Я решил написать эту историю для того, чтобы попытаться провести аналогию с известным периодом нашей ушедшей соц-действительности и показать скрытый смысл за внешней видимостью сего безвозвратного мрака, столь насытившего собою эти страницы, что и более безысходного, на мой взгляд, ничего нет, или, по крайней мере, не должно быть. Уж того я хочу. И пишу я не для привлечения любителей мрачных сцен, и уж тем более не ради собственного их смакования, а только и только лишь изобличения ради пишу я эту странную историю, помни, читатель, это, прежде всего.
Но может быть эта ушедшая действительность не так далеко и ушла? Кто знает...
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Эпизод первый. ОН оказался здесь
Эпизод второй. Люди. Кто они?..
Эпизод третий. "Малое и Большое"
Эпизод четвёртый. Священник
Эпизод пятый. "Битые оптимисты и битые пессимисты"
Эпизод шестой. "Консерваторы"
Эпизод седьмой. Немного о быте
Эпизод восьмой. Ройка
Эпизод девятый. Чёрная ночь. Музыкант
Эпизод десятый. Чёрная ночь. Спички
Эпизод одиннадцатый. Вдвойне "битые"
Эпизод двенадцатый. После ночной стычки
Эпизод тринадцатый. "Большой террор"
Эпизод четырнадцатый. Ройкина игра. У Моргина
Эпизод пятнадцатый. Спокойные дни
Эпизод шестнадцатый. "Собрание"
Эпизод семнадцатый. Две сцены, приведшие к искусствен-
ной ночи.
Эпизод восемнадцатый. Снова у Моргина
Эпизод девятнадцатый. Улыбка
Эпизод двадцатый. Светлячок
Эпизод двадцать первый. Шок
Эпизод двадцать второй. Моргин и его режим
Эпизод двадцать третий. "Демонстрация"
Эпизод двадцать четвёртый. "Концерт художественной самодеятельности", или Весь мир сошёл с ума.
Эпизод двадцать пятый. Свобода?
"Там, где недавно творческая мысль била ключом, где люди искусства в поисках, ошибках, часто оступаясь и сворачивая в сторону, действительно творили и создавали - иногда плохое, а иногда великолепное, там, где были лучшие театры мира, - там стоит теперь по вашей милости унылое и добропорядочное среднеарифметическое, потрясающее и убивающее своей бездарностью. К этому вы стремитесь?.. Если да, - о, тогда вы сделали страшное дело: желая выплеснуть грязную воду, вы выплеснули с ней и ребёнка. Охотясь за формализмом, вы уничтожили искусство".
Вс. Мейерхольд
Проезжая мимо одной из станций Н-ской железной дороги, глядя в открытое окно вагона, я старался пристально рассмотреть каждую из немногочисленных человеческих фигур, расхаживающих по перрону. От нечего делать я пытался увидеть в них спокойствие и отсутствие суеты. Но все они куда-то спешили, торопились.
И тогда я мысленно охватил свой жизненный путь - путь мученика и скитальца, свой длинный извилистый путь - охватил мгновенно и в надежде вспомнить и увидеть друзей из прошлого. Но своим взглядом я зафиксировал только всего, и ничего более, как: печальные серые полустанки, большие и малые, часто-часто разбросанные вдоль всего стального полотна, змееподобно прорезавшего собою бескрайное пространство запущенных земель. Вот такая выходила картина моих воспоминаний. Пасмурная картина. Другой я не видел. Не увидел я и друзей, которые жили и продолжают жить где-то на этих печальных полустанках. Да, теперь я не могу их увидеть даже мысленно - они потерялись, растворились в моём прошлом. Моё прежнее пылкое воображение покинуло меня. Остались лишь воспоминания одинокого человека, в которых нет места для друзей.
И вот, когда мой вагон проезжал последние метры пристанционной площадки, я заметил весьма странную и, как мне показалось, в чём-то многозначительную картину, очень напоминающую сон больного человека. Несколько человек, довольно энергичных, одетых по форме вокзальных грузчиков - такие здоровяки с откровенной тупостью на простых, одинаково открытых, красноватого оттенка лицах (они были в грязных, засаленных фартуках, небрежно наброшенных на их толи бушлаты, толи плотные кителя не то армейского, не то лагерного типа) - представляли собой странную композицию. Эти рабочие люди катили тележку с клеткой - этакую чудную конструкцию, невероятно больших размеров. В клетке с толстыми прутьями находились двое других людей. Грузчики буквально облепили клетку, словно муравьи добычу. И действительно, создавалось впечатление, что эти рабочие-муравьи волокли свою непомерную ношу-клетку, волокли её куда-то туда, подальше - с глаз долой, и волокли-то с целью ведомой только для них. Я же, глядя на них, испытывал ощущения дотошливого исследователя-энтомолога, выследившего и изучающего этих трудолюбивых насекомых. А те двое, в клетке, как загнанные звери - они дёргались телами, размахивали в стороны руками, пинали металлические прутья клетки, пытаясь сломать их, очевидно, для того, чтобы вырваться наружу. И вообще - вели себя неадекватно, и уж очень напоминали сумасшедших, каковыми, по-видимому, и были. Но умопомрачительность, или умалишённость (как хотите) наблюдалась так же, и в человеко-муравьях, в этих стражниках сей, ненаходчивой на изобретательность процессии.
И ещё. Следует добавить, что арестанты в клетке (а то, что они были именно арестантами - в этом не было ни малейшего сомнения) как будто, что-то кричали, даже орали. Но что они кричали-орали, разобрать было невозможно - ни слова - даже в открытое окно вагона, "медленно уходящего в неизвестное", тем самым уносящего в это неизвестное и меня.
Я определил, что арестованные были людьми военными. На них были полевые кителя с оторванными знаками различия, без погон и петлиц. И судя по возрасту и по внешнему их, всё же интеллигентному виду, какими бы буйными они сейчас ни казались, я решил, что воинские звания их не младше чинов старшего офицерского состава. Я предположил, что они полковники. Вернее, уже бывшие полковники. Разжалованные, и лишённые практически всего. Не исключено, что и лишённые самого суда чести - в наше время "смуты" это и не удивительно. И судя по полевым кителям, сняли их прямо с учений, или может быть даже с боевых действий, откуда-нибудь с передовой, которая, конечно же, где-нибудь да и имеется в действительности, - про неё все знают. Даже малолетние дети знают. Но почему-то многие взрослые, словно обманывая кого-то или успокаивая самих себя, об этом молчат. Как будто не ведают о присутствии горестного факта, и выходит, что никто ничего не знает, а значит: и нет никакой передовой с падающими в пыльную землю солдатами, и нет кричащих матерей, оплакивающих своих детей - сыновью утрату, бессмысленную по подвигам во имя Отечества и невосполнимую по скорби и беспредельному материнскому горю.
Картина эта, как выхваченная из сна больного человека, сразу отпечаталась в моей голове полотном, показывающим невозможную ерунду и совершенную нелепость. И как ни пытался я понять сие, скажем, предзнаменование к последующим событиям (почему предзнаменование?.. - потому что это станет ясно именно из последующих событий), так вот, сколько ни пытался я понять сие предзнаменование, смысла в нём я не увидел никакого. И, в конце концов, уже на следующее утро, ещё в дороге, я посчитал всё это за сон, отчасти - за нездоровый сон утомившегося человека. Действительно, что за бред?.. А ведь ещё второго дня, перед отъездом, дочитывая последний роман одного из наших славных современных писателей-реалистов, проповедующего соцреализм, как метод художественной литературы бесспорный в своём новом и высшем этапе развития реализма, я подумал о том, что от чего же кругом такая бессмыслица? для чего она? кому нужна? И, конечно же, никакого ответа, даже внутри себя самого, воспитанного на беспредельной верности соцреализму, я не увидел, и где уж там писатели-реалисты смогли бы дать мне свой ответ...
Друзья мои редчайшие, и предполагаемые подруги, и все-все, взявшие эту рукопись, не торопитесь бросить её, прочтите сколько-то, и вы после этого что-то, возможно, увидите для себя.
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ.
ОН ОКАЗАЛСЯ ЗДЕСЬ
... И вот, наконец, ОН оказался в этом доме. Страшный дом. Дикий какой-то дом. Кто попадёт в этот страшный-дикий дом, тот никогда-никогда из него не выйдет. Не вернётся. И это так, отнюдь не преувеличение.
И эта компания, вернее, "команда" разрозненных больных людей во главе с её великолепным "капитаном", врачом психиатром по имени Мо́ргин...
И этот холодный бетонный пол, очень похожий на крышку могильника, где стоят эти "мёртвые койки-памятники", на которых лежат и сидят эти бедные, ни в чём меж собой не сговорчивые люди...
Всё это страшно.
С самого начала - всё страшно.
Но, пожалуй, самое страшное - это... Даже ОН`у, бывшему здесь как бы случайным свидетелем, находящемуся на особом положении, даже ОН`у страшно. Потому что ни ОН, никто другой не знал и не мог предположить... даже психиатр Моргин не смог бы сказать наверняка, на каком этаже, на каком уровне от поверхности почвы находится это пасмурное отделение. А может быть, всё это находится под землёй?.. - неизвестно. Вот что самое страшное... Страшно от того, что ощущаешь себя неспособным понять такую простую вещь как, что там за стенами. И тогда - что уж там думать о каком-то окружающем тебя бессмыслии, где уж там ловить своим пустым, тупым и глупым взором прописные истины и воспринимать их за естественную простоту. Находясь в этом отделении, чувствуешь себя в замкнутом пространстве, будто бы заживо замурованным в утонувшей субмарине, безвозвратно потерянной в холодных глубинах океана и сжатой тисками чудовищного давления.
Совершенно нереальный и, в тоже время, абсолютно реальный "жёлтый дом", дом скорби, со своими существующими правилами и порядками.
... Итак, что его удивило в первую очередь, как только ОН оказался здесь?
Длинный широкий коридор, что-то вроде большого вытянутого зала, не имеющего ни одного окна на стенах - ощущение какой-то глухоты и полной изолированности от внешнего мира. Вдоль высоких стен в один ряд намертво к полу привинчены "койки-памятники". Потолок - где-то в небе, так высоко, что, кажется, будто ни одна лестница в мире, пусть даже самый высоченный кран, не дотянется своей вершиной до него, да и незачем, ведь светильников для освещения этого гигантского зала попросту нет. Освещается этот зал естественным светом. Каким образом? Потолок имеет три застеклённых окна, сквозь которые и проходит дневной свет. Окна очень большие, так что в ясную солнечную погоду в зале довольно светло. С наступлением сумерек освещение естественно снижается. Ночь в зале наступает сама собой, ведь свет отключать не нужно. Но окна могут и принудительно закрываться. Это осуществляется неким наружным механизмом, управление которым доступно только Моргину, видимо из его личных апартаментов. И тогда даже в самый светлый летний полдень в зале наступает ночь - искусственная ночь, как говорят местные "оптимисты", называя это техническое новшество одним из мудрейших и даже целомудреннейших достижений современности, свершённое ради благополучия и процветания каждого из них в отдельности и всех их вместе. Вот такой парадокс с искусственной ночью.
Резкие перемены освещённости зависят от Моргина. Его воля - закроет одно окно, скажем центральное, для того чтобы в центре зала освещение было слабее (ну, вот хочет он поделить зал, раздвоив его светом, хочет и всё! - такая вот прихоть). Захочет - закроет два окна, тогда будет почти темно, как на дне натурального глубокого колодца. Ну, а если вдруг бунт - то закрываются сразу все три окна, и тогда наступает полный чёрный мрак, в сравнении с которым даже известный шедевр Казимира Малевича "Чёрный квадрат" будет восприниматься, ну, пусть как небесная синева, и вскоре вы поймёте почему. Но бунтов здесь не бывает, во всяком случае, ещё не было, потому что: кто хочет днём сидеть в темноте, во мраке? - никто, только истинно умалишённые, не отличающие свет от тьмы, каковых, видимо, не только здесь нет, но и вообще, нет в мире, за исключением только лишь слепых.
Всё-таки люди, томящиеся в этой больнице (или тюрьме?) что-то и понимают. Одни - больше, другие, правда, - меньше. Поэтому и не бунтуют недовольные, а лишь иногда, редко-редко, отдельные лица "капризничают", и Моргин закрывает только два окна, а то и вовсе одно, чтобы утихомирить незначительные капризные претензии и самые малые недовольства. Но всё же, чаще всего - окна открыты все, потому что нет такой надобности в бунте, в большей степени из-за того, что Моргина боятся, ведь он - власть. А если он имеет власть, значит, его и уважают. А власть он имеет безграничную. Любое, пусть самое незначительное его слово - закон. И понятно, что слово его не вызывает никаких сомнений в своей правильности со стороны его слушателя. И любое неподчинение дисциплине и режиму наказуемо и жестоко карается. Вот так.
Обычно в зале Моргина нет. Обычно он находится в своих апартаментах за "Секретной дверью", как принято здесь называть ту дверь, что находится в самом дальнем конце коридора. Через эту дверь возможен ли выход из этого помещения? На этой таинственной, но как кажется, совершенно ненадёжной двери, выкрашенной для чего-то в белый матовый цвет, даже застеклённая рамочкой надпись имеется, небольшими печатными буквами: совершенно секретно. Вот поэтому ее и прозвали "Секретной". Хотя, что там, за ней, можно скрывать - свободу что ли? или личное имущество Моргина?..
Как я уже сказал, вернее, задался вопросом: возможен ли выход из этого помещения через "Секретную дверь"?.. так вот, вопрос свой я беру назад, потому, как малейшее упоминание о выходе будет тут же "отодвинуто" в сторону как упоминание о чём-то неосуществимом. Потому что, как только ОН попал сюда, то сразу над "Секретной дверью" увидел объёмистую надпись-плакат "ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ", прекрасно читаемую находясь даже на другом конце коридора. Эта мрачная надпись бросается в глаза в первую очередь и довлеет над местным контингентом постоянно, и своим угнетающим смыслом - беспредельно. Даже ночью адова надпись горит фосфорическим светом. И как ОН узнал позже, "Секретная дверь" не открывается из зала вот уже 31 год. Эта дверь открывается только для Моргина и для лиц его окружения: медицинского персонала, санитаров и другой, им подобной, прислуги.
Другая же дверь, через которую ОН и попал сюда в качестве свидетеля, стороннего наблюдателя (если кто-нибудь хочет считать его газетчиком - не возражаю) и много раньше в качестве душевнобольных попали все остальные - дверь эта была на другом конце коридора, напротив "Секретной двери" Моргина. Через неё выхода нет вообще, как ни прискорбно это констатировать. Она открывается только в одну сторону - в зал, из зала же - никогда (образно говоря). Эта дверь как бы приглашает и зовёт: проходите через меня, но только в одну сторону, туда, где вас всегда ждут и где вам будут рады. Кем бы и кто бы вы ни были - милости просим. Вот такая вот дверь! Покинуть зал, выйдя через неё, невозможно. И так как, так или иначе, участь местного контингента, связана только и только лишь с этой дверью, то и дверь эта получила название среди пациентов отделения: "Наша дверь". Дверь эта совершенно рассекречена и не претендует на какую-либо таинственность - она проста́. Просто дверь. И поэтому она кажется абсолютно надёжной и никогда не обманывающей или попусту не обнадёживающей на пустопорожние иллюзии, кои иногда встречаются у некоторых лиц, стоящих перед "Секретной дверью". Но иллюзии эти случаются чисто эпизодически, и, как правило, заканчиваются полным раскаянием неосторожных лиц. Мне кажется, что настроение надёжности "Нашей двери" обуславливается ежеличным сознанием того, что дверь не открывается из зала ни для кого, - не на шутку! И подкрепляется это настроение надёжности ещё и тем, что дверь совсем не имеет ручки, и не за что ухватиться, чтобы она как-то поддалась, открылась. Всё это бесполезно. Недаром проносится неотвратимая беспощадная мысль, висящая в воздухе, в самой атмосфере зала: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ.
... Когда ОН впервые прошёл через эту дверь и остановился на пороге Большого Коридора, как называется этот зал, за его спиной с лязгающим громким звуком мгновенно захлопнулась "наша дверь", что ОН аж вздрогнул, и увидел, что прямо на него идут три совершенно одинаковых, как ему показалось, типа. Они были в однотонных серых коротких халатах. Они шли на него вместе с надвигающимся пространством всего зала, зловеще раскинувшимся за их спинами. Их руки были заложены в карманы халатов. Карманы топорщились, отчего казалось, что приближающиеся сжимают свои ручищи - готовят к бою кулаки. В трясущихся, измождённых старостью лицах была собрана вся ярость, которую только можно почерпнуть в подобных заведениях, как-то: в тюрьмах или лагерях, а не только медицинских. ОН подумал, что подойдя ближе, они набросятся на него, как волки на заблудшую овцу, и разорвут на куски, разбросают на части тут же - возле двери. Но не тут-то было. Опасения его оказались совершенно напрасны.
Они подошли к нему почти вплотную. Посмотрели на него, как ему показалось, какими-то озлобленными, но всё же, не пустыми глазами. В их страшных глазах таилась мысль, или может быть, какое-то её подобие, слабое подобие; или просто в них был упрятан какой-то смысл, который пробивался наружу хоть и не так отчётливо и выразительно. Но ОН уловил этот смысл. Неправильно было бы при этом сказать, что они, эти трое, были осмысленно углублены в своём поведении, но упрятанный смысл в их глазах, помимо прочего, пробивался наружу настойчиво, и поэтому ОН сделал вывод, что они вполне вменяемы, тем более что они сами догадались о том, что ОН всё это уловил. Произошёл, можно сказать, законтактированный внутренний обмен любезностями при первом знакомстве. Так же ОН заметил, что они решили что-то сообщить ему, но то ли ОН ошибся, то ли они просто передумали, потому что, тут же, как по команде на строевой подготовке, они синхронно развернулись и стали удаляться. И удалялись-то они с не меньшим остервенением на лицах, чем ранее, когда ещё только приближались к нему. Это не меньшее остервенение ощущалось даже в их удаляющихся старческих, но совсем не сутулых, спинах, - такое было настроение.
Вскоре ОН узнал, что так ходят они уже много лет - ежедневно. А иногда, и даже чаще, чем иногда, - ходят так и по ночам, на ощупь. Ходят взад-вперёд. И вовсе они не психи, не убийцы, может, кто и подумает так про них. И не злоумышленники. Напротив, они - борцы. Дело в том, что такова их борьба, - борьба с диктатором Моргиным. Кому-то это может показаться странным: какая, вдруг, ещё борьба?.. Какой диктатор?.. Что за чушь?.. Да, это странно, очень странно, но здесь всё странно. Ведь это сумасшедший дом. И не просто дом, и не просто сумасшедший. А особенный сумасшедший дом. Мне думается, что здесь сумасшедший дом внутри сумасшедшего дома. Сумасшедший дом в квадрате.
Они проходят по прямой от двери до двери весь зал в полном молчании. Оттого-то и не заговорили с новичком. Проходят, находясь в полном одиночестве, сами с собой, одинокими в своих душах, но - вместе, всегда вместе, как неразлучные друзья и соратники по борьбе и вере, проходят, не обращая, ни на кого внимания. Как будто накапливают гнев и набирают силы. И, подойдя к "Секретной двери", каждый раз они замирают на миг, и затем... плюют на дверь каждый по разу, разворачиваются и удаляются, чтобы потом вновь прийти сюда и снова плюнуть на дверь в знак презрения и ненависти к этой "Секретной двери", а вместе с ней, думаю, и к Моргину. В самом деле, ведь не дверь же сама по себе подталкивает их к такому нелицеприятному и негигиеническому действу. Гораздо более сильный раздражитель подгоняет их, как толчок, к исполнению этого действа. Толчок этот и есть сам Моргин. Такая у них борьба. Но это происходит так только без Моргина. Сто́ит ему выйти из своих "блестящих" и секретных апартаментов, остановиться возле своей двери или отойти куда-нибудь в сторонку, постоять, осмотреть зал, с улыбкой или даже без таковой посмотреть на приближающуюся троицу плевунов - ничего не произойдёт. Они просто подойдут, в глазах у них будет всё та же злость и ярость, но плевать на дверь они не станут. А, только, остановившись на секундочку, они посмотрят на Моргина, потом развернутся и вновь пойдут своим путём. Это их борьба. Такая вот борьба. Но и это уже много. Другие вообще бездействуют. А основная масса народа даже лебезит перед Моргиным и хвалит его, всячески превознося его мнимые величественные заслуги. Но хвалят они его скрытно, как бы таясь его, за глаза. В глаза ему никто не осмелится сказать ничего лишнего, к удивлению - даже хвалебного, тем более, понятно, плохого. Бывали, правда, отчаянные (как уверяют, местные сторожили), кто даже свободно говорил с ним, высказывал свои мысли, шутил и беседовал с ним. Но это так не походит на правду, потому что это было давно-давно, ещё в пе́рвые годы его "власти", когда все ещё помнили всеми любимого и искренне почитаемого его предшественника и учителя - доброго, мудрого, отзывчивого, одинаково ко всем внимательного доктора Левина. При первом враче, говорят, и методы лечения были не те, и само помещение было совсем не то, что сейчас, переустроенное в уродливый вид. Сейчас мы имеем один сплошной зал в форме вытянутого Большого Коридора, где всё вместе: и столовая, и спальни, и туалет. А раньше этот зал был разбит на сектора. Каждый сектор имел комнаты отдыха, комнаты учебных занятий, различные небольшие рабочие помещения и многочисленные палаты - спальные комнаты, разные там бытовки, санитарные, процедурные помещения, кладовые, ниши и прочие закрывающиеся большие и малые комнатки. Лишь столовая была общей, но это и понятно.
И были в каждой комнате окна, хотя и зарешеченные, через которые пробивался свет. Больные всегда видели мир, природу мира. Говорят, что за стоящими теперь вокруг Большого Коридора безоконными стенами раскинут чудесный ландшафт. За дорогой, по которой беспрестанно снуют туда-сюда легковые авто, через волнистое зеленью поле виднеется берёзовая роща, с отдельными берёзками, выброшенными из общего лесного хора, как бы самостоятельными индивидуальными единицами, не желающими стоять в тесной куче себе подобных древесных, стройных созданий - красавиц. Эти отдельные берёзки указывают тем самым, что они, мол, своей отделённостью от других, более заметны и более красивы. Может быть они красивее самóй первозданной красоты природы. Берёзовую шумную рощу змейкой разделяет река с чистой быстрой водой, в которой плещется рыба, не знающая никаких толстых стен, и тем более, не ведающая о каком бы то ни было диктате - человеческом или природном. Мягкая летняя зелень или снежный пушок высоким порогом защищают реку от посягновений извне - каких бы то ни было. Дальше - перед самым горизонтом - видны многие разбросанные озёрца - большие и малые. Всё это, говорят, смотрится очень гармонично.
Я умышленно пишу так, как будто ОН ничего этого не видел, когда подъезжал к этому дому. Конечно, всё это ОН видел, но не запомнил, потому как, не обращал на это внимания. Считал, что незачем, что это такое обычное. Но только когда не видишь природу, когда скучаешь о пышном разнообразии мира, когда есть луна и солнце, и ты знаешь об этом, но ты их не видишь, когда что-то хочешь, да не можешь, только тогда начинаешь понимать, что далёкое желаемое действительно сто́ит твоего внимания. Только здесь - за безоконными, толстыми стенами - человек начинает мечтать о природе, и видит в своих мечтах и видениях то, чего может, вовсе и нет, на самом-то деле. Так и с ним. ОН хоть и видел что-то, но не уверен, что видел именно то, о чём здесь все говорят; но я ошибся - не все, нет-нет, не все говорят, - многим, и даже очень многим окружающий скрытый мир, как говорится, до лампочки. Потому что, от них действительно всё скрыто, всё обрублено, всё отрезано, подровнено, вогнано в единый стандарт, сами люди обструганы и обтёсаны, как деревяшки. Всё и все у всех на виду. Теперь даже уборная открыта. Все внутренние разделяющие перегородки и стенки сняли в первые годы "правления" Моргина - разобрали "по кирпичикам", и этими кирпичиками увеличили высоту и усилили толщину стен. Теперь даже те, кто спит возле открытой параши, уже не способны отличить запаха мочи, - до того он им привычен стал. Параша находится возле "Нашей двери". Напротив параши, через проход, по которому постоянно прохаживает троица плевунов, находится столовая: шесть длинных дубовых столов огромной тяжести, где и собирается весь честной народ этой лечебницы.
На счёт численного состава больницы можно сделать следующее замечание. "Койки-памятники" стоят вдоль стен в один ряд, все они двухъярусные. Коек, в общей сложности, примерно - сотня. Но самих больных, как ОН заметил, меньше, потому что когда ложатся спать, очень многие койки остаются свободными. Сколько человек точно, никто, разумеется, кроме Моргина, не знает, потому что никто этим не интересуется и никогда не считает. Люди разбиты на группы, вот и всё, друг друга они сторонятся, потому и подсчётом не интересуются. Но ОН прикинул, что людей здесь чуть больше сотни, человек 120-130.
ЭПИЗОД ВТОРОЙ. ЛЮДИ. КТО ОНИ?..
Люди, люди... кто они?
Кто эта разноликая масса рабов поверженных и угнетённых, не знающих свободы, заискивающих в своём покорном раболепстве перед всесильными мира сего?.. Может, они действительно все больны? или только обмануты?.. - для чего-то кем-то обмануты, что они-де больны.
Почему основная масса одних тянет за прочную лямку, на другом конце которой в роскошной упаковке восседает не менее роскошный десяток других - вождей?..
Почему самые банальные слова одного из властвующих мира сего воспринимаются в толпе на ура? Почему все слова сильных, ровным счётом не обозначающие ничего существенного и не выражающие определённого смысла, безоговорочно правильны и всегда верны?..
Такие и им подобные вопросы возникали в его голове всегда. Но здесь эти вопросы вставали - прямо вырастали! - перед ним высоченной стеной, вроде как: сможешь одолеть стену - вопрос решён. В этом душном царстве стен и перегородок, в царстве вечно закрытых дверей, эти возникающие "вопросы-стены" оказываются, как назло, невероятно высоки и мощны́ по структуре своей. И с каждым новым вопросом появляется ещё больше вопросов и больше препятствий для того, чтобы ответить хотя бы на самый лёгкий, самый простой вопрос, но тот, который самый главный, а потому, значит и самый неразрешимый.
Основной вопрос "психушки" во все времена и во всех странах был всегда один. Он известен. А именно: как вырваться? как стать свободным? Имеется в виду, конечно, сам смысл вопроса. А вот трактовка его может быть различной, и вопрос этот применителен, конечно, лишь к больным, и главное - смотреть нужно на то, как больные сами его понимают и трактуют. Конечно, в первую очередь - как понимают. Рассматривать этот вопрос лучше с их точки зрения. Она у них есть, с этим приходится считаться, это бесспорно, потому что они живые "думающие" люди. Правда, вопрос этот относителен, понимать его можно по-разному. Опять же, кто-то хочет вырваться любой ценой, кто-то - нет, кто-то - с незапятнанной репутацией, кто-то - ещё как-то. Но все ли хотят вырваться отсюда? Увы, нет. Не все. Здесь ОН встретил таких, кто всеми правдами и неправдами стараются удержаться на месте. Они - "консерваторы". Среди них: Некрофил, Математик, Сутенёр и бывший Шахматист. С последним из них ОН был случайно познакомлен в первый же день, как здесь оказался. Шахматист - мерзкий тип в очках. В больших круглых очках с толстыми стёклами. Он возомнил себя и свои шахматы целым миром, и непременно (что самое отвратительное) беспокойным, военным миром, воюющим миром. Самогó себя он видит не иначе, как в центре Вселенной. Шахматист в голове своей проворачивает все сыгранные им партии, переигрывает их снова и снова, как зацикленный магнитофон. Все комбинации его смахивают на военные действия, он очень озабочен и похож на полководца. Когда он устаёт, он восклицает: "Сегодня я играл одну знаменитую иранскую партию. Да-да, играл... переиграл... пере-переиграл..." А вообще-то, ему всегда некогда, он очень увлечён своей военной игрой, и всякому подошедшему одинаково отвечает: "Занят!" Но так ответить он никогда не посмеет, если перед ним будет стоять Моргин. При Моргине бывший Шахматист сам встанет, снимет свои очки и временно "отключит" шахматную игру. Впрочем, Моргину до него нет дела, так как Шахматист является "консерватором", а на них Моргин не обращает внимания. "Консерваторы" всегда будут за него, чтобы ни случилось. Они в душе ненавидят Моргина. Это доподлинно всем известно. Это факт. Сто́ит пристальнее посмотреть на них, как легко поймёшь это. Но они не показывают вида. Он их вполне устраивает своим отношением к консерватизму. И понятно, что они не будут мешать ему властвовать. И, конечно же, он их не тронет. Они не сдвинутся с места и палец о палец не ударят для того, чтобы хоть что-то изменить, даже если, вдруг, захотят. У моего героя с ними будет борьба.
Читатель! Ты, наверное, будешь возмущён тем, что я поместил своего героя в сумасшедший дом, да ещё в качестве невольного свидетеля, который думает, что он совершенно случайно, и таинственнейшим образом здесь оказался (я надеюсь, что ты поверишь в это?) и вступает в какую-то борьбу? Но, как автор, я заявляю, что это дело вкуса, право выбора. И ты можешь меня осудить или не осуждать - это тоже дело вкуса. Я же себя не осуждаю, уж таков мой выбор. И таков выбор моего героя.
Итак, ОН вступает в борьбу. Не по моей личной прихоти, а потому, что ОН видит такую надобность. Я буду смотреть на эту борьбу в тоже время со стороны, как рассказчик. И сразу скажу, что я не знаю, что ожидает моего героя впереди и, вообще, чем закончится эта книга.
Но как, же так? - спросишь ты, - с кем и с чем бороться? ведь это ж больница, тем более, психиатрическая больница, и любая борьба при этом покажется, в лучшем случае, неуместной. Да, - отвечу я, - да, неуместной, но не для душевнобольных, тем более что здесь что-то не так, не всё правильно. Даже в корне всё неправильно. Нужно ломать этот заведённый порядок, крушить устоявшееся тридцатилетие - диктат, и избавить невиновных от их мнимой виновности. Пусть хоть люди не будут свободны физически, но душевно-то они имеют полное право быть свободными, а там - дальше, когда уже будет "светлее", глядишь, можно будет рассчитывать и на большее.
Что-то много мы говорим о свободе... Но там, где имеется хотя бы видимость тюремных порядков или беспорядков (всё равно), там, где насущно ощущаешь эту видимость на себе и на окружающих, в первую очередь хочется думать о свободе. А в данном случае, я считаю, что тут совсем не лучше, чем в самой настоящей тюрьме, или в зоне за проволокой. И ещё, там, где замкнутый объём, где нет ни сил, ни воли, где да́вится всякая попытка приобрести свободу, или уничтожается само желание дышать воздухом свободы, там всё равно остаются неотступные желания этой свободы. И поэтому-то всегда и думаешь о свободе. Думаешь, как мечтаешь. Но что толку думать о свободе, если, и в самом деле, нет ни сил, ни воли, а главное - нет веры. Нет веры не то что в само приобретение свободы как конечного результата, а нет веры даже в разговоры-мечтания о свободе - у пациентов разговоры эти отсутствуют, их нет. И отсутствуют эти разговоры именно-то потому, что нет веры и нет свободы.
И конечно не только от того, как с тобой поступят, подчинён ли ты своей не тобою тебе навязанной участи, своему сроку, отпустят ли тебя раньше, "амнистируют" ли, решается твоя судьба. А может, срок добавят? Ведь в подавляющем большинстве случаев это зависит не от нас. И конечно, тогда уже невольно хочется думать о свободе, о крепости стен и о неподкупности охраны.
Но как быть? Как быть, если никто ни с кем не говорит? Если эти люди больны (и все ли?)... а действительно, все ли они больны? многие может и не больны вовсе, а преднамеренно изолированы от общества как инакомыслящие? Но ведь инакомыслящие не смиряются, они протестуют, бунтуют. Их, конечно, гнут, ломают. Но они не сдаются, ведь на то, они и есть инакомыслящие. Во всяком случае, они должны как минимум устроить демонстрацию протеста, или объявить голодовку. А ничего этого нет, не происходит. Они молчат. В их поведении присутствует лишь смирение, и даже согласие с гнетущей атмосферой этого мрачного дома.
Но нет. Не должны быть все больными. Ведь плевуны это доказывают. Должны здесь быть потенциальные силы, пусть ещё упрятанные в самых дальних углах отделения, но которые по первой же готовности способны обрушиться на заведённый порядок. Должны! Но они молчат - эти силы... Ну, что ж, пусть это останется на совести того, кто имеет задатки борьбы и протеста, но по каким-то причинам не может совершить ничего реального. Хотя, причины те, совсем не какие-то, а вполне понятные, и больше того - они подобные, одинаковые меж собой, и потому выливаются в одну единственную причину. А именно: это то, что люди даже не пытаются, в большинстве своём, понять, что они раздавлены Моргиным.
Кто он такой? Что это за бестия такая страшная, что при его виде многие дрожат, а сами, в то же время, почитают его как отца родного? Они кричат в своих бедных душонках, что он вождь. Но ОН не понимает: вождь какой? и вождь чего или кого? Сначала ОН слышал такие речи, - умеренные (в смысле немногословности), значительные (с расстановкой понятий), типа: "Моргин - вождь. Он наш идол. Он - Солнце. Ему - Слава!" Ведь это ж - настоящее сумасшествие!
Когда он выходит с ежедневным осмотром - всё внимание. Как правило, это происходит обычно так. "Секретная дверь" открывается и на пороге показывается Моргин в неизменном белом, тщательно проутюженном чистейшем мундире. Он суров, статен. В глазах блеск. Надменно смотрит на толпу. Да-да, на толпу - я не оговорился. ОН сразу почувствовал, что здесь именно толпа. И толпа - прямо поклонники, они ждут его, затаив дыхание. Моргин идёт в зал. В это время вслед за ним входят гигантского телосложения санитары в тёмно-синих комбинезонах с погонами. Их двое. Они останавливаются, закрывают "секретную дверь" и тут же располагаются как стражники, широко расставив ноги и скрестив на груди накачанные руки, - ну прямо истинные блюстители уличного порядка. А Моргин идёт. Идёт и смотрит. Идёт один, всегда один. Ему бояться нечего и некого. Это его все боятся. Об этом он знает лучше всех. Даже лучше тех, кто больше всех его боится. Что уж говорить, если даже плевуны во время этого обхода замирают. Потому что он - здешний вседержитель.
Он идёт и смотрит: везде ли порядок и кого следует наказать. Как правило (а здесь каждый день только и видишь, что существуют правила, большие и малые, которые преследуют тебя на каждом шагу), так вот, как правило, наказывают всегда тех, кто чем-то недоволен (а такие в любом обществе всегда есть) и тех, кто как ему покажется, будто они недовольны или чем-то выражают недовольство. Или тех - кто прячется, тех - кто смеётся, тех - кто разговаривает при его божественном появлении, тех - кто не смотрит на него, а если и смотрит, то не видит, или пытается не видеть. Блестящий Моргин всё это поймёт и при надобности легко докажет, он очень умен и находчив.
Наказания происходят безжалостные. Для этого существует "Бойня", которая расположена у стены справа от "Секретной двери". Виновных здесь выстраивают в ряд. Чаще всего это человек пять или шесть, редко семь, ещё реже четверо. Но даже четверых неугодных Моргин найдёт, всегда найдёт, потому что, так необходимо, таков порядок. Найти и объявить виновными - это его работа. Работа поддерживать порядок. Тем более что всегда есть "настоящие злоумышленники и явные вредители порядка" в помещении, как он считает, даже "враги порядка" (так сказать применительно к терминологии навешивания ярлыков). Так вот, их выстраивают в ряд спиной к стене, соблюдая небольшое от стены пространство, да конечно раздевают "виновных" донага. Моргин подаёт команду. Для этого у него на груди всегда висит судейский свисток. Он свистом подаёт команду. Тут же из "Секретной двери" выбегают так называемые "бойцы" - забойщики, - это практиканты медики, или другие работники медицинского персонала, причём все они - добровольцы, как вольнонаёмные. Эти "бойцы" всегда проходят отборочный конкурс на выносливость. Прошедших такой конкурс потом в горькую шутку называют коновалами. И вот эти вбежавшие "бойцы" начинают бить "врагов порядка". Да-да, именно бить - натурально. Не жалея ни сил, ни времени, ни себя, и не жалея, тем более, самих "виновных".
Окончив эту процедуру, "виновных" несут под холодный душ. Там их приводят в более-менее надлежащий вид. Потом их бросают на первые попавшиеся "мертвые койки-памятники", которые оттого и получили название "мёртвых", ведь "виновный" лежит, не вставая, после такой порядочной встряски, что законно именуется лечебной процедурой, два дня, лишь постанывает и ворочается изредка, словно понимая, что без этого узкий круг его движений будет лишён последнего. По прошествии двух дней он встаёт. И всё начинается по кругу, до следующего избиения - некий заколдованный круг, из которого вырваться невозможно. В этом есть что-то индуистское. В следующий раз он "виновен" будет примерно через месяц. Это не трудно подсчитать, зная общее количество людей и количество избиваемых за день. Кого интересует этот подсчёт - считайте. Я же не буду себя утруждать такими несущественными мелочами, но для удобства вашего подсчёта скажу, что эта лечебная процедура по поддержанию порядка осуществляется каждый день, как только Моргин обходит больных (не считая выходных дней и праздников - ведь начальству нужен отдых). Вот такое лечение. Такому лечению подвергаются присутствующие 100 человек. Вернее - не все. Отдельные лица, называемые "избранными", жалуются Моргиным; не в том смысле, что он к ним благодушен, нет, напротив, мне даже кажется, что он их более не любит, этих "избранных", нежели основную массу безликих. Всё дело в том, ОН понял так, что они, "избранные", как бы берегутся Моргиным, берегутся на потом, на какие-то более изощрённые пытки и истязания, может быть пока ещё не придуманные. Но за 30 лет-то не придумать?.. Не удивляйтесь, здесь всё происходит очень медленно, заторможено, без гонки и спешки, будто само время здесь протекает в другом, более замедленном, измерении. Но кто-то из пациентов, говорил, что Моргин в часы досуга изучает историю инквизиции, он прячет в апартаментах огромный том на эту тему, и видимо это неспроста, неспроста...
Итак, "избранные", оберегаемые на потом - их немного. Это те трое, которые встретили меня поначалу - плевуны; это "консерваторы", вы их тоже помните - Некрофил, Шахматист, Математик и Сутенёр, сущность которых вам уже понятна; ещё те два полковника из клетки на вокзале, помните?.. да-да, они тоже здесь. И наконец, к "избранным" относится одна очень сильная личность, но о нём - позже. Вот для этих "избранных" Моргин видимо что-то и готовит. ОН, как определил автор, не подпадает, будучи свидетелем, ни под избиения, ни под какие-то другие будущие экзекуции. В противном случае, если его вдруг вздумают зачислить в команду "битых", я просто-напросто перестану писать, чтобы этого зачисления действительно не произошло - кто же хочет чтобы его герой оказался в числе "битых"? Я не хочу. Впрочем, общественный порядок соблюдать его, разумеется, обязали.
Здешние люди за прошедшее тридцатилетие до того биты-перебиты, что уже привыкли, воспринимают избиения за должное, за необходимое для них, даже полезное - как в порядке вещей, - они как наркоманы. И со стороны может показаться, что на "Бойню" они идут вовсе не как на плаху, а как на какое-то большое торжество. Дай им в руки знамя - и они пойдут на "Бойню" с ним. Ещё и под фанфары, и гимны запоют во здравие Моргина, создавшего для них это великое благополучие. Вот что привычка к избиениям сделала с людьми. Но у моего героя такой наркотической привычки нет. И ОН не хочет этого. Но порядок выполнять, конечно же, ОН обязуется. Как же иначе!
Но нужно сделать маленькое уточнение и ввести первого положительного персонажа. Как сказал один местный сторожил, из "битых" - Художник - что, "ещё до Моргина, когда всё было столь хорошо и даже перспективно, и меня собирались вот-вот выписывать из лечебницы, вдруг внезапно, совершенно неожиданно, скончался доктор Левин. И его прежний помощник Моргин, в то время весьма робкий, скромный, но всё же падающий кой-какие надежды как последователь лечения старого доктора, занял этот высокий пост, хотя кандидатуры были и лучше. Меня почему-то не выписали, вежливо попросили подождать. Но в этом не было никакой необходимости - ждать, - и все надежды рухнули, мои мечты рассыпались как песочный домик при первом же, незначительном дуновении ветерка свободы. Первые годы, а именно: лет пять или шесть, всё шло ещё как будто ничего, терпимо. Правда, уже в это время все выписки из больницы прекратились - но угнетало лишь это. А затем начались перестройки, переделки, и наконец, через год дошло до избиений. От курса лечения старого доктора Левина остался шиш на постном масле... Иногда мне почему-то кажется, что доктор Левин скончался не вдруг внезапно, и не совершенно неожиданно, а как-то по-другому... по чьему-то злому умыслу..."
Не похоже ли это на "всероссийскую мясорубку" в годы Советской власти?.. Все моральные основы, на которых создавалось отделение, сломаны. Люди загнаны, попросту, в угол. Налицо явный диктат психиатра Моргина. Но главное-то несчастье в том, что ему верят, и верят безгранично. Не это ли бессмысленность теперешней жизни?.. Нет, господа, это не бессмысленность, это правда, настоящая горькая правда отделения, стоящая над другой правдой, над сладкой правдой дрёмы или сна: над неосуществимыми идеалами и исканиями давних лет. Моргин сумел перевернуть всё, как ему было угодно. Он исказил учение Левина. Сильный характер. Волевой. Жестокий, но верный. И слова его верны, и мысли велики, и тяжела рука. Железный человек с твёрдой мыслью суждений. Против такого не пойдешь - раздавит и будет трижды прав. Но видят и понимают это далеко не все. Они обмануты. Они просто забыли доброе старое, ушедшее для них безвозвратно. Они забиты, а кто-то и смирился со своей рабской участью. Вот что такое Моргин! Хотя, откровенно говоря, и раньше, при том же Левине, очень многие ни на что не надеялись, а теперь тем более. А смирение, как известно, может в скором времени привести к низкопоклонству, от которого недалёк путь и к настоящей вере, к вере в божество под именем Моргин. Так оно, в конце концов, и получилось.
Люди, люди... Кто же они, эти люди?..
ЭПИЗОД ТРЕТИЙ.
"МАЛОЕ И БОЛЬШОЕ"
Итак, кто же они, эти бедные, несчастные люди? Пора попытаться представить их как-то. Кое с кем ты, читатель, отчасти, знаком уже. Перед твоим строгим, требовательным взором пронеслось несколько совершенно разных лиц: Моргин, троица плевунов, а также Художник и Шахматист. Моргин представил администрацию. Это правитель, царь, а по представлениям большинства "оптимистов" он всё равно, что Господь Бог. Плевуны относятся к "избранным", к числу оберегаемых для будущих, более изощрённых, но ещё не придуманных, жестоких пыток и истязаний. Им не позавидуешь. Ох, и что ждёт их впереди?.. Какая им уготована дорога и куда? сколь горька их участь?.. Знать хотя бы приблизительное направление в разгадке этой неминуемой участи несчастных... Одно как-то успокаивает - это то, что они не одни, то есть не одиноки. К "избранным" относятся и полковники, совершенно не владеющие собой. Они какие-то безумные, озлобленные, да и обиженные, как они сами себя считают: обиженные не по-праву и не по-совести. Их тоже пока не бьют - оберегают. А всё потому, думаю, что они бывшие сотрудники политического управления военного округа. И как они здесь оказались, это лишь чёрту известно. Может быть, сам Моргин и рад был бы поскорее зачислить полковников в команду "битых", но не может, не имеет права. Или, просто не торопится в своём коварстве - ведь он очень дальновиден. Видимо предполагает, что вдруг их срочно отзовут, отзовут более властные и могущественные в мир иной... нет-нет, не в загробный мир, конечно, а в светлый жизненный мир, находящийся за толстыми безоконными стенами этого наимрачнейшего заведения - так далеко отсюда! - отзовут те властные, кто и упрятал их сюда. Не исключено, что упрятали сюда полковников как протестующих против какой-то военной политической акции государства, направленной может быть даже на "посягательство на суверенитет и независимость" другого, более слабого в военном отношении, государства; ох, не дай бог, на вооружённую интервенцию - ведь это империализм!.. О, Господи! Спаси, помилуй! Действительно, с ума можно сойти с этим дурдомом... И вот наши политруки сидят, лежат, бездействуют, буянят - что угодно. Только факт их изоляции и факт отсутствия у них свободы - налицо. И они "избранные", - как бы они того не хотели, ожидают будущих избиений и пыток. А пока - оберегаются, точно так же, как и плевуны.
Но, позвольте! Как так?.. Различие между этими пациентами очевидно и существенно. Полковники и плевуны - они очень разные. Полковники - люди занимавшие, хоть и в недавнем прошлом, высокие воинские посты и должности, сильные личности со своей точкой зрения, мыслящие люди, да и вообще, военные - одно это слово говорит о многом. (Для некоторых слово "военные" говорит практически обо всем, и тогда эти некоторые перед военными преклоняются, почитают их безумно, страшно любят, особенно женщины, ну и т.д.) Полковники и должны быть "избранными", пусть хоть сам Моргин как угодно о них думает. Ну, а плевуны? Что это такое?.. Какая-то нечистоплотная щедрость выделения своей слюны... Э-э, нет. Это тоже очень сильные личности, все трое, и даже более того - они смелы. Видите, как они ведут себя нагло и вызывающе, не обращая ни на кого внимания, не боятся даже чёрта и самого Моргина. Во всяком случае, если предположить, что плевуны уважают Моргина, ценят его как врача и просто как порядочного человека, помня о том, что он, всё-таки, диктатор - даже и тогда будет ясно, что они его совсем не боятся, и это так. Разве б стали они оплёвывать его дверь, если б было иначе? А они плюют. Плюют, конечно, не в него, потому может быть, что они действительно, как я предположил, уважают Моргина, хотя это конечно вилами на воде писано. Плюют в его дверь, в эту "секретную дверь" и, образно говоря, плюют во всё следующее за ней его "хозяйство": его апартаменты, канцелярию с огромным тóмом про инквизицию, на всех его опричников и забойщиков. Смелые и отважные плевуны презирают тем самым весь этот канцелярский хлам и всё его медицинское хозяйство в целом. Мне кажется, что они положительные герои этого повествования... Может быть, Моргин не отдаёт их в "битые" ещё и потому, что на их примере, вернее не на примере конечно, а из-за их наглого по отношению к нему поведения, он как бы учится быть более свирепым и коварным. Они в какой-то мере его подзадоривают, закаляют, совершенствуют. Он проявляет выдержку, хладнокровие. И значит, будет более одарённым и изысканным в своём будущем коварстве. Если так, тогда ему нужно отдать должное в изобретательности. И он, конечно же, ненавидя плевунов как врагов порядка, пускает свой глубокий дальновидный взор в неотдалённое будущее, оттягивает кару наказания для них всё дальше и дальше, как бы ещё и загодя наслаждаясь предстоящему своему торжеству и блаженству, которое испытает от унижения при пытках всех "избранных". И эта неминуемая кара для них наверняка есть, то есть существует - она уже придумана, припасена, ведь он изучает историю средневековой инквизиции. Не напрасно же он её изучает. А само наказание "избранных" он оттягивает - оттягивает на потом. Может быть так?.. Ну, что ж, может быть и так.
Вот вам и "избранные". Так же "избранными" объявлены Некрофил, Математик, Сутенёр и Шахматист. С последним из них знакомство уже состоялось, и не будем на него дополнительно тратить время, тем более что, он беспрестанно повторяет: "Я занят!" Пусть занимается своими стратегическими делами. Об остальных я ещё скажу.
Сейчас я хочу вернуться назад, чуть выше, к разговору о том, что Моргин пока откладывает своё наказание "избранных". Он пока расправляется с "битыми", с теми, кто от наказания никогда не уйдёт, что бы ни случилось. Наказывая "битых", Моргин, конечно получает огромное удовольствие, если не наслаждение. Радость от людей не скрыть. Но, возможно, это удовольствие уже приелось, опостылело?.. О, тогда оно становится для него не полным удовольствием, но малым удовольствием, не во всём и не во многом его удовлетворяющим. И тогда великий мудрец вспоминает о том, что в его распоряжении есть ещё и "избранные". Он с нескрываемым наслаждением думает о том, что и им не избежать наказания, от одного предвкушения которого он, наверняка, в восхищении. И понятно, что пользуясь пока малым удовольствием - расправой с "битыми", он никогда не забывает большого удовольствия - будущей расправы с "избранными". Второе, большее удовольствие, естественно лучше. Как же не понять этого? Ведь то, что предстоит вкусить большее - гораздо лучше уже вкушенного меньшего.
Вообще, в человеческой психологии заложено, так или иначе: брать сначала малое, потом большое. Всё это, конечно, только в том случае, если и малое и большое обязательно будут твоим - одно раньше, другое позже. Так, Художник, с которым ОН уже имел беседу (кстати, Моргин считает его шизофреником), поимел где-то две семечки, самые обыкновенные с подсолнуха семечки. Где-то выменял их что ли, а может просто незаметно взял их у зазевавшегося владельца - ведь здесь любая малая вещица считается ценностью, и потому немудрено, что такую мелочь, как семечки, могут просто украсть. Хотя, Художник добрый и, мне кажется, честный малый, но уже в почтенном возрасте - воровать не должен. Скорее всего, выменял на свои краски этот исходный материал-образец для своей творческой работы в виде двух семечек, большего ему и не надо. Хотя для него следовало менять наоборот, а для своей работы находить более подходящий материал. И тогда уж там рисуй, пиши, строй свою композицию! Но он выбрал семечки.
Эти две семечки: одна покрупнее с белыми прослойками на скорлупе, другая меньше - абсолютно чёрная. Художник положил их на свою простынь. Посмотрел. Тронул кистью холст (конечно, это был не холст, и тем более не кисть - а так, подобие какое-то, ведь вы понимаете), изображая в первую очередь семя маленькое. И когда сам "насладился" нарисованным - готовым семечком, стал показывать рисунок всему отделению, начиная от толстяка Повара и кончая местным Священником. К изображённому все отнеслись по-разному. Один увидел свою голубую мечту - лодочку, несущуюся по бескрайним просторам Вселенной в мир иллюзий. Это был Наркоман, - дело в том, что Художник изобразил первое малое семя почему-то в голубой цвет. Другой увидел в семени бомбу. Это учёный-Физик, - он всё время бредит боеголовками, зарядами, капсулами, ампулами и тому подобной дребеденью, и похваляется тем, что эта дребедень способна "так легко уничтожать людей, что и Моргин позавидовал бы таким игрушкам в своём военном медицинском арсенале". Это его слова. Кстати, я удивляюсь, почему Физик относится к "битым"? Ведь его, с его светлой и точной физико-математической головой, лишённой какой-либо радужности, то есть различных отходов от математической точности суждений, всё-таки взяли вдруг и зачислили в команду "битых". Что-то здесь не так. Как бы ни продешевил здесь Моргин, хотя ему конечно виднее. Ну, да бес с ними, - и с тем и с другим!.. Продолжаем о первом нарисованном семени. Другой сказал о голубом семени, что "это красный рак в укропе". - Непонятно почему. Но все хохотали до упада, развеселились до того, что вскоре увидели закрытое окно вверху - первое предупреждение Моргина. Им пришлось насильно себя успокаивать, сдерживать свои выплеснувшиеся наружу смехотворные эмоции и продолжать хохотать молча. Окно немного погодя открылось, стало снова светло. Так вот тот, который выдал про красного рака, это и есть Повар. Оригинален этот невысокий толстячок Повар, не правда ли? Ну и так далее, мнений о работе Художника было предостаточно и понятно, что все разные, перечислять их - нет никакой надобности. Скажу лишь, что никто не увидел в рисунке, что это просто семечко, самое обыкновенное маленькое подсолнечное чёрное семечко, пусть и раскрашенное в голубой цвет. Все искали какой-то другой смысл. Только потом уже, когда Художник познакомил всех со своим малым детищем, он приступил к изображению большого семени. Ведь на полотне ещё осталось достаточно свободного места.
Эта работа давалась ему с трудом, с немалыми муками. Он несколько раз прекращал всю работу, бросал кисть и отодвигал в сторону коробку с красками, комкал полотно, отходил в злобе от своего "памятника", отходил непременно ругаясь. Очень волновался и переживал, что у него ничего не получается, что работа его совсем не клеится. Потом возвращался к работе, распрямлял, разглаживал полотно, смотрел на него долго-долго и опять - всё бросал. Отдыхал, забывал о своей работе, конечно, был бит забойщиками на "Бойне", - не один день он создавал свою вторую, более трудную, вещь.
И всё-таки, наконец, вся картина с большим и малым была создана - завершена, закончена. Он так и назвал её: "Малое и Большое". А вот показал он свою работу только Священнику, и перед показом очень волновался, заметно переживал, переминался с ноги на ногу, потел, беспрестанно поправлял свою серую запачканную пижаму, как бы отряхивая её от пыли и высохших красок. Наконец решился и подошёл к представителю людей высокого сознания и духа и огромной моральной ответственности перед Господом за судьбы грешных, ходящих и уже не ходящих по этой бессмертной во многих человеческих поколениях земле и молитвенно произнёс:
- Посмотрите, святой отец, на творение жалкого отрока, вздыхателя по искусству и мученика по жизни, подзащитного вашего в этом бренном мире. Оцените с высоты своего духовного сана, насколько правдиво я показал или исказил...
- Всё это напрасно, сын мой. Зачем ты так говоришь? Говори проще. Всегда говори проще. И будет тебе самому понятней, да и другим. А главное: ведь гораздо приятнее слышать простую речь, нежели... Зачем ты так?.. - ответил Священник, выражая отеческую мудрость на своём лице.
... Посмотрев картину, и внимательно - долго-долго, и пристально в глаза Художнику, как бы пронизывая его насквозь, заглядывая в глубины его художественного образа, найденного не в картине, а во взгляде художнического глаза, а значит, заглядывая и в мозг и в душу Художника, Священник сказал:
- Бедный и великий сын! Ты первый, в ком я здесь увидел человека. (При слове "великий", Художник вздрогнул и испугался). Твоя необычная картина мне совершенно непонятна, может быть так же, как и твои слова, произнесённые тобою только что... Я вижу только семечки. Ничего больше. Но я понял что-то другое, более важное. Важное, в первую очередь, для тебя самого. Ведь я, сын мой, понял твою душу. Я её увидел. И твоя душа для меня видна так же, как виден степной ветер, гнущий и раскачивающий в разные стороны беззащитные кустарники и соломенные заборы деревенских селений в степи. Кто-то, может быть, думает, что ветер невозможно видеть... Физик и Математик наверняка так считают и они, конечно же, не увидят ветер, но мы-то - увидим!.. Твоя душа чиста и прозрачна, она светла как у новорожденного младенца, который в тебе - в твоей душе. Он, скажу тебе, не совсем младенец - он великий труженик. Пусть мои слова для тебя не кажутся такими напыщенными... Вот, я уже заговорил почти, как ты...Но я вижу у твоего младенца большие и сильные крылья, хоть и не раскрывшиеся, сложенные одно в другое, но главное-то: непременно беспокойные, взволнованные и ждущие своего часа, - могучие крылья. Стоит им раскрыться - и они поднимут твоего младенца - тебя! Ты взлетишь высоко-высоко, под самое солнце, образно говоря, и потянешь, унесёшь за собой на тронутом от взмаха твоих крыльев потоке воздуха всю эту свору нечестивую, всю эту свору безжалостную и грязную - эту трижды проклятую безбожную моргиновщину, и бросишь её в пропасть. В этом проявится твой великий труд, посредством понятно, твоей творческой деятельности... Но ты, сын мой, и мученик! Тебе очень-очень тяжело и крайне страшно, да, наверное, и опасно, начинать распрямлять свои крылья. Страшно от того, что существуют известные причины, окружающие тебя и меня, каждого из нас, из присутствующих в этом замкнутом мире. Мне не ведомо когда эти преграды падут, рухнут. Но они рухнут! Верь и надейся: придёт час, твой час, и я помогу тебе - я укажу тебе твою звезду... Ты слышишь? Ты понимаешь меня, сын мой?
- О да, великий отец! - сказал Художник, и, поклонившись в пояс, отошёл в сторону.
Эту необычную картину наблюдали многие. И все, в том числе, конечно же, и ОН, были потрясены. Дух какого-то священного присутствия парил над их головами во время разговора Священника с Художником. И ещё потом долго-долго в течение оставшегося дня этот дух летал над самым потолком отделения - высоко-высоко, и он всеми ощущался, и ясно было, что не было для этого духа никаких препятствий вырваться отсюда, из этого заточения для лиц неверующих.
После этого, уже глубокой ночью, когда местами был слышен храп, в своей бессоннице ОН услышал какой-то посторонний шорох, потом шёпот. ОН прислушался, приподнялся на койке. Не было видно ни зги, но совсем рядом, где-то слева, нет, где-то справа, через храп и посапывания окружающих соседей, ОН услышал испуганный робкий голосок: "... такого здесь ещё не было... с самого начала, после всех больших переделок давних лет..." И другой голос: "что-то будет, ой, назревает... как бы ни упустить случая, вовремя предупредить беду". Этот другой голос, более взволнованный, принадлежал, видимо, кому-то из "консерваторов", раз он так пугался перемен и хотел предупредить назревающую беду, ведь "консерваторы", как известно, ничего не хотят менять. А после минутной паузы ОН услышал и третий голос: "... а может это к лучшему?" Этот третий, произнёсший свои слова или надежду так робко, и так неуверенно даже для самого себя, что, видимо, сам испугался своих собственных, доселе небывалых слов, смелых и неосторожных. Он тут же спохватился и попытался исправить сказанное второпях: "... нет-нет, что это я! как же можно? и так всё идёт в нашей жизни как нельзя лучше..." Да, это разговор типичных консерваторов.
Но что другие думают? Например, "битые"? Трудно судить. За них ведь думает сам Моргин. Ему виднее, он сам может всё решить: кому - как думать, кому - о чём думать, а кому - вообще, стоит ли думать. Подобные мысли ОН не раз слышал от самих же "битых". Они, эти мысли, навязаны на них, подобно липкой паутине, как своего рода ответственность за генеральный порядок в отделении, выполняемая ими с большим энтузиазмом и с частыми возгласами "ура". Прошлый раз, например, то же самое, или что-то подобное, говорил бедный Слесарь, один из "битых".
... Мой любезный читатель, давай же, наконец, закончим наш затянувшийся разговор о семечках, о двух несчастных семечках: наш разговор о маленьком и большом. Когда Художник закончил свою работу "Малое и Большое", и пошёл предъявлять своё мастерство Священнику, он сразу же забыл про свой исходный материал. Этим воспользовался вечно голодный Слесарь - он тут же присвоил семечки, положил их на свою рабочую ладонь, ну конечно - бывшую рабочую, уже давно не знавшую трудовых мозолей, разглядел семечки внимательно, как бы мысленно взвешивая и оценивая их по достоинству, а затем в первую очередь он съел большое семя... Это совсем не подходит к тому, что Моргин уже имеет план наказания "избранных" и что он пока только оттягивает свой план "на потом", разыгрывает свой и без того ненасытный "аппетит". Несоответствие получилось с этим Слесарем (это к разговору о большом и малом, когда в первую очередь идёт всё малое, затем большое - помните?)
ЭПИЗОД ЧЕТВЁРТЫЙ.
СВЯЩЕННИК
Мой слушатель, я продолжу свой рассказ. Теперь я расскажу о Священнике. О, это, - как о нём говорят "битые": "истинный защитник наших прав, наших лишённых прав". Хотя, надо добавить, что он и сам лишён тех же прав. Он помогает им во всём. Особенно, и главное - словом, не столько религиозным, сколько простым человеческим, добрым.
"... А я иногда спрашиваю себя, есть ли существенная разница между добром и Богом, не одно и то же ли означают эти воистину простые и великие слова: Бог и добро? И я прихожу к выводу (зная, что Бог - это просто отвлечённость, пусть и великолепная, необходимая и указующая к праведности отвлечённость, а добро можно творить руками, своими собственными руками или даже словами, и причём, без божественного на то указания или руководящего напутственного слова со стороны служителя веры)... так вот, я прихожу к выводу, что Бог и добро это, не всегда, одно и то же. Хотя, понятно, эти великие слова ни в коем случае не исключают друг друга..." - это одна из многочисленных мыслей Священника, выхваченная моим героем из речи, произнесённой Священником на "Эстраде". "Эстрада" - это возвышенное место возле "Секретной двери", где проходят выступления и произносятся речи Моргина. А речи его - это его доклады о состоянии дел в психиатрии, о внутреннем распорядке и самодисциплине больных, о выявлении врагов порядка и их гневное заклеймение, доклады обо всё возрастающей ответственности за потерю бдительности в выявлении этих врагов, ну и другие, во многом схожие меж собой доклады. Ещё зачитываются все постановления о принятии каких-либо мер для ухудшения, и без того уже плачевного, положения пациентов. Однако это понимают далеко не все. И эти непонимающе, неудержимо и с восторгом, каждое слово Моргина покрывают бурными и продолжительными аплодисментами. Когда речь заходит о правах, то в дело с "высокой трибуны" пускаются такие слова: "... нами достойно и в срок выполнено блестящее решение о внедрении многочисленных изменений нашей с вами территориальной цельности, направленное на бо́льшую сплочённость и коллективизацию личного состава на пути достижения дальнейшего всеобщего благополучия". Уважаемый читатель, здесь для сравнения сразу хочется вспомнить великую поэму о незабвенном чиновнике Павле Ивановиче Чичикове, посетившем одного помещика, у которого в книгохранилище среди книг всё по философии героем Гоголя было обнаружено нечто под названием: "Предуготовительное вступление к теории мышления в их общности, совокупности, сущности и во применении к уразумению органических начал обоюдного раздвоенья общественной производительности". Разве можно здесь что-то понять?.. В этой "предуготовительной" философии и речах Моргина есть ли вообще какой-либо смысл?.. Но такие слова достопочтенного доктора Моргина, и им подобные, весьма успокаивают и обнадёживают публику. Хотя, вряд ли публика что-то понимает. Возможно, и сам Моргин не до конца понимает смысл своих докладов. Лишь бы что-то сказать, а публика пусть хлопает. Но, так или иначе, всё это идёт из многочисленных выступлений и речей оратора Моргина с "Эстрады".
На счёт "Эстрады" хочется добавить, что даже моргиновские "опричники" не могут, не имеют права взойти на неё, не говоря уже о простых "битых". Более того, "Эстрада" обнесена колючей проволокой в два ряда, и вход на неё, так же как и выход, может быть осуществлён только с разрешения Моргина. Лишь Священник имеет "божью милость" (так сказать: милость бога под именем Моргин) попасть на "Эстраду", причём в присутствии самого Моргина, и обязательно на незначительное время. К тому же, что совершенно бесправно, речь Священника предварительно подвергается своего рода цензуре, и даже - жесточайшей "ножничной" цензуре, - натуральной чистке от всех "непристойных" излишеств (цензором выступает, разумеется, Моргин) и понятно, что речь эта урезается в объёме до того, что Священник говорит с "Эстрады" совсем-совсем мало-коротко. Но, друзья, нужно отдать должное Священнику. Даже в таком затираненном положении он иногда находит силы и смелость сказать отдельные слова в обход запрета строгого цензора, сказать какое-то своё колкое или острое слово в адрес режима. В остальном же, грамотному слушателю приходится довольствоваться тем, как пытаться наблюдать себя в поиске смысла прочитанной Священником какой-нибудь фразы, потому что говорит он, как правило, очень запутанно. И понятно, что смысл этот заложен только между строк текста в речи Священника. Это - на "Эстраде".
Но Священник беседует с больными и возле "Эстрады", или в других отдалённых от неё местах - благо Большой Коридор это позволяет. И беседы эти происходят уже без Моргина, как бы он того ни желал - ведь за всем не углядишь. В этих случаях Священник говорит ещё более вдохновенно и открыто. Но, к несчастью, его мало кто понимает. Откровенно говоря, хоть он Священник, но многие считают, что он не тот, за кого себя выдаёт, а самый обыкновенный, как и все, сумасшедший, возомнивший себя за пророка в духовном обличии. Может быть это и так, спорить не стану, но всё-таки я склонен думать, что это совсем не так... И ОН ему верит. Священник один пытается как-то всех объединить, сплотить - хотя бы пока в форме сбора, в форме собрания, слушающего его речь. И это уже коллектив, состоящий пусть и из разрозненных лиц; но может быть, некоторые объединятся под знаменем Веры, которое поднимает Священник? А может кто-то ещё из местных лиц хотел бы повести за собой массу протестующих, толпу? Кто знает... Но только он один из всех, Священник, имеет выход на "Эстраду".
С добрым, защитным своим словом Священник стучится в сердца пациентов только в выходные дни: воскресные и праздники. Совершенно понятно, что такие дни для больных, в их-то безнадёжном положении (я ещё раз повторяю, что эту безнадёжность очень многие понимают совсем по-другому, не как безнадёжность, а как необходимость, причём необходимость эта радостная и единственная, вот) - долгожданная радость, и совсем не частая. Не надо думать, что те, принимающие очевидную безнадёжность за необходимость, будут настоящую радость воспринимать за большую неприятность, и по этому поводу будут скорбеть, нет, совсем нет. Настоящая радость для них также нисколько не чужда и тем более не перевёрнута в противоположный смысл, они ей так же рады, как рады и безнадёжности. Вот такой парадокс.
В эти не частые выходные дни отдельным больным хочется говорить искреннее спасибо их заступнику. Он верит в них. Он живёт ими. Он слышит их. И он, что самое важное, любит их, и направляет на путь истинный, на путь Божий. Он - Священник. Кстати, Моргин его почему-то называет духо́вником. Так и говорит: "Вы не Священник, а духо́вник. Запомните это раз и навсегда". Почему так - непонятно. Но мы-то знаем, что он - Священник, и знаем, что он - "избранный".
Конечно, Моргин его не трогает. Бесспорно одно: есть на то указание сверху. Но, думается мне, что и там - наверху, скоро доберутся до Церкви, и разнесут её в пух и прах, антихристы окаянные, разнесут Церковь вместе со всем её "молитвенным скарбом", а следом, как само собой разумеющееся, полетит в преисподнюю и наш Священник. Моргин знает это, и наверняка уже считает дни. Видимо, все вместе - и полковники, и плевуны, и Священник - жертвы предстоящего большого террора, который поглотит и потопит этих "избранных" в один день и в один час. Пока же остаётся ждать и надеяться на то, что судьба проскочит по своей вечной спирали лишний временной круг, не задев смертельно острыми лезвиями го́ловы несчастных обреченных, ждущих и молящихся неминуемому приближению своей окончательной и бесповоротной страшной участи. Но нет, надежды рухнут. Когда-то это должно случиться. Ведь недаром же над головой проносится как заклятие: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Да, им не миновать... И все знают это.
Знают это и плевуны. Ведь не зря они изо дня в день всё ходят и ходят взад-вперед, плюют на "секретную дверь", как бы, выискивая лазейку, спасущую их, наивные. Но может быть, они когда-нибудь плюнут в Моргина, прямо в лицо, а?.. ведь терять им нечего, они итак уже всё потеряли, что имели или не имели... Но, наверное, Моргин их опередит - он может не только карать, но и предвидеть.
Знают приближение кары и полковники. Они всё шумят, ругаются. Устраивают с "битыми" неоправданные потасовки. Кричат какие-то непонятные иностранные слова: афгани, афгани... акбар...
И тем более, знает приближение террора Священник. Он-то, лучше всех это знает. И он более всех смирён. Но не духовно. Потому что, внутри у него происходит ломка, борьба - самая настоящая битва: одни идеи ломают другие, догма сменяет догму. Но главное - идёт битва с Моргиным, с его страшным заведением, поглотившим Священника, который даже в таком бесправном положении нашёл здесь единственно правильный путь, свой путь - тяжкий, трудный, извилистый путь - дорогу к сердцам больных. И эту дорогу, эту священную дорогу необходимо усыпать благими намерениями, чтобы ему самому хоть как-то искупить свою мнимую вину перед государственным аппаратом, столь безжалостно растоптавшем Священноначалие. Искупить эту вину может и не сто́ит, коли, нет никакой вины, а если в чём-то и есть, то только, наверное, не перед властью, а перед Богом и перед простым Человеком? И вот проблему-то эту и решает Священник, решает в ломке, в постоянной борьбе с самим собой и с окружающими. Но борьба эта, конечно же, никакая не классовая, а внутренняя. Он бьётся с общим неверием в его благие намерения, с общей скрытностью, отчуждённостью, трусостью, наконец. Да и со всем прочим - бьётся, - ведь, сколько здесь в людях недостатков разных, сколько пороков они имеют в себе, сколь души их заблудшие, и скитаются одинокими по просторам, по бескрайним просторам этого ограниченного пространством психиатрического заведения. И хотя путь Священника во многом ограничен, он их ищет. И - находит, соединяет, сдруживает через себя друг с другом, но они тут же, как бы распадаются, безжалостно расталкивая друг друга. Потом Священник "светит им своим ночником", для того чтобы они вновь соединились на миг. И они протягивают ему свои трясущиеся руки и плачут. И все в слезах, раздавленные и убитые горем несостояния, обнимаются все кру́гом, улыбаются друг другу, словно все братья, все члены большой дружной семьи, где каждый с проснувшимся сознанием, все они - "избранные", "битые", и даже "консерваторы"... Но всё это иллюзии. Нет ничего этого на самом деле и в помине. А натурально - идёт борьба, и уже открыто стоит этот вопрос. Противники знают и видят друг друга в лицо. "Битые пессимисты" сказали: "Мы, "битые пессимисты", объявляем вам войну! Вам - "битым оптимистам" и "консерваторам"! Пусть и грех это - начинать первыми, но так надо. Нашим знаменем и подлинной верой должен стать ни кто иной, как наш смиренный Священник. Он поднимает нас на борьбу, на борьбу с диктатом, и он поднимет нас, потому что именно Священник и есть наш истинный психиатр, наш исцелитель! Только с верой можно добиться какого-нибудь успеха! Возьмёмся за руки, друзья, и разнесём Безоконную Стену, мешающую нам видеть чистый свет солнца и голубой свет далёкой звезды! " Вот так сказали "битые пессимисты".
ОН познакомился со Священником, назвав себя несостоявшимся писателем. Улыбаясь, Священник протянул ему свою руку. Рука его была тёплой, и казалось, что испускала доброту и верность.
Священник поведал ему свою историю.
Был, в юности комсомольцем, что ни есть - всегда впереди, в первых рядах. Занимал не малые посты. Был ответственным работником горкома, затем 2-ым секретарём обкома комсомола. Вёл в идейной борьбе активную позицию: работал в области идеологии и пропаганды. Отличался незаурядными способностями в проработке отстающего, несознательного и неактивного молодёжного состава организации. Собрания, субботники... Приобщение ко всему полезному, общественному, добровольному, безвозмездному... И всё это - идейно, идейно, идейно!.. Выдал всё это ему как послужную характеристику.
А потом понял, что всё это пустое. Пришёл к 1-ому. Спокойно достал свой членский билет и положил его на стол вожака, который был крайне удивлён, - положил билет как бы ни с того ни с сего, ничего не объясняя, и понятно что, не говоря лишних слов, - вышел. 1-ый несколько раз вызывал его лично, но бывший активный комсомолец не вернулся. С точки зрения аппарата он, конечно, не "не вернулся", а - не явился на вызов для проработки. 1-ый сказал про него, что он сделал неправильный политический шаг.
Бросил всё: своё увлечение милицией, когда ещё был внештатником и участником многих компаний "народной дружины", бросил соответствующий органам любимый журнальчик, - всё это он бросил, бросил... ради коридоров Духовной Семинарии и Академии. Уехал в столицу, выдержал гигантский по тем временам, в 90 человек, конкурс, и поступил-таки... И началась его новая жизнь с истинной, по его словам, пользой для самого маленького человека, для самого униженного и бесправного, и с единственно приемлемой Верой. "Необходимо и только правильно верить в Бога, а значит, в конечном счете, верить в самого Человека, в людей, в огромное общество людей всех вероисповеданий. В общество богообразных собратьев, населяющих эту грешную землю сто́ит лишь верить - божественно, искренне, с руководящею подсказкою Церкви и разумеющейся поддержкой напутственного слова от имени Спасителя нашего всепрощающего, но никогда - верить в идею, ибо идея и Бог есть не одно и то же. Идея и Бог никоим образом не совместимы. Бог - есть человек, а идея - фикция..." Так говаривал опальный Священник. Пусть и своеобразно и отличительно от других. И не берусь судить - может в чём-то и неправильно, многие могут поспорить, пусть, и даже многие служители церкви, возможно, назовут его слова неприемлемыми с точки зрения церковного канона, что ж - не мне знать этого, но он, этот Священник, в глазах пациентов среди этих толстых стен "жёлтого заведения" тысячу раз прав. Прав в том, что надо верить в человека, а не в идею. А где бы он ни находился, этот человек, каких бы он ни был цветов, мастей, сословий, какого бы классового признака он ни был или вероисповедания, он всегда в первую очередь и сначала - человек! и лишь потом может быть идеей, при определённой на то ущербности того или иного государства. И если бы, предположить, не было бы на земле никогда никакой идеи - все люди были бы меж собой равны. Во всех уголках планеты, где ступает нога человека, было бы полноправие. А, в общем - было бы на земле человеческое братство, чего совершенно искренне хотят некоторые наши творцы от культуры светской и эстетической, но вперёд, почему-то, опять же, ставящие идею. А раз идея и так впереди, чего они и хотят, то будет продолжаться во имя этой идеи бесправие, угнетение одних другими, террор и всё подобное, и прочее, низменное давление одних другими. И всё это до тех пор, пока человек не сбросит с себя завесу идейности...
Послушай, мой друг, а может быть, и на саму идею надо замахнуться, а? - чем чёрт не шутит. Сбросить её в преисподнюю к дьяволу, будь он добр там к нам и благодарен за это, небось, примет он у себя на дне низвергнутую к нему идею, сделает он своё недоброе дело с этой, так надоевшей, идеей, отменит или запретит что ли её как-нибудь?.. Нам бы только с Божьей помощью столкнуть её, идею, и тогда уж человечество обязательно заключит своё безыдейное братство... Но нет, не поймут нас идеологи различных направлений во всех заострённых углах земли: как же так, мол, без идеи? разве ж это возможно?.. ведь получится полная бессмыслица, скажут они. Не поймут!.. А некоторые, что совершенно напрасно, осудят нас за это, как будто это преступление какое - замахнуться на идею. Ведь, в конце концов, идея, на самом-то деле, - просто фикция, это ж ясно всякому.
Давайте будем биться бедными головами о стену, хотя бы, этого заведения, где уж нам до идеи, потому что мы всё равно не сможем её одолеть - она очень крепка и ещё более верна, (конечно, не стена, а - идея.) Но даже если и начнём с ней бороться, то сами того не желая и сначала не подозревая, мы создадим свою маленькую идейку об отмене большой идеи или просто напросто создадим какую-то отвлечённую ветвь, свою ветвь на, и без того уже пышном дереве идеи, а другими словами: дополним идею. Нет! Не это!..
Только биться головой о стену и прорываться на свободный простор от пут ужасного паука, местного бога под именем Моргин, который тоже имеет свою, причём бесспорно великую, идею!.. Но биться головой - это всё ж - бессмысленно... Надо делать что-то другое. Может быть то, к чему призывал нас граф Монте-Кристо: ждать, верить и надеяться?
Вот так думают некоторые пациенты этого учреждения.
Да: Ждать, Верить и Надеяться! Наш Священник этого и хочет, и понятно, что к бунту не призывает, ведь его кредо - это смирение и вера. И конечно, он всех успокаивает, и каждый вечер перед сном негромко, но во всеуслышание как бы объявляет:
- Дети мои, помолимся... Да снизойдёт милость Божья на наши плечи...
Конечно же, для него Моргин не Бог. Ведь было бы просто смешно и много печально, если бы Священник так считал. И он бы не был тогда Священником, и совершенно не отличался бы от каждого из больных. Слава Богу - он Священник! И Бог для него в са́мом, само собою разумеющемся, божественном смысле, в высшем смысле что ли, и естественно, считается незаменимым каким-то там... божком Морганишкой - фетишем.
Но когда ОН ложится спать - "валится" на свой жёсткий "памятник", ОН часто слышит разговоры своих соседей слева - "битых пессимистов". Они говорят о том, что кто же для Священника впереди, то есть стои́т превыше - Моргин или Бог? И они, бедные, не знают ответа. Хотя, конечно, не все. Но один думает, что "Моргин по должности, очевидно, старше Бога", и это совершенно удивляет, потому что думает так, ни кто иной, как студент-Литератор. Другой думает, что "Моргин, конечно же, превыше какого-то там Бога, потому что никакого Бога в природе не существует", - так мыслит многоуважаемый Музыкант, тоже из "пессимистов", кстати - "битый-перебитый". Другой утверждает, что "Моргин и Бог - они в одном лице". Но как понять это - ОН затрудняется: то ли Моргин и Бог - есть один и тот же человек, то ли Моргин и Бог - один и тот же Бог, единственный, то ли - ещё как-нибудь?.. Трудно во всём этом разобраться без подсказки Священника, который непременно подсказал бы ему и, думаю, указал бы на неправильность этого тождества. А видит их в одном лице так это вечно опьянённый (в хорошем смысле) душою (да и не только душою и не всегда в хорошем смысле) Поэт. "Думать, что они в одном лице - это совершенно бездумно, и тем более, непоэтично так думать, в особенности для Поэта. Наверное, пить ему надо много меньше прежнего, или лучше бросить совсем, для ясности сознания, а то говорит всегда, не задумываясь о чём", - обвиняет поэта Музыкант, считая себя самым правым из всех. Где они только берут все эти допинги, снотворные, наркотики, вино?.. Неужто Сам им подбрасывает... скажем, для затуманивания их мозгов и сознания?.. И Наркоман-то, тоже, вместо того, чтобы что-то сказать, всё молчит и молчит, смотрит себе всё время в одну и ту же точку, словно просверливая это место, и улыбается печальной улыбкой загадочно и отвлечённо, когда разговор касается остросоциальных тем и общего жизнеустройства в этих стенах. А так, когда всё спокойно и присутствует беззаботная бесшумная идиллия (да позволено будет так выразиться и подсказать читателю, что речь здесь идёт о быте, или даже о самом бытие), Наркоман вообще отходит, так сказать: находится в тумане реликтовых грёз. И только Художник последнее время всё чаще и чаще, и каждый раз настойчивее, а главное, все увереннее и увереннее повторяет всем и везде: "Моргин и Бог?.. Нет! Они - несравнимы..." И злой блеск сверкает в его неистовых глазах, горящих неугасимым то ярким, то тёмным пламенем.
ЭПИЗОД ПЯТЫЙ.
"БИТЫЕ ОПТИМИСТЫ И БИТЫЕ ПЕССИМИСТЫ"
Мой слушатель и верный друг!
Теперь, я думаю, ты остался в немногочисленных рядах, и потому - стал для меня дороже, ближе.
Давай поговорим с тобой о "битых".
Мы уже знаем, кто такие "консерваторы", хотя ещё мало знакомы с ними лично. Но знакомство с ними ждёт нас впереди, хотя, скажу честно, лучше их и не знать совсем. С "избранными" мы знакомы за исключением "консерваторов", которые тоже считаются "избранными".
Но пока... давайте знакомиться с "битыми".
... "Битые"... - они все. Они - основная масса сего заключённого люда, содержащегося здесь по доброй воле или не по воле. Но все они, так или иначе (но, правда, лишь подсознанно), хотят вырваться из чёртова круга, уготованного им статьёй закона об их полной изоляции от общества, как элемента вредного и больного.
Основная масса их действительно больна, причём кто-то и безнадёжно. Многие из них обречены на неизлечимость. Но далеко-далеко не всех, столь необходимо, как это делает Моргин, здесь держать и тем более, бить. Ведь это же, в конце концов, противозаконно и жестоко. Да и, наверное - бессмысленно. Но что делать, если все разумные законы здесь давно попраны и попираются до сих пор с рьяным усердием для того, чтобы вообще всякую справедливость свести к нулю. И людей бьют, бьют по программе Моргина - таков закон, - что он и повторяет на своих блестящих лекциях непрестанно, бьют, оказывается, для их же пользы, чтобы сделать их не просто "битыми", а "битыми оптимистами". Вот ведь как. Бьют не ради того, чтобы бить, а ради блага! Чтобы они всё окружающее воспринимали с лёгкостью и радостью, без возражений и сомнений, чтобы меньше думали и больше делали, и чтобы шли на плаху, на "Бойню", с чувством предстоящего необходимого очищения от заразы-сумасшествия, под коей подразумевается "несчастье людей мыслить и думать самостоятельно, несчастье, приводящее этих людей к преступным действиям". Вот от этого несчастья и лечит их Моргин. Вот какой неподдельный оптимизм внушается человеку, на самом-то деле, явно искажённый... Моргин освобождает людей от этого несчастья, очищает их головы от самостоятельной мысли. Я умышленно не говорю "мышления", ибо сначала рождается мысль, а потом уже происходит процесс мышления. А где же быть мышлению, если сама мысль давится. Давится подобно тому, как давится таракан под сапогами. И давится-то с сознанием полной правоты в содеянном, ведь... сапоги начищены, блестят, они принадлежат славному человеку... а таракан так жалок - он просто насекомое, и к тому же вредное насекомое для обладателя сапог. Совершенно точное сравнение, поверьте... И вот, освобождая людей от мысли, Моргин тем самым делает их истинно свободными людьми, лишёнными каких бы то ни было преступных замыслов и им подобных пороков.
Я уже говорил, что они воспринимают всё это за должное, за само собою необходимое и разумеющееся, за явное и несомненное их законное право, в конце концов; - хотя они потом и страдают от избиений несколько дней, отлёживаясь на своих "койках-памятниках", до тех пор, пока не поднимутся и не встанут вновь в цикл "избиенного круга". И психиатр Моргин прав - он сделал из них настоящих "оптимистов". Они всегда рады ему и рады самим себе за эту радость настолько, что не может быть никаких сомнений в том, что они действительно беспредельно счастливы, счастливее и во всём обеспеченнее других, тех, кто не разделяет их убеждений в ежедневных радостях отдыха и свободы. И радость эта для "оптимистов" ежедневна - вне всякого сомнения! Они опрятны, всегда подтянуты, во время осмотров Моргиным большей частью улыбаются, выражая тем самым своё согласие с существующими и единственно правильными порядками, хотя их улыбки и не всегда близки душе Моргина, т. е. не всегда нравятся ему - ведь он-то свой народ, можно сказать, ненавидит. Но что поделаешь, господин бог - товарищ Моргин? - ведь они ж - "оптимисты". И ты сам воспитал их такими, такими послушными и радостными, беспредельно тебе преданными и откровенно счастливыми, и естественно, что им будет свойственно по большей части улыбаться, нежели печалиться и горевать. А даже в тех случаях, когда человеку всего-то и остаётся, что плакать, даже тогда они улыбаются, как будто, прирожденны к этому веселью с самого своего появления в этой жизни. В генах, что ли у них это "сидит"?
"Оптимисты" от души благодарны Моргину за счастье, которое он им дал. Но есть ли у них души-то?.. Всё-таки есть, как же не быть? и в этом можно не сомневаться, ведь они люди, самые настоящие и в большей своей части самые обыкновенные люди, хотя и обманутые извергом. Но эти души у них искалечены. Потому они, бесспорно, больны. И самое печальное, и, наверное, самое страшное - это то, что Моргин не только надругался над этими душами, но и перевернул самосознание этих людей, сделав их действительно больными и бедными. Он всё направил в угодное для себя русло, для своих целей.
Не справился он лишь с единицами, тем самым прозвав их "пессимистами". Но так же как и "оптимистов", этих "пессимистов" он не лишил благостного качества быть "битыми", - видимо с тем, чтобы всё ж таки, возможно, когда-то и сделать из непослушных "пессимистов" вполне послушных "оптимистов". Это тоже в интересах его всё-приумножающейся власти. А пока ему остаётся довольствоваться лишь тем, что есть, но и это - очень много. Ведь "оптимистов" всё-таки - большинство. И они, несчастные, всеми руками - за!.. за!.. за всё моргиновское.
Конечно, если живёшь долгие годы, целые десятилетия под властным напором и жестоким контролем одних и тех же мыслей и идей, стандартных, броских и весьма красноречивых лозунгов, в присутствии абсолютно однотипных выступлений, речей и лекций, где всегда тон и направление одни и те же, что очень тонко, точно и великолепно выполняет блестящий Моргин, то не заметишь, да и не сможешь устоять на том пути, который позволил бы тебе заметить тех перемещений, коренных перемещений в твоём сознании и в сознании окружающих, не будь которых была бы ясна неправильность, порочность, обман происходящего вокруг тебя крикливого движения о "благополучии, об избавлении от душевного недуга" путём приобретения мнимой свободы в процессе "лечения, единственно правильного и мудрого", проводившегося под постоянным "вниманием и заботой лучшего в целом мире врача".
Люди с "перемещённым" сознанием, ставшие "битыми оптимистами", бесконечно верят в Моргина. Он - с ними, он - их защита, и он - их бог!
Иногда на них наступает, так сказать, туман - туман, приносящий помутнение в их сознание. Это происходит от "лекций" Священника. Вот тогда им становится плохо. На самом деле это не то, что они хотели бы про себя услышать из уст Священника. Им плохо от того, что они на миг открывают свои слипшиеся глаза, всего лишь на миг. Но этот миг становится долгим и мрачным, и они отталкивают его от себя, словно грязный комок или просто грязь, замазавшую им глаза. А на самом-то деле всё наоборот: не та грязь, что есть кажущейся, а та, что действительна, ибо не обязательно кажущемуся быть действительным. Но Священник скован в своих действиях, ведь он только их жалеет, принося, впрочем, тем самым им боль.
Священник никоим образом не призывает их к борьбе. И называя все вещи своими именами, он больше говорит о смирении. Но даже и так, - ведь главное: он открывает им глаза, а это уже очень-очень много. Пусть и разговаривает он с ними не так часто, как Моргин, но разговоры его, думаю, всё-таки оставляют какой-то след. След, хотя и не существенный, потому что как только Священник от них отходит, сказав действительно мало, они тут же быстро остывают, не успев толком "разогреться" от печали Священника, "возвращаются восвояси" - никак не хотят оставаться с этой печалью - ведь они прирождённые оптимисты, оптимизм им нужен как воздух, без которого они задыхаются. Им просто нужно и необходимо всё сущее (и даже не сущее), что связано с понятием моргиновского оптимизма. Они, можно сказать, готовы горы свернуть в своём энтузиазме ради Моргина и его идей. К тому же их так много, их - большинство.
Да, их много: около сотни человек. И все они - "битые". Но не все "битые" - оптимисты. Ведь в любом обществе, - даже в самом свободном и демократическом, где много оптимистов, - всегда найдутся пессимисты. В любом обществе есть изгои этого общества. И как бы кто ни пытался их отчислить от себя, отодвинуть и отставить в сторону, ничего не выйдет, потому, что изгои действительно всегда находятся рядом, среди членов общества, внутри его. Они - как зараза, и от них никуда не уйдёшь, не спрячешься, да и их никуда не спрячешь, никакая изоляция не поможет - всех всё равно не упрячешь и не найдёшь, ведь есть же просто по природе своей тайные люди. Эта группа изгоев существует, она есть. Так и здесь - есть свои изгои. Хотя и немногочисленные, но есть. Как их называть, это без разницы. Пусть даже: инакомыслящими. И так назвать, между прочим, будет, наверное, и правильнее. Все Моргина обожествляют, а они нет. Он для них - просто Моргин - великий и жестокий. Для кого-то из них - в большей степени, для кого-то - в меньшей степени. И среди этих инакомыслящих нет полного поклонения в его дутый оптимизм. И это большой прогресс. И можно смело сказать, что это тоже своего рода борьба - наряду с его величием, считать и отчётливо видеть его жестокость. Ведь "оптимисты" не дошли до этого, он для них великий, жестоким они его не считают. Но почему они не видят жестокость? "Прошли" они, что ли это понятие, и оно у них атрофировалось? Или просто напросто из их бедных голов "моргиновский аппарат" выдолбил всё то, что может косвенно напоминать о жестокости, они не знают или забыли это чувство? Но кажется мне, что они готовы хоть кого: хоть брата, друга, всякого ближнего своего - предать, унизить, оскорбить, и всё что угодно совершить по отношению к человеку плохо, и никогда, наверное, не поймут, что сделают ему больно. Может, потому и не видят жестокости Моргина? Хотя всё это взаимосвязано - обе стороны попирают всяческие сомнения относительно существования гуманности, для них существует только жестокость, подменяющая ту самую гуманность. А вот "пессимисты" видят и жестокость со стороны Моргина, и различие между жестокостью и гуманностью, на то они и пессимисты, с обострённым чувством восприятия окружающего их "бардака". И даже если они и боятся Моргина, что впрочем, нисколько не удивляет, они молодцы, - ведь всё это у них борьба, пусть хоть и какая-то там борьба (как скажет какой-нибудь скептик и махнёт рукой на эту борьбу), пусть пока и внутренняя, скрытая от всех, да и от себя, но - борьба. Пока?.. Что такое? Какое ещё "пока"?.. Но тише, тише... лишь бы не оказалось поблизости доносчиков, ведь ненароком "настучит" кто-нибудь подлый и трусливый Моргину, и всё будет единым махом кончено, закроются все три окна навеки веков, ведь доброжелатели всегда поблизости имеются. Там где трусость довлеет над человеком, как зловещая туча, постоянно извергающая из себя и, бросая на человека и гром и молнии, там всегда найдётся лазейка для доноса, с тем, чтобы прикрыть от позора и разоблачения те места, которые указывают о пакостном сомнении трусливого человека...
Продолжим знакомство с "битыми".
"Битые пессимисты". Их пятеро: Музыкант, Поэт, Наркоман, Художник и студент-Литератор. Всего пятеро. Пятеро непокорных - не вписывающихся в общий стандарт и не закабалённых в чуждые для них веру и идею.
"Пессимисты" против Моргина, это не вызывает ни у кого никаких сомнений. Они против его лечения, против избиений, против его самого - вообще: против всего моргиновского учения, если можно так сказать без кавычек про слово учение. Кто-то из них в большей степени, кто-то в меньшей - но всяко каждый против. А можно добавить: кто-то из них уверен в том, что он против, а кто-то и сомневается в том же, но даже у самого крайнего сомневающегося полностью подорван авторитет диктатора.
ОН подумал, что надо поговорить со Священником... "Как Священник отнесётся к мысли о создании... ну, скажем, подпольного центра по организации борьбы с Моргиным и его системой? Наставником этого центра будет бесспорно Священник, выберем его. Но сначала необходимо поднять "пессимистов". Но даже если Священник будет против мысли о создании такого центра, он никого из нас не выдаст... Мы должны справиться с "оптимистами", - верю в это, без веры никак нельзя, " - так рассуждал ОН наедине с собой. И далее: "Я уверен в том, что мы разнесём "оптимистическую", противоположную нашей, веру в пух и прах. Мы покажем этим дуракам культ личности, покажем им непревзойдённый авторитет, пусть потом они посмотрят на себя с открытыми глазами, может быть покачают головами и поймут, что находятся за решётками, скрывающими от них простор и волю, и все поймут, наверное, что наконец-то правда в борьбе восторжествует. Но только как настроить моих друзей "пессимистов" на борьбу с диктатом? Как доказать им правильность выбора и необходимость борьбы? Как дать им веру в себя, в свои собственные силы и веру в правое дело? Всё это конечно трудно, потому что они - пессимисты. И потом, как отнесутся к самой борьбе эти заблудшие, скитающиеся по своим собственным душам несчастные узники этой страшной болезни, именуемой КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ? Ведь даже среди "пессимистов" есть считающие, что Моргин божественнее самого Господа. Тот же Поэт, ведь что он говорил? Ведь он видит Бога в лице Моргина. Бог и Моргин в одном лице?! О, это ужас!.. Вот вам культовое величие и авторитет, жестокость и гуманность... Где и как понять и соизмерить все эти противоречивые понятия, в чём? и дано ли увидеть ясность, расшифровывая эти противоречия?.. А что же Священник? почему он не может переубедить Поэта в обратном? Хоть он, бесспорно, против Моргина, но что он может сделать конкретно, что? Ведь учение его, да и вся его борьба - внутренняя борьба с нами и с Моргиным, и борьба его с самим собой - борьба эта в смирении. Священник проповедует великое терпение. Но, спрашивается, терпение чего? Своей участи? или терпение ждать, когда настанет час?.. Ясно одно, что Священник - наш человек. И это одно уже в полной мере говорит о том, что наш маршрут по преодолению препятствий в виде больших и толстых стен будет опираться на верное слово. Пусть и не прямой поддержки, но и на сочувственное понимание и искреннее желание скорейших наших избавлений от всех несчастий и неудобств, что, в общем-то, и есть благословение Священника".
... Как разрушить их проникнутое унынием безнадёжье, неверие ни во что: ни в себя, ни в будущее? Как прорубить их склонность к мрачности? Это сделать чертовски трудно, потому что само понятие пессимизма - ведь это и есть та самая мрачность, о которой мы говорим и которой навеяны эти, действительно мрачные, страницы. А выражаясь фигурально, разрушают и прорубают что-либо по большей степени топором.
Великий провидец XX века, магистр литературы, достопочтенный доктор Кафка говорил о том, что книга - это топор, разрубающий лёд в душах наших... Но причём тут лёд?.. Но именно лёд-то как раз и есть здесь всё основное. Здесь всё остыло, заледенело, как в вечном царстве холода и льда. И не от того ли его друзья стали "пессимистами", ведь они поняли и на себе испытали всю пагубность моргиновщины, увидели в ней то ледяное, что не смогли увидеть "оптимисты", и поэтому они зрячи, а значит где-то и способны на борьбу. И надо действительно рубить лёд. Но где же, взять "топор"?..
Ну, а что же "оптимисты"?..
Как я и говорил уже, их основное большинство в отделении. И в основном, можно сказать, что все они как-то одинаковы в поведении, повадках, высказываниях и так далее, да и как будто, сама внешность "оптимистов" наводит на единый стандарт, понятно, что при беглом взгляде на эту неприглядную ни в каких отношениях серую массу. В основном они похожи друг на друга. Но всё же, при более пристальном взгляде среди них можно заметить выделяющихся. Например, уже знакомый нам Повар, тот самый, который "выдал" про красного рака. Добродушный такой, везде и со всем соглашающийся, исполнительный. На внешность приземистый, не сказать, что толстоват, но плотный, пухленький, какой-то мягкий, лысоватый мужичок. Да-да, именно мужичок, по-другому и не скажешь. Но что больше всего бросается в глаза, и что в нём понимаешь яснее прочего, не знаю почему, но это то, что он абсолютно безобиден, и это в нём, наверное, самое главное, - таким вот представляется Повар. Я уж и не знаю, да и вряд ли кто-нибудь из местных старожил знает, чем он занимался на воле, был ли настоящим кухарским поваром, или здесь уже, ещё в первое время, только попав в моргиновские застенки, в эти новые условия, возомнил себя кулинаром. Может он и настоящий мастер своего дела - кто знает? Может и не одну поваренную книгу лично отредактировал, будучи наставником своих каких-нибудь преуспевающих учеников... Действительно, кто знает - ведь сам он ничего не говорит, не рассказывает из своего прошлого. Надо сказать, что "оптимисты" вообще предпочитают помалкивать, нежели говорить, потому что, если возникает необходимость сказать что-то своё, они понимают, что для этого надо сначала подумать, затем уж решиться и взять на себя смелость сказать это, тем самым совершить поступок. Но смешное-то, и даже нет - не смешное, а самое печальное-то то, что думать-то им противопоказано, больше того - запрещено! За них думает Моргин. Не говоря уже о решении и смелости, которые вообще никоим образом не сочетаются с "деяниями оптимистов". Они имеют право (уточним, что законное право, а это самое важное и главное!), право высказывать вслух только такие общепринятые фразы и постулаты, которые относились бы непосредственно к поддержанию внутреннего порядка, самодисциплины и бдительности, или фразы любого характера, но совершенно не противоречащие пониманию и установкам Моргина. Именно в этом и заключена самая большая схожесть "оптимистов": говорить то, что нужно, и не говорить того, что не нужно. И это очень "складно" у них получается. Создаётся полная идиллия согласия и понимания друг с другом, и с режимом Моргина, соответственно. А поэтому никто броско не выделяется.
А Повар, тем не менее, заметен. Он выделяется. Своеобразен, если можно так его охарактеризовать, сравнивая его одного с серой толпой, движущейся, перемещающейся по коридорам, простите, по Коридору, ведь Коридор у нас всего один, но зато какой Большой.
"Оптимисты" держатся коллективно, кучей, толкотнёй, не разбегаясь. Куда один - туда и все. Разумеется, и обратное: куда все - туда и один, ведь это ж коллектив! Одной фразой: один за всех и все за одного! Одиночества они избегают и боятся как черти ладана. А Повар, он хотя и их общества, из "оптимистов", и поэтому постоянно держится с ними, но... что-то в нём есть своё, он как бы в тоже время один, сам по себе, хотя на самом деле в окружении своих товарищей. Если все куда-то пошли, ну например, на обед, он остановится в нерешительности, как бы в раздумье, и только потом пойдёт, обязательно пойдёт, как же иначе - ведь не отставать же от товарищей!.. Но пойдёт он своей, только ему одному ведомой дорогой. Причём не по прямой, не ближним путём, каким ходят все, а какой-то дальней извилистой дорогой, как бы, огибая предполагаемые препятствия, словно ступая по лесной тропе и в темноте натыкаясь на деревья, коих и в помине-то в этом Большом Коридоре попросту нет. Вот так и идёт. И это очень интересное свойство Повара. Даже "пессимисты" (в особенности Наркоман, сторонник и любитель таких замысловатых штуковин) похоже что, на это не способны.
Повар ходит все "зигзагами". И даже когда Моргин созывает весь личный состав отделения к "Эстраде" послушать его очередную проповедь своей похвалы, Повар непременно идёт самым дальним путём, и понятно, что придёт последним. И действительно, поплутай-ка по стольким улицам шумного города с многочисленными перекрёстками и подземными переходами, где сверкает пышная реклама и прочая иллюминация, где призывают в себя ночные кабаре с полураздетыми официантками и уж непременно с голыми танцовщицами, подмигивающими нашему Повару! Таков ли на самом деле Большой Коридор в представлении Повара? Остаётся лишь гадать.
И ещё, очень важное свойство Повара. Даже придя самым последним, к середине лекции он всегда протискивается меж людьми вперёд, пробирается поближе к Моргину и к самой сути его слов, и опять таки не ближним путём, но как бы то ни было - верным, вот как. Пробирается вперёд, в первые ряды самых жадных до внимательности слушателей и будет удивлённо и так же жадно, как свои собратья, с округлыми маленькими бегающими глазёнками смотреть на Моргина, как на спустившегося с самих небес невесть кого, чуть ли не самого Господа-создателя. Но нет, как же, только не Бога! И не поймёшь, чёрт, толи он смеётся так над Моргиным и его системой, толи он действительно в восторге. За это ему очень часто достаётся. Повар считается "очень часто битым". А спросите: почему? Всё ясно - выскочка, выделяется. А таких, как известно, ни один диктатор не любил, наказывая из безжалостно.
Во время одной из недавних лекций, Моргин устроил настоящую проработку Повару, крича на него нецензурными словами и топая ногами так, что даже гнулись половицы "Эстрады", гнулись как волны на поверхности неспокойного водоёма. Затем он призвал санитаров-"опричников". Те только того и ждали. Они, в мгновение, раскидав толпу, поспешили виновника Повара унести в надлежащее место, на "Бойню" и, отходя от правил, истязали его одного. (Напомню, что по правилам бьют четверых-семерых, то есть группу.)
Вот так они платят собой за малейшее расхождение с нормой, угодной для Моргина.
ЭПИЗОД ШЕСТОЙ.
"КОНСЕРВАТОРЫ"
"Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар. Вам предстоит ещё более славный подвиг: стеклянным, электрическим, огнедышащим ИНТЕГРАЛОМ проинтегрировать бесконечное уравнение Вселенной. Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах - быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми".
(Евгений Замятин)
"Консерваторы". Теперь о них. Хотя они уже мелькали на этих страницах. Мелькали словно лампочки, загорающие и гаснущие, но не перегорающие совсем... Верно-что - мелькали, ведь и в жизни-то нашей их не всегда видно - они предпочитают не показываться, не выделяться, пытаются остаться незамеченными. Но они-то - есть, бесспорно. Всегда ощущаешь их присутствие, хотя и не всегда видишь и находишь их нехорошие, недобрые лица. А лица их, действительно, нехороши. Ох, как гадки! В особенности физиономия самого видного из них, самого первого, главного что-ли, - Некрофила. О, это совершенно мерзкий тип, заносчивый и вульгарный! Он постоянно кичится своими "достоинствами и особенностями", отличительными от качеств других людей, включая его сподвижников, и выводит из этих "особенностей" целые бравады "достоинств". И ведь понимает, мерзавец, что его считают подонком, ан нет - строит из себя героя. Он настолько олицетворяет собой всю пошлость и все земные уродства своим присутствием, что мне вообще не хочется о нём говорить. Но, поди ж ты, говорить надо, необходимо. Ведь это, правда, сущая правда, что здесь есть такой гадкий субъект - насильник, причём самый что ни на есть натуральный извращенческий насильник. Он насилует покойников. Вернее, сначала убивает свою жертву, а потом совершает половой акт с трупом, с убиенной, вот так. Впрочем, и с убиенным может тоже, потому что он сам себя считает "вполне гомосексуальным". Совершеннейший разврат и искажение половых впечатлений нормального человека! Всё это - самая неслыханная мерзость, постоянно рассказываемая им в этом доме, в этом дурдоме, где он лишён своего удовольствия, а только пересказывая всем подряд, смакует, смакует свои прежние похождения в поисках прелестей какой-то полузагробной сексуальной услады. Но это, понятно, болезнь - самая настоящая болезнь, в крайней и запущенной форме - извращение, некрофилия. И теми методами, которыми лечит Моргин, его не излечить... А похож собой Некрофил на типичного маньяка. С виду - такой не броский, невысокий, довольно крепенький; гладкое, даже по-детски гладкое, всегда чисто-чисто выбритое, и что самое неприятное, белое-белое лицо, как бы и не живое. Но нет, вот и губы его дрогнули, и рот оживился, ноздри вздулись - взволнованно задышал; морщины выступили, на лоб опустились кучерявые завитки его пышного волоса, и появился блеск светлых глаз. Очень живое и подвижное лицо, но повторяю: оно как бы и не живое вовсе, уж цвет этот очень... белый-белый. А в глазах содержится неприятнейший холод, обман, жестокость и отчетливейшее сумасшествие. Увидев это лицо в первый раз, ОН сразу отошёл подальше от этого мерзкого типа, ещё и не зная его, и конечно не ведая об его, так сказать, добольничных пристрастиях.
Потом ОН наткнулся на Сутенёра. Тоже, морально опустившийся человек, человечишка! - хотя это его личное дело. Но каким бы он жалким не представлялся, определённо скажу: ОН не заметил, что тот болен душевно. И понятно, ОН удивился тому, что Сутенёр здесь оказался. Может специально, для умысла какого-то его сюда подбросили? И не бьют его, и живёт вольготно. "Консерваторов" ведь не бьют - они же тоже "избранные", которые не знают что такое "Бойня". Но стоит заметить: они не совсем-что "избранные", а - ОН`у кажется, что хоть и "избранные" всё-таки, но какие-то другие, то есть другие в отличие от полковников или плевунов. Как-то по-другому всё это у них, ОН пока не совсем понимает как, но думаю, что дойдёт до этого понимания и разгадает. А пока только лишь и понимает-то то, что смысл в чём-то другом. Вот как замысловато или вовсе безумно!
Даже и потом, когда придёт время "избранных", то есть когда их станут бить или наказывать, этих "избранных консерваторов", думается, не тронут. Вот в этом они сами, почему-то, абсолютно уверены. Но "почему-то" - это для ОН`а, а не для них, так как для них всё ясно. ОН же просто не посвящён. А они уверены. Особенно Сутенёр, который этим, - своей уверенностью, своим предвидением, - похваляется налево и направо. Вообще, нахал приличный. И прилипала к людям по всяким мелочам, не говоря уже о чём-то существенном. Когда ОН с презрением отошёл от Некрофила, Сутенёр сразу увязался за ним, пристал как липучка. Всё ходил-ходил за ним, называя его по-школьному: "Эй, новенький!", или: "Новичок". Всё говорил-говорил ему, нахваливал своего лучшего друга. Это Некрофила-то, подумал ОН, - тоже мне друг! Да и оказалось-то: оба они друзья, как два сапога пара. ОН с ним спорил. Тот защищал его. Начал рассказывать ОН`у, вернее выдумывать историю его жизни, как тот встал на путь некрофилии, но ОН "выдал ему в морду порцию лимона", говоря, что "так говаривали в нашей деревне", и Сутенёр вынужден был стушеваться. Отстал от него. И на что, собственно, Сутенёр рассчитывал? Неужели думал перетащить ОН`а на их сторону? Да ни за что! Лучше быть "битым", хотя, что значит быть "битым", ОН тогда ещё не знал. А когда узнал все термины и названия и что они означают, ОН решил, что "битым" не станет. Не станет точно так же, как не станет и "консерватором".
Следующий "консерватор" - Математик. Этот уж действительно самый что ни на есть настоящий "законсервированный консерватор". Ежедневно слышны его призывы: "Я ничего не сделаю для того, чтобы что-то изменить самому или подсказать более активному, чтобы он что-то смог сделать!.. Будем спокойны, и главное - бдительны. Не предпримем ничего для нашего же спокойствия, которое итак должно оставаться с нами всегда! Все попытки что-то переделать или что-то совершить, приведут лишь к хаосу, к неразберихе. Никакие новшества и перемены недопустимы! Будем лишь стремиться к сохранению и приумножению порядка!.." Свои лозунги он выкрикивает с постели. Его самого почти не видно, доносятся лишь возгласы, как будто из радиоприёмника. Но этот "радиоприёмник" включается каждый день: "...Наш процветающий изо дня в день порядок должен стать когда-то настолько идеальным, что можно будет смело сказать с полной на то уверенностью, что порядок есть высшая ступень мира, и что порядок этот стал более точным и более верным, точнее и вернее даже самой точной науки из всех, именуемой математика. Будущий наиточнейший порядок - разве не это торжество Гармонии?.." Вот такие мысли и слова, и им подобные декларации, словно по написанной инструкции изрекает радиоприёмник-Математик.
Да, Моргин, наверное, обожает Математика... Ну, естественно, он и вида никакого не подаст. Зачем же?! Но вот за такую пропаганду, за пропаганду именно своих установок, Моргин будет держать Математика в привилегированных рядах. И само собой, этот "избранный консерватор" не должен быть наказуем. Он великолепно "несёт свой математический крест".
И последний "консерватор" - Шахматист. Настоящим, играющим шахматистом он был в прошлом. Хотя, он и здесь шахматист - тоже. Вы должны помнить, что ОН впервые увидел его, когда тот играл в шахматы. Играл сам с собой. И разумеется, играл мысленно, ведь никаких настольных игр здесь не имеется, они не положены, запрещены. Это и понятно почему они запрещены: эти игры вызывали бы у пациентов хоть какие-то, пусть самые жалкие и простые мысли. А, как известно, мысли здесь не допустимы. И вынужден наш Шахматист удовлетворять себя чисто индивидуальным способом. А с его блестящими способностями это совсем не трудно. Он и делает это с полной самоотдачей, и не зря, значит, отвечает каждому подошедшему, а значит, мешающему и отвлекающему его от напряженного логического и математического мышления короткой репликой: "Занят!" Занят, и всё тут, вот так... После чего всё становится ясно, и сразу отходишь в сторону. И ещё, мне кажется, что будь в заведении Моргина настоящие шахматы, какие-нибудь восточные: мастерски вырезанные из слоновой кости фигуры, с великолепной большой доской, сделанной из красного дерева и покрытой лаком - старые дорогие шахматы, вызывающие зависть до дрожи у многих любителей этой древней игры или просто коллекционеров таких замысловатых штуковин, которые с успехом можно держать для забавы в собственной квартире, - даже и тогда, наверное, Шахматист отодвинул бы их в сторону, предпочитая им чисто своё логическое, внутреннее построение шахматных баталий. Он очень умный и самодостаточный.
Вот четверо "консерваторов". Все они разные. Но, спрашивается, есть ли у них общее?.. О, и многое. Самое страшное и тем самым объединяющее их это то, что они никого, кроме себя не признают, даже Моргина недолюбливают, хотя он, в общем-то, их устраивает. Это типичнейший консерватизм, от него на все стороны разит брежневщиной. Хоть они и бездействуют, они объединены этим бездействием как никто другой в этом бедном обществе "избранных, пессимистов и оптимистов". Все остальные разрознены, одиноки. Очень важное их преимущество, и тем самым значит и их существенная сила - их объединённость, их дружба не только в схожести своего консерватизма, но и действительное сплочение их в группу. Даже плевуны обходят их стороной, и простая по существу, банальная выходка плевать в дверь - налицо и всем очевидна, тогда как "консерваторы" ещё неизвестно что могут сотворить с теми, кто их вздумает, например, как-то принизить, или нарушить их покой.
Сила их - в сплочении.
ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ.
НЕМНОЖКО О БЫТЕ
Дорогой брат, я не описываю, так сказать, внешнюю обстановку всей этой во многом надуманной картины. В этом нет надобности, поверь. И ты должен меня понять и поддержать. Ведь для чего тебе знать, скажем, какого цвета стены этой "жёлтой тюрьмы" или чем покрыт каменный холодный пол "Большого Коридора"? Вентилируется ли это помещение, раз здесь не проводятся прогулки на свежем воздухе? Какова обувь или одежда у пациентов? Наконец, каковы лица самих людей в этой больнице?.. Пусть ты (так же, как и каждый читатель), всё это для себя будешь находить сам, и видеть именно таким, каким найдёшь. Но ничего себе, скажешь ты, слово-то, какое подобрал неподходящее - больница. Соглашусь с тобой сразу. Конечно же, не больница, где уж! - лишь название одно осталось. И ты скорей соглашайся со мной в том, что действительно нет необходимости буквального описания всех незначительных подробностей. Но, конечно же, по мере надобности, я буду где-то прибегать к описанию каких-либо подробностей.
И ещё, я хочу добавить, что в дальнейшем (хотя сделать это надо было, наверное, много раньше), я опускаю кавычки в таких словах, как: "Большой Коридор", "пессимисты", "битые", "Бойня", "койки-памятники", "секретная дверь" и дт. Теперь все эти слова ты будешь видеть без кавычек. Уж слишком это стало утруждать меня, да и угнетать отчасти своей никчёмностью. И до того уродливая получается эта затянувшаяся прелюдия...
Но всё-таки что-то можно и описать, раз разговор коснулся подробностей. В частности, что можно сказать о бытовой стороне здешней жизни? Например, о кухне? Как кормят? Чем?.. Послушай же...
Специальный человек из свиты Моргина, даже невозможно назвать его подходящим словом для этого: ни официант, ни дежурный, ни звонарь, а - просто специальный человек и всё! всегда в одни и те же установленные часы идёт по Коридору с колокольчиком в руках и звонит, созывая народ на завтрак, обед или ужин. Делает это он всегда с явным выраженным пренебрежением не только к нам, но и к своей функции предобеденного звонаря. Делает без всякого желания, но очень спокойно, хладнокровно, с большим вниманием и уважением к собственной персоне как личности. Совершенно не суетится. Не в пример ему, только завидев его или услышав его симпатичный звон, вся голодная братия (напомню: братия эта разрозненная) бросается со своих усиженных мест. Они бросают все свои дела и заботы, и прямо-таки бегом, скопом, устремляются в столовую. Спешат, очень спешат, - лишь бы как попало разместиться за дубовыми столами, оказаться тесно зажатыми и сдавленными со всех сторон, сидеть среди острых плеч голодных собратьев, но сидеть, а значит держать в руках чашку с ложкой, которые расхватываются ими с такой стремительностью, что просто позавидуешь их аппетиту и реакции. А куда спешить так? - непонятно, - ведь всё равно всех накормят, хотя и не хватает посуды для того, чтобы накормить всех сразу. Впрочем, всё понятно - ведь и перебои с водой бывают частые и продолжительные, так что миски и ложки иной раз и не моются вовсе, а только протираются какими-то бумагами или сухими тряпками, свиду грязными, похожими на вытоптанные и не стираные полотенца, что кажется: брось их в угол - не упадут, а встанут, и будут стоять в углу как сапоги. Кстати, из-за перебоев с водой тебя не всегда будет ожидать душ после того, как побываешь на Бойне. И вместо дýша тогда применяют воздух - так называемые воздушные ванны! Сильнейшей струёй сжатого воздуха, под большим давлением, избитого, голого с ног до головы опричники поласкают с таким удовольствием, что бедные битые, будто расстреливаемые, падают, катаются по полу, не держатся на ногах и не упираются в пол руками - не хватает сил сопротивляться силе воздуха. О своей боли даже крикнуть не могут. Грудные клетки их сотрясаются от мощного потока этого воздуха. Но, как говорит Моргин, воздушные ванны просто необходимы, ведь избитые после них приобретают более менее сносное дыхание, восстанавливается нервная система, аппетит, у кого он отсутствует, сон и тд. Это, по словам Моргина. Может они и полезны для закаливания организма, на что он указывает более всего, но ведь ясно, что применять такие ванны надо более осторожно. А что уж говорить про обеды...
Но, великая справедливость, обеды никогда не отменяются (даже если нечего есть!), животы пациентов просто пухнут от того, чем их кормят. А кормят не сытно, чтобы не объедались, и не привыкали быть сытыми, ибо это вредно. И действительно, человек привыкает ко всему. И недоедание становится нормой. Если его ежедневно кормить варёной картошкой перемешанной с капустой, преимущественно морской, и кормить этим помногу, вернее: кто, сколько попросит, то после этого не хочется думать ни о мясе, ни о рыбе, ни о каких-то других деликатесах. И обиженных не бывает. Если кто-нибудь возмутится, ему тут же откуда-то из-за спины и сверху в миску кем-то неопределённым бросается всё та же добавка. А ведь питание должно быть разнообразным и достаточно калорийным, так как многие возбуждённые тратят слишком много энергии. Так кормить - ноги протянешь... Но нет, не протягивают, и не возмущается никто - ведь давно уже все привыкли. Некоторые даже и не просят добавки.
... За столом толчея, давка. Жаркие споры. Ругань и полное бескультурье. В ход идут слюни и оскорбительные выпады. Всё это сопровождается подзатыльниками для провинившихся со стороны санитаров, которые ходят вдоль столов и пресекают возбуждённый аппетит у выскочек.
Только пессимисты, да с ними вечно занятый консерватор Шахматист, и, конечно же, Священник, приходят сюда последними. Поесть в спокойствии, без нервотрепки и скандала - разве бывает лучшее удовольствие? Некоторые оптимисты и избранные тоже не хотят спешить, но они вынуждены это делать из-за боязни видеть парашу, которая рядом - напротив. А когда сидишь в давке, зажатым и стиснутым со всех сторон, тогда уж некогда, да и сам не станешь смотреть по сторонам, а будешь смотреть лишь в миску. А в полном спокойствии за свободным столом, когда тебе никто не мешает, будешь невольно посматривать... даже нет, не посматривать, а нечаянно наблюдать дерьмосброс, испускающий запахи миазм. И это естественно, ведь параша - это и есть самый настоящий дерьмосброс. И что в неё только не бросают: всё лишнее, уже не пригодное для употребления, человеческие испражнения, объедки и тд. А вот те, кто не спешит, они что? парашу не видят, что ли?.. Выходит, что так...
Во многих медицинских учреждениях стационарного типа, будь-то психиатрическая больница или лечебно-трудовой профилакторий, существует работа. Многие больные работают. Но не все, конечно. Работают только те, кому не противопоказан необременительный труд. Но противопоказание трудиться - это фикция, неправда, и существует такое противопоказание только лишь на бумаге. Во всяком случае, в этой больнице это так. Пациенты с такой записью в истории болезни (о противопоказании труда) всё равно работают, их заставляют, обжаловать это они не имеют права. Да и не дойдёт до них это - обжаловать - своих прав они не знают, настоящие законные права для них неведомы. А насчёт приемлемости труда, так тут я, наверное, не прав, ведь не спрашивают у больных на то согласия, ведь это ж вам не свободная страна, заставляют работать и всё тут! ничего не поделаешь... Так что работают все, но опять же, не поймите превратно, только те, кто может работать, потому как, есть такие больные, которые не то чтобы руками что-то сделать, но и на ногах стоять, как следует, не могут, не говоря уже о больных, имеющих умственные способности на уровне годовалого ребёнка, или ... такие тяжкие формы болезни, которые приковали несчастных к постели. Действительно, разве смогут такие работать? Их и не пытаются заставлять. Так что такие не в счёт. И поэтому, будем считать, что работают все.
Как угодно можно назвать этот труд: и лечебно-оздоровительный, и трудовая созидательная деятельность, и даже - радость творчества, действительно приходящая к больному в процессе выполнения им каких-то художественных работ, пусть и простых по трудоёмкости, ну и тд. Всё это для больного нужно, и никто этого не оспаривает. И всё это называется необременительным трудом. По праву говоря - трудотерапией.
Существует трудотерапия в большинстве случаев не напрасно, но только в здоровых больницах, а не в этой. Самое большое достоинство трудотерапии заключено в том, что она призвана собой нести именно необременительный и полезный труд для больного. Здесь же, в этой больнице Моргина, понятие трудотерапии перевёрнуто напрочь и поставлено с ног на голову. Не все больные, подвергаемые труду, могут согласиться с тем, что труд этот на их же благо. А раз среди них есть сомнения, то потому, даже во власти Моргина они пытаются хоть и не возражать ему, а выполнять порученную работу, ну ... скажем так: выполнять с натягом. Таких заставляют работать силой. Необременительный труд уже никак не назовёшь необременительным, - он превращается в обременительный, в неугодный для больного. В этом случае труд лечить будет меньше всего. Правда, и в нормальных больницах, иногда бывает так, что для отдельного больного необременительный труд переходит в обременительный. В таком случае в нормальной больнице для этого больного находят замену его труда другим. То есть: нужно всегда искать для больного его труд. Здесь же это вообще не делается, об этом никто и не думает.
Труд, понятно, лечит, даже если больной и не понимает этого. Ведь его и применяют-то для лечения. Это главное и основное предназначение труда. Но, опять же, напомню, так только в нормальных, здоровых учреждениях. Кроме того, от труда, от выполненной работы, польза ещё и государству, пусть и не такая уж и большая. Всё-таки работают-то больные не на врачей. Продукция, сделанная ими, поступает в фонд общества и, несомненно, необходима. Продукция эта, главным образом, применяется в целях почтового использования.
В заведении Моргина вся работа построена в том же направлении. Сидят местные старожилы: склеивают пересылочные конверты и пакеты, и выполняют другие, подобные работы. Этими делами занимаются в Трудовой области. Это ещё один объект Большого Коридора. Так географически называется невысокая площадка, расположенная вдоль длины Бойни и следующего за ней душа. На этой площадке стоят несколько больших круглых столов, само собою, тоже не поддающихся на проверку богатырской силы местных пациентов: не оторвёшь от пола, не опрокинешь и даже просто не сдвинешь, подобно, как и койки-памятники и дубовые столы в столовой, - вот такие мощные трудовые столы. За этими круглыми столами и происходит работа.
Работа ответственная, почётная, как учит Моргин. И верно: на самом видном месте в Трудовой области - на стене - висит большой плакат, на котором сказано: ТРУД ДЕЛО ЧЕСТИ, ДЕЛО СЛАВЫ, ДЕЛО ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА. Этот большой пропагандистский плакат занимает всю верхнюю часть стены над областью, словно огромное небо, осветляющее всех своей мощью, глубиной и ширью пространств. Таков плакат! Он объёмен не только сам по себе, своими большими размерами, но и величествен по смыслу. И рядом с ним, на отдельном плакате, тоже внушительно и монументально красуется один единственный восклицательный знак - самый обыкновенный, взятый из грамматики - он нарисован на полотне. Этот восклицательный знак говорит о многом, если не обо всём...
Однажды ОН оказался свидетелем этого, в общем-то, совершенно обыденнейшего, труда. ОН удобно устроился в тесной кучке работающих, устроился так, чтобы можно было видеть, как проходит живой процесс работы: созидательного и оздоровительного труда. Занял такое положение, чтобы и сам не бросался в глаза, чтобы не отвлекать внимания увлечённых трудом пациентов. Ему это не составило особого труда и напряжения, потому как все были, действительно, увлечены чем-то своим.
За ближайшим к ОН`у круглым столом, освещённом со всех сторон (и в особенности сверху - плавно играющими лучами, спускающегося с большой высоты на дно этого погреба, света), собралась небольшая компания. Их было четверо: Поэт, студент-Литератор, Повар и Слесарь. Два пессимиста и два оптимиста. То, что этот маленький трудовой коллектив оказался так неоднороден, и привлекло его внимание.
Все молча, усердно старались: склеивали бумажные пакеты для рассылки почтовых изделий. Впрочем, необходимо сделать оговорку: усердно, в настоящем смысле этого слова, трудился только Повар. Он переминал, сгибал и обмазывал клеем бумагу с таким завидным проворством и большим усердием, что казалось, будто он только этим и занимается с утра до вечера, ежедневно, не зная ни выходных, ни праздников, и что делать это ему удаётся с каждым разом гораздо легче и интереснее прежнего, и самое главное, доставляет большее удовольствие, нежели ходить-бродить по Коридору, плутая и ориентируясь в пространстве своими коронными зигзагами и обходами. Другие, в частности, Слесарь и студент-Литератор работали менее интенсивно, а значит и менее продуктивно, то ли по прихоти лени, то ли вовсе не умея работать быстрее и лучше, как с тем блестяще справлялся маленький Повар. А последний из этого трудового квартета Поэт, вообще уже давно перестал работать. ОН и не заметил, что тот вообще работал. ОН видел, как Поэт единственный склеенный пакет свернул в форму трубочки, и будто карандашиком, постукивая этой трубочкой по краю стола и непрестанно улыбаясь, шептал какие-то рифмованные фразы. В тоже время Поэт с любопытством поглядывал на своих соседей.
Один Повар работает за всех и абсолютно ничего не замечает. А студент-Литератор нисколечко от этого не страдает, не переживает от того, что делает меньше, а только полностью безразличен. А Слесарь, сделанную Поваром гору продукции воспринимает за кровную свою обиду. Слесарь злится, он гневается, весь покрывается потом, корчит гримасы ненависти в сторону блаженного, ничего не видящего, увлечённого Повара, которому действительно невдомёк: он клеит, клеит, да ещё как клеит! Любая трудовая деятельность могла бы позавидовать такой неуёмной производительности труда.
А Поэт всё улыбался и шептал рифмованные фразы, постукивая своим карандашиком и наблюдая весь этот комизм. Он смотрел на них с таким выражением, словно видел совершеннейший бред...
Но вот, наконец, один из них не выдержал, - будто взорвалась бомба! - до всех более-менее способных распознать крутой удар по уху заранее подготовленной для этого рукой, донёсся стук падающего на пол человека. То был Повар, перевернувшийся на два оборота вокруг своей оси и при падении, от удара, нанесённого ему Слесарем, заливший клеем свои штаны. После чего он пришёл в полное негодование, заплакав навзрыд. Он сидел на площадке возле соседнего стола и, утирая слёзы рукавами халата, пускал длинные тягучие слюни, как пацан-мальчишка. Поэт уже перестал улыбаться - он зло смотрел на забияку Слесаря. В глазах студента-Литератора можно было прочитать о том, что он гениально распознал в Слесаре откровенного психа. А тот, как ни в чём не бывало, после своей подлости, сказав ещё: фу, пакость какая! (эти слова относились, по-видимому, к плачу Повара), продолжил ещё медленнее клеить пакеты.
От соседнего стола внезапно отделился человек. Он подошёл ближе, посмотрел сначала на Слесаря, потом на Повара, затем уселся на освободившийся стул. Этот человек решил проверить прочность стула, он раскачивал его, елозил на нём, давил на него руками, - всё это делал, словно проверяя: как, мол, не упаду я со стула? раз Повар так стремительно слетел с него. И затем он произнёс совершеннейшую нелепицу:
- Послушайте-ка, люди! Ведь это уже было, как же... это было раньше... именно так всё и было... Эту картину с ударом по уху и с плачущим Поваром я вижу уже второй раз... именно так всё и было, что б провалиться мне на этом месте, если я вру!.. Я это уже видел. Поверьте мне! Только надо вспомнить: где и когда это было...
Он очень сильно призадумался, опустил голову, сосредоточился, наверное, действительно вспоминая что-то уже бывшее с ним прежде. Он до того напряг свою память, что на лбу выступил пот и появились невероятно глубокие и длинные морщины - весь лоб его стал похож на меха аккордеона. Ему было явно трудно. Это был настоящий душевнобольной...
Но потом ОН`а кто-то спрашивал, ОН уже и не помнит кто именно - всего и всех ведь не упомнишь, спрашивал: "... а действительно ли, тот человек - больной?.. может и не больной вовсе, а так... может он из будущего к нам попал?.." На что ОН, понятно, не ответил - где ж ему знать это. А только подумал: "Не хочу разгадывать эти неразрешимые ребусы, спроси лучше у Моргина". И дальше подумал ещё: "А что если предположить, что тот ненормальный на самом деле прибыл к нам из будущего и если это так и окажется, то есть правдой, то тогда надо будет непременно узнать, спросить у него и пусть он припомнит, что же будет с нами потом, чем всё это закончится? будет ли вообще что-то потом? и приобретём ли мы свободу? Ведь если он из будущего - должен знать! "
И ещё. Когда Повар так долго сидел на полу и плакал, его никто не успокаивал и не замечал. Вернее, сначала-то его, конечно, все заметили, но потом перестали на него смотреть, потому что внимание всех перекинулось уже на вспоминающего человека. Так вот тогда-то появился ещё один человек, тоже отошедший от своего какого-то стола и подошедший ближе. Этот второй подошедший сказал:
- Но ведь это невозможно!..
Все присутствующие невольно открыли свои рты от изумления и перекинули свои взгляды теперь на него, на этого новоявленного. (Запомните это слово!)
- Это ж, в каком смысле? - спросил самый быстрый из всех Поэт.
- ... не может быть этого - вообще! - не должно быть никоим образом.
- Но почему? - не унимался Поэт.
- Потому что это напрочь исключено. Категорически!
- Э-э, подождите-ка, что значит, не может быть и что исключено? Вы о чем это говорите?.. Что не должно быть? - не на шутку разволновался Поэт, которого увлёк этот новоявленный.
- Да то, что здесь происходит! - сказал ответчик и посмотрел на хнычущего Повара.
Повар же поднял свой взор, и вскоре как будто перестал хныкать. Он только хлопал глазами и ничего не мог понять. Он озирался по сторонам, смотрел то на одного, то на другого. И, обводя своим пытливым взглядом всех собравшихся, он всё-таки окончательно сбросил с себя маску обиженного человека, стряхивая последние слёзы с лица. Но он так и не понял: чего же здесь больше: любопытной наглости всех подошедших или их действительного искреннего и сочувствующего участия в случившемся. А новоявленный уже перекинул свой взгляд с Повара на вспоминающего человека и добавил, обращаясь, впрочем, только к самому себе: "да-да, этого не может быть..." Сказал и отошёл в сторону, и как ни пытался его задержать разволновавшийся Поэт, в надежде выведать что-то, ничего не получилось - новоявленный был непреклонен.
Вот, иди и пойми их, людей с такими причудами. То ли сценка с плачущим Поваром подзадорила его, этого новоявленного, и он не поверил в сам факт удара по уху, то ли он усомнился в словах говорившего о том, что этот случай с ударом по уху уже имел однажды место.
И как тут за голову не схватиться?!..
ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ.
РОЙКА
И вот у нас появилась Ройка - молодая женщина. Понятно, что не пациентка, а медсестра. Но даже и так - это о-го-го!.. Ведь такого здесь отродясь не было.
А случилось так, что в один из дней почему-то очень долго не появлялся Моргин. Он не вышел со своим обычным утренним обходом больных и осмотром помещения. Все слонялись по отделению без дела. Ощущалось затянувшееся предчувствие ожидаемого для кого-то очередного разноса. Оптимисты толкались возле Эстрады. Каждый из них предполагал и ждал, что будет бит на Бойне, ведь каждый из них, по призванию, есть битый, и совсем не исключено, что произойдёт это именно сегодня.