Аннотация: Первый шквал перемен прокатился. Казалось бы, живи и радуйся, что выжил, что сбылось почти невозможное. Но после шквала надо так много разобрать и расчистить... Ридеро, Литрес
Вышивальщица и копье Вагузи
(Вышивальщица. Белые нитки)
Пролог
Путаница законов
Зима в Горниве - время тихое, неспешное до полной лености. Как задернул осень занавесью туманов небо от края до края, так и забудь, мил человек, и цвет его, и глубину. Надолго забудь, чтобы не страдать попусту, не утомлять глаз поиском прорех в серости. Нет их, крепка туча. В ней зима и содержится, оттуда истекает, пока вся не выльется - такова её работа... Сперва отмачивает цвет листвы, делает линялым. После саму листву счищает с веток щеткой дождя, выстилает ковром на жухлую траву. И принимается тот ковер поливать да из него вымывать яркость летнего праздника, чтобы эту краску накопить, до весны закрыть в ларец... А чем еще шьют цветы, как не загодя сделанными запасами ниток? Ведь всякий год куп получается синим, а марник - розовым, без малой ошибки, без ничтожного огреха...
Древесные стволы в зиму пропитываются неразбавленной чернью, они по тусклому небу такой узор веток кладут - хоть срисовывай для вышивки.
Теперь вышивать стараются, кому не лень. Слух прошел: если ловко подбирать нитки, всего можно добиться колдовским способом, без большого труда. То есть шьют и самые ленивые, чтобы после вдесятеро взять за свои труды, отдохнуть впрок... И дождик зимний, неизбывный и привычный - он тоже шьет. Ровно кладет стежки, шелестит иглой, навевает сон. Мысли толковые, годные к делу, прячет невесть куда. Вместо них подсовывает всякую чушь про куп да марник, про узоры да шитье.
Шаар, а точнее, как уже третью неделю принято говорить, князь Горнивы - на меньшее брэми ничуть не согласился, выслушав столичные новости - сердито смял перо, казня его, неповинное, за свою рассеянность. С эдаким настроем впору складывать стихи, но никак не законы писать. Между тем, стихи ничуть не требуются ару Шрону, он выр, а не красная девица... Опять же: назвать выра красным, значит, жестоко оскорбить, намекая на ошпаривание. Не прислать тросны с заметками - и того хуже обида. Делу большому, важному промедление и помеха.
Князь решительно придвинул кубок с остывшим киселем... и отодвинул его снова. Кто придумал, что старость - время тихого созерцания и размышления? Достойное, возвышенное, полное мудрости... Само собой, он-то еще не стар. Но порой возраст будто волна, накатывает и так прижимает, что никаких сил нет верить в свою "нестарость".
По коридору мягко прокрались кожаные башмачки. Князь испуганно покосился на дверь, снова подвинул к себе кубок, затравленно глянул в сторону окна. Если успеть выплеснуть... но поздно. В комнату вплыла жена, румяная и улыбчивая. Сразу все рассмотрела и исправно сделала вид, что слепа и ничуть не умна. Как полагал сам князь, способность делать именно такой вид и создавала прочность положения достойной женщины в доме. Хотя внешность - она тоже вполне приятна и очень важна. Без изъяна внешность. Два с лишним десятка лет назад, девицей хороша была, и теперь не подурнела, только руки загрубели от работы да в волосах появились светлые прядки.
- Неможется мне, - осторожно пожаловалась жена, изучая устало опущенные плечи князя и его желтовато-бледное лицо. - Голова болит, силушки нет. Дай, думаю, схожу, на тебя гляну хоть одним глазком. Вдруг да и полегчает. Тебя повидать - уже отрада.
Князь невольно приосанился, понимая наивность довода и все же... все же принимая его. Распрямившаяся спина предательски хрустнула, в глаза потемнело, перо в пальцах дрогнуло. Жена всплеснула руками, пробежала через комнату и обняла за плечи. Забормотала свои глупости донимающей её усталости, о ночных страхах. Повела мужа к кровати, уложила. Победно улыбнулась и хлопнула в ладоши. Из коридора вывернулись две девки, мигом притащили меховой полог, вязаные носки, баночки с мазями и - как же без него - новый кубок с киселем.
- Ну что ты травишь себя работой, - жена не выдержала прежнего окольного тона, составленного из намеков и жалоб на себя, вполне даже здоровую. - Давай я начну пером скрипеть. Я умею, меня выучила Маря. Ты говори, все в точности на тросн перенесу. А сам отдохнешь, глаза вон - красные... Себя ничуть не щадишь, разве гоже? Кто спасибо скажет? И что я Маре нашей отпишу?
- Я ничуть не устал, - солгал князь.
- И сильный ты у меня, и мудрый, и враги тебя боятся пуще огня, - сразу согласилась жена. И вернулась к хлопотам. - А ты к стеночке повернись, вот так. Поровнее, спиночку побереги. Разотрем мы её, и еще моложе сделаешься. Эй, косорукие! Кому сказано, носки длинные нести, пуховые. И мазь с ядом змеиным. Не видите будто, как мысли выгоняют из человека силу ... Один он и может помочь арам, кто еще с таким делом справится? Лежи, свет мой, отдыхай. Опять же, соскучилась я, хоть рядышком посижу.
Девки сгинули, явились снова с нужными носками. Князь прикрыл глаза, признавая на сегодня победу за женой. Это куда приятнее и легче: сдаться красивой женщине, а вовсе не недугу... Князь расслабился, пошевелил пальцами ног в пуховых носках. Подумал: более месяца назад иным он себя полагал... Как выбрался из погреба, обманом туда запертый, так сгоряча помнил прежнюю силу, Казалось, холод его ничуть не сломал. Да, замерз до костей и сами те кости проморозил. Да, после кашлял крепко, долго. И жилы так крутило - выл по ночам, прикусив одеяло. Начал дожди за три дня вперед предсказывать без ошибки: потому ни сна перед ними не ведал, ни покоя... Так ведь - от расстройства занемог, от забот! Пока в азарте первых дней выискал врагов, заговор против себя извел накрепко, прижал наемников к ногтю, - был здоров, боль перемогал. Злостью её вытравливал. Но после свалился, бредил, так исходил жаром, вспомнить страшно. Как бы все кончилось, и был бы теперь князь у Горнивы - кто ведает? Слуги - они слуги и есть, не скажи, не пригляди, шагу не шагнут. Бабы, которых он сам в дом приволок для забавы, те хуже слуг. От него ждали и подарков, и обхождения, и заботы. Праздника каждодневного и любви жаркой, но пустой - вроде горения сухих листьев. Пыхнет огонь, взметнется... и нет его. Зрелость - она располагает к иной любви, чем молодость. Зрелости не пожар надобен. Всего-то ровное горение, печное тепло. И костям, в холоде иззябшим, подмога - и сердцу отрада.
Бабу, изгнанную два десятка лет назад из дома, но так и засевшую занозой в памяти, он позвал назад, угождая дочке. Наследнице... Только дочка опять пропадает невесть где, родной двор ей не мил. А баба - вот она. Законная жена, привезенная с почетом из глухой деревни в столицу Горнивы, чем гордится всякий день. Он-то думал ли, что создает пользу себе, а не дочери? Только на второй неделе новой жизни и начал осознавать, сколь сейчас был бы плох без суетливых забот жены, без ее окольных и необидных жалоб. Без этой настойчивости, готовой вроде бы легко уступить - но лишь затем, чтобы погодя снова гнуть свое. Нет, молодость закончилась... Но только теперь удалось изгнать с подворья докучные и неприятные приметы былого разгульного житья. И вставал он не в срок, и ложился заполночь, и пить-есть подавали в доме, что придется, да еще и отравить пробовали, корысть свою в том деле усматривая... вспомнить тошно.
- А вот кисельку испей, - мягко предложила жена.
- Ненавижу кисель, - уперся князь.
- Ты какой сегодня ненавидеть станешь: брусничный, овсяный или калиновый? - серьезно уточнила жена. Вслушалась в ответное молчание. - Знамо дело, когда молчишь, то как раз овсяный. Эй, кто не разобрал? А ну бегом, и кисель чтобы теплый был, проверю.
Князь попытался спастись от бабьей проницательности, накрывшись с головой меховым одеялом. Не помогло. Отобрала мягко, но решительно. Снова подсунула кубок под нос. Всегда упряма была, если толком-то припомнить. И двадцать лет назад имела ровно ту же манеру. Молча глядела, прямо в глаза, да так, как ему тогда ничуть не нравилось: словно смотрит на свое, личное и родное. Он в ту пору ценил свободу. Не знал, что второе имя подобной свободы - одиночество...
Кисель оказался достаточно вкусным, хотя жидкого тягучего питья князь отродясь не уважал. Родился на юге, где предпочитают острое, где жарят на огне жирное мясо, а не варят под крышкой постное - медленно и долго. Увы: сколько раз пояснял своему же брюху относительно молодости, княжьей воли, нерушимости здоровья... В ответ приходили лишь боль да желчь, в горле горели, спать не давали. Животу князь не указ. Зато княгиня преуспела в убеждении. После её киселей боль унимается, хотя приязни к отварному это и не добавляет.
Погладила по голове, словно маленького. Опять смотрит в спину, он верно чует- как на свое, неотъемлемое. И спорить уже нет сил. Пусть глядит. Он сегодня старый, сдался и ослаб. Ему нужна опора. Опять же, такой княгиней можно гордиться - собою статная и разумная, неперечливая. Дом ведет крепко, в делах помогает. Дочку упрямую держит в узде ловчее, чем он сам. Он-то силой и злостью пробовал перешибить Монькин норов, а матушка опутала её лаской да так помыкает, как иным и не додуматься.
- Отдохни, все дороги замокли, даже выры не доберутся до нашего подворья, - заверила жена, гладя по накрывшему спину пуховому платку. - Баньку велю истопить завтра же, надобно еще раз прогреть косточки. В погребе семь дней провести! Иной бы и не выдержал, но в тебе сила немалая, мне ли не знать.
Новая лесть пришлась кстати. Князь совсем успокоился, лег поудобнее, радуясь теплу, осторожно и неторопливо греющему спину. Ненадолго забылся дремотой. Очнулся куда как помоложе и поздоровее.
- Купава, курьеры приезжали? - шепнул князь, не сомневаясь, что жена по-прежнему сидит рядом. - Только не начинай темнить.
- Приезжали, - нехотя отозвалась жена. - Неугомонный этот выр, именуемый Шроном златоусым. Но брат его Сорг и того хуже. Покоя от них, нелюдей, и зимой не сыскать.
- Отчеты не сошлись? - нахмурился князь. - Я ведь настоящие передал ару Соргу. Число людей, населяющих Горниву, указал без утайки, и причитающуюся вырам десятину с дохода заявил полную.
- Не знаю, письмо короткое, - грустно молвила Купава. - Оповещение, что послезавтра сам Сорг прибудет. Вот я и надумала: баньку. Знатного костоправа вызвала из Глухой пущи, из сельца далекого. По всему северу идет о нем слава.
- Говорила, дороги замокли, - припомнил князь, зевнул, но встать и не попробовал. Тепло и благость покоя одолели его окончательно.
- Так не солгала ни на ноготь, замокли, - отмахнулась жена. - Сорг этот из столицы направляется к нам озером и далее речкой, которую так раздуло, что к самому городу заводи подступают. С чем плывет, в письме не указано. Иначе я проводила бы курьера к тебе. Не без ума, в большие дела лезть и не стала бы. А так... рыбкой угостила заезжего да и отпустила далее, куда он поспешал.
- Курьер - выр?
- Здоровенный, усатый и весь зеленый от мха, - шепнула жена в ухо. Хихикнула и обняла за плечи. - Сказывают, баб у выров нет, все утопли в глубинах. И то: что за красота в вырьей бабе? Подумаю, сразу смех разбирает: усатая, мохнатая и склизкая!
Князь попробовал возразить, но не смог. Видение вырьей бабы позабавило его. При таком сравнении родная жена особенно хороша. Мягкая, теплая, в теле. Налегла на плечо легонько, смех у неё грудной, тихий... Остатки мыслей изгоняет из головы вернее всякого иного средства.
- Купа, синий ты мой цветочек, - оживился князь, ворочаясь. - Ведь я чуть стих тебе не сочинил. Хотя сел иное писать.
- Стих? - восхитилась жена. - Хоть так расскажи, простыми словами, о чем он был-то...
- Девок разгони до утра, дверь прикрой потуже, - задумался князь. - И садись, что ли, вот сюда. Как же я думал-то? Ох, погоди... Нитки веток черных нас с тобой связали... Нет, не так. Дай соображу.
Вырьи дела перестали беспокоить. Хотя дел тех - амбар трещит, сколько! Новые же все прибывают, словно прежних мало. Месяц назад он проводил в стольный город Усень выров из рода ар-Бахта. Глянул, как сходится вода над их панцирями, как затихает круговое волнение ... да и счел ушедших мертвыми. Мыслимое ли дело: так нахально и самонадеянно, впятером, лезть менять весь закон, на коем жизнь зиждется уже пять веков! Кривой закон, гнилой насквозь, иначе и не сказать. Только разве посильно кому сходу выпрямить столь древнее, вползшее корнями в каждый клок земли, в каждую душу? Привычноеи связало накрепко традиции, уклад, весь мировой порядок!
Но выры не сгинули. Правда, один вроде канул в бездонную водную пропасть, но прочие утвердились в столице. И даже, что вдвойне нелепо, дотянувшись клешнями до власти, они не позабыли о случайном союзнике. Хотя много ли он, шаар, сделал для выров? Встретил, пару советов дал да проводил до ближнего омута. Знака в столицу, прежней власти, не отослал и шума не поднял...
Нырнули ар-Бахта в безымянной заводи, вынырнули в столице, велика ли затея... Однако круги по воде пошли - словно горы рухнули. Закон пошатнулся и ослаб. Все попритихли, ожидая окончания колебания неспокойных вод событий и судеб, взметнувших первой волной ара Шрона на вершину власти. Он получил именование златоусого, что в исконном вырьем понимании означает - мудрец, первейший и верховный над прочими.
Волна перемен вполне предсказуемо смыла тех, кто был ару Шрону главным противником и преградой новому закону. Прежний кланд, происходящий из рода ар-Сарна, давний хозяин земель Горнивы, был предан позорной казни - погиб от топора выродера при согласии и наблюдении знатных выров, именуемых хранителями бассейнов. Но земли кланда никому из них не отошли. Ар Шрон собрал стариков - выры весьма высоко почитают своих старых, живущих в мире более века и потому, как полагают нелюди, ума накопивших поболее прочих.
Старые подробно рассмотрели семью ар-Сарна и ужаснулись: все выры рода неумны и так тяжело ущербны, что нуждаются в опеке... Как им таким - править? Ясное дело, соседи немедля ощерили клешни на Горниву, принадлежащую по закону выров семье ар-Сарна. Но ар Шрон и тут проявил себя памятливым и упорным союзником. Никому не дал дотянуться до дармовой власти. Сказал: если так угодно обстоятельствам, пусть земля пребудет пока что без вырьего правления. С того и можно начать разбор новых законов. А десятину Горнива пусть платит прямо столице, Усени. Город сгнил и обезлюдел, надо восстанавливать.
И в единый миг стал он, шаар Чашна Квард, князем. Его власть равна власти знатных выров, хранителей бассейнов. Почет велик. Но с ним навалилась и новую головная боль: опека над замком ар-Сарна. Гнилым, замокшим и изрядно вонючим... Неделю лучшие мастера пытаются его хоть как отскрести от плесени, приводя к должному виду, крепкому и здоровому... словно без того дел мало!
Он, Чашна, должен сдержать слово и приготовить тросны с мыслями по новому закону, равно полезному людям и вырам. Только мыслей тех - увы, не густо. Как написать единое право для столь неодинаковых, как люди и выры? Он сперва лихо взялся за дело. И увяз, как в болотине, в разборе имущественных вопросов. Для людей владение - оно личное и родственное, определяемое правом рождения и крови. У выров же брат - тот, кто душе близок и допущен в замок, кто назван родным. Как это учесть? И дальше не легче! Все, что принадлежит морю- исконно собственность выров. Тогда можно ли безоглядно удить рыбу, ловить сетью? Выры-то не ходят к людям на овсяное поле кушать да топтать зерно! А если с каждого улова - десятину, учет вести непосильно, во всякую рыбачью лодку не посадишь учетчика, каждому в прибрежном поселке не заглянешь в рот ... Реки, вот еще одна загадка. Вода в них течет - вырье достояние? Но и людям без воды нет жизни. Как делить?
Он попробовал отвлечься от имущественного закона, нацелил мысли в сторону прав и свобод. Так запутлся еще хуже! Убийство у людей всегда грех и тягчайшее преступление. Выры же дважды в год - и это самое малое! - собираются на мелководье близ города Синга, там лучшее место, известное всем. Клешнятые устраивают бои, и так калечат друг дружку - глянуть на побежденных страшно. И до смерти дело доводят, нередко. Грехом содеянное не полагают, казни за то не предусмотрено. Бои есть основа уклада жизни молодых, способ выпустить горячность и проверить силу. Не дай им права на бой, они разнесут Сингу по бревнышку, да и не её одну. В боевом выре слишком уж ярко играет удаль, просится на волю.
Вместе жить трудно... Не так уж глупы были древние выры, отгородившие свой народ от людей высоченной стеной запретов. Подлость в их решении очевидна, заметны корысть и несправедливость, проглядывает помеха развитию всего мира... Но в целом-то закон у тех выров получился работоспособный, приходится признать. Перекраивать его непросто.
И, словно мало всех сложностей, надо учесть еще одну. Вышивальщиков. Пока-то их двое на весь мир. Но, того и гляди, явятся новые. Люди и выры, способные менять вокруг себя очень и очень многое. До сей поры никто, пожалуй, не понимает даже приблизительно, каковы их возможности и что за силы им подвластны. Подчини вышивальщиков общему закону - сделаешь их слугами, а то и рабами, людских князей да вырьих хранителей. Каждый, кто у власти пребывает, начнет себе искать выгоду в шитье, благо свои землям и ущемление соседям, Тут и до войны недалеко... Поставить вышивальщиков над законом - а какова тогда сила и власть князя, если он кое-кому не указ? Опять же: как выявлять их, как отличать фальшивых от настоящих, как обучать? И вдобавок надо вести учет их делам. Без учета если, то из чьего кошеля оплачивать те дела? И в целом ведь получается: всем они в пользу... Всем - значит, никто и медного полуарха не даст, такова жизнь.
Вопросы, вопросы... Нет к ним ответов. Только на жену глядючи, можно ненадолго забыться. Глаза у неё синие, за то, видно, и названа Купавой - болотный куп всегда синий и растет над бездной, непролазной и гиблой. Князь улыбнулся, ощущая, что утонул уже окончательно, погиб и ума лишился, что выры ему так же мало интересны, как и законы. По крайней мере, сегодня...
Ар Сорг вынырнул из мутного озера, разжиревшего на зимних дождях, как и указал в письме - два дня спустя от прибытия курьера. Повел усами, оглядел десяток опрятно одетых вооруженных людей - охрану. Приметил самого бывшего шаара у кромки воды. Рядом стоит и жена достойного человека, гордо поглядывает по сторонам. В руках - поднос на расписном полотенце. Вот еще новость...
- Добро пожаловать, гость, - ласково пропела женщина, кланяясь и двигая вперед свой поднос.
- Здравствуй, князь. Всем вам желаю крепкого здоровья в сию сырую погоду, славную для нас и ненастную - для вас, - прогудел Сорг. Выбрался на берег и изучил содержимое подноса с немалым интересом.
Нелепую привычку людей встречать с хлебом, для выров малосъедобным, и тем более солью, словно в море её мало, Сорг давно усвоил. И порадовался: эта женщина умнее иных. Гостя привечает, не сочтя его человеком. Выложила на поднос душистую печень и мытый белый корень айры. Вкусно, полезно и уважительно.
- Ты чего приплыл один? - нахмурился князь, пока выр торопливо поедал угощение и одновременно хвалил его. Благо, едят выры ртом, а говорят - носовой складкой. - Ар, разве дело: без охраны, без брата...
- Мы собрались к тебе вдвоем, - усмехнулся Сорг, двинув бровными отростками. - Но, увы, Шрона изловили и удержали наши старые. Решили: пробуем сбежать. Устыдили. Мол, вы подняли эту муть с законами, взволновали донный ил, вам и разбираться. Я успел нырнуть и уж лапами работал так, что меня не догнали. Устал я от столицы, князь. Свои земли в запустении, покуда я решаю чужие беды. Все я на Шрона свалил и сбежал.
- Хороши ли дела у друзей ара? - осторожно уточнил князь.
- Ларна тоже пытался сбежать, - весело отозвался Сорг. - Но его успели назначить ар-клари. Дочку твою не обошли, тоже при высоком звании. Сразу его получила, как прибыла в столицу с горнивскими наемниками. За них спасибо тебе: кстати пришлись, порядок поддерживать надо весьма усердно. Слово "свобода" люди восприняли очень странно, брэми. Мы с братом в некотором замешательстве от происходящего.
- То ли еще будет, - вздохнул князь. - Идем, гость дорогой. Поселю под навесом в парке, там имеется пруд. Хорошее место, вырье.
- Я ненадолго. Тросны привез от брата, - уже без шуток отозвался Сорг, поднимаясь от воды к дороге. - Это по общим делам. И вот еще короб. Это наше, северное. Шаар города Тагрима желает устроить порт в северной оконечности наших земель. Вам польза, нам, ар-Рафтам и вырам замка Тадха. Я уже говорил с их старым. Трудное дело, оно потребует немало золота. Я посчитал вчерне, с кого сколько. Надо бы согласовать да определиться по срокам.
- Глядя на вас, я понимаю, почему все шаары Ласмы против свободы, - усмехнулся князь. - Чуть не в слезах, не желают иной власти...
- У ар-Рафтов и того хуже, - признал Сорг. - Оружейники и рудокопы угрожают пойти войной на замок, если ар Юта не явится домой и не объявит себя князем. Ну какой из выра князь? Впрочем, пока что мы не смогли наполнить новым смыслом это старое слово. Оно ничего в точности не обозначает. Ни полного списка прав, ни правила передачи власти. Пока все утрясем, один вырий князь у нас неизбежно появится. С северными оружейниками спорить - себе дороже.
- А что же брэми Тингали и брэми Ким? - осторожно уточнил князь.
- В здравии... Князь, не надо спрашивать меня про шитье. Я в этом ровно ничего не понимаю. Давай решим с портом севера и черновым вариантом уложения по поводу собственности и наследования. Это гораздо понятнее, - мрачно ответил Сорг.
Глава 1.
Тингали. Нитки города
Ох, никто слушать меня не стал, хотя я умоляла и убеждала: нельзя отсылать Шрома вниз, в бездну, одного и прямо сечас - больного, израненного. Подлечить следует и только потом... Малек твердил то же самое. Но выры словно обезумели. Мол, не уйдет теперь - не вернется в сезон красного окуня, а значит, не будет возрождения истинного смысла праздника сомги. Словно этот сезон один решает все. Шрон сказал чуть больше: что внизу выр не во всякую пору может удачно найти грот и заснуть. Обещал, что во сне Шром быстрее излечится. И задумчиво уточнил: сам он приметил еще по дороге в столицу, что пояс, мною вышитый, глубинный, меняет брата. Такие перемены вверху, в мире воздуха и суши, опаснее любых ран. Виновато замолчал, развел руками. Вот тогда я заплакала горше прежнего: получается, снова я виновата! Пояс шила, не понимая своего дела. Чужое заветное желание исполняла... Вышивальщица, чудодейка неразумная. Мало ли, чего он мог пожелать! Сперва следовало все дотошно выспросить, Кима выслушать, Шрома и даже, пожалуй, Ларну. Он хоть и зовется выродером, и к смерти более причастен, чем к лечению, но про выров знает много.
Увы, сделанное - Ким прав - сделано... На следующий день от погружения Шрома в городе огласили тросн. По всем площадям кричали с самого утра о завершении вражды людей и выров, о даровании вырьим рабам свободы, об установлении нового закона. Не сразу и одним махом, но постепенно, 'в свое время'. А пока шаары в прежней силе, только жаловаться на неправые их дела можно ар-клари нового правителя над всеми землями - златоусого ара Шрона. Было в указе особо отмечено, что рабство отменяется немедленно, и тант, лишающий людей ума, попадает под полный запрет вместе с иными ядами. Общение же людей и выров наоборот, из-под запрета выводится и делается нормой.
Ларна усмехнулся, наблюдая праздник на улицах. Нехорошо так усмехнулся, я тогда его ничуть не поняла. Ким мельком глянул и осторожно вздохнул: обойдется.
- Сколько я повидал дорвавшихся до свободы, ни разу не обходилось, - туманно хмыкнул Ларна и сел точить топор.
Странное занятие для мирного времени... Хотела мимо пройти да в город сунуться, глянуть на праздник хоть одним глазком - изловил, злодей, за косу, грубо и без разговоров. Подбородком дернул: иди, сиди в своей комнате. Да кто он такой, запирать меня? И не на один денек! Три недели мы в городе. Все время я сижу безвылазно в особняке выра Жафа. Он славный, да и прислуга в доме душевная, их Ким набирал, когда тантовых кукол стало можно заменить нормальными людьми, новый закон это разрешает всякому выру. Но я хочу увидеть город! Я за всю жизнь ни разу большого города не наблюдала...
Говорят, Усень в десять раз крупнее Тагрима. Говорят, в центре его стоят не просто большие дома, целые каменные хоромины! И так они велики, что каждая подобна замку Шрома, а то и покрупнее. Рынок имеется шумный, порт немалый. А что окраины в запустении - так я туда и не пойду... Опять же: охрана в городе крепкая. Выры посменно, по пять стражей постоянного дозора, оберегают верхний град, где мостовые выстланы белым камнем. Он так и зовется - белый город. Люди и еще три выра стерегут покой среднего города, в котором улицы замощены бурым обожженным кирпичом, за что он зовется 'красный город'. Там рынок, богатые лавки. Говорят, есть целые торговые дома, где нитки продают. Ларна мне трижды обещал тех ниток купить, и еще клялся проводить на базар, когда у него высвободится время. Только пока что не держит слова. Обидно. И Ким пропадает дни напролет, со старыми вырами ведет умные беседы.
Мы с Холом забыты и брошены, сидим в тени крытой беседки над морским берегом - и шьем. Ким дал нам урок новый: глядеть на порт и настроение его угадывать, вдвоем в единый узор складывать. Какое там - единый... Хол хвост прижимает и лапы втягивает. Ему, прирожденному лоцману, на бухту со стороны взирать, глубин не оценив и личной лоции не составив - пытка! Я косу с плеча на плечо бросаю, передник поглаживаю и тоже страдаю. В порту люди и шум, грузы приходят, галеры скользят по воде... Почему нам велено взаперти ждать невесть чего? Общее замирение узаконено, свобода всем дана. Только нам оно выходит - хуже прежнего. Вроде бы мы с Холом - последние на свете несвободные, ни праздника нам, ни роздыху.
- Сегодня кухарка пойдет на рынок, - хитро сообщил мне утром Хол, едва нас очередной раз бросили Ким и Ларна, сгинувшие сразу после завтрака. - Я сказал ей, что ты согласна донести корзинку, да. Что Ким разрешил. Она поверила. Уговор, Тингали: завтра ты будешь врать. Скажешь выру-стражу, что меня отпустили в порт. Что Шрон так велел, да.
- Хол, ты лучше всех, - обрадовалась я.
- Я ныркий, - снисходительно согласился выр. Снял с зажима на нижних лапах кошель и мне отдал. - Золото. Тебе на нитки. Нам двоим, да. Хочу тоже начать шить обычными. Шрома хочу вышить, каким он вернется. Я точно не знаю, как выглядит панцирь второго возраста. Никто уже не помнит. Но описания есть, Шрон нашел. Ты купи много ниток, разных. Самых разных, да.
Сказал - и опасливо смолк. Я кошель поскорее убрала в карман передника. Еще бы! Шум в нашем обычно тихом саду. Клокотание, щелканье клювов... От беседки всего и не рассмотреть. Мы с Холом бросили дела и побежали к дому. А там - такое...
Два благообразных мужика переминаются. Оба в белых рубахах с синей да черной мрачной вышивкой, в таких лишь на похороны ходить. Каждый тянет за повод рыжего страфа, впряженного в легкий возок. На возке... гроб. Настоящий гроб! У меня ноги подкосились. Ким ушел только что, живой. Ларна и того живее - при топоре и вороном страфе! Неужто беда? Два гроба у нас во дворе...
Ар-тиал - человек, недавно назначенный распорядителем нашего особняка и доверенным лицом выров рода ар-Нашра, семьи старого Жафа - выскочил из дома и тоже сделался белее полотна, убедившись в том, что знал пока лишь со слов слуг: гробы во дворе.
- Кто впустил вас? - просипел он, облокотясь плечом о косяк. - Насмешки строить прибыли? Что за повадка подлая! Кто таковы?
Мужики переглянулись, поникли, украдкой дергая поводья и убеждая страфов прекратить шумный птичий скандал. Более дородный гость виновато поклонился, снял шапчонку, свил ловким жестом невидимую нить - Пряхе уважение выказал - и приступил к делу.
- Плотники мы. Заходил в нашу слободу посыльный от самого ар-клари Ларны, от славного выродера, гм... бывшего. Сказывал: здесь услуги плотника надобны. Дело спешное, но сперва желательно показать образец работы. Нас двоих отрядили. Ну, мы не без ума: ежели Ларне надобны услуги плотника, ясное дело, каков следует товар везти. Самое наилучшее взяли. Вот, извольте убедиться: гроб цельный, ручки литые, узорные. Полировка. Лак в пятнадцать слоев с медленной просушкой, хоть шаара хорони. Мы даже усомнилися: кто покойник? Не сам ли ар-клари? В городе-то всякие слухи бродят. О цене договоримся...
Мужик хитро прищурился, полагая возможным перейти к обсуждению своего интереса. Хол восторженно шлепнулся брюхом в траву и свистнул. Я рухнула рядом и захихикала, душа смех ладонью. Сколь Ларна не представляется лекарем, а только все в городе верят, что больные после его лечения исключительно плотнику интересны. Тут бы не смеяться, а думу думать. Я сшила пояс Ларне, жизнь его пыталась переменить с боя на мир, а пока что не видна работа моего пояса. Так получается? Хотя - не так. Плотник-то больным Ларны не требуется!
Пока я думала, более щуплый мужик умудрился протолкнуть своего страфа вперед и к ар-тиалу в ноги упасть, звучно выбивая лбом поклоны о ступени крыльца.
- Не верьте ему! Он гробы из сосны делает, не из дуба. Дерево сырое, летнее, берет в работу! И слобода его не посылала никуда, разве к вырьей матери. А сюда он сам сунулся. Его совестили, а он уперся: свобода теперь всем дана, значит, можно без указа старосты лезть вперед и товар поганый везти на показ, весь город позоря. Да в его кривобокий гроб покойника и положить невозможно! Какого там шаара, или самого Ларну... пьянь портовую хоронить, и то совестно! Вот мой товар: дуб мореный, узор врезан без единого изъяна...
- У нас нет покойника, - ровным тоном оповестил плотников ар-тиал. - Все здоровы. Совершенно все. Более не стану просить Ларну о помощи в делах...
Тяжело вздохнув, ар-тиал спустился по ступенькам. Опасливо глянул на образцы работы. Мрачные, с синей отделкой и толстенными медными ручками, торчащими по бокам. На ближнем гробу имелся медный же узор, наклеенный или прибитый поверх крышки: поворотное бердо Ткущей, старшей сестры Пряхи, а рядом и веретено самой Пряхи. В изножье - нить жизни, сложно собранная в узор и оборванная... На втором 'образце' отделка представляла собой сложный узор, вырезанный по цельному дереву. Ар-тиал вздохнул, смиряясь с необходимостью изучать столь неожиданные примеры работы. Нагнулся, рассмотрел полировку, пощелкал ногтями по крышке, спросил о цене, условиях работы. Мужики приободрились, закивали, пихаясь украдкой локтями и нахваливая себя, мастеров на все руки.
- Ладно же, оба годны, - нехотя вынес решение ар-тиал. - Ваша работа, брэми, - обратился он к щуплому плотнику, - более изысканная. Вам доверю исполнение срочного заказа самого старого ара Жафа. Для второго мастера дело попроще. Гостевые гроты надо переделать под новые надобности. Старые доски мы уже выломали, гниль выскребли. Теперь следует все обустроить для подпола. И дверь хорошую соорудить. Без узора, - ар-тиал опасливо глянул на медное веретено, украшающее крышку гроба. - Просто дверь.
- Так... а гробы-то куда? - сник посланец плотницкой слободы.
- Вы что, издеваетесь? - возмутился ар-тиал. - Я что, просил тащить их сюда, позорить мой дом? Пускать сплетню по всему городу? Куда хотите, туда и девайте! На работу извольте явиться в пристойном виде, что за наряд: синие вышивки. Нет у нас похорон! Нет и не предвидится, слава глубинам... Идите, после полудня жду снова. С набором плотницким и без этих... образцов. Для переделки погреба материал закуплен, да и на заказ ара Жафа все нужное доставлено.
Ар-тиал развернулся и удалился, не слушая благодарностей и вздохов за спиной. В высоком звании распорядителя особняка он пребывал неполный месяц, еще не утратил вкуса новизны, гордился собою и норовил все дела исполнять наилучшим образом. И вдруг - гробы, сплетни, того и гляди - скандал...
Мужики еще чуток постояли, обсуждая, куда Ларна дел покойников. В отсутствие таковых оба плотника упорно не верили. Дружно перебрали врагов из нижнего города, загибая пальцы и морщась - явно кто-то из плотников-нищеглотов перехватил дорогой заказ... Сошлись чуть погодя на том, что сейчас уже спорить поздно. Хорошо уже то, что иное дело нашлось, не впустую через весь город гнали страфов. Во время беседы мужики развернули возки и неторопливо зашагали к воротам. Из-за полуприкрытой двери подсобы на опустевший двор выглянула румяная кухарка. Помахала рукой Холу, улыбнулась мне. Выставила большую пустую корзину. Сбегала за второй - и вот мы уже идем в город! Ай да выр-малыш! Удружил. Помог сбежать из-под замка, пусть и ненадолго.
Усень хоть и считается городом, стоящим в срединных землях, но зимы тут не знают, совсем как на юге. Нет ни затяжных дождей, ни непролазной сырости, нет и прочих 'радостей', одолевающих Горниву. О дождях мы, оказавшиеся здесь в месяц можвель, знаем лишь что? То, что Омут Слез за городом переполнен. Уже вторую неделю, как объяснил Ким, шлюзы на двух дополнительных стоках подняты. По каналам сбрасывают излишек воды в обход стен столицы, к морю. Это значит, что к северо-востоку от Усени, над озером, зима льет слезы. Тучи мокрыми тряпками облепляют горные склоны, тропы непроходимы.
А здесь, в столице, солнечно, тепло. Вполне приятная погода, только восходы хмуроваты да в каналах вода бурлит желтая, мутная. Но мне и шум течения в радость. Ничегошеньки я не видела в Усени!
От особняка выров, расположенного на скалах над морем, дорога широкими игривыми петлями вьется по склону к белому городу. Одумавшись, ныряет в долинку и степенно выбирается к воротам. Плотницких повозок, запряженных рыжими страфами, не видно. Похоже, мужики устыдились, повезли свой груз окольным путем, вдоль стен. Мы с кухаркой довольно долго обсуждали, как мужики станут объяснять произошедшее дома. Сошлись на том, что вывернутся, оба ловки, даже сверх меры. Кухарка понятливо усмехнулась.
- Про Ларну много сплетен. Новая ничего не убавит и не прибавит. Знаешь, как теперь в городе именуют новый закон? Топором Ларны. Потому - как усатый выродер решит, так и пишут выры. Все заметили: сперва он сделает такое, хоть караул кричи... а с утра уж тросн появляется, и в нем подтверждение: прав во всем, неча вопить...
- Так разве он плохо делает? - уперлась я, обидевшись за Ларну.
- Всем хорошо не бывает, - сухо отметила кухарка. - Красный город доволен... пока. А гнилой, нижний, в голос кричит: продался Ларна вырам. За их золото служит и людей рубит, не выров. Если б выродера еще при кланде предали казни на площади, весь город плакал бы и славу ему пел тайком. Живой же он страшен. Я сама его боюсь. Понимаю, что глупо, а как случаем под взгляд попаду, так и тянет на колени бухнуться да в грехах покаяться. Вчера творожники унесла из особняка - гостинец тетке. Лишние, никому не надобны. У калитки с ним столкнулась... так хоть назад иди и ссыпай в миску! На корзинку глянул, на меня, прямо ножом зарезал! Глаза у него страшные.
- Так не оговорил же!
- Топор погладил, доброй ночи пожелал, - всхлипнула впечатлительная кухарка. - И пошел себе. У меня враз ноги отнялись, еле добрела к тетке... Хорош гостинец. Мне ни один творожник в горло не полез.
Дальше мы пошли молча. У ворот кухарку приветствовали, как знакомую, она показала бляху, и нас сразу пропустили. Лишь уточнили с осторожным недоумением: что за повозки проехали по дорожке, не умер ли кто в особняке?
В белом городе улицы оказались широки и светлы. Особняки стояли просторно, все в зелени, в цветах. Тишина давила на уши: словно тут и не живут вовсе. Ни души вокруг, но спина мокнет, взгляд чужой чует, а доброты в нем не примечает.
- Шаары тут живут и их ближние, все насквозь наипервейшая знать, - шепотом уточнила кухарка. Рукой махнула в сторону. - Там закрытый город, за каналом, за стеной. Выры там. Твой брат, пожалуй, туда и пошел с утра, он в большом уважении у клешнятых.
- Нитками тут не торгуют?
- Нет, - улыбнулась кухарка. - Мне ар Хол все пояснил про нитки. И что срочно, и что дорогие надобны, самые лучшие. Как в красный город спустимся, сразу покажу. Теперь на нитки великий спрос. Прямо у рыночной площади недавно лавка открылась. Огромная, в два яруса. Ты там побудь, покуда я закуплю продукты. Боюсь, если на площадь тебя поведу, Ларна меня со свету сживет.
Спорить я не стала. И так получила больше, чем могла ожидать. Город рассматриваю. Одна, сама. Свобода... Все от этого слова немного пьяны. Может, потому и тих белый город: шаары умнее прочих. Потому и опасаются похмелья. Их страх я ощущаю куда полнее, чем настроение порта, ставшее для нас с Холом непосильным уроком. Порт слишком многолюден, в нем намешано всякое, и единого характера у него нет. По крайней мере, мы такого не нащупали. Другое дело - этот вот город. Он весь - струна, натянутая и похрустывающая натужно. Из страха та струна свита пополам с жадностью. При старом законе шаары привыкли жить сладко, все обманные тропы выведали, привычки проверяющих выров усвоили. И вдруг перемены!
Марница как приехала в столицу, так и сидит, не разгибаясь, над учетными пергаментами. Ким объяснял мне недавно с явной насмешкой, да так, чтобы запоздавшая к ужину Маря расслышала: её уже и красавицей называли, и дарили золотые шейные ожерелья потяжелее камня для утопления, и намекали на иные способы отблагодарить... Но учет по-прежнему не сходится... Значит, угроза встречи виновных шааров с Ларной возрастает день ото дня. За воровство пока что новые власти карают по закону Ласмы, родного края семьи ар-Бахта. Этот закон, видимо, станет постоянным. Первая кража - плети, вторая незначительная и, если есть защитное прошение от старосты, - плети, а без заступника - клеймо на руке. Третья в любом случае - повинную руку до локтя долой. Шаары белого города, я ощущаю это кожей, пропитаны гнилым страхом насквозь. Пожалуй, и узор того страха я вижу, и сшить могу. Точнее - нарисовать под вышивку. Разве такое потянешь нитью из души? Я злодеям и ворам ни казни не желаю, ни чудесного спасения. Не надобно им мое шитье, не для них существуют особые нитки. Этим гнильцам Ларны довольно. В душе у них страха полны амбары, а света - меньше одной лучины сырой. Не готовы шаары одуматься и по-иному жить, к перемене потянуться. Может, Кимочка считает важным для меня умение видеть такую вот готовность измениться? Чтобы кому ни попадя поясов не шила...
Я даже споткнулась о свою мысль. Была ли у Шрома нужная готовность? Или его мечта копилась привычно и подпитывалась традициями? Нет, он сам решил уйти вниз. Твердо и окончательно. Он, пожалуй, и без пояса нырнул бы. Юта ар-Рафт пробовал мне пояснить, когда цветы приволок и начал умолять создать да подарить ему шитье. Только я пока что Юте пояс не шью. Ким не велел.
Белый город остался позади. Мы подошли к кованой решетке, кухарка снова показала бляху. Я прикрыла глаза и прижалась лбом к металлу ворот. Красный город дышал в лицо своим настроем. Иное оно, чем в белом. Вовсе иное! Без слитности большого страха. Здесь куда как поинтереснее сплетается узор. Плотнее, многообразнее. И явно он цветной.
Базар чувствуется, с шумным его торгом, с крикливой праздничностью. Купеческая жизнь течет своим чередом, шуршит золотом в кошелях, топочет страфьими лапами, шлепает мерной поступью упряжных биглей - груз тянут из порта и везут в порт.
Мастеровые ведут свое дело, хозяйки держат дом и берегут уют. Толковый узор. Только поверх - еще один наброшен. Словно канву городского настроя смяли, а затем грубо наметали столь ненавистными Киму белыми нитками. Нет в городе настоящего закона, общего и всем понятного. И покуда нет его, временный закон иной раз сработает, а когда и мимо пройдет, непорядка не приметив.
Мне стало страшно. Оказывается, в обществе людей и выров тоже можно пороть и шить. Точнее - нельзя, хотя иногда руки сами тянутся к игле, поправить и подлатать! Но - не для вышивальщиков эта работа. Шром затеял перемены. Шром да Ларна... Кланда они выпороли с канвы мира, и златоусого Шрона вшили в центр узора власти. Только узора-то еще нет, один туманный замысел, неявленный! Шьют по наметкам выры, люди же пока молча глядят и не участвуют в деле. По крайней мере, здешние люди, столичные. Так мне увиделось. Прошлым они живут, плотно сидят в старой канве привычек и традиций.
- Идем, - запереживала кухарка, цепляя меня под руку. - Негоже стоять возле стражи. Ежели голова болит, лучше провожу я тебя домой... Ох, вот зачем я ара Хола послушала, доброму своему сердцу волю дала? Не к пользе ведь, не к пользе...
Мы выбрались за ворота и двинулись по красному кирпичу, уложенному веселыми полукружьями - ровно, красиво. Улица чуть сузилась, дома встали плотнее. Людей прибавилось, шума и самой жизни тоже. За широко распахнутым окном трактира его ранние гости стучали кружками об стол: видимо, отмечали выгодную сделку. Мимо пробежал зеленщик с полной корзиной. Споткнулся, выругался и пропал. Я проводила его взглядом... и обмерла.
На углу двух шумных улиц, в бурливом водовороте людских потоков, неподвижно замер слепой старик. Прямо на пыльной кирпичной мостовой он сидел, закинув голову и пялясь в небо страшными бельмами. Перед бедолагой была брошена старая валяная шапка, на дне - я приметила, проходя мимо - несколько жалких медяков.
Я споткнулась точно там, где и зеленщик. Порылась в кошеле и наугад выудила арх, нагнулась, опустила к шапку. Бросать показалось неловко, будто я презираю слепого, будто и не человек он. Молча положить тоже как-то нескладно. Может, ему иная помощь нужна? Может, ему жить негде? Подумать страшно - один и совсем слепой... Пока я думала, как бы начать разговор, кухарка вцепилась в мой локоть, во всю силу дернула вперед, прерывая мои размышления. Нищий остался позади, меня тащили, ругали сквозь зубы, обзывли едва слышно деревенщиной.
- Почему? Он же кушать хочет, ему помочь надо, совсем слепой...
- Получше твоего видит, - огрызнулась кухарка. - Нищий он, у таких своя жизнь. Думаешь, в красном городе, на торговой улице, любой может сесть и денежку просить? Ох, откуда такие наивные девки берутся? По виду взрослая, а ума меньше, чем у моей племяшки пятилетней...
- Из леса взялась, из самого дикого, откуда еще, - обиженно шепнула я.
- Вот там бы и сидела, чего в город-то сунулась?
Оговорив меня в полный голос, кухарка окончательно взяла на себя выбор пути. Она все сильнее досадовала на утреннюю сговорчивость, на обретенную некстати обузу в моем лице. Я молчала, виновато вздыхала и торопилась, как велела её рука, больно сжимающая локоть.
Сейчас я гораздо полнее осознавала причины, побудившие Ларну запретить посещение города. Мне казалось, что большой город лишь размером отличается от малого. Нет! Здесь люди иные. Вовсе иные... Доброты и внимания к окружающим в них мало. Каждый спешит, накрытый своими делами, как тяжелым грузом, из-под которого не видно ничего, никого... И мочи нет у горожанина распрямиться да осмотреться по сторонам. Чудно мне: кругом толпа, а никто не здоровается! Нищему не подают... Это ведь не важно, почему он просит. И как место себе заполучил - тоже. Может, насквозь он гнилой гнилец, но ведь шапка-то пуста, неужели всем безразлично его несчастье? Я еще раз оглянулась на горемыку, да так и охнула: слепец на миг опустил голову. И тоже проводил меня взглядом. Зрячим, столь острым - Ларне до него далеко!
Кухарка выругалась громче и дернула за руку зло, рывком. Я послушно потащилась за ней, более не оглядываясь по сторонам. Этот город - паутина, - стучала кровь в висках. Я муха, глупая и жирная. Нити липнут, я не могу их сбросить. Нити дрожат, дают сигнал здешнему пауку. Город полон пауков, готовых поживиться наивными.
Мне вскорости стало казаться, что я иду неодетая, с непотребно распущенной косой - и золото в моем кошеле светится, видимое многим сквозь ткань передника. Нищий уж точно все рассмотрел.
Что мне делать? Кого звать? Ким далеко, выры донимают его своими делами. Марница и того дальше, ей тошно от учета дел шааров, от вранья их непрестанного. Хола нельзя в город пускать. Как и меня... и даже более моего! Он - выр...
Остается Ларна. Стыдно его звать. Не умею я - звать. И не обязан он слышать меня, кто я ему? Зато услышав, ох, как он надерет мне уши ... Улица резко свернула, я последний раз оглянулась. Нищего не было на прежнем месте. Я судорожно перебрала пальцами, более не раздумывая. Нитка сама легла в руку. Толстая нитка. Все та же жалость моя к Ларне. Знакомая, старая, даже чуток пообмятая, полинявшая... Вдвое сплетенная, надо же! Выходит, и ему меня жаль. Хотя с чего бы? Я живу хорошо, все меня берегут.
Нитка натянулась, зазвенела! Страх мой стал явным, совсем как страх шааров, живущих в белом городе. Страх убежал по нитке вдаль и не вернулся. Натяжение нитки не ослабло. Хол такому путеводному искусству быстро научился. У него сразу вышло и более сложное дело, плетение самоводной путевой нити, какие мне не давались до сего дня. Ким прав: я многое делаю только тогда, когда не в урок оно надобно, в жизнь.
- Да что же ты высматриваешь? - отчаялась кухарка. - Топай резвее! Вон торговый дом ниточный. Двигай вперед. Умаялась, что ли?
- Не устала, - коротко ответила я.
Мне снова чудился взгляд нищего. Теперь из ближней темной подворотни... Миновали благополучно. Я вскочила на порог торговой лавки, словно в ней спасение мое. Кухарка вошла следом, сразу поклонилась человеку за прилавком. Представила меня, как гостью знатного брэми, вхожего в закрытый город. Важно помолчала, не упоминая имя брэми: видно, вовсе она не глупа. Попросила помочь мне с нитками и до её возвращения без пригляда не оставлять. Больно сунула локтем в бок. Я очнулась от задумчивости, вспомнила указания, настрого мне высказанные еще в белом городе. Рука моя полезла в кошель, и стало понятно: потная эта рука, два серебряных арха сами к пальцам прилипли. Их следовало отдать торговцу сразу - 'за труды'. Хотя он пока и не пытался трудиться.
Получив мзду, лавочник сразу переменился в лице, поклонился, украдкой глянув на монеты. От пересчета серебра лицо еще подобрело. Гнилец два раза пожелал нам с кухаркой здоровья, улыбку к губам приклеил. Перестал с презрением изучать мой передничек. И ленту старую, в косу вплетенную, более ничуть не замечал! Ларна не зря мне как-то сказал: уважение - тоже товар. Многие его не заслуживают, а просто покупают... Сейчас я сама так поступила. Только тошно мне получать купленное, липкое оно и гнилое, нет в нем ни капли искренности. Ну и пусть. Мое дело нитки глядеть и время тянуть. Кухарка ушла. Страх в душе не оседает, копится... Чужая я городу. И еще мне вдруг сделалось неспокойно за Кима: каково тут ему? Он лесной житель, в столице леса нет, и радости Кимочке - тоже нет... Вот же распустиха, я себя жалела и не заметила, недоглядела беду, навалившуюся на братовы плечи. Выберусь из этой городской западни - сразу с Кимом поговорю. Обязательно. А пока выберу нитки. Дело - оно отвлекает от страха.
Торговец повел вдоль прилавка. Услужливо подал корзиночку для покупок: хитро сплетенную из расписного пергамента, бусинами и рисунком украшенную. Сразу цену вещице указал. Пять архов. Дорого, пожалуй... Ну и ладно. Нитки нам с Холом нужны. Продавец смешно их называл: не по цвету и не по красоте. По дороговизне. Здесь, на нижнем ярусе, нитки были медные и серебряные, так он разделил. Я медных охотно набрала, тепло труда в них ощущается. Эти нитки деревенские, мягкие они, вручную крученые. Краска не особо яркая, но цвета избраны верные, в дело годные. Серебряные нитки потоньше, поярче. Когда я набрала и их, пергаментная корзинка наполнилась. Торговец заулыбался ласковее. Сразу протянул вторую корзиночку, сам вызвался нести покупки. Мы пошли на верхний ярус по широкой дубовой лестнице. Мне стало смешно: как же, узнаю работу, тощий мастер-плотник эту лестницу сооружал! Один узор у него и здесь, на перилах - и там, на гробе для шаара.
Золотые нитки меня удивили. Не видывала ничего подобного! Тонки, как паутина и непривычно ярки. Крикливые они, надоедные. Я даже малость расстроилась. Зато в открытое окно влился гомон базарной площади. Подошла я и стала глядеть из-за занавеси. Отсюда, пожалуй, можно. Сверху ведь гляжу, спокойно и безопасно. Никто меня не затолкает локтями и не утащит силой в подворотню. Смешные мысли. Одно слово: деревенщина... Все ходят, белый день, суета, смех, бойкий торг - а я со страхами не могу расстаться. Если холодным умом подумать: ну кому я нужна? Отберут кошель - и всем бедам конец. Додумавшись до такого, я чуть успокоилась. Но площадь все одно решила рассматривать сверху, из окна.
Торговец засуетился, устроил мои покупки на столике и убежал. Скоро вернулся с отваром трав и сладкой булочкой. Стул поставил, столик подвинул удобнее, к свету. Нравится - гляди в окошко, только и товар присматривай, вот он. Образцы прям под руку суёт... Кроме упомянутых золотых ниток, цена на такие указана в долях полновесного кархона, имелось немало интересного товара. Ракушки очищенные и лаком покрытые, каждая с двумя дырочками - на узор нашивать. Перламутра кусочки, все одной формы в каждой ячейке, цветные, блескучие. Камешки с дырочками, пряжки, бусины разные - медные, стеклянные, деревянные и серебряные. Вышивать с такими добавками в узоре я не пробовала. И выбирала их придирчиво, понемногу, но разных.
Базар за окном гудел, волновался. Я глядела и постепенно привыкала. Да, оказывается, людей бывает вон как много в одном месте! И, когда они вместе, они ничуть не подобны себе же - сидящим дома или по лесу шагающим. У таких душа раскрыта, как солнечник - она тянется к теплу и подвоха не боится. Здесь люди иные, словно их застал пасмурный день, и лепестки душ не расправились, остались сведены плотно, бутоном. Не рассмотреть узор сокровенного. Даже в глазах не светится он, колючесть там, подозрительность да корысть... Но разница общности людской от одного человека тем не исчерпывается.
По площади, словно ветер, гуляет единый настрой. То явится и задует в полную силу, делая голоса громче и гомон их яснее - то сойдет на нет, распадется группками отдельных мыслей и впечатлений. Засмеётся кто заразительно, от души - и вспыхнет малое солнышко, и радости вдруг прибудет всем вокруг. Скажет гнилец гадкое слово, сплетню выпустит - и ползет она, как змея в траве: след её видать, лица чернеют, тень на канву падает... Площадь живет своей жизнью. Как, наверное, и порт. Теперь мне гораздо понятнее, что пытался мне объяснить Ким. У площади есть норов. Тихих да робких она высмеивает, наглых выслушивает, над неумехами посмеивается, чужому богатству завидует, примечая его издали. Не по душе мне такая площадь. Пожалуй, и получше бывают. Шить её мне не хочется, даже в урок. Надо, вернувшись домой, наново рассмотреть порт. Там работа идет, должны там люди создавать иную общность, более достойную шитья.
- Вор! - зло закричали у дальних рядов. - Держи его, вор!
Тут я и ощутила сполна, как могут нитки людских мыслей в единый канат скручиваться. Площадь колыхнулась, притихла и вся, сотнями глаз, оглянулась на крик. Подалась в его сторону, насторожив уши и изготовив руки для ловли вора. Только сперва эта площадь осторожно прищурилась, убеждаясь: вор невелик собой и топора в руках - подобного любимому Ларной - не имеет. Иначе, я сразу это заподозрила, ловить злодея предложили бы городской охране. Особого мужества за сборищем столичных жителей я не заметила... Только азарт травли слабого и предвкушение победы над ним.
Я не рассмотрела вора. Люди смешались, толпа комком тел выросла там, в дальних рядах. Крик вскипел, растекся по площади - все шумели разом, понять я не могла ничего. Ни словечка... Вдруг так же внезапно ком тел распался, и тощий пацан в возрасте Малька оказался виден отчетливо. Он сидел, сгорбившись, прижимал к груди добытую с лотка булку - даже бросить не догадался... Воришка зыркнул по сторонам и торопливо, жадно, вцепился зубами в добычу. Сглотнул крупный кусок, хотя хлеб сухой и наверняка застревает в горле. Мне стало страшно: нитки узора общего настроения наливались темнотой и багрянцем. Город не любил нищих. Он охотно мстил им за их неприглядность. Мне захотелось поскорее сбежать вниз, прорваться через толпу и оплатить злосчастную булку румяной торговке, ругающейся победно и весьма грязно. С лихвой оплатить, пока не сделалось окончательно худо. Я людские нитки прежде не видела так ясно, не понимала, как они страшны, как подобны тому спруту - чуду вышитому, что пять веков на выров охотилось. Я и не догадывалась, как велик и опасен общий настрой толпы...
Я качнулась бежать от окна, но тут же на слабых ногах села на свой стул. Поздно. Кто первый бросил камень, я не рассмотрела. И откуда он вывернул тот камень на ухоженной площади, где и камней-то нет... Парнишка взвизгнул, сжался еще плотнее. Толпа зашумела и страшно захохотала, становясь все более подобной чудищу. Люди на площади не думали и не глядели своими глазами. Не видели крови на руке мальчика и не сочувствовали его голоду. Точнее, тех немногих, кто охнул и попробовал вступиться, сразу перекричали, утопили в общем настрое. Всем было - вот ведь страшно-то - весело. Им нравилось вместе творить гнусное дело и вместе полагать его правым и честным... Мальчишка метнулся - но его снова поймали и кинули в очищенный от людей круг красной кирпичной мостовой. Я закрыла лицо руками... и услышала странную, ничуть не похожую на ожидание, тишину. Даже сквозь веки я разобрала, как выцветает багрянец в узоре дикой площадной забавы, как его заменяет серо-зеленая гниль общего страха. Площадь боялась так же люто и едино, как только что - презирала.
Я осторожно глянула через щель меж пальцами ладони, улыбнулась и убрала руки от лица. Мне стало хорошо. Я наконец-то поняла, что мой поясок с котятами - работает, да еще как! Любо-дорого глянуть.
Взор толпы сосредоточился на неширокой улице, которая набережной поднималась вдоль одного их главных каналов, - мне так кухарка про неё пояснила - от самого порта. Вот как раз по середине набережной ехал Ларна. Не спешил, двигался в темпе ровного страфьего шага. Глядел поверх голов и щурился, бровь гнул и подбрасывал на левой ладони тяжелый нож. Один ехал, без охраны, без крика да суеты.
Стертый медный полуарх - вот цена моим вышивкам, если примерять их полезность на городскую толпу... Моя работа действует медленно. Она хоть и силу имеет немалую, но такую, которая здесь не обещает спасения. Глупой и злой площади требуется иной вышивальщик: Ларна! Канва людских намерений ничуть не подобна природной... Не золотая игла и доброта дают надежный указ растерявшей ум толпе, - а только топор. Или нож боевой, тускло взблескивающий при повороте лезвия.
Что может сотворить один боец с прорвой народа? Ничего, тут требуется сила иная, сотня стражи, не менее. Или имя, знакомое каждому. Громкое имя - оно вроде работы вышивальщицы, в каждую голову вшито. Оно делает Ларну непобедимым для толпы. Для общего настороженного взора Ларна великан! На него все глядят снизу, словно он макушкой до солнышка дотягивается, и страф его тоже ужасен - непомерно. Люди не в силах оторвать взглядов от всадника. Сами выхватили его фигуру из сутолоки, сами единым шепотом выдохнули имя - и уже клонят головы, мнут шапки, никнут повинными головами. Опасливо слушают рухнувшую на площадь тишину, вздрагивая от каждого удара лап страфа.
- С чем он подошел к тебе? - Ларна приблизился вплотную и спросил у торговки, чуть наклоняясь с седла. - Сразу потянул булку или что спросил сперва?
- Сказывал, из порта. Наняться на работу хотел, - не рискнула соврать женщина.
Ларна бросил мелкую медь на лоток, страф сделал еще два шага и встал возле пацана. Серые глаза выродера будто потрошили толпу. Люд корчился, как от боли и ниже клонил головы. Тихо сделалось до оторопи. Ар-клари стольного города Усени молчал, пытая площадь беззвучием.
- Великая победа красного города над гнилым, - наконец насмешливо молвил он. - Бывшему рабу вы не пожелали дать работу, он чужой, таких не надобно вам. Вы же люди... свободные. Его пусть кормят выры. А вы кидайте камнями, чтобы не зарился на вашу сытость. Так получается? Сам вижу, именно так. Между тем, взятое в крайней нужде по новому закону рассматривается отдельно, не вполне даже как кража. Самосуд по тому же закону карается страшно... и вам это ведомо. Ты, ты и ты, вы двое и ты еще, пожалуй. Сегодня до заката сами подойдете к страже. Внесете оговоренные деньги за смуту, затеянную вами. Будете снова замечены в подобном деле, в городе и не появляйтесь. Под топор уложу. - Ларна еще раз глянул на людей и нагнулся ниже, к воришке. - Ты глух на оба уха? Что было сказано освобожденным в порту? Подходить к старостам слобод по поводу работы. Если откажут три раза кряду, жаловаться мне или иному кому из охраны. К кому ходил? Отказывали трижды?
Парнишка коротко, едва заметно, кивнул. Из задних рядов его уже жалели, со всхлипами выражали сочувствие. Почему-то в мудрости слов Ларны и правоте его деяний город не сомневался. Особенно когда сам Ларна находился рядом, на расстоянии броска ножа. Сероглазый завершил выслушивание перечня слобод, отказавших пацану. Усмехнулся заинтересованно.
- Хлебопеки кланялись сегодня шаару в ноги, как я слышал. Работников требовали себе. Оказывается, врали. И медники врали. Про плотников, которые с утра хоронят меня на всех углах, я помолчу.
Люди начали подхихикивать и переговариваться живее: история с заказом гробов, видимо, и правда оказалась сладка для сплетников... Воришка встал на ноги и, озираясь, торопливо дожевывал булку. Крупный мужик пробивался через толпу и басил на всю площадь, защищая интересы хлебопеков, которым работники нужны, но исключительно крепкие. Его слушали, выкрикивали ехидные вопросы и советовали почаще кормить помощников. Ларна подцепил воришку за шиворот и усадил на страфа впереди себя. Что-то вполголоса уточнил. Мальчик кивнул, глотая последний кусок сухой булки. Сжал в ладони нечто, переданное Ларной, спрыгнул на мостовую и побежал без оглядки с площади по той самой улице, ведущей к порту, вдоль канала. Я отвернулась от окна. На душе стало тепло: еще одного котенка сероглазый пристроил к миске...
Створки ставней резко хлопнули, в комнате сгустился зябкий полумрак. Шум площади разом отдалился. Я с новой опаской изучила человека, занимающего второй стул. Пока я глазела на узоры толпы, оказывается, принесли стул! Образцы камней и ракушек убрали. Вместо них на опустевший стол без шума установили большую кружку с пивом, поместили рядом тарелку с солеными рыбьими спинками. Когда все было готово, пришел незамеченным и занял свое место тот, кто заказал питье. И деревенщика Тинка наконец его заметила, чего он ждал весьма терпеливо, надо признать... Тощий, весь извернутый, кривоплечий человечишка с мутноватыми глазами старался сидеть в кресле ровно. Смотрелся он не молодым и не старым, цветом волос имел невнятный, словно их засыпало пылью. Одет вроде небогато, но без заплат... Как явился, когда - так это вопрос не для меня, ротозейки. Остается лишь охать от неприятного удивления и хлопать глазами.
- Брэми, я к вам по делу, не надо беспокоиться, - заверил линялый человек. - Я давно желаю побеседовать с вами, однако вас усердно прячут. Давайте уточним: вы Тингали, настоящая и единственная в своем роде вышивальщица. Я уже пробовал по моему делу испросить помощи трех иных, заявивших за собой то же ремесло. Но быстро установил: они фальшивые.
- Как же вы установили? - насторожилась я.
- Если я не вижу левым глазом и едва слышу правым ухом, не надо полагать, что я соображаю медленнее и хуже иных, - неприятно усмехнулся человек. - Это вредное заблуждение... для здоровья и жизни.
Он сразу не понравился мне. Ну зачем угрожать и выказывать себя важным? Хотя... не все рождаются Ларнами. На сероглазого только глянь - уже пробирает страх. С неприглядной и даже жалкой внешностью все иначе: приходится словами выжимать испуг из собеседника. Я глянула на незнакомца внимательнее, ругая себя за то, за что Кимом изругана уже раз сто. Брат любит мне Малька в пример ставить: вот, гляди, он людей не делит на милых и немилых... Сразу глубже всматривается.
Да как ни гляди: гниловатый человек. Извернутый. Страх ему нужен в собеседнике, он так себя уважает - через чужой страх. Но сюда он пришел с важным делом, действительно так. Сам пришел, если разобраться. Меня никуда не поволок и пугает скорее по привычке, не умеет он иначе.
- Я Тингали. Вы поскорее излагайте дело, а то Ларна вот-вот придет, - предупредила я.
- Через ставни он не видит, - усмехнулся человек. Чуть помолчал и вздохнул. - Брэми, я хочу заказать вышивку. Не буду обманывать вас: мое место в городе особое, оно всегда в тени, но при том вовсе не худшее, на жизнь жаловаться нет причин. Скажем так, я староста своей слободы. Если бы того воришку побили сильнее, он прилип бы к нам рано или поздно. Уродам и калекам подают охотнее, чем здоровым. У нас выстроен свой порядок, мы не выделяем золота ворам и не откупаемся от охраны, мы честно платим десятину напрямую шаару. Я вполне деловитый и разумный староста.
- В чем же ваше дело?
- Оно особого свойства, - щека гостя стала отчетливо подергиваться, выдавая волнение. Он нахмурился, сухими пальцами помассировал сероватую кожу лица. - Как я сказал, на жизнь не жалуюсь. Все, что нам требуется, мы умеем получать без вышивок. Это личная просьба. Потому я и не могу допустить обмана. Я редко обращаюсь с личными просьбами. Еще реже говорю с посторонними о себе. - Его щека снова дернулась. - Я знаю, кто сделал меня таким. Уродам лучше подают... Прежний староста заказывал ворам кражу детей. Его ближние калечили добытых. Но это в прошлом и это уже оплачено.
Человек снова потер щеку и хлебнул пива. Чуть помолчал, нахмурился. Не смог сразу найти нужное слово и стал рассматривать тарелки с закуской. Прихватил соленую спинку селедки своими тонкими пальцами с излишне крупными суставами. Отправил пищу в рот и стал неторопливо жевать. Лицо его при этом искажалось сложно, неприятно. Нитка жалости у меня в душе натягивалась все туже и порождала боль. Она такая, легко попадает под руку ... Я её немного опасаюсь в последнее время. Невесть чего ведь нашить могу от жалости - вон, хоть со Шромом история, с поясом его глубинным и заветным желанием. Этот человек не таков, чтобы сразу на него тратить нитки. Гнилой он, злости внутри много накоплено. Темноты в его мыслях еще больше. Он - душа, которая ни разу не осмелилась полностью раскрыть лепестки своего цветка, радуясь теплу. Город его таким выкроил...
- У меня есть дом. Женщина, которая меня ждет, вполне искренне ко мне привязана, - сообщил мне между тем гость с напускным спокойствием. Гордо кивнул и хлебнул еще пива, выравнивая голос и добавляя в него малую долю угрозы. - Не советую смеяться, слушая далее... Мне порой снится сон. Как будто меня зовут и ждут. Это сильно выматывает. Я хочу заказать вышивку, брэми. Возьмите ниток каких угодно и заштопайте мое прошлое. То, до кражи меня из дома, детское. Я и так не помню семью, где родился. Я не хочу, чтобы меня звали и беспокоили. Вот вся просьба. Цена значения не имеет, наша слобода вполне состоятельна, как и я лично.
Дверь приоткрылась и в комнату протиснулся торговец, получивший от меня две монеты 'за труды'. Шел он на цыпочках и улыбался белыми губами натужно, но старательно. Дверь распахнулась шире, пропуская Ларну. Сероглазый выродер подмигнул мне.
- Как верить людям? Торговлей зарабатывает на жизнь, а памяти нет... Не видел, говорит, брэми, здесь вашей знакомой. Какие, говорит, брэми, ореховые глаза?
Ларна развернул торговца и бодро качнул в сторону лестницы. Все мы выслушали визг и дробный грохот пересчета ступеней. Ларна выглянул вслед воплям, рявкнул в полный голос:
- Увидишь стул, рыбье мясо, неси. Не увидишь - я скормлю страфу твои глаза! На кой слепому и беспамятному глаза?
Ларна обернулся, кивнул моему собеседнику и прищурился. Чуть выгнул бровь.
- Пиво где брал? Небось, подольше моего в городе, знаешь надежные места... и доставуч не в меру. Твои тросны находят меня всюду. Подай ему вышивальщицу - и все. По иным же вопросам посидеть и мирно побеседовать нам не досуг, важные мы...
- Все же Ларна видит через ставни, - поморщился гость. Чуть наклонил голову и сказал, не повышая тона: - Принесите пива для брэми. И стул тоже. Мне думается, торговец не вернется. Его теперь можно сажать на главной площади. Или падучая хватит, или перелом красивый случится... Всяко будет смотреться он жалобно и доходно.
- Тросн намалюй: 'Его изуродовал выродер Ларна', - посоветовал сероглазый, принимая у явившегося через вторую дверь человека стул и пиво. - Скрип, я же сказал, к моим домашним не лезь. Не станет она шить тебе, не тот ты человек. Мечты у тебя гнилые. Это я не в обиду, лишь в пояснение.
С тем Ларна сел, нагло намотал мою косу себе на ладонь и хлебнул пива. Вмиг сделалось мне уютно и - вот странно - ничуть не обидно. Ну и пусть намотал. Зато никто более не сядет рядом и не полезет с глупостями: стращать, гадости говорить. Тащить в подворотню и шитье мое требовать. Цена его, видите ли, не интересует!
Названный Скрипом нехотя пожал плечами и допил свое пиво. Снова его щека дернулась. И человек не стал ничего с этим делать. Прикрыл глаза, откинулся на спинку стула.
- Это личная просьба. Я хочу всего лишь узнать ответ.
- Вы не понимаете, - осторожно уточнила я, чувствуя, как сел голос. - За мои вышивки вы платите не мне. За них вы с кем-то иным рассчитываетесь. Может, с Пряхой. А может, с Ткущей... Я не ведаю. И цену не могу указать заранее. Шрома я люблю всей душой, а что натворила? Канул он с поясом моим в бездну и жив ли...
Я замолчала и жалобно глянула на Ларну. Он усмехнулся в длинные усы, заплетенные косичками. Дернул правый ус, на котором подвеска золотая с иглами - знак того, что он меня бережет всегда и от любой беды.
- Скрип, все правда. Я получил от Тинки в подарок пояс. И что? Всяк день валятся на мою шею бездомные котята. Пристраиваю и конца им нет... желание же пока не сбылось, хотя что-то меняется.
- Нельзя заштопать прошлое? - тихо и огорченно уточнил странный проситель.
Его глаза, мутные и мелкие, глянули из-под низко висящих сосборенных век с настоящим отчаянием. Теперь я разобрала на лице усталось, а бессоннцу домыслила без ошибки. Видимо, ночной непокой донимал всерьез... или это что иное, похуже сна? Оно уже меняло Скрипа и без моих вышивок. Если душа у человека жива, она рано или поздно захочет раскрыться, узнать тепло. Иногда это очень больно дается... Скрип, отчасти того не сознавая, норовил остаться прежним, избавиться от боли перемен, упростить себе жизнь...
- Вы не того хотите на самом деле, - упрямо выдохнула я. - Фальшивое желание высказали. Не в обман... То есть вы себя вернее обманываете, чем меня. Я знаю, выбрать нитку попробовала, в ней нет веса. Невозможно сделать вышивку, если она не нужна и во вред вам же. Но я могу иное дать. Только отказаться будет невозможно, когда начну делать.
- Что именно? - он уточнил нехотя, с трудом смирившись с утратой выстраданной, пусть и не настоящей, мечты.
- Нитку. Она у вас сильно уже вытянулась. Она и болит, и норовит цепляться за все подряд. Тянется куда-то. Не исключаю, что вас и правда зовут. Или прежде ждали да искали, но уже поздно... Не знаю я. Но могу смотать в клубок тянущееся к вам оттуда, извне, и вам же отдать. Слышали сказочку про клубки путеводные?
Он поморщился и кивнул. Глянул на Ларну. Молча принял новую кружку пива из рук человека, подкравшегося со спины. Смахнул без жалости на пол последние лотки с нитками со столика, очистил место для подноса и кубка. Прибыли пирожки, сладкие сухие фрукты и питье. Кубок, кстати, подвинули и мне. Приятно: и я с угощением. И не пиво получила их нелепое, а вкусный сок.
- То есть заштопать нельзя никак, - еще раз уточнил Скрип. Глянул на Ларну, вздохнул и сменил тон, лицо исказилось в подобии улыбки. - Прямо уж я доставучий... сам не лучше. Зачем искал? Шаару я плачу сполна. С иными старостами живу в ладу, и с явными для города, и с неявными.
- Сменится шаар - снова у вас, у неявных, как ты это обозначил, вспыхнет война. Затянется на полгода, не менее, - отозвался Ларна. - Сменится он через неделю, не позже того. Ты бы новому-то подсунул тросн да и перебрался в явные. Выры сказали: если людям привычно жить подаянием, пусть узаконят себя и платят в городскую казну. Пришли человека к Киму. Надо обговорить все толком. Обязанности ваши, например. А то сунется к вам кто, место попросит в городе, ему откажут, куда идти далее? Опять же, все твои... слободчане живут без документа. Сам ты покупал пергамент у воров. И себе, и жене. Разве не так?
Скрип нехотя кивнул. Глянул на меня с каким-то даже сочувствием. Еще бы! Сижу, не шевелюсь, их разговор слушаю и колючки мне в шею впиваются. Так все сложно, напряженно. Непонятно...
- Я обдумал твои слова, вышивальщица. Клубок можно просто спрятать? Засунуть подальше, под замок... В речку бросить, наконец, и забыть о нем.
- Вряд ли. Он тянуть будет хуже каната. Изведет.
- Делать нечего, мотай, - кивнул этот странный староста, и щека его снова дернулась. - Видно, верна присказка: от прошлого не убежать. Только зачем оно мне? И зачем я таков вот - кому-то иному, нездешнему... Да и лет минуло многовато.
Он осекся, смолк. Я осторожно подцепила кончик нитки. Жесткая она оказалась, толстая и немного колючая. Вроде шерстяной, что ли? Не знаю. Цвет в нитке смутный, словно весь он в тон с самим Скрипом: вылинялый, стертый. Осталась лишь серость всех оттенков. Наматывалась ниточка споро, в охотку. Клубок получился довольно крупный. Я рассмотрела его, покосилась на Ларну и Скрипа - оба тоже видят. С моими нитками всегда так. До поры их вроде и нет, а как выявятся - уже не спрячешь...
- Левую ладонь раскрой, - попросила я у своего заказчика.
Он послушно протянул руку. Принял вес клубка, под которым чуть дрогнула ладонь. Нахмурился: сжал кулак, раскрыл снова - пусто... Усмехнулся.
- По крайней мере, не фальшивый, тут и не придраться. Он тянет, ты права. Сильно тянет. Как им пользоваться по назначению?
- Как в сказках описано, в точности, - заверила я. - Кинуть и идти следом. Ну - плыть, ехать на страфе... не важно. Для отдыха поймать, он снова пропадет в руке. Потом опять кинуть и идти. Приведет, до ниточки размотается там, куда указывает.
Скрип кивнул, сквозь зубы пробормотал нечто вроде спасибо. Покосился на Ларну.
- Шаар, значит, скоро поменяется... Я подумаю. Дороговато в оплате встанет мне клубок, как оно видится уже теперь. Захочу узаконить слободу - лишусь места старосты. Это яснее ясного. И золота немало отдам, закрывая счета с ворами. Они, кстати, не искали твою Тингали?
Ларна оскалился и промолчал. По моей спине сползла тяжеленная капля пота. Искали... Ох, сходила дуреха по городу за нитками. Никому она не нужна, как же! Сама-то не нужна, а вот шитье - в нем уже многие рассмотрели пользу, издали ничуть не приметив вреда. Скрип усмехнулся и подмигнул мне, подражая Ларне. Получилось криво и очень страшно: все его лицо смялось, исказилось.
- Не будут более искать, полагаю. Я им подробно расскажу о цене. Им от такой цены вся польза в деле станет не нужна. Как, впрочем, и многим иным. Страшные у тебя нитки, вышивальщица. И узоры они создают опасные. Пусть Ларна хранит их под замком. Пряхе платить - это чересчур жутко. Понял бы прежде, не взял бы клубка. Хотя... - он усмехнулся. - Такого меня - с клубком - даже из мести поостерегутся убивать. Не захотят переводить на себя расплату с Пряхой. Прощай, Тингали. Очень постараюсь не попадаться более на твоем пути и просьб не высказывать.
Он сгорбился, нашаривая пристроенный к стулу, до поры незаметный костыль - красивый, резной. С серебряным узором. Скрип ловко оперся и встал. Зашагал к дальней двери, припадая на левую ногу. Я уткнулась носом в плечо Ларны и всхлипнула от запоздалого страха. Само собой, он привычно это обозначил насмешкой:
- Что, опять поджимаешь хвост после драки и в кусты налаживаешься? Пораньше не могла испугаться? Еще дома, ну хотя бы у ворот города. Тогда бы следовало сообразить, а сообразив, назад повернуть?
- Прости. Глупая я. Непутевая. Можешь ругать и лупить. Виновата кругом.
Он расхохотался, азартно скаля свои волчьи зубы. Ему ничуть не было интересно ругать и лупить, облегчая мое самоедство. Так и пояснил: сама себя ругай, сама казни. Иного не будет... Злодей! В косу как вцепился, так и не подумал освободить. Нитки, выбранные мною, комком свалил в мешок заплечный. Туда же ссыпал все бусины и ракушки, без разбора - прямо из ячеек. Потащил за косу по лестнице в нижний зал, там еще набрал ниток по своему разумению. Хищно прищурился на торговца, затравленно жмущегося в углу. Лавочник щербато улыбнулся от ужаса, продолжая прятать за ладонью синяк в пол-лица.
- За счет заведения, - пискнул ушибленный гнилец, теряя голос.
- Ума нет у того, кто дарит нитки вышивальщице, - укорил его Ларна, звонко отсчитал золотые из горсти на прилавок. - Я уже пропал, мне не выбраться вовек. Нитки подарил, пояс получил и жду исполнения желания, спасая котят. Но ты-то, немочь трусливая? Ты ж удавишься с того подарка в первый день, тьфу... Живи, копти небушко и нам не дави на совесть.
Ларна прихватил еще пук ниток, усмотрев мой интерес к ним. Сунул в мешок. Меня толкнул к двери, и мы вывалились на улицу. Ох, как же мне стало жарко и жутко! Я мигом сообразила: сплетня с гробами утратила интерес для города. Голодная, вечно ждущая зрелищ рыночная толпа оглянулась на Ларну, которого она всюду замечает. Толпа впилась в меня осиным роем колючих взглядов. И знать не желаю, что они подумали! И слышать не желаю. Сгорю на месте, угольки Ларна сгребет в куль и оттащит в особняк ара Жафа...
- Косу резать станет, - твердо и громко заверила баба, собирая с прилавка нераспроданные остатки вялой зелени. - Видно, поделом.
- Не-е, оттащит подалее и там стребует плату, - зычно отозвалась другая.
- А то и сам приплатит, - добавили издали...
- Он человек сурьезный, просто зарубит, и все дела, - строго изрек дородный возница, придерживая пару рыжих жирных страфов. - Вона гля, в мешке ейном полно гадости. Надут весь. Небось, людей травила?
- Чтобы ты снова пошла смотреть город, раз людям теперь дана полная свобода? - усмехнулся злодей в усы. - Тинка, терпи. Умнее будешь наперед. Ты хоть знаешь, что воры усвоили из сказок? Вышить, мол, можно шапку-невидимку, а кошели бывают бездонные. И ковры летающие.
- Так это же - в сказках, - всхлипнула я, усердно прячась за страфом и охотно шагая к белому городу, где нет толпы.
- Как тебе сказать... - весело прищурился злодей. - Я пообещал им с помощью топора без всяких там ниток и иголок вмиг намахать голов-невидимок. При первом подозрении, что сунутся к тебе с заказом или хоть попробуют завести беседу. После подумал, Кима отвлек от забот, мне сделалось интересно: можно ли сшить летающий ковер? Он сказал сразу и громко: нет! Из чего я сделал вывод...
Ларна хитро изогнул бровь. Я охнула и подавилась возражениями. Неужто можно? Настоящую сказку соорудить, какие на юге в древности были в ходу, мне Ким так и говорил, много раз. Летали ковры над безводной пустыней, быстро и удобно. Товар возили и воду доставляли в эти... города, которые среди песка. Название их не помню.
Нет, глупости! Не сшить мне вовек такого ковра. Я покосилась на Ларну с новым подозрением. А говорил ли Ким 'нет'? Может, меня совсем уж бессовестно обманывают?
- Не бывает летучих ковров!
- Я все выведал, - усмехнулся Ларна. - Бывают. Только для воров они неполезны. Ковры летали над горячим песком, в них было зашито призвание нужного ветра. Но позвать его можно только там, где он и должен явиться. Понимаешь? Опять же, крой у ковра сложный. Не вполне он и ковер. Кроя никто уже не помнит. Да и юга более нет, Тинка. Там, за проливом, узкая полоска годной для жизни земли, владения ар-Рагов. Их злоязыкие соседи именуют красными вырами. Жара юга так велика, что вода чуть не вскипает, а панцирь может, мол, обвариться.
- Я видела их хранителя. Ничуть не красный.
- Он перелинял два года назад, - упрямо отозвался Ларна. - Прежде был краснее красного.
- Ну почему ты со мной споришь? Я ведь права!
- Потому что больше не с кем, - покаянно вздохнул он, отпустил косу и бережно приобнял за плечо. - Тинка, больше никто не спорит со мной так славно и весело. Раньше Малек пищал и шумел. Но теперь он остепенился, заделался в помощники и звонко кричит 'да, капитан' и 'вы правы, капитан'. Последнюю радость украл у меня. Как он хорошо спорил, как упрямо перечил мне... Теперь тошно взойти и на борт галеры. Он кланяется мне, представляешь?
Мне снова стало до слез жалко этого широкоплечего выродера саженного роста... Кажется, ему доставляет удовольствие глядеть, как я страдаю и жалею. Наверное, это тоже более никому не приходит в голову: жалеть Ларну. Он силен, страшен и всегда прав... Он без устали раздает оплеухи и поигрывает топором, он перезнакомился в городе с таким отребьем, какое днем и не увидеть на улицах. Его уже и воры опасливо уважают, и нищие величают брэми. Только радости для него в той опаске нет. Ларна, я это точно знаю, полюбил Шрома, как брата. Потому что они и были с огромным выром - братья. Настоящие, по широте души, по преданности морю, по доброте своей мужской, жесткой. И погружение Шрома в бездну Ларна перенес тяжело. Я теперь рассмотрела: у него складочка на лбу глубже залегла и в глазах копится тоска долгая, неотвязная. Висит дождевым облаком - зимним, тяжелым...
Мы миновали ворота белого города и зашагали по его мостовой, розоватой в ранних сумерках. Я вспомнила про кухарку и всполошилась. Ларна усмехнулся, меня от страфа отстранил и к себе поближе подтянул, под руку. В усы буркнул: он уже отправил кухонную девку домой, встретил на площади у самой ниточной лавки и отпустил, предварительно отругав... Помолчал и предложил мне вовсе уж неожиданное. И не просто так предложил! Остановился на повороте улицы, где два канала сходятся и надо перейти через красивый мост над водой. Пропустил усы через кулак, хмурясь и прикидывая нечто важное. Кивнул своим мыслям, даже слегка улыбнулся.
- Я не показал тебе город, хоть и обещался. Давай прогуляемся завтра? Возьмем для удобства страфа Марницы, Клык знает тебя, он обучен охране... Покатаемся на двух вороных. Гнилой город рассмотрим. Там каналы все в чистке, стройка огромная. Убогие хибары снесены, новые дома заселяются. Народ смешной. С такими большими глазами ходят люди, что, пожалуй, и на ночь их не закрывают. Все улыбаются, веселые.
- Почему?
- Так даром отдают дома взамен старых! Точнее, в оплату работ по чистке каналов. Что одно и то же, толковой работы-то в гнилом городе уже давно не было ни для кого. Сейчас там выделилось семь слободок. Все они избрали старост, и все такие важные, новое имя своему городу выдумывают. Не хотят зваться гнилыми. У берега обосновались выры из безродных. Им тоже рады, зовут соседями, а не гнильцами... что для людей необычно.
Ларна чуть нахмурился и указал рукой туда, где находится новая вырья слобода. Потом повел ладонью, обозначая берег и начало порта. Нарисовал в три движения свою галеру, занимающую почетное место у причала для боевых кораблей. Все невидимые отсюда и интересные места располагались далеко, и указывал Ларна на самом деле на светлую стену, расположенную на другом берегу более широкого из двух каналов. Старая кладка потрескалась и местами от воды камень слоился. Но стена высока и широка: вот по её гребню процокал лапами дозорный выр, приветственно качнул нам клешнями и скрылся за углом. Ларна махнул рукой в ответ... и резко подался вперед. Я испуганно зажмурилась на мгновенье. Не решилась поверить, что слышала именно хлесткий двойной щелчок спуска взводных крюков игломета. И что вижу теперь, шагнув в сторону, две иглы, торчащие из спины Ларны.
Зато страф ни в чем не усомнился, взвился в прыжке над узким каналом, прянул в сторону, запросто уходя от третьей иглы. Обрушился всем своим весом за довольно высокую, в полторы сажени, стену ближнего особняка знати. Нечто сочно и страшно треснуло, страф победно заклокотал.
Со стены напротив - той, на которой Ларна рисовал порт - упал в воду дозорный выр и метнулся через канал туда же, где вороной страф нашел врага. Я наконец-то выдохнула 'ох', и вцепилась в Ларну, помогая ему сесть. Запоздало удивилась: почему этот выродер еще держится на ногах? Иглы, вроде, точно под левую лопатку вошли... или так мне, дурехе, от страха кажется?
Ларна сел на высокий край каменной набережной, улыбнулся мне ободряюще и обнял, усадил к себе на колени.
- Так спокойнее, - пояснил он, ничуть не думая умирать. - В тебя не попадут.
- Я слышала сплетню еще в Тагриме, - подозрительно прищурилась я, клацая зубами и вздрагивая всем телом, цепляясь за его плечо. - Что у тебя два сердца. И яды тебя не берут.
- Яды, - задумчиво повторил Ларна и порылся в поясном кошеле. - Тинка, дай иглу, хоть одну. Дергай без опаски, это не больно. А сердце у меня одно... Я это точно знаю и не высовываюсь в город ни единого дня без малой кольчужки. Знаешь, не уважаю геройства.
- И часто тебя так? - охнула я, выдергивая иглы и передавая Ларне, жалостливо гладя его по больной спине.
- Последнее время редко, - отозвался он, рассматривая иглы, принюхиваясь к наконечникам. - Чисто. Видишь, какое дело: они рассчитывали не на иглы. На страфа понадеялись. Обычно самоуверенные седоки пристегивают к поясу повод, даже разбогатев и прикупив вороного. Рыжих-то страфов можно удержать, они не так норовисты. Если бы я поступил, как они думали - пристегнул, а не заткнул свободно за ремень - рывок птицы, бросившейся мстить обидчику хозяина, скинул бы меня в канал... Прямиком туда.
Ларна указал на решетку, перегораживающую узкий канал. Созданы такие для отслеживания подводного передвижения выров в столице. Миновать преграду - их в Усени немало - можно лишь по берегу, покинув глубину. Решетка почти скрыта в бурливой мутной воде, имеет надежные прутья, упирается в самое дно. И располагается как раз за спиной Ларны, точно в том месте, где через канал метнулся вороной. Я долго смотрела на острые верхушки узорных кованых прутьев, и страх накрывал меня с головой, тянул все глубже. В конце концов я всхлипнула и крепче вцепилась в плечо Ларны.
- Прости, виноват, напугал тебя, - покаянно вздохнул он. - Обманщик я, чего еще ждать от выродера? Так устроен: взгляды всегда ощущаю, когда мне целятся в спину. От поворота эти нехорошие люди выцеливали нас. Я сперва забрал тебя под руку, чтобы не попали. Потом сам присмотрел удобное место, где стоит меня пристрелить.
- А если бы в голову? - ужаснулась я, шмыгая носом все чаще, ощущая себя ужасно жалкой и маленькой.
- Нет, не попасть в висок из такого положения, - качнул головой Ларна. - Они бы, пожалуй, и не сунулись, сняли на сегодня засаду, потому что рядом был выр-страж. Но я так заманчиво подставился: они уже видели, как страф нанизал своего беспечного владельца на копья... и помер рядом. Не плачь. Не судьба мне умереть от игломета: еще не все котята по мискам распределены.
- Так никогда тебе их всех не спасти... - начала я, шмыгая носом.
Он, злодей, прищурился и весело кивнул. Потом вроде посерьезнел, крепче обнял за плечи, чуть покачивая и успокаивая. Шепнул в самое ухо:
- Этого опасаюсь ужас как! Всех не пристроить. Вдруг мне теперь и смерти нет? Ох, Тинка, странные ты пояса шьешь! На той неделе два раза так нелепо промахнулись в меня - били-то в упор! Я уверовал: спасенные котята засчитываются мне. За каждого дают одну жизнь. За сегодняшнего вот - рассчитались сразу. Не плачь, обошлось. Не поджимай хвост. Все равно мы поедем завтра смотреть город. Я давно уже заказал тебе кольчужку, а утром аккурат доставили. Первая пьянка свободных дураков в столице заканчивается, Тингали. Люди привыкают к закону. Еще неделя, ну две от силы - и город примет новое. Собственно, как только спихнем и заменим шаара.
Он встал, повернулся к каналу и свистнул страфа. А я так и осталась сидеть на его руках, чувствуя себя неправой и не желая ничего менять. Он - ранен, но держит меня, потому мои ноги стоять не хотят, подламываются... Куда удобнее быть смелой, чувствуя себя бессовестной, но пригревшейся. Под защитой. Возле самого уха, под тонкой кольчужкой, ровно бьется сердце. Единственное оно у Ларны, вопреки слухам... Даже жаль. Эта сплетня мне нравилась.
- Платок тебе вышью шейный, - пообещала я. - Я умею такие делать: он будет глаза отводить, и никто уж точно не попадет в глупую твою голову. Ты почему без охраны ходишь, ар-клари? Тебя ведь тоже, оказывается, надо беречь...
- Надежный ты человек, Тингали, - рассмеялся Ларна. - Другая бы сказала: сиди дома, раз в тебя стреляют. Но ты выискала правильные слова. Меня защищать надо умеючи. Шей свой платок, буду рад. Я люблю подарки.
Страф взвился из незримого для нас парка и победно встопорщил крылья, заняв место на высокой ограде. Гордо прошелся вправо-влево, почистил клюв и закинул голову, щелкая когтями и топоча лапами... Нет сомнений: извел врагов, допрашивать некого. Возле страфа из темноты парка выбрался выр-страж. Перевалился, плеснул водой аж до нас, пересек канал и оказался рядом. Мокрый, встревоженный: вон как усы топорщит, глаза на стеблях вытянул и обшаривает окрестности, оба глаза по-разному бегают, так только выры могут глядеть.
- Брэми, их было двое и оба мертвы, - сообщил страж. - Два удара клювом в голову. Игломет имелся у одного, второго ваш страф взял уже на стене дома. Думаю, это был соглядатай. Я свистел, вызвал усиленный дозор.
С высокой стены закрытого города плюхнулись в воду два выра, следом, негромко ругаясь, прыгнули люди. Все ыбрались на набережную рядом с нами. Рослый северянин, немного похожий сложением и повадкой на самого Ларну, сказал ему несколько слов. Из которых я не поняла ни единого. Человек покосился на меня и сердито сплюнул. Снова вызверился на Ларну.
- Ты, твою мать, который день ходишь домой этой дорогой, гнилец?
- Третий, брэми Михр, - с самым невинным видом отозвался Ларна, изучая стену поодаль.