит, я невиновен там, где он жив. Если нет словоты - нет 'образа', и суда нет, и преступлений. Это вот здесь твердят, что он якобы мёртв, мой сын. Словь вылгала, что он мёртв, как пела, что и евангельский Лазарь мёртв; а ведь он был живой, тот Лазарь! Снять декор и стащить флёр подлых трактовок мира словами - будет иной мир. Те, кто бит словом, там ходят живы. Там все живые бродят в тумане, кой вот-вот сгинет! Скинуть бы 'образ' - и жизнь воскреснет!

Около дома я шаг умерил. Мутин, нахохлясь и руки в куртке, не унимался:

- Вы про цепную, значит, реакцию? Где-то в Сербии бах! в кронпринца - вот и Октябрь вам... После конец его... После где-то и мой пустяк, мой Магот был... После был Ельцин... Слово мир строит и разрушает... Вряд ли вы правы. Вы возражаете сам себе. Я - плоть убью? Как? Я - сожран, сами сказали. И остальные сожраны словом! А если сожраны, я убью лишь видимость, лишь словá, в чём находимся мы как люди. Я убью псевдо-плоть всего, раз мы сожраны и раз плоть условна... Сожраны, - восклицал он, - тем вашим логосом! Водкой ссут, срут икрой! сто глоток, двести потребностей!! Нет их! Сожраны все!! Условные!! И такие правят?! - Мутин ругнулся. - Мы на распыл их, эти фантомы... Вы осторожней.

Мутин, кивнув мне, быстро исчез.

Да, опыт у нас имелся. Я убивал не прямо. Марка - тот прямо. Мутин - тем паче... Есть опыт!.. Жаль, негодный. Нам нужно новое: убивать вне слова, дабы избегнуть службу слову. Надо вне слов убивать, вне этики и её концептов, - так, без причин, казнь в истине. Не умыслить смерть, а убить без умысла, без резонов. То есть бесцельно. Как ураган - стихийно, сделал не ведам... Да, бессознательно!.. Но сперва Закваскина сблизить с Маркой. Вдруг образуется? Марке честь; Мутин сбросит иго 'магота'; мне, словоборному, к битвам хватит семантики, фабрикующей 'мир сей'. Нужно свергать её (ибо цель моя - жить без слов); попутно надобно вызнать: младший Закваскин весь у-словен? весь ли он сожран, так что ни донного, ни живого в нём нет, лишь знак?.. А впрочем, это приватное, для себя. Я - ладно; что мне Закваскин?.. Ну, а взять Марку! С чем он, активный правофланговый, протагонист-застрельщик, Божий любимчик? Может, он, избранный и герой сего дня, нарочно, ладно идеям, губит новейших 'иевусеев, и хананеев, и ферезеев', как лейтенантика? Не мешает вернуть его из условного мира к Жизни, чтоб не возникло новых абзацев к ханжеской библии, где он внук Авраама в битве с 'ходящими не по слову'.

Хватит о Марке. Мне бы себя спасти от слови. Как - не знаю. Знать и не нужно. Дело должно течь как бы само, естественно. То есть нужен сон мозга. Ибо возьмись тут смыслы - и ты не воин в битве со словью, а просто урка, нагло кладущий длинным прибором в нравственность мира: типа, природный урка 'в натуре'; но только этого, - прав Мутин, - то бишь естественного в них нет; в них царствуют смыслы библии в плане битвы за скот, за рабов, за сикли: гады реально падки на деньги! То есть чем дальше - тем уголовней и криминальней социум, ведь стяжать - 'святейшая цель', библейская то есть. Мутин и Марка традиционны; в них - дух убийства, чтоб укрепить себя в роли чисто условных: то бишь моральных, правильных, честных, 'добрых', разумных, принципиальных... Дело мудрёно; но я постиг, что вопрос решу, сбив с ног логику, что ввергает нас в Ветхий Завет, и не впав в фарс евангелий, обу-словившись на все сто. Вот так.

За Мутиным, шедшим во мрак (Великого Четверга ли?), я подле 'нивы' вдруг обнаружил чью-то 'газельку' с тульским госномером. Лифт полз вверх; полз, полз... В квартире - тульский Магнатик в красном пуловере, висшем юбкой, также со стриженной, в тёмном ёршике, головой рахитика. Он, как скифская баба, - баба из камня, - был с виду грузным, монументальным, даже суровым; только лицо в щеках, нос сжавших и искрививших губы как бантик, чудилось клоунским, в том числе из-за оспин, тёмных, бугорчатых. Из недр бархатных брючин он вынул руки, сунул мне обе.

- Ты приглашал? Я тут, приехал. Слушал Сергеевну... - Он кивнул на рояль. - Играла... Видел 'газель' мою там, не видел, а, Пал Михалыч?

Я раздевался.

- Я, брат, разжиться прибыл в Москву. Вон мясо. Это тебе, откушай... - Он на ножищах-ступах двинулся в кухню, где, не спеша, пил чай из розовой пиалы́. - Коренья вот пью. Пользительно... - И он сел; стул скрипнул. - Пил, слушал вальсы, очень приятно; вышел - тут ты.

Пусть в Квасовке этот Магнатик был дружелюбным - нынче мне важно, чтó есть он в логосе: не вошёл ли с ним тихой сапою тот, кто до этого тренькал в девке и прочая, - словобог, иначе? Я вдруг потребен, стоило вякнуть, рыпнуться в логике и в порядке вещей?! Бог, видя, как я терзался долгие годы, не шевелился - но вдруг суёт себя и шлёт нарочных?! Он в сём госте снова он для трёпа?! Нет, я устал! Я плáчу, ибо иссяк и всего лишь желаю выяснить: нынче что же, четверг или пятница наконец?!.. Я понял, как гость прихлёбывал из своей пиалы́: смерть, жизнь, рождение объявлены; без слов их нет... Есть, есть они!! - врёт логика, что смыслами всего лишь граблит воздух, ибо все смыслы подлы и лживы. Мальчиком, помню, я доверялся бзде пропаганды о коммунизме с вылетом в космос; после, подростком, я был обязан черпать словá в учебниках; зрелым - должен был умножать словá; а начав войну со словью, - то есть сменив 'свет' логоса на, логически, 'темень', - я должен сдохнуть? Так бы и было, кабы не данный день, не сегодняшний. Ибо как я постиг суть слова - вмиг бог прилип ко мне в разных масках. Выйди, что он в Магнатике для уветов (о, я узнаю бога немедля, будь он, допустим, приторно кроток либо, напротив, будь агрессивен), я прогоню его. А с чего визит в триста вёрст из Тулы, да ещё в полночь? Врёт: 'приглашал' его? Значит, он, дескать, гость; я же, значит, приветствуй, что он ни скажет?

- В гости? - изрёк я. - В полночь, как дьявол?

Он скалил гнутые вовнутрь зубы. - Нет, я как Бог тут!.. Брат, я шуткую.

- И до тебя шутили, только не вышло... Начистоту, брат: ты для чего здесь?

Он трясся смехом. - А, Пал Михалыч: не говори жене, что зовусь Битюков. Магнатик. Это солидней... Знаешь, у нас как?

- Как?

- Дай книжки ты написал, - изрёк он. Взял после томик, мной принесённый, и полистал со хмыком: - Мысль я имею: мысль о России. Я был в Норильске, в Орске и в Сочи был; был на Севере. Что, большая Русь? Нет, брат: вся влезет в область. В шири - что русского? В шири русский - что там китаец. Там ты любым будь, хоть марсианцем. Ширь - для властей лишь вроде как русская, чтобы можно продать часть, это власть любит; или, власть любит, в ней поохотиться, полетать со стерхами. Мало русского в шири. Мы ведь не немцы, где их германства целые горы. Или же Англия... А у нас - газ, нефть; и бомбы. Вот вся Россия. - Он из карманов вытащил пачку. - Можно, курну, брат? Не повредит дым сыну с супругой? Если ты против, я и не буду... - Он закурил и начал: - Русскости мало, места довольно - вот Русь и двигают. А что движется - без корней. Русь двигали все цари и Ленин, Сталин и Ельцин, двигает Путин. Скоро и вовсе русскость задвинут, чтоб жить по Штатам. Ведь по-татарски и по-французски мы вроде жили. Будем по-штатски жить! - Он таил в купидоньем рту смех. - Верчусь, чтобы к штатовской жизни не опоздать!.. В Москве хочу делать бизнесы. А раз тут конкуренция, мне подмога нужна. Взял денег... - И он побил себя по пуловеру, под каким, знать, сумка. - Тут, брат, такое, что Рябушинский пёхом в Москву пришёл, а в итоге купцом стал первогильдейным. Я пусть начну - внук кончит, будет династия... Это мысль, брат! Тут не Толяну с пьяным Коляном эта вот мысль: пьют Пасху, сельские дурни, а ведь Страстная, пить рановато. Ты, брат, поймёшь; ты умный. Разбогатеть бы! Ты мне помог бы.

Я стыл как камень. Вот оно!! Вмиг завёл про 'Страстную', то бишь про бедный якобы 'Логос' в маске Христа, оплаканный, дескать, пьянью, если Толян/Колян 'пьют Пасху', прежде чем Пасха установилась?! Все, мол, при вере, ты же не веришь, Павел Михайлович, брат?.. Плюс это: я, мол, пойму его... Чёрт! Да здесь со мной не Магнатик!!

Я и сидеть не мог; я крикнул: - Эй, Бог Петрович! Как ты драл 'ниву', помнишь не помнишь, а, Бог Петрович?

- Я, брат, к тебе, - твердил он. - Умный, поймёшь цель обогатиться... Что ли, пешком пришли Рябушинские? Нет, брат. С ларчиком прибыли! Прежде, ясно, прикончили душ десять ради наживы... А, Пал Михалыч? Я расскажу ли, как грабил 'нивку'? Нет! Я скажу: трудился да и поехал осенью Кремль брать, да и сумел. Флавск - малый. Мне бы в московские, в ширь бы! Ну, а помог мне, я расскажу, учёный. В Квасовке дом держал. Ох, умён был сильно, я расскажу, - наука!

- Будет! - шептал я в жажде избить в нём бога.

Он стал тереть обвод пиалы́, из какой пил 'корни', грубой ладонью. - Хочешь, фамилию поменяю, чтоб не узнали. Мне не Квашнин помог, а Кваснин, скажу, Пал Михалыч. Что надо сделать? Надо заявку дать на богатство; дальше Сам Бог даст!

Вспомнился день, как, в грязном, засранном доме в нищем Мансарово, он пил водку и спирт, витийствуя и паря в лазури мысленных высей лишь по причине личных удач; меня он тогда не спрашивал, я был должен внимать ему. Нынче он вздумал рыть поглубже. Казусы с 'ларчиком', с 'Квашниным' (а представился, помню, я 'Квасниным'; он, то есть, про 'Квашнина' не слышал, но таки ввёл 'Квашнина' в риторику), и открытый им план разжиться (а ведь о брáтине он не мог знать) с вставкой про 'конченных' ради денег душах (это аллюзия мне про первенца?), и листание моих опусов (растравление ран моих?), также в Квасовке дни назад с похвальбой своей о 'везении' (хотя Верочку он не слышал, мнившую, что-де бог даёт без усилий, с мукой не бог даёт), - являют, что я беседую лишь с одним во всех, язвящим: 'Что ты свистящую во шипящность правил, коль продал нацию? Ты не станешь, бездарь, член-корром, даже подохни! Тужишься, а ведь правда легка, тварь!' Он мне внушает: 'Ходишь неистинно и обязан нишкнуть! был никем - точка! ты, вечный лузер, будешь ничтожным, чмошным, безликим, раз предал 'Слово''!

- Стало быть, сикли, скот и рабы вновь? - взъелся я. - Битюков бог? Дабы давить меня? - Я глотнул воды, сбавить боль в кишках.

- По-евангельски, брат, нам надо! - Гость скрипнул стулом.

Вот оно!!

- Ты, когда в поле 'ниву' драл, вспоминал Христа?! - вёл я. - И про евангелье - зря ты! Я не давал, брат, адрес, в гости не звал!

- Твой адрес дал Зимоходов, - хмыкнул Магнатик. - Я с ним в паях, по бизнесу. Ты ходил к нему регистрировать...

Он вещал и вещал, барбос! А мне вспомнилось Ники: будет ребёнок. Так ведь сказала?.. Не успеваю!! Брáтину Пáсынков обещал сбыть скоро, может, в неделю; я же так маюсь, так напряжён, издёрган, что впору лечь в гроб да и лежать там вплоть до известий, что всё готово и можно сикль брать, - чтобы 'вонючее и пустое место', - я то есть, - взмыло в сферы богатства... Он - с Зимоходовым, признался? (Как не занять тому плодородные возле Флавска га? Вот тот как раз всем словам и всем смыслам раб всепокорнейший: зад полижет морфемочке, покадит синтагмочке, ибо нынче - хиленький словоерс, голь аффикс, блёклая сема, мутненький дискурс, завтра же - ордер! грозный рескрипт! инструкция! директивный ор к смене старой идеи новой! О, он в порядке, тот Зимоходов! Я не в порядке, я, кто изводит словь! Ей - кланяйся! всем лексемам и семам ave! Социализм был? - слава! Клерикализм? - прекрасно! Строй буржуазный? - круто! Время крымнашить? - любо! Этика? - смирно!! служим морали, 'нет' обнажёнке даже в постелях)... Коротко, если он, паразит, упорствует, что я 'брат' ему, пусть сведёт меня с Зимоходовым, чтоб избу узаконить с сотками, всеми сотками окоём... Что треплет?

- Бизнес твой слабый. Слышь, Пал Михалыч?

Из холодильника вынув водку, я наплескал стакан, говоря: - Русь 'двигают'? Дерзко. И острословно. Пользуют, значит? Выпьем-ка...

Я глотнул, а он вылакал.

- Плох твой бизнес? - снова завёл он.

- Да, - покивал я, целя своё начать, чтоб он свёл меня с Зимоходовым, но он вновь встрял:

- Лучше б, Михалыч, ты про лингвистику. Ты ведь кто? Элита!

- Денег нет.

- Как? - он ожил. - Сколь тебе нужно?

- Нужно изрядно.

- Что же таланты гробить впустую? Он, интеллект, не должен...

- Ты, Бог Петрович, стал меценатом? Но повезёшь ты мясо, а не возьмут? Где деньги?

Он отмахнулся. - Пусть! Не думай, лучше пиши. Слов - море! Вот и расти их, коли умнейший доктор науки всяких лингвистик. Нам дай земное наше дерьмо, брат. Сколь ты запросишь? Хочешь, допустим, шесть тыщек баксов?

Тычет мне мзду, не ведая, кем я стал и с каким богатством! Крутит сто тысяч американских и хочет деньги дать благодетельно, дабы хвастаться, что не просто жлоб, но душой богат?! А он кто? Актёришка, лицедей, мим, хер в штанах, адресованный мне на пагубу - обхитрить мятежника! В этот раз логос впрямь умней, не как в девке, нывшей 'Христосиком', кто 'терпел'-де и нам 'велел' и кто 'образ-подобие': дескать, сам 'Бох Исус' в ней! Днесь, без прельщения, без рацей о 'травках', что 'не прядут'-де, логос мне с ходу: делай науку; стань, раб, лингвистом, бодро слова плети, любомудр! Я тщился. Но я был ткнут в Б. Б., точно в столб. С Магнатиком - ход конём, да? Он, типа, донный, почвенный, добрый?.. Хрен! Опоздал, гонец! Я постиг, чтó изводит нас! Кончив с брáтиной (аллегорией смыслов, норм, идеалов, догм и традиций, в целом культуры, что все от логоса), я теперь - в словоборчестве. Не засунуть меня в лингвистику как жреца её, что блюдёт сотни, прорвы фраз! С 'Новым Словом' я справился, - с двумя тысячами Р. Х. то бишь, чтоб не маяться в 'лилиях кольми паче', - с сиклями, взяв свои тридцать сребреник (сразу 'сребреник', не хвалимые прежде 'сикли'), я сражусь с 'Словом Ветхим', то бишь с 'Писанием', с пятью тысячами лет прежних. Ну, а за ними глубже - ДО-СЛОВИЕ и ПРО-ЛОГ (До логоса), рай с Непавшим Древним Адамом, с Евой Невинной... Что же гость ждёт? Не видит, что припозднился?

- Шесть тысяч баксов? - переспросил я.

Пьяно-весёлый, он с хмыком ляпнул: - Мне бы твой домик. Я говорил. Ты вспомнил?

- Нет, я не вспомнил.

- Семь.

- Что?

- За дом твой, вместе с усадьбой. - Он, тронув чайник, стал наполнять свою пиалý. - Мои, прикинь, земли к Квасовке - а она не моя? Нельзя так... Я восемь тыщ дам. Это деньжищи! Делай науку, также машину подремонтируй; 'нивка' сгнила, я видел.

Ишь, комбинатор! Хочет усадьбу в га почти? со старинным садом? Хочет усадьбу к пойме на выступе близ Тенявино по один бок к городу - и к Мансарово, по другой бок, в пустошь? Дудки! Ибо усадьба - символ победы моей над словью! В Квасовке - подлинность. Там ложь прервана и декорум рушится; там впредь будет святыня, а не зиндан в Чечне и не крест в честь логоса! Там явилось ОНО, ЕСТЕСТВЕННОСТЬ; и мой сын, труп в слове, жив там! Около речки, где ложь иссякла, там, разодрав крепь смыслов, выбилась ИСТИНА! Долг мой - как-то помочь ей, чтобы, как мальчик мой, вдруг воскресли бы все, кто мёртвый, и разнесли мираж! Долг мой - миссия даже - предотвратить путь слови в Квасовский Ренессанс!

- Там как? - спросил я. - Стыло?

- Стыло! - хмыкнул Магнатик.

Первенец мёрзнет?.. Гость мой не понял, что тарахтящая инженерной смачной условностью техника не войдёт в мой сад и что сам он не будет пить в моём доме тёплую водку, и не бычкам его, предназначенным в пищу смыслам, гадить на двор мой, где возродится битое логосом! Тракторам не смердеть там, - как и Закваскину не рубить мой лес! Я ему не скажу: 'Нет!' - богу в личине пьяного гостя. Хрен слови! ('знаете, что тела ваши храмина Логоса и что вы не свои?').

Довольно! Я спрошу, а не бог-Магнатик:

- Там ведь Закваскин? этот, что младший?

Гость вскинул брови, как бы не понял.

- Тот, что приехал, - снова спросил я. - Как там Закваскин?

- Он укатал снегá, и к тебе есть подъезд над Лохной, также мой верхний... Как ты узнал, брат?

- Это неважно.

Гость не продолжил; гость растерялся. Смолк чёртов логос! Я говорю, я dixi!

- Просьба, - изрёк я. - Ты с Зимоходовым, кто глава по сёлам, в дружбе, мне говорили. Пусть мне поможет с квасовским домом... Выпей кореньев. Или дать водки? Выпьешь?

Он отказался. - Я не дурак, а... Мне не понятно. Ты продаёшь дом?

- Нет, Бог Петрович, - вставил я жёстко. - Я помогу вам с мясом. Вы - пособите мне с Зимоходовым. Как?

Гость крякнул. - Не понимаю. Мне бы усадьбу...

Страсть по усадьбе? Бог рвётся в место, где Жизнь воспрянула для роста? Словь негодует?

- В Квасовке, значит, - я подытожил, - этот бандит?

Гость хмыкнул с загнутыми внутрь шильчатыми зубами. - Ладно, забудем... Где, брат, сдать мясо? Сватай.

Спать он пошёл в 'газель', я видел; стукнул раз в заднее колесо, в переднее, влез в кабину... У фонаря близ - 'нива', много видавшая на веку своём. 'Нива' помнит всё и, сдаётся мне, стоя в Квасовке знала, чтó там у речки и отчего я скорбный. Ржавая 'нива' - часть изначального... Было зá полночь, и один сын ждал меня на снегах вдали, а другой, близ, спал.

Приблизясь, тихо усевшись, Ника спросила:

- Гость где?

- Гость предпочёл машину... Гости, верней.

- Он мясо привёз. Твердил, зачем дом бедным, дача зачем нам... В Англии внуки бриттского Гудвина.

Стиль её - алогичности.

- Родословие есть путь к раю, - молвил я. - Он давал за избу семь тысяч.

Ника не двигалась, сидя вектором ног к столу, а плечом и лицом ко мне.

- Не продал. Дом я не продал. Я туда еду.

- Счёт, квартплата... - вставила Ника.

- Счёт оплатим.

- Шмыгов звонил... И Вера, некая Вера тоже звонила... Шмыгов был нервный. Про бандитизм твердил, дал совет запирать дверь лучше. Что приключилось?

Я осмотрел замок. Шмыгов форменно прав; он умница. В антресолях ведь миллион: там брáтина!

- Так четверг или пятница, - я спросил, - сегодня?.. Будет ребёнок, ты мне сказала? Ника! Что села скрученной и сидишь? Сядь прямо!

Ника открылась. Я к ней шатнулся... Был миг, казалось, что я стал волен, а смертоносный, даденный мне недуг, как частный, так и всеобщий, - раковость словной нашей культуры, в кою нас выдуло, - содран в райских вратах, как плевелы, и я сделался чист, без словной пагубной дермы: аполитичен, асоциален, атеистичен, антикультурен. Я обнаружил: Ника вся тает, вся почти плазма, коя сжигает фальшь! мир меркнет и я прорвусь-таки, дабы сгинули брáтина, и мой рак, и смерть, и вся-вся ложь мира - мира по логосу. О, ключ прост: началось от Адама-Евы, общества пары, - ими и кончится, их слиянием... Миг приблизился... Но вдруг выплыли Мутин, Верочка, и Закваскин, и Родион в коляске, и рвота в баре, коя, мол, узы с истинно ДОННЫМ, и словоборчество, и оргазм, вводящий, дескать, в эдем, и Ника... даже и Авель, виденный у Б. Б.: сей Авель, стильный красавец, предприниматель, идол бабёнок... И я почувствовал, что спячу, тронусь рассудком. Ника в размытом свете от окон... млечные бёдра... Ника ждала меня, а я вновь утонул в фантомах, где безработный немощный лузер мнит вместить невместимое... Телефон? Он кстати! Вроде звонок... Нет! лжи не желаю. Пусть Ника чувствует: не могу - физически не могу и ДОННЫМ...

Что, непонятно? Мне наплевать! Вещаю - слушайте, будь вы самым добрейшим добрым 'добром', что де-факто лживо! Я, только я впредь Бог для вас!.. Ишь, как прежний вознёсся, гаркая fiat! Выболтал мир вокруг, но меня не прикончил этим вот fiat?! Что, непластична плоть? не скулит под словью? А как я первый, кто её принял без риз святыни, сходно без трепета, но как мнимое, заголённое откровеннейшим 'декалог'?.. Словá всего! Так сказать, zehn логосов! Асерет-ха-дибрóт всего!! И сие звать Бог?!! Взять шлюху: гладкая кожа, кожа шелкóвая - в этом страсть слова к гладкому и шелкóвому. Всех нас сводят в шелкóвые! Слову нравится тишь да гладь - шелкóвистость. Всех негладких, то есть эдемских, как не отёсанных в лад логосу, обходили; вид их и вымер. Мы изначальному с его истиной изменили в похоти к огранённым словом. С женщины сделали - бионическую лже-плоть, симметрию, глянцевитость, гладкость, чтоб не пораниться, хотя в том, что страшно, что нас пугало, - нужное. Лишь в аморфности и в бесформии, что даёт оргазм и где нет лже-данности бытия, - мы в истине, коя полное вне пространства-времени счастье! Женщина на спине, вздев ногу, вся в гладких статях, как Афродита, - это иллюзия. Я начну возврат от искусственных современных тел к изначальному, потому прекрасному, что зрел в Еве Адам. От словного к БЕЗ-У-СЛОВНОМУ!.. Авраам путь к богу? Я - путь к ДО-БОЖИЮ. Авраам вождь множеств? Пусть! Я вождь ЦЕЛЬНОГО БЕЗ ИМЁН И БЕЗ ФОРМ. В Праматерь! в Вечную Женственность как в ОНО!

В наитии я постиг, что она-то и есть ОНО! Да кому, как не мне, 'пусто-месту', и достигать корней? 'Нищий духом блажен есмь'! Я поднял трубку. Шмыгов?

'Что там и кто. Fuck, я беспокоюсь!!'

- Здесь никого нет. (Шмыгов - сообщник. Логос хоть сунулся в нём на Трубной, но он помог мне).

'Рад, dear, слышать! Как ты?'

- В норме.

'Будь начеку, beware... Я вам желаю счастья, вам с Береникой... Ты не поверишь, я вас люблю. ВолНУюсь!!' - начал он взлаивать.

- Стой! - прервал я. - И не тревожься. Здесь ведь охрана, стражник под окнами.

Трубка взвыла: 'Кто, КТО он?!'

- Так, некий гость.

'ГОСТЬ?!! Ночью?!! Dear, заЧЕМ гость?! Я умоЛЯЮ: двери припри, хоть тумбочкой!.. Этот гость, говоришь, с машиной?.. Умысел!! Ты не знаешь людей, не ЗНАешь! Люди уЖАсны!!'

- Он здесь проездом, - вставил я. - Беспокоиться незачем.

Шмыгов щёлкнул вдруг зажигалкой (я звук расслышал); видно, прикуривал.

'Если так, то и чёрт с ним!.. Значит, проездом?.. Ладно, забудем, - проговорил он. - Я ведь нетрезв, сэр. В ЖУТком напряге! Вспомнится 'э́ксперт' Пáсынков-Кнорре - и исступляюсь, дико трясёт, сэр... Завтра возня; мне - к людям, к нашим клиентам, очень солидным... Рост в стране?! - брешут СМИ. - Растёт страна?! ВэВэПэ растёт? Дудки! Прибыль растёт у випов, а не страна! - Он хекнул. - Я, сэр, к тебе наймусь... Вот, смотрю сейчас иллюстрованный гид Британии: 'Битлз', Челси, Оксфорд, Гайд-парки... Fuck it! Кто в Оксфорд, кто при нимфетке - я при мальчишке... Кой чёрт так вышло? Мог ведь найти себе. И была ведь! Прелесть юница и без капризов! Дай ей конфет лишь... Ты не поймёшь, сэр. Ты не Набоков. Он хоть талантлив, тронуло это - страсть по нимфетке. В этом нам всем нужда! Жизнь, сэр, в девочках, в чистом девственном. Я живал с одной... Но вернулся к русским вагинам... Ей нынче двадцать... Мэг её имя... В самом начале все они рай, эдем; а затем вдруг - бабы... Dear, блаженны девы и девочки! Я бы умер с той Мэгги!.. Симфониетта!.. Да, вот такой вот Шмыгов, ПОРчен и свихнут, в них моё сердце... Может, конец?.. Прости меня и - прощай. Лишь я, твой Шмыгов, мой вечный друг, my dear... Завтра ты дома?'

- Нет.

'Паршиво'.

- Мне нужно ехать, именно завтра. Но ничего, вернусь - мы выпьем.

'Чёрт... - он хекнул. - Будет нам, будет... Мы как девчонки... Ну, dear, bye! До встречи...'

Кто-то в дверь скрёбся; и, позабыв стеречься (логика рваться стала всечасно), я отворил дверь. Там ― ни Магнатика, ни бомжей, ни урок и ни других убийц. Там - Анечка на нетвёрдых ногах, субтильных, стянутых джинсами, под которыми бутсы толстой подошвы, детский апломб (доводят, что, мол, устойчивы в бытии, да?). Гостья хихикнула, голубые глаза расплылись, губы скривились пьяной издёвкой.

- Пайи Михайиить... - Она сверзилась в дверь. - Каккого!!! - вздумала Анечка в крик, но сникла: - Здастуйте, бáбука! Венерика Сегреевна! Васс - люблю. Люблю васс!!.. А обнимашки?

Я оттеснил тварь, ибо в ней бог, на кухню, мысля, что глоссолалия превратит её речь в невнятицу и она не брякнет, чтó я сказал ей в 'млечном' ларьке про Митю. Ника прошла к нам, но к той минуте Анечку я ткнул в угол (где, час назад, Магнатик... нет, бог-Магнатик пил пиалý с 'корнями'), сам же в заслон стоял, дабы смысл её речи гас во мне, не прорвавшись к Нике.

Анечка спела: - Бáбука! Я, блинн, значицца, к вамм!

Пусть вякнет - я её в лоб! Припёрлась всё разболтать? Не выйдет!! Хвор я и хил, однако кулак - квашнинский.

Гостья зевнула, села развязно. - Зáете?.. Чё он нам, Вереник Сегреевна? Он нам всё себя?! - Гостья с грохотом встала. - Пáел Михайии, да каккое ппáво!! Зáете, от кого другого!.. Ссделали?.. Лучче, что ли, с Ахматом?.. Мáмока, жаллко, вам доверялла и говорила, вы человек... Вы óрботень! Вралл, даст денюх. Их нам не нужжно! Вы вместо Мити денюхх скоппили?! - Гостья свалилась.

Я её поднял.

- Что с ней? - вскрикнула Ника.

- Клёвво! - дёрнулась Анечка.

Я почувствовал: что-то близится, - по тому, как она замерла и обвисла вдруг, чтоб после пакостно выдать: - Эттот убийца нашего Митю продал за денньхи... Так он на Мите наэкономил! Наэк-кономил, и - деньхи нам... Спассли бы Митю... Мне... в ттуулет мне!!

Тварь обмочилась. Я потащил её под вытьё её, что она 'пи-пи-писси', в ванную. А потом я отвёз её к ней домой. Отвёз я её на 'ниве'. Логос, кой сбила и заглушила верная мне союзная плоть, ожить мог, и я увёз тот логос. Тень он отбросил, чуялось в Нике, шившей сашé. Жди новое? Были: 'Грёзы по Мите', 'Крымское лето', 'Моцарт и Верди', 'Весть об Антоне'. Были не радостные и горькие. Эта будет - 'Скандал'? 'Бред Анечки'? Вспомнив Шмыгова, про совет его, я побрёл глянуть дверь. Закрыта... Что же со Шмыговым? Он спал с девочкой, как сболтнул спьяна?.. Не в себе он, кажется, с Трубной, после оправился, но опять нетрезв. Осознав, что анти́к мой дорог, он стал терзаться, что не ценил вещь раньше, а в результате трёп свёлся к девочке, кою он, мол, имел: Мэг, Элисон, Джейн - без разницы. С нею якобы 'рай', болтал он?.. Я рвался в рай, но с Никой. Не получилось. В чём же причина? Шмыгов назвал причину обиняками: мол, не невинная. Пусть в ней качества рая, но в ней и словь, конечно; что означает, что сублимировать ей сложно, не как невинной, коя в изрядной степени там вполне, куда тщусь я с порченной женщиной... Значит, есть путь в рай? Дело, значит, за девочкой? Надо лишь - чтоб не секс был, но сублимация. А не выйдет - смерть мне. Non repetatur! Не для растления.

А растление ли, коль сказано 'без закона (вне слов) грех мёртв' ап. Павлом? И Достоевский с душкой Набоковым в ажитации от запретных чувств настрочили книжки... Нет, не растление. Ибо нет греха вовне слов, что клеймят то грешным, это безгрешным - но исходя из словесных нужд единственно. Да, без слови грех мёртв, и на девственность сколь ни лги - невинная. Все табý для того, чтоб упрятывать истину. Все табý в пользу логосу, дабы нам, рабам, не сбежать в Пролог через девственных. Но я нынче нашёл путь и не замедлю! Главное - быть вне смыслов, чтоб не служить условности... 'Ты семи с половиною лет убил', - вдруг выплыло, а зачем - неведомо...

В общем, девочка, хоть условна формой и духом, ре-сублимирует, обращает к райскому, а не, следуя Фрейду, к гиблой культуре. И всё же мысль о ней, о той девочке, о которой не думал я ни до Шмыгова, ни до СМИ, визжавших, что факт имеется, - скользка. В девочке вдруг подвох? Вдруг словь ловко запнёт меня связью с девочкой?.. Я схватил телефон позвонить Родиону за ограждением из цепей (порт-город) возле родителей; он сидел в инвалидной чёрной коляске и призывал меня (я не слышал, юный и глупый, сдержанный нормой, вбитой в нас логосом: мол, уродств чурайся... Только при этом словь утаила, что все уродства - плод битвы с истинным, отказавшимся быть у-словным). Не дозвонившись, я вдруг поехал; что-то влекло меня. Через час я входил к изнурённой плоти. Я прибыл точно; он умирал... Ужасно! Мы c Родионом были две плоти в битве со словом. Он много крепче, в нём первозданное не сдалось. Он - ДОННОЕ, что не приняло штамп симметрии и свет слов в очах. Я со словью мерился в разуме - он же разум с начал отверг. Я постиг ДОННОСТЬ поздно - он постиг ДОННОСТЬ сызмала. Гибло в облике брата нечто достойнее, чем мы все. Он был больший герой, чем Ницше, прежде хваливший чёртовый логос. Скорбный Патрокл предстал Ахиллу.

Он приоткрыл глаз.

- Родя, я здесь, здесь!

- Паша... - Он рад был, что я пришёл к нему тридцать лет спустя.

Я пожал в покаянии руку карлика. (Я, я я, а не он, был карликом!) - Брат, прости. И живи.

- Мы вместе? - Пот заблестел на нём.

- Вместе.

- Ты, брат, услышал, как я зову?

- Услышал.

- Значит, пришёл?

- Да.

- Спать пора... - он закрыл глаз.

- Стой! Прогоняй словь!! - крикнул я, плача.

Он улыбнулся, бледный и потный, и я почувствовал, что он сделался как один из словных.

- Я ухожу.

- Нет...

- Брат! - он взял меня за рукав. - Пойми: с активными прогрессивными смыслами победим!

Я вздрогнул. Он, верно, шутит? Он мне не верил и осудил меня в смертный миг с намёком, что я фальшив?!

- Словь сдохла, - проговорил я. - Словь, что мой брат скончался, сдохла. Родя живой вне слови, вне постулатов и вне понятий.

Мать промолчала.

Был Четверьпятница на Страстной. Словь сдохла.

XIV

К нам прибыл Марка... Не было ничего вокруг, кроме медленных зыбких призраков.

XV Распоследнее целование

В пасху мчали мы в 'ауди'. (Был вчера Родион в гробу; мать с отцом; в чёрном Ника с фразой: 'О, боже!'... Кто-то звонил, срывалось... Было и кладбище, и верёвки в яму из глины...). По уговору, Марка поехал со мной в дни скорби в Тульскую область. Я обещал, ответно, с ним полететь 'по делу' (как возвратимся). С нами был джип с охраной; после он отослал джип.

Снег с 'М-2' стаял... Я ехал молча до километра, где, помню, Тоша в брызгах от трассы дул в свою флейту, чтоб заработать. Нынче был солнцедень, лес, дали под снегом... и призрак с флейтой где-то налево. Я проводил его.

Марка был за рулём, с дымящим меж пальцев 'Кэмелом', и спросил, прищурясь: - Что там увидел?

- Истину истин.

Марка не понял и, обогнав 'МАЗ', бросил: - Зря мы едем. Родя скончался. Пасха.

При постижении, чтó со мной (с нами) сделано этим, коего пасха, выпад взбесил меня. - Брат мой мёртв, а я здесь, говоришь?! Он жив, знай! Умер сказать кто? Сдох шахер-махер с именем Логос! ваша затея, Марка, загнулась. Имя подохло! Брат же мой жив... - Я ёрзнул. - Что я высматривал, ты спросил? Нет, я спрошу, перл ты наш иудейский: всё хорошо вокруг на земле?

- Не знаю.

- Лжёшь! Ты знаешь, кто слово выдумал, - Авраам!

- Брось. Глупость. Ардипитеки тоже общались словом. Жили при этом до Авраама.

- Нет! - возражал я. - Прежде все пели ритмами рая. С вами же стало всё перемерено и расчисленно, оморалено и под бирками, кои учат, как толковать мир! Был мир эдемский. Взялся Аврам, вождь зависти, и решил вдруг: в мире эдемском он мелочёвка; нужен такой мир, где у Аврама были бы сикли, скот и невольники, то бишь власть и комфорт с богатствием; у кого они есть, тот нравственен. Как так сделать? Так: убедить всех: их жизнь преступная и их нет почти; есть Аврам, кто преблаг и истинен. Он внушил уникальные зло с добром (он-де добр, а все злые), дал десять правил - правил не жизни, а 'бытия'. Всем 'заповедь', а ему - словá всего, десять слов как выдумки! Он святой-де беглец с дерьма, где живут неэтически! Он подался в бега от грешных! Насочинял Аврам, что он медиум бога, кой, мол, изводит мерзкий рай гоев в 'доброе' слово. 'Доброе' слово, что от Аврама, - это и есть бог! Всем подчиняться 'доброму' слову от Авраама, 'пастыря множеств'! И, как итог, всем - библия, бытие; а Авраму - жизнь, из какой всех выгнали. Радо семя Аврама? Всё стало словным, как намечалось?

- Сложный ты.

- Дóлжно впасть в простоту? - изрёк я. - Нет, не хочу в ваш трюк! Брат мой - он жив. Вне слова был Родион! И, далее: я, Квашнин, я вне жизни был; я условнейший. Вы 'начальника жизни' кончили! Вы ввели всех в мóроки. Райский змей - этот пращур ваш - всех из рая выманил. Херувимы в рай не пущать? Вздор! Знак частных пажитей херувимы! Вы их поставили! Ибо рай вдруг весь ваш стал. Дальше ложь - будто Каин плох. Авель скот жрал, кровь лил, - бог же любил его, так написано, ибо сам ловок плоть жрать! А ваш второй шаг: Каина обвинить в убийстве... Думаю, что убийства нет вообще как скверны-де, а есть толки этого дела. Мы убьём - зло, а Аврам убивает, ergo, во благо? Знать, это в мозге лишь, 'не убий'? И, следственно, не поступки, а ваша мысль преступна, плюс сборник мыслей вашенских Тора, - да? - как накат ваш на рай, плоть, истину! Обрезание ваше - якобы плоть презреть? Мол, с себя хоть всё мясо срежь ради Слова? Вот они, тайны! - вёл я поспешно. - Дальше ― Христос был. В нём ведь не Словь распята, как вы внушали, нас убеждая из Просто Жизни впасть в Бытие по принципам Книги книг! Зашоренный, Гамлет маялся: быть - не быть... Олух!! Раб вашей Торы! Жил бы - не маялся. А он был, но не жил... Марка, кровь на вас! Вы не ветхие смыслы, Марка, распяли там, на Голгофе. Жизнь распяли! Мол, распинайте плоть! плоти - грош цена! И Христос сыграл, как он плоть, - непотребную, дескать, ибо суть в слове, - взял да и сбросил, так что хватило на квадрологию, на Никейский собор и веру. Вам части мало? Вам целый мир дай?! Вы нам внушили дьявольский выбор, чтобы, запнув плоть, мы впали в гроб с Христом да и сдохли?! Мир есть гипноз ваш! Что там трюк Дэвида, кто летал, плут, в воздухе?! Ваш Аврам из слов мир скроил химерический! Оттого блуждаем. Как нам не падать, не спотыкаться в призрачной фальши? Спрашиваю: днесь истинно? Лживо! Беды и слёзы: их непомерно!.. Что же, с победой? Рай оклеветан, слово на троне? Всех в 'Царство Божье', а иудеям 'дар непреложный'? плоть и реальность? Челядь, скот, сикли?

Марка курил с усмешкой.

- У лейтенантика мать была, и в нём кровь текла, а плоть двигалась. А в глазах его, до того как ты в них отразился с грязными баксами, - суперстар иудейских замыслов, - был в глазах его худший вид, отчего ты, убив его, отослал его в место с фоном могильным?

Марка вёл 'ауди', в пальцах - 'Кэмел'. Нос его морщился; шея сунулась черепашьи из эксклюзивного дорогого пальто; он ёрзнул прежде ответа: - Ты видишь сложно. Я же как деятель мировых закулис скажу: ты мудрствуешь; хватит... Лучше ответь: как к брату ты подгадал в час смерти? Предвосхищением?

Я смолчал, что когда с Береникой рвался в эдем, в ДО-СЛОВИЕ, то удержан был братом на демонстрации тридцать лет назад. Удержали - слова, велевшие не расслышать, чтó брат кричал мне, а после нывшие в мозге совестью; я поехал проверить: если я вызнал миссию совести (грызть нас этикой), замолчит она или нет?

- Предчувствием, - произнёс я. - Верно, предчувствием... - Впрочем, совесть вела меня или донное? Может, донное... Я сбываю и брáтину так, наитием.

- Квас, - вёл Марка, - ты полечился бы... - повернул он от выбоин. - Что с тобой, а? В чём дело? Бог для тебя стал фразой? Как? Мы выкованы из слов - мышлением от добра и от зла, от ценностей. Первородный грех вывел к принципам от добра и от зла, известно; вот мы и мыслим в них. Оттого крен к деньгам, кои синоним и идеал добра... Ну, не я лейтенантика - он меня бы прибил. Доволен? Но у меня, друг, тоже есть мать, не помнишь? Что, лучше мне в могилу? - Он помолчал. - Вообще нет причин терзаться. Несловное ведь бессмертно, как ты заметил. Я в нём лишь словь умерил, как и хотел ты.

Он улыбнулся, но кривовато. Мы, съехав с трассы, врезались в снег. Всё смолкло. Марка курил и сильно пах кардамоном.

- Нет, парень мёртв, - твердил я. - Ты погубил в нём жизнь. Я понял... то есть постиг. Понять, понимать можно разумом, он сын слови, а постигают - истинным, бессознательным... (Показалось, я им не слышим... Ну, и зачем мне? чтоб обелить себя? убедить его, что моя участь гиблая, но высокая, коль сверг суть словоты - мышление от добра и от зла, от ценностей, то бишь денег? Плюс сверг и бога слов - бога, стало быть, денег... Вникнуть в фальшь логоса в пик торжеств его, - СМИ, фолловеры, TV, твиттеры, шоу пошлостей, банки, дурость, www-сети, толкиен-гарри-поттерство, наркомания, роботня в кино и цинизм, покемония и тик-токерность, - приз для лузера, ведь судьба моя как аврамова: он бог слов; я - бог ДОННОГО... Только бог мой, к несчастью, не экспонируем, он без форм и без признаков. В общем, я неким ДОННЫМ бог, а ОНО вовне слов и смыслов; вопли ― язык его. Я общался бы воплями, но оставшийся срок мой и обусловленность всех кругом меня клонит вновь к словам).

Я изрёк: - Истребляй словá! В том моя нужда и твоя, если цель - стать бóльшим. Ты убивал. А толку?.. В Квасовке можно дело поправить. Ты убивал по библии ради ценностей библии: сикли, скот и рабы? Ты пристрелишь Закваскина, чтобы твой капитал сберечь?

- Просто жить хочу, - объяснился он, - без закваскиных.

- Жить? В условностях мы суть быть, - отверг я. - Жить есть иное. Быть - гнить под логосом. Кто в нём ценится? Лишь набравшийся слов, идейности. Так, Сократ фордыбачился: 'Говори, дабы я различал тебя'. Пустобрёх! Человек по нему есть скоп фраз, и не более; он считал, что на войнах гибнут идеи, вовсе не плоть... Врал, олух! Слово нельзя убить, убивается плоть. План мелев всякого рода есть избывать плоть, так, чтоб остались только идеи... Чувствуешь, что идёт казнь Жизни ради утопий? Типа, воюйте ради 'поняток' властных кремлёвцев. Вот и Закваскин. В нём ты не словь убьёшь: в нём ты плоть убьёшь. А как надо бы? Ненамеренно, не в честь слов убить, не на базе неких воззрений и представлений, кои имеются о Закваскине. Ненамеренно, Марка, нужно убить. Как вздох - и вдруг чья-то гибель, непредумышленная, бессмыслая, катаклизм природы. Так - свалишь слово, плоть же обминешь. Ибо убийства нет вне смыслов. Это лишь в слове есть 'не убий' и 'смерть' как тезисы, а без слов мы не знаем их... Родион мог убить вне смыслов. Вот и Раскольников - Родион ведь? Он брату тёзка. Первый что делал? Он своим бредням жертвовал плотью, коя бессмысленна, убеждён был он, потому погубить её нет греха; а убив её, он пополнится смыслами, приумножит их. Он орудовал топором, - тем самым, чем был эдем расколот, чтоб из восторгов и из блаженств эдема, так что нам не было нужд в идеях, стали добро со злом, а от них стал бы 'мир сей'. Были Адам и Ева - сделались каины, шлюхи, дворники, генералы, киллеры, канты, блогеры. Был я всё - а теперь никто... - Я ёрзнул. - Хрясь топором!.. Но Родя не топором бы; как - не знаю... - И я воззрился хмуро на трассу, с коей слетели в яму кювета. - Истинно бы убил брат, донно.

- Зверем убил бы?

- Чушь! - вскричал я. - Вечный пакостный довод: тёмный инстинкт, мол... Зверь - не начальное! Зверь есть умысел, как все вещи! Это Исайя, древний пророк ваш, ведал! Он чаял агнцев вместе со львами мирно живущих, и чтоб змея и дитё дружили. Зверь был умышлен; он есть плод слови, рай покромсавшей. А Родион бы... Как вне понятий словь одолеть, не кольтом и не взрывчаткой? Это искусственность. Как вне слов одолеть, естественно? - Я поймал свой вид в зеркале: тьма глазниц, шрам на лбу, щетина... Я не узнал себя; но вчера я брился и узнавал себя. В малый срок cancer сделал меня страшилой? Или мутирую в словоборчестве? То есть бог во мне со всей словью дохнет и обнажается первообразность - то, кем мы, люди, будем, логос повергнув?.. Либо я выжрат всё-таки логосом? Нет, мне жить до цветения... Марка - вот беда: вдруг вменит мне психоз и - в клинику... Но тогда бог (следом за Шмыговым, девкой, прочими, и Магнатиком в том числе) влез в Марку, чтоб доконать меня, где я бед не ждал?! Ибо он для меня - как Ника: им я открыт весь, с ними я вроде как бы единое... Мне с ним, может, как с девочкой, сублимировать? то есть ре-сублимировать из 'сего мира' в рай? В Марке словь - а я выдался?.. Нужно было побриться, как перед Трубной, к коей ходил я с брáтиной и имел вид сносный... Только теперь я - с ДОННЫМ. Как мне спасти, чёрт, ДОННОЕ? Обшутить всё? Дескать, всё хиханьки? А не то, если впрямь он слово, - что помогать? Напротив... В зеркале глаз мой с адовым блеском вспыхнул коварством... Только, однако, вдруг логос всё во мне трансформировал в словь, и, грезя, что с ним воюю, - я лишь невольник дьявольской слови?.. Приопустив стекло, я взял снег вблизи и приткнул ко лбу. Притворюсь нормальным...

- Марка, - соврал я, - смерть Родиона... температурю... Это от нервов...

Он наблюдал меня, а в окно дул ветер.

- Вымазан. Вот платок. На, возьми.

Я вытерся.

- Квас, - произнёс он. - Я, знаешь, мысль держал, что, с горя, ты ищешь новое. В силу этого я счёл 'донность' фразой. Срыв в метафизику позволителен для того, кто в муках ищет опору. Только буддист, христианин и остальные - все с 'не убий', 'смирись'. У тебя же лишь 'донное'. Ну, и в чём оно? Где пути к нему? Как понять его?.. Мы, толкуешь ты, словны? То есть условны? - Марка достал коньяк. - Стрёмно. Я не философ... мне бы не спятить от паранойи... - и он открыл бутылочку. - Квас, твой случай - это трагично. Всё же... - Сделав глоток, он кончил: - Ты, друг, пал духом. Лучше припомни: 'только любовь'? Love! Верочка - слышал? Бегала в Чапово и тебя искала... В общем, люби, друг! - тряс он бутылочкой.

- Митя, первенец... ты ведь знал его?.. Мне был сикль нужней!! - распалился я против воли. - Ты лейтенантика, а я - сына... Сомнамбулически! Тренд был - грабьте, воруйте, обогащайтесь! всем миллионы!! русский Клондайк, горячка!!.. Мог спасти, но не стал. Затем не стал, что при сиклях ты есмь в наличии, а без них отсутствуешь. Тренд такой.

Сигарета у Марки тихо дымилась. Он, вдруг с усилием отворив дверь, бросил: 'Нам время ехать', - и зашагал к 'М-2'. Он был свой в лжи мира, ведал язык его, а язык тот деньги. В общем, за деньги 'УАЗик' нас вытащил. Едем - Марка же пьёт. Пасхальные гибдэдэ не знают, что мчит богатый пьяный еврей, которого им бы стопнуть и поучить гуманности, да и, может, простить (мол, помни, мы православные!); может, выбить и мзду, уместную в данном случае Воскрешения иудейством Битого и Распятого на горе Голгофа... В общем, был праздник. Был праздник Пасхи. Плоть затиралась, словь восхвалялась. Я был единственный на войне со словью в видах просторов северной Тульщины. День - ясный, и было странно, что снег не таял... Этот рейс не таков, как прошлый, в кой я оценивал мир от слов, хвалил слова и величил 'Бога' как 'Бога Слова', как 'Словобога'. Я норовил к 'Нему', считая, что 'Он' мой 'Свет', мой 'Путь'. Усвоив, что 'Он' не всем 'Путь', я пал ниц с верой, что смею спрашивать о муках; нам ведь внушалось 'стукни - впустят'. А как впустили, я и постиг вдруг, став пустоместо, что ларчик пуст, что 'Слово', царственный 'Логос', - мóрок, а не 'Творец', дарующий нам свой 'образ'. Плюс 'Он' бацилла в ДОННОМ! смысл, что толкует ЖИЗНЬ! текст, устроивший фикции, где долг всех быть в шоу, в коем мне нужно дохнуть от рака, прежде утратив сына и СУЩНОСТЬ. Я уклонился, вышел из шоу. Он просит длить роль?! Хрéна!!! Он угасает - я укрепляюсь! Он издыхает и не 'живит', я - в битве! Он блеет: 'Аз есмь Любовь/Жизнь!' - сладко, дабы не вникли мы, что Любовь, как и Жизнь, вовне слов, что истинно лишь бессловие. Оттого мне нужда беречься! Спать упаси во брани, мною ведомой! Ведь перед ней все войны, от Мировых к Троянской, суть детский лепет; смех видеть формы, гибнущие 'за ценности': за 'мораль', 'культуру', 'веру', 'традиции', 'долг', 'принципы' - за тряс воздуха от фонации и за символы! Если вяжется ложь ко лжи, то вся цепь - ложь! Плюс, в каждом дискурсе, пошлом либо покрытом блёстками славы, тот изъян, что он, дискурс сей, без начал и концов, как вырезка, и упёрт в 'священного', 'непостижного', дескать, логоса, - в мнимость, в пустоши и в ничто, ха-ха! во брадатого старца с благостным нимбом! в стену белёную!.. Еду думая: с кем? Вёз - друга, чтоб примирить с бандитом. (Цель я таил, сказавши: съездим в деревню перед 'разлукой', так как сдыхаю). Но логос ляпнул в нём, что, мол, мёртв мой брат, в тот момент, когда я как раз отмечал крах слов в день пасхи, чтящей иллюзии, и открыл про фарс Авраама. Он стал пошучивать: дескать, слишком я мудрствую. Стал мне даже подыгрывать... но слетел в кювет, где я ловко свёл к лейтенантику и открылся с первенцем и с наитием, что словь вытравить можно лишь неумышленно. Я постиг по его стенаниям, - мол, он 'спятит' от 'паранойи', - кто он на деле, Маркин Георгий: он семя слóви, что присягнуло крайнею плотью (их обрезание в знак пакта) главному логосу, Аврааму. Марка предаст меня под видом, будто я псих-де; ради меня, заявит, и ради Ники (кою он любит, даже был в случке с Никой-студенткой), и ради сына, то бишь Антона. Срок - изменить всё, а это можно лишь сублимацией (то есть ре-сублимацией), в каковой я, к несчастью, с Никой не проскочил в эдем (но наметил сей акт с юницей как перспективный). С Никой я был как юзер, я её юзал. С Маркой, считаю, я годен в доноры, чтоб свернуть его с иудейских трендов на овладение мировою плотью (в этом их миссия: Жизнь сдать слови, точно обрезанную их плоть!). Спасти его есть себя спасти, ведь он сунет меня в психушку, и я приюта не образую для ИЗНАЧАЛЬНОГО у Лохны! Там очень ждут меня - ну, а я здесь толкусь со Словцом изрядным, умным, активным, и запропасть могу, раз уже был намёк, что действую 'паранойей'. Он не таился: мол, у тебя, друг, лишь псевдология, страсть приврать. Он сразу про 'паранойю'... Я покосился. Ишь, крутит-рулит и что-то мыслит мне на погибель... Кто он мне стал? Не знаю. Как мне знать словных и их затеи? С детства быв в словных пагубных средах, я, всё же, был вне слов; с рождения вник я в чужесть нам словоты. Лингвист я, стало быть, неспроста...

Что ж, истинней я иных? РЕАЛЬНЕЙ?!

Пот прошиб от открытия. Он не ведает, кто с ним. Был нищеброд, промежник - и вдруг я ИСТИНЕН. First в мире! Я!!! не пройдоха Логос Писаний, что спетушил: 'Аз истина!' - распятый. Истина - смутна. Мысль изречённая ложь, я вник, не с того, что её не выразить, а с того, что она фальшива. Я скрыл тревогу. Пусть он не знает, кто с ним едет. Он и пустяк счёл 'психом', - если же выявлюсь Эверестом?.. Нужно беречь себя: я есть мера вещей; не вообще человек есть мера, врал грек-философ про девиантов с их об-у-словленными нравами. Я МЕРА!! Мне даже в имени нет нужды. Хоть род Квашниных - соль нации, чтó он, мой род, в сравнении с тем, кем стал я?! Что и Антиаврам, кем счёл я себя недавно: дескать, он словь внёс - я же гублю словь? Надо беречься! Нету мне ровни в прошлом и нынешнем!! Я терпел, когда знать не знал, чтó я, кто и зачем я. Авели хапали, оттесня меня, чуя чужесть мою им, даже и вред им. Я был унижен неимоверно, - пусть тогда лишь стучал в дверь, типа стучите и вам откроют... Но, поправляюсь, мне не себя беречь: я - пустóта пустот extremus, также finalis et terminalis, et non plus ultra, без идеалов, планов, теорий и без морали; смыслов не знаю, вкупе не знаю 'славных традиций' и 'вящих ценностей'. Также хил плотью, сущий presque rien, ничтожество. Но, при всём том, я есть истина, универсум; ведь антиномии совпадают в их высших точках. То есть я должен всяко беречься!.. Марка?.. А вот что: я обращу род чтящих условность!

Важный момент настал. Где 'М-2' близ Тулы (а слева дачные и т. д. объекты с фоном высоток) лезет низиной, там указатель, что в километре - психдиспансéр. Вниз съедем - а на подъёме он и возникнет быть не попутным, многим из тысяч, но как предъява. Там и решится: понял ли Марка, что я не только лишь словобойца, но сходно истина? Сдаст меня: 'Квас, всего на два дня, друг!' - сунув куш врачевателям (а они уж продлят срок нá год, то бишь пожизненно)? У меня был один приём, единственный, - сублимация (то есть ре-сублимация), - чем вот так сидеть ожидая, что он свернёт-таки, сочинив, что нужда свернуть туда 'на минуточку'... Впереди полз дымный фургон, мы - следом... Время привады.

Марка курил.

- Мысль, мысль есть... - проговорил я.

Он глотнул из бутылочки.

- Мысль 'содомского просвещенья'.

Он притормаживал под уклон за дымным ветхим фургоном.

- Треплют, Содом - грех? - начал я быстро. - Вовсе не грех он. Что? - сублимация. От латинского 'возносить', 'возгонка'. Пламя Содома - это не пламя. Это урок, что там, в Содоме, было другое, чем Авраам хотел, навязав власть слови как 'дебар Яхве'. Там возносились, но не в культуру, в лад шельме Фрейду, ради абстракций, а, Марка, в сущность, - проговорил я, не отрывая глаз от фургона, что с дна лощины стал двигать дальше свой ржавый зад. - Послушай! - снова повёл я. - Этот Содом был миром, где шёл исход из 'дней творения' в лад библии - в начальное при помощи мужчин... И не мужчин, в целом, но андрогинов, у коих два в одном. Намёк - в апокрифе: Христу царить, как два войдут в одно, ни Же, ни эМ... Ты понял? Лжёт Христос, что он, мол, 'Жизнь, Свет, Истина, Краса'! Врёт! Нагло!!

- Ты, Квас, отвлёкся.

- Нет, не отвлёкся. Слово юлит, спасаясь... Делаем вывод: нам Содом запрещён? Все, дескать, сексы к деторожденью? Что оно? Вот что: с кровью и в муках казнь изначального разделением! О, здесь умысел - разделять, чтоб властвовать! 'Столп' жены Лота помнишь? как вдруг застыла, оборотившись? Дескать, нельзя зреть виды Эдема как Первожизни, грешно смотреть вспять! дескать, крамола! Кто запрещал? - Аврам!!.. Ре-сублимировали в Содоме... не постигаю, чтó; но, думаю, нечто истинней, чем все мы, род слова... - Я наблюдал за ним: он мог быстро нагнать фургон, но медлил... чтоб свернуть к диспансеру?!

- С Никою как там? - спрашивал Марка.

Мне стало ясно: он ищет довод, чтоб разъяснить ей, что я не зря в дурдоме.

- С Никой как? С Никой?.. - Я глазел на обочину, где знак выскочит: мол, сюда, к нам! быстро!.. Я, сжав кулак, продолжил: - Женщина - это то, в чём словь ставит, нагло и гибельно, свой кошмарный спектакль... нет, фарс!.. Да, женщина... Ника? Не сублимирует, жаль; пытался. Речь ведь о чувстве высшей потенции, какового не может быть, потому что оно взорвёт мир слов, чтоб вернуть всё в ДОННОЕ - в вечность, в РАЙ как в ПРОЛОГ!! в тот РАЙ, где пажить полного счастья!.. Верь, здесь не секс. Здесь большее. Больше баховской фуги! Здесь термоядерный, говорю, взрыв чувств, апгрейд чувств к раю!! Ре-сублимируют - с нимфетками. Ведь потребен не секс, но взрыв. А Ника... Ника иссякла, не сублимирует и не ре-сублимирует.

- Вот как?

- Не для оргазма, - вёл я поспешно, - но для возгонки, - необратимой! - нас в эмпирей; возгонки, что если будет, то - раз в экстазе, раз и не больше. Ибо спят с женщиной в существе в честь смыслов, что, вот, господствую; вот она, а вот я над ней! познаю её всяко и трансформирую!.. - Я следил за обочиной, и мой сжатый кулак подрагивал. Я следил, дабы главное выдать там, близ знака. - Надо иначе, не ради мыслей, но для возгонки.

- Ну, и что дальше? - он торопил.

- Что?.. Марка! Не к детородству, но к ходу в рай; к исходу в рай. То есть - к репатриации! Грех - не в случке. Грех - портить женщин; в них фибры Жизни. Уд твой, Марка, - слушай внимательно, - Умысел, оплотнение Умысла, претворение Умысла, форма Умысла, Всеглобального Умысла. Он насилует Женщину, понуждая рожать, быть пользуемой под фаллос, под его планы.

- 'Умысел' - уд, член, фаллос? ― Он веселился.

- Умысел - это Логос. Уд - оплотнение, облик Умысла, Марка, - вёл я; сжатый кулак ломило; я волновался. - Уд, - инструмент, снасть Умысла как активного целевого, Марка, воления, - имплантирует в плоть сам Умысел и заводит игрища в целях Умысла. А потом он сваливает на плоть: взалкала, мол... В слове гнусный блуд, сатанинский блуд!.. С девочками иначе. Душки Набоков и Достоевский - оба описывали тренд к девочкам. Вышло, что, кто не знал про склонность, тот, их прочтя, узнал: 'томление пышных мяс'-де, пишут.

- Мрак! - ржал Марка.

- Свет! - убеждал я, зная: если свернёт вдруг, чтоб 'колесо качнуть', как ляпнет, то есть солжёт, - дам дёру. - Свет, Марка, светлый, трансцендентальный! - провозгласил я. - Нет, Марка, мыслей - дел нет. Нет словосмыслов в роли законов - нет преступлений. Знай: nullum crimen, коль sine lege.

Он, с сигаретой между двух пальцев, шуточно бросил: - Рай вовне мысли? Рай безумен?

- Да! Расчленённое на мужчину и женщину, - вёл я, - анти-естественно. Не один лишь фаллос как маска слова - всё в нас срамное падшее место. Вот, был Плоти́н-философ, он совестился: тела стыжусь, писал. Он бежал от красот ваятелей. В сублимации, то есть в ре-сублимации, - гибель форм и исход из форм; апо-, Марка, -катáстазис, ренессанс в элизий!.. - Я разглагольствовал, но финал приурочил к месту около близкого, чуял, знака, кой приоткроет зад фургона, ползшего в горку. - Марка, - твердил я, - мы начинали дискурс с Содома? Знай, сублимация и с нимфеткой сложная. Ника - слив мощи в праздность, в пустошь. Девочка - лучше, с мощной потенцией. Но обмен с ней, увы, не дýплексный. Содомитский обмен, он дýплексный; там мужчины ре-сублимируют. Шмыгов, может быть, прав был. Только Содом... - Я смолк. А когда фургон приоткрыл знак, ляпнул: - Вступим в акт, я и ты, ну?

Цель была - поразить и отвлечь от знака при повороте в психдиспансéр! Ещё - ввести его в словоборчество.

Он ржал.

Мы минули поворот, и тяжесть с души сползла.

- Квас! Гомы?! - ржал он.

Я тихо всхлипнул. - Скоро подохну... Кончилась жизнь...

Дав газу, он нёсся к югу. - Верочка, - бросил, - к нам приезжала. Я говорил? Влюбилась!

Он веселился? Зря. Не понял, что я не только не параноик, но и не шут! Я - Истина Истин сколками рая, что сбереглись во мне; значит, я рай в целом. Райское купно, пусть и растерзано. Мой порыв объяснить ему, что я Истина, - не для пышных поз, а затем, что всюду, где будут класть в меня словотý и учить меня, образовывать и вправлять мне мозг, - я взовьюсь. Ведь, по мне, бред есть то, в чём он сам, адекватный якобы Марка, но и весь мир. Я истин! Я изменился. Помню, катил 'М-2', умиляясь смыслам: 'там жил Тургенев', 'тут шлях татар', 'се Тула, город-герой', а 'здесь творил Даргомыжский', - всё вопияло и застилало жизнь. Днесь, зрячий, вижу иначе: истинно вижу. - Верочка служка вашего логоса, но особая, - вёл я.

- Дама влюбилась в тебя, влюбилась!.. - Он щёлкнул кнопку на магнитоле, грянул cool-джаз... Чуть позже пискнул мобильный, и Марка слушал. После мне объяснил: - Успешно: дочь, то бишь падчерка и жена - в Москве, с охраной. Так что бандиты их не достали.

- Верочка... - встрял я.

- Любит-не любит! - ржал он.

- Верочка зряча, - вёл я упрямо, - раз увлеклась мной, воином жизни и словоборчества! Для меня каждый жив в нём истинным. Я в тебе помогу не другу, но пожираемой словью донности... - Я следил, как увял его бодрый ненатуральный деланный хохот. После я кончил: - Верочка ищет, чем ей спастись. Быв в логосе, жертва вырвалась из угла мирового фарса, где была знáком.

Он сбросил скорость; горки с разлогами подползли к нам, словно живые. - Квас, словоборчество, - он изрёк, - диагноз. Выход не в девочке, не в содомских искусах, не в убийстве слов. Воевал со словью? был словобойцей? Хватит. Повороти в 'фарс'; может, окажется, что фарс - жизнь. Есть Верочка, есть твой сын, есть Ника, мы едем в Квасовку, интернет кипит, люд мыслит. Ну, правда, кризис; ты не в науке; был германистом, стал коммерсантом... - Он усмехнулся. - Верочка - служка логоса? Бред.

- Твой предок мир опорочил! - проговорил я.

- Мыслишь как Шмыгов. - Он усмехнулся. - Шельму цитируешь. Что бы я ни твердил, ты вспомни, он мне поддакивал. Он лукавый протей, Квас.

- Ты дал протею крупную сумму.

- Да, дал протею, чтобы ты видел: мне нипочём оделять любого, и проходимца. Как мой поступок квалифицирует словомáхия? Третий слог ударять, четвёртый?

Я промолчал. Я думал, что проиграю, может быть, логосу (будет дождь, грязь, логос в облике Марки в траурных, плохо пригнанных, мешковатых, как всё всегда на нём, эксклюзивах подле могилы и с чуть отставленной вялой кистью с этим вот 'Кэмелом'); вспомнят ход славной битвы с выводом: словь нельзя упразднить; рассмотрят, где ударял я: третий слог, первый или четвёртый? Вспомнят: 'mahomai' ('битвы' и 'войны') стало 'махия' с [и] как ударной: 'словомахи́я'. Но, сразу вспомнят, русским законы мало что значат в духе и букве в целом и в части; с этого мат в ходу; получается, при апóкопе быть энклитике в смычке жалкого и бунтарского инфикса с предстоящим базисным фактором; так что можно и 'словомáхия', при ударной, следственно, [а].

- Без разницы, - я признал.

Мы мчали: он, в общем, праздно - я с важной целью... Кучились образы... Я в повапленной пустоте ждал символа - флавский купол с крестом...

За Флавском ехали к солнцу, чтобы впоследствии повернуть в поля и катить вниз, к пойме. И Марка начал вдруг, что я прав, наверное; что вокруг 'обманчиво'; что он пьёт не просто так, а 'вкатив в тупики сознания'.

- Лучше б я был беспримесный иудей, чем примесный... Эмигрируем?

- Из людей?

- Bon mot, Квас! Кто же из умных про иудеев так рассудил?

Я вспомнил, как из лингвиста стал коробейником, сломлен нуждами; позже в Квасовке, осознав, что чахну, стал как отверженный, кто клюёт из рук избранных; а потом маргинал стал; после внезапно я стал отступник, плюнувший року в наглую морду; после активно прянул к маммоне и 'вечный жид' стал, харкнув на бога. После взрос в Истину - где-то час назад. Фаза, близкая Марке, - этот вот 'жид', что 'вечный'?

Он засмеялся: - Нет, всё проще. Мы эмигрируем. Вместе. Семьями! В Европу. Либо в Америку.

Мы катили по рву Магнатика, что протаял до почв почти. Шины брызгали в лужах. С флангов - две стенки в метр высотой из снега; 'ауди' двигалась по живой и прыткой, с блеском от солнца, талой воде в стерне.

- Годик в Австрии, годик в Лондоне, например, - вёл Марка. Вдруг резко стóпнул. - Нет, у всех нравственность, - произнёс он, - этика - у тебя декалог всего? Десять слов? Кто лишь смысл убьёт, кто два с четвертью; ты же - tutti, в полном составе? Смыслы - дрянь в целом? Жить вовне разума - вот критерий? Врали о чужести русским логоса как причины бед, но, конечно, в рамках острóты. Ты же не враль, смотрю, а хоругвь и штандарт. Предтеча. Реализатор. Сын антилогоса! Значит, в слове грех?.. А безгрешен, кто слово свергнет?.. - Он посмотрел вдаль. - Шутка? Или план действий? - Он помолчал. - Мне ясно, что зреет нечто. Прежний быт сякнет, я про библейский быт: в нём искусственность, войны, флуд, пустозвонство, глупые блоги, хамство, игилы, кризисы, психи, пошлость, актёрство, ложь, имитации, тяга к мистике. Близ инакое, небывалое. Ты солдат его? не то Сам вдруг?.. Что Русь мытарила - ты, выходит, озвучил, конкретизировал: из идей вон! Бегство из смыслов! А я учил его, норовил вразумлять того, кто действительней сущих, истинней истых... - Он пóддал газу, 'ауди' взвизгнула. Он вдавил педаль; шины, юзая, пáрили. 'Нива' вырвалась бы легко, но 'ауди' лишь ползла.

За стёклами ровянáя весна журчала, искрясь ручьями в мартовском солнце. Мушка на стебле; мышьи порои; запахи; в небе плавали коршуны... Виды дивные - но эдемская прелесть скрыта... Марка сказал: 'Смотри!' Нам предстал бег пары от снегоходов. Вроде, Толян и Колян, два брата, прежде подростки, кравшие яблоки, позже местная пьянь; на плечах их - скатки светлого цвета. Вот снегоходчики, - трое, - слезли со снегоходов... братья упали... Скатки звенели, будучи провод... Не алюминий?

Братья - погодки, с семьдесят первого. Мать с отцом были скотники и держали тёлку. Двор их был грязью в хламе и соре. Дом - с гнилью пола, с грязными стенами, с ветхой мебелью. Что за пашней, братья не знали, но, скажем, ведали, где гнездует лунь. Ругались, был опыт секса, так как 'Дашуха, бляха, давала'. Старший, решившись, взял её в жёны, ибо в окрестностях: в Красногорье, в Липках, в Щепотьево, в их Мансарово, тож в Тенявино с малой Квасовкой, - девок не было вообще. Дашуху братья делили: оба лохматы и среднерослы. Старший, активный, стал трактористом; младший, некрепкий, вялый и пьяный, был только скотник... Вдруг - 92-ой. Сказали им, что теперь у них не колхоз, а 'пай', зовут его 'ООÓ' и 'ТОÓ'. 'Вот ёптыть! Пусть 'ООÓ' и 'ТОÓ', ёп!' - братья шутили и отдирали пробки с бутылок. Раньше наехали к ним нерусские, и 'ТОÓ', как колхоз встарь, действовал ими; русские пили в честь обновлений. Часть пришлых смылась; прочие крепли, взять хоть Ревазов. Русские путались, их никто не учил гешефтам капитализма. Первое из реформ - 'комок' - азартно вёл торг 'бухлом'... Колхозное улетучилось за какой-то там 'долг'; скот фурами увезли. Забросили и поля. 'ТОÓ' стало 'ЗÁО', главный Ревазов Аба Балаич. Он их за пьянство выгнал. Братья устроились на ремонт 'М-2', что долго вели к Кавказу (зря: он был здесь, Кавказ: Ревазов и его банда). А возвратились - Дашка в обновах из шлакоблоков, где их 'нафачила'. Первым 'стерьву' бил муж, брат - после. Отзимовали (их кормил огород, припасы). Вечером рай с TV - утром снег за окном с похмельем... 'ЗÁО' - 'ёп в дых!' - жирело. Так что Ревазов строил мечеть. А братья крали по сёлам и препирались, что и где взяли; мать, вспоминая, кто в обворованном доме жил, талдычила: чан с избы, той, что 'Федькина, ведь Игнатий помрé давно, Федька младшенький сын его...' Прикатил 'легавый'. Сдал их Закваскин, кто их гонял: 'Курлыпы, лазьте в Мансарово, а не то...' Тенявино, 'ёптыть', дачное, с октября и по май шарь! но там Закваскин, 'ёптыть, волчара!', сам крал, вор давний... Вскоре Магнатик стал делать ферму, нанял их... Шик домой завалить с получкой, стребовать 'пойла', дать детям 'Сникерс'! Скот гнали в Тулу, в Флавск, в Мценск и в Щёкино. В кризис 'бизнис' притухнул, денег убавилось. Братья в хай, а Магнатик им - денег нет, говорит, 'уволю'. Братья болтались да приворовывали цветмет. Пуд слямзил - сыты надолго. Сбыть, то бишь, есть куда, а брать негде, так как Тенявино - под Закваскиным... Братья вспомнили ЛЭП: висит, 'ёп', ценность, и нет 'ментяр'; бери, 'ёп', вволю... Нынче спилили столбец, свалили, провод стянули, свили 'кольцá' - к ним санки... Это с чего, 'ёп'? Взяли не в Квасовке, а на поле. Поле - Магнатика! И они - Магнатика, не кось-мось вам! Спрыгнувши с санок, три 'рыла' в чёрном стали дубасить их. Младший лёг на наст; а Толян, сев, тяжко икал с разбитой физиономией. Мы приблизились.

- Драчка?

- Свет нам похерили, столб снесли! - И бугай, весь в чёрном, стукнул Толяна.

- Эта, Михалыч! - ныл тот с икотой. - Что нас мордуют?

- Столб шёл на Квасовку, падла! - злились качки.

- Ёп, Квасовка где? Тут поле! - нюнил Толян.

Его попинали.

Вор взвыл: - Ёп, Квасовка там - столб тута!

Медленно Марка вытащил пачку и револьвер затем, чтоб, держа их, взять сигарету, так что когда её сунул в рот, все смотрели в его лишь сторону.

- Огоньку, - попросил он.

Хмурый бугай дал спички и объяснил: - Спилили, пьянь, столб, снять провод, чтоб на цветмет. Мы с шефом. Свет, нах, потух. Мы к ним.

- Шеф здесь? - произнёс я.

- Здесь. А ты кто?

- С них хватит, - вёл я о братьях. - Мы разберёмся.

- Дед падл к нему приказал, Закваскин. Знаешь-то деда?

- Мы с ним соседи. Парни, порядок.

Те укатили.

Мы сели в 'ауди'. Я велел ворам привести электриков; восстановят - будет на водку, а не пойдут, верну амбалов.

- Ёптыть, Михалыч! - брякнул Толян. - Мы сходим. Только аванс дай.

- Ты, дурачина, нас обесточил. Хочешь в кутузку?

- Квасовка вон где! - Он поднял скатку из алюминия на плечо. - Столб - в поле! В Квасовке, что ли? Поле - Магнатика! Починяем тут, ёптыть! Квасовка где? Вон там. А мы где? В поле! - Он показал рукой.

Донеслась с ветром музыка.

- От Квашнинских садов, от кладбищ. Перехорон, - бубнил Толян. - Там младший, ёптыть, Закваскин, эта, Колюха. Малый-то ладно, перехорон. Дед должен быть там. Он тут?.. Христос ведь воскрес! Электрики не пойдут, Михалыч.

- Я дам им деньги, будут и в пасху...

И мы проехали за развилку - ту, где направо следовал, через поле вниз по разлогу и через речку к ферме Магнатика, длинный ров. Вторым рвом, левым, узким, глубоким, мы закатили прямо на двор мой через заставу из насаждений.

Глядя вниз, в пойму, где зяб мой первенец, я отправился с Маркой нижней вдоль поймы чищенной гладкой узкой дорогой, мимо Закваскиных с триколором над черепичной прогнутой крышей и с чёрным с джипом подле калитки... Двор Заговеева стыл в безмолвии... Из Тенявино, от развалин каменной церкви резко свернули. Прошлый раз я здесь вяз в снегах, волоча на салазках сына, - нынче здесь трасса, снег утрамбован... Двинулись к кладбищу: к звукам марша, к многим авто, к толпе, немалой, бедной и серой; там Заговеев хмуро курил в рукав у проржавленных обелисков, сваленных кучей. Рядом - площадка, где был священник, власти, 'элита' и иностранцы, также оркестр; а дальше, у постамента чёрного камня с мини-каабу, венчанной бюстом неандертальца, тупо уставившегося в дали, коротконогий чин Зимоходов с траурным крепом сказывал, что в 'день светлой праздничной Пасхи' славит он 'личность крупных масштабов', веря при этом, что Николай Николаевич 'в виде честного думца новой России' их не забудет, 'помощь' окажет.

- Малый, не вижу, Колька Закваскин-то? - шепелявила привезённая в санках бабка. - Радиво кто спёр в давности? Он?

Оркестр взгремел интермеццо.

В группе 'элиты' куб в чёрном тренче венчан был шаром с ало-багровой кожей затылка и со щеками алого цвета; глазки заплыли. Младший Закваскин, тип-апоплектик.

Нудно тянулась речь краеведа, вравшего, что Закваскины, по словам 'Родословной книги России', род стародревний (гид изъяснял речь для иностранцев. Дама, высокая, оттого приметная, углядевши мой рост, спросила: 'зд'ес', дескать, 'правнъук с книги туррхеннефф 'Хорр и Калын'ыч', оу, мне напомнить, кто долговат?'), - род славный, врал краевед; сей род дал бояр при Рюриках, и ботаника, и певца, и думца, и декабристов, сосланных в Нерчинск, и генералов всех войн на свете, и двух царевен; к слову, как Квасовку, так Тенявино основали Закваскины; до сих пор территорию звать 'Закваскинский', дескать, сад.

- Квашнинский! - вновь встряла бабка.

Вскрыв 'роль Закваскиных в мировых тенденциях', враль смолк. А 'думец' младший Закваскин (был там и старший, кстати, Закваскин в фетровых бурках) выбрался всей своей корпулентностью к микрофону вперёд, чтоб, водя мутным глазом, врать самолично:

- Я... монумент здесь будет навеки... Дед, он в натуре... Жил по понятиям... Репрессирован...

- Это Федька-то? - встряла бабка. - Пьянь был, бездельник и горлопан.

Качки пошагали к бабке.

- Дед, он был графом в старое время, - вёл внук-Закваскин.

- Дак, то Квашнин был барин! А твой Закваскин, он из воров был! - нёс Заговеев пьяно и слёзно. - Гады, идрит вас!! Срыли могилки! Там были люди, где вы воткнули ваш мономентум!

- Свянь! - и Закваскин, алый от злобы, сипло продолжил: - В память по деду, газ вам сюда, асфальты, церковь, киоски... авторитетно. Всё восстановим. Будет вам жизнь в селе. Спиртзавод поставлю и сыродельный. Также сады, - сипел он, глянув на Марку и багровея. - В Флавск, - продолжал он, - немцев привёз, инвесторов... - Он покашлял в кулак, насупясь. - И без базара... Пасху отметим... В Квасовке дом смастырим, будет отель для немцев. Пусть помогают строить завод. - Он сплюнул. - Я не фуфло гнать. Всем вам в честь Пасхи жрачка с водярой... Поп, освяти здесь, по-православному. - Он шагнул от гробницы деда.

Вновь слово ожило. В Родионе сдохло. А в этом ожило, в типе малых слов (многих дел, выходит?), то есть без лишних фраз умертвлявшего за 'рабов, скот, сикли'. Слово, подмяв меня и заслуги всех моих предков гадостной ложью, снова гордится. Коль им присвоена, впрочем, Жизнь, - что мелочи?.. Хорошо бы свести их с Маркой, чтоб отпрыск введших правящий 'Логос' свёлся с итогом этого 'Логоса'; чтоб сын избранных бился с сыном рабов, устремлённым к трону. Пусть повоюет с дольщиком словных прерогатив своих... Я коварный подлец? Ничуточки! Мне забыть диспансéр у трассы, в кой он не смог свернуть лишь моей прозорливостью? Я - близ тайны и жду открытий в встрече избранника и мутанта слов!.. Кстати, вовсе не список неких образчиков, идеалов, альф и омег есть слово, как нам внушается. Дескать, то, чтó не в библии, не словá суть; партия высших словес отдельна, дескать, от низших, кои эрзацы, а не словá де-факто, то бишь, точнее, не ордонанс, не мáксимы, не закон, как жить и мыслить. Чушь, притворство! Логос - система; в нём значат части, мелочи тоже, вроде как волос: вздумай рвать - больно. Логос есть цельность: тронь даже аффикс - крах всей системе. Фундаментальность же и незыблемость от того, что аффикс трудно подвинуть с места приписки; аффикс повергнет только лишь аффикс, разве что свежий, или сверх-аффикс. В общем, словь комплексна; но живит, врут нам, маковка, набалдашник, венчик с синайских гор; нет родства между Торой, лгут нам, и матом... Есть родство! Словь системна и цельна - значит, не может, правя нас к белому, слать не к чёрному. Всё библейщина, всё слова суть! Ergo, Закваскин - плод всей библейщины, а не фени-де... Словь калечит жизнь. Станем жить, если словь повергнем!

Дружба с бандитом словного Марки впредь не уместна! Словь в этом типе развоевалась, вновь ладит мóрок: мол, дед Закваскин - это перл русских, тех, что, по Марке, хилы на логосы, а по мне - перешли рубеж и, сожрав жизнь, бодро влили́сь в пляс фальши...

Как выбить логос, - именно логос! вовсе не плоть, как делают, если целят вытравить слово. Ибо убившие Робеспьера, Троцкого, Аввакума и им подобных чаяли гибели слов враждебных, то бишь протестных, обструкционных. Зря. Те - жили. Плоть истреблялась, слово же множилось. Плоть во гроб - а словь в книги, в принципы, в конституции и т. д. Срок - стакнуть Марку с Закваскиным: вдруг здесь щёлочка, в кою, сунувшись, можно сбросить словь? Есть ахиллова, говорю, в ней пятка!

Марка ждал у палаток, где разговлялись, с 'Кэмелом' в пальцах левой руки в отлёт. Он бросил, что 'отвлекается' за курением (оттого, мол, курит, часто и долго) и, чтоб не сжечь одежду, он отставляет руку от тела... Но отвлекаться - что, исходить из слов? Куда исходить? В эдем? Из фальши он ходит в рай/обратно, как из сортира шествуют в спальню? Дом Марки там, в раю? К нам он ходит на промысел, поохотиться, дабы здесь об-у-словливать, драть, уродовать Жизнь? Им смерти нету вовсе, чёртовым 'избранным'?! Как понять тогда глум посулов мне денег, кои он даст мне, чтобы лечился? Ведь, вместо этого, он мог попросту прихватить меня в их эдем, и всё!

Приблизилась дама с 'Кодаком', с нетевтонскими чёрными и живыми взорами. Иудейка?

- Вас фтографировать? - голос с милым коверканьем. - Я читать ваш Тургенеффа. Ви не ест ли внук Хоррь, так длиный?

Я отозвался: - Длинный - Калиныч. Хорь был приземист. Сам я Квашнин.

- Оу! - выпела дама. - Вы как Закваскин? Ви его брат?

- Закваскины есть Gesinde Bojar Kwaschnins, - ответил я; а затем, вдруг высмотрев Зимоходова на коротеньких ножках-ступах, евшего бургер, поворотил к нему сообщить, что, - ныне Квашнин, - зайду к нему узаконить квасовский домик вместе с усадьбой. Вынувши доллары, кои взял у Марки, я театрально сунул их в ящик 'Деньги на церковь Пантелеймона', было написано. Пачку дал Зимоходову; он фыркнул:

- Эка, дворяне! Вот дела! Вы что, родственники с Закваскиным? Не по матери?

- Та была в крепостных... Стой, Марка! - крикнул я сквозь толпу. - Ты нужен.

Марка ответил: - Вы с ним знакомы, с этим подонком? Что за театр, Квас?

Я оскорбился. - Ты негодуешь? Ты про 'театр' говоришь?! Серьёзно?!

Он вхож в эдем, куда бы и мне спастись от смерти. Я погибаю, он же таит дорогу в эдем? Гадостней то, что Марка, - нет, чтоб спасти меня, - желчен и мне пеняет?.. Наглый оркестр гремит; люд пьёт у лавок... Я упрекал:

- Меня обвиняешь в играх? То есть во лжи? Меня?! Кто? Ты?! отпрыск тех, кто сладил театр про истину?! Чёрт!! Ты только что был в ней, в истине как в раю; 'отвлёкся', как ты сказал мне, под сигарету! - был в ней существенно. Был в элизии, а пустой до дыр твой условный куколь здесь всем внушал, что курит... - для маскировки, чтоб не заметили? - Я, приблизясь, шепнул: - Угадываю, ты - в истине. Здесь ты лишь на войне. Я нужен тебе, всего-то, как гид-туземец, как Мумбо-Юмбо! Я - гид во лжи превратного мира? Будешь оспаривать?.. - И я резко приник к нему. - Мнили, мы вам массовка?! А - просчитались! А - не туда шёл сдвиг во мне, в изгое! Истина учит, и я постиг вас! Я про 'рассеянье' ваше, чтоб сеять логос, - вот он, кунштюк ваш! Я дам знать ищущим... Хвалыне! есть такой; и он, в язву вам, бьёт главных... пару нашли, побили, но ведь помрéжей лишь... Ой, не любит Русь словь, не любит! А вот главрежа... Я обозначу, кто пьесу ставит! Зря ты на трассе не повернул в психушку: ты в неё целил, да, признайся? Только не вышло!.. Знай, что я каждый миг всё мощней, всё истинней! Я лишь ждал, что мелькнёт пустяк - и я выясню, для чего я здесь, в лжи мира. Он и мелькнул вдруг. Ты чуть расслабился - антураж и поплыл... - Я взял его за плечо. - Не бойся. Хоть я постиг вас, но помогу вам... - Я покривился с лёгкой обидой. - Я не таюсь, как ты... Откройся, как ходишь в рай и к нам обратно?.. Впрочем, я сам... Был толк о вас, что вы, вроде, как все; единственно, что Христа не чтите. Также был толк: настырны склочным, жестоким, крайне трепливым собственным богом, жаждущим сикли, скот и рабов; поэтому вас шпынять не грех, искусных в 'Ветхом'-де 'Слове' ради корысти; вы, мол, везде, где прибыль, но столь ущербны, что вас прощают, глупых и вздорных: дескать, играйтесь, только не дуйтесь... Это неправда. Я обнаружил: вы дали логос! вами он выдуман, а не греками и китайцами! Цель одна - вбить всех нас в словоту, в химеры! Ставка тут велика: вам истина, а нам бред, абстракты; то есть нам гроб с Христом - а вам 'мир сей'. И вы лишь ждёте, чтоб мы низвергнулись гергесинским хряком в бездну! Шельма Аврам ваш начал втемяшивать, что кругом лишь 'зло' превратное; а 'добро' есть он сам при боге, коего вылгал... Не было ни 'добра' и ни 'зла' - и вдруг вы суть 'добро', а все прочие 'зло'?.. В вас страсть властвовать, восседать на троне, дабы внедрять Аврама как 'слово Яхве'?! Фиг, не выйдет! Истина близко. И не поможет, что, наврёте, ваша доктрина - частная вера для иудеев, выдумки древних, мудрь раввинов и, мол, ответствен где-то там Яхве, если он бог. Нет, лжёте. Вы рвали истину на понятия, кои были вам выгодны, дабы нас обратить в холопов! Если изолган рай, то тогда 'не убий' Аврама - это 'убий' как раз! А Аврамово 'нет' есть 'да', выводим!.. Помню, на трассе ты изощрялся, был агрессивен, даже в дурдом хотел завернуть. Словь нам - а вам рай в трофеи?.. Вас ждут погромы! Я разгадал, став Истиной, что за фальшь, каковую вы взгромоздили, вы и ответите. За то 'зло', что благо, и за исход из рая!

Свет начал меркнуть. Вышарив блистер в брючном кармане, я его вынул. Блистер скользнул из рук. Я искал его и ощупывал стылое, в звонах слыша скрип обуви на снегу и ругань. Я что-то нёс во тьме несуразное... Как не тьма была в тот звенящий миг, но СВЕТ ИСТИНЫ?!.. Я, с усилием сев на снег, стал спрашивать: - Где мы?

Марка ответил: - Где? В деревне. Ты его матом, Квас, обложил, Закваскина.

- Было! - встрял Заговеев.

Я глянул вдаль, к Тенявино. Церемония кончилась, и отставшие шли вслед толпам, немцам, оркестру, автомобилям. А на снегах у кладбища - чернь от выхлопов, пиктограммы рубцов протекторов, грязь подтаявшей почвы, мусор объедков. И над убожеством ржавых гнутых крестов - закваскинский чёрный мраморный куб под бюстом неандертальца.

- Маршал!! - вёл Заговеев о монументе. - Генералисемус, глянь, по виду! - Он стоял с папиросой, в валенках и в штанах с пятном, в телогрейке с порванным хлястиком, в драной шапке. - Мать говорила, что он лентяй был. И пустомеля. Нынче он маршал тут!

- Из графов, - щурился Марка.

- Дак, он заместо, значит, твоих, Михайлович, этот памятник? Об евонный бронзовый облик яйца бить чтоб под водку в Красные Горки, только и пользы. Первым побью, идрит! - Старый вынул окурок от папиросины изо рта, швырнул в сугроб и сказал: - Гнетёт на душе... Ты как? Помог бы, коли надолго.

- Я здесь случайно, - проговорил я.

- Значит, Христос воскресе? - и Заговеев перекрестился.

Я промолчал.

- И впрямь... - всплакнул он. - Пасха не нам. Глядайте! - ткнул он на горку старых надгробий. - Праздник покойным... Также и Марье... Маршалу под плацдарм всё срыли. Дуська кричала, так как отец ей рядом; дак он ей деньги, в час и уделал. Я ему в крик: ты ирод! Он мне: нá доллары... А ведь Марья моя под стройкой, под пастаментом ихнего деда!

- Власть допустила? Что Зимоходов?

- Он как нерусский: я про одно, он против... Ты бы помог мне, очень мне надо, друг мой Михайлович... Как, однако, Закваскина ты честил!

- Не помню.

- Дак! - без улыбки, вновь с папироской, к кладбищу боком, вёл Заговеев. - Он ажно пятнами запестрелся... Немцы на 'Сплотку', на сепараторный. Вместе будут завод вести. Он - частный, флавских буржуев... Надо бы правильно, по-людски! - кивнул он к навалу ветхих крестов с советскими обелисками.

Дул ветер, сор подымая и увлекая; солнце сияло. Дом вдали сеял дым, мотавшийся по-над кровлей. Изредка рвал ветровую волну оркестр. За речкой и́скрились стёкла изб и свалка, где, повалившись в прошлый приезд мой, я жалко клянчил: 'Боже, призри мя!'. Нынче, повторно сидя за приступом в той же местности, но близ кладбища, я инакий мыслью и чувством. Там я библейский, слову лояльный - здесь же я донный, вольный и истинный. Там я в принципах - здесь я пуст ('да сюй'). Там я форма вороха смыслов - здесь протоплазма без различений. Там я сплошь словь - здесь СУЩНОСТЬ. Боль во мне есть сражение этой СУЩНОСТИ с гнусным умыслом, с оформлением, с логосом, с эволюцией в лад слови.

- Чем же помочь? - я вспомнил.

[Кстати добавлю: я против словного как культурного; захоти помочиться кто, постулирую ханжеством, если он (она) прячется, поднося искусственность и мораль свою некой святостью: я, мол, жру раз по пять на дню; в результате есть кал, что низменно; но я делаю, дабы думали, что его, кала, нет отнюдь, что я вовсе не плоть, но данность качеств возвышенных... Как раз низменно из эдемских чуд (для добра, так сказать, разумно, очень культурно, гастрономически в высшей степени мозговых намерений) отварить убоину и, сожрав её, обратить жизнь в сéрево! Жуток мир в виде жора сущностной жизни и сброса мёртвого! Нужен фиговый лист на рот!.. Я пустил струю - снег расплавился. Я мечтал, дабы здесь была вся Европа в образе немки с чёрными и живыми взорами, дабы праздновать обсыкание мировой библейщины и всей слови!]

- После, Михайлович. - Заговеев вздыхал. - Расходются. - Он кивнул на тёмные, уходящие вниз толпы. - Церковь божатся ри-кон-стру-ировать. Но потом. Коммунизм потом, людям честь потом и вся жизнь потом. А как счас - это им. Счас - ты им давай. Коли скажут: счас вам, народу, - я и поверю... Значит, Михайлович, я всё сам.

- Что?

- Шапку нá... - Он всучил мне шапку-ушанку. - Чтоб не замёрз ты... Марью-то. Из-под маршала вырыть, мне на усадьбу... Что ей тут маяться, под Закваскиным-дедом, под пастаментом? К фене-едрене, пёс!.. - Заговеев курнул. - Всё для их всегда... А не верится, что они под вами прежде ходили. Ну, крепостными.

- Было. Ходили. Может, мы родичи.

- Дак, тогда я там сам... - Он вновь затянулся из папиросы, после добавил: - Вырою.

- Почва лёд. Как выроешь?

- Под Закваскиным Марье перемогаться? Давлена псом, идрит... У меня на усадьбе ей и лежать...

- Поможем? - бросил я Марке.

В ходе войны с 'сим миром' как с миром слов, прах женщины из простых селянок я хотел возвеличить, вытащив из-под символа, то есть логоса: так я чтил бы косвенно Еву, - сущностью лучшую, чем Адам (Аврам), ибо, если он первенствует, в лад библии, рай предав, то тот рай весь в Еве, косной, отсталой против Адама, меньше у-словной, кто, в виде праха бывшей колхозницы, нынче истинна, так как словный нарост её форм развеялся и предстал архетип, за каким ни греха примарного, ни пространств, ни времени, ни иных фальшивостей.

Заговеев отбыл во Флавск 'за сыном'; мы же сидели в тёплой избе его... Свет наладили, и он тускло лился: всю силу тока брали Закваскины. Выходя во двор, я за тополем, на другом дворе, наблюдал прожектор; слышались шлягеры из самой избы и джипа, где спал один качок, а второй, с Виталей neben Серёней, шоблой Закваскина, ремонтировал в снегоходе двигатель. В пойме гикали прочие урки, пиршествовавшие Пасху... Виделся дом мой. Быть там мне значит спуск к речке Лохне, к древней раките, где мёрз мой мальчик. Пахший изысканным кардамоном и эксклюзивный снобистый Марка, - в бедности с хламом, с пыльными стенами, с проржавелой кроватью и со столом у окон, - пас телевизор, сидя на стуле. Он, боком к спинке, выставив туфли, был в кинофабулах. Отдыхал? А может, он уточнялся в миссии? Думал, что я свихнулся и словоборчество обрело путь странный? Или гадал о падчерке и жене своей, защищённых днями от твари, дом коей рядом (тварь вроде в Флавске, с немцами)? Или думал, как одолеть врага, кто и сам скор, так что жди выстрела сквозь две рамы под оправдание, что Закваскин в тот миг был с мэром. Киллеры кто? Сброд в пойме, что хлещет водку под блатату? верзила, что дремлет в джипе? Или кто в городе, 'отлучился'? Или кто ждёт в полях и пасёт нас оптикой? Я все окна спешно завесил.

- В общем... - я начал, став подле печки, чтобы над Маркой вдруг обнаружить блеск золотого кольца на гвоздике, вбитом в балку под потолком. - Не кончилось, Марка, библией - фактом, дескать, истории, а по мне - историей в существе. Не кончилось, и вы в деле, ибо мы дышим. Вот как нас всех обратят в кадавры - тут и конец. Я брежу? То есть тебе исторический взгляд лишь значит? Мой взгляд не значит? И вне истории что, пусто? Нет, там и есть Жизнь! Вы низвели рай в 'мир сей', в лживый театр, где муки. Вам от нас брань, погромы - нам от вас войны, казни, коллапсы, где нас терзают, чтоб пичкать плотью лживые смыслы, гнусные планы ваших теорий мироустройства... - Я видел сивый Маркин затылок, и это злило. Он притворялся, будто не слышит; он эксклюзивно пах кардамоном. - Я впредь не русский и не Квашнин! - вскричал я. - Да, я иным стал! Что тебе в генах было дано - мне явлено вдруг инстинктом! Я, Марка, понял: вы нас боитесь. Где промельк истины, вот как этот Октябрь в семнадцатом; где встаёт изначальное, вот как полчища в чёрном, что жгли Пальмиру, - там вы с трактовками. Игилизм, коммунизм и фашизм у нас - а у вас, мол, Яхве, старец учительный, и Христос-Спаситель? Что попиралось и запрещалось прежде - нынче словесным вашим лукавством суть эталоны правильных мыслей, чувств и поступков... Знаешь, любя тебя, извиню психушку. - Я рассмеялся. - Ты меня сдать хотел? Прощаю. Но ты не друг мне. Ты, Марка, - логос кровью и духом, ты - отпрыск слови. Что Авраам ваш сделал, - тайну открыть? А сделал он - бытие. Он Жизнь обрезал до бытия! Библейское 'Бытие' - проект ваш мира химер и вашей над нами власти.

- Что же душа, - спросил он, глядя по-прежнему на экран, - такое, в свете идей твоих о словах?

- Надули вы всех с душою!! - взвыл я. - Грош ей цена! Тьмы чахнут, гибнут и гробятся при всеобщем зевке 'душевных', но на трёп-шоу треплют и треплют: ах, душа - это главное!!.. Что душа? Шушваль, так себе! Войны, трупы на трупах, бедная сирость, и я не вижу, чтобы страдали власти и церковь, весь буржуазный ваш фешенебель. Ну, а с трибуны - ценность-бесценность! самое-самое! Пока, ясно, вы не пошлёте гибнуть за смыслы эту вот 'душу'. Ладят 'Юнармию', сызмала учат самопожертвию; а подтекст вот такой: босóта, все вы в дерьме до смерти, пользы от вас немного, так что умрите ради корыстных наших идей! идеи суть мы - элита - ибо мы истина!.. Вы не истина, но вы фикция! 'Слово' - свет-де? Но, Марка, в слове 'свет' есть 'тьма' в истине. Что 'тьма' нынче - будет 'свет' завтра, ты это знаешь... В 'свете' слов божьих, квакают в церкви, шла душа, - но куда, чёрт возьми, задумайся? В 'сикли, скот и рабы' шла! А больше в гроб шла, в дырку от бублика! - Я умолк. Я зябнул, хоть и был потный. - Ваш плод - 'сей мир' вокруг, абрамовичи, нищета да войны, ненависть, пошлость, ложь... Добавочный плод приехал... - Сквозь занавески я видел фары. - Было что? Истина, Жизнь была. Но вы словь ввели, - речь о слови самой ужасной, нравственной. И пошло бытие Аврама, кто кто через слово думал господствовать... - Слыша розвальни, скрип по насту их, скрежет их во дворе и окрики Заговеева (это, кстати, и он вернулся), я продолжал: - Когда твой род навязал бред библии и когда сонм посланных в этот бред вас бьёт, ответь мне: ваш холокост тождествен полному геноциду прочих, вбитых в ваш бред из Жизни? Мнят, что вина на вас, - Христа распяли! - но не вникают, что, заманив к Христу, вы вслед к нему не пошли; уж лучше вам холокост, чем сгинуть, ибо вам призом 'мир сей'. Я бы поверг вас, было бы время, но я близ смерти... Марка, спаси! Врачами? Нет, не врачами, кои лечили бы, а уж словь прибрала бы меня их прытью. Где, где путь в рай? - твердил я, потный. - Дай мне подсказку! Ты путь знаешь?

Он лишь сутулился и кивал, держа между пальцев 'Кэмел'.

- Марка, скрепим союз! Но не клятвами! Наш союз будет: я, до рака словью обглодан, вместе с тобой, друг! - Я его тронул. - Мы вовне смыслов, мы суть одно впредь! Cлово активно, ты очевидец, как возведён был гнусный мираж, где урка стал филантропом и гражданином высшего сорта. Надо убить в нём - что? Словь, логос! Только не плоть. Словь мучила плоть тысячи тысяч лет, - пусть плоть сегодня вытравит слово. Надо без крови, дабы по истине, не как в библии. Невзначай!.. - Вспотевший, я вытер пот со лба. Я верил: он мне союзник; и продолжал: - Крах мира! Рухнет История - путь из Жизни в ничто! А царствовать будет истина без раздела в злое и в доброе! Ты без устали постигай мне в помощь... Как всё же, как, чёрт... - Я снял кольцо с гвоздя на балке, кое блестело в ходе речей, и кончил: - Как, плоть обминув, словь уничтожить?

Он покосился. - Всех - в идиотов. Чтоб, скажем, плоть была бы цела, но - ни бе и ни ме. Инъекции... Или вскрыть, Квас, череп да обкорнать жгут нервных волокон; мысль пресечь.

- Открытие!! - вскричал я, вздев кольцо на гвоздь, на место. - Церковь ноет: не грешите! Но про главный грех, - знать зло с добром, - молчок... Всё, найден путь, найден! Великолепно! Плоть сбережём - словь сдохнет! Что в слове 'нет' - пусть 'да' с сих пор... Эврика!! Знай, Марка, Родя был истин! А вот Мане, Эйнштейн и Гёте - это лживо... - Я смеялся. - Выход в дури, в дебилизме! Слово хочет, дабы 'ведали'? Фиг! Чикнем нервный жгут ножом! Трёп, фразы, веры, смыслы, принципы, мораль и нормы - их в клоаку, вон!.. Спасибо! Ты хотел меня на трассе сдать в психушку, тем спасая? Да! В психушке, я б лишился тягот 'ведать'... Прежде мы, естественно, с Закваскиным, однако. Ликвидируем его, но так, чтоб плоть цела была и чтоб без мыслей был с тех пор Закваскин. Мысль - у словных, у идейных. Мы же, Марка, безыдейны... Ты хитрющий!

Он кивнул; свет лампы бликал на высоком лбу его; окурок в пальцах трясся.

- Вжик по нервам!!! Нейрохирурги, Марка, скажут, где душа, набитая проклятой словотóй... Санация, короче, челловечества! С Закваскина начнём! - вскричал я.

Нá руку было, что Заговеевы здесь, приехали. Хозяин, сев к столу, взял водку, пробку скрутил, снял шапку. - Малый расскажет. Тоись Мишатка.

Выше отца, порывистый, нервный, тот объяснил, что 'Сплотка', сепараторный завод, 'товары экспортировал', снабжая четверть рынка в 'целом мире'. В 90-х сдох в реформах; люд в бессрочных отпусках. Вдруг ― немцы с мл. Закваскиным. Немецкий 'Фарб' и 'Сплотка' - монополии. Пусть раньше немцы здесь бывали, не срасталось. Нынче выйдет, ведь Закваскин - при Барыгисе и в ПДП, плюс в крупном 'авторитете'.

- Этот Закваскин, ― встрял Заговеев, - ехал на чжипе, мы вслед... Весь ток забрал прожектором; чуть светит!.. - Он тронул лампу. - Пьём да к делу... Тоись Закваскин хочет купить мой двор. Магнатик - с им в подпевку: двор продай ему; чтоб после им перепрóдать, Закваскиным, задорого. Михайлович, дак будут также и к тебе: 'продай усадьбу'. Строят немцам. Тем жить в Квасовке в хотеле, а работать им на 'Сплотке' на заводе. Я намедни гужевался с мадмазелью Маргариткой; я её на розвальнях свёз к Серафимке. Это столпник, на столбе стоит в Щепотьево. У их же это нет в Германии, ну столпников, и ахала зер гуты.

Я слушал веря, что отвоюю дом и усадьбу. Я не продам её не затем, что жили здесь когда-то Квашнины (Квашнин лицом, я впредь Сотéр, и всё стремит ко мне, как к спасению), но затем, что здесь с некой поры убежище, цитадель, форт жизни, как бы плацдарм её, дабы Истина здесь бестрепетно, как червь в куколку, после в бабочку, вызрела. А противников - мы по нервным жгутам их! Схлопнем Историю, что читали, но вдруг листать стали вспять, к источнику, дабы весь фолиант похерить!

Sic! Эксгумация ждёт жену Заговеева; для меня - архетип без этики, фраз, мод, принципов и т. д. мутаций словной культуры. Остов с глазницами обратит нас в глубь, в ничто, где ВСЁ. Я надорву пять чувств, - пять падших чувств, условных, - для новых чувств, эдемских! Припаду к ней распоследним, - не последним, как обычно, - целованьем. Кем была она - З. Марьей? Без нужды, кем! Церковь нам бога и богоматерь? - мы архетип ей!.. Я тронул Марку, кой смотрел в экран, недвижный.

- Старый Закваскин, - начал старик, - мне брешет 'быстро съезжай', нá деньги... Я им не съеду. Марью спасу из-под их статýи, жить тут останусь с миленькой Марьей... Дак, я к чему, Михайлович? Пьём, стало быть, и в путь, за Марьей?

Выпив, мы ждали Марку.

- Пью коньяк, - он встал. - Схожу за ним... - Он вышел.

Мы же, под квóхтанье, под уютную толкотню в хлеву сыскав лопаты, плюхнулись в розвальни. Норд тянул; на столбе вис фонарь; прожéкторил свет Закваскиных. Мерин дёрнулся.

- Цыть мне!!.. - И Заговеев вынул цигарку, далее спички. - Долго-то нет его.

Двести метров до 'ауди' на моей усадьбе; Марка туда пошёл.

- Дак, не он?

Я глянул: подле плетня три тени.

- Дядь Гриш! Михалыча!

- Чтó вам?

В троице - тип с 'когтями'.

- Лектромонтёр я... Коли горит, то надо, значит, в честь Пасхи... Професинально.

Я дал им деньги.

- Мы, - объявил Толян, - вам свет сделали. Мы б не сделали, вы б без света, ёп... А мы сделали - вы культурно, ёп... Мы в ларёк... - пошагал он прочь. Брат его, постояв, шатнулся пьяной фигурой следом.

- Професинально! - гаркал электрик. - Ты мне заказ дай... Професинально! - вскрикивал он вдали потом без устали.

Заговеев курил. - Нет друга-то.

Я побрёл на свой двор за Маркой. Я беспокоился. Он был странен, таял испариной, был нервозен, даже подрагивал, - помню тремор двух его пальцев с чёртовым 'Кэмелом'. Он с трудом вбирал, что я Истина? Но у нас с ним дело! Мне промедление с распоследним тем целованием, облекающим в мощь, вредит... Он вновь отвлёкся в рай? Не к месту. Отвлечённый, то есть вроде как нездешний, Марка слаб. Вдруг станется, что я найду лишь труп? Не зря завешивал я окна...

Ни в избе моей, ни в 'ауди', ни в 'ниве' нет его. Стыл сад над снегом, сизоватым и осевшим; сумерки ширились... У Закваскиных во дворе - фигуры... а на моей земле, в кустах, что, столб? Я прыгнул, слыша выстрел и, ощутив лбом жжение, втащил 'столб' (Марку) в 'ауди', сел рядом. Сердце билось; слух напрягся, как у рыси. Взяв коньяк в отсеке подлокотника, я стал актёрствовать, что с Маркой пью; а револьвер его забрал. Примчали с фонарями.

- Вылезь, сука!!

- Что случилось?

- Ствол отдай!! - Луч бил в нас.

- Нате. - Я вручил им револьвер.

- Чё, падаль, сделал?!

Я молчал.

Из темноты был голос:

- Здесь он?

- Тут он! - дёрнулись фонари.

Стал видим мл. Закваскин.

- Друг пальнул по пьяни, лоб задел мне, - врал я.

- Рана, - выяснил кто-то, взяв моё ухо и подтянув под луч фонаря. - Вскользь пуля.

Прикондыбавший старый Закваскин тыкал клюкою. - Это не знаю... Это - Рогожский, бывший сосед... Буянят?

- Мы их уроем.

- Тут кровить? - и старик зашагал прочь. - Не по-людски. В поля cвезите. Тут будет стройка. Трупы тут на хер?

К нам от калитки шёл Заговеев, звавший: - Где ты, Михайлович? Где ты? Свет-Квашнин, где ты! Друга нашёл ли?

Младший Закваскин сипло командовал, обратясь ко мне: - Дом давай продавай. И сваливай. Чтоб тебя рядом не было, будь Квашнин или кто. А жид твой скоро подохнет.

Все переругиваясь ушли. Остался лишь Заговеев.

Я тронул ухо.

- Хватит... - выдавил Марка. - Я не коньяк пить: я убежал, Квас, чтоб не свихнуться. Что за эдем твой? Что за дурацкий скальпель по нервам? Будешь скелет рыть?.. Демонизировал мне Закваскина? Я пальнул в него - чтоб без нервных жгутов, чтоб труп... Нет, так давай: я сижу и жду вас; вы роете даму, ту архетипку, - и мы в Москву... Закваскин мой враг, ты знаешь. Ты для чего меня к ним привёз?

Я думал, что предпринять. Со мной он идти не хочет. Он оставлял меня, так? Уветы были бы тщетны: семя Аврама, он мне не пара. Чтó я постиг, он знал уже, и я зря открылся. Спорить не стоит. Многоречивый, я провокатор и словоблуд, не истина... Промолчу. Нет мыслям! Есть только ДОННОЕ, а ОНО немотствует. И хотя он едва не казнил плоть выстрелом на закваскинский двор - в том я виноват, не он.

- Прости. Мне плохо... Я ведь живу неделю; прежде я бытовал... Всё тщетно. Ты всё без слов знал. Мы... - бормотнул я, - сами... - И, встав из 'ауди', я направился прочь; немедля я услыхал щёлк дверцы. Он шёл за нами.

Мерин повёз нас. В центре села, от церкви, то есть развалин, мы взяли к кладбищу вверх по склону. Я ник на корточках в низких розвальнях; в пальцах Марки вновь реял 'Кэмел'... Близок был подвиг, и я уверен был: Марка ждёт целования - распоследнего; ведь последнее - для условного и для форм его, погребаемых формами. Распоследнее - архетипу... Мерин застыл всхрапнув. Мы пустились вглубь кладбища, где, включив фонарь, старый выверил фронт работ близ тумбы из чугуна с цепями.

Стали бить в почву. Льдинки летели; лица секлись болезненно. Заговеев твердил:

- Копайте.

- А, батя, здесь ли? - брякнул Мишатка.

Тот отмахнулся.

Я рыл без устали. Завалилась одна из тумб, а вторая звякнула цепью... Лом ткнулся в вязкое.

- Он её чугуном, пёс, Марью-то... - Заговеев, склонившись, вытянул гниль. - Поддалбливай тут, Михайлович...

Я скрёб наледь в мгле перегара от сотоварищей... Доски... Мы извлекли их - гроб то бишь, ледяной, щелястый.

- Марья! - плакал старик.

Две тумбы, что повалились, ткнули мы в крошево, вроде всё так и было, яму сровняли, снегом присыпали, погрузили гроб в розвальни. Молодой пошагал во Флавск; мы отправились в Квасовку. В пойме видел я мальчика, Митю-первенца. Он рождён был к мукам. Сходно мой дед, безвестный мне, породил плод к мукам, сам порождённый к бедам и мукам. Так испокон. Так шучивал да и шутит лживый мираж от слов, культурщина и 'всеобщие ценности'-де. Я - первый, кто откопал зло, скрытое в том, чем нас муштруют: в нашем мышлении от идей и смыслов.

Мерин достиг двора и застыл. Закваскины жгли прожектор.

Мы пронесли гроб на огород за домом и в шалаше уселись, чтоб отдышаться. Отсветы старого фонаря мерцали в инее гроба.

- Тут, - Заговеев косо утёрся, - бурт мой. Пусть она тут, в покое; тут не придавят. Вы, значит, это...

Просит помочь? Мне кстати. Я ведь воюю, уничтожаю дьявольский логос и им содеянный лживый мир! Я начал, несколько хрипло и видя пар свой, что, с каждым звуком, сущностью жизни шёл изо рта: - Мы чтим тождественный сути остов! Нам её, - ЭТО! - следует чтить. Иванович, глянешь, чтó крылось маской? То, чтó любить бы нужно, а не бояться, но что приязни, отданной маске, не получило. Не понимаешь, как чтить скелет? Усматриваешь там меньшее по сравнению с тем, что было? Маску любил ты - суть же не люба? - И я упёрся в стылую, начинающую от тепла течь крышку правой ладонью. - Суть вопрошает: я вам нелюба? что я чужда вам, если я истинна? Да, здесь - Истина, как была она до греха эдемского! Вот теперь целовать её нам и надо бы, - не на третий день, как то принято, отдавать лобзанье словно-условной вычурной форме, что обольстительней оттого, что на третий день ставь ты ей хоть печать на лоб, - ставь ты ей хоть пятьсот печатей всякого смысла лживой культуры, - стерпит покорно! Здесь перед нами сам архетип - что был прежде слов извечно!

Марка поёрзал.

- Дак, - всхлипнул старый, - всё ты сказал? Спасибо... Я ей кольцо забыл, тем мучусь. Я подарил ей в шестедесятом. А померла - кольца не нашёл. Потом отыскал... Схожу за кольцом, Михайлович. Возвернусь - ты кольцо положи в гроб просто, не надевая. Что там за палец? Лишь ахренит звать?.. Будь добр? Я мигом... - Он удалился.

Я прятал радость, благо фонарь был тускл. Возгонка! Шквалы энергий!! Взрывы бозонов и термоядер!!! Стерпит ли логос натиск эдемской пламенной мощи? Нет, он не стерпит, и я сбегу из слови!

- Марка, топор подай-ка... - Я посветил в дыру с отрепьем.

Гниль всего между мной и ДОННЫМ!.. Я расширял щель, и гвозди трескались, как спички. Сдвинувши крышку, высмотрев что-то, я вдруг прижался к этому что-то... Долго я трясся и говорить не мог, но опять припал к колкой льдистости, чтоб продлить восторги!

- Там, Квас, не Марья, - выложил Марка. - Я вижу шлёвки, пряжку ремня... Здесь брюки.

Он осветил ремень, бумаги. - Фёдор как будто бы... неразборчиво... но ещё вроде 'ин'... Закваскин?

Я обблевал гроб.

XVI

Марка увёз меня. Я молил его: прочь из Квасовки, где восстала чёртова словь в триумфе, но не в Москву, нет!.. В ИЛе, плывшем к востоку, я непрестанно ел психотропы, что добыл Марка. Сбой с архетипом был от моральных узд, я понял. Ибо, отбрось рассудок, я победил бы, кабы почтил труп, будь он хоть монстром... Я из кармана вытащил найденный близ скелета в прелых штанах блокнотик. Кабы не горскость и не засушливость тульских благостных мест, всё б сгнило. Я прочитал:

'...второга бегал палить Агариных ентих, хто тут княгиня. Взял там посвешники и блокнотекъ, штобы писать в ём. Барышню эта мы отибали... Мая дивятый, годъ был симнацатъ, я сибе палец бил, штоб не в армию на войну... Сказали, что риволюция нет царя; мне б в главные. Ентот, есть у нас тут Квашнин из умных - такжеть и я хочу... Двацать третий годъ, и я сам в комбеде, за бедноту стою, у Чугреева мельницы, у мене зато власть, бля... Двацать девятый год, дикабря! с укома я комунист. Колхозы! А тот Квашнин враг, я в гепеу сдал как афицера, штобы мне в Квасовке дом взять... Год трицать третий, я предсидатель всё как положено, кулаков истрибили, как обещал вождь Сталин, и пироги пеку... 35-й год агитировал, што троскисты это отребье против народа! Таньку Кузякину на гумне ибли; а как краля мне, посдавал троскистов, тех кто ёб Таньку, в органы... Я типерь бригадир всево, потому што колхоз плохой, а што с контрой баролся это забыли... 37-й год, я в октебре писал про врагов: Лыкарина, председателя Васина, кто колхозу очинно портют и против Сталина значит, нам дорагово всякие речи... Год 41-й, я в сельсовете. Вдруг растреляют? немцы не любят кто комунисты, а немцы близко, я в военком свёз мясо, штобы в войска мне. Год 43-й, третее марта, дали мне лычку, стал я в сержантах НКВД. Ох, трудно! Много придателей и шпеонов, контры, бандитов так как война идёт не на жизнь, а на насмерть, как говорит вождь Сталин, также тов. Берия!!!... Пейсят пятый год... доносил про Гурова, но как Сталина нет и Берии - то ништо уже. По райпо нихватка, надо восполнить, я тут в райпо ведь, главный начальник... А Николашка мой в бугалтериях... Шейсят пятый, внук мой в меня, гиройский! курицу спёр в Мансарово, ели, вкусная... Сын в тюрьме сидит, нет ума с моё: предкомбеда был, предколхоза был, сельсовет и в райпо был. Грамоты мало, влез бы повыше!. Тут деверсант к нам, надо бы в органы, но я очень был выпимши...'

Я порвал брокнот. После ждал, чтобы Марка рядом проснулся.

- Ты рассказал ему? Заговееву? Что - не Марья там?

- Нет.

- Кольцо? Ты кольцо положил в гроб, как он просил?

- Да, сделал. Но не признался, что там не Марья. Так деду легче.

- Где же та Марья? Под постаментом? Ей, то есть, памятник? Не Закваскину? Перепутали?

Он кивнул.

Мне виделись сны: я в вате, белой и мягкой... я на таинственном чердаке, где голубь... мать моя и отец... потом я ныряю с пристани... Промельк сладких снов из шеренг фрагментов: с островом в южном море, где я не буду; с женщиной черт дурманных; с пением Каллас; с первенцем-сыном... даже и с дочкой и с Родионом, братом-уродом, стройным, красивым... Я массу лет ждал счастья, и вдруг заплакал, глупо надеясь, будто ребёнок, что рок призрит меня и подарит радость... После я вынул пару таблеток психо-актива... Мы приземлились... Я брёл за Маркой... Трясся в автобусе... Мы спешили в страну из грёз. Долго ехали электричкой, ст. Угловая, где от платформы виделось море. Щурились на неблизкую зыбь до мига, как тень вагонов виды прикрыла... Ехали в сопки, в долы с посёлками как в край детства: Сад... Пачихеза... Чайка... Тигровое... Унаши... Раздольное... Я вдыхал полной грудью юность; в древних сидениях электрички помнились те, что были треть века раньше... Мы на платформе - не из бетона, а из золы в ячеях. Здесь пока не вполне край детства: здесь пока только пост 'какой-то там' километр, - вести́бул, образно... Мы прошли за стык рельсов с грейдером, чтоб увидеть, как ожидали, домик: розовостенный, с розовой крышей, с клумбами в палисаднике, с абрикосами, цветшими по весне, что розы, и с частоколом цвета сирени; плюс двух блондинок, Леру с Венерой в мини-юбчонках, голубоглазых. Часто являлись они в гарнизон: взять книгу в библиотеке, в клуб на концерты либо к парадам. Мы созерцали их; ночью крались под окна этих ундин, мечтая: Лера/Венера... (кто - безразлично) чудом с тобой, и тонешь в розовой женскости... Вот шлагбаум взлетел... Увиделся под изржавленной кровлей остов серых оттенков, пыльные стёкла ветхой веранды. Ствол трухлой ивы гнул частокол, прогнивший, сильно провисший. Подле веранды были две бабки в рваных фуфайках. Марка сказал им:

- Здравствуй, Венера. Лера, приветик.

Левая кашляла.

- Мы здесь жили давно, в вэ/че.

- А, помню! Длинного помню, - произнесла одна.

- Славно. Папа ваш как?

- Как? Помер... Ты мне в окно лез? - прыснули смехом. - Ну, заходите! Что на дороге-то? - Обе, скинув платки, огладились.

Я мечтал: фальшь сгинет и Лорелеи чудом вернутся; их отделяло от этих бабок тридцать пять лет.

- Бухла дать? - в мат понесли они, отпивая из кружек, вынутых из-за спин. - С вас тыща, в полном ажуре!.. Длинного помним, всё нас глазел...

- Такая вот селяви, - промолвила и заткнулась грязным окурком, щурясь от дыма, левая бабка.

- Вася как, местный, ну, Доброхотов? - спрашивал Марка. - Мы с ним учились. Он жил в избёнке, там, на отшибе.

- Помер... Вы-то чего здесь?

- Мы? Мы на родину. Не шумит она что-то ИЛами... - Марка глянул на небо и, вынув 'Кэмел', сунул всю пачку через штакетник. Лера (Венера?), вытянув шею, просеменила к нам.

- А мужья имеются? Домик ваш обветшал, ремонт бы...

- Папочки хватит.

'Папочки хватит...' Он был путеец, нужный в таёжном здешнем безлюдии до того, что его не забрали ни в РККА к Хасану, ни даже к Гитлеру в сорок первом. Он караулил трафик ленд-лизов, бил кайлом до кровавых кашлей; в дождь и в буран шёл к северу либо к югу с таскою рельсов, сменою шпал, с коррекцией семафоров, стрелок и насыпей. Здесь скончалась жена его, что от классовой мести пряталась в дырах и за путейца вышла неволей да и брюхатой. Дочки-красотки, голубоглазые, светлокудрые, были в мать. Он с работы спешил к ним, дабы лелеять их, наряжать, пусть в грубое, но с оборками, кружевами, рюшами и монисто. Он ездил в город, где суетился, только бы ткань добыть, брошь высмотреть, шаль, куклу. Спутники пиво пьют у ларька - он бантик ищет, чтоб, возвратясь, их вырядить, сесть с водкой и выть со всхлипами: 'Ох, красавицы вы мои, лилейные'! Он и уши им проколол под серьги, стулья раскрасил, а их кроватки были резные. В голод охотился и рыбачил, чтоб их подкармливать. Но на людях лишь бормотал: 'Растут!'... Их дом был серым, - скрыть 'графов Мотькиных'; Мотькин, то есть, был он, У. Мотькин, а вот жена была 'де Монфор', он помнил, - но при Хрущёве дом перекрасил, красным и розовым, рассадил пионы и абрикосы, розы и вишни, как бы с намёком, что его дочки 'прямо графинюшки', от которых их 'Переезд' (так звался тот полустанок) в полном восторге. Он не поверил бы, что они смешны, что в школе их обзывают. Всё Мотькин делал; образования лишь нé дал дочкам-красоткам, также и вкусом не оделил. В подпитии иногда он всхлипывал про 'длиненькие изячненькие' их пальцы и пересказывал, как их мать на рояле 'брякала'. Книг не было, лишь стопка школьных учебников, плюс атлас... впрочем, была 'с францусским буквенным смыслом книжка', сетовал Мотькин, не прочитаешь; 'Мсье, селяви' звалась... После в трёх километрах обосновались лётные части с аэродромом; сёстры пошли туда с их широкими бантами, с их наивными взорами, в розовых платьях, в розовых ботах с розовой лентой, - всё, что нелепый бедный отец мнил 'модами'. Он и сам иногда шёл с ними, типа 'с графинюшками'. Кто фыркал, кто уязвлял их либо амурил не без издёвки. Раз по пути из клуба их изнасиловал чуть не взвод. Замяли... Им стало двадцать, девственность сгинула; захолустный их эпатаж был тошен, и лишь блудливых местных подростков дико мутила пышная женскость. Давний ли инцидент, их броскость, ветреность ли ума с безвкусием - но всё вместе им навредило. Замуж не выйдя, обе слонялись по гарнизонной длинной аллее, сиживали в кино, на танцах многие годы безрезультатно. Были порочны? Вряд ли. Просто влюблялись неосторожно. Слух был: 'нелепые', 'не в себе', 'дурёхи'... После мы отбыли кто куда... Печально. Но, через годы, я помню юных, голубоглазых Леру с Венерой.

- Папочки хватит. Он нас любил... Любил! - навзрыд вела то ли Лера, то ли Венера, тыкая спичкой в курево.

- Всё. Нам пора; в путь, Марка, - встрял я и, отступая от частокола, высмотрел под стрехою шиферной крыши розовость, цвет из прошлого.

- Что, всамделишно в часть вам? - встала другая. - А не ходите. Что вам там делать? - И отвернулась: якобы нет нас, также и их нет, и ничего нет, кроме осколков бывшего рая на девять тысяч двести каком-то там километре.

Мы взяли к сопкам. Ветер был тёплый, небо чуть красилось... Ничегошеньки не было, вник я, не было ничего; мы в прошлом, нам по шестнадцать, всё впереди: я, Ника, грёзы, надежды и институты, и мои дети, и моя хворь, и Ельцин, чёрт его взял бы, и гибель Роди, и гибель Родины; и нет Квасовки вкупе с брáтиной, кою я продаю за сикли... 'ГАЗик' нагнал нас.

- Шеф, не подбросишь к аэродрому?

- Что ли, в Филипповку?

(Так звалась тройка изб вблизи).

- Шеф, туда. Но не с главного входа, а где просёлок. Он без асфальта, но ведь проедем?

Я глотнул психотропа. Да: ничего и не было! Ни Москвы, ни моих там дел, ни первенца, ни Б. Б. Всё снилось! Здесь - ничего пока: ни потерь, ни мает, ни власти дьявольских денег. Здесь только детство... Я видел прошлое: мог, пройдя, обласкать дубок, подросший и 'Кваса' знавший... Я видел яму, что рыл когда-то... Я видел рельсу, вбитую в холмик.

'ГАЗик' ссадил нас и отдалился. Дальше мы сами... Дальше - к воротам с красными звёздами и к аллее красного щебня с плацем налево, с улицей справа, где будет дом... Войдём - там печка, и моя комната... и окно в лес, к той самой Пробке (бархат амурский), где Ника вешалась... Мы найдём и её, смущённую, что пришли мужчины; я ей откроюсь... двинемся красным праздничным щебнем, видя знакомых и обмирая, коль взревёт истребитель... И будут крылья с красными звёздами, и локаторы, и серебренность, что мчит ввысь... Расстанемся, чтобы каждый смог обрести себя: мне - книжки про приключения, Марке - алгебра, Нике - Моцарт... Снова мы встретимся - ведать то, чего нет в словах, но что в наших сердцах с той верою, что слова нам не надобны, ведь в нас большее, что звенит в нас, юных, мифом Гагарина... Выйдем с Никой в апрель, в любовность... и вдруг пойдём смотреть в клубе фильм...

Останусь. Я здесь останусь! Я буду стражем всех-всех летающих до сих пор в нас древних сгинувших 'ИЛов'. Да, я останусь, чтоб за домами, возле речушки, стать подле давнего и нескладного самого себя, подростка.

...Встретили мы разор. Всё сгинуло: ни домов, ни 'ИЛов', только развалины в диких зарослях подле взлётных полос в кустарниках... Слово гнало нас сквозь декорум в гибель... Ныла синица, в небе плыл коршун в свете багровых сумрачных зорь.

XVII Излом

Вернувшись в ту же ночь к морю, ели в 'Челюскине'. Марке встретился враг, мы скрылись... вроде стреляли... кто-то тащил меня, вёз в 'хонде', брызгали фары... вдруг - самолёт с иллюзией, что летим пока ещё на восток, где не были, и что нет ещё 'девять тысяч какого-то километра', нет двух алкашек Леры с Венерой, нет рудиментов аэродрома... Снова столица; я движусь к дому и постигаю: я напрочь в слове! Я беспощадно в нём - с жалкой бедностью, с издыханием, с сучьей брáтиной, о какой бы справиться, с Никой, шьющей сашé, и с сыном, внуком и Анечкой, но и с мальчиком в Квасовке, у какого в последний приезд я не был, не удосужась! Вновь я со всем, что бросил, но чем гружусь, как тяглый. Я влез в карманы... Где же лекарство? Нету лекарства; Марка снабдил меня психоделиком лишь на срок, смиряя мой параноид; он и полёт наш делал лечением в том числе; не вышло, и он вдруг сам сдал: помнится тремор рук с сигаретой... К бедам моим - плюс он?.. Я грезил, что дома нечто, что разрешит всё и что труд Пáсынкова увенчан. Я торопился, но был окликнут.

Верочкин шаг был в темпе паваны, благопристойный. Хмыкнув, я проклял сей этикет, отметив, что я всегда с ней взвинчен, вот как теперь. Я - с рейса, в отходняке с лекарства, в мыслях о деле, что предстояло.

- Верочка, вы?

- Не думайте... - Подошла. - Простите... Я не жила совсем... У меня ребёнок, муж и работа. Но только с вами... О, я не знаю! Я не могу...

- Идёмте! - нёс я, тревожась. - Вы очень кстати, так как не жили. Я же - постиг, как жить. Мы вот-вот будем счастливы: вы, я, род людской! Что у вас там за жизнь? Но вместе... Нас уже трое. Друг мой - он тоже, он посвящённый. Мы - на войне! Со словом! - я посмотрел ей в глаз. - Не думайте в духе церкви... Вы христианка? Вы мне сказали, я позабыл что... чем утешают. Да, утешают, вдруг говоря: вы жили? нет, вы не жили; жизнь, дескать, там, за гробом, в царстве небесном; здесь, мол, лишь мóрок. - Я потянул её за собой. - Вы мыслите, вы не жили, раз не любили; но как взялась любовь - значит, вам сразу жить, так? Вмиг vita nova? Прежде любили вы ладно слову. Как это слово вам толковало, так вы и чувствовали, - как дóлжно. И - вдруг не то, да? Истинно!! Ведь любовь - не в слове, а вопреки ей. Вы будто ожили, а дотоле были? Я объясняю: вас ело словное! То, что мнили любовью, были лишь смыслы. Были вы не в любви, а в смыслах: может быть, Макс их звать, кто росл, дюж, морален, властен, спортивен, ездит на 'порше', - вот мера вашей словной любви. Чёрт, вы обольстились словью! словь и звалась 'любовь'... Знайте: это всё не любовь, нет! Истинно любят - ДОННОЕ, а оно отнюдь не по библии, не по глянцу ярких журналов, не по таблоидам, не по этике и моральности. Вы хотите меня любить? Ладно! Ибо я донный. Я жажду гнать слова, истреблять, не меньше; значит любви учу, так-то... - Я сжал ей пальцы. - А если любите - наш союз впредь не коечный, не во имя слов. Близ - миг полной бесповоротной общей возгонки, Верочка, в рай, в элизиум! - Я тянул её в наш подъезд и к лифту. Быстро взлетели. Стали греть чайник. Я рассчитал дни: брáтина быть должна уже проданной, Кнорре-Пáсынков гарантировал; и срок вышел. Я звякнул Шмыгову: он вне зоны... Мы пили чай, я вскакивал, но звонки шли с Ростелекома, с садика, где был сын; а после звонил мне Марка - нас пригласить, - да Мутин. Больше никто. В итоге, были лишь мы, - я с Верочкой, рыжевласой, в модном пуловере, с удлинением краской век, - близ чашек. Я ей втолковывал, что 'ушная' любовь негожа, то есть словесная (слов не будет в нашей любви с ней), и что союз 'душ' - это суть случки, нам их не надо. Но к сублимации, для чего я зазвал её, сил не было, да и срок завершить мир словного фарса близился... И, с её уж не юностью, шансов мало. Но, что мне нравилось, с ней нас четверо (Марка, Мутин и я) на логос!

- Сколько вам?

- Тридцать.

- Может, сгодитесь, - пробормотал я. Выпив же чаю, плюхнулся в кресло, где просидел час, мысля, что можно сделать, если вас кто-то вроде как 'любит', но в результате - случка.

Верочка стала близ и спросила: - Я вам по нраву?

- В нас, - отвечал я, - много похожего. Но пока не ясно, как нам сойтись по истине, а не в слове, то есть нормально. Норма - плод слова. Норма преступна в деле любви.

- Вы правы, - молвила гостья.

- Хоть вы в соблазн мне, это всё мужу. Наше же с вами - то, чтó вне форм, чтó сущностно, чтó не вычленить без того, чтоб вышел фарс адюльтера. Нам нужно ДОННОЕ. Но вот как к нему? Как?

- Раз трудно, то и не следует... - округлились под юбкой бёдра.

А как в ней слово, в этой вот гостье?!

Дверь отворилась. Я познакомил их, Нику с Верочкой.

Пили чай - ритуальный чай и извечный чай этикета гостеприимства, сгинь он! Я жаждал вести, мне позволявшей, всех обеспечив, ринуться в битву бесповоротно. Дабы я жив был, дабы все жили, нужно убить словь... Но, чёрт, дела шли никак, почти что. Я истерзался от ожиданий, так я был взвинчен!

Ника спросила:

- Ну, а во Владике что?

Не помню, чтó я ей выложил про ночной, - с погонями, с визгом шин на крутых виражах, - порт-город.

- Ну, а вэ/че?

- Там были! - врал я натужно. - Дом офицеров и самолёты, СУ-тридцать пять...

- Аллея? Красная, как тогда?

- Бордо.

- Наш дом? Стоит?

Я врал, врал, врал; жар жёг меня изнутри: - Дом прежний, крыша из пластика, есть сайдинг... И иномарки вместо трёх 'лад' - 'тойота', 'киа', 'ниссан'.

- 'ИЛ' там же?

Прежде учебный, после заброшенный, 'ИЛ' был местом, где, в фюзеляже, в дебрях из трубок, слушая дождь в дюраль, мы, тогда детвора, мечтали. - Мистика! - врал я. - Скупка цветмета, 'ИЛ' же - он там... Стрельцовы? дочка-блондинка?.. Да, Ника, там! Майорша, шлёт нам приветы. Ну, а где ты жила - там теперь незнакомые...

Я умолк поняв: можно выдумать - всё.

Я понял: всё, что мной сказано про в/ч, бой с логосом и про истину - лишь абстракции и что я пустобрёх о том, как условность избыть; я муха, влипшая в патоку в миг, как вздумала, что избавилась... Нет спасения? Так и быть мне в путах мерзостной слови, ставшей Историей вместо РАЯ и ИСТИНЫ, и следить, как словь правит девственной ЖИЗНЬЮ?! Фиг, не сдамся!! Пусть я умру - но, при всём при том, предпочту бред личный ереси прочих. Бог гнёт своё? И чёрт с ним! Я гну своё. Мы схватимся, говорю! Мы схватимся!

- Слышали? - вёл я. - Леночка Маркина прилетела, нас приглашают: Шуберт и Пáхельбель. В Малом зале.

Верочка встала.

- Стойте! - вскричал я. - Вы меня любите; а я вас люблю.

Вспыхнув, Верочка ляпнула: - Как же... Не понимаю...

- Вы его любите? - Ника встала к ней. Опустив взор с алых скул гостьи вниз на пуловер, Ника неспешно взор возвела и в позе, к нам в оборот, сказала: - Невероятно. Что надеть?

Позвонил в дверь Мутин, и мы сошли: сын, Верочка, Ника в платье до пола, сам я в костюме. Крепкий водитель нас усадил; поехали. Мутин, ведший обзор, представился в фас под кепкой подле шофёра.

- Павел Михайлович, мы не в Малый зал, а в Большой. Так надо, для конспирации.

Я кивнул; он начал: - Можно вас? В плане нашей беседы... Вы не раздумали?

- Нет.

- Понятно, - проговорил он сдавленным тоном. - Там вы стреляли, но уцелели; то есть в деревне. Что хорошо. - Мотнув плечом, он повёл бессвязней: - Так как, убей он... Мне в личных целях с ним разобраться... Он не простит; он понял, как намечалось. Урки кичливы; все они думают, что они не царь, так как им недосуг... Во Владике тоже вас обстреляли - это они там. Вы обнаружились. А нашлись бы раньше, вы бы остались с Лерой-Венерой... - Он отвернулся. - Мы упредим их. Акт послезавтра. Будут поминки авторитета. Он будет тоже, но не доедет; мы самого... у дома... он на Песчаной, этот Закваскин... вот и этаж его - вон, справа, мы проезжаем.

- Понял, Андрей. Я понял.

Мутин добавил: - Ждите в машине... - И, отмечая кивок мой, он подытожил: - Сделаем - к вам; вы газу и покатили... Шеф - он не знает... но постороннего брать опасно.

Я согласился.

Мутин закончил: - Химией мы. Без крови. Но ведь и вы так? Плоть не убьём; мы - химией на него, как в дýрках. Будет кретин... Здесь сложность, что у нас химия, а у урок - порох в патронах при огнестрелах.

Я был один - днесь трое к битве со словью. Дело идёт. Нас трое! С нами и Верочка. Отлично!

В холле Театра я стал томиться - я, кто есть истина и враг смыслов! Марка был в ложе вместе с семьёй своей; там я вдруг и постиг, чем скован. Действуя в 'мире сём' по отдельности, здесь, в Большом, слово скучилось в декольте, в браслетах, в гуле от реплик и восклицаний, в запахах брендов и парфюмерий. Лица TV, мастаки науки, гранды от нефти, думцы, банкиры, модницы, клирики, инфлюэнсеры, поп-звездьё, мафиози, дамы, кремлёвцы, и генералы, и инстасамки... Месиво вер, догм, взглядов, мнений кишело, и я постиг: здесь празднество по скоту, по рабам и сиклям. Здесь тайный шабаш, здесь сходка логосов, ведь не живо всё то, что словно, то бишь условно, то, что по схеме... Вдруг - ажитация. В царской ложе ГлавСмысл в короне! Вся словотá качнулась, заколыхалась, стала взвиваться, коловращаться совокупляясь, осеменяясь, множась, сцепляясь в словные блоки. Хныкала опера, а герои в ней жулили и болтали, лгали, страдали и убивали ради условностей; и когда Ленский ныл, терзаясь нравственным чувством, - истина никла, словь ликовала. Всё в этом зале жило по смыслам, не по инстинктам.

Мы вышли в темень. Верочка сразу: ей надо ехать, но она рада: я, мол, ей 'мир открыл'. Снаряжён был её доставить прямо до дома Маркин охранник. Мы же проехались по Москве, чтоб Лена, стройная, с римским носом, напергидроленная блондинка, - спутница Марки, - поностальгировала. После пристали к флигелю, названному 'У Курта'. Мутин увёл дам вниз, в пивную. Мы же поехали на пожарище. '1-ый Пряный завод...' сгорел. Дверь настежь, все стены чёрные; расплавленная оргтехника, гниль бумаг в углу и горелая мебель. Марка курил. Молчали.

- Видишь? - изрёк он. - Я за границу; завтра наверно. Так что прощаюсь... Денег дать? Сиклей?

- Нет, не надо.

Он почесал лоб правым мизинцем; между двух пальцев был вечный 'Кэмел'.

- Дар наилучший - это желание одарить, Павлуша... Ты архетипом взял. Поначалу я мнил, ты спятил. После я понял: прав ты... Трупы припомнились... Ленских в опере плоть вела? Семантика, круг идей, понятия, предрассудки, смыслы, условность, то есть от-словность. Мол, победители суть те, кто с новым словцом в истории; проигравшие же - род тьмы, заумны, косноязычны. Главное что, Квас? - смыслы. Сам я что делал? Следовал схеме 'скот, челядь, сикли'. Брал и стяжал. Зачем стяжал? Дабы было всегда, что было? делалось, что и делалось? 'Ходят ветры на круг своя; и восходит солнце, после - заходит', Экклезиаст... Ставрогин, помнишь, признался, что не оргазм его влёк, а смыслы. Был он с Матрёшей - чтоб новый смысл родить. Но при том группы смыслов гибли, а вот другие, мозг щекоча, - плодились... Верно, не плоть - зло. Злое - от смыслов. Сладко их создавать и сбрасывать те, что реют в ангельских ризах с благостным гласом: не прикасайся! - но раболепствуют перед новым смыслом, севшим на троне, только бы числиться и являть себя. Я ведь тоже пытал, Квас, смыслы. Я преступал черту. Я считал, мозг главное; то бишь жизнь это принципы, образ мыслей, разум, идеи, ценности, нормы, в целом культура. Но, постиг, декалог всего, аврамических десять слов - наш мир, как дала их нам Библия. Декалог - ты был прав - мир выстроил! И пытал Ставрогин десять словес всего, собирательно, а не некие там святыни. Старец услышал, как он хвалился, - и рассмеялся, ибо постиг роль слов; ты помнишь? Пафос же смеха этого старца вот в чём: все смыслы глýпы; значит, порядком глуп Ставрогин, смыслы пытавший... Да, ветер к югу, и ветер к северу; ходит ветер по кругу, не разумея, чтó там, за кругом, и опасаясь выйти из круга. Сходно Колумб не знал, что за Кубой - Америка... Нам табу на Матрёш, Квас, дабы чтить Библию, дабы всё повторялось снова и снова... Тут вдруг твой подвиг с тем 'архетипом'. Смысла ведь не было; ты бессмысленно чтил его. Если был ход мысли, то богоравный. Ты перешёл рубеж, ты ступил из круга.

- Да, - подтвердил я. - Словь нам вредит.

- Дружище, - вновь начал Марка, - ты безрассуден, идиотичен. Ты человечье творил? Нет. Выше. Делал премирное. Я решил тогда: а как Третий Завет пришёл с Квашниным?

- Туфанов, - проговорил я, - 'зáумью' восставал на смыслы. Он слышал донное и хотел птичью речь, сказав: из шумов, из линий, из акварели мы создадим язык: lââdl'ubson l'ii l'i l'ââsl'ub sôôl'ons'... Заумь потребна, заумь! Хармс, Вигилянский... 'о, разбуди меня в час баталий со смыслами'. Их - в дурдом и в ГУЛаг, всех тех, кто повёл смертный бой со смыслами... Также Ницше был, Сартр был, Лаоцзы, Кьéркегор; скользом, верно, и Штирнер, Тертуллиан и прочие.

- Ты подвёл черту, - подытожил Марка.

- Чувство случилось, - я объяснялся, - грёз и фантазий в радужном детстве. 'Еду я за туманом', наш 'караван мчит в космос' и коммунизм вот-вот с роботехникой, 'Битлз', гул строек, энтузиазм и Куба... Тьма свежей нови! Помнишь, мы, дети, делали спутник? Или походы в даль за чудом? Я и ушёл в даль... Ты вот вернулся. Мне же не вышло. Я невпопад был, правил игры не знал; я того не знал, что, пускай есть грёзы, есть и реальность и что реальность, может быть, в грёзах, а не в реальном якобы мире. Я стал лингвистом, дабы постигнуть: чтó там, за словью? и почему словь первенствует, неволит, вплоть до террора? и отчего жизнь в рамках? Как знак вдруг власть взял? Либо он в жизни был от начал?

- Внесён смысл в жизнь или был в ней, я, Квас, не знаю, - вымолвил Марка. - Но твой феномен... Я помогу. Обрыдло, что всё по кругу, всё повторяется. Крёз был; был Тамерлан и Гитлер, ужасы, казни; был прессинг жизни. Нынче вот я - Крёз, в гитлерах - Быдлин. Снова жизнь давят, как было прежде... Надо спрямить спираль, - в помощь, может быть, Богу, если Бог есть. А нет - тем паче... Ты, Квас, ужасен. Ты даже хочешь жуткие вещи: казнь слов и мыслей. Нет их - нет смыслов. Нет и поступков в лад этим смыслам. Значит грехов нет; плоть ведь не ведает зла с добром. Если нет грехов, то тогда нет и главного, первородного? А тогда что, рай?.. - Он выкинул сигарету. - Может, ты истина. Может, новый смысл... Пусть Бог вымышлен - как мне далее жить без мифов, впитанных и рассчитанных на триумф израиля, каковому 'славу' Яхве сулил?.. Возрадуйся: ведь мои колебания - это знак, что 'сей мир' потонул в семантике и ничто не в пользу: ни иудейство, ни философство и ни наука с общей культурой. Только добить их... Ты - род безумия, стиль мышления в близком будущем. Ты, Квас, истинный образ мысли.

Он зашагал к машине.

Ждали нас за столом 'У Курта' сыр, поросёнок, пиво и сладости. Мой Антон зевал. Дочь Леночки ковыряла тортик. Ника мечтала, глядя в пространство. Мутин топтался близ барной стойки. А у стены поодаль стол в рамке длинных, очень высоких, в готику, стульев, - пел. Однако, кто пел конкретно, не было видно. Леночка в синих с блеском брильянтах брякала:

- Блин, Горшкова, ну, чемпионка! Мы с ней дружили. Гибкость отпадная. Но сейчас не скажешь: вся расплылась, в старье, как бабка. Это кошмар! - Её сигарета сеяла дым близ уха и выше сизых волос. - Мы вместе учились в школе, в смысле в спортшколе. Вот трудоголица, блин! Старалась, сделалась лучшей; чемпионаты, слава, награды. После травмировалась, дурёха... - Вновь сигарета переместилась, чтобы немедля взять кружку с сидром и поднести к губам. - Дальше вышла в тираж, забыта и обнищала... Почемпионила, блин? А толку? Смысл где, смысл? Где он? - Выпрямив спину, Леночка гордо нас оглядела.

Ей тридцать лет по виду. Дочь ювелира, наш средний класс: квартира, 'волга' и дача. Год почти - школа в слякотной, хмурой Москве, 'фазенда' с мошками-комарами, в августе - Гагры. День за днём и из года в год... Время всё-таки двигалось, 'коммунизм' ломался, креп дух вещизма, незамечаемого, пока что, явно. Только не Леной: эта всех видела по вещам: да, видела вещь, не носчика вещи, как бы вещавшего от лица вещи то, что она, то бишь вещь, хотела. В Леночке с детства был сумасшедший, яростный вкус к вещам. Вещь, прельстившая Леночку, правила, пока новая вещь не сбрасывала ту с котурнов. В общем и в целом, если имел кто вещь, с тем Леночка и сходилась... впрочем, не с тем: живой человек не значил, значила вещь: 'Chanel' (духи), топ от Gucci, брюлик от Chopard, стринги от Mermaid. Буде кто вещней - Леночка шла к тому зачарованно. Мама Даши зав. магом? Леночка с Дашей очень дружила вплоть до Виктории, у которой папа нач. главка. Бывших не хаяла: бывших не было; память 'стравливала отстой', 'пролистывала чтиво'. Леночкин папа дал ей немного, к времени кризисов постарев. Что делать, как продвигаться, чтоб доставались лучшие вещи? Стала учиться, дабы 'блистать', - худ. студия, плюс рояль, гимнастика, бадминтон, - всё тщетно, не было дара... Шла перестройка, вещности прибыло. А 'пролистыванья' редели: дружбы закончились, отбывая в МИМО, в МАИ, в МГУ и в гарварды. Ей светил лишь МАДИ. Поняв, что пройдёт вот 'этим' (хлопанье в пах), прошла. Училась и оголялась в клубных секс-шоу, чтоб подработать. Плохо училась? К ней снисходили. Но заключить себя в быт любовницы либо даже жены доцента Лене претило; надобен 'красный зверь', остальных 'пролистывала', так-то... Раз 'пролистнули' мельком саму её. У сокурсниц встретилась с парнем: отпрыск министра, Авель-красавчик; спец деликатных слов и улыбок, гений харизмы. Он был мажором; 'майбах', тусовки высшего класса, шмотки, Багамы... Блин, залетела... Помощь родных, стриптизы Лену кормили вплоть до знакомства с сивым субъектом в и́скристой тройке, с 'Кэмелом' меж двух пальцев выпрямленной и отставленной вниз руки. У сцены, где в зимний вечер Лена вихлялась, он пил спиртное и представлялся то ли военным, то ли чиновным. Он её 'клеил' не понарошку. Ей - двадцать шесть, плюс дочь... Решилась, чтоб продолжать сыск лучших партнёров в браке. Вдруг, после свадьбы (где был Кваснин, кой здесь сейчас за столом, и Ника, шизофреничка, что через стол сидит в фас/в профиль попеременно и будто грезит) муж перевёз её из квартиры родителей в Центр, в пентхаус. После он с дочерью отослал их в Лондон, после - на Мальту. Он был богат до чёрта. Он был козырный туз и король; он имел массы вещности! Правда, чувств у него к ней не было. Он торчал, идиот, по Нике, что здесь напротив.

- Боже, Венеция!.. Бывали? - Леночка сдвинулась, проблистав колье. - Туманы! Их имя 'nebbia'. Отойдёшь в бутик - а назад туннелем в этих вот nebbia. И от каждого проходящего - свой в тумане тоннель, блин. Чувство - что в тот туман затащат. Это фантастика. И ещё под ногами море, их aqua alta. Позже я...

Оборвал её шум поодаль: скрытые стульями в стиле готики, там, вставая и отбывая, но возвращаясь, шастали разные по одежде, возрасту люди. Мутин следил за ними. Там с полной кружкой пенного пива встал вдруг Хвалыня в твидовой кепке, лидер нацистов, кои мне встретились на пути моём в ОВД, где менял я паспорт.

- Гой еси! - донеслось.

- ...в квартире? - слышалось рядом. - Кто?.. Космонавт был... номер второй... тот самый... тут на Хованской, неподалёку... нет, не спасли, нет... Он отравился?.. Что не жилось-то?

Мы с Маркой выпили за покойного как за сказку детства; (в детстве мы с Маркой строили спутник из запчастей машины)... Был космонавт - и нет. Фамилию я не помнил. Мысль моя рушилась... О, как много руин - с избытком!

- Папа!

А, сын!.. Он рядом, но он далёк сейчас, как и тот у Лохны, в Квасовке марта.

- Я про селебрити... - Снова Леночкин голос. - Павел! Георгий! Кто номер два? Их много, блин, космонавтов... А леди Ди взять? Мир ноет: ах!.. Не знаю, что она сделала, чтобы мир лил слёзы и убивался. Был, дескать, муж плохой, принц Уэльский?.. Я ведь с ней схожа? - Лик в скобке сизых, модно уложенных и блестящих волос крутнулся вправо и влево. - Часто мне: мисс, incredibly! Вы resemble Диана... Странный феномен - боготворить сановных. Что им в Диане?.. Люди - тупые. Сéрдца в них нет, блин! Ищут, гадают, чем бы заняться. Люди пустышки!

- Смыслов, - изрёк я, - ищут.

- Смыслов? Блин, верно! Может, и так: нет смыслов? будем жалеть тогда леди Ди, к примеру. Я вам про голод и про преступность. Ведь не решается. Ну, ни смысл. Вообще!

Лениво Марка заметил: - Мысля, мы существуем, а вовне мыслей как бы и нет нас. Рим оправдал мысль, - значит и разум, действие мысли, - формулировкой, что не наказывают за мысли, cogitationis poenam nemo patitur. Догма с длинным хвостом.

- Наивность! - Леночка скисла. Дочка припала к ней. - Людям нужно не в снах витать, а решать коренные темы! Деторождения, например... Я маялась в родах с этой! - Локоть ткнул девочку. - Ника, я не права?

Та думала и молчала.

- Роды, - бросила Лена, - мерзость. Нам в наказание, блин? в муку?

Марка похмыкал. - Ты порождаешь, милая, разум в теле живого в ненатуральной форме понятий и ими вспученных черепов, которых нет у зверей. Поэтому и страдаешь. Разум насильно в нас водворился, Лена. Поверь мне.

Та отхлебнула сидра из кружки. - Бред несёшь! Как те нывшие, что убитая Ди - святая... Нет, ты скажи, что делать! По-большевистски. Как говорится: мир до нас объясняли - мы мир изменим.

- Нам надо смысл убить, - вёл Марка (хоть толковал он смётки мои по сути, я чуял жуткость, царственность цели). - Попросту смысл убить.

- Убей.

- Лен, завтра же и убью.

Тон мужа Леночку напугал.

- Спасение в вас. Рожайте, или, напротив, раз вам несносно, то не рожайте. Странны попрёки самоказнимых. Выход: рожайте не меркантильно, не ради выгоды, не рассудочно, а естественно.

- От кого, от козлов рожать? - зубоскалила Леночка.

Марка стал объясняться с Никой: - Ты в детстве вешалась. Отчего?

- То дерево цело? - Ника спросила; Марка кивнул. - От счастья, что я живая, что я могу жить, чувствовать, рвать цветы. Бежала, помнится, к речке. День был весенний, мы целовались.

- С кем целовались?

- С Павлом, Гоша.

Выстрел по Марке, он ведь любил её... Ей излишне знать о руинах детства, что мы увидели на Востоке, или о нём, о Марке, кто, с виду жив пока, станет вроде как мёртвым, ибо отправится за границу (кончив с Закваскиным, то бишь 'смысл' убив, как признался он только что, пусть и Леночке). Следом - я уйду, лже-фактически мёртвый, пусть и жив в истине. Вскоре мы будем врозь.

- Понятно, - вымолвил Марка. - Вы целовались - и ты решила...

- Войско в Шатое? - Ника спросила и улыбнулась.

Время - рвать связи! Но после видов гибели детства там, на Востоке, сил во мне не было. Я пил средства, коими Марка крах мой оттягивал. Но что я встал 'при дверех', я понимал прекрасно, не сомневаясь. Враз сошлись: муки прошлого; пря с Закваскиным; Марка, Верочка; сын и внук; добавочно Родион; добавочно возрастающий на снегу близ Лохны подле ракиты рай; плюс мёрзнущий там мой мальчик; плюс 'архетип' и брáтина... Время, коротко, действовать и восстать. Но как, чёрт возьми? Я - Истина. Правда, если признаться не обинуясь, вряд ли поймут... Великого, как Христос был, только спасающего не в слови, не символически, не в речах, а в плоти, - звать не Антихрист?..

Мой славный путь шёл от быдловатой сплюснутой 'с', сквозь чванное в двух-трёх принципах 'столбовое', дескать, квашнинство, через цинизм игр фразами квашнинштейнства и агасферства торжища смыслами и, в конце концов, от крутого ничтожества - к трансформированию в 'Антихриста' как 'Христа'. Словь лжёт - лжёт полностью, и добро её - зло. Суммируем, что 'Христос', обратно, это 'Антихрист' и приходил к нам, дабы пресечь жизнь, ибо он 'Слово' ('и Бог бе Слово'). Стало быть, 'Спас' действительный, то бишь истинный, кто спасёт мир, - я. Воспримут? Нет, не воспримут. Лучше 'Антихрист'... Время распять фальшь 'Троицы', ведь во мне сил мало: только и хватит выдрать крест слови с пика Голгофы и отшвырнуть его, дабы там был вакуум и ПРИБИТОЕ к 'Слову' стало свободно, - стала свободной, коротко, ЖИЗНЬ. Поэтому я Сотéр, СПАСИТЕЛЬ. Истина есть не знак, но дело. Я приподнялся и обозначил:

- Я Антихрист.

Все обернулись белью их лиц. Я целил открыться миру яснее, категоричнее, но надвинулась тень... Вновь Верочка?! Странно. Кто отвозил её, пояснил: она попросила вдруг возвратиться, чтоб меня видеть.

- Павел Михайлович, - начала краснея. - Что эти смыслы, раз не дают быть с вами, если их соблюдать? Иначе: раз не дают мне счастья?.. Что со мной будет? И для чего я?.. Знаю: спасу вас!.. Как всем в любви жить, если рождаем не от любви и страсти, а от морали?.. Раз чувство прячут и раз рождает, значит, мораль, скажите: как может доброе быть от зла? Жить - как? морально? смыслы уважить? жить 'как положено' и насилуя то, что в сердце? Чтоб я краснела и чтоб смеялись, будто я дура? Жизнь давить - это разве не грех? Мне важно... но и не важно, любите или нет. Любить - вот важно! Мне очень нужно, чтоб это было, - кончила Верочка. - Очень!

- Я есмь Антихрист, - тихо напомнил я.

Марка канул в дым 'Кэмела' и дал Верочке выпить (Мутин шпионил близ стойки бара, осуществлял мониторинг зала). Верочка выпила.

И я вник: не Верочка из Кадольска, зав. магазином, смазала дело валом мятежной 'чистой' любви-де, снёсшей пристойность словной морали 'вспышкою страсти'; нет! вновь логос - вся словотá здесь, в Верочке, бьётся против меня, повстанца, и здесь торчит! Ври Верочка: 'Долго я возвращалась, более часа', - я не поверю. Здесь она - после слов моих про Антихриста! Éздок не было, а её и шофёра вместе с машиной - их мигом сдёрнуло, где кто был из них, и представило здесь, 'У Курта'. Тот, с кем сражаюсь, здесь, здесь! Верочки нет здесь, хоть всё, до родинки, от неё. Здесь только Христос-Антихрист, рыжий, глумливый, с каверзным взглядом. Нужно беречься: правды ни капли в этом подвале, где мы прощаемся и где Верочка сам Христос вдруг, то есть Антихрист. Надо помедлить... Да, пусть сидят себе, пусть хоть век ждут - фиг им!! шиш с факаматью!! Коего ждут - отсутствует! Я сижу и молчу, Спаситель, чающий жизнь без слов. Молчу, как в гробу, немотствую!! А мир занят: каннскими фестивалями и скандалами, болтовнёй, показухой, выбором думцев, сплетнями лживых пропагандонов, подхалимажем, гонкой за лидером (Трамп нынче в дамках? или китайский Си Цзиньпин чжýси?), кознями клириков и 'крымнашеством', бытом властных воров, Насдаком, ценами на жильё, шансоном, дурой Джокондой с пошлой ухмылкой, бздой мыльных опер, войнами и коллапсами. Тут ведь как оно? Мир как 'сикли, скот и рабы' - и ИСТИНА, кто решила их истребить, постигнувши, что слова суть пагуба.

Были вскрывшие гниль слов, были! И как провидели! Не о тех речь, кто, хая старое, затевал аферы, что хуже старых, или крыл старые смыслы - новыми (факт лжи, штопающейся фальшью). Се не предтечи. Лишь кто сходил с ума - предтечи. Кто догадался, что всем идеям, скроенным, как иной Петербург и упряжь, противостанешь только юродством и лишь безумный жив, - предтечи. То есть мне Ницше ближе да Лаоцзы, а не Юнг, Сократ и Лейбниц. Смыслы, пусть и гордятся, - жалки и мелки. И все Америки с продуктовым счастьем, но и духовности ватиканов - мелки, жалки. Были предтечи, кто постигали, что избавление - обездолить ум вплоть до tabula rasa. Были герои, свергшие принципы, проредившие словь - но сникшие перед библией, корнем всех умозрений! Не подвели черту: нигилизм вели, абсурдистику, шли в паяцы и в Дон Кихоты, в 'бул убещулы' всяких Кручёных, мыслили Прустом, чистились Джойсом, чтоб только вырваться, - а открыли лишь, что всё фальшь и что есть, мол, выход. В чём же он? В смыслах 'истинных', толковали нам. Антисфеновской киникой, СТО Эйнштейна, ленинской догмой, ницшевским молотом, также прочими liberté в обход слов ветхих вили опять слова для того, чтоб фальшь мира, уж голоштанная, обрела обновы. Больше столетий перл оглушает, что 'красота спасёт'... Ха!! Да как спасёт, если даже Христос не спас? Тот Христос, кой был 'Слава', 'Сила' и 'Мудрость' наипредельные! А тут часть спасёт? четверть? сотая? груди мисс Юнивёрс спасут? симпопó человечьих мерок типа 'Лолиты'?! Нынче поправили: дескать, 'всё-таки красота спасёт'. Но во 'всё-таки' веры мало, и, в общем, плохо, стало быть, с верой. Словь и сама, бахвалясь, что словь у бога, всё через словь, - словь эта, прежде чем реять и возноситься, вдруг исповедует, что исход в безумии ('будь глупым, дабы быть в мудрости'), если с пафосом гонит праотцев за познание зла/добра как vitium originis. Надо презреть словь и её догмы.

Я проклинал лже-Верочку, что была здесь с нами. Так что Христос в ней видел, что, как однажды в древние поры он врал народам, что заявился, чтоб 'прекратить закон' (вслух, гласно распространяясь против реалий, втай он нашёптывал, что он здесь, чтоб крепить закон, чтоб словь правила в 'сём миру' по-прежнему) - так и я, Антихрист (в правде Спаситель), здесь, чтоб разить словá. То, что я подле корня бед, мне являл словобог в пришедшей, видевший ясно: я не бегу святая святых его, не боюсь его. Я мог даже небречь им, зная: гостья пребудет здесь, пока тот, кто в ней, или я не сгинем. Я мог плевать в неё - и всё б вынесла с охи-ахами про 'любовь'. Бесспорно: как не любиться в мире фальшивостей, где любовь есть ненависть и где всё - химеры да симулякры?

Я против слови в общем и частном.

- Я есмь Антихрист, - гнул я, постигнув: всё нужно трижды.

Верочка крепко сжала ладонь мою, что была на столе, ладошкой. Истину прячет? Я усмехнулся тайной вечере в этой пивной, в которой, против евангельских парадигм, намечена мной смерть слови.

- Как одолею? - вёл я ей, но на деле 'ему'. - Внимайте: я вбросил мысль о гибели слови, и, точно вирус, мысль эта действует. Мы сидим и пьём пиво - бунт же идёт! Горит пожар, пусть пока невидим! Нам про Венецию и про nebbia? - чушь! к чёрту! нет восприятия, порвалась крепь знаний и мы не слышим ни про Венецию, ни про что-то; слышим вокал лишь! Или вон там шумят, - кивнул я, - Греф, инновации, Кремль, нефть, доллары, Новорóссия, будто в них суть жизни, - всё вокализмы, ложь и глупость, как флогистон: с ним бегали, а теперь забыли. Или любовь блефует, что, мол, живая, - ан, неживая... - Я торопился им рассказать, назваться, ибо язык и мозг погибнут, если и впрямь пожар развёрнут. - Верочка, что, спасать пришли? Вы?! Нет, пришёл - тот, кто влез в вас и, чтоб я был с ним, то есть в словах, послал вас, дабы прельстился я на любовь на вашу, коя, заметьте, как что не в лад в ней вашей морали, - нет её, той условной любви. Сражаться надо со словью! Как? Сливаться. Грех - в разделении, чем фальшь держится... И что сам ты ханжески осуждал!! - открылся я вдруг, с кем спорю, чтоб дать понять, что в Верочке словобог. - Шиш! Всех сопрягу любовью, только не вашей словной-условной! Ибо любовь - смерть слова и гибель частного, а не случка смыслов, мечущих новый смысл... - Я сбился, ибо постиг вдруг тайну. - Мутин! - позвал я. - К нам! Есть новость! - Я продолжал: - Что ценят у нас элиты, но и весь сброд? Науку, поиски высших, пиковых знаний! Где они? О, не в РАН они, а они в падучей, что сводит разум чуть ли не в нуль. Недаром 'синтезом жизни' звал Достоевский то, что постиг в падучей, где ты безумен, где нет различий между тобой и внешним, нет разделения; вместо них есть счастье, ведство прасути, максимум знаний! Всякий пророк безумен, вспомните Ницше или Чжуанцзы или Исайю. То есть возьмись в нас филантропизм всем счастье дать ― прежде следует спятить. Ибо безумие есть лот истины.

- Словь? - темнел лицом и глазами Мутин подле стола, близ Верочки. - Словь спихни - и весь мир в кувырк? И посыплется, от Кремля к Засранску, вся иерархия?

С головою на фоне очень высокой спинки чёрного стула и с сигаретой, спущенной к полу, Марка сказал: - Однако, вдруг кто не хочет счастья безумства? - Он улыбнулся. - Я за тебя, Квас. Чувствую: пусть вокруг тьмы смыслов - нет полной жизни; есть имитация и муляж. Вот только скопу сидящих здесь и везде, где спорят и где пьют пиво, чем ты заменишь то осознание, что они имеются, есмь, действуют: видят, жрут, оправляются и в эдем не жаждут; ну а в психоз, где истина, в кою ты норовишь, тем паче. Наш образ жизни - как словный мóрок - всем импонирует... Вот и вы, Андрей, в жажде, стало быть, краха? Но, если мир погибнет, всё будет мясо как протоплазма. Мир валить? Может, кто-то в нём рад? Подумайте: может, бог выжидает не по причине, что в чаше мало, - чаша полна! - но медлит, так как хоть кто-то в сём мире счастлив?

- Богу, - вставила Верочка, - не баланс между злом и добром указ. Пусть хоть всем будет плохо и лишь один рад - вот Богу довод, чтобы простить мир.

- Психи! - вскрикнула Леночка, сгорбясь и подперев лоб тонким запястьем в искрах браслета. Дочь наблюдала.

- Ну, и о чём спор? - спрашивал Марка.

- Спор? А о том спор, - начал я, ёрзнув, - что у счастливых, кажется, есть бог, если довольны и полагают, что бог блюдёт их, а у несчастных - нет его, ибо, думают, бог не может быть чёрствым, немилосердным. Но и затем ещё, что, будь мёрзнущий, все же тёплые, - то тотчас казнь миру! Мальчика хватит, кой коченеет, чтобы казнить мир!.. Есть этот мальчик! Есть, кто спасёт его! - Помолчав, я выдал: - Я отогрею мёрзлого мальчика за счёт гибели мира, если придётся.

- Всё? - взмыла Леночка. - Вы закончили? Я здесь белой вороной?! Типа, я дура? Вы, вы дурни! - вдруг она вскинулась. - Я - нормальная! Блин, я думала, что вы вымерли. А вы - есть. Кто? Раша!! - заговорила она в хрип, злобно. - Ваше безверие, пляс мыслей... Вроде бы, идиоты вы, ЕБээН, также Чибис вместе с Гайдаром вздули вас; сами жить ведь хотели и триколорили! Мало воли вам? Воля - вот она! Десять лет нет сучьих Советов. Стройте, творите!.. Дудки! Опять трёп!! Ладно бы в шутку! Нет, вновь до дна рыть... Сядьте!! - крикнула Мутину, злобясь, Леночка. - Сядьте с Верой-дурёхой! И, блин, запомните, аутсайдеры: миру вы не нужны! Ишь, мир казнят... Кто? вы? ВЫ?!!

- Андрей, - встрял Марка. - Выпейте.

- Нет. До вылета должен вас охранять... Мой долг... - сказал тот, взяв всё же рюмку. - День, впрочем, странный... Мир потёк... Шеф, выпью... Значит, выходит, всех уничтожу вместе с собою? Сплав в протоплазму? Но ведь, начавши, я осознаю, что это я творю протоплазменный сплав? - Он выпил.

- Мутин, заткнитесь. - Леночка сдвинулась, закурив. - Брёх, трёп, фразёрство и пустозвонство... Вновь зудит 'слёзка малого чада' от Достоевского с неким 'мальчиком' Квашнина, кой 'мёрзнет'? Блин, их нету!! Есть только сопли всяких невротов, их экссудаты! Можно без зауми, а? Нет! Что вы! Год уже спорят о нацъидее; им вдруг понадобилась идея! Вы сочините - и в эмиграцию, а она будет драть оставшихся?.. Вера, вы, блин, с любовью к ним? Вы что, дурочка? В них тю-тю́ любви! Разговоры - больше им ничего не надо.

- Зря. Не можете...

- Я могу! И я рада, что ненавижу все их 'идеи'! Русскому лишь бы мысль!

До Леночки не дошло, что мы вообще убьём идеи. Novus rex - novus lex? Фиг! Вакуум! Никаких novus lex! Пшик! Пустоши!.. Мой порыв, приторможенный ею, должен был вылиться. Я вставал, но пресёкся Маркиной фразой:

- Верочка, любите? Как? Смертельно?

- Да, - отвечала. - Может, смертельно... Мне отношений с вами не надо, Павел Михайлович. Это всё для семьи пусть. К вам же я просто, без отношений. Я лишь на миг при вас, о котором сказали вы, что потом - ничего. Со мной обнаружите то, что ищете. Если мне после жить - сгорю со стыда. Люблю для одной лишь встречи; так люблю, что могу и не быть... Вернулась? Если мы встретились, для меня больше нет других, никого нет... Ника, прошу вас, не обижайтесь: я не любовница. Я - на раз всего. Для того чтобы душу отдать вам.

А, проявилась!! Вот оно, наконец!!! Я взвился. - Так-таки 'душу'?! 'Душу' вам, значит?!

Нам помешали. Рядом, за Мутиным, взялся бритый, очень поджарый, точно борзая, с ртом в виде тильды, жёсткий холерик в твидовой кепке, дёрганный, в чёрной плотной рубашке.

Вспомнилось, как попал я к 'русичам', а потом в ОВД. - Хвалыня?

- Да, Пётр и Павел, - начал Хвалыня. - Знаковость встречи. Пётр начал стройку, Павел же дух влил. Я про Христа вам и Его присных... Дамы, мужчины, я извиняюсь! Павел собрат наш... Вон, там наш стол шумит. - Он кивнул к ряду чёрных высоких спинок от стульев, где громко пели. - Павел наш символ как древний род, кость нации. Можно?.. - Он, оглядев нас, сбился на Нике, как, впрочем, все всегда. - Можно Павла забрать от вас? на чуть-чуть? Пусть скажет нам о России.

Я приподнялся, сдвинув стул с грохотом, встал затем и понёс нервозность, переслоённую то одним, то другим надрывом, вслед за Хвалыней. Истина медлила; а тем временем в Верочке бог всей слови, смыслов, концептов ждал моих действий. Он был Христом-де. Я как Антихрист, то есть Христос реальный, должен был действовать. Обнажить себя перед нацией? Славно! Да ради бога!.. - то бишь, по правде, бога не ради, ровно в убыток словному богу! Я стал близ длинного, лиц, похоже, под сорок, чёрного, из широкой доски, стола.

- Квашнин. Знакомьтесь, - начал Хвалыня. - Он, русич, скажет, что он хотел бы. Мы всё учтём. План партии не выдумывать надо. Нам надо вынуть план из людей; единственно, не из тех, что свёрстаны под дурь жвачки и покемонов либо тусовок под анашу. Соратники! Нам нужны идеи, мегаидеи!

- Ясно-прекрасно, - выкатил звуки тучный сосед его с круглым плотным лицом в очках, харизматик. - Пете сказать дай - не остановишь. Пусть нам Квашнин ответит. Истина - нам друг больший.

Все приумолкли, а харизматик вдруг подмигнул мне. Но я не мог начать, объявив почти всё до этого. Плюс и враг мой был за другим столом, там, где Верочка.

- Друг! - Харизматик подал мне рюмку. - Пейте во славу нашей России!

Пить я не мог. Нервозно я обернулся и лишь один взгляд встретил - Никин. Верочки нет. Исчезла.

- Вам про Россию? Да, носит имя, будто живая, но - полутруп.

Шум грянул. Жест оборвал шум.

- Нету России, - вёл я громче. - То, что считают нынче 'Россией', - чванный невежда с вздетой дубиной, - то не Россия, то лишь правление в ней варягов, власть их корыстных алчных гешефтов... - Я поднял рюмку. - Вы не поймёте. Партия ваша - рупор идей, как прочие из сообществ. Но если б поняли - возымели бы силу. Нужно в абсурде, коя Россия, не по-варяжски, не по-марксистски или по-ельцински драть её, - а в сыны к ней пойти без циркуля, как в тот социум, где нет смысла, но и нет формы - яма средь мира. Вы достоитесь к властному трону и обнаружите: вы иные стали в процессе, и не поверить, как получилось, что в отутюженном вы пришли к нему, а от трона кукиш да яма, кою латали - снова разверзлась. Евро-ремонт? прогрессы и инновации, всеглобальные ценности? Англосаксы мы? бизнес делаем, 'сикли, скот и холопы'? чистим гулёну? Мним, что бессмыслица разрешит в себя смысл внести, залатать ту яму? Не залатаем! Вот обнаружим, что и в 'сануцци' те же фекалы, как в сельской сральне, а евроокна видом на грязь, как прежде, - мигом снесём декор и пойдём вспять с чувством, что, мол, фальшь минули, защитили яму, что как раззявилась от начал - так есмь... И вправду: яму не троньте! Русский всё стерпит. Он стерпит всё почти. Только яму не тронь! В идейщине русский - мнимо, только для вида. Русский живёт - от ямы, символа бездны, коя есть образ истинной СУТИ. Мы время отдали и ордынским ясам, и анархизму, и коммунизму; мы красовались в свитах, в лосинах, в ферязях, в бриджах, в смокингах, - но вновь голы. А почему вдруг? Зло, вдруг, не в бездне, но в благоденствии? А как мы неспроста упорствуем не понять в чём, но и не дики, как Запад мыслит, дабы плевать в нас? Ибо здесь тайна, здесь ключ для власти, здесь смысл бессмыслиц. Здесь ответ: для чего мы, русские, и что топчемся меж других. Ответ здесь - как и зачем Русь кличут, дескать, 'Святая'. Бог, мол, нас водит; всё по заветам: плохо стяжаем, и простодушны, словно природа, и беззаконны ради Иисуса, но и бездельны от благодати; в общем, цветочки, что 'не прядут', Христовы, так беззаботны. Я полагаю: мы - это Жизнь в пре с логосом. И нас рвёт от всемирной лжи, отчего наш бардак с фиглярством. Ум наш расплывчат, дабы мелькал в нём рай и СУЩНОСТЬ. Мы виды фальши держим в развалинах, дабы Жизнь не скрывали, - церкви в развалинах.

- Жид! - был вопль.

Хвалыня... нет, харизматик, стукнув в стол кулаком, заметил, бликая линзой круглых очков:

- Предав Христа, ум пал в бездну. Так я цитирую? В общем... - он осмотрелся. - Кто хочет слушать? - Он поднял руку; вслед, друг за другом, все поддержали. - Но ведь прогресс, - изрёк он, - ищет идеи, подступы к власти. Шпенглер, замечу, если о нём...

Я начал, чувствуя слабость и тошноту:

- Он думал: новь принесёт Россия. Ницше по русским делал прогнозы сверхчеловека, переоценку прежней культуры. Русскость постигли как Das Russentum, некий с востока грозный пожар, и крайне нас опасались. Нас обзывали мраком, стихией, бездной, юродством, расой вандалов... Я открываю, что мы такое, что нам в 'сей мир' внести, отчего нас трусят и какова власть рая... Нас зовут гадаринской бездной? Да, мы бездна! Мы - изначалие, указавшее, в чём цель логоса и каков наш путь; а он в том, дабы словь пытать и за это быть париями, в изгоях. Мы объясняем им, разумным, самоуверенным, надменным, что им пора с их умных, очень комфортных лондонских высей сверзиться в бездну. И не поможет им их разумность. Всякий из смыслов, - иудаизм, фашизм, нигилизм, прагматизм, тайдалектика и тэ дэ, - подспорье им для власти. Им и Христос, нас сливший в 'Царство Небесное' - в гроб проще - нужен, дабы давить нас. Цель их не прячется, как политикой, так риторикой СМИ внушая, что-де, при всём при том, при всех равенствах на словах, при всяческих евро-ценностях и при всей терпимости, надо знать, кто вверху, кто внизу, дабы тех, кто внизу, заушивать. Русскость смыслы вбирает, чтоб воплотить их и показать их фальшь. Пора словь вышвырнуть из мира как словобога... Власть не маммоны и власть не смыслов - примете?

- Как?

- Банально: выбрать бессмыслие вместо вер и смыслов - и истребить словь, сжечь на кострищах.

- А! Русь особенна? - уточнил харизматик.

- Да, - нагнетал я. - Мир их шит смыслом; их мир бытует. Мы, русь, - живём не в шутку. Мы - враг бытующим. Речь о нормах, что нам навязаны и в каких мы вроде как слон в лавчонке. Всё русский стерпит - но до поры. Мы странные, ибо смыслы гоним друг в друге и не хотим их, а убивая, каемся: губим, мол, не живых, но смыслы. Любим мы не за смыслы, любим - за близость к Жизни. Мы истребляем фальшь, сдерживая финал, кой близко, ибо 'сей мир' падёт на верху прогресса, как его кличут. Мы, русь, в юродстве и шутовстве святого над всем суда. Мы в глуме над божьим 'образом', кой у них всегда - VIP-типаж в регалиях, краснобай, вождь, делатель их 'добра' торгаш. Мы - нелюдь. Запад считает, мы не народ, а снедь для них, склад выгод. Запад поймёт нас? Нет, не поймёт нас. Сами не ведам, как нам и дóлжно; ведать - порочно, вник Достоевский... Где же Россия, что 'не понять умом'? Близ Лохны подле ракиты наша Россия; там мёрзнет мальчик... рядом с ним логос, жаждущий крови... - Я завершал, постигнув, что всей Руси открылся, а толку мало, истина медлит выйти на сцену: - Прелесть сикстинскую, их прогресс с культурщиной мы и впредь запнём, род рая! Вы полюбите эту лилейность в нас, бессмыслость, пьянство и праздность, чтоб только ум избыть, юродство и самоказнь в гульбе и дури! Станьте вне смыслов. Ибо иначе будет смерть мальчику.

Все хлебнули из кружек.

- Вы трагедийный тип! - Харизматик бликнул очками. - Но... славно явлено, что Россия курьёзна, парадоксальна, главное истинна... Плюс концепт умышленных наций. И что Россия - жизнь средь лжи... - Он захлопал звонко в ладоши. - Браво. Прекрасно! Оригинально!

Стол аплодировал.

- В вас порок: метафизика, - вёл он. (То, что Хвалыня, бывший в конце стола близ меня, - вождь, виделось. Но и что харизматик действовал вольно и позволял апломб, означало власть). - Сомнительно, увлекут ли академизм, безóбразность, неконкретность, философичность косные массы. Люди, поверьте мне, не для таинств действуют, а для форм, предметов.

- Мы, - возражал я, - мы вовне форм живём, и в великой степени. Вечный русский бардак, пассивность, ветреность и мечтательность - наша практика и наш нрав. Китайский, англосаксонский, тюркский, семитский либо романский стиль бытия прельстит нас, возобладает, и мы сотрёмся иноплеменным образом жизни. Надо спасаться. Вам есть возможность - быть за отсталых, тёмных, неумных и некультурных, необусловленных нас. Как, будете?

Харизматик взял кружку с пивом. - Вновь метафизика, друг, и странная: с отрицанием вообще понятий. Кабы вы под стандартным, общим углом смотрели: как, мол, с простецких атомов шло познание и каких изысканных и пикантных Фрейда, Моне, айфонов, скажем, достигло...

- Будет! - вставил Хвалыня. - Он дал основы, чтобы развить их. Нет умозрений у Квашнина! Есть власть! Большая!! Массы были за скобками - очевидный конфликт. Квашнин тот конфликт уладил. Мысль его есть казнь мыслей в роли трактовок и означений. Ведь, в результате, каждый стандартен; разница в людях будет караться; всяк образец, мерило. Массам бесспорно это по нраву. Это по-русски, коль мы бессмыслый и неприемлющий мысль род. Казнь смыслов - вот что нам нужно. Русь - против смыслов. Нищие духом, в точь по Христу! В толковниках эры строя без смыслов - лишь 'да' и 'нет'. Враги - кто мыслит, кто строит смыслы и идеалы. Здесь пласт исконный, психотипичный: все заурядны. Пьяница-дворник с этих пор горд: вся нация хочет с ним поравняться: круглый невежда, малокультурен, тёмный мудланин, косноязычен - ан, то, что надо; ан, идеален! Мысль под запретом - значит, он лучший... Вот нацъидея! В том нацъидея, что смыслов нет.

- Где праксис? - встрял харизматик.

- Подвиг, - начал Хвалыня, - русского охранительно-часового бдения и трудов в бессмыслии совпадёт с партийной будущей целью и с гос. программой в формулировке: жить вне смыслов. Хоть метафизика, но с реальным душком. Страсть в русских, даже недуг в нас, - это уравнивать, пригнетать умы и отличия. От ума что? - горе! Дай лозунг: ум травить! - русь наша. Этим мы всех сплотим, всю Русь!.. Где праксис? Вот он: взять переходный этап с обрядами, агитация, флэшмобы, массовые кампании, поступь русской архи-идеи...

- Хода вещей, - я вставил.

- Звучно! - понял Хвалыня. - Ход вещей требует... ходу наших вещей близка... усиливать ход вещей... Риторику к 'да' и 'нет' примем, прочее - декаданс... Власть будет наша! - Он вдохновился. - Как вам вот это: в русском 'да' - Бог! А это: в ходе вещей развития обороноспособности внушать: Россия не нефть хранит, не некакую культуру, но - Абсолют. Мы Истину бережём, не общие миру ценности, не смыслы. Мы стражи Бога!

- Вы охренели? - встрял изумлённый некий соратник. - Херь какая!

- Дальше! - сыпал Хвалыня. - Главный враг - эрудит, учёный, книжники-знайки, мэтры культуры. Их - к высшей мере. Нация - на санацию разума! Поиск умных, их отупление... Я поставлю вопрос об этом перед Советом.

- Что ж... - Харизматик тронул очки. - Допустим... Но ведь русь выросла в христианских ценностях с пониманием, что слова суть Бог.

- Цитирую. - Я привёл цитату: - Русские больше, чем остальные, в бога не верят. Бог, он привычка. В общем, иссяк бог, и, - я стою на том, - бог злостный подвох, бог средство; им плутократы правят миром. Бог настоящий, он есть бессмыслость, бог вне понятий, бог неучительный и тождественный стадной общности, бог плоти, бог нищих духом - то есть бог Жизни, бог как инстинкты, в том постижении, что, руша нынешний разум с хламом понятий, смыслов и принципов, утверждаешься в истине; что вообще знать вредно, разум напрасен, счастлив невежда. Точно по Фрейду: счастье с культурой - антагонисты.

- Блеск! - снял очки свои харизматик.

- К нам, - нёс Хвалыня, - толпы повалят сбрасывать умных. Умники кто? Мы знаем! Кто при баблосах, кто в кабинетах.

- Мальчик... - повёл я.

- Вы, - нёс Хвалыня, - вы молодчина! Будем препятствовать жидовству.

Я сник, стремительно обессилев, и бормотнул: - Бесспорно. Он жрал меня, жрёт нацию, авраам.

- Друг, пьём! - Хвалыня подал мне рюмку.

- Нет! - возгласила из ниоткуда Верочка.

Я завопил: - Прочь! К чёрту!! Будь же ты проклят с духом святым!

Всё дрогнуло, опрокинулся зал под сводами, чернь столов и бель лиц... Хвалыня и харизматик смылись, словно их не было... Я дал Верочке влечь себя... Ряд фонарных столбов... блеск волн... мудрецы во главе с Конфуцием... Враг мой вёл меня. Я рыгнул на Сфинкса в Древнем Египте, как показалось.

- Нет, вам нельзя к ним, Павел Михайлович!

- Жить хочу, а не быть!!

Близ тёплое: сын?.. Вернулась прежняя данность тысяча... и так далее по Р. Х. - того Х., в истине и не Х., но гнусного Анти-Х., кто шёл близ меня как Верочка... Автостоянка; там униформа: 'Пропуск!'... Мутин задёргался... к нам пять-шесть униформ вприпрыжку... Я сделал шаг, напрягся, остановился... Дальше был бой... Сбит Марка... но, может, Мутин?.. Где же тот крепкий с виду водитель, вёзший нас в оперу (а потом он вёз Верочку, чтоб вернуть её эманацией Анти-Х.)?.. Я рухнул, тяжко поднялся... Крик был сигналом, что Марку тащат... Я завалил трёх... после споткнулся... После я встал.

Мной сбитого Мутин пинал. - Тварь!! Гнида! Сраный магот!! Мразь, сволочь!! Ты от кого, скот?!

Я осмотрелся и углядел: водитель (тот самый, крепкий) был на земле и связан. Он зазевался либо струхнул. Спасли нас люди Хвалыни.

- Ста Квашнин, мы и Русь спасём так же!

Нам рассказали, что униформы, то есть бандиты, нас поджидали около будки автостоянки. Пойманный врал: 'Ограбить... с целью ограбить... мы не хотели...'

- Дрянь народ, - села в 'ауди' Леночка вместе с девочкой.

Марка вынул курить свой 'Кэмел'. Мы помолчали.

- Вы, Андрей, вот что: сопроводите их всех до дома, - вымолвил Марка.

Мутин пал духом. - Я прокололся. Не обеспечил...

- Вы не наймит мне; вы мой напарник. Завтра проверим.

Сев в авто, я взмолился: - Марка, дай седатива!

- Квас, - произнёс он, - толк в седативе? Жди вещь получше... В общем, увидимся! - Он пахнýл кардамоновым запахом и влез в 'ауди'.

Я, предчувствуя, что мы больше не встретимся, наблюдал сквозь слёзы, как габариты чёрной машины плыли к Арбату...

Тронулись мы, но к Пресне. Нам махал метрдотель, трещавший, что их пивная, как компенсацию 'за эксцесс', даст скидку нам на полгода. 'Милости просим вас с извинением!'

XVIII

Я стал - вне человечества. Стал чужой в миру. Слава, деньги, любовь, власть, титулы, идеалы, ценности - не мои впредь; 'нравственность', 'дух' не значат. Я стал чужой всем. Даже и Нике. Я не сказал бы, что я люблю её. Для меня она есть - и нет. Размылась. С Верочкой легче: всё в ней понятно. Ника иная... Я влез в карман, к таблеткам - и не нашёл их.

- Верочка! - вёл я, сидя близ Мутина впереди (он вёз нас). - Что есть, по-вашему, человек? Ответьте! Образ-де бога? и божьим словом-де жив, не так ли?

- Да, - отвечал бог в Верочке.

- Шиш! Zehn слов всего - декалог! - озлился я. - Вот что есмь человек твой! Ха, твоё царство, значит, наступит, если мы станем слово на слове, каждый в друг друге чтоб видел сикли, скот и рабов, в лад слову, или загробную благодать?! Сгинь напрочь! Я не хочу яд смыслов, что против жизни! Вон ступай! Ты меня заразил, гад, тысячей хворей!

- Милый! - плакала Ника.

- Прочь! - заклинал я. - Прочь, антихрист! Вышвырнуть гада!

Мутин нахохлился над рулём. - Гнать женщину?.. Нет, я против... - Он пропускал слова, говорил невнятно. - Это нельзя... Вдвойне магот... Завтра... Что-то нас гробит, - стал восклицать он, - гробит глобально! Если вы правы, мы их по принципу домино завалим. Чтоб от толчка... Вы правы: не убивать их... - Стрелка спидометра доползла до ста двадцати; у 'Сокола' гибдэдэшник или гаишник поднял жезл, но, увидев в Верочке бога, стал в стойку смирно. - Плоть? - хмыкал Мутин. - Плоть невиновна. Тот, кто сейчас власть, я его знал... Всё - в духе: важно, в мозгах что: что там за смыслы... Плоть убьём?.. А тогда - как прежде было и будет: плоть угнетают и убивают, дух управляет... Завтра мы дух убьём... - И он быстро мне что-то дал. - Вам рация... Ждите нас на Разýмниковской, аптека. Вклю́чите кнопку, переговорник; мы с микрофонами. Меж домами там сквер есть... Я дам сигнал, вы ходу, мы залезаем в вашу машину и уезжаем... Друг ваш не знает; он был бы против. Я не сказал... Как дух убить всё же?

- Именно!! - вёл я Верочке для 'любви' её. - 'Дух' у них! А 'любовь', мол, - максимум духа! Мало, что дух царит как слово, - нет! Им нужно, дабы кипел дух, брызгал семантикой! Что в признаниях, в нежном голосе и в любовных шашнях? - слово! словная схема, в кою нас вбить хотят!.. Стоп, хватит! Было такое, было в 'Обломове', где мамзелька учит героя, как жить разумно, дельно, логично и креативно. Мне тот Обломов вроде предтечи, тёкший от смыслов, но не утёкший... О, как я завтра жду - чтоб ваш 'дух' убить к феням вплоть до едреней!.. - Распространяясь, я драл лексемы, смыслы, идеи; я был в запале и продолжал: - 'Чёрт-Верочка' - вот как мы будем вас звать. Не против? - я рассмеялся. - Любите, как паук жрёт муху? Все это любят, все гуманисты, хоть и скрывают. Тут аллегория, как словь плоть жрёт. Люди, к Христу придите! - И я воззрился вдруг на неё, ликуя. - Скопом придите, чурки с глазами; ну, а уж он вас мигом сожрёт! Да, Верочка?

- Стойте, - вдруг раздалось. - Я выйду.

Мутин давил газ.

- Стойте! - плакала Верочка.

- Фарс! Кривлянье! - ржал я. - Просишь? Ты ведь где хочешь можешь нас стопнуть либо исчезнуть, сходно как взялся в гадской пивной 'У Курта'!

- Милый! - это мне Ника. - Что ты наделал?

- Что?! - я вопил следя, как машина рулит к бордюру. - Ника, ты знаешь, кто нас 'У Курта' бил и напал на нас?! Тот, кто рядом с тобой и с Тошей! Били нас смыслы, им нам внушённые, драли '-измы' пакостных слов! Мы сожраны им в объедки! Он - чтоб дожрать меня, но и всех, явился! Также и вас, Андрей, также мальчика моего и прочих. Он сладил драку и в ней страдал терпилой; он повторил фарс. Поняли? Он две тысячи лет с Голгофы, он повторил фарс! Но моя ДОННОСТЬ...

Мутин, вдруг стопнув, так что я стукнулся лбом о стойку, пробормотал: 'Невежливо... Зря так с женщиной...'

А Антихрист юркнул в кусты. Вжик - нет его. Вообще.

- Заметили? - я пытал. - Кто вышел?

- Кто? Ваша Вера, ― хмурился Мутин.

- Боже! - мучилась Ника. - Женщина ночью...

- Он-она в небе, - я чуть водил язык. - В ней сидел словобог и ел её. Я всего-то помочь хотел... Ника, я ей помог... Всё, хватит! - Я замолчал.

Мы прибыли. Сына я перенёс в кровать, сел думать - думать о Шмыгове. Позвонить ему: как, мол, брáтина? как там наш Кнорре-Пáсынков? Но ведь ночь пока... А наутро мне - на Закваскина... Надо... Надо и надо - о, сколько НАДО, прежде чем сгинуть! Вот и все мысли... Стало быть, нет их? Сбой в словной линии? Нет меня в гнусной рабской чреде? Словь мчится - и вдруг затор! вдруг я! Словь давится и теснится, мочится в злобе, пукает яро, ибо когда наведёт мосты, дабы снова мчать в мóрок! Я, в целом, спасся, и лишь морфемы ладят вцепиться в прежние блоки. Мне хорошо; лишь сердце ноет и ноет... Я прянул к Нике, но не связал нас... Только бы выстоять!.. Но, может, слово, обгадясь, юркнет в меня, чтоб мыслил, как ему надо? То есть чтоб нишкнул? Это опасно.

Я выбрел к 'ниве', выполз к заправке, влил тридцать литров, пусть бы хватило даже до Кубы. Мне на Разýмниковскую, дом пять, я вспомнил. Мне - на войну со словью!..

Вот уже Сокол. Арки, пилястры с грубой лепниной и лжефронтоны, псевдобалконы и псевдопортики с псевдопатио, в них развалины клумб под флорой белых акаций, крымских сиреней, яблонь-китаек и красных клёнов... Был Сокол творческим и пришёл к нам в детстве в книжках Барто А. Здесь ныла Таня, 'выронив мячик'; здесь 'вчера' кошка стала котиться чудом 'сегодня'. Здесь жил Закваскин; здесь и семья его, если есть она. Здесь и я - за эдем, за первенца, за иззябшего мальчика и за плоть, для того чтоб пресечь словь, справившую мир фальши... Я глянул в даль. За аркой и на скамейке видится плащ, плащ белый: это мой Марка. В рации голос в тресках эфира: 'Всё. Приготовьтесь'. И я увидел, как подъезжает джип к подъезду... Двери подъезда притворились, вышел Закваскин с дюжим шестёркой... Марка поднялся; Мутин шёл в кепке, в кожаной куртке. Сразу шестёрка был заблокирован им с шофёром, вздумавшим выйти. Марка направил ствол... Хмык Закваскина: 'Ты, Магот?' - 'Ма... ма... ма...' - заикался Мутин... Сипы Закваскина: 'Пшёл, бля!'... После - хлопок, он рухнул. 'Слышь, у них травма, не огнестрелы!' - понял шестёрка. На белоснежном девственно Марке вспыхнуло красное. Он взывал: 'Ну, Андрей, ну! Выстрел! Делайте выстрел!' Мутин не слышал, Мутин попятился, вслед ему - визги пуль... Приблизясь, я встал над Маркой... к нам шёл шестёрка, бритый и дюжий. Пучась, Закваскин трогал воткнувшийся в шею шприц.

Я трясся.

- Ты, Квас? Как это?.. Ладно... Дар мой тебе... - вёл Марка. - Слово убито; плоть уцелела... Как ты хотел.

- Нет, Марка! - заголосил я.

Он задыхался; кровь расплывалась шире и шире в бели плаща. Он сунул мне блок таблеток. - Нá психотропа... И до свиданья. Я, Квас, в Элизий...

Урка орал мне: - Кто ты?!

- Врач.

Он выстрелил Марке в лоб. - Всё, сдох, нах!

Так был убит мой друг, друг детства, избранный, пьющий, ибо шагнул за цель (сикли, скот и рабов).

- Свянь, сгинь, врач!! - крикнул шестёрка.

Я удалился. Я не прижался к мёртвому другу, не проводил его. Распрямив свой кулак с лекарством, я, проглотив три белых саше, влез в 'ниву', чтобы поехать. В дар - психотроп мне? Это дар первый? Нет, дар второй. А первым (выстрел в Закваскина психо-химией) Марка смыл со вселенской плоти, думал он, слово... Вдруг хлопнул выстрел. Сзади?.. Понятно... Я по Можайскому миновал посты ГИБДД свободно. Выбрав просёлок, вырулил к взлобью с видом на впадину. Заглушил громкий двигатель. Посидел, слыша писки клестов с рябины... Марку кремируют... Лена? - съездит в Венецию, встретит N в сраном nebbia... Мне б его на восток свезти, схоронить на сопке, где мы мечтали... но невозможно... Мутин в багажнике, суицид... Что, струсил? Нет, он не струсил; слово сыграло с ним трижды (всё надо трижды), он уступил. Без разницы, что зациклен он лишь 'маготом', а не сакрально-сакраментальным 'бог', 'идеал', 'духовность', 'нравственность', 'долг', 'честь', 'совесть'; так же зациклен, как и все мы... Труп выволоча, я вспомнил: погань Закваскин, сидя с вонзившимся в шею шприцем, - он на меня смотрел ведь!.. Мутин, прости... Накрыв труп прелью, я укатил.

День-два спустя средств не было; иссякли. Ника работала (бог весть где), Марке звонила и удостаивалась гудков. Я пил - на третий день, в девятый... Сын был со мною: пикал на флейте, чаще бездельничал... А и, может быть, верно: всё в мире ложь, труд зряшен... Жёлтым и синим часто звенели в окнах синицы.

- Птиц, пап, скажи как звать?

- Птиц? Ну, скажем, клёст, Тош. Клёст обожает щёлкать орехи, клювик вразнос, цвет красный, но чернобурые хвост, крылья; самки же с изжелтью. Он поёт 'клё-клё'. Клёст северный и у нас лишь в марте. Или в апреле... Мне на днях... - Я умолк подумав, что, вот, как я клеста, так меня видел кто-то в чаще с кадавром (с Мутиным).

- Птиц давай, пап, ещё!

- Сверчки есть и завирушки, разные славки, рéмизы, пуночки, мухоловки, также дубровники, варакушки; есть, Тош, камышевки, бормотушки, есть трясогузки, ржанки и поползни, коноплянки, также чечётки и чечевицы, плиски, зарянки, ну, и крапивники, свиристели, ласточки.

- Не один вид? много? Пап, для чего так?

- Чтоб отвлекать нас, в формах скрыть тайну.

- Вот, мама сшила! - сунул он мне сашé с насыщенным кардамоновым, то есть с Маркиным, запахом.

Я - в карман, но лекарство кончилось; и мир вновь распух; вновь бедность, хвори, сирость и тягость... Ника играла - кажется Шумана; после слушала о Чечне... Ишь, слушает... Зря, незачем: информация рядом, сбоку, на полке, и в пьяной Анечке... Я сел на кухне, чтобы не слушать. Там начал думать. Словь жизнь людей? Признателен: за отца и брата, деда и Марку, также за рак мой, также за первенца, Нику, Анечку и за внука!.. Я рыл в аптечке, после воззрился в стылую тьму в окне; чах ржавый фонарь над 'нивой', как соглядатай... Вдруг за мной слежка? Я ведь воюю, я на войне: бьюсь словью, но и её бью.

Двинувшись к Нике, я, сев поодаль, начал неспешно:

- Знаешь, статистом быть не желаю... - Я начал ёрзать. Смутно, чтó я сказать хотел, - столь смутно, как и сама она с интересом к войне в горах, со жданьём 'ребёнка', с тихим безумием, и с пошивом сашé своих, и с натурой в стиле эдема. Вешалась в детстве, сын убит, а муж плох - вот рок её, коль мой яростный бой со словью будет проигран. Я вдохновился:

- Ника, поверь мне: лучше лениться, чем быть по слову! Врут, дескать, дух горит и кипит? Чтоб фальшь вытворять в лад слову? - Я, подскакав к ней вместе со стулом, сжал её руку. - Труд их активный выйдет коллапсом! Быть есть не жить!.. - Со стула я неуклюже сполз на колени и продолжал речь: - Я есть Спаситель, а не Антихрист, кличущий в одурь; ты - Изначальность... Ника, темны слова и смердят нагорщиной: дескать, надо по богу... Фиг им!! Условный их мир скудеет и исчезает и мир иной близ! Как у них: мы по 'образу' и 'подобию', да?! - несло меня. - Так-то так, но у них словь - истинна, а мы ложь-де. Что, 'образ' лжив стал?! Нет, Ника: бог лжив! тот, что 'бе слово'!! Надо слова гнать, смыслы и фразы! Кто ты мне, Ника? Я ведь един с тобой, как един я с землёй и с небом; кто проживёт без них?.. Но что сделали? Рай земли и рай неба сужен до фона для торжества словес и для 'мира сего' мучений, крови и смерти?! Знай, 'образ' сгинет! Ибо я Истина. Коих нет в словах - те все в Истине... - Я в слезах целовал её, вспомнив первенца, и настаивал: - Жив он! Мёртв он лишь в слове! Всё, что ты видишь, глядя войну в TV, - фальшь, химеры, спектакли...

Нам зазвонили, длинно и долго. Может, межгород? Может, Кадольск?.. Вдруг Леночка, вызнать, где её муж (мой Марка)?.. Но, может, Верочка вместе с богом?.. Хватит. Довольно!! Я измотался. Силы пусть были - но не в их логике, мне тошной! От ожиданий, что, услыхав словь по телефону, необходимо словью ответить, стало мутить. Чёрт, я мог лишь своё твердить в моментах, в коих во мне шла ДОННОСТЬ. Мне бы лишь взвапливать и стонать.

- Крах, казнь словотé! - вскричал я, но, как в наитии, подскочил: вдруг Шмыгов? Он жутко нужен!! Сбыта ли вещь?.. И вправду, это был он.

'Сэр, Шмыгов в заНЯТнейшем положении-с. Он...'

- Феликс! - прервал я. - Время кошмар сразить! Время!! В брáтине - гнусная словотá и смыслы, весь гнусный комплекс; я с ним сражаюсь. Я стал на грани. Мир, мир на грани!! Феликс, где Кнорре? наш Кнорре-Пáсынков?

'Где?.. - Он умолк на миг. - Где, fuck?.. Сэр! Шмыгов в Лондоне, каковой лишь снился. В общем, он в пабе... Как там наш Маркин? Шмыгов привет ему from the heart! - Он хекнул. - Сэр, я стал денди!.. Мне бы в Москве быть? Fuck you! Я в Лондоне! Здесь причём и Калигульчик в расфасонах Гуччи, но и при галстуке с левым виндзорским, сэр, узлом. Yep, нá хрен... Dear! Мой lovely sweet noble dear! Я тебя ЖУТЬ люблю, yep, всем сердцем!.. НО! больше видеться не желаю. Типа, finita, милый, amore!.. Впрочем, подумать... - Шмыгов рыгнул икая, после продолжил: - Сэр, уточняя, я не обязан... - Он поикал. - Damn, бизнес... это лишь бизнес... Палец в рот не клади, сэр... Что мне Россия и Квашнины в ней, иже и дух квасной со пенькóй... Пэнькý когда-то Русь вывозила. Нынче вывозит нефть, газ, металлы... Очень смердит отечества дым!.. Я, dear, в душ. Гудбайте'.

- Брáтина, Феликс?

Был тяжкий вздох: 'I'm sorry! Наш Куррве-Поссанный не звонил? Ты сам ему: номер: пять два-два девять, пять ноль-ноль два... - Он хекнул. - Мыллыонэр ты, как Абрамович!.. Всё, dear, действуй!' - Он оборвал связь, выболтав чуши. Был в стельку пьяный?

Ночь. Я взволнован был в крайней степени. Кнорре-Пáсынков продал брáтину и я избранный? Жуть закончилась? Впереди, стало быть, шик, евро, роскошь, пентхаус, смокинг, Багамы и 'ламборджини'?!.. Я ждал рассвета, сидя на кухне. Мельк в окнах значил, что Береника тихо вошла, уселась. Но не сейчас с ней... Завтра; всё будет завтра!.. Впало мне, что имеем мы, лишь отдав. Род избранных постарался. Им провернулось много гешефтов в целях убийства девственной Жизни. Взять, безыскусный честный Исав, кой был 'обусловлен' Яковом; богоносный Аврам, кой чуть не убил Исака; ловкий Иосиф, ткущий риторику, и Фамарь, словчившая в матку рода Завета. Вижу личины их, выплетающих фальшь, скупающих сущность за словоблудие! Как, прельстясь враньём, мы пошли из рая - в рай помчал Моисей, их внук ('Исход', кн. II); рай начали шинковать в понятия в лад планам, ценящим деньги, скот и рабов, стиль 'жизни' по-иудейски, то есть условной, деланной 'жизни'... Тут мне и впало Верочку жаждать в алом пулóвере, чтоб её взоры плыли в тот момент, как вопьюсь зверьём в напомаженный ярко-алым и изрекающий сексуальные стоны рот!! Льщусь, вставив ей bis, короче, zum Bauch, холить при этом все её ногти - алые ногти рук и ног - яро! также сосцы ей жать!.. Ох-те... Чёрт, появись она - и я начал бы нежить этой проклятой все её пятки и восторгаться, осознавая, что не желаю более Нику! Ибо мне нет нужды средством, дескать, 'любви', ха-ха, как зовёт логос порево, делать вклад в неё из семантики. Я, упав перед Никой, стал сотрясаться в горестном плаче.

- Милый! Не надо!

- Будешь судить, да?

- Мы вне суда, - в ответ. (И я понял, как были счастливы обращённые в скот Цирцеей).

- Ника, представь: есть крест, - твердил я, мысля про Верочку, - а у нас есть гвозди, чтоб словь распять...

- О, Боже! Это ужасно!

Верочка стёрлась в сладком распятии, вздев бёдра...

- Ника, спаси меня, но чтоб не было больно; чтоб я как будто даже не жил на свете!..

Я объяснялся, и меня слушала вечно юная, не от мира сего мадонна с манией шить и спрятывать по углам душистые, в пядь, сашé...

Наутро пошло алело - злой оживляж на фальшь. Ветвь чахлой берёзы, кабели тока с крыши на крышу схватывал норд... Я был. Не умер. Но и не спасся... Вновь взбутетенилась похоть к Верочке, чтоб меня доконать, и столькая, что я грезил частности. Я зациклился Верочкой. Я стал даже звонить ей, - ей, блядве!! а не нужному Кнорре-Пáсынкову, как надо. Трубка молчала... Что, отключили?! Изнемогая в алчбе по Верочке, я слетел вниз к уличной будке и, зубы сжав, - блуд сдавливать, - набирать стал номер, даденный Шмыговым. А потом, побродив окрест, возвратился к дому. Пáсынков-Кнорре ждал меня, длинный, в белой рубашке.

- Здравствуйте! - и он сунул длинные пальцы, чтоб я пожал их. - Искренне! Потому что дело готово - но ничего от вас и от Феликса, то есть хитрого друга вашего. А заказчик шуток не любит.

- Шмыгов в запое, уж извините... Сколько в итоге?

- Павел Михайлович, девятьсот без центов. Американских. Всё без обмана, всё чёрным налом; вам без налогов!

В лифте он выдал: - Вещь забираем, я им звоню. Встречаемся. Получаете сумму... мне мой процент... Вы в норме?

Я был натянут, словно струна: час близок. Мозг мой мерцал. Я клял себя, эпохального - а хотящего Верочку. Я решил, что, когда получу мзду (сдав ворох слови в масках культуры, мысли и этики и т. д.), съем зелья вроде морфина и кану в сóпор суток на десять; после закончу славное дело. Всех обеспечу... также урочище, где растёт ЦВЕТ ИСТИНЫ из-под слови в виде сугробов, обезопашу. Ибо - весна!!!.. Как долог мой путь от Трубной, где слово в девке яро гнело меня, до взлёта в этом вот лифте чуть ли не в рай! Я понял: похотность к Верочке (с её крашеным ногтем, фактом притворства, и с её верами мне в соблазн) сметёт вал евро. Да! Я пробился к ценностям сучьей мерзостной библии не пребыть в них, но их низвергнуть!

- Вы, - я похмыкал подле квартиры, - вы говорите, разбогатеем?

- Блин... - Гость отёр лоб; гость волновался. - Нас через максимум пять часов ждёт новая, типа, жизнь.

- По-свойски вы с vita nova! - проговорил я. Гостя я усадил на кухне. - Но приостыньте. Вам - роль в спектакле, вовсе не жизнь дана, мой милый; роль-то, кстати, дрянная. Дух в вас не вольный, не геттингенский, пусть вы и Кнорре. Вы лишь везунчик. Дар мой вам - не процент от сделки. Я - кто закончит чёртов флэшмоб из слов! Вы грезили о рабах и сиклях? Станете плазмой и протоплазмой... Близится счастье. Я есмь Спаситель! Вы именитей, чем душегубец, что был распятый вместе с Христом. Тот в ложь попал - а вы взмоете в рай. Как брáтину, знак словного, авраамова мира, сбагрим - ждите чудес. Поймите, мы не вещицу сбагрим, но - первородный мы сбагрим грех, Историю, Титульную Условность! Я ваш гид в вечность, я ваш Спаситель!

Он согласился:

- Вы мой спаситель. Я через вас лишь стану цениться... Вещь в каталогах; там моё имя... Плюс гонорар, блин...

Ники и сына, к радости, нет: сын в садике был; а Ника... Ника - не знаю, где моя Ника. Я выпил чаю; дал чаю гостю, и он чай выпил, стиснувши чашку в длинных неловких трепетных пальцах.

- Мне обыскать вас? - хмыкнул я барственно. - Вы меня не убьёте? Или смирились, что вам проценты, а не вся сумма?

Он приподнялся. - Я не способен... Я и сейчас пью - чудится: вы в инсульт, я дёру... В мыслях неволен... Да и нет толку: однофамилец-приобретатель ждёт Квашнина, вас... Вы не докажете, вещь продав, что вы чистый Квашнин, тот самый, ну а другой, кто с вещью, с этой реликвией, станет сразу же тот. Реальность. Я подчиняюсь. Вы, блин, и сами... - вновь он уселся, - ей подчинились и продаёте. Вряд ли хотели.

- Очень хотел. Ужасно!!! - Я удержался, чтоб не сорваться кубарем к Верочке, вопия, что хочу её! что приди - изнежу! А как отдастся и словь решит: я пленник, - я заявлю, что чхать мне теперь на Верочку и на словь. - Ужасно!! - Я влез на стул, чтоб махом из антресолей выудить сумку. - Вещь - лакмус лжи! - учил я, рыская в хламе. - Сгинет условность! Будет реальность как протоплазма! Вы в ней блаженнее, чем товарищ Христа Тит Ди́смас! Вы кстати, тоже, друг мой, ковали ключ к переменам. Фигуративно: от 'мерседеса', от губ красотки, от велеречий и идеалов, от форм и мыслей - вдруг в гомогенность, где только счастье... Да, чёрт возьми! Фальшь сгинет; Жизнь будет, Жизнь! - вещал я, шаря средь хлама, глядя на гостя. После пустился шарить второй рукой, повергая хлам вниз, под стул. Вдруг, вымолвив: - Где?.. - сойдя со стула, я сел на корточки. - Нет её.

Гость рылся в сброшенном хламе, рвал ткань обёрток и целлофаны. Чайник явил себя - старый чайник, медный, тяжёлый. 'Где она, а?! Блин, вот дела!' - Гость, сказав это, выбежал в комнаты, где искал по углам. Я с корточек не вставал. Я враз всё понял и захотел лекарства, чтобы забыться. Он возвратился: галстук помят, сам потный.

- Где?! - он рыдал.

Я вякнул: - Умысел сделал, чтоб ей не быть. Украли. Либо блатной с Кадольска, либо цирюльник, либо же вы... Нет, Шмыгов. Шмыгов звонил...

- Скот, - выпалил гость, - ваш Шмыгов!! Я, блин, такого кинул крутого, что мне песец... Где Шмыгов?

- В Лондоне... На Пэл-Мэл он... на Пикадилли.

- Как он провёз вещь, Шмыгов?!

- Может быть, не провёз, здесь продал. Может быть, что заказчик - с брáтиной в настоящее время. Либо провёз и продал, но за границей... Шмыгов из Швеции ввозит трейлеры и иной товарец. Электротехника.

- Скот он!! Я говорил вам!!

- Палец в рот не клади, - признал я, - Шмыгову.

Кнорре-Пáсынков топнул. - Как с протоплазмой быть?! Вы хотели меня в неё, наставляли, блин, ерепенились... А вы сами-то - идиот! Полнейший!!!

Он быстро вышел.

Я от Спасителя, Словоборца, Истины пал к небритому и больному слизню. Было так тошно, что стало сладко. Додонкихотствовал до войн с логосом - а закончилось, что всё бред, делириум мелкой твари перед сдыханьем? Я полз из кухни, так как и встать не мог. Он спёр брáтину, Шмыгов, в дни, когда я, идиотина, ездил в Квасовку, либо после, в дни, когда с Маркой я улетел во Владик... Как он старался спрятать вещь лучше, как он корил замок!.. Я не продал ни русскость, ни предрассудки. Я - вновь Квашнин; я в гибельных вязких смыслах... Мстился лоснистый и егозливый, пакостный ноготь Верочки... Тщетно: похоть усохла; похоть иссякла. Я выполз в комнату на раскиданный скарб: здесь гость мой яро пёр в избранные... Чмо будут, как и счастливцы, необходимо. Кто-то в 'феррари', кто-то красивый, кто-то в пентхаусе - кто-то бомж на свалке.

В зеркале встал старик с костистым сумрачным ликом. В дверь, не закрыв её, он-я вышел вон и побрёл по склонам меж урбанизмов (город сей на холмах стоит). Заприметив ларёк, где Анечка, я кинулся на пустырь, пусть чувствовал, что - зряшно, что не сбегу впредь: некуда. Стая псов стала грызть меня; я терпел и молчал, я звуком себя не выдал, хоть было больно. Позже, на рынке, я влился в толпы.

Вот, я на рынке! Словь, я готов на торг! Словь, слышишь?.. В строе мясных рядов был рыбный, где, на крючках и в бочках, и́скрилась рыба. Там была Ника... Шьющая эстетические сашé, играющая Баха и ренессансная Ника - рыбница?! Всемогущее Слово всем дарит участь! Ибо с начал бе Слово, Слово бе Бог! Пожри нас смыслами! Я есмь раб Твой... Нет, я пыль стоп Твоих! Я, недавно вся Истина и Спасение, - прах днесь!! Ника же - рыбница!.. Знайте, что, кто бы ни был, в Слове родится, в Слове почиет! Славится Логика, по которой Ты ладишь нас! Да ведут нас Смыслы!

И абстиненция, и волнение так меня сотрясали, что я бродил до сумерек. А потом я домой пошёл.

Дома - Анечка, пьяно-шаткая, но и Ника с нею на кухне. Там и мой сын был.

Я, порскнув к книгам, выхватил библию в чёрной матовой коже и, прислонив к груди, выбрел к ним с выражением, что идея: есть ли бог? - главная. Я был в хлам разбит и решил спастись пробиблейскими 'не судите', мол, с 'боже, милуй мя'.

- В госсти, - прыснула Анечка, - к вамм зайти, неттх, думала?.. Тут как разз Ребенику Сегреевну с Тошей встретилла и ка-ак вспомнила!! Обещщяли нам, Пай Михайлови, йи? Наврали?.. Библию уччите? Ой смешной!!

- Ка... ка... как вы? - Я заикался, словно отец мой. - Ка... как там мама?

- Сславненько с мамой, и с нашим маленьким. А и с вашим конешшно... он ведь и вашш, да?.. - И гостья двинулась в туалет, где крикнула. - Расскажу!

- Наш-ваш... Все дети, Анечка, наши, - с ходу смягчал я смыслы.

- Врётте! - Анечка снова вышла на кухню. - Ой, скокко ссору тута на кухне! Вы уежжаете? Вы богатенький? Вы оéврились, йи? Обáксились?

Я стоял с чёрной библией на груди средь рухляди с антресолей (кою я скинул в поисках брáтины), чтоб трёп схватывать и заглушивать. Гостья села, тронув свой локон будто у Барби. Ника дала ей чай-каркаде.

- Йи... Вкуссьненько! - лицемерила Анечка; но я чувствовал, что враньё - преамбула и сейчас дрянь скажет.

- Счасс, я скажжу... Попью чайку, да? По-ппю чайку... Изоппью чайку пару чашшечек...

- Да ты пьяная, - встрял я. - Анечка, хватит. Ты не в порядке... Может, такси ей?

И я шагнул к столу, где был нож.

- Неттх... Не фиг!! Я... пусть Ахмат везётх!.. Он соввсем и не мой, он с горр. Он имеет жену, Фатьму. Я - чикса... Тонкые нравацца горцу, бэлые. Бэлый тонэнкий... Пай Михаловичи, межж проччим, нас так не любит. Митю он продал.

Я сжал свой щит с крестом (стародревнюю библию).

- Венерика Сегреевна! Слушайте! Пай Михайлович... - гостья стукнула чашкой. - Сибочки!.. Напилася я... То скажу, что вы сссразу... Мне сирагетту!!

- Анечка!

- Вы - купить сирагетты... я расскажу счас...

Резко взяв нож, я ткнул его в книгу: - Видишь святыню? Враз продырявлю!! Ну, замолчи, дрянь!!

Я ждал и трясся. Крест мерк в обложке. Анечка плакала. И я, кажется, умер.

...................................................................................

Ожил в кровати. Стрелки не двигались. Но раз в окна закат, что ж - вечер? Сын у себя? С ним Ника?.. Вспомнилась Анечка. Я привстал. Беспокойство влекло в кухню, где всё случилось, чтоб убедиться, что дура смылась. Может быть, мстительность обернулась жалостью - не ко мне, а к Нике? Ведь и она мать, Анечка... но мать пьяная! Я, напрягшись, начал вставать... Опять уснул... Вновь пришёл в себя от шагов, но странных. Сын мой и Ника так не ходили... Вот ручка дрогнула, и дверь стронулась в ширь лица.

- Кто?

Дверь распахнулась.

- Здрасьте.

- Я вас не знаю. Кто вы?

Вместо ответа в комнату впала дева-нимфетка лет под тринадцать в красном свитшоте, в джинсах.

- Кто и зачем ты?

- Я сублимация звать, - сказала.

Вздев одеяло до подбородка, я заикался: - Так... так не может быть. Не могли тебя так назвать.

- Алина.

- Как ты здесь? Кто привёл?

- Тёть Вера.

- Но для чего?

- Не знаю. - И, подойдя, уселась с краю кровати. - Это записка.

- Мне? Прочитай.

Читала: - 'Вот мой второй дар, звать Сублимация или Ре-сублимация. Завершай, Квас, пошлый сей мир. С небес, твой Марка'... - И улыбнулась. - Он дядя Гоша. Мы с ним ходили в банк, в 'Макдональс'. Он обещал мне...

- Ты здесь давно?.. - Я сдвинулся и, в халате, вышел. Папки, где тайна, все на рояле. Найдены, то есть... Ника, выходит, тайна узнала и меня бросила, так? Сын с нею?.. Я встал к окну. Был вечер; снега не видно; флора в листочках; птички щебечут. С виду весна. Однако, хоть закат и смягчал пейзаж, норд, стылый как прежде, да пять по C трезвили. Месяц какой, май?

- Дата. Дату не знаешь? - бросил я, волочась к постели. - Май?

- Тридцатое. Апреля.

Май то есть завтра? Значит, болел я чуть ли не месяц?

Девочка села, стала ласкаться. Я ведь спаситель: истину миру дал, а не как Аврам, что дал умыслы, в том числе порчу дев познанием: 'И познал он Еву'... Я смерть Аврама! Я зачинаю Жизнь, увожу из лжи! Я русский с яростной, Л. Толстой рек, пренебрежительностью к условному. Пусть 'сей мир' ободрал меня, он и сам облез: в нём нет Ники, нет Родиона, первенца нет; нет Марки, нет очень многих, нет духа Жизни. Мир редуцировал, исчезал галопом. Вдруг мир потёк?!

Я тронул тело нимфетки.

- Ну, убирайся.

- Я позвоню? Меня заберёт тёть Вера... Телек мне можно? Можно включить? Там мультик. - Девочка встала.

Сумрак сгустился, город стал мрачен... Дрожь сотрясла меня. Не затем ли 'сей мир' скудел, что я сам кончался? Вынув из сейфа свой карабин, приставил дуло к виску. Finita. Я застрелюсь, плоть сгинет, словь перескочит в новых клевретов... И на здоровье. Я проигрался. Только пусть логос в ней (в должной вскоре быть Верочке, коя мне удружила эту Алину волею Марки), пусть этот логос вместо нотаций возится с трупом, ха! 'А Учителя жизни кончили', из евангелий. Этот текст про меня как раз... Палец лёг на крючок. Нажать - и ни мук, ни слови. Мне будет кукиш? Но, между прочим, и словобогу, что в рыжей Верочке, - шиш! Мчит битого наставлять?! Хрен, дудки!! Тот испарился! Тот в архетипах!!

Я ствол отбросил. Нет словам! Чтобы истина сгинула?! Чтобы мальчик близ Лохны напрочь иззябнул?! Мальчик ждёт!!! С сердцем, бьющим в виски, я выбрел, взяв карабин, влез в 'ниву'. Я - воин рая и Изначалия ― на войне!..

XIX

У анечкиного ларька я вылез и подождал, чтоб парочка отошла. Приблизился.

- Денег, Анечка, дай мне, сколько не жалко... Нет и моей семьи. Мстила? Ты отомстила.

- Вы бы пробили бедную книгу?

Я мрачно хмыкнул.

Пара дензнаков ткнулась в ладонь мою.

- Обманул, что помочь смогу. Извини... - Я увидел рядом с ней внука. О, сколько мальчиков!

На сидении я пришёл в себя и поехал. Ехал я долго.

В ночь с межрайонки съехал на поле в чахлой стерне близ Квасовки и катил по склону, выключив двигатель, в свете двух мутных фар... Разъезд в саду я счёл призрачным, как и сам прореженный будто сад... Закваскинский флаг левее вис над прожектором. Неужели он здесь, Закваскин, хоть и был ранен химией Марки?.. Вот и изба с раскиданным хламом; вновь были воры? Впредь не пущу их. Мой карабин здесь, здесь и мой мальчик подле ракиты! Думают, нет его? Есть!! 'Отцовская, - он сказал, - любовь?' Здесь мальчик, сходно и Истина. Если я не устрою здесь им приюта, словь возликует... Надо стеречься; странный разъезд в саду - знак опасности...

Я не спал. На заре стали тренькать птицы. Я посмотрел на пол, где увидел с сыном Антоном в прошлый приезд две стрелки... О, точно век протёк с той поры!

Вот солнце. Первое мая... Печь завелась; дым выявил, что норд тянет, как и до этого. Заговеев дым видит (как и закваскинцы); кормит скот свой - и видит этот мой дым, что справа через соседа... Но - мне к Магнатику. Я раз пять загружал дрова - прогреться. Спрятавши, чтó Серёня с Виталей, два обалдуя, выкрадут, если в дом проникнут, я шатко вышел. С запада, вспомним, квасовский выступ падал в разлог, куда я побрёл по склону. Снег испарился; вскоре здесь пал промчится. Палкой я вздыбил майскую почву, поверху мягкую, глубже - льдистую... Не шагай я в шелесте жухлых выцветших трав, в пленительных вешних запахах, в звоне чвикавших птичек, в смеси из солнца, голых деревьев, речки и прочего; плюй я в вещное, вроде факта, что с полверсты идти, я бы выл от боли... Оборотившись, я увидал: вон Квасовка и мой дом над поймой; выше три лиственницы... и фура, полная блоков? Нижней дорогой, что по-над поймой, груз не повозишь: рытвинно, узко. Знать, предпочтён путь верхний? Строится кто? Закваскин? Видел ли он меня, когда мы на него напали? Я им опознан? Вдруг меня схватят?.. Квасовский выступ... Встарь крепостца на нём стерегла шлях на юг. Через пару столетий шлях тот сместился, став магистралью; прежний - стал полем с конским щавéлем, крашенным кровью яростных сеч... Путь рода: от мужиков сквозь знатность - снова к плебейству... Ишь, 'Квашнины'... Кто, Вяземский патриотику окрестил 'квасною'?.. Нам по европам вслед за Петрушей Первым Кровавым - вот как бы надо. Мы - упирались... Лохна блистала в утреннем солнце. Паводка не было. По гнилому мосту, сквозь заросли, я брёл к ферме, слушая рёв. Шла бойня. Братья, Толян и Колян, при фартуках, убивали бычков с приезжими, что сдирали шкуры; рядом жена их - шлюха Дашуха... Кучею - печень, сердце и лёгкие. Трейлер был под загрузкой. А на столбе, хоть день, синюшно зыркал фонарь. Измазанные в кровь братья, пьяные, побрели к телятнику, мне кивнув... Магнатик был за столом в избе; купидоний роток его между взбухших щёк ел; был огромный синяк под глазом. Влив водку в кружку, он эту кружку мне пододвинул; вслед пододвинул и огурец с жарким.

- Брат, трудимся. Скотобоина.

- Ты освоил Москву? Сбыл мясо?

Он покривился вместо ответа.

- Помнишь, ты клянчил, - я продолжал, - избу продать? А могла быть дружба.

Он скалил гнутые внутрь рта зубы. - Нет, Пал Михалыч. Что там за дружба? Кабы нам с детства - это вот дружба! Есть дружки, - он признался. - Но заскорузли. А и зачем? Без пользы. Поговорить лишь для расслабухи. Общих дел нету... Лучше пей водку, больше не свидимся мы. А дружба? Я её, дружбу, сам помню в детстве. Да, может, детство лишь хорошо, не дружба... Нет, ты молчи. В кабак - вернее всяческой дружбы. Ну, на югá ещё, так, без дружбы.

- Мой лучший друг мёртв.

- Значит, помянем. - Он выпил водки.

Слышался рёв животных.

- Очень не хочет в смерть животина! - хмыкал Магнатик. - И, прикинь, я в Москву не дружить был.

- Дом, - уточнил я.

- В яблочко! Я хотел тыщ за пять купить, а продать за двадцать.

- Кто покупал?

- Кто? - вторил он в смехе. - Младший Закваскин! Я б ему домик продал дороже. С этим в Москву был.

- Я не продам.

- Сюда глянь... - ткнул он в синяк под глазом пачканным пальцем. - Это Закваскин. Чтоб я не спорил. Остервенился.

- Он не здоров?

- Кто?

- Младший Закваскин.

- Злой. Заговея гонит.

- Мой корень глубже. Квасовка мне - от предков.

- Нет, брат! Сказали: всё тут Закваскиных. И в газетах прописано, что Закваскины были в барах-боярах. Он тут столбы воткнул, что и Флавск основал Закваскин в тыща каком-то. Он нам внушает жизнь по поняткам... Бог с ним! - хмыкал Магнатик, слушая взмыки. - Я их прибил; всех... Царь тут Закваскин. Глаз мне разнёс, гад... Я тут всё продал и уезжаю. Да и тебе, брат, скоро конец. Он строит отель для немцев в ваших усадьбах. Зéмли его. Скупил он зéмли. Всё, нас тут нету. Есть лишь Закваскин. Он нынче думает за нас всех, брат. Ты продавай дом, так будет лучше.

- Здесь не один дом. Здесь наша вотчина, родовое гнездо, - прервал я. - Вижу, 'поняток' ты не желаешь? Но ты и сам знак. Ладишь спастись? Напрасно. Я вас давлю, все знаки, ибо здесь мальчик и Изначальное, - вёл я. - Нет, не уеду. Буду сражаться. Пусть врут, что тщетно, что дважды два четыре и, мол, два дня осталось, - только в агонии вдруг выйдет? Смерть есть сказать что? Смерть есть пик лжи, запомни. Где ложь на пике - там знаки сякнут, а вместо знаков Жизнь стартует. Но ты не слушай, это я так. Я жизнь коротал со словью, а понял что? Тип в библии спорил с логосом, с жутким логосным строем, с тем 'дважды два четыре', - спорил и помер. Спорить не надо! Кукиш под нос ему - вот как надо! Чхать на него, заушить! Спеть ему trrrrrrrь без смысла прямо в рецептор, пукнуть туда же! Заумь сильней слов... То есть Закваскин, стало быть, болен?

- Спрашивал, - покивал Магнатик. - Спрашивал. Покушались там на него в Москве. Но химией, потому не вышло. Бешеный ходит, красный. Пикни - убьёт.

- Ты б сам его и убил.

- Я добрый...

По возвращении, я попал в усадьбу с нижней дороги (мимо столба с табличкой, что всё основано-де Закваскиными при Грозном), с нижней дороги, той, что над поймой, а непонятная фура - с верхней дороги, мною накатанной за весь срок пребывания в Квасовке и какую в снегах мне отрыл Магнатик. Фура въезжала прямо в мой сад... которого сверху, с севера, обнаружилось, не было. Колеи между пней от яблонь, груш, слив и вишен, прочего, уводили в строй труб и блоков, свай и цистерн; поблизости был Закваскин с новой клюкой, в папахе 60-х (кто, дескать, продал, как он поведал в мартовский мой приезд, мне дом, три сотки, а не усадьбу). То есть де-юре соток моих здесь мало; и даже метры около дома могут быть не мои. Предвидя, что морок скроет всход Райской Жизни с мальчиком в пойме, я быстро двинулся к стройплощадке. Там Заговеев, сам в драной шапке, в ватнике, в валенках, с топором в руке, материл Закваскина. Тот, грозя клюкой, сквернословя, зыркал из-под белёсой, наполовину скрытой папахой, брови. Рядом толпились люди Закваскина-думца младшего, плюс Серёня с Виталей в их 'адидасах'.

- Ты в огород мой стройку?! - вёл Заговеев. - Скоро пахать пора, унавоживать! И соседу, гад, сад спилил? Будь вы там хоть министр - ворюги! В Флавский поеду! Там я закон найду! Пёс, побью трубу!! Мой тут целый гектар законный! Вор! Ты не смей, я с орденом!.. Ну, тягай трубу! - Углядев меня, он вскричал: - Михайлович! Ездют через тебя и строют! Им дай хотель, я - сматывай?! Дак ведь Марья тут! - захромал он к трубам.

- Глот бесштанный! - вёл Закваскин. - Тут ведь стройка. Потеплеет - роем ямы под фундамент. Что бузить? Масштабность на район, на область! Нам отель дай; будут немцы. Подь, Рожанский ли, Квашнин, за паспортом; свезём к нотарису, что продал мне все сотки. Ну, давай-ка.

Заговеев стукнул в трубы. Я встал рядом. Враг кричал, озлобясь... Странный класс имеется во лжи - охранников, качков, вахтёров с пистолетами, дубинками, ножами, зырящих в 'тéлек', любящих чтиво, давящих жвачку слов о футболе, женщинах, шефах, драках, разборках либо работах, где можно сходно быть при оружии, трепаться, жрать, лениться, пялиться в тéлек - но получать при этом больше денег, 'кайфа', лени, власти. Едет этот класс на службы и, в машинах, в электричках и в метро, зевает; а додрёмывает позже в офисах, при въездо-выездах, на проходных и в будках при шлагбаумах. Всё в них в дремоте, чтоб в час 'ч' проснуться и означиться; они стреляют, брызгают 'перцем', режут и тычут в шею вам шокер. А получив за труд, 'кайфуют'. Нет в них тяги ни к чему, лишь к дéньгам, пиву, 'траху'; нет иных страстей - лишь бить, терзать, насиловать. Расправа - их инстинкт. Для этого жрут, спят, мнут чтиво, зыркают в тéлек, холят дубинки и огнестрелы - чтоб, постреляв в час 'ч', явить себя из серости... Серёня встал близ нас, гнилой и подлый, - встал, конечно, с гнусной целью. Заговеев взнёс топор. Один из вражеских качков направил пистолет.

- Цыц! - Дед Закваскин придержал своих. Я вспомнил: в деле с Маркой он советовал нас 'в лес свезти'. - Ох, Гришка! - пробурчал он. - Жрал ты водку, пьянью сдохнешь.

- Ты трубу мне?! - отвечал тот чуть не плача. - Тут ведь Марья! И закон есть! Мой участок, пёс ты!

Дед Закваскин поводил клюкой. ― Курлыпа! Как тут Марья? Кликну с органов ментов; трубу разбил. Дурак! Труба ― как ты с избой твоей, пьянь, стóит! Тут моя земля. Рожанский понял и, учёный, не бузит, глянь... А, Рожанский? Дом продай, черёд пришёл. И дуй в Москву.

Я слушал.

Ст. Закваскин высморкал ноздри. - Мы не обидим, хоть твой друг пулял в нас. Дам сто долларов. Спец смерит, где тут ваше. Гришка, тоже... Тот гектар твой - как под стройкой? Коммунизм гнёшь? Орден на хер твой! Мне, как страдавшим от партийных и потомку, кто тут сёла основали, по закону десять га. Ты понял? Дуй, пьянь, в хлев свой да упейся... С первомаем! - пробурчал он и пошёл прочь, опираясь на клюку. Вслед банда припустила клином, отделявшим двор Закваскиных от заговеевских подворий. (В огороде Заговеева шалаш напомнил мне фиаско с 'распоследним целованием').

- Я думал, - вёл старик, - раз тут моя земля, тут Марье лучше, чем на кладбище под мономентом. С фермы вернётся, выполет грядку либо польёт что... - Он ткнул в трубы топорищем. - Марьи нет... Все померли!.. Закваскины? Они - не с нашей жизни, не с советской. Были вместе и едины: немцев били; целина там; космос; Братск; Магнитка... Там всё наше, что любили мы: народ, и Марья, и Надёна, с кем здоровкались у церкви. Вот, Михайлович... Закваскин поздравляет с первомаем, но он врёт, не их то время. Счас их время, чтоб на то, что своровали, дом для немцев; а они меня прикладом в сорок третьем, я малой был, навернули, - повздыхал он. - Что не стали власть советскую крепить? Чтоб воровать, Михайлович! В церквя́х, врут, правда? Лжа! Советские, мы церкви рушили, чтоб Бога вызволить с церквей, чтоб Бога в жизнь! Им надо, чтоб был заперт Бог. Коль в церкви пусто - то Бог всюду на свободе. Что Он в церкви? Он живой Бог. В церкви службы - Богу ковы. Службы эти все не Богу, а для слова. Как на мыслях у богатых? Церковь строю - значит, Богом заправляю, а попы ко мне с поклоном; средств не дам им - вмиг Бог меньше; и на службах вру про Бога, как мне нужно; Бог-то слабый... Я, Михайлович, считаю: церкви рушить - Богу польза. Богу мат милей стихиры с тропарями! Что, Бог в нотах? В соловьях Бог! Чтоб задвинуть, значит, Бога - строят церкви, чтоб на воле не мешал. А? так, Михайлович? - Старик вздохнул в слезах. - Я тут сыздетства, от отца рождён. Пёс гнать меня?!

Швырнув топор на трубы (знай, несчастный, что в земле близ труб не Марья, Заговеев обезумел бы), он захромал к избе. Пойдя за ним, я видел, как, надев пиджак при ордене, в штанах со стрелками, однако в валенках, старик впряг мерина в телегу. Нижней дорогой прибыл Закваскин вместе с Серёней и у плетня стал буркать:

- Гришка, шутишь? Стой. Куда ты? А не ехай!

Не ответив, тот сел боком на телегу (я сел рядом). - Тоись, едем быстро в город, к прокурору!.. Расскажу, как крал тут избы этот вор наш, грабил сёлы! Чтоб он сел, а не 'хотель' тут строил! - И старик тряхнул вожжами. - Ходь, мой каряй!!

Тронулись. Враг стал препятствием у морды мерина, насупясь. - Вот же, Гришка! Скор ты врать. Окстись! - Он сделал знак Серёне, тот ушёл.

- Ходь, каряй!! - Возчик тряс вожжой.

Закваскин вис на хомуте. - Пьянь, Гришка! По-соседски обсудить... Куда ты? - вёл он после, двигаясь рядом. - Шутки шутили! Сдвинем мы трубы. Чтоб я сосед подвёл? - Он вглядывался вдаль. - Ни в жизнь!.. Что злой? С похмелья? Спирту хочешь? Или водки?.. А пошёл ты, падла, на хер!! - вдруг сказал он и отстал.

- Я счас шутю тут! - Заговеев погонял в разлог. - Ишь, водку мне. Как словно я пьянчуга... Вор!

Тот брёл нам вслед.

В телеге, что тряслась, мы въехали в Тенявино, в Слободку, выходившую на Квасовку. Возница произнёс: - Власть сверху поменяли. Толку? Главно - нужным быть. Счас как: плевать, хоть сдохни. Вроде скот я. Раньше было хоть сурово, а душе зато давали; без души-то тьма, лишь горб гни. Как я жил? Я всей душой жил, друг Михайлович! Везде писали, что народ, он главный. Это нужно. Жизнь какая - труд сплошной. Народ, он трудится. Власть... Смысл в ей был, в советской власти! Тоись, вроде, мир я делаю: хлебá ращу и уголь рою. Строю БАМ. И космос... Счас другое. Счас я лишний; ковыряюсь и кривляк смотрю по телевизору. Счас рубль давай. Не думают, что я не скот лишь жрать да пить. Дай смысл, что я всем нужен! Власть была Советов! С этой властью я для мира тут пахал! Мне гордость та была, что я хоть мал - а нужен. И репрессии - не как теперь, что нет тебя и ты никто, а как бы нужен ты для исправления. Ты вроде не никто, а - всё. Кто дурень дурнем - и об ём забота... Смысл мне дай, что нужен я для мира! - распалился Заговеев. - Я без смысла человек? Дак, мерин!! Смысл мне дай, что мал - но мир вершу, что трактор мой всех кормит!.. Вор втирает, что лишь рубль счас нужен?.. Бегай, каряй!! - понукал он.

Мчали над яром. Слева - Слободка, ветхие избы, где не живут до лета... Дом, дверь настежь - это значит дом ограблен... Заговеев... Смысл ему... А ведь не смысл благ - Жизнь блага. Я-то постиг, что Жизнь блага... А толку?.. Вот и всё, что я подумал, глядя в пойму, в блеск вод Лохны... Крик!!.. рывок... Ржёт мерин... он летит, а вслед - телега... Я свалился в жухлых травах подле речки. Дальше в водах всхрапывал мерин с выгнутой шеей. Близ - Заговеев; кажется, мёртвый, рядом бутылка; а чуть подальше чья-то папаха вместе с клюкой. Закваскин-дед?..

- Сдох, сдох он!!! - истерил Серёня.

- Цыц ты!.. Дуй к ментам. Саида... Труп тут! - двинулась клюка. - Пьянь, дурень... Сдох.

Я вспомнил, как он 'мирился', вис на оглобле, этот Закваскин... Он и за нами шёл, как знал... Бутыль?.. откуда?.. Плюс тот крик, что мерина пугнул.

Убийство, без вариантов... Дальше, чуть выше вдоль Лохны-речки, за ивняками, мой бедный мальчик с всходами Жизни. Здесь же - фальшивый гибельный мир...

Саидов. Вместе со 'скорой'. Он вопросил: 'Гатовы или ушибся и не гатовы мнэ атвечать?' Готов. 'Как ехалы'?.. Закваскин буркнул, что мы ехали, 'побив все трубы'. После чин опрашивал свидетелей. Ржал мерин.

- Мы-то с Виталей в гости шли, к дядьке... Шли себе тихо, вышли к Слободке... Этот навстречу, сильно бухой был... и из горлá пил...

- Мерин... Убейте... - пробормотал я.

- Он был бухой! - все врали.

Чин: - Скажите вы.

- Я с малых лет знал Гришку, - буркал, супясь под папахой, дед Закваскин. - Он, пьянь, водку пил запоем. Тракторист был с орденом - а водку сильно жрал, с мостов летал... Зачем я тут? А как? Бок о бок жили. Ноги крутит, но припёрся. Он мне трубы бил с вот этим. Я им: стойте! на хер бьёте?.. Им бы в морду... План имеем. Трубы чьи? Завода. Этим, - ткнул клюкою он в юнцов, - с труб польза, при заводе будут вкалывать. Как обновим завод - ты сам с майоров в подполковники подымешься. Ты понял? Вот что трубы, а не просто... Эти пьяни в Флавск за водкой навострились. Не доехали. Я сразу же в милиции, в больниции... Квашнин? Сосед мне, но с Москвы. Он что? Ничто мне, хоть, пьянь, тоже бил мне трубы вместе с мёртвым. Гришку жаль. Подох ведь. Жаль... - Сморкаясь, старый кончил: - Сын у Гришки. Сообщить бы...

Чин кивнул.

- Что было? - повернулся он мне.

- Бутыль подкинули. Как было? Ехали, внезапно рядом крикнули, конь дёрнулся к обрыву...

- Ест свидэтели?

Я промолчал. Что толку в объяснениях? У нас с ним разные наречия. Мне 'мир сей' с детства чужд, с пор мальчика 'семи лет с половиной', мной убитого, мерещится; в итоге я постиг изнанку 'бытия', как пафосно, претенциозно мировой фарс кличут. Что б ни сказал я - зря. Чин в крепких связях с бытием; они дают ему 'скот, сикли и рабов'. Раз я мешаю - значит, враг ему. Тем паче что словами словь не победить, я понял. Тщился открыться Марке и Нике да и всем прочим - безрезультатно. Я побеждён; я дохну; надо молчать.

- Дай паспарт, пьянь.

Под солнцем, в грязных поблёклых высохших травах лохненской поймы, подле обломков старой телеги и под всхрап мерина в речке тянется битва. Стоит напутать - я пропаду.

Чин глянул в паспорт. - Тэк... Пэ эМ Квашнын Масква... Пил водку; после бил трубы; был съезд в авраг, убийство. Что будэм делать? Будэм сажать, да?

- Мерин страдает, - проговорил я.

Чин взглянул на Закваскина.

- Хер с ним, - вёл тот, насупясь, - с этим Рожанским... Или Квашнин он?.. Все человеки. А за убыток сын мертвяка заплатит... Этот пусть едет. Нету претензий. Он осознал.

- Сагласен. Вам пратакол вот.

Чин, дав мне бланки, вынул 'ПМ'. Несчастье мнилось терпимым до смерти мерина. 'Каряй' мерин убит был. Сходно и рай пал, дабы взамен взрос ад.

- Конь мой пусть, - буркнул Закваскин, - то есть конина. Сыну подарок - битые трубы. Завтра приедет... Что, умник, понял? Лишний ты. Всё, подачничал... Сын вернётся, даст за избу пять баксов, да уежжай. Ты понял?

И - их не стало... Я брёл у Лохны сквозь ивняки и вётлы, крытые пылью зимних напастей. Воды журчали, хлюпалась выдра. Солнце слепило; но я заметил, что надоедливый голый свет как скис; норд сбился, часто мотался с юга на запад. Что-то менялось и назревало... Брёл я вдоль речки, и это важно. Что, все дороги, мол, в Рим? В умышленность! Бездорожье же - вектор в истину. Оттого Россия сплошь бездорожье и оттого мы не в лад всем прочим. По Августину, surgunt indocti rapiunt caelum... Я выбрел к месту, где мёрзнет мальчик. Здесь, под ракитой, в ветреном марте, в тёмных снегах у Лохны, я с ним общался... Места я не узнал: фекалы, пластик, бутылки, стёкла и кости; тальник повытоптан, штамб ракиты дымится... Я бесполезно тёр по пятну - открыть текст 'Митя и Папа'. Буквы обуглились... Я поднялся к избе, почувствовав: всё на мне сошлось и случится, стало быть, раньше, чем рак дожрёт меня. Здесь померятся морок с ИСТИНОЙ.

XX Авраам

В избе своей я присел у окна. В углу, в иконном, встала фигура в куколе выше как бы хитона или же рясы. Это Серёня (либо Виталя) с целью убить? Нет, личности ни при чём. Шваль действует не сама, но в слове, но по понятиям и идеям, то есть по промыслу.

- Я Аврам-Авраам, раб. Я пастырь множеств и, одноврéменно, Саваоф, Иегова, Адонай, Христос. Зови Меня Авраам. - Он дрогнул и изошёл близ. - Логос Мой инструмент.

Он сел за стол (я против). Нас закружило.

- Раб! Нет времени ни пространств, - изрек он. - Был рай как истина, ничего больше не было. Я задумал мой Собственный мир, Приватный. Ты это понял и стал мешать Мне! - Видя, как я страдаю в приступах боли, он рассмеялся. - Бедствуешь, страждешь? А посягал на проект, Мне нужный и воспеваемый мудрецами?

- Я не желаю! - стал я вставать. - Я Истина!

- Ты ни капли не истина... - Он повлёк стол к себе, как скатерть. - Был ты условным - им и останешься, не как брат твой, спасшийся в придурь... Мнишь, что ты волен? Роль твоя, чтоб, отлит по слову, ты красовался как словоборец, да и подох, тварь! - Он стукнул в стол, кой вновь стал твёрдым. - Был ты не первым, уразумевшим, что мировые язвы родом из слова, не от природы или инстинктов. Мнишь, что вне слова сразу же рай? Действительно, вне слов истинней. Но туда путь заперт. Вам не уйти от смыслов, и вы пожизненно суть ряд слов, текстовка. Вы - то, что сказано, вы свал слов и идей. Где слов нет - там нет и вас, там общая протоплазма... Раб, опиши, как бился с логосом-словом, то есть с законом, нормой, идеей, с мировоззрениями, с рассудком, с образом мысли, всею культурой! - Он усмехнулся. - В миг, как опишешь, - то, что покамест Мне неподвластно и безымянно, станет у-словным и Я простру над ним Мою длань!

Стол сгинул, мы завращались друг против друга.

- Болен, убогий? Вылечу, хочешь? - Призрак похмыкал. - Я могу оживить и первенца, и того, какового, якобы истинный, ты убил давно, в малом возрасте, лет семи с половиной. Ты словным не был в детские годы. Да, ты был донностью, ты не ведал зла и добра. Он жил бы, твой одноклассник... но - ты в живот ему сунул ножницы, ты, не знавший добра, а попутно и зла эдемец! Ибо эдем, в каковой ты рвёшься, вовсе не добрый. Рай, он недобр, Квашнин! Там добра нет вообще, как зла. Там сумбур, там смутность, там непостижность и турбулентность. Ибо лишь Я царь блага! Будь Мне слугой, несчастный. Ты стал один. Нет сына, Ника сбежала... Стой! - возопил он, так как я встал. - Сядь!.. Сдохнешь - Ника родит от Марки. Связь их случилась, глупенький, раньше, чем ты нашёл следы на Миусской. (Я застонал). Мнил, дружба? Знай, между ними вовсе не дружба, но между ними связь. Какая? А половая!.. Вдруг от него, - гость хмыкал, - первенец Митя? Ты ведь не спас его; ты свой скарб сберёг. Ты не спас его, осознав: не твой. Будь твой - ты бы всё, тварь, отдал. Ergo, выводим: ты лицемерен. Вёлся ты словом, а не любовью, сущностью рая; ты жаждал сикли, скот и рабов, ничтожный. Ты и любви не жертвовал, но и туп был крайне, дабы стать избранным. Червь, чмо, сявка, ты, раб, не Мой, не рая! Даже не Ники, коя для избранных! Я есмь вождь их. Вылгав условный мир, сами мы вовне лжи, в эдеме. И мы присутствуем здесь лишь видом, дабы пасти вас. Вы глина опытов, и словь жрёт вас. Вы - производное нашей самости, алчб и Библии, кои наш феерический путь во власть!.. Ты Ники не был достоин... Плачешь? Что сантименты, если вы в фальши? Всё в фальши - фальшь. Что в слове - то не от истины, то обманчиво, раб, условно... Ника, in brevis, путалась с Маркой. Он познавал её: и познал он Нику... Он не любил тебя, он был враг тебе. Марка Нику, делаем вывод, у-пот-реб-лял... Ты вакуум, ты ничто!

Он лгал, я понял. Ибо не стал бы призрак, будь я 'ничто', торчать со мною... Что же влечёт его в моей якобы 'малости', если он вдруг пришёл, бог Слова? Он меня провоцировал, но я вник, что не должен и писк издать. Пусть он царь всякой вещности, коя им обозначена, но кой в истине нет, я вник, что всё умысел; я же - истинный и не выдуман. Также пусть я один восстал - но ведь в истине нет ни качеств, ни мер. Выходит: всё, всё восстало? всё Изначалие? И во мне одном он нашёл не ничто, а ВСЁ, МАКРОКОСМ, ВСЕЛЕННУЮ?! Чтобы выяснить больше, я покивал: мол, слушаю-повинуюсь.

Он вдохновился: - Я с тобой - из приязни к частностям, а ты частность, мелочь, блоха!.. Раб, слушай! Я сделал Личный Частный 'сей мир', Я правил. Сбой приключился в эре 'Тиберий'. Вздумали, что не сикли нужны... Ты понял, чтó смыслы стоят. Мало что. Ничего не стоят. Но! Я посредством нужных мне смыслов миром владычу. Так, Я принудил вас дураков жрать шлаки: шлаки Я сделал функцией пищи. Вы жрёте смерть в убитых вами животных. А этим самым вы помогаете Мне жизнь мучить и обусловливать. Все вы Мною умышлены - а умышлены вы смешно. Я тешусь: истина княжила - и вдруг нá: жрёт падаль и в сексе чешет себя собою. Что же до сбоя, это был бунт, большой бунт! Но бунт уткнулся в скропанную Мной 'истину' Иисуса как Словобога, где и заглох. Внимай, раб! 'Сей мир' есть зло, учил Я, и в нём есть смерть - зло зла. Христос врал: кто слову предан, тот не умрёт. Прельстились... Ты же - знак сбоя этой приманки, знак, что грядёт шторм страшный и он в России, в месте исконного, так сказать, посконного... Как же! Вам дайте сущность, подлые твари! Слово - пустяк вам! В жажде бессмыслия лишь у вас, болванов, от смысла к смыслу - дикие дали, что не обнимешь. Боретесь с логосом; логос вам не идёт в мозг; он в вас натужно. Я развожу в вас смыслы, ибо Я знаю, чтó вы затеяли. Вы среда, в коей Жизнь, восприняв слова, выдаёт их фальшь. Вы факт, что возможно быть и без разума. Значит, следует вывод, - слово излишне. Вы - апокалипсис для Моих прожектов. Но - Я упрямый! Я извожу вас муторным женским, кое есть рай почти, лишь без умысла как Греха Примарного, без Меня то бишь, ибо Я Первоумысел... Ведай! Женщина липнет к умыслу, дабы слиться с ним в рай. Но и Грех Первородный тоже часть рая, так как в раю всё было - и Грех Примарный как Первородный. Женщина маткой множит идеи, смыслы, концепты, кои плоды Мои. Ты уже был бы Мой с нимфеткой; дар Марки - смерть твоя... Но! Вы женщиной не прельстились; вы вырождаетесь и тем самым смыслы не множите. А познание, - что в плодах от женщины, - вы смываете в случках, скорых и пьяных. Вы пьёте водку, чтоб гробить смыслы, кои внушаю... Зря!! Уловки вам не помогут, как и ваш мат, чем сводитесь в одурь вашей, раб, 'истины'. Будто вы, твари, знаете, в чём она?! Надмеваетесь в пьяной, райской-де тупости?! Русский - райский-де?!.. Нет! Вы падшие! Безвозвратно!.. Истину хочешь? - Он, сбросив куколь, выставил алгебру цифр и знаков; после продолжил: - Нет Авраама, шедшего из Харрана-де в Ханаан за богом, как написал Я. Жизнь была! турбулентность в красках и в музыкальностях! Я назвал это 'рай, эдем' и внушил первородный грех как суд рая. Понял? - Он усмехнулся и водрузил свой куколь, спрятав им формульность. - О, не рая Я жаждал! Я возжелал мир частный, личный, приватный, где только Я бог!.. Рай с вами рядом. Стоит вам сбыть словь - и вы в эдеме. Но так не будет... Знай, вашу русскость скроют асфальтом! Логика стала сутью вещей! Знай, истинен только Мой мир в этой вот логике! Я сверхъистинен с Личным даром! Дар этот в том, раб, дабы от Жизни Мне обособиться и дерзать Своё! Вот он, Мой иудейский дар! СТАТЬ. ВИДЕТЬ. СОБСТВЕННОЕ ХОТЕТЬ. СТАВ, вырваться и явить всем: Частность всесильна более Истины! В Жизнь влить Частное как Историю - и Историей Жизнь смыть! Вот славный Мой первородный, Мой авраамов дар - дивный и вас манящий! Дар воли к власти всем вам в досаду! Ибо евреи мир учиняют и изменяют гоям на зависть!

Я помрачнел.

- Ты знак, что Христос не понят: им Я поверил Свой смелый опыт, дал понять, как вы жили бы, кабы делали по Христу; открыл вам, что нужно делать, чтоб Я исчез. Глумился! И доказал: вы пали, вас не исправить. Истина скисла и не вернула чаемый рай! - Он гаркнул: - Не за-хо-тела! Не захотела жить по любви в ликующей гомогенности! В тексте от Иоанна Я, смеха ради, дал вам подсказку, искренне ляпнув, чтó 'бе в начале', что всё возникло лишь через слово и что без слова нет ничего, что стало. А 'стало' - мерзость, гон, травля Жизни. Вам бы ответить этой подсказке сломом былого образа мысли. Вы не сумели. Истина скисла... Всё для чего, раб? Дабы Мне властвовать, говорю. Власть - сладостна! Точно так же и женщину, вид рая, приобретают властью, насилием!

Я увидел Миусскую, Маркин чёрный пентхаус, Нику и Марку в чёрной постели... Он мне явил их и продолжал:

- Так будь же, Квашнин, мессией! Вскрой корень зла зла; скажи, отчего мир страждет и изнывает, и почему иззяб твой мальчик подле ракиты, и как избыть боль. Подь и витийствуй под Достоевского, кто тащил всех в мораль, скрёб в мыслях, плюхался в бездны и с исступлением воздымал штандарт с Христом, терзался всяким пороком, верил идеям и, в результате, скольких поймал Мне трюком морали! А, раб, мы знаем: он был враг истины, из познания зла-добра спев идола, - он спел идола из Греха Примарного! Мысля в рамках зла и добра, он хвалил добро и охаивал зло; он делал, как повелит мораль и логос, автор морали, кой Мной придуман! Он удвоял фальшь, рылся в ней рьяно вплоть до падучей, маясь до корчей 'злою' семантикой, чая 'добрую'! Он вознёс, возвеличил фикции!.. А тебя прошу: истребляй мораль и дави слова! Обнажай суть! Выдай, как мило, благочестиво жили в эдеме - и вдруг повергнулись в бытие. Яви вред смыслов. Ибо недаром вы 'русь святая'! Пусть вы не зря в грязи, где, считаете, ЖИЗНЬ. Твори, раб, смыслы - смыслы бессмыслия, бей словь!

Резко запахло гнилью...Я дотянулся до карабина и вдруг постиг: он призрачен, карабин, как всё, что лгал Аврам-Авраам... Нет, вымыслом не убьёшься. 'Мир сей' весь вымышлен. В лжи всё кажется, и Аврам-Авраам в начале войн до сих пор. Он вовсе не победитель. Будь во мне клок от истины - это значит, что я вся Истина, вся Бескрайность, всё Изначалие, с каковыми он в эпилоге нашей с ним битвы словно в прологе! Чуя крах, он прельщал умерщвлять слова, дабы спрятаться во вселенской сваре слови отжившей, старой, фальшивой с, дескать, неложной, новой, активной. Что хочет править - лжёт и творит мир фальши. В целях господства, лживый Аврам заволок нас в библию, где мы влипли в лживые тексты; нам их стереть пора.

XXI

Утром сын Заговеева звал рыть яму. Я согласился.

Был мглистый день; шёл снег; мы рыли. В девственной глуби виделись черви и тихоходки, также личинки всякого рода, корни набухшие; Жизнь роскошно там двигалась... Привезли красный гроб с лицом, вопрошавшим: чтó же, ответьте, я был такое? Крышку приставили.

- А, Михайлович, помогите мне мать забрать с огорода. Ну, где зарыли вы: вы, ваш друг и отец. Я продал избу... Закваскиным.

- Нет там матери, Миша.

С кладбища мы отправились в Квасовку. Дуло. Но дул не норд, как прежде, а ветер южный; он сёк нас снегом. Мы постояли в месте падения, подле тальника, подле лома телеги; вóрон стыл на торчавшей кверху тёмной оглобле.

- Как так?! - вскинулся парень, громко рыдая.

Мы, сев в избе, томились, глядя на роту пыльных бутылок рядом с кроватью, где спал покойный. Водка - наш нац. напиток. Ингредиент - ржаной хлебный спирт, настоянный из сортов русской ржи, разбавленный ключевой водою в 40%. Водку пьют штофами и корчагами, плюс в бутылках... Добрая царица, свет-Елизавет, пьёт и веселится, а порядка нет; нет, нету... Пьют, чтоб забыться... Федька Пожарский на государевой службе заворовался, пьёт непрестанно, стал без ума совсем... Пьют, чтоб мозг не командовал... Преогромного росту Квашнин пьяным делом убит... Хреновина, что про водку, выскочила с тьмой в мозге. Я, пошатнувшись, глянул на стол, где парень ставил бутылку.

- Вы ведь уедете?

- Я?.. Не знаю... Был твой отец хороший. Миша, помянем.

- Как же! Всю жизнь пил! - Он опростал стакан. - Мучил мать и себя. А мне он что дал, а? Я не женился бы, до сих пор жил бы здесь, в проклятой этой грязи.

- Здесь корни, - вёл я негромко. - Выгодней в истине не иметь, чем в лжи иметь... - Спеша из умственной тьмы, я взял, - нащупал, - полный стакан и выпил, не понимая, чтó в моей голове, откуда вздор про 'царицу Елизавету'. - Он был убит, - изрёк я.

Сын Заговеева обхватил бутылку грязной ладонью.

- Я, Миша, прямо это не видел. Я слышал крики. Крикнули мерину, вдруг и громко; там до обрыва чуть больше метра. После Серёня вместе с Виталей...

- Всех их прикончу!! - зло взвизгнул парень.

Я подытожил: - Это Закваскин. Старший Закваскин... Сказано, что словь множит грех, что власть слова в роли законов ширит и ширит криминогенность.

Встав к окну, он уткнулся в раму. - Младший Закваскин всех увольняет... Я поздоровкался с ним - не глянул; с детства знакомы, с первого класса... - После 'Мишатка', как называл его Заговеев, выдавил створки рамы наружу. - Душно... В городе нет работ; куда нам всем без завода?.. Дачу думал держать тут... Он дал мне деньги, и я дом продал. Младший Закваскин рулит! Если уволит - как и куда мне?.. Вы, кстати, тоже: 'корни' да 'корни', - сами в Москву... Магнатик, чтоб все допёрли, кто нынче главный, был им отделан. И чтоб я против? Я вот храбрюсь - а продал избу со страху... Глубже подумать - всё у нас сбыли! Где Русь, сказать? В офшорах!

- Что есть Россия? - вставил я. - Ты представь пядь Жизни в море понятий: прелые листья, небо и Лохна, мальчик иззябший... Но это больше, чем вся условность. Больше, чем космос. Это тот веер, что ныне сложен, но, развернувшись, он всё затмит!.. Аврам внушал, что зря я храню пядь Жизни. А ты поверь мне: веер раскрыть пора, и давно! Ich senseo, над пупком дев чисто... - вдруг я сболтнул.

Он сел у стола, скривившись: - Есть тут жидки...

- Весь мир их, - нёс я в горячке, - рода Аврама, кто сочинил 'сей мир'. Мы - куклы... и по своей вине! Внять бы, что 'сей мир' лжив, не верить... В нас мало веры? Так вот пора бы веру уменьшить - вот что нам надо, дабы понять, что 'мир сей' есть фикция, что идти пора не вперёд, а вспять. Час пробил не возносить Христа, а... В женщине путь в эдем. Знай, Миша, это Аврам Христа сварганил - 'опыт креста' - и женщину... Я в беседе с ним вник в суть женщины: это Жизнь, и не просто Жизнь, а Эдемская. Оттого-то в нас гнев на них, если те не кротки: опыт бунтует! Женщина - опыт. В ней претворяем грех первородный. В чём грех, знаешь? В том, что Аврамом 'познана Ева'... То есть в калеченную, - взять грудь, что вздута с пакостной целью вскармливать смыслы, мелкие кости, чтоб лишь поддерживать в ней опыт, хилые мышцы, чтоб не сбежала, кровь от злодейств в ней, нами творимых, - мы в неё рвёмся! В женщине - то, что сделано с Жизнью. Секс - ход Аврама. Секс - аллегория, где Аврам - волящий, дескать, субъект; а женщина - это Жизнь. Аврам рассекает эту вот Жизнь на выплоды, чтоб свести её в принципы, в идеалы, в смыслы, в концепты, а напоследок в цифры Аврама... Знай, он из цифр составлен! - чтоб Книга книг порушила Жизнь, убила Жизнь математикой!

- В Квасовке, - встрял он, - нет баб и женщин. Где же здесь истина?

- Где? Горят огни! - Я завыл от боли, что нарастала. - Женщина!! Рушится иго слов и смыслов! Век распинали плоть - но триумфы этой вот плоти будут мгновенны! Да, я проигрывал бой как пол-. Как целое, женщина и мужчина, я одолею! Я не уеду. Буду здесь, чтоб огни не гасли!.. Если увидишь странное, - на полях, во Флавске, около Лохны, - ты не пугайся и не хватай нож. Там я и Ника как андрогины. Впрочем, любая... Здесь не персона... можно с Дашухой... - Боль пожирала мозг, и я трясся. - Он, подлый, создал их и нарек... Dic quaeso, utrum deus non sit auctor mali?.. Истинология... Три-три-три, два... Кант колобродил с ворохом 'критик' по Кенигсбергу!!! - взвыл я опять, следя рыск формул, смыслов и символов. - CuSO4 + FeSO4 + Cu... С детства жаждал я крови, трёх... нет, семи с половиною я убил его... cos x + c + с 2 √ xy + c + с + c ≥ 2π y1 равно f1 (x0) = lim intellectus intention cognition. Девство было в раю полнейшее! А Адам есть Аврам. Он начал проект, в кой вставлен Адам и... Нас, русских нет, считай, но мы есть... 2222459 < 7 кошмарно есть, Миша!.. Люди нечистые, но, однако, у девушки... Взвейтесь! не означает, что существительные суть чтойность. Девство к тому же... Он сотворил их, женщину и мужчину!

Сбой продолжался... счастье приблизилось... Я входил в сад рая!

- Женщины!!! - выл я. - Как отыскать их? Истина не узрит пол-, секс-, половину, half и dimidium; ей дай целость, двух дай... Прочь познавание! 'И познал он Еву'? Это стоп, хватит! Он ведь не Еву и не мадонну или ещё что... Ева, чёрт, - жизнь, Жизнь, ЖИЗНЬ была, и он стал её... Не Адам, а Аврам как первый из первоумыслов испытал к ней похоть, чтоб сотворять её под себя - увечную, в декольте на шпильках, слабую, неустойчивую форм-функцию, то есть то, что легко, взяв, трахнуть (то есть 'познать', научней), дабы питать сей плотью смыслы. Нет её - и Аврам исчезнет... О, я спасу рай, дайте мне женщину! Но не так, чтобы вновь с ней нянчились и ей льстили, ей романтически поклонялись, с ней достигали, дескать, экстаза, в коем, мол, правда. Это всё было, было и было, было веками! Но не спасло. Ухудшило. А отсюда вопрос: в чём порча? В похоти знать. Что? Жэ! Решись её не хотеть - конец. Нет похоти как толчка к познанью - вмиг нет аврама и первородного нет греха. Вмиг рай!.. У нас есть вопрос к авраму, кто сеет фальшь... - Я встал и мотнулся к двéри. - Женщина будет - соединюсь с ней. Так и пойдёт...

Я смолк: ведь он меня не поймёт.

Что знал он? Что, погубив отца, разочлись с ним, дав мзду за дом с усадьбой, за каковой убили. В нём только страх с привычкой мнить, что властный давит подвластных во благо 'дела', кое в создании столь великого, что поверх суда. Здесь построят отель, он знал, - перед этим царственным 'делом' никнут все жертвы, сколько б их ни было. Подставляй нос бьющему и, в Христе, дай топтать себя, если нужно якобы 'делу'. Он здесь пил маясь, что хоть обязан мстить за отца, но - 'ссыт' до дрожи. А оттого играет, что не обижен, что он лишь продал дом и что он здесь с психом, врущим о бабах, вместо чтоб тупо, мрачно напиться и материться, а после мчать во Флавск, в квартиру, в ней под 'бухлишко' жечь телевизор и, на другой день, руки убийц жать, мысля, что, если сдался, то не уволят и он до гроба может актёрить, что, дескать, не был в некакой Квасовке и не в ней был зачат отцом, какового предал.

- Что вы про баб мне?! - взвизгнул он нервно. - Ссу, да? боюсь, да?!! Хрен им!! Я их... А в зад их!! - Страх его вышел дерзостью. Он принёс керосин, взял спички, чиркнул одной со смехом по коробку и бросил. Вспыхнули тряпки. - Хрен всем им, ясно?! - Он испарился.

Я из своей избы, куда сразу ушёл, наблюдал развитие, кульминацию и смерть зарева. После вырвало, будто я переел. Все сгинули; я один на один с Аврамом. И умираю раньше прогноза от эскулапов.

Я обречённо сел у окошка, и сердце сжалось: снег покрывал мир, - этакий саван... Надо закончить быт по Авраму и застрелиться. Ибо нет женщины, чтоб войти с нею в рай. По правде, даже была бы - я бы не знал, что делать. Но, скажем, даже и будь она и я знай, как быть, согласилась бы женщина? Вряд ли. Взяв карабин, подумав, я суицид отставил и пошагал во Флавск оформлять усадьбу. Тонкий слой снега плакал и таял, капая с крыш, с кустов, с деревьев подле дороги. Небо суровилось. Заговеевский двор дымил... В Тенявино, я, упав в грязь, понял, что не дойду. Вернулся.

- Вы, суки, дом жгли? - рыкал Закваскин.

Я, сидя в 'ниве', ждал сперва, чтобы 'КрАЗы' через изрубленный сад мой съехали к стройке. Снег, валя, залеплял стекло; две щётки нервенно дёргались... 'Нива' тронулась. В Флавске - битый асфальт под снегом... Администрация... триколор на ней... Тормознув у джипа шесть, шесть и шесть, я понял: младший Закваскин здесь, а значит, я не добьюсь победы. Мне секретарша: 'Кто вы? Нельзя! Шеф занят! он с иностранцами!' - но случилась вдруг немка с чёрными и живыми взорами, та, что путала экстерьер мой с Хорем, помню, на кладбище. Я тогда ей грубил бестактно.

- Оу, герр Квашн'ин! Звать Хоррь вас? Оу, звини́те!

- Боже, я рад вам, - ляпнул я искренне.

Безупречная и без никиной зыбкости и размытости, вся она, - в чёрной маленькой юбке с чёрным жакетом, с чёрными туфельками, - конкретна, внятна и чётка формой и стилем. О, ваши канты, моцарты, 'мерсы'! ваш умный вид, Европа! Ибо вы логос - мы же бессмыслость. Мы Das Russentum... То есть мы русскость, дрейф без компáса в полную дурь? Не знаю. А как дурь - логос, ясный ваш логос? Как неспроста мы гнём своё в смутном даже и нам?

Я, видя, что её зубы рóвны, что чёткий образ с чётким визажем, с чётко подчёркнутыми глазами, с ясной, отмеренной этикетом и симметричной милой улыбкой, остепенит меня, взбодрился. Надо польстить ей.

- Вас зовут, фрейлейн...

- Мáргерит.

- Помогите мне! - Я навис над ней, чтоб не дать рассмотреть щетину, бледность, разбитость и алогичность с ходом в безумие в моём облике. Я пожал ей руку. - Können Sie helfen? 'Du bleibst doch immer was du bist', - вспомнил из Гёте.

Взор был улыбчив. - Я переводчъица... зд'есь мой шеф... Вы роственник герр Закваскины?

Я кивнул и рванул дверь, чтоб пропустить её. Мы прошли в кабинет, где пахло бизнес-Европой. Пять випов стыли с красными рюмками; Зимоходов, с корпусом шкафа выше коротких толстеньких ножек, в сейфе копался. Слева - Закваскин, апоплексичный, с мертвенным глазом, в галстуке.

- Господа, господа, отметим! - И Зимоходов бодро представил красочный бланк, но смолк, увидав меня близ немки.

Все повернулись.

- Darf ich mit Ihnen sprechen? - выдавил немец. Мáргерит отошла.

Закваскин, глядя в пространство, начал отрывисто, сипло, сбивчиво, о реформах с выходом 'в мировой базар', о дружбе, что 'поимеет здесь, в Флавске, баксы', и о контракте, что заключается 'типа, к выгоде'.

Зимоходов скользнул ко мне и спросил, что нужно.

- Мне узаконить нужно усадьбу.

Вышли в приёмную. - Свет, выдь пока, - обратился он к секретарше, после продолжил: - Нету возможностей... Помню, вы были с другом, там, ну, на кладбище... Но всё стало иначе. В Квасовке стройка. Дело районное, областное.

- Стройте отель ваш на пустыре.

Он некал: - Это никак! Закваскин. Младший Закваскин. Сильно влияет в Флавске и в Туле. В авторитете. Випный.

- Он из бандитов. А Заговеев, кстати, убит. Закваскин...

- Эк вы... Не надо! - взмыл Зимоходов. - Есть протокол, как было. А Заговеев пьяница... - Он в столе секретарши взял сигареты и обернулся. - Вы не простой... Короче, я был бы рад содействовать. Мы страна, что вы завтра в ней президент... Пока же... Кто этих немцев нам сосватал? Кто пришибёт меня? Закваскин. Это как пить дать... Я не могу, поймите. Я, узнав, что вы наш, проникся. С детства Квашнинские те сады, легенды... После вдруг этот... Я же - замаранный, я из старых властей, мне шатко... Квасовка сдулась. Всё; её нет, считай... - Зимоходов курил поспешно. - Младший Закваскин кто? Бандюга, но в свите думца из 'ПэДэПэ'. Он в силе. Я - кто? Никто был. Я по селу был; нынче я в Флавске вроде как главный, пай на заводе, пай на полях. Не грязь гребу, а могу хоть в Лондон, стал господином. Будет Кремль ваш - приду. Покамест... Тут оно как? Не слямзил и не украл - не жил. Я власть! То Туле делал поклоны, чтобы любили, - а вот теперь в рот Тулу... - Он протянул ладонь. - Мир-дружба? Ты парень умный. Я откровенно, и не за то причём, что ты баксы дал мне на кладбище, где мы памятник чтили... Он нездоров, Закваскин; злой и психозный. Ты там не очень.

Я, хохотнув, извергнул: - Косинус!!! Трио лучше, чем архетип чтить; мы тебя видим, идол, богиня, девка, принцесса, тварь похотливая!.. Дашь свидетельство?! Боже, Мáргерит! - и я кинулся в кабинет. - О, Мáргерит! Вы нужны мне! Das Ewig-Weibliche! Вы последний мой шанс!

Закваскин побагровел.

- Вали отсюда! - зло просипел он.

Чувствуя похоть к талии Мáргерит, но и боль в висках, я вышел и побежал. Аврам прививал мне секс, иначе то есть познание? Гад!!!.. Сев в 'ниву', вспомнив, что чуть не óбнял чёртову немку, я ужаснулся. Может, однако, в ней путь в эдем? И, может, я бы открыл ей, вместо привычного ей гламура, большее? Нас заметил бы ход вещей, как знать. Мы, возможно, слили́сь бы в Истине! Что боялся я тронуть? - знаки морали, над каковыми, точно над клинописью в честь Ксеркса, впору смеяться, дескать, вот глупость? Поздно запало мне, - близ смерти, - что тайна в женщине! И Венера в пене, и 'Мысль' Родена, и Ариадна, и странноватые девы Мунка - всё это женщины, то есть попросту Жизнь в губительных путах умысла... Вот что нужно бы с женщиной: ею жертвовать, чтоб её не стало!

В Квасовке я засел в избе постигать, что делать, если случится, с женщиной и с собою: кончив с ней, я кончал с познанием, стало быть, и с собою. Массы абортов в год; плод топят в вёдрах с водой, оставляют мёрзнуть; видя ланцеты, плод раскрывает рот, шепча: не нада!! смех мне награда! Е... да, Ераст ледяной наст... но интеграл взят к 'Икс' к проекции вектор поля... подкоренное 0.050968 log (Nn) = log N boXm + B1Xm-1 + ... bm (x-a1)k1 (x-a2)k2... (x2+p1x+q1) (x2+p2x+q2)... ready to run bat prompt $$system. Ldf;ls dtlm xtnsht!!! Сумма Xm-1 складывается в слагаемых!! Дар славянской тоски... В Ж видим, что с раем стало; около женщин рой креативных смыслов, ибо роденова 'Мысль' - женщина... Приснодева любит оргазмы, выпить до капли, больше ♣ хотелося: хочешь, дамся в сарае либо в избе - но только, чмо, не тебе... ♣ ' !! ммм ва... м$м 1- м х ! м ! ?1 ? $ ? Ёˇ feurdj м keuss 1 Ё! ЖИТЬ ВОЗВЫШЕННЫМ! Разум должен быть не моральным, но каузальным... çNoмм ? ₧ 1 ! м ! - мå åм ♣ ? + ! мåм ? 1 '1$ ! ! 11 х1 ! мм vulva (vульва) м мå vagin (Огинский) (^ Ё!ω ! м не тебе... Ewig-Weibliche много снёс бы во имя, ибо трудился... Вечная Женственность... !!...... lips в трубку, чтоб этим смысл явить; смысл бодр был! 8021 4056 7020 41 ₧ 12 85???!!!0000772...???!!...... дважды два сколько? это четыре! В тождестве мерам S шара Σ, направление параллельно к Σ, чтоб его до конца exe... Ххх, Майоль и порочный круг: Саломея Елена. и Пасифая дева Мария, заткана в похоть женственным телом. Где, кстати, Верочка?.. Мы не знаем, где истина, и заимствуем опыты в андрогинных вызовах; сотворил он женщину и мужчину, не устранимых слитностью в акте - так был умышлен слом целокупного в означении 'ж' и 'м' как смерти... Душенька, дайся! Мáргерит, вы нужны как воздух! вы мой последний шанс, intellectus! я лишь сейчас постиг, что без Ж я ничто... Где Ника? Что меня бросила?! Пофиг, ж или м. Словь целое извела в раздельное - в две лжи, в злой морок. Наш родовой акт - выделка смыслов. Кто 'патер множеств, ав хамойн гоим'? Девство в раю... и познал он ту Жизнь как Еву, смысл приложив к ней, волю хотения, то есть блуд свой. Взял себя и познал как внешнее, и что познано - женщина. Разделил рай, разъял его, Жизнь умышлена стала в смерть, ведь порванному не жить... Знай, милая, быть вдвоём это счастие! Хр. кто? Кто, кто? Он логос! Род его - иудейский промысел. Где раздел на мужчин и женщин - там ♣ сразу брак. Ridere et ♣ detestari? INTELLIGERE!! οσμεεςρ, ρςΰπϋε Κβΰψνθνϋ, βξς μΰρψςΰα, δξ θηβερςνϋυ: γεπξλόδμειρςεπξβ θ οξρλξβ, βξεβξδ. Φεύγωμεν δή φίλην είς πατρίδα! О, в обмороке Россия! будь в нём навечно, да минут смыслы! Дифференцировать функцию в вид суммы, складываемой в слагаемых. А пол- птицы живут? Нет, дудки; ибо где пол- - там смерть! Секс, коитус, случка - плутни аврама... Брак-де всему венец? Не давал Достоевский отдыха в браке, чувствуя: нет в том истины. Ergo, женщины служат умыслу как невольницы функции расчленяться; стало быть, расчленять эдем, чтоб аврам гои́м?.. Ghfyamn ir]q,bna' /.dss. Сочетание, в коем женщина отдаёт любовь, а коль нет любви, то она 'не хочет'. Значит, любви нет? ― фигушки! Вымысла, кой ей нравится! слóва, образа, что в мозгах её, нет, вы поняли? Любит умысел! Ёˇ feurdj мkeuss 1. Не могу я утерпеть ♣ дабы попой не вертеть; вот какая сатана так и вертится ана! на дх'анам дж'анам шри!!! ауробиндо бх'ават бх'актир твайи... Ой, вы, парни, что вы врёте, ни за что нам не сотрёте! впятером да вшестером обязательно сотрём, бле... Бога нельзя счислять. Undelete... на дворе стоит... 80217700. Дана. Ты значит тае...

Я образумился... Ночь с прожектором; звон в ушах... Запалив свечу, - провод сняли ворюги ради цветмета, - я сделал шторы, чтобы таиться. Были вопросы: я находился два дня вне разума... нет, вне логики, раз события отмечал? Пять дней? Сто? Триста?.. Ладно, пусть триста. Только какого дня? не того, что с ездой во Флавск?.. Я топил печь, зная: как дым повалит, выяснят, что я есмь-таки, ведь в Закваскине мировая словность. Умысел 202.00.753... Вроде бы, голова в порядке, но я не мог пресечь постоянно лезший сор от аврама, силой задвинувшего рай в женщину... он был тот, кто снабдил этих шлюх сосцами, дал им пупок, дал зад и вознёс всё бёдрами, меж какими поле для битвы, поле для битвы! Ибо там истина (превращённая в ж с рецептором, чтоб познать её) бьётся с умыслом, что взалкал её lj rywfb lyf, глубже, жёстче, умышленней, ♣ sex вселенский... ж и м, женское и мужское, - лишь предикаты, детерминация... Философски взвешивать, на дворе подавленность с подлой властью над В, с ноýменом в познаваемом, Ё! туман стоит... Я не выдержал и, взвыв: - Хватит!!! - скрючился, веря, что дурь иссякнет... Кажется, что любовь страдает от разделения на пол Ж и пол М, а стало быть, от познания; оттого примарный - самый дурной грех с умыслом, чтоб Адам (добро) обрюхатил женщин (кои суть зло, иначе же рай)... Аврам познал, - не Адам! Секс - бомба, что регулярно, ленно-рутинно плоть подрывает и сводит в знаковость... Это, впрочем, я знал уже. Центр - женщина. Остальной весь мир - вещи, мысли и этика - плод познания женщины. 'И познал он Еву'. Он запустил фалл в истину, глубоко - ха! - стыдно; фиговым листиком скрыл свой акт, пропихнув фалл в Жизнь!.. Словь в общем я одолел, но мелкая гнусь манит; я заморочился, чтоб, стреноженным, повернуть в сеть гнуси? Мне надо с женщиной не по логике, не по принятым нормам, ради блаженных якобы актов, совокупиться...

Я вышел и́з дому. С ветром двигалась мокрядь. Слева в тумане шарил прожектор. Грязь распухала, и снег растаивал... Шорох... что, от Закваскиных?.. в мутных отсветах силуэт... стук в землю... вроде, старик в папахе.

- ...ты бы в Москве, раз думец.

- Бать, там никак, - вёл младший (я пообвыкся и различил: он пьёт, глотает). - Все друг на дружке... Взять хоть Бухая, чалились вместе, а он говнит... Бать, Флавск! Флавск мой. В Москве я мелочь... - Он начал кашлять. - Мне тот жидяра химией вмазал, чтобы свихнулся, стал прыгать зайцем.

- Он, - буркнул старый, - тут и тогда стрелял. Сдал бы ты их Саидову или свёз в лесок.

Мне послышался стон.

- Во, крутит! То ничего, то крутит... Миллионер был! Сгнил, жидяра!

- Этот сосед, - вёл старый, - он третий день тут. И не съежжает.

- А ничего. Уроем. Я б его там снёс, прям в кабинете. Он - на немецком... Немцы козлины! Дай им 'права', слышь. Есть ведь 'права' в Германии - а прут к нам стричь бабки. Всё ради денег... Мне, батя, надо поторопиться. Скоро: что слямзил, с тем и остался. Я ради немцев? Церковь я - местным? Или асфальты - пьяни Коляну? Ради себя. Пусть строят, после я вышибу всех в манду! Законы? Мы нутряным, из почвы! Чтó земле? Ей закон и любой заумник - по хер. Я убью или сам подохну - чтó ей? Все в мире сдохни - чтó ей? Нас и боятся, что - без закона. Нету узды нам. Вдребезг Европу, если втемяшит! Я как Хабаров на Уралмаше, здесь миллиард возьму, в натуре... Ты, батя, понял? Немка Маргá, шалава, - за Квашнина, блядь! Он им знак правды. Мутят, бля, бизнес, типа, с бандитом, вот для блезиру и защищают, слышь, пидораса. В общем, нельзя влом, нужно без пыли...

- Дай-ка глотнуть... - встрял старый и посморкался.- Значит, Колюха, сбёг этот самый флавский Магнатик? Стали твои гектары?

- Стали мои, бля... Мы в девяностых спирту с загранки да сигарет возили; кóммерсов жали и прессовали. Время для дел пришло... А жида-Квашнина...

- Жида, Колюха? Да он русей двух нас.

- Он фраер!

Я их не слушал. Я сокрушался перед Россией. Вот она, от какой я - русский. Пусть мы все вымрем, новый сонм облачится русскостью, непокорством слову. Вновь здесь пойдёт народ, не желающий в мировой стандарт, в надуманность, избывающий из себя яд слов, взрывающий бытие. Стараюсь, чтобы не поняли мою цель до срока. А твари в ужасе и беснуются, как из русской шири им меня вырвать, чтобы и имени не осталось. Гибельный страх в них, как бы я силу вдруг не почувствовал, не сыскал умученное исконное. Всем им в язву то, чтó таится в этом исконном вечной России, странной России, что 'дурно пахнет' и 'мазохистски рвёт на груди рубаху', и 'переполнена нечистотами сверху донизу', также 'сточная яма' с 'безднами низости', 'человечий хрячник' и 'мать порока', где 'русопяты', - и каковой, мнят, нет в помине в свете разумнейшей их культуры. Ан, ошиблись! Правда - в России, чревной исконностью, коя вовсе не дикость, раз столько брани западных ртов; стесняющей чинный мир; мешающей евро-ценностям житием вне правил. Трусят упрямства, с чем вечно пьяная, вышибающая ложь русскость тужится Книгу книг захлопнуть. А мы повергнем их скрижали! Кончим историю и сотрём богов, сколь на свете ни есть их! Мы суть Россия. Здесь неразумны, непрагматичны. Глýхи здесь к нормам. Здесь безотрадно людям Заветов. Их жуткий страх сковал, что в скаженной России сыщется, кто постигнет их и сметёт их разум. Вот чем грозят им дали, верные не их сотовой этике! Я, плод истины, укрываюсь здесь в русскости, коя быть не даёт в расчётливой просвещённой благостной дрёме, а только мучит. Пусть я хожу в ней - тщетно. Пусть я постиг её - я в пасынках. Не понять умом, лишь верить - в грязь, в стынь, в простор, сметающий всякий смысл, вид, логику... Я приник к промозглости, из которой по вешнему прянет Жизнь!

Я ожил. Я не боялся: трусить нельзя в стране, где сдыхают смыслы... С нижней дороги я канул в пойму... Здесь они, под обугленно-воспалённой древней ракитой, рай, Жизнь и Вечность! Здесь нет ни смерти, ни бытия, ни слов. Здесь мальчик! Здесь он, что бы ни врали!

- Митя! - долго я звал.

Ответил лишь перекат...

Нет! здесь он! Прячется? От чего? От смыслов. Слиться бы с женщиной... нет, со смыслами, чтоб не знать, где она, а где я; словь сдохнет. Вечная Женственность... Девство было в раю. взять можно, где уже есть. Где секс - там гибель... 'Дар, Квашнин, - обособиться и дерзать своё, - магический иудейский дар. СТАТЬ. ВИДЕТЬ. СОБСТВЕННОЕ ХОТЕТЬ. СТАТЬ. ВИДЕТЬ. СОБСТВЕННОЕ ХОТЕТЬ'... Ёˇ feurdj мkeuss .... Женщина на Аврама выйдет - станется смерть его! сублимация и оргазм............................ ♣.................................... где клътор? Ě#Ė$$x#e ohlevulvare #Ё!#grfkkk!pphu!! wagina#gh# pphuu!! Пальчик вверх-вниз и внутрь, где жаррко... что за волшебные зверо-песни! Ласки и слёзы, также заря, заря! love, Женственность................. Ewig-Weibliche... Ж и М пошли от познания... ЖИТЬ ВОЗВЫШЕННЫМ! Дао? Коль в бытии нет смыслов, нет смысла в смыслах, сделавших бытие. А? Локализация 203325... Delete.... Ва... ва... ва... → ' !! 'ммм' ва... 'Хопёр-инвест' - м х ! м ! ?1 ? $ ? Ёˇ feurdj м keuss 1 Ёч! çNoмм ? ₧ 1 ! м ! - мå åм ? + ! мåм ? 1 '1$ ! ! 11 х1 ! мм vulva (vульв) мм мå vagin (vагина) (^ Ё!ω! Ё^ Ё1 ва... ва... ва... м$м ♣ - м х ! м ! ?1 ? $ ? Ёˇ Ё Noм ! ▒ ℓ ! ! Ёб Ё! ą ^ ! м1 - 1 м ! м ! мЁ! ? ва... ва... vulva (vульв) мм мå vagin (vагина) ! Ёп!!! Так зовут пэзэзэшку женщины, что пышна, округла, дивнорассельна и соблазнительна!! Что испытывала Салли, когда в Салли удъ вогнали? Я потому что... я... потому что был... Победить без женщины? сохраню ли истину? Да и истина ли я сам, без Ж?.. Твердила, тренинг влыгалища в патриотике. Ewig-Weibliche zieht uns hinan это важнее чем архетип чтить/ то бишь порядок и - связь вещей... Заимствуем опыты в андрогинных вызовах, разделение значит гибель... он создал 'нормы', чтоб жизнь не чувствовать, чтоб и не было жизни в собственном смысле, в собственном!!! словосмысл... Ёˇ feurdj мkeuss... Чем библия начинается - случкой - тем и закончится... мы с матаней со-бирали на горе смородину подыми матаня ногу дай взглянуть на-родину; потому, во-первых, нужен секс-шопный член и качественный вибратор, я говорила Ě#Ė$$x# eoh...vulvare #Ё!# grfk! pphu!! wagina #phu!! Ё!!! влыгалище! М. Монро: 'Sexie!!'... pphu! о, ЧИЛАМ БАЛАМ... Все распутные, девы чистые. Хороводятся подле женщины, чтоб её познавать... твердила и говорила: для препаратов, что из младенцев, требуют мозговые ткани...tell, Европа, а не аврам ли выдумщик зла? Мой принцип!? С детства я жаждал крови nus intellectus, девство в эдеме, гетерогенность; нас, русских, нет, однако мы есть, и очень... 2222459 < истина я без женщины или нет? Ё!# grfk сказала, тренинг влыгалища............. мене текел, ну, и фарéс... 'Квашнин-Самарин, ростом огромный, в пьянке убит'... wagina #gh#pphu!!!!! Жизнь победила... ςπθδφΰςϋε κσδΰ ρλεδσες, ρΰμθ ηνΰεςε. - Ξν ρκπθβθλρ σρμεψλθβξ. Βξς, ρελόφξ νΰψε, βθδθςε λθ, - ςπθ θηαϋ. Δΰ vагина ρςΰπειψεε ηδερό ρελόφξ, ρςΰπψε Τλΰβρκξγξ'. - 'Χςξ ςξλκσεψό, οΈρ, - Ав хамойн гоим ρκΰηϋβΰλ, χςξ ΰ Ηΰκβΰρκθνϋ Ёˇ feurdj м keuss 1 Ёч! çNoмм ? ₧ 1 ! м ! - мå åм ? + ! мåм ? 1 '1$ ! ! 11 х1 ! мм vulva (vульва) мм мå vagin (vагина) (^ Ё!ω! Ё^ Ё1 ва... ва... ва... м$м ♣ αϋλθ θυ, β θυνει κπεοξρςθ. Φεύγωμεν δή φίλην είς πατρίδα. Ηδερό Κβΰψνθν αϋλ οξμεωθκξμ, οθλ νΰπξδνσώ κπξβό, γΰδ!' - 'Β δξμ οξδό, β δξμ, αΰς! βϋμξλβθλ χελξβεκ. - ΰκ γσλεςε ♣ - ρϊΈπνθχΰλ ξν οξςξμ. - Δΰλεκξ-ςξ ξς γξπξδΰ non ridere, lugere et detestari - INTELLIGERE!!!!, θ - Ξν ϋ ξςξ λαΰ. ♣ - ί δΰβνξ ζδσ ξςβεςΰ ξςκσδΰ ρλεδσες. Βρκξγξ ςσς νΰρμξςπθψόρ ρ ασυγΰλςйπρκθυ βϋρξς, δΰ εωΈ vагина!!! Суть жизни в случке? Там, где кончают, там и начало... В общем, не в сексе рай, в сексе тление смерти, совокупление не эдем; в ж - истина. В результате Аврам богат рабами... Все мы, ребята, не первозданные?! Он угадывал: женщиной я порву с ним. Женщиной началось трагическое падение - в ней обратный путь... Мы берёмся из женщины ― дабы после в неё же и угораздить. Женщина есть надстройка над сверхърецептором; плод в своём пузыре, в стихии истинной Жизни; но его - крючьями... русология это истинология... Жить возвышенным! (Первородный грех есть познание зла с добром. То бишь грех жить этически; лучше просто жить Жизнью... Жизнь имморальна). Тело чувствительно возбуждается! ... ... Кайф какой!!! Села клава у ворот, и не пляшет ни поёт, всё сидит ни бе ни ме, одна мысля на уме... Вау!!! Я cógito! Я ergo sum!!! - Я мыслю, значит, я... Счастье - ценность культуры? или не ценность? О, мы нуждаемся в абсолютно ином для счастья! Мáргерит двигалась под кентавром с воплями: 'Cógito!!!' ...... ...... тренинг мышцы безумия... ♣ ... Дар славянской тоски у Ницше...

В Лохне я искупался. Я сильно трясся, а по бедру стекало. Он внушал женщин, влёк в сладострастие: познавать, мол, радостно, познавать, мол, сладко! - чтобы хотели все познавать. Грузил меня бытием?! Зря, тщетно! Я вовне логики... О, я ведаю выход, ведаю!.. Перекат с тихим плеском воду лохматил, ветер нёс снег... Здесь, в русской глуши, не ведают умыслов в виде норм, предметов, дум, слов, понятий и денотатов-сигнификатов, вер и моралей всяких чирикал. Здесь не цепляются за поветрия, моды, тренды, 'духовности', пусть культурщина обвиняет нас в непочтении к изворотам разума и к игре словосмыслами: здесь-де плохо с мышлением, мракобесы-де русские... О, ни в ком не видна фальшь логоса так, как в русском. Галл, англосакс, например, и еврей пристрастны к смыслам и словотворны; всяк из них ладит мститься знающим; для чего? - чтоб слова внушать! ĕ#Ė$$x# vulvare #Ё!#grfkkkgrfk! pphui!! pistariki!! А вот мы живём, будто лгущих слов нет и всего, чем горда культурщина, - тоже. Нет и культурщины, что, как гриф на кровь, машет к истине, чтоб пожрать её. Но есть русские, не дающие штамповать себя межеумки. Еллинских борзей, типа, не текох, риторских мудрех, как бы, не читах, а филозофию ниже очима видех. Нация злая-де, врут о нас, сберегающая пласт истины, вместо чтоб обусловить эту вот истину и свести её в торты, леггинсы, в интернетию, в Новорóссию, в шоубизнесы и вообще в 'культуру', после - в средство от благ 'культурного': в государства, в войны, в больницы, в тюрьмы, в психиатрию. Мы как бы люди, но под личиной в нас - злой пришлец для них, что как будто отсутствует здесь сейчас в вечной русской тоске по далям. Запад внушает деньги, скот и прислугу? Сикль над всем? Сикль - свет истины? откровение? Вовсе нет. Сикль создан с целью купить Россию и обусловить... Также есть русские, что витийствуют: мы не дали новых значений! не обновили мир! не внесли концептов, но всё испортили! в русской крови-де гибель! русские - 'прочерк', мол, 'страшный нравственный'! нужно бить в русский лоб, чтоб в него вколотить идеи! Есть и особые господа, посконные, сплошь брадатые, клерикальные, сверхморальные, воспевающие страсть к водке и к 'богословию топором', плюс к дёгтю либо к пенькé etc. Им народ, - что так 'добр' в их каверзном стрёкоте, 'органичен', 'слился с природой', 'вхож в биоциклы', 'истинен', - всё равно надлежит исправить, дабы позволил сим господам владычить. Что же выходит: 'истинный', 'органичный', 'добрый' народ ждёт ретуши, чтоб стать истинней? Ждёт идей от господ сих? Но ведь каков народ? А таков, что примкнёт к идейке - вмиг становится плох народ. Был он 'истинен', 'добр', 'всеблаг' - но вдруг порченный стал и подлый. Был 'органичен' - и вдруг Октябрь, безумие, 90-е с воровством, с разбоем, с тьмой 'неорганики' как стремлением к фальши Запада. Вот народ наш с идеями! А - не нужно их. Глухость к умыслам - во спасение. На России споткнулся сикль! Его цели здесь - в смех нам, в хаханьки. Два, in summa, пути есть: русский и авраамов. Русский путь - известись, исчезнуть и впредь не числиться Ξν ρχΈρκσ, θ ηΰχερΰλ. я спою вам: trrrrь! ... ... Нечуткость, хóлодность к смыслам и постижение слов как фальши - это сигнал нам: мёртвые в слове в истине живы. Sic: РУСОЛОГИЯ, в целом, ИСТИНОЛОГИЯ.

Снегопад, сгустившись, выбелил мысли.

- Митя! - позвал я.

'Папа'.

Жив, жив мой мальчик!!!

'Здесь был пожар. Мне плохо'.

- Я всё исправлю! Я не уйду, знай! - вёл я. - Может, умру здесь. Ибо открылось, как мне судьбу сломить... - Я прошёл к опалённой, спиленной и поваленной ('отожгли культурно') кодлой бандитов древней раките и произнёс: - Ты здесь, - значит, здесь и вся истина. Значит, всей слови гибель, гибель познания зла с добром. Ведай: я, как ни слаб для дел: воровать, казнокрадничать, иль в IT радеть, иль стихи кропать, иль кайлом бить, иль громкий принцип стентором гаркнуть, - я, мелочь, вник в них, в 'пастырей слова', в 'языковедов'; вник, чем убить словь, дабы пропало. Ибо незыблемых-де камней, как врали, 'краеугольных', нет. Есть ордер мнить ложь устоем, истиной мира...

Снег на ракиту падал и таял. Я бормотал ему, хотя он не спешил предстать: - Мы бьёмся - я с авраамом, кто основал мир тягот, лжи и насилий, названный 'бытие'. Мне женщина лишь нужна, и я мир окончу, мир по авраму... ... Кем ты погублен? Мною. Хлам мне нужней был: скот и рабы и сикли были нужней. Ты был где-то там, далёко, как бы и не был. Я, сын, подумал: нет тебя, ты лишь сон всего; а быт есть, быт - рядом. О, я не первый, кто признаётся, что мне сын меньше, чем обретаться в кресле в комфорте. Но я иной впредь! Я стану райское существо, что было раньше Адама с Евой, и - рай верну...

Я сжался и припустил прочь, гложемый бредом. С детства, пожалуй, жаждал я крови CuSO4 + FeSO4 + Cu... С детства, пожалуй, жаждал я крови. Мелко, за чтó не платишь кровью! cos x + c + с 2 √ xy + c ≥ 2π y1 равно f1 (x0) = lim intellectus intention cognition, девство в эдеме, гетерогенность! нас, русских, нет почти, впрочем, мы есть без меры... парнокопытный, блин, копытай, да? Локализация 2222459 < 7. Все отверстия над пупком нечистые, но у девы... С детства, пожалуй, жаждал я крови и заколол ребёнка... Может, и вправду это случилось? может, действительно? Вдруг?! ... Отверстия над пупком. Отверстия... Догадываюсь, о чём... Да!! Верочку жажду! в грубой манере, дабы, познав её, впасть в тот обморок, когда истина жаждет вульгаризации самоё себя! BφTrr!-^ftfrrr!^- rdfiyby ## !!!iA-i^Dl/ft^II^II^J-! cantare ttrrrrr+r' t' t'... ^АTA^/fitA^, D|ha#R^|^ pisdare vulvare, взбз! vagina cantare trrrrrrrrrrrrь! pisdare ^#iT#En l^A^ft H|-h^ hfta^^l^ll ^^^^#^^#^Ґ^^^#^#[[+^^^^^#^ ATA =^=^#^#^^=§^^0^ a^-^/ftJft^iyJII^II+tt-ll, vulvare LҐl ^^JJ =-> t t-'#^|||^-^-^#-l Ё!! Всё бы пела, всё бы пела и да веселилася, всю бы ночь под ним лежала и да шевелилася! ... говорила, тренинг мышления как всемирный праксис. Я ведь убить мог дев... отверстия... в глубь, во влажность! Он весь эдем вбил в щель, в зашоренность, в ГОСТ, в этику, и ebъjet... 'Познал Аврам, - не Адам, нет, - Еву'... В этой горячей влажной темнице - смерть всем; кто пусть и ведает, но, не выпустив пленницу, познаёт её, тот не жив, тот кадавр, тот мёртвый... Ёп! мене текел!! НЕ торопитесь/ чресла РАЗдвиньте/ сладко поЗНАНЬЕ!/ вникни во влажность/ дыр с нежной тканью/ содранной с рая/ суньте-просуньте!/ Ты значит тае... несоблюдахом... неправдовахом... Ум человечий ... ... удобострастен... Вечная Женственность................ и действительно ......... ............. Ewig-Weibliche... Ж и М... Локация 203325... Ва... ва... ва... ♣ ' !! ммм ва... м$м - м х ! м ! ?1 ? $ ? Ёˇ feurdj м keuss 1 Ёч! çNoмм ? ₧ 1 ! м ! - мå åм ? + ! мåм ? 1 '1$ ! ! 11 х1 ! мм vulva (vульва) мм мå vagin (vагина) (^ Ё!ω ! м ЁмЁ 1 ! $$$$$икль + ^ Δ ЁмЁ! feurdj ! Ёą Ё¢ Ём ! ? 1 ą м 1 + м ЁNoм ! Ё^ Ё1 ва... ва... ва... м$м - м х ! м ! ?1 ? $ ? Ёˇ Ё Noм ! ▒ ℓ ! ! Ё Ё! ą ^ ! м1 - 1 м ! м ! м]Ёб! ? ва... ва... vulva (вульва) мм мå vagin (vагина) ! взъЁ!!! Мысль ab ovo (всякая мысль) лукава - как мысль познания от добра и от зла; познать значит драть эдемскую прелесть и безъизъянность, скатывать в трубку!... E-mail@vag.Abraham. doc.com\232. галатея рахиль и лилит... ∫ f(ax) dx≠ ∑F (ax) + ЖИТЬ ВОЗВЫШЕННЫМ! v интеграция многочлен суперчлен релакс куннилингам, жажда оргазмов... и гарри-потеррство всей культуры... Вон эрогенность! Вмиг Ж как вымысел пропадёт, вслед сгинет сам мыслитель; рай сплавит формы и мир иссякнет... Упанишады!!! Ж нет без главного, для чего она! Что в неё втиснуто, обо что её scrub - мы вырвем. Я знаю девочку, у какой отверстия. 2014456029002023570 Dtxyfz: randicndycm frimbl Вечная Женственность...... ♣. жизнь-учительница, ♣ трансферт... pphu!!!!!! Жизнь... ςφξ νΰψε, λθ, - θηαϋ. 99999Δΰ вагина ρςΰπειψε ηδερό ρελόφξ, ρςΰπψε Τλΰβρκξγξ'. 'Χςξ κπεοξρςθ. Ηδερό Κβΰψνθν vulvare αϋλ οξμεωθκξμ, οθλ νΰπξδνσώ κπξβό, взъЁ! Ум удобопревратен? Варварский мир, целуй мои ягодицы! Толкиен, покемоны, фурри, квадробинг, секстинг и ди́пклик... Челы, отпадно... Кто кого познаёт, а? Женщиной познаётся фаллос? Или 'Адам познал'? - нет, Аврам!!! Я верю, что познаваемый был Адам, ♣, ich? Верочку алчу, дабы познала мой смутный образ! Мир покемонов и инстасамок, няша-говняша. . . . . . . Dtxyfz. ♣. ЁмЁ! feurdj ! Ёą Ё¢ Ём ! ? 1 ą м 1 + м ЁNoм ! Ё^ Ё1 ва... ва... ва... м$м - м х ! м ! ?. . . Русология это истинология. ♣ . Локомоция 203556... Что испытывал(а) Салли, когда в Салли удъ вогнали. 'Кто ты?' - 'Дана. Я из Щепотьево. Побежим?' - 'Ответь! Серафим, тот столпник, - дед твой, Дана?' Сатириозно! Дана нагая бегает в Лохне!

Бегает в Лохне, в водах хрустальных, Дана нагая! И отвечает чьим-то призывам голосом рая!

Вволю побегав с голою Даной, я очутился вровень с туманами. Экскаваторы рыли, слякоть текла, кран дёргался и кивал мне чёрной стрелой... шум, выкрики... Возводились спешно отели. 'Ниву' подвинули... возле лиственниц рвы... Повсюду рвы! Цел пока только двор Закваскина, а за ним - площадка (двор Заговеева) для занятий гольфом... Пляшут фантомы, скачут иллюзии! Я вне времени и пространства, вышибший разум! Морок господствует, ибо в истину путь лишь с женщиной... Я хотел убежать; не вышло: квасовский выступ был ограждён... Как скрыться? Если аврам царь, он Зверь три шесть есмь; здесь будет жрище этого зверя. Мы в заточении: я, мой мальчик, но также Жизнь. А вместе - гибель России... Снег сыпал, таял и растворял твердь.

Я скрылся в доме, где и лежал. Паскудил я под себя, чтоб пахло, и обнажился, ибо ждал Ж... Под утро я запалил печь: пусть дым свидетель, что я живой, - я, хворый, грязный безумец вроде Чжуанцзы близ речки Хао, донным ведомый в битву боец. Мерещилось, что вся русь со мной: не в Христе и не в лжи Кремля, не в грязи фронтов, а здесь... Дом трясся: мерно бьют в почву: кол мне осиновый? Врали, чтобы съезжал; им 'дом валить' нужно; если не съеду, то меня 'выгнать'. Фигу им в модус! Я с карабином!! vulva 'бъ мå trrr ! trrrrrrrrrь взъЁ! тренинг, - cógito ergo - трахом бытуем и существуем gh#!!!!! Вечная Женственность. Христианство есть иудейство масс, но, ха-ха, ИУДЕЙСТВО! Монофизитство есть проислам, пардон... вы чилам балам? Крымнашим? пътън навеки. Служат 'едросы' замыслам Бога... Вас славят люди, мною горд Бог... 327. К 30066.35375ru.ехе 0000 00132... failure... жизнь-победительница ĕ#Ė$$x# vulvare #Ё!#grfkkk! pphui pisdare #pp Ё!!!!!!!!! Мáргерит под Закваскиным: 'Ich coittti!!!'................. не соблюдахом как заповедал, не соблюдахом!!!!!!!!!!!! H|-h^ hfta^^l^ll ^^^^#^^#^Ґ^^^#^#[[+^^^^#^ ДАНА!!! =^=^#^#^^=§^^0^... Σςπξμ ηΰδπεμΰλ. ξλόκξ σςπξμ ςΰθνρςβεννϋε οπξφερρϋ β μξΈμθβψθρό, θ οπξ ξςφΰ.

Φεύγωμεν δή φίλην είς πατρίδα!

Мчим в дорогое наше Отечество!

Вспомнив стрелку на запад на половицах, я выполз к злой, тряской технике и к фундаментам, где долбал в них ржавой лопатой; крепко ударил. Заскрежетало... Я выбрал камни и пробирался вглубь, вглубь, в бездну.

- Спятил?! - орали.

Рыл я, гадая, как лучше втиснуться: черенком, лопатой или ладонью? Пальцами в недрах я тронул нечто... Но различил сход призраков. Бровь под серой папахой гнула:

- Что там нашёл, курлыпа? Дай мне!

Я отвечал: - Всё сверху ― пусть будет ваше, вы, верхогляды! В недрах - моё! Там столькое, что ваш мир исчезнет. Корни! - Я оглядел всех. Кроме Закваскиных (пары: старого, что с клюкою, в новой дублёнке, и его сына в белой рубашке, даже при в галстуке), был тенявинский сброд с милицией; дальше был Зимоходов, дальше - строительство и бульдозер. Подле трёх лиственниц, подле 'нивы', - 'скорая помощь'.

- Мы возрастаем! от homo biblius к homo verus! - крикнул я. - Мы мутируем к истинным!

Старый буркнул: - Роет, бормочет... Вы бы вмешались, раз вы ментовка. Чуть не пальнул... Что роет - всё тут моё, все пашни вплоть до шоссейки. Наш Зимоходов, - флавский начальник, - он вам расскажет, зéмли мои тут... А, Зимоходов?

Тот бодро начал: - Всё тут Закваскиных, их! Дом - этого гражданина... или товарища, чёрт их знает... либо жены его; на неё дом вписанный... А вот тут, где роет, - лгал Зимоходов, - тут всё Закваскиных, и давно, лет сорок.

- Есть документы, - буркнул старик, сморкаясь. - Он со стволом. Он шизик. Он угрожает нашим рабочим. А как пальнёт? Тут сын мой, он вип-персона; випные немцы.

Чин удивился: - Шызык? В бальныцу!

Начал юнец: - Мы тоже тут на подхвате... Псих этот, - ткнул он в меня лозиной, - ходит весь голый, порет про цифры, или про баб ещё... чёб они ему, - он давил смех, - дали... Он про Маргý и эту, рыжую Верочку. Ну, Маргá-то, слышь, немка. (Все стали хмыкать). - Также Абрам тут этого психа, типа, имеет... А Николай Николаич, типа, мутант. У речки, как он сойдёт, он добрый. Он там рыдает. Там, мля, Россия, брешет, и мальчики, рай и истина. Он там с Данкой бегает часто. Оба два голые. Данка дура с Щепотьево. Этот - наш долбоёб, он местный.

Прибыл 'КамАЗ'; толпа отошла к разгрузке - скидывать пальмы, мирты, секвойи. Здесь, в месте истины, будет лживый театр - ГАБТ!

Старший Закваскин, молча приблизясь, тёмной клюкой ткнул в бездну. - Спятил не в шутку... Немцам ведь строим. Я свой гектар дал... Глянь-ка, Виталька, что там нарыл курлыпа...

Я приподнялся, голый и грязный, с гневным протестом.

- Но! - и старик ругнулся. - Трупы, псих, прячешь? Тут не в дурдом, а вышка!

Люди сбежались, чтоб завалить меня. А один лёг к бездне.

- Фиг, - вытер ухо. - Псих просто так рыл.

Ветер забрызгал снегом с дождём.

- Что, пусто? - буркнул Закваскин. - Яма-то ладно. А как пульнёт, псих? Нужно свалить дом на хер. Так что, Саидов, ты тут командуй, коли начальник.

Тот сразу рявкнул: - Всо, Квашнын! Значыт ходите с ружьями? Ямы роете, дэбоширите, сабутыльнык мёртвый! Мнэ задыржать вас? Лучше вы ехайте. Нада этот ваш дом сносыть, а взамэн нате доллары. Дэсять долларов. Дать вам доллары?

И меня потащили к 'скорой'.

- Корни!! - завыл я. - Корни не троньте, я заклинаю! Стойте! Там русскость!!

Сип отвечал мне: - Похер, бля, корни... - Младший Закваскин вышел к бульдозеру, влез в кабину, щётка подвинулась на стекле, взвыл дизель, дёрнулись траки... угол избы свалился.

Перед толпою вышла, - в белом плаще, зонт, - Мáргерит с представительным немцем.

- Мáргерит... - ныл я. - Das Ewig-Weibliche...

Голос: - Оу, герр Закваскин! Герр Кнаббе хоть не мешайся как посторонний, но он сч'итает это насилий неперспьектив. Настаивая просит! - Немка запнулась, и шеф герр Кнаббе тут же кивнул слегка. - Этот добрый Квашн'ин нас радовайт знанием дойче зд'есь, в глубинка! Мы не препятствовайт; пусть здъесь рядом изба. Културы - наша и ваша - символ партнёрства! Дом есть не собсвеность герр Квашн'ин, но фрау. Для доктор Кнаббе знак отношений русские к собсвеность. Ест в Евангелий: тот, кто в малъом неверен, тот и в великом. - Немка умолкла.

Герр Кнаббе мыслил, стоит ли бизнес ставить в зависимость от прав психа. В стойкости герра - выход мне либо смерть. Вдруг вздумает, что здесь внутренний, бытовой конфликт, а притом с соблюдением всех формальностей, ибо здесь и милиция, и мэр города, и врачи?

Я выпалил:

- 'Wie an dem Tag, der dich der Welt verliehen, Die Sonne stand zum Grusse der Planeten, Bist alsobald und fort und fort gediehen, Nach dem Gesetz, wonach du angetreten. So musst du seyn, dir kannst du nicht entfliehen'!

Кто против Гёте? Я спел им логос, ими любимый. Немец поддался. Дескать, 'лояльный к местным порядкам, к коим причастен в рамках партнёрства', хочет 'учесть, естественно', в том числе и мои права; здесь 'касается не единственно', - он играл интонацией, - 'деловых контрактов и отношений, но и прав частных'. Мáргерит чётко переводила герра на русский.

Старый Закваскин сплюнул. - Ты, фрау, тумкаешь? Дело тут не избу валить, а он сам псих! Он чуть рабочих не ухайдакал, ходит с винтовкой. Вон... - и старик кивнул на Серёню, нёсшего найденный карабин. - Глянь! Видишь? Ствол нарезной! При людях он вам поэзию - ночью он душегуб. В понятиях не живёт. Как стукнет, так и живёт. И с Данкой голый скакает. Мы ему деньги. Взял бы и сыт был; дом бы купил бы рядом в Мансарово, жил бы. Ты, дай тебе в три больше, чем вся ты стоишь, фрау-мадама, - плохо? Ты тут разжиться, а, Маргаритка, или подохнуть? Псих, волю дай, пристрелит. Хочешь в могилу? Вижу, не хочешь. Евру ты хочешь! А по-немецки - в Флавске десятки знают немецкий... Вон эта Данка, тоже, дурища, знает немецкий.

Немка притихла и посмотрела вдаль, на нагую, в кедах, девицу с лохмами цвета ржи до пояса, что стояла под моросью.

Мл. Закваскин, спрыгнув с бульдозера, засипел: - Бля, жгите - травы, кусты - до Лохны. Выдрать все корни. Да и сади давай - привезли что, пальмы и мирты. Дождь, под погоду, чтоб прижили́сь.

Меня повели к машине два санитара. Младший Закваскин двигался мимо; я попросил:

- Ночь дай побыть здесь.

- Переночуй, чмо.

Я был отпущен.

Техника взвыла; грязь затряслась вприпрыжку; и трио лиственниц повалилось. Строй из деревьев сбоку усадьбы быстро спилили, так что открылись блоки ограды из чугунины вдоль всей деревни; плуг выдрал корни местных растений; пальмы сажались в честь Авраама... Сын, что погиб ты - им безразлично... код... техногенный код. Русским истина открывает... ИНН... ИНН-санация... Суть - земля, из земли ведь $$$$$ вымыслы из земли! Все!!! Локализация 207207203000572... Первый ваучерн?, 'М. недвижимость?... ру... ② ' !! ммм ва... м$м м ! х ! м ! ?1 ? $ ? Ёˇ feurdj м keuss 1 Ёч! çNoмм ?  ₧ 1 ! м ! - мå åм ? + ! мåм ? 1 '1$ ! ! 11 х1 ! мм vulva (вульва) мм мå мå мå мå vagin (вагина) (^ Ё!ω ✂ ! м Ём, говорю вам! 1 ! $$$$$икль + ^ Δ Дом Селенга!!.. Изошёл в словь... Словь обрекла Жизнь. Что во мне, знаешь? $$$$$икль-сикль-сикль во мне!! Ишь, ты! Им дай в нас разум, чтоб об-аврамливать. Он реальность свёл в ирреальность. Чем мы хранимся? Верою? Вера... Верочка... Верку хочу, мля!!! Хоть веры мало, так вот уменьшить бы, чтоб не веровать вообще. Фактически верят в тезисы, а не в ЖИЗНЬ. Есть те, что верят; это ужасно, невыносимо: эта их вера ЖИЗНЬ растлевает! Выбор: живая ЖИЗНЬ - либо знак её, модус, линия, измышления, но не Жизнь... ... ТАЙ СЮЙ вам! Вышло, что мэонична русская жизнь... нас, русских как бы и нет - однако мы есть!.. Устройство с именем 'русский'... Мы, умирая, из бытия возвращаемся в ЖИЗНЬ. ... Всё лживо... Мной мир закончен............... я из последних истинных русских. Вас славят люди, мною горд Бог, exe! Русология - это истинология... ЖИТЬ ВОЗВЫШЕННЫМ! ĕ#Ė$$x# vulvare #Ё!#grpphu Ł Ł!! Квашнин П. М. grpphu... Спас ru. 2187007082720720300072... на горе стоит телега, под телегой семь девчат, две смеются, две трясутся, три истрясаны лежат, ха! ... Близость 'едросов' замыслам Бога славь вдохновенно... Вечная память! здесь среди миртов будет гроб истины. Не отель, а хотель как похоть... 0.050968 log (Nn) = log N boXm + B1Xm-1 + ... bm (x-a1)k1 (x-a2)k2... (x2+p1x +q1) (x2+p2x+q2)... Ldf;ls ldf dtlm xtnshready to............ run bat prompt $$h$$ system. Ldf;ls ldf dtlm xtnsht!!! 2х2=4...2х2=4... 'Дар, Квашнин, - обособиться и дерзать своё, - гордый наш иудейский дар! Стать. Видеть. Собственное хотеть. Да, вырваться из недр Жизни и объявить, что частность властна - более Жизни, более Истины!' Вход в подлинность - через Ж, но нужно входить без секса. Мы в стране, о какой вопрос: а она для здравых? Нет, но - для русских, кои на деле анти-аврам, sic! Он ходит мыслью - мы же инстинктом. Он со словами - мы с матюгами. В женщине - то, что с истиной сделали. В гениталиях? - в мозге женщина! мене текел, фарéс... grpphu!! Как мне найти её? Как? по запаху? по одежде, форме? Нет, все рецепторы отключить - Ж явится. Ведь разрозненное мчит к целому. Суть найдёшь обонянием. Так как истина в женщине, ты всегда с ней шалый, вплоть что безумный, ибо противен истине разум... Trr!-^ftfrrr!^- -! cantare ttrrrrr+r' t' t'... ^АTA^/fitA^, D|ha#R^|^ pisdare vulvare, взбз! vagina cantare trrrrrrrrrrrrь! ^#iT#En l^A^ftпътинизмH|-h^hfta^^l^llξλόκξ ^^^^#^^#^Ґ^^^#^#[[+§^^0^ a^-^/ftJft^iy JII^II+tt-ll, vulvare LҐl ^^JJ =-> t t-'#^|||^-^-^#-l взъЁббб _ Вас славят люди, мною горд Бог! _ β μξΈμ ξπγΰνθημε σπΰβνξβ εψθβΰλθρό, ^/ftJft^iy JII^ σςξμθβψθρό, θ ξςδϋυΰλθ. Αϋλ πκθι ρξν, ^/ftJft^iy JII^ σςξμθβψθοπξ ξςφΰ!! Φεύγωμεν δή φίλην είς πατρίδα... Мчим в Отечество, а оно - Эдем! Всяк взвешен, также измерен и оценён есмь... Homo abramicus одолеет?

Дождь с мокрым снегом... Квасовка, сумрак...

- Мáргерит, ну, пойдём со мной! - Я увлёк Ж в пойму, к истине.

- Герр Квашн'ин! Оу, нет! - Ж вырвалась... Кто-то сбил меня.

- Говорю, он шизик! Кабы не вы с герр Кнабой, был бы в психушке, а не хватал вас!

Мне бы - сыскать ж к браку, что прекратит познание... ^#trrrrrrь.... ............Рыл в бездне, но пресекли меня. А там клад лежал - плюс чему нужно быть в тех кладах! Dic mihi, quaeso, utrum deus non sit auctor mali? может, аврам зло? Nus intellectus intent vorstellung trrrrrrrьrrrrь! ^#iT ^АTA^/fitA^, ... аТ! Пополудни ветер дул западный и влёк марево; стройка ухала. Благородный муж дышит пятками. Я в руинах от диссонансов внешнего мира. Там, где я рылся, помнится, в бездне, в коей богатства, взвизгивали - ssssssssss!!! - пилы. Щёлкнул вдруг соловей; взвыл трактор и тарахтел час. Как только смолкло, снова он щёлкнул и сообщил мне: 'Dic mihi, quaeso, utrum abramus non sit auctor mali?'/// Может, аврам зло? Пагубной мыслью: есть бог? нет бога? - люди зашорились. Нам аврам вбил в мозг бога-то! технотронное имя 21870070827207203000572. Ветер дул западный; и теплело; может, четыре либо пять tº... Повергнул он Изначалие... В пойме пьянка закваскинцев, твари гнусно вопят... Что с Салли, в конце концов? Не 'познали' её? Трррррррррррь... тьма! Луч высветил  флаг над домом Закваскиных. А вот в пойме у речки зарево: над пожаревом зарево... Из развалин выполз я в сад, как змей, и пустился к периметру из банановых пальм... Мок, мёрз я - но ради дела; лишь бы там не было никого, как раньше: рылся - и нате, сразу припёрлись и помешали... Я, в тьме на ощупь... локализация 207553258 < 353 feurdj м keuss Ёч! çNoмм ? Трррррррррррь . ₧ ✚1 технотронное имя... Спас.ru.... ...... 0000000000000000202590666572... ^^^^#^^#^Ґ^^^#^#[[+^^^^#^ $$икль ATA =^=^#^#^^=§^^0^... Σςπξμ ηΰδπεμΰλ. ξλό,of.cm cj я здесь со скейпером, а профессия децл... клуб 'Пушкин', где вся растá, чел, эти мне дреды! ну, и ответь мне: может, аврам суть зла? Ё, мэны, хайер прикольный, кэшевый! Я сoitio ergo!!!... Тягло абстракций. взб! cantare trrrrrrrьrrrrь! ^#iT#En)... ready to run bat prompt $$$h$$$ system. Ldf;ls xtnsht!!! 2х2=4B ybxtuj, jkmit yt ghbdktrfkj vtyz мене текел... 'Всё неосознанное пусто, ценны не вещи, но их концепты'. ЧЕЛ, ПОКИ ЖЫТА, ПОТЫ И ^^#^^#^Ґ^^^#^#[[+^ =^=^#^#^^=§^^0^ a^- БЫТА... Самый великий смысл есть бессмыслие! Прежний ветхий тип мысли нового не создаст ^^#^^#^Ґ^^^#^# [[+^^^^^ #^ Ты, Дана?=^=^#^#^^=§^^0^ a^-v лучшая Ж - лишь в мысли. Если не вам - то Богу. Вот между кем пошли диалоги.

В бездне был ларь, огромный! Вещи все люди ✚ видят по-разному. Сквозь пролом я опять влез в дом, в руины. В отсветах свечки бликала роскошь. Критские, ханьские, генуэзские, ассирийские и аккадские серьги! кольца! браслеты! гребни и перстни! и ожерелья!.. Девять тонн, двадцать? Нет, здесь все сто! Сто тысяч!! Сто миллионов!!! Руки тряслись, я крикнул: 'Пять триллионов!! Сикли здесь, - горы чёртовых сиклей!!!!!'

XXII Жизнь триумфальна

Он одолел, гад! Он этим кладом ввёл меня в титул! Я в бытии его: сикли, скот и рабы... Страх смял меня... Полз туман; дождь бил сквозь него в грязь яро. Вспышки от молний вырвали речку, женскую голь... Там Дана?.. Местная дура?.. Я с нею бегал, ночью и голый. Я и сейчас гол... Близ грохнул гром. Я съехал, боком и задом, в мокрую пойму. Там лишь бутылки; ливень закваскинцев разогнал... Однако нет и ракиты, только бельмо; а дальше - семь чурбаков разбросаны. Из реликтовой ЖИЗНИ вдруг чурбаки, всё? Вот ход культуры по Аврааму, весь их 'культурный', дескать, 'прогресс', да?! Ав хамойн гоим? .. 'Митя и Папа', нет этой надписи, нет 'отцовской любви'... ^#i ДОНГ, люди!!! §^^0^ ... Взяв чурбак, я его поволок... но бросил. С детства, признáюсь, жажду я крови; кажется, лет семи и восьми убил, говорю, впервые; позже и сына я уничтожил, вынужден сиклями... Авраам суть зла?

- Сын, Митя! - так я воскликнул, да и побрёл из поймы. Трёп, смыслы, словь и семантика, образованность, эрудиция - ради мёртвого intellectus?!

Я влез в руины, где и постигнул, ^^^^#^ что я никто без Ж, нуль! Жду истины, а сам пол- всего, половина? Я глянул в печь на пламя. Что ж, здесь убавится, там прибавится. Дважды два, говорю, да правят!!!.. Где-то стучали...... взвешен/измерен. hfta^ ....... не соблюдахом что заповедал... H|-h^ hfta^^l^ll ^^^^#^^#^Ґ^^^#^#[[+^^^^#^ ATA =^=^#^#^^=§^^0^... Σςπξμ ηΰδπεμΰλ. ξλόκξ σςπξμ ςΰθνρςβεννϋε вла... мå...ма... ма!!!  ! trrrrь взъЁб!!! Спас 21870070827207203000572... ? тренинг мышления ли?..

Стучат, - настырно, ожесточённо, - в двери веранды. После - в избе, в той части, что не сломали, в южной, фасадной, что смотрит к пойме... В топке вдруг вспыхнуло... Рыжесть... плащ... ботильон... блеск капель...

- Павел Михайлович! Где вы?

Я запалил свечу.

- Вера?.. Верочка? Как?! - я спрашивал, не чтоб слышать, но от восторга. - Мне в вас потребность! - Я ткнулся в плащ её, там, где грудь. - Нужда мне! - Я сжал ей губы, чтоб не болтала и чтоб я с ходу начал бы действовать.

- Т-с-с-с! Тихо!! Вы, только вы смогли! Вы постичь смогли, что я жду вас! Здесь подле Лохны мальчик иззябший! Я так и знал: лишь верой!.. Вовсе не богом и не любовью, этой 'gelebt und geliebt', считается, если ей дифирамбы всюду и громко. Нет, тут одно лишь, дабы наш плен длить в дьявольском слове: мол, возлюби, кем мучим! чем познают, люби: мысль, логос, в них - и аврама, вот что люби, мол! Будь вы здесь, Верочка, по любви - вас не было б. То есть, станься в вас смыслы божьей любви, вас не было б, ибо смысла вам нет здесь быть, ибо к истине путь вне смыслов. Здесь то есть зряшно быть ради смыслов, здесь не горят огни, и вы лишни, если привёл вас тезис любви-де...

Гостья, открыв печь, чтобы добавить света в руинах, стала стирать с меня: 'Грязь!' - сказала.

- Это не грязь! - твердил я. - Здесь место истины, это след её... С чем, однако, вы? с чем? С любовью? Чёрт, вы к кому с любовью - к сверхчеловеку?! Ненависть нам нужна, вот именно, что и будет любовь в сём мире! Здесь всё обратно. Вы ненавидьте, но вот любить - не дамся!.. Как оно: 'и познал он Еву', гнусный Аврам, ха! Ева-то - Жизнью была, запомните!

- Но её ведь Адам познал! Он её не познал бы - как знать про жизнь, ответьте? Мы бы не знали, не появившись!

- Верьте, Аврам познал Жизнь в той Еве! - протестовал я. - Он всё повыдумал. Вы к кому, говорю, с любовью, если вы с ней сюда? Вы ко мне познавать? Напрасно! Он победил, аврам! Так что будь вы, допустим, даже София... Он от начала пас нас Софиями, идеалами ставил ум и секс, чтоб нравилось познавать - иначе, нас венерически драть софистикой!! Ну, а вы не Венера и не София, не Пасифая, не Лорелея, не Клеопатра, не Галатея, не Саломея и не Елена. Русская! Вера, Верочка, - в нас, и только; и вера подлинна лишь без целей. Цели - от умысла. Нас Европа во всю бранит, коль зайдёт разговор о фикциях: идеалах, принципах, вечных ценностях и культуре, - дескать, не веруем. Им бы лишь опрокинуть нас в топи слови и об-у-словить. Что им мешает? Русскость, коей противно их дважды два! Поэтому вы пришли не словом, - верой... Здесь будет рай! Вы русская - и пришли. Пойдём! Нам в пойму, - я потянул её, дабы в пойме слиться с ней в общность, дабы не женщина/не мужчина... - Поторопитесь! Ибо без Ж не выйдет!

Верочка плакала. - Останусь, если вам нужно... Как хорошо быть нужной.

- Вы здесь по вере! - я заклинал. - Идёмте! Медлить опасно! - Я потянул её.

Вдруг занекала: - Нет же... Я к вам по поводу... - и представила бланки с яркими буквами.

- С Никой что-то случилось?

- Ника в Чечне. За сыном...

- Вздор! Митя здесь! Все живы, кто мёртв от смыслов. Митя мой здесь!.. Пойдёмте! Выбросьте бланки!

Верочка крепко бланки держала. - Нет, я обязана показать! Ваш друг попросил, Георгий. Ну же, прочтите.

- Но... здесь не маркино! Юридическая 'Ллойд-Кэмпбелл'? уведомляет Пэ Квашнина, живущего... о вступившем... по завещанию... Лондон... банк... и согласно с волей... Вновь дар от Марки?.. Мы победим не этим! - я отшвырнул бланк. - Этого вдоволь, - я показал ей найденный клад. - Тьма сиклей, чтоб соблазнять нас!

Гостья склонилась. - Здесь только сор...

- Нас сманивают, прельщают, - забормотал я, смутно и нервно, сжав ей руку. - Но - мы путь к Жизни! - И я повлёк её из руин. Сдаваясь, глядя в глаза мои, то на золото на полу (их тьма там была, сокровищ), Верочка шла, шла!!!

Я канул в пойму... Дух мая полнил нас! Пел тенором соловей: trrrrrrrrь^ Σςπξμ!!! Не в гениталиях пол, - в мозгах он... Возле ракитовых чурбаков мы стали.

- Здесь они: истина и мой мальчик! - бредил я. - И здесь Жизнь Сама, коя в нас отыскать должна, чем мы были до умыслов; ибо в древнем эдеме нечто активно начало лгать себе и отринулось в бога нового - в самого себя. Мы сейчас прекратим быть, дабы впасть в истину... - Я, ощупав её, закончил: - Мы станем - РАЙ!

- Как?

- Так. Мы впадём в бессмыслость, ибо без мыслей мы прекратим быть врозь, сольёмся!

Я целовал... ... ? упали... и отвечала, до антимыслей и до слияния нас в одно. Мир таял... ... рай наполнял плоть!!!!!!!!!!!!!!! U=/# J! ||E# n||A|^/# ^-i ҐE^ h# ndh-A^ -# -h -qtt/# ^/# τΰμ^/# B|^# TT-n irln-BnTr-^ftfr^-iA-i^Dl/ft^II^II^J- trrrrrrrь!!! 'Боже!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!'

Вдруг всё померкло; я выпал в морось, к бельмам ракиты и к чурбакам средь сора, к женской груди и к бёдрам. Я побежал стеная:

- Далее порева не идёт!!!

В руинах я обволокся хламом тряпок... После - стук в дверь: 'Впустите!!!'

Вновь только случка; я проиграл бой... 2х2... 'Dic mihi, quaeso, utrum abramus non sit auctor mali?' Да не аврам ли есть корень зла? xnj df важнее, чем архетип чтить? Трёх... семи с половиной ножницы в чадо... В Ж мы оплакали... инсталляция технотронное имя Спас 2х2... 2х2... 2х2... 2х2... 2х2... 2х2... 21870070827207203000572...  пою дифирамбы воле... локализация 0002320003570002725... (вульва) 'бъ мå...ма... ма!!! ! trrrrь!!! Инсталляция... Технотронное имя Спас 217070827207203000572... aeternitatis... ? Сей авраам есть в каждом, кто в бытии и в плоти, и покемоны: ИНН, квадробинг, фурринг и блоггинг 21870070827207206663000572... 'здесь огни не погашены'... Ника? 'Митя и Папа'............ 'Я ненавижу вас!' - визг Верочки: гарри-потерство куннилингам: сбой и ошибка; сатириозно? 'Нынче всё ложь, всё - 'слово'' (заповедь Ницше) 2121 21000021572... 2х2...failure упанишады, истинно! 002157292375491111000 000032847562572572 технотронное имя Спас, плюс чилам балам! то есть полы не в гениталиях, - в мозгах... ва... ва ALL#Ґ-,^4a^ #-rE=Eq АПОФАТИЗМ!!!!!!

Тряслось всё, и я подпрыгивал в такт... Был голос, что меня - нет, дом рушить... но отыскали: 'Ёптыть, Михалыч, слышь ты? Толян я. Эта, баб хочешь? Дашку нá, пользуй... Мы эта, 'ниву', ёп, заберём, слышь? Чин-чинарём!' ... Вновь случка? Ибо в мозгах Ж!! Я засмеялся, после решил мозг вынуть да скинуть в пойму, там, где Жизнь с Раем тихо взрастают. Мол, я грех вынул; истина, дайся! Мозг долой, с ним и Грех Первородный, он же Примарный, как словосмыслы и как культура, как смерть и муки...

В пол застучали, тряпки взлетели... Младший Закваскин?

Он позвонил в мобильник: - Ты, Саид?.. Едь! Тут жмур... - Оскалясь, он наклонился. - Я, бля, допёр, сучара, что ты такое.

То есть он понял, что я есть ЖИЗНЬ?! Выходит, он не Закваскин, а лично Словь, сам Логос, кой вынул шило... Я - цап! - за горло эту Словь-Логос. Ливень стегал меня, я волок врага из руин... Скатились... я весь побился, ибо нагой был. Подле ракитного пня-бельма у речки я пятернёй рыл землю, чтоб труп зарыть... А, фары?.. Порскнув из поймы, я влез в развалины и притих.

- Ты здэсь, да? Врэмя давалы? Есть заявлэние; Дарью ты изнасылил. Также и Дану; Дане трыннацать, и Дана дура. Была не стыдна? Дарья с Каляном мнэ говорилы, ты им дал 'ниву', чтобы малчали, и в них стрэлял, да? Люды жалэют. Даже Закваскын, он из Госдумы тоже жалэит! Нэмцы жалеют... Всо, задержан! - Он поднял бланки. - Здэсь дакументы?

- Верочки... - shõ я. Я мог без слов внушать. - Глянь, глянь, идиот!

- Ллойд, Кэмпбелл... Пэ Квашнину... вступившем... по завэщанию... Банк... Гэ Маркин... и без налогов сто мыллионов двэсти пятнаццать... - Он снял фуражку вытереть пот. - Вы значыт... Павел Михалович, вы... Закваскин... он значыт знаит?

- Он мне и власть сдал! Я здесь хозяин. Будет по Мóэму, кто сказал, что не муки в пользу, а лишь успех полезен.

Чин закивал. - Панятно... Этот Толян - в турьму сажать... Тут ещё пысьмо. Вазьмите... - Он дал листок и сгинул.

Текст был таков: 'Мне страшно. Если возможно было измыслить столько абсурда, разум преступен. И вы не боретесь, изверг, с теми словами; вы их творите!..'

Нет, ошибаетесь! Истина - чтó нельзя помыслить. То, что помыслить можно, то - химеры.

Я, канув в пойму, рыл близ трупа. Голая Дана, местная дура, молча смотрела и улыбалась, стоя в воде на камне.

Дождь куролесил; речка шумела, и я зарыл Закваскина на косе у Лохны...

Молниеносно мир изменился! Кончился ливень; ветер разнёс мглу, после пропал; тишь щёлкнула соловьём... Встал месяц, осеребривший склоны и речку, ивы и травы...

Тени шли тропкой вниз от развалин - мальчик и Ника.

Комментарии: 14, последний от 04/01/2024.
Размещен: 09/09/2017, изменен: 25/12/2024. 930k. Статистика.
Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"