Окалин Сергей Геннадьевич : другие произведения.

Олег Нейва "Оставь всякую надежду" (психоделия)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  "ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ"
  психоделия
  
  
   Я решил написать эту историю для того, чтобы попытаться провести аналогию с известным периодом нашей ушедшей соц-действительности и показать скрытый смысл за внешней видимостью сего безвозвратного мрака, столь насытившего собою эти страницы, что и более безысходного, на мой взгляд, ничего нет, или, по крайней мере, не должно быть. Уж того я хочу. И пишу я не для привлечения любителей мрачных сцен, и уж тем более не ради собственного их смакования, а только и только лишь изобличения ради пишу я эту странную историю, помни, читатель, это, прежде всего.
   Но может быть эта ушедшая действительность не так далеко и ушла? Кто знает...
  
  
  
  
  ОГЛАВЛЕНИЕ:
  
  Эпизод первый. ОН оказался здесь
  Эпизод второй. Люди. Кто они?..
  Эпизод третий. "Малое и Большое"
  Эпизод четвёртый. Священник
  Эпизод пятый. "Битые оптимисты и битые пессимисты"
  Эпизод шестой. "Консерваторы"
  Эпизод седьмой. Немного о быте
  Эпизод восьмой. Ройка
  Эпизод девятый. Чёрная ночь. Музыкант
  Эпизод десятый. Чёрная ночь. Спички
  Эпизод одиннадцатый. Вдвойне "битые"
  Эпизод двенадцатый. После ночной стычки
  Эпизод тринадцатый. "Большой террор"
  Эпизод четырнадцатый. Ройкина игра. У Моргина
  Эпизод пятнадцатый. Спокойные дни
  Эпизод шестнадцатый. "Собрание"
  Эпизод семнадцатый. Две сцены, приведшие к искусствен-
  ной ночи.
  Эпизод восемнадцатый. Снова у Моргина
  Эпизод девятнадцатый. Улыбка
  Эпизод двадцатый. Светлячок
  Эпизод двадцать первый. Шок
  Эпизод двадцать второй. Моргин и его режим
  Эпизод двадцать третий. "Демонстрация"
  Эпизод двадцать четвёртый. "Концерт художественной самодеятельности", или Весь мир сошёл с ума.
  Эпизод двадцать пятый. Свобода?
  
   "Там, где недавно творческая мысль била ключом, где люди искусства в поисках, ошибках, часто оступаясь и сворачивая в сторону, действительно творили и создавали - иногда плохое, а иногда великолепное, там, где были лучшие театры мира, - там стоит теперь по вашей милости унылое и добропорядочное среднеарифметическое, потрясающее и убивающее своей бездарностью. К этому вы стремитесь?.. Если да, - о, тогда вы сделали страшное дело: желая выплеснуть грязную воду, вы выплеснули с ней и ребёнка. Охотясь за формализмом, вы уничтожили искусство".
  Вс. Мейерхольд
  
   Проезжая мимо одной из станций Н-ской железной дороги, глядя в открытое окно вагона, я старался пристально рассмотреть каждую из немногочисленных человеческих фигур, расхаживающих по перрону. От нечего делать я пытался увидеть в них спокойствие и отсутствие суеты. Но все они куда-то спешили, торопились.
   И тогда я мысленно охватил свой жизненный путь - путь мученика и скитальца, свой длинный извилистый путь - охватил мгновенно и в надежде вспомнить и увидеть друзей из прошлого. Но своим взглядом я зафиксировал только всего, и ничего более, как: печальные серые полустанки, большие и малые, часто-часто разбросанные вдоль всего стального полотна, змееподобно прорезавшего собою бескрайное пространство запущенных земель. Вот такая выходила картина моих воспоминаний. Пасмурная картина. Другой я не видел. Не увидел я и друзей, которые жили и продолжают жить где-то на этих печальных полустанках. Да, теперь я не могу их увидеть даже мысленно - они потерялись, растворились в моём прошлом. Моё прежнее пылкое воображение покинуло меня. Остались лишь воспоминания одинокого человека, в которых нет места для друзей.
   И вот, когда мой вагон проезжал последние метры пристанционной площадки, я заметил весьма странную и, как мне показалось, в чём-то многозначительную картину, очень напоминающую сон больного человека. Несколько человек, довольно энергичных, одетых по форме вокзальных грузчиков - такие здоровяки с откровенной тупостью на простых, одинаково открытых, красноватого оттенка лицах (они были в грязных, засаленных фартуках, небрежно наброшенных на их толи бушлаты, толи плотные кителя не то армейского, не то лагерного типа) - представляли собой странную композицию. Эти рабочие люди катили тележку с клеткой - этакую чудную конструкцию, невероятно больших размеров. В клетке с толстыми прутьями находились двое других людей. Грузчики буквально облепили клетку, словно муравьи добычу. И действительно, создавалось впечатление, что эти рабочие-муравьи волокли свою непомерную ношу-клетку, волокли её куда-то туда, подальше - с глаз долой, и волокли-то с целью ведомой только для них. Я же, глядя на них, испытывал ощущения дотошливого исследователя-энтомолога, выследившего и изучающего этих трудолюбивых насекомых. А те двое, в клетке, как загнанные звери - они дёргались телами, размахивали в стороны руками, пинали металлические прутья клетки, пытаясь сломать их, очевидно, для того, чтобы вырваться наружу. И вообще - вели себя неадекватно, и уж очень напоминали сумасшедших, каковыми, по-видимому, и были. Но умопомрачительность, или умалишённость (как хотите) наблюдалась так же, и в человеко-муравьях, в этих стражниках сей, ненаходчивой на изобретательность процессии.
   И ещё. Следует добавить, что арестанты в клетке (а то, что они были именно арестантами - в этом не было ни малейшего сомнения) как будто, что-то кричали, даже орали. Но что они кричали-орали, разобрать было невозможно - ни слова - даже в открытое окно вагона, "медленно уходящего в неизвестное", тем самым уносящего в это неизвестное и меня.
   Я определил, что арестованные были людьми военными. На них были полевые кителя с оторванными знаками различия, без погон и петлиц. И судя по возрасту и по внешнему их, всё же интеллигентному виду, какими бы буйными они сейчас ни казались, я решил, что воинские звания их не младше чинов старшего офицерского состава. Я предположил, что они полковники. Вернее, уже бывшие полковники. Разжалованные, и лишённые практически всего. Не исключено, что и лишённые самого суда чести - в наше время "смуты" это и не удивительно. И судя по полевым кителям, сняли их прямо с учений, или может быть даже с боевых действий, откуда-нибудь с передовой, которая, конечно же, где-нибудь да и имеется в действительности, - про неё все знают. Даже малолетние дети знают. Но почему-то многие взрослые, словно обманывая кого-то или успокаивая самих себя, об этом молчат. Как будто не ведают о присутствии горестного факта, и выходит, что никто ничего не знает, а значит: и нет никакой передовой с падающими в пыльную землю солдатами, и нет кричащих матерей, оплакивающих своих детей - сыновью утрату, бессмысленную по подвигам во имя Отечества и невосполнимую по скорби и беспредельному материнскому горю.
   Картина эта, как выхваченная из сна больного человека, сразу отпечаталась в моей голове полотном, показывающим невозможную ерунду и совершенную нелепость. И как ни пытался я понять сие, скажем, предзнаменование к последующим событиям (почему предзнаменование?.. - потому что это станет ясно именно из последующих событий), так вот, сколько ни пытался я понять сие предзнаменование, смысла в нём я не увидел никакого. И, в конце концов, уже на следующее утро, ещё в дороге, я посчитал всё это за сон, отчасти - за нездоровый сон утомившегося человека. Действительно, что за бред?.. А ведь ещё второго дня, перед отъездом, дочитывая последний роман одного из наших славных современных писателей-реалистов, проповедующего соцреализм, как метод художественной литературы бесспорный в своём новом и высшем этапе развития реализма, я подумал о том, что от чего же кругом такая бессмыслица? для чего она? кому нужна? И, конечно же, никакого ответа, даже внутри себя самого, воспитанного на беспредельной верности соцреализму, я не увидел, и где уж там писатели-реалисты смогли бы дать мне свой ответ...
  
   Друзья мои редчайшие, и предполагаемые подруги, и все-все, взявшие эту рукопись, не торопитесь бросить её, прочтите сколько-то, и вы после этого что-то, возможно, увидите для себя.
  
  
  ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ.
  ОН ОКАЗАЛСЯ ЗДЕСЬ
  
   ... И вот, наконец, ОН оказался в этом доме. Страшный дом. Дикий какой-то дом. Кто попадёт в этот страшный-дикий дом, тот никогда-никогда из него не выйдет. Не вернётся. И это так, отнюдь не преувеличение.
   И эта компания, вернее, "команда" разрозненных больных людей во главе с её великолепным "капитаном", врачом психиатром по имени Мо́ргин...
   И этот холодный бетонный пол, очень похожий на крышку могильника, где стоят эти "мёртвые койки-памятники", на которых лежат и сидят эти бедные, ни в чём меж собой не сговорчивые люди...
   Всё это страшно.
   С самого начала - всё страшно.
   Но, пожалуй, самое страшное - это... Даже ОН`у, бывшему здесь как бы случайным свидетелем, находящемуся на особом положении, даже ОН`у страшно. Потому что ни ОН, никто другой не знал и не мог предположить... даже психиатр Моргин не смог бы сказать наверняка, на каком этаже, на каком уровне от поверхности почвы находится это пасмурное отделение. А может быть, всё это находится под землёй?.. - неизвестно. Вот что самое страшное... Страшно от того, что ощущаешь себя неспособным понять такую простую вещь как, что там за стенами. И тогда - что уж там думать о каком-то окружающем тебя бессмыслии, где уж там ловить своим пустым, тупым и глупым взором прописные истины и воспринимать их за естественную простоту. Находясь в этом отделении, чувствуешь себя в замкнутом пространстве, будто бы заживо замурованным в утонувшей субмарине, безвозвратно потерянной в холодных глубинах океана и сжатой тисками чудовищного давления.
   Совершенно нереальный и, в тоже время, абсолютно реальный "жёлтый дом", дом скорби, со своими существующими правилами и порядками.
   ... Итак, что его удивило в первую очередь, как только ОН оказался здесь?
   Длинный широкий коридор, что-то вроде большого вытянутого зала, не имеющего ни одного окна на стенах - ощущение какой-то глухоты и полной изолированности от внешнего мира. Вдоль высоких стен в один ряд намертво к полу привинчены "койки-памятники". Потолок - где-то в небе, так высоко, что, кажется, будто ни одна лестница в мире, пусть даже самый высоченный кран, не дотянется своей вершиной до него, да и незачем, ведь светильников для освещения этого гигантского зала попросту нет. Освещается этот зал естественным светом. Каким образом? Потолок имеет три застеклённых окна, сквозь которые и проходит дневной свет. Окна очень большие, так что в ясную солнечную погоду в зале довольно светло. С наступлением сумерек освещение естественно снижается. Ночь в зале наступает сама собой, ведь свет отключать не нужно. Но окна могут и принудительно закрываться. Это осуществляется неким наружным механизмом, управление которым доступно только Моргину, видимо из его личных апартаментов. И тогда даже в самый светлый летний полдень в зале наступает ночь - искусственная ночь, как говорят местные "оптимисты", называя это техническое новшество одним из мудрейших и даже целомудреннейших достижений современности, свершённое ради благополучия и процветания каждого из них в отдельности и всех их вместе. Вот такой парадокс с искусственной ночью.
   Резкие перемены освещённости зависят от Моргина. Его воля - закроет одно окно, скажем центральное, для того чтобы в центре зала освещение было слабее (ну, вот хочет он поделить зал, раздвоив его светом, хочет и всё! - такая вот прихоть). Захочет - закроет два окна, тогда будет почти темно, как на дне натурального глубокого колодца. Ну, а если вдруг бунт - то закрываются сразу все три окна, и тогда наступает полный чёрный мрак, в сравнении с которым даже известный шедевр Казимира Малевича "Чёрный квадрат" будет восприниматься, ну, пусть как небесная синева, и вскоре вы поймёте почему. Но бунтов здесь не бывает, во всяком случае, ещё не было, потому что: кто хочет днём сидеть в темноте, во мраке? - никто, только истинно умалишённые, не отличающие свет от тьмы, каковых, видимо, не только здесь нет, но и вообще, нет в мире, за исключением только лишь слепых.
   Всё-таки люди, томящиеся в этой больнице (или тюрьме?) что-то и понимают. Одни - больше, другие, правда, - меньше. Поэтому и не бунтуют недовольные, а лишь иногда, редко-редко, отдельные лица "капризничают", и Моргин закрывает только два окна, а то и вовсе одно, чтобы утихомирить незначительные капризные претензии и самые малые недовольства. Но всё же, чаще всего - окна открыты все, потому что нет такой надобности в бунте, в большей степени из-за того, что Моргина боятся, ведь он - власть. А если он имеет власть, значит, его и уважают. А власть он имеет безграничную. Любое, пусть самое незначительное его слово - закон. И понятно, что слово его не вызывает никаких сомнений в своей правильности со стороны его слушателя. И любое неподчинение дисциплине и режиму наказуемо и жестоко карается. Вот так.
   Обычно в зале Моргина нет. Обычно он находится в своих апартаментах за "Секретной дверью", как принято здесь называть ту дверь, что находится в самом дальнем конце коридора. Через эту дверь возможен ли выход из этого помещения? На этой таинственной, но как кажется, совершенно ненадёжной двери, выкрашенной для чего-то в белый матовый цвет, даже застеклённая рамочкой надпись имеется, небольшими печатными буквами: совершенно секретно. Вот поэтому ее и прозвали "Секретной". Хотя, что там, за ней, можно скрывать - свободу что ли? или личное имущество Моргина?..
   Как я уже сказал, вернее, задался вопросом: возможен ли выход из этого помещения через "Секретную дверь"?.. так вот, вопрос свой я беру назад, потому, как малейшее упоминание о выходе будет тут же "отодвинуто" в сторону как упоминание о чём-то неосуществимом. Потому что, как только ОН попал сюда, то сразу над "Секретной дверью" увидел объёмистую надпись-плакат "ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ", прекрасно читаемую находясь даже на другом конце коридора. Эта мрачная надпись бросается в глаза в первую очередь и довлеет над местным контингентом постоянно, и своим угнетающим смыслом - беспредельно. Даже ночью адова надпись горит фосфорическим светом. И как ОН узнал позже, "Секретная дверь" не открывается из зала вот уже 31 год. Эта дверь открывается только для Моргина и для лиц его окружения: медицинского персонала, санитаров и другой, им подобной, прислуги.
   Другая же дверь, через которую ОН и попал сюда в качестве свидетеля, стороннего наблюдателя (если кто-нибудь хочет считать его газетчиком - не возражаю) и много раньше в качестве душевнобольных попали все остальные - дверь эта была на другом конце коридора, напротив "Секретной двери" Моргина. Через неё выхода нет вообще, как ни прискорбно это констатировать. Она открывается только в одну сторону - в зал, из зала же - никогда (образно говоря). Эта дверь как бы приглашает и зовёт: проходите через меня, но только в одну сторону, туда, где вас всегда ждут и где вам будут рады. Кем бы и кто бы вы ни были - милости просим. Вот такая вот дверь! Покинуть зал, выйдя через неё, невозможно. И так как, так или иначе, участь местного контингента, связана только и только лишь с этой дверью, то и дверь эта получила название среди пациентов отделения: "Наша дверь". Дверь эта совершенно рассекречена и не претендует на какую-либо таинственность - она проста́. Просто дверь. И поэтому она кажется абсолютно надёжной и никогда не обманывающей или попусту не обнадёживающей на пустопорожние иллюзии, кои иногда встречаются у некоторых лиц, стоящих перед "Секретной дверью". Но иллюзии эти случаются чисто эпизодически, и, как правило, заканчиваются полным раскаянием неосторожных лиц. Мне кажется, что настроение надёжности "Нашей двери" обуславливается ежеличным сознанием того, что дверь не открывается из зала ни для кого, - не на шутку! И подкрепляется это настроение надёжности ещё и тем, что дверь совсем не имеет ручки, и не за что ухватиться, чтобы она как-то поддалась, открылась. Всё это бесполезно. Недаром проносится неотвратимая беспощадная мысль, висящая в воздухе, в самой атмосфере зала: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ.
   ... Когда ОН впервые прошёл через эту дверь и остановился на пороге Большого Коридора, как называется этот зал, за его спиной с лязгающим громким звуком мгновенно захлопнулась "наша дверь", что ОН аж вздрогнул, и увидел, что прямо на него идут три совершенно одинаковых, как ему показалось, типа. Они были в однотонных серых коротких халатах. Они шли на него вместе с надвигающимся пространством всего зала, зловеще раскинувшимся за их спинами. Их руки были заложены в карманы халатов. Карманы топорщились, отчего казалось, что приближающиеся сжимают свои ручищи - готовят к бою кулаки. В трясущихся, измождённых старостью лицах была собрана вся ярость, которую только можно почерпнуть в подобных заведениях, как-то: в тюрьмах или лагерях, а не только медицинских. ОН подумал, что подойдя ближе, они набросятся на него, как волки на заблудшую овцу, и разорвут на куски, разбросают на части тут же - возле двери. Но не тут-то было. Опасения его оказались совершенно напрасны.
   Они подошли к нему почти вплотную. Посмотрели на него, как ему показалось, какими-то озлобленными, но всё же, не пустыми глазами. В их страшных глазах таилась мысль, или может быть, какое-то её подобие, слабое подобие; или просто в них был упрятан какой-то смысл, который пробивался наружу хоть и не так отчётливо и выразительно. Но ОН уловил этот смысл. Неправильно было бы при этом сказать, что они, эти трое, были осмысленно углублены в своём поведении, но упрятанный смысл в их глазах, помимо прочего, пробивался наружу настойчиво, и поэтому ОН сделал вывод, что они вполне вменяемы, тем более что они сами догадались о том, что ОН всё это уловил. Произошёл, можно сказать, законтактированный внутренний обмен любезностями при первом знакомстве. Так же ОН заметил, что они решили что-то сообщить ему, но то ли ОН ошибся, то ли они просто передумали, потому что, тут же, как по команде на строевой подготовке, они синхронно развернулись и стали удаляться. И удалялись-то они с не меньшим остервенением на лицах, чем ранее, когда ещё только приближались к нему. Это не меньшее остервенение ощущалось даже в их удаляющихся старческих, но совсем не сутулых, спинах, - такое было настроение.
   Вскоре ОН узнал, что так ходят они уже много лет - ежедневно. А иногда, и даже чаще, чем иногда, - ходят так и по ночам, на ощупь. Ходят взад-вперёд. И вовсе они не психи, не убийцы, может, кто и подумает так про них. И не злоумышленники. Напротив, они - борцы. Дело в том, что такова их борьба, - борьба с диктатором Моргиным. Кому-то это может показаться странным: какая, вдруг, ещё борьба?.. Какой диктатор?.. Что за чушь?.. Да, это странно, очень странно, но здесь всё странно. Ведь это сумасшедший дом. И не просто дом, и не просто сумасшедший. А особенный сумасшедший дом. Мне думается, что здесь сумасшедший дом внутри сумасшедшего дома. Сумасшедший дом в квадрате.
   Они проходят по прямой от двери до двери весь зал в полном молчании. Оттого-то и не заговорили с новичком. Проходят, находясь в полном одиночестве, сами с собой, одинокими в своих душах, но - вместе, всегда вместе, как неразлучные друзья и соратники по борьбе и вере, проходят, не обращая, ни на кого внимания. Как будто накапливают гнев и набирают силы. И, подойдя к "Секретной двери", каждый раз они замирают на миг, и затем... плюют на дверь каждый по разу, разворачиваются и удаляются, чтобы потом вновь прийти сюда и снова плюнуть на дверь в знак презрения и ненависти к этой "Секретной двери", а вместе с ней, думаю, и к Моргину. В самом деле, ведь не дверь же сама по себе подталкивает их к такому нелицеприятному и негигиеническому действу. Гораздо более сильный раздражитель подгоняет их, как толчок, к исполнению этого действа. Толчок этот и есть сам Моргин. Такая у них борьба. Но это происходит так только без Моргина. Сто́ит ему выйти из своих "блестящих" и секретных апартаментов, остановиться возле своей двери или отойти куда-нибудь в сторонку, постоять, осмотреть зал, с улыбкой или даже без таковой посмотреть на приближающуюся троицу плевунов - ничего не произойдёт. Они просто подойдут, в глазах у них будет всё та же злость и ярость, но плевать на дверь они не станут. А, только, остановившись на секундочку, они посмотрят на Моргина, потом развернутся и вновь пойдут своим путём. Это их борьба. Такая вот борьба. Но и это уже много. Другие вообще бездействуют. А основная масса народа даже лебезит перед Моргиным и хвалит его, всячески превознося его мнимые величественные заслуги. Но хвалят они его скрытно, как бы таясь его, за глаза. В глаза ему никто не осмелится сказать ничего лишнего, к удивлению - даже хвалебного, тем более, понятно, плохого. Бывали, правда, отчаянные (как уверяют, местные сторожили), кто даже свободно говорил с ним, высказывал свои мысли, шутил и беседовал с ним. Но это так не походит на правду, потому что это было давно-давно, ещё в пе́рвые годы его "власти", когда все ещё помнили всеми любимого и искренне почитаемого его предшественника и учителя - доброго, мудрого, отзывчивого, одинаково ко всем внимательного доктора Левина. При первом враче, говорят, и методы лечения были не те, и само помещение было совсем не то, что сейчас, переустроенное в уродливый вид. Сейчас мы имеем один сплошной зал в форме вытянутого Большого Коридора, где всё вместе: и столовая, и спальни, и туалет. А раньше этот зал был разбит на сектора. Каждый сектор имел комнаты отдыха, комнаты учебных занятий, различные небольшие рабочие помещения и многочисленные палаты - спальные комнаты, разные там бытовки, санитарные, процедурные помещения, кладовые, ниши и прочие закрывающиеся большие и малые комнатки. Лишь столовая была общей, но это и понятно.
   И были в каждой комнате окна, хотя и зарешеченные, через которые пробивался свет. Больные всегда видели мир, природу мира. Говорят, что за стоящими теперь вокруг Большого Коридора безоконными стенами раскинут чудесный ландшафт. За дорогой, по которой беспрестанно снуют туда-сюда легковые авто, через волнистое зеленью поле виднеется берёзовая роща, с отдельными берёзками, выброшенными из общего лесного хора, как бы самостоятельными индивидуальными единицами, не желающими стоять в тесной куче себе подобных древесных, стройных созданий - красавиц. Эти отдельные берёзки указывают тем самым, что они, мол, своей отделённостью от других, более заметны и более красивы. Может быть они красивее самóй первозданной красоты природы. Берёзовую шумную рощу змейкой разделяет река с чистой быстрой водой, в которой плещется рыба, не знающая никаких толстых стен, и тем более, не ведающая о каком бы то ни было диктате - человеческом или природном. Мягкая летняя зелень или снежный пушок высоким порогом защищают реку от посягновений извне - каких бы то ни было. Дальше - перед самым горизонтом - видны многие разбросанные озёрца - большие и малые. Всё это, говорят, смотрится очень гармонично.
   Я умышленно пишу так, как будто ОН ничего этого не видел, когда подъезжал к этому дому. Конечно, всё это ОН видел, но не запомнил, потому как, не обращал на это внимания. Считал, что незачем, что это такое обычное. Но только когда не видишь природу, когда скучаешь о пышном разнообразии мира, когда есть луна и солнце, и ты знаешь об этом, но ты их не видишь, когда что-то хочешь, да не можешь, только тогда начинаешь понимать, что далёкое желаемое действительно сто́ит твоего внимания. Только здесь - за безоконными, толстыми стенами - человек начинает мечтать о природе, и видит в своих мечтах и видениях то, чего может, вовсе и нет, на самом-то деле. Так и с ним. ОН хоть и видел что-то, но не уверен, что видел именно то, о чём здесь все говорят; но я ошибся - не все, нет-нет, не все говорят, - многим, и даже очень многим окружающий скрытый мир, как говорится, до лампочки. Потому что, от них действительно всё скрыто, всё обрублено, всё отрезано, подровнено, вогнано в единый стандарт, сами люди обструганы и обтёсаны, как деревяшки. Всё и все у всех на виду. Теперь даже уборная открыта. Все внутренние разделяющие перегородки и стенки сняли в первые годы "правления" Моргина - разобрали "по кирпичикам", и этими кирпичиками увеличили высоту и усилили толщину стен. Теперь даже те, кто спит возле открытой параши, уже не способны отличить запаха мочи, - до того он им привычен стал. Параша находится возле "Нашей двери". Напротив параши, через проход, по которому постоянно прохаживает троица плевунов, находится столовая: шесть длинных дубовых столов огромной тяжести, где и собирается весь честной народ этой лечебницы.
  На счёт численного состава больницы можно сделать следующее замечание. "Койки-памятники" стоят вдоль стен в один ряд, все они двухъярусные. Коек, в общей сложности, примерно - сотня. Но самих больных, как ОН заметил, меньше, потому что когда ложатся спать, очень многие койки остаются свободными. Сколько человек точно, никто, разумеется, кроме Моргина, не знает, потому что никто этим не интересуется и никогда не считает. Люди разбиты на группы, вот и всё, друг друга они сторонятся, потому и подсчётом не интересуются. Но ОН прикинул, что людей здесь чуть больше сотни, человек 120-130.
  
  
  ЭПИЗОД ВТОРОЙ. ЛЮДИ. КТО ОНИ?..
  
   Люди, люди... кто они?
   Кто эта разноликая масса рабов поверженных и угнетённых, не знающих свободы, заискивающих в своём покорном раболепстве перед всесильными мира сего?.. Может, они действительно все больны? или только обмануты?.. - для чего-то кем-то обмануты, что они-де больны.
   Почему основная масса одних тянет за прочную лямку, на другом конце которой в роскошной упаковке восседает не менее роскошный десяток других - вождей?..
   Почему самые банальные слова одного из властвующих мира сего воспринимаются в толпе на ура? Почему все слова сильных, ровным счётом не обозначающие ничего существенного и не выражающие определённого смысла, безоговорочно правильны и всегда верны?..
   Такие и им подобные вопросы возникали в его голове всегда. Но здесь эти вопросы вставали - прямо вырастали! - перед ним высоченной стеной, вроде как: сможешь одолеть стену - вопрос решён. В этом душном царстве стен и перегородок, в царстве вечно закрытых дверей, эти возникающие "вопросы-стены" оказываются, как назло, невероятно высоки и мощны́ по структуре своей. И с каждым новым вопросом появляется ещё больше вопросов и больше препятствий для того, чтобы ответить хотя бы на самый лёгкий, самый простой вопрос, но тот, который самый главный, а потому, значит и самый неразрешимый.
   Основной вопрос "психушки" во все времена и во всех странах был всегда один. Он известен. А именно: как вырваться? как стать свободным? Имеется в виду, конечно, сам смысл вопроса. А вот трактовка его может быть различной, и вопрос этот применителен, конечно, лишь к больным, и главное - смотреть нужно на то, как больные сами его понимают и трактуют. Конечно, в первую очередь - как понимают. Рассматривать этот вопрос лучше с их точки зрения. Она у них есть, с этим приходится считаться, это бесспорно, потому что они живые "думающие" люди. Правда, вопрос этот относителен, понимать его можно по-разному. Опять же, кто-то хочет вырваться любой ценой, кто-то - нет, кто-то - с незапятнанной репутацией, кто-то - ещё как-то. Но все ли хотят вырваться отсюда? Увы, нет. Не все. Здесь ОН встретил таких, кто всеми правдами и неправдами стараются удержаться на месте. Они - "консерваторы". Среди них: Некрофил, Математик, Сутенёр и бывший Шахматист. С последним из них ОН был случайно познакомлен в первый же день, как здесь оказался. Шахматист - мерзкий тип в очках. В больших круглых очках с толстыми стёклами. Он возомнил себя и свои шахматы целым миром, и непременно (что самое отвратительное) беспокойным, военным миром, воюющим миром. Самогó себя он видит не иначе, как в центре Вселенной. Шахматист в голове своей проворачивает все сыгранные им партии, переигрывает их снова и снова, как зацикленный магнитофон. Все комбинации его смахивают на военные действия, он очень озабочен и похож на полководца. Когда он устаёт, он восклицает: "Сегодня я играл одну знаменитую иранскую партию. Да-да, играл... переиграл... пере-переиграл..." А вообще-то, ему всегда некогда, он очень увлечён своей военной игрой, и всякому подошедшему одинаково отвечает: "Занят!" Но так ответить он никогда не посмеет, если перед ним будет стоять Моргин. При Моргине бывший Шахматист сам встанет, снимет свои очки и временно "отключит" шахматную игру. Впрочем, Моргину до него нет дела, так как Шахматист является "консерватором", а на них Моргин не обращает внимания. "Консерваторы" всегда будут за него, чтобы ни случилось. Они в душе ненавидят Моргина. Это доподлинно всем известно. Это факт. Сто́ит пристальнее посмотреть на них, как легко поймёшь это. Но они не показывают вида. Он их вполне устраивает своим отношением к консерватизму. И понятно, что они не будут мешать ему властвовать. И, конечно же, он их не тронет. Они не сдвинутся с места и палец о палец не ударят для того, чтобы хоть что-то изменить, даже если, вдруг, захотят. У моего героя с ними будет борьба.
   Читатель! Ты, наверное, будешь возмущён тем, что я поместил своего героя в сумасшедший дом, да ещё в качестве невольного свидетеля, который думает, что он совершенно случайно, и таинственнейшим образом здесь оказался (я надеюсь, что ты поверишь в это?) и вступает в какую-то борьбу? Но, как автор, я заявляю, что это дело вкуса, право выбора. И ты можешь меня осудить или не осуждать - это тоже дело вкуса. Я же себя не осуждаю, уж таков мой выбор. И таков выбор моего героя.
   Итак, ОН вступает в борьбу. Не по моей личной прихоти, а потому, что ОН видит такую надобность. Я буду смотреть на эту борьбу в тоже время со стороны, как рассказчик. И сразу скажу, что я не знаю, что ожидает моего героя впереди и, вообще, чем закончится эта книга.
   Но как, же так? - спросишь ты, - с кем и с чем бороться? ведь это ж больница, тем более, психиатрическая больница, и любая борьба при этом покажется, в лучшем случае, неуместной. Да, - отвечу я, - да, неуместной, но не для душевнобольных, тем более что здесь что-то не так, не всё правильно. Даже в корне всё неправильно. Нужно ломать этот заведённый порядок, крушить устоявшееся тридцатилетие - диктат, и избавить невиновных от их мнимой виновности. Пусть хоть люди не будут свободны физически, но душевно-то они имеют полное право быть свободными, а там - дальше, когда уже будет "светлее", глядишь, можно будет рассчитывать и на большее.
   Что-то много мы говорим о свободе... Но там, где имеется хотя бы видимость тюремных порядков или беспорядков (всё равно), там, где насущно ощущаешь эту видимость на себе и на окружающих, в первую очередь хочется думать о свободе. А в данном случае, я считаю, что тут совсем не лучше, чем в самой настоящей тюрьме, или в зоне за проволокой. И ещё, там, где замкнутый объём, где нет ни сил, ни воли, где да́вится всякая попытка приобрести свободу, или уничтожается само желание дышать воздухом свободы, там всё равно остаются неотступные желания этой свободы. И поэтому-то всегда и думаешь о свободе. Думаешь, как мечтаешь. Но что толку думать о свободе, если, и в самом деле, нет ни сил, ни воли, а главное - нет веры. Нет веры не то что в само приобретение свободы как конечного результата, а нет веры даже в разговоры-мечтания о свободе - у пациентов разговоры эти отсутствуют, их нет. И отсутствуют эти разговоры именно-то потому, что нет веры и нет свободы.
   И конечно не только от того, как с тобой поступят, подчинён ли ты своей не тобою тебе навязанной участи, своему сроку, отпустят ли тебя раньше, "амнистируют" ли, решается твоя судьба. А может, срок добавят? Ведь в подавляющем большинстве случаев это зависит не от нас. И конечно, тогда уже невольно хочется думать о свободе, о крепости стен и о неподкупности охраны.
   Но как быть? Как быть, если никто ни с кем не говорит? Если эти люди больны (и все ли?)... а действительно, все ли они больны? многие может и не больны вовсе, а преднамеренно изолированы от общества как инакомыслящие? Но ведь инакомыслящие не смиряются, они протестуют, бунтуют. Их, конечно, гнут, ломают. Но они не сдаются, ведь на то, они и есть инакомыслящие. Во всяком случае, они должны как минимум устроить демонстрацию протеста, или объявить голодовку. А ничего этого нет, не происходит. Они молчат. В их поведении присутствует лишь смирение, и даже согласие с гнетущей атмосферой этого мрачного дома.
   Но нет. Не должны быть все больными. Ведь плевуны это доказывают. Должны здесь быть потенциальные силы, пусть ещё упрятанные в самых дальних углах отделения, но которые по первой же готовности способны обрушиться на заведённый порядок. Должны! Но они молчат - эти силы... Ну, что ж, пусть это останется на совести того, кто имеет задатки борьбы и протеста, но по каким-то причинам не может совершить ничего реального. Хотя, причины те, совсем не какие-то, а вполне понятные, и больше того - они подобные, одинаковые меж собой, и потому выливаются в одну единственную причину. А именно: это то, что люди даже не пытаются, в большинстве своём, понять, что они раздавлены Моргиным.
   Кто он такой? Что это за бестия такая страшная, что при его виде многие дрожат, а сами, в то же время, почитают его как отца родного? Они кричат в своих бедных душонках, что он вождь. Но ОН не понимает: вождь какой? и вождь чего или кого? Сначала ОН слышал такие речи, - умеренные (в смысле немногословности), значительные (с расстановкой понятий), типа: "Моргин - вождь. Он наш идол. Он - Солнце. Ему - Слава!" Ведь это ж - настоящее сумасшествие!
   Когда он выходит с ежедневным осмотром - всё внимание. Как правило, это происходит обычно так. "Секретная дверь" открывается и на пороге показывается Моргин в неизменном белом, тщательно проутюженном чистейшем мундире. Он суров, статен. В глазах блеск. Надменно смотрит на толпу. Да-да, на толпу - я не оговорился. ОН сразу почувствовал, что здесь именно толпа. И толпа - прямо поклонники, они ждут его, затаив дыхание. Моргин идёт в зал. В это время вслед за ним входят гигантского телосложения санитары в тёмно-синих комбинезонах с погонами. Их двое. Они останавливаются, закрывают "секретную дверь" и тут же располагаются как стражники, широко расставив ноги и скрестив на груди накачанные руки, - ну прямо истинные блюстители уличного порядка. А Моргин идёт. Идёт и смотрит. Идёт один, всегда один. Ему бояться нечего и некого. Это его все боятся. Об этом он знает лучше всех. Даже лучше тех, кто больше всех его боится. Что уж говорить, если даже плевуны во время этого обхода замирают. Потому что он - здешний вседержитель.
   Он идёт и смотрит: везде ли порядок и кого следует наказать. Как правило (а здесь каждый день только и видишь, что существуют правила, большие и малые, которые преследуют тебя на каждом шагу), так вот, как правило, наказывают всегда тех, кто чем-то недоволен (а такие в любом обществе всегда есть) и тех, кто как ему покажется, будто они недовольны или чем-то выражают недовольство. Или тех - кто прячется, тех - кто смеётся, тех - кто разговаривает при его божественном появлении, тех - кто не смотрит на него, а если и смотрит, то не видит, или пытается не видеть. Блестящий Моргин всё это поймёт и при надобности легко докажет, он очень умен и находчив.
   Наказания происходят безжалостные. Для этого существует "Бойня", которая расположена у стены справа от "Секретной двери". Виновных здесь выстраивают в ряд. Чаще всего это человек пять или шесть, редко семь, ещё реже четверо. Но даже четверых неугодных Моргин найдёт, всегда найдёт, потому что, так необходимо, таков порядок. Найти и объявить виновными - это его работа. Работа поддерживать порядок. Тем более что всегда есть "настоящие злоумышленники и явные вредители порядка" в помещении, как он считает, даже "враги порядка" (так сказать применительно к терминологии навешивания ярлыков). Так вот, их выстраивают в ряд спиной к стене, соблюдая небольшое от стены пространство, да конечно раздевают "виновных" донага. Моргин подаёт команду. Для этого у него на груди всегда висит судейский свисток. Он свистом подаёт команду. Тут же из "Секретной двери" выбегают так называемые "бойцы" - забойщики, - это практиканты медики, или другие работники медицинского персонала, причём все они - добровольцы, как вольнонаёмные. Эти "бойцы" всегда проходят отборочный конкурс на выносливость. Прошедших такой конкурс потом в горькую шутку называют коновалами. И вот эти вбежавшие "бойцы" начинают бить "врагов порядка". Да-да, именно бить - натурально. Не жалея ни сил, ни времени, ни себя, и не жалея, тем более, самих "виновных".
   Окончив эту процедуру, "виновных" несут под холодный душ. Там их приводят в более-менее надлежащий вид. Потом их бросают на первые попавшиеся "мертвые койки-памятники", которые оттого и получили название "мёртвых", ведь "виновный" лежит, не вставая, после такой порядочной встряски, что законно именуется лечебной процедурой, два дня, лишь постанывает и ворочается изредка, словно понимая, что без этого узкий круг его движений будет лишён последнего. По прошествии двух дней он встаёт. И всё начинается по кругу, до следующего избиения - некий заколдованный круг, из которого вырваться невозможно. В этом есть что-то индуистское. В следующий раз он "виновен" будет примерно через месяц. Это не трудно подсчитать, зная общее количество людей и количество избиваемых за день. Кого интересует этот подсчёт - считайте. Я же не буду себя утруждать такими несущественными мелочами, но для удобства вашего подсчёта скажу, что эта лечебная процедура по поддержанию порядка осуществляется каждый день, как только Моргин обходит больных (не считая выходных дней и праздников - ведь начальству нужен отдых). Вот такое лечение. Такому лечению подвергаются присутствующие 100 человек. Вернее - не все. Отдельные лица, называемые "избранными", жалуются Моргиным; не в том смысле, что он к ним благодушен, нет, напротив, мне даже кажется, что он их более не любит, этих "избранных", нежели основную массу безликих. Всё дело в том, ОН понял так, что они, "избранные", как бы берегутся Моргиным, берегутся на потом, на какие-то более изощрённые пытки и истязания, может быть пока ещё не придуманные. Но за 30 лет-то не придумать?.. Не удивляйтесь, здесь всё происходит очень медленно, заторможено, без гонки и спешки, будто само время здесь протекает в другом, более замедленном, измерении. Но кто-то из пациентов, говорил, что Моргин в часы досуга изучает историю инквизиции, он прячет в апартаментах огромный том на эту тему, и видимо это неспроста, неспроста...
   Итак, "избранные", оберегаемые на потом - их немного. Это те трое, которые встретили меня поначалу - плевуны; это "консерваторы", вы их тоже помните - Некрофил, Шахматист, Математик и Сутенёр, сущность которых вам уже понятна; ещё те два полковника из клетки на вокзале, помните?.. да-да, они тоже здесь. И наконец, к "избранным" относится одна очень сильная личность, но о нём - позже. Вот для этих "избранных" Моргин видимо что-то и готовит. ОН, как определил автор, не подпадает, будучи свидетелем, ни под избиения, ни под какие-то другие будущие экзекуции. В противном случае, если его вдруг вздумают зачислить в команду "битых", я просто-напросто перестану писать, чтобы этого зачисления действительно не произошло - кто же хочет чтобы его герой оказался в числе "битых"? Я не хочу. Впрочем, общественный порядок соблюдать его, разумеется, обязали.
   Здешние люди за прошедшее тридцатилетие до того биты-перебиты, что уже привыкли, воспринимают избиения за должное, за необходимое для них, даже полезное - как в порядке вещей, - они как наркоманы. И со стороны может показаться, что на "Бойню" они идут вовсе не как на плаху, а как на какое-то большое торжество. Дай им в руки знамя - и они пойдут на "Бойню" с ним. Ещё и под фанфары, и гимны запоют во здравие Моргина, создавшего для них это великое благополучие. Вот что привычка к избиениям сделала с людьми. Но у моего героя такой наркотической привычки нет. И ОН не хочет этого. Но порядок выполнять, конечно же, ОН обязуется. Как же иначе!
   Но нужно сделать маленькое уточнение и ввести первого положительного персонажа. Как сказал один местный сторожил, из "битых" - Художник - что, "ещё до Моргина, когда всё было столь хорошо и даже перспективно, и меня собирались вот-вот выписывать из лечебницы, вдруг внезапно, совершенно неожиданно, скончался доктор Левин. И его прежний помощник Моргин, в то время весьма робкий, скромный, но всё же падающий кой-какие надежды как последователь лечения старого доктора, занял этот высокий пост, хотя кандидатуры были и лучше. Меня почему-то не выписали, вежливо попросили подождать. Но в этом не было никакой необходимости - ждать, - и все надежды рухнули, мои мечты рассыпались как песочный домик при первом же, незначительном дуновении ветерка свободы. Первые годы, а именно: лет пять или шесть, всё шло ещё как будто ничего, терпимо. Правда, уже в это время все выписки из больницы прекратились - но угнетало лишь это. А затем начались перестройки, переделки, и наконец, через год дошло до избиений. От курса лечения старого доктора Левина остался шиш на постном масле... Иногда мне почему-то кажется, что доктор Левин скончался не вдруг внезапно, и не совершенно неожиданно, а как-то по-другому... по чьему-то злому умыслу..."
   Не похоже ли это на "всероссийскую мясорубку" в годы Советской власти?.. Все моральные основы, на которых создавалось отделение, сломаны. Люди загнаны, попросту, в угол. Налицо явный диктат психиатра Моргина. Но главное-то несчастье в том, что ему верят, и верят безгранично. Не это ли бессмысленность теперешней жизни?.. Нет, господа, это не бессмысленность, это правда, настоящая горькая правда отделения, стоящая над другой правдой, над сладкой правдой дрёмы или сна: над неосуществимыми идеалами и исканиями давних лет. Моргин сумел перевернуть всё, как ему было угодно. Он исказил учение Левина. Сильный характер. Волевой. Жестокий, но верный. И слова его верны, и мысли велики, и тяжела рука. Железный человек с твёрдой мыслью суждений. Против такого не пойдешь - раздавит и будет трижды прав. Но видят и понимают это далеко не все. Они обмануты. Они просто забыли доброе старое, ушедшее для них безвозвратно. Они забиты, а кто-то и смирился со своей рабской участью. Вот что такое Моргин! Хотя, откровенно говоря, и раньше, при том же Левине, очень многие ни на что не надеялись, а теперь тем более. А смирение, как известно, может в скором времени привести к низкопоклонству, от которого недалёк путь и к настоящей вере, к вере в божество под именем Моргин. Так оно, в конце концов, и получилось.
   Люди, люди... Кто же они, эти люди?..
  
  ЭПИЗОД ТРЕТИЙ.
  "МАЛОЕ И БОЛЬШОЕ"
  
   Итак, кто же они, эти бедные, несчастные люди? Пора попытаться представить их как-то. Кое с кем ты, читатель, отчасти, знаком уже. Перед твоим строгим, требовательным взором пронеслось несколько совершенно разных лиц: Моргин, троица плевунов, а также Художник и Шахматист. Моргин представил администрацию. Это правитель, царь, а по представлениям большинства "оптимистов" он всё равно, что Господь Бог. Плевуны относятся к "избранным", к числу оберегаемых для будущих, более изощрённых, но ещё не придуманных, жестоких пыток и истязаний. Им не позавидуешь. Ох, и что ждёт их впереди?.. Какая им уготована дорога и куда? сколь горька их участь?.. Знать хотя бы приблизительное направление в разгадке этой неминуемой участи несчастных... Одно как-то успокаивает - это то, что они не одни, то есть не одиноки. К "избранным" относятся и полковники, совершенно не владеющие собой. Они какие-то безумные, озлобленные, да и обиженные, как они сами себя считают: обиженные не по-праву и не по-совести. Их тоже пока не бьют - оберегают. А всё потому, думаю, что они бывшие сотрудники политического управления военного округа. И как они здесь оказались, это лишь чёрту известно. Может быть, сам Моргин и рад был бы поскорее зачислить полковников в команду "битых", но не может, не имеет права. Или, просто не торопится в своём коварстве - ведь он очень дальновиден. Видимо предполагает, что вдруг их срочно отзовут, отзовут более властные и могущественные в мир иной... нет-нет, не в загробный мир, конечно, а в светлый жизненный мир, находящийся за толстыми безоконными стенами этого наимрачнейшего заведения - так далеко отсюда! - отзовут те властные, кто и упрятал их сюда. Не исключено, что упрятали сюда полковников как протестующих против какой-то военной политической акции государства, направленной может быть даже на "посягательство на суверенитет и независимость" другого, более слабого в военном отношении, государства; ох, не дай бог, на вооружённую интервенцию - ведь это империализм!.. О, Господи! Спаси, помилуй! Действительно, с ума можно сойти с этим дурдомом... И вот наши политруки сидят, лежат, бездействуют, буянят - что угодно. Только факт их изоляции и факт отсутствия у них свободы - налицо. И они "избранные", - как бы они того не хотели, ожидают будущих избиений и пыток. А пока - оберегаются, точно так же, как и плевуны.
   Но, позвольте! Как так?.. Различие между этими пациентами очевидно и существенно. Полковники и плевуны - они очень разные. Полковники - люди занимавшие, хоть и в недавнем прошлом, высокие воинские посты и должности, сильные личности со своей точкой зрения, мыслящие люди, да и вообще, военные - одно это слово говорит о многом. (Для некоторых слово "военные" говорит практически обо всем, и тогда эти некоторые перед военными преклоняются, почитают их безумно, страшно любят, особенно женщины, ну и т.д.) Полковники и должны быть "избранными", пусть хоть сам Моргин как угодно о них думает. Ну, а плевуны? Что это такое?.. Какая-то нечистоплотная щедрость выделения своей слюны... Э-э, нет. Это тоже очень сильные личности, все трое, и даже более того - они смелы. Видите, как они ведут себя нагло и вызывающе, не обращая ни на кого внимания, не боятся даже чёрта и самого Моргина. Во всяком случае, если предположить, что плевуны уважают Моргина, ценят его как врача и просто как порядочного человека, помня о том, что он, всё-таки, диктатор - даже и тогда будет ясно, что они его совсем не боятся, и это так. Разве б стали они оплёвывать его дверь, если б было иначе? А они плюют. Плюют, конечно, не в него, потому может быть, что они действительно, как я предположил, уважают Моргина, хотя это конечно вилами на воде писано. Плюют в его дверь, в эту "секретную дверь" и, образно говоря, плюют во всё следующее за ней его "хозяйство": его апартаменты, канцелярию с огромным тóмом про инквизицию, на всех его опричников и забойщиков. Смелые и отважные плевуны презирают тем самым весь этот канцелярский хлам и всё его медицинское хозяйство в целом. Мне кажется, что они положительные герои этого повествования... Может быть, Моргин не отдаёт их в "битые" ещё и потому, что на их примере, вернее не на примере конечно, а из-за их наглого по отношению к нему поведения, он как бы учится быть более свирепым и коварным. Они в какой-то мере его подзадоривают, закаляют, совершенствуют. Он проявляет выдержку, хладнокровие. И значит, будет более одарённым и изысканным в своём будущем коварстве. Если так, тогда ему нужно отдать должное в изобретательности. И он, конечно же, ненавидя плевунов как врагов порядка, пускает свой глубокий дальновидный взор в неотдалённое будущее, оттягивает кару наказания для них всё дальше и дальше, как бы ещё и загодя наслаждаясь предстоящему своему торжеству и блаженству, которое испытает от унижения при пытках всех "избранных". И эта неминуемая кара для них наверняка есть, то есть существует - она уже придумана, припасена, ведь он изучает историю средневековой инквизиции. Не напрасно же он её изучает. А само наказание "избранных" он оттягивает - оттягивает на потом. Может быть так?.. Ну, что ж, может быть и так.
   Вот вам и "избранные". Так же "избранными" объявлены Некрофил, Математик, Сутенёр и Шахматист. С последним из них знакомство уже состоялось, и не будем на него дополнительно тратить время, тем более что, он беспрестанно повторяет: "Я занят!" Пусть занимается своими стратегическими делами. Об остальных я ещё скажу.
   Сейчас я хочу вернуться назад, чуть выше, к разговору о том, что Моргин пока откладывает своё наказание "избранных". Он пока расправляется с "битыми", с теми, кто от наказания никогда не уйдёт, что бы ни случилось. Наказывая "битых", Моргин, конечно получает огромное удовольствие, если не наслаждение. Радость от людей не скрыть. Но, возможно, это удовольствие уже приелось, опостылело?.. О, тогда оно становится для него не полным удовольствием, но малым удовольствием, не во всём и не во многом его удовлетворяющим. И тогда великий мудрец вспоминает о том, что в его распоряжении есть ещё и "избранные". Он с нескрываемым наслаждением думает о том, что и им не избежать наказания, от одного предвкушения которого он, наверняка, в восхищении. И понятно, что пользуясь пока малым удовольствием - расправой с "битыми", он никогда не забывает большого удовольствия - будущей расправы с "избранными". Второе, большее удовольствие, естественно лучше. Как же не понять этого? Ведь то, что предстоит вкусить большее - гораздо лучше уже вкушенного меньшего.
   Вообще, в человеческой психологии заложено, так или иначе: брать сначала малое, потом большое. Всё это, конечно, только в том случае, если и малое и большое обязательно будут твоим - одно раньше, другое позже. Так, Художник, с которым ОН уже имел беседу (кстати, Моргин считает его шизофреником), поимел где-то две семечки, самые обыкновенные с подсолнуха семечки. Где-то выменял их что ли, а может просто незаметно взял их у зазевавшегося владельца - ведь здесь любая малая вещица считается ценностью, и потому немудрено, что такую мелочь, как семечки, могут просто украсть. Хотя, Художник добрый и, мне кажется, честный малый, но уже в почтенном возрасте - воровать не должен. Скорее всего, выменял на свои краски этот исходный материал-образец для своей творческой работы в виде двух семечек, большего ему и не надо. Хотя для него следовало менять наоборот, а для своей работы находить более подходящий материал. И тогда уж там рисуй, пиши, строй свою композицию! Но он выбрал семечки.
   Эти две семечки: одна покрупнее с белыми прослойками на скорлупе, другая меньше - абсолютно чёрная. Художник положил их на свою простынь. Посмотрел. Тронул кистью холст (конечно, это был не холст, и тем более не кисть - а так, подобие какое-то, ведь вы понимаете), изображая в первую очередь семя маленькое. И когда сам "насладился" нарисованным - готовым семечком, стал показывать рисунок всему отделению, начиная от толстяка Повара и кончая местным Священником. К изображённому все отнеслись по-разному. Один увидел свою голубую мечту - лодочку, несущуюся по бескрайним просторам Вселенной в мир иллюзий. Это был Наркоман, - дело в том, что Художник изобразил первое малое семя почему-то в голубой цвет. Другой увидел в семени бомбу. Это учёный-Физик, - он всё время бредит боеголовками, зарядами, капсулами, ампулами и тому подобной дребеденью, и похваляется тем, что эта дребедень способна "так легко уничтожать людей, что и Моргин позавидовал бы таким игрушкам в своём военном медицинском арсенале". Это его слова. Кстати, я удивляюсь, почему Физик относится к "битым"? Ведь его, с его светлой и точной физико-математической головой, лишённой какой-либо радужности, то есть различных отходов от математической точности суждений, всё-таки взяли вдруг и зачислили в команду "битых". Что-то здесь не так. Как бы ни продешевил здесь Моргин, хотя ему конечно виднее. Ну, да бес с ними, - и с тем и с другим!.. Продолжаем о первом нарисованном семени. Другой сказал о голубом семени, что "это красный рак в укропе". - Непонятно почему. Но все хохотали до упада, развеселились до того, что вскоре увидели закрытое окно вверху - первое предупреждение Моргина. Им пришлось насильно себя успокаивать, сдерживать свои выплеснувшиеся наружу смехотворные эмоции и продолжать хохотать молча. Окно немного погодя открылось, стало снова светло. Так вот тот, который выдал про красного рака, это и есть Повар. Оригинален этот невысокий толстячок Повар, не правда ли? Ну и так далее, мнений о работе Художника было предостаточно и понятно, что все разные, перечислять их - нет никакой надобности. Скажу лишь, что никто не увидел в рисунке, что это просто семечко, самое обыкновенное маленькое подсолнечное чёрное семечко, пусть и раскрашенное в голубой цвет. Все искали какой-то другой смысл. Только потом уже, когда Художник познакомил всех со своим малым детищем, он приступил к изображению большого семени. Ведь на полотне ещё осталось достаточно свободного места.
   Эта работа давалась ему с трудом, с немалыми муками. Он несколько раз прекращал всю работу, бросал кисть и отодвигал в сторону коробку с красками, комкал полотно, отходил в злобе от своего "памятника", отходил непременно ругаясь. Очень волновался и переживал, что у него ничего не получается, что работа его совсем не клеится. Потом возвращался к работе, распрямлял, разглаживал полотно, смотрел на него долго-долго и опять - всё бросал. Отдыхал, забывал о своей работе, конечно, был бит забойщиками на "Бойне", - не один день он создавал свою вторую, более трудную, вещь.
   И всё-таки, наконец, вся картина с большим и малым была создана - завершена, закончена. Он так и назвал её: "Малое и Большое". А вот показал он свою работу только Священнику, и перед показом очень волновался, заметно переживал, переминался с ноги на ногу, потел, беспрестанно поправлял свою серую запачканную пижаму, как бы отряхивая её от пыли и высохших красок. Наконец решился и подошёл к представителю людей высокого сознания и духа и огромной моральной ответственности перед Господом за судьбы грешных, ходящих и уже не ходящих по этой бессмертной во многих человеческих поколениях земле и молитвенно произнёс:
   - Посмотрите, святой отец, на творение жалкого отрока, вздыхателя по искусству и мученика по жизни, подзащитного вашего в этом бренном мире. Оцените с высоты своего духовного сана, насколько правдиво я показал или исказил...
   - Всё это напрасно, сын мой. Зачем ты так говоришь? Говори проще. Всегда говори проще. И будет тебе самому понятней, да и другим. А главное: ведь гораздо приятнее слышать простую речь, нежели... Зачем ты так?.. - ответил Священник, выражая отеческую мудрость на своём лице.
   ... Посмотрев картину, и внимательно - долго-долго, и пристально в глаза Художнику, как бы пронизывая его насквозь, заглядывая в глубины его художественного образа, найденного не в картине, а во взгляде художнического глаза, а значит, заглядывая и в мозг и в душу Художника, Священник сказал:
   - Бедный и великий сын! Ты первый, в ком я здесь увидел человека. (При слове "великий", Художник вздрогнул и испугался). Твоя необычная картина мне совершенно непонятна, может быть так же, как и твои слова, произнесённые тобою только что... Я вижу только семечки. Ничего больше. Но я понял что-то другое, более важное. Важное, в первую очередь, для тебя самого. Ведь я, сын мой, понял твою душу. Я её увидел. И твоя душа для меня видна так же, как виден степной ветер, гнущий и раскачивающий в разные стороны беззащитные кустарники и соломенные заборы деревенских селений в степи. Кто-то, может быть, думает, что ветер невозможно видеть... Физик и Математик наверняка так считают и они, конечно же, не увидят ветер, но мы-то - увидим!.. Твоя душа чиста и прозрачна, она светла как у новорожденного младенца, который в тебе - в твоей душе. Он, скажу тебе, не совсем младенец - он великий труженик. Пусть мои слова для тебя не кажутся такими напыщенными... Вот, я уже заговорил почти, как ты...Но я вижу у твоего младенца большие и сильные крылья, хоть и не раскрывшиеся, сложенные одно в другое, но главное-то: непременно беспокойные, взволнованные и ждущие своего часа, - могучие крылья. Стоит им раскрыться - и они поднимут твоего младенца - тебя! Ты взлетишь высоко-высоко, под самое солнце, образно говоря, и потянешь, унесёшь за собой на тронутом от взмаха твоих крыльев потоке воздуха всю эту свору нечестивую, всю эту свору безжалостную и грязную - эту трижды проклятую безбожную моргиновщину, и бросишь её в пропасть. В этом проявится твой великий труд, посредством понятно, твоей творческой деятельности... Но ты, сын мой, и мученик! Тебе очень-очень тяжело и крайне страшно, да, наверное, и опасно, начинать распрямлять свои крылья. Страшно от того, что существуют известные причины, окружающие тебя и меня, каждого из нас, из присутствующих в этом замкнутом мире. Мне не ведомо когда эти преграды падут, рухнут. Но они рухнут! Верь и надейся: придёт час, твой час, и я помогу тебе - я укажу тебе твою звезду... Ты слышишь? Ты понимаешь меня, сын мой?
   - О да, великий отец! - сказал Художник, и, поклонившись в пояс, отошёл в сторону.
   Эту необычную картину наблюдали многие. И все, в том числе, конечно же, и ОН, были потрясены. Дух какого-то священного присутствия парил над их головами во время разговора Священника с Художником. И ещё потом долго-долго в течение оставшегося дня этот дух летал над самым потолком отделения - высоко-высоко, и он всеми ощущался, и ясно было, что не было для этого духа никаких препятствий вырваться отсюда, из этого заточения для лиц неверующих.
   После этого, уже глубокой ночью, когда местами был слышен храп, в своей бессоннице ОН услышал какой-то посторонний шорох, потом шёпот. ОН прислушался, приподнялся на койке. Не было видно ни зги, но совсем рядом, где-то слева, нет, где-то справа, через храп и посапывания окружающих соседей, ОН услышал испуганный робкий голосок: "... такого здесь ещё не было... с самого начала, после всех больших переделок давних лет..." И другой голос: "что-то будет, ой, назревает... как бы ни упустить случая, вовремя предупредить беду". Этот другой голос, более взволнованный, принадлежал, видимо, кому-то из "консерваторов", раз он так пугался перемен и хотел предупредить назревающую беду, ведь "консерваторы", как известно, ничего не хотят менять. А после минутной паузы ОН услышал и третий голос: "... а может это к лучшему?" Этот третий, произнёсший свои слова или надежду так робко, и так неуверенно даже для самого себя, что, видимо, сам испугался своих собственных, доселе небывалых слов, смелых и неосторожных. Он тут же спохватился и попытался исправить сказанное второпях: "... нет-нет, что это я! как же можно? и так всё идёт в нашей жизни как нельзя лучше..." Да, это разговор типичных консерваторов.
   Но что другие думают? Например, "битые"? Трудно судить. За них ведь думает сам Моргин. Ему виднее, он сам может всё решить: кому - как думать, кому - о чём думать, а кому - вообще, стоит ли думать. Подобные мысли ОН не раз слышал от самих же "битых". Они, эти мысли, навязаны на них, подобно липкой паутине, как своего рода ответственность за генеральный порядок в отделении, выполняемая ими с большим энтузиазмом и с частыми возгласами "ура". Прошлый раз, например, то же самое, или что-то подобное, говорил бедный Слесарь, один из "битых".
   ... Мой любезный читатель, давай же, наконец, закончим наш затянувшийся разговор о семечках, о двух несчастных семечках: наш разговор о маленьком и большом. Когда Художник закончил свою работу "Малое и Большое", и пошёл предъявлять своё мастерство Священнику, он сразу же забыл про свой исходный материал. Этим воспользовался вечно голодный Слесарь - он тут же присвоил семечки, положил их на свою рабочую ладонь, ну конечно - бывшую рабочую, уже давно не знавшую трудовых мозолей, разглядел семечки внимательно, как бы мысленно взвешивая и оценивая их по достоинству, а затем в первую очередь он съел большое семя... Это совсем не подходит к тому, что Моргин уже имеет план наказания "избранных" и что он пока только оттягивает свой план "на потом", разыгрывает свой и без того ненасытный "аппетит". Несоответствие получилось с этим Слесарем (это к разговору о большом и малом, когда в первую очередь идёт всё малое, затем большое - помните?)
  
  
  ЭПИЗОД ЧЕТВЁРТЫЙ.
  СВЯЩЕННИК
  
   Мой слушатель, я продолжу свой рассказ. Теперь я расскажу о Священнике. О, это, - как о нём говорят "битые": "истинный защитник наших прав, наших лишённых прав". Хотя, надо добавить, что он и сам лишён тех же прав. Он помогает им во всём. Особенно, и главное - словом, не столько религиозным, сколько простым человеческим, добрым.
   "... А я иногда спрашиваю себя, есть ли существенная разница между добром и Богом, не одно и то же ли означают эти воистину простые и великие слова: Бог и добро? И я прихожу к выводу (зная, что Бог - это просто отвлечённость, пусть и великолепная, необходимая и указующая к праведности отвлечённость, а добро можно творить руками, своими собственными руками или даже словами, и причём, без божественного на то указания или руководящего напутственного слова со стороны служителя веры)... так вот, я прихожу к выводу, что Бог и добро это, не всегда, одно и то же. Хотя, понятно, эти великие слова ни в коем случае не исключают друг друга..." - это одна из многочисленных мыслей Священника, выхваченная моим героем из речи, произнесённой Священником на "Эстраде". "Эстрада" - это возвышенное место возле "Секретной двери", где проходят выступления и произносятся речи Моргина. А речи его - это его доклады о состоянии дел в психиатрии, о внутреннем распорядке и самодисциплине больных, о выявлении врагов порядка и их гневное заклеймение, доклады обо всё возрастающей ответственности за потерю бдительности в выявлении этих врагов, ну и другие, во многом схожие меж собой доклады. Ещё зачитываются все постановления о принятии каких-либо мер для ухудшения, и без того уже плачевного, положения пациентов. Однако это понимают далеко не все. И эти непонимающе, неудержимо и с восторгом, каждое слово Моргина покрывают бурными и продолжительными аплодисментами. Когда речь заходит о правах, то в дело с "высокой трибуны" пускаются такие слова: "... нами достойно и в срок выполнено блестящее решение о внедрении многочисленных изменений нашей с вами территориальной цельности, направленное на бо́льшую сплочённость и коллективизацию личного состава на пути достижения дальнейшего всеобщего благополучия". Уважаемый читатель, здесь для сравнения сразу хочется вспомнить великую поэму о незабвенном чиновнике Павле Ивановиче Чичикове, посетившем одного помещика, у которого в книгохранилище среди книг всё по философии героем Гоголя было обнаружено нечто под названием: "Предуготовительное вступление к теории мышления в их общности, совокупности, сущности и во применении к уразумению органических начал обоюдного раздвоенья общественной производительности". Разве можно здесь что-то понять?.. В этой "предуготовительной" философии и речах Моргина есть ли вообще какой-либо смысл?.. Но такие слова достопочтенного доктора Моргина, и им подобные, весьма успокаивают и обнадёживают публику. Хотя, вряд ли публика что-то понимает. Возможно, и сам Моргин не до конца понимает смысл своих докладов. Лишь бы что-то сказать, а публика пусть хлопает. Но, так или иначе, всё это идёт из многочисленных выступлений и речей оратора Моргина с "Эстрады".
   На счёт "Эстрады" хочется добавить, что даже моргиновские "опричники" не могут, не имеют права взойти на неё, не говоря уже о простых "битых". Более того, "Эстрада" обнесена колючей проволокой в два ряда, и вход на неё, так же как и выход, может быть осуществлён только с разрешения Моргина. Лишь Священник имеет "божью милость" (так сказать: милость бога под именем Моргин) попасть на "Эстраду", причём в присутствии самого Моргина, и обязательно на незначительное время. К тому же, что совершенно бесправно, речь Священника предварительно подвергается своего рода цензуре, и даже - жесточайшей "ножничной" цензуре, - натуральной чистке от всех "непристойных" излишеств (цензором выступает, разумеется, Моргин) и понятно, что речь эта урезается в объёме до того, что Священник говорит с "Эстрады" совсем-совсем мало-коротко. Но, друзья, нужно отдать должное Священнику. Даже в таком затираненном положении он иногда находит силы и смелость сказать отдельные слова в обход запрета строгого цензора, сказать какое-то своё колкое или острое слово в адрес режима. В остальном же, грамотному слушателю приходится довольствоваться тем, как пытаться наблюдать себя в поиске смысла прочитанной Священником какой-нибудь фразы, потому что говорит он, как правило, очень запутанно. И понятно, что смысл этот заложен только между строк текста в речи Священника. Это - на "Эстраде".
   Но Священник беседует с больными и возле "Эстрады", или в других отдалённых от неё местах - благо Большой Коридор это позволяет. И беседы эти происходят уже без Моргина, как бы он того ни желал - ведь за всем не углядишь. В этих случаях Священник говорит ещё более вдохновенно и открыто. Но, к несчастью, его мало кто понимает. Откровенно говоря, хоть он Священник, но многие считают, что он не тот, за кого себя выдаёт, а самый обыкновенный, как и все, сумасшедший, возомнивший себя за пророка в духовном обличии. Может быть это и так, спорить не стану, но всё-таки я склонен думать, что это совсем не так... И ОН ему верит. Священник один пытается как-то всех объединить, сплотить - хотя бы пока в форме сбора, в форме собрания, слушающего его речь. И это уже коллектив, состоящий пусть и из разрозненных лиц; но может быть, некоторые объединятся под знаменем Веры, которое поднимает Священник? А может кто-то ещё из местных лиц хотел бы повести за собой массу протестующих, толпу? Кто знает... Но только он один из всех, Священник, имеет выход на "Эстраду".
   С добрым, защитным своим словом Священник стучится в сердца пациентов только в выходные дни: воскресные и праздники. Совершенно понятно, что такие дни для больных, в их-то безнадёжном положении (я ещё раз повторяю, что эту безнадёжность очень многие понимают совсем по-другому, не как безнадёжность, а как необходимость, причём необходимость эта радостная и единственная, вот) - долгожданная радость, и совсем не частая. Не надо думать, что те, принимающие очевидную безнадёжность за необходимость, будут настоящую радость воспринимать за большую неприятность, и по этому поводу будут скорбеть, нет, совсем нет. Настоящая радость для них также нисколько не чужда и тем более не перевёрнута в противоположный смысл, они ей так же рады, как рады и безнадёжности. Вот такой парадокс.
   В эти не частые выходные дни отдельным больным хочется говорить искреннее спасибо их заступнику. Он верит в них. Он живёт ими. Он слышит их. И он, что самое важное, любит их, и направляет на путь истинный, на путь Божий. Он - Священник. Кстати, Моргин его почему-то называет духо́вником. Так и говорит: "Вы не Священник, а духо́вник. Запомните это раз и навсегда". Почему так - непонятно. Но мы-то знаем, что он - Священник, и знаем, что он - "избранный".
   Конечно, Моргин его не трогает. Бесспорно одно: есть на то указание сверху. Но, думается мне, что и там - наверху, скоро доберутся до Церкви, и разнесут её в пух и прах, антихристы окаянные, разнесут Церковь вместе со всем её "молитвенным скарбом", а следом, как само собой разумеющееся, полетит в преисподнюю и наш Священник. Моргин знает это, и наверняка уже считает дни. Видимо, все вместе - и полковники, и плевуны, и Священник - жертвы предстоящего большого террора, который поглотит и потопит этих "избранных" в один день и в один час. Пока же остаётся ждать и надеяться на то, что судьба проскочит по своей вечной спирали лишний временной круг, не задев смертельно острыми лезвиями го́ловы несчастных обреченных, ждущих и молящихся неминуемому приближению своей окончательной и бесповоротной страшной участи. Но нет, надежды рухнут. Когда-то это должно случиться. Ведь недаром же над головой проносится как заклятие: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Да, им не миновать... И все знают это.
   Знают это и плевуны. Ведь не зря они изо дня в день всё ходят и ходят взад-вперед, плюют на "секретную дверь", как бы, выискивая лазейку, спасущую их, наивные. Но может быть, они когда-нибудь плюнут в Моргина, прямо в лицо, а?.. ведь терять им нечего, они итак уже всё потеряли, что имели или не имели... Но, наверное, Моргин их опередит - он может не только карать, но и предвидеть.
   Знают приближение кары и полковники. Они всё шумят, ругаются. Устраивают с "битыми" неоправданные потасовки. Кричат какие-то непонятные иностранные слова: афгани, афгани... акбар...
   И тем более, знает приближение террора Священник. Он-то, лучше всех это знает. И он более всех смирён. Но не духовно. Потому что, внутри у него происходит ломка, борьба - самая настоящая битва: одни идеи ломают другие, догма сменяет догму. Но главное - идёт битва с Моргиным, с его страшным заведением, поглотившим Священника, который даже в таком бесправном положении нашёл здесь единственно правильный путь, свой путь - тяжкий, трудный, извилистый путь - дорогу к сердцам больных. И эту дорогу, эту священную дорогу необходимо усыпать благими намерениями, чтобы ему самому хоть как-то искупить свою мнимую вину перед государственным аппаратом, столь безжалостно растоптавшем Священноначалие. Искупить эту вину может и не сто́ит, коли, нет никакой вины, а если в чём-то и есть, то только, наверное, не перед властью, а перед Богом и перед простым Человеком? И вот проблему-то эту и решает Священник, решает в ломке, в постоянной борьбе с самим собой и с окружающими. Но борьба эта, конечно же, никакая не классовая, а внутренняя. Он бьётся с общим неверием в его благие намерения, с общей скрытностью, отчуждённостью, трусостью, наконец. Да и со всем прочим - бьётся, - ведь, сколько здесь в людях недостатков разных, сколько пороков они имеют в себе, сколь души их заблудшие, и скитаются одинокими по просторам, по бескрайним просторам этого ограниченного пространством психиатрического заведения. И хотя путь Священника во многом ограничен, он их ищет. И - находит, соединяет, сдруживает через себя друг с другом, но они тут же, как бы распадаются, безжалостно расталкивая друг друга. Потом Священник "светит им своим ночником", для того чтобы они вновь соединились на миг. И они протягивают ему свои трясущиеся руки и плачут. И все в слезах, раздавленные и убитые горем несостояния, обнимаются все кру́гом, улыбаются друг другу, словно все братья, все члены большой дружной семьи, где каждый с проснувшимся сознанием, все они - "избранные", "битые", и даже "консерваторы"... Но всё это иллюзии. Нет ничего этого на самом деле и в помине. А натурально - идёт борьба, и уже открыто стоит этот вопрос. Противники знают и видят друг друга в лицо. "Битые пессимисты" сказали: "Мы, "битые пессимисты", объявляем вам войну! Вам - "битым оптимистам" и "консерваторам"! Пусть и грех это - начинать первыми, но так надо. Нашим знаменем и подлинной верой должен стать ни кто иной, как наш смиренный Священник. Он поднимает нас на борьбу, на борьбу с диктатом, и он поднимет нас, потому что именно Священник и есть наш истинный психиатр, наш исцелитель! Только с верой можно добиться какого-нибудь успеха! Возьмёмся за руки, друзья, и разнесём Безоконную Стену, мешающую нам видеть чистый свет солнца и голубой свет далёкой звезды! " Вот так сказали "битые пессимисты".
  
   ОН познакомился со Священником, назвав себя несостоявшимся писателем. Улыбаясь, Священник протянул ему свою руку. Рука его была тёплой, и казалось, что испускала доброту и верность.
   Священник поведал ему свою историю.
   Был, в юности комсомольцем, что ни есть - всегда впереди, в первых рядах. Занимал не малые посты. Был ответственным работником горкома, затем 2-ым секретарём обкома комсомола. Вёл в идейной борьбе активную позицию: работал в области идеологии и пропаганды. Отличался незаурядными способностями в проработке отстающего, несознательного и неактивного молодёжного состава организации. Собрания, субботники... Приобщение ко всему полезному, общественному, добровольному, безвозмездному... И всё это - идейно, идейно, идейно!.. Выдал всё это ему как послужную характеристику.
   А потом понял, что всё это пустое. Пришёл к 1-ому. Спокойно достал свой членский билет и положил его на стол вожака, который был крайне удивлён, - положил билет как бы ни с того ни с сего, ничего не объясняя, и понятно что, не говоря лишних слов, - вышел. 1-ый несколько раз вызывал его лично, но бывший активный комсомолец не вернулся. С точки зрения аппарата он, конечно, не "не вернулся", а - не явился на вызов для проработки. 1-ый сказал про него, что он сделал неправильный политический шаг.
   Бросил всё: своё увлечение милицией, когда ещё был внештатником и участником многих компаний "народной дружины", бросил соответствующий органам любимый журнальчик, - всё это он бросил, бросил... ради коридоров Духовной Семинарии и Академии. Уехал в столицу, выдержал гигантский по тем временам, в 90 человек, конкурс, и поступил-таки... И началась его новая жизнь с истинной, по его словам, пользой для самого маленького человека, для самого униженного и бесправного, и с единственно приемлемой Верой. "Необходимо и только правильно верить в Бога, а значит, в конечном счете, верить в самого Человека, в людей, в огромное общество людей всех вероисповеданий. В общество богообразных собратьев, населяющих эту грешную землю сто́ит лишь верить - божественно, искренне, с руководящею подсказкою Церкви и разумеющейся поддержкой напутственного слова от имени Спасителя нашего всепрощающего, но никогда - верить в идею, ибо идея и Бог есть не одно и то же. Идея и Бог никоим образом не совместимы. Бог - есть человек, а идея - фикция..." Так говаривал опальный Священник. Пусть и своеобразно и отличительно от других. И не берусь судить - может в чём-то и неправильно, многие могут поспорить, пусть, и даже многие служители церкви, возможно, назовут его слова неприемлемыми с точки зрения церковного канона, что ж - не мне знать этого, но он, этот Священник, в глазах пациентов среди этих толстых стен "жёлтого заведения" тысячу раз прав. Прав в том, что надо верить в человека, а не в идею. А где бы он ни находился, этот человек, каких бы он ни был цветов, мастей, сословий, какого бы классового признака он ни был или вероисповедания, он всегда в первую очередь и сначала - человек! и лишь потом может быть идеей, при определённой на то ущербности того или иного государства. И если бы, предположить, не было бы на земле никогда никакой идеи - все люди были бы меж собой равны. Во всех уголках планеты, где ступает нога человека, было бы полноправие. А, в общем - было бы на земле человеческое братство, чего совершенно искренне хотят некоторые наши творцы от культуры светской и эстетической, но вперёд, почему-то, опять же, ставящие идею. А раз идея и так впереди, чего они и хотят, то будет продолжаться во имя этой идеи бесправие, угнетение одних другими, террор и всё подобное, и прочее, низменное давление одних другими. И всё это до тех пор, пока человек не сбросит с себя завесу идейности...
   Послушай, мой друг, а может быть, и на саму идею надо замахнуться, а? - чем чёрт не шутит. Сбросить её в преисподнюю к дьяволу, будь он добр там к нам и благодарен за это, небось, примет он у себя на дне низвергнутую к нему идею, сделает он своё недоброе дело с этой, так надоевшей, идеей, отменит или запретит что ли её как-нибудь?.. Нам бы только с Божьей помощью столкнуть её, идею, и тогда уж человечество обязательно заключит своё безыдейное братство... Но нет, не поймут нас идеологи различных направлений во всех заострённых углах земли: как же так, мол, без идеи? разве ж это возможно?.. ведь получится полная бессмыслица, скажут они. Не поймут!.. А некоторые, что совершенно напрасно, осудят нас за это, как будто это преступление какое - замахнуться на идею. Ведь, в конце концов, идея, на самом-то деле, - просто фикция, это ж ясно всякому.
   Давайте будем биться бедными головами о стену, хотя бы, этого заведения, где уж нам до идеи, потому что мы всё равно не сможем её одолеть - она очень крепка и ещё более верна, (конечно, не стена, а - идея.) Но даже если и начнём с ней бороться, то сами того не желая и сначала не подозревая, мы создадим свою маленькую идейку об отмене большой идеи или просто напросто создадим какую-то отвлечённую ветвь, свою ветвь на, и без того уже пышном дереве идеи, а другими словами: дополним идею. Нет! Не это!..
   Только биться головой о стену и прорываться на свободный простор от пут ужасного паука, местного бога под именем Моргин, который тоже имеет свою, причём бесспорно великую, идею!.. Но биться головой - это всё ж - бессмысленно... Надо делать что-то другое. Может быть то, к чему призывал нас граф Монте-Кристо: ждать, верить и надеяться?
   Вот так думают некоторые пациенты этого учреждения.
   Да: Ждать, Верить и Надеяться! Наш Священник этого и хочет, и понятно, что к бунту не призывает, ведь его кредо - это смирение и вера. И конечно, он всех успокаивает, и каждый вечер перед сном негромко, но во всеуслышание как бы объявляет:
   - Дети мои, помолимся... Да снизойдёт милость Божья на наши плечи...
   Конечно же, для него Моргин не Бог. Ведь было бы просто смешно и много печально, если бы Священник так считал. И он бы не был тогда Священником, и совершенно не отличался бы от каждого из больных. Слава Богу - он Священник! И Бог для него в са́мом, само собою разумеющемся, божественном смысле, в высшем смысле что ли, и естественно, считается незаменимым каким-то там... божком Морганишкой - фетишем.
   Но когда ОН ложится спать - "валится" на свой жёсткий "памятник", ОН часто слышит разговоры своих соседей слева - "битых пессимистов". Они говорят о том, что кто же для Священника впереди, то есть стои́т превыше - Моргин или Бог? И они, бедные, не знают ответа. Хотя, конечно, не все. Но один думает, что "Моргин по должности, очевидно, старше Бога", и это совершенно удивляет, потому что думает так, ни кто иной, как студент-Литератор. Другой думает, что "Моргин, конечно же, превыше какого-то там Бога, потому что никакого Бога в природе не существует", - так мыслит многоуважаемый Музыкант, тоже из "пессимистов", кстати - "битый-перебитый". Другой утверждает, что "Моргин и Бог - они в одном лице". Но как понять это - ОН затрудняется: то ли Моргин и Бог - есть один и тот же человек, то ли Моргин и Бог - один и тот же Бог, единственный, то ли - ещё как-нибудь?.. Трудно во всём этом разобраться без подсказки Священника, который непременно подсказал бы ему и, думаю, указал бы на неправильность этого тождества. А видит их в одном лице так это вечно опьянённый (в хорошем смысле) душою (да и не только душою и не всегда в хорошем смысле) Поэт. "Думать, что они в одном лице - это совершенно бездумно, и тем более, непоэтично так думать, в особенности для Поэта. Наверное, пить ему надо много меньше прежнего, или лучше бросить совсем, для ясности сознания, а то говорит всегда, не задумываясь о чём", - обвиняет поэта Музыкант, считая себя самым правым из всех. Где они только берут все эти допинги, снотворные, наркотики, вино?.. Неужто Сам им подбрасывает... скажем, для затуманивания их мозгов и сознания?.. И Наркоман-то, тоже, вместо того, чтобы что-то сказать, всё молчит и молчит, смотрит себе всё время в одну и ту же точку, словно просверливая это место, и улыбается печальной улыбкой загадочно и отвлечённо, когда разговор касается остросоциальных тем и общего жизнеустройства в этих стенах. А так, когда всё спокойно и присутствует беззаботная бесшумная идиллия (да позволено будет так выразиться и подсказать читателю, что речь здесь идёт о быте, или даже о самом бытие), Наркоман вообще отходит, так сказать: находится в тумане реликтовых грёз. И только Художник последнее время всё чаще и чаще, и каждый раз настойчивее, а главное, все увереннее и увереннее повторяет всем и везде: "Моргин и Бог?.. Нет! Они - несравнимы..." И злой блеск сверкает в его неистовых глазах, горящих неугасимым то ярким, то тёмным пламенем.
  
  ЭПИЗОД ПЯТЫЙ.
  "БИТЫЕ ОПТИМИСТЫ И БИТЫЕ ПЕССИМИСТЫ"
  
   Мой слушатель и верный друг!
   Теперь, я думаю, ты остался в немногочисленных рядах, и потому - стал для меня дороже, ближе.
   Давай поговорим с тобой о "битых".
   Мы уже знаем, кто такие "консерваторы", хотя ещё мало знакомы с ними лично. Но знакомство с ними ждёт нас впереди, хотя, скажу честно, лучше их и не знать совсем. С "избранными" мы знакомы за исключением "консерваторов", которые тоже считаются "избранными".
   Но пока... давайте знакомиться с "битыми".
   ... "Битые"... - они все. Они - основная масса сего заключённого люда, содержащегося здесь по доброй воле или не по воле. Но все они, так или иначе (но, правда, лишь подсознанно), хотят вырваться из чёртова круга, уготованного им статьёй закона об их полной изоляции от общества, как элемента вредного и больного.
   Основная масса их действительно больна, причём кто-то и безнадёжно. Многие из них обречены на неизлечимость. Но далеко-далеко не всех, столь необходимо, как это делает Моргин, здесь держать и тем более, бить. Ведь это же, в конце концов, противозаконно и жестоко. Да и, наверное - бессмысленно. Но что делать, если все разумные законы здесь давно попраны и попираются до сих пор с рьяным усердием для того, чтобы вообще всякую справедливость свести к нулю. И людей бьют, бьют по программе Моргина - таков закон, - что он и повторяет на своих блестящих лекциях непрестанно, бьют, оказывается, для их же пользы, чтобы сделать их не просто "битыми", а "битыми оптимистами". Вот ведь как. Бьют не ради того, чтобы бить, а ради блага! Чтобы они всё окружающее воспринимали с лёгкостью и радостью, без возражений и сомнений, чтобы меньше думали и больше делали, и чтобы шли на плаху, на "Бойню", с чувством предстоящего необходимого очищения от заразы-сумасшествия, под коей подразумевается "несчастье людей мыслить и думать самостоятельно, несчастье, приводящее этих людей к преступным действиям". Вот от этого несчастья и лечит их Моргин. Вот какой неподдельный оптимизм внушается человеку, на самом-то деле, явно искажённый... Моргин освобождает людей от этого несчастья, очищает их головы от самостоятельной мысли. Я умышленно не говорю "мышления", ибо сначала рождается мысль, а потом уже происходит процесс мышления. А где же быть мышлению, если сама мысль давится. Давится подобно тому, как давится таракан под сапогами. И давится-то с сознанием полной правоты в содеянном, ведь... сапоги начищены, блестят, они принадлежат славному человеку... а таракан так жалок - он просто насекомое, и к тому же вредное насекомое для обладателя сапог. Совершенно точное сравнение, поверьте... И вот, освобождая людей от мысли, Моргин тем самым делает их истинно свободными людьми, лишёнными каких бы то ни было преступных замыслов и им подобных пороков.
   Я уже говорил, что они воспринимают всё это за должное, за само собою необходимое и разумеющееся, за явное и несомненное их законное право, в конце концов; - хотя они потом и страдают от избиений несколько дней, отлёживаясь на своих "койках-памятниках", до тех пор, пока не поднимутся и не встанут вновь в цикл "избиенного круга". И психиатр Моргин прав - он сделал из них настоящих "оптимистов". Они всегда рады ему и рады самим себе за эту радость настолько, что не может быть никаких сомнений в том, что они действительно беспредельно счастливы, счастливее и во всём обеспеченнее других, тех, кто не разделяет их убеждений в ежедневных радостях отдыха и свободы. И радость эта для "оптимистов" ежедневна - вне всякого сомнения! Они опрятны, всегда подтянуты, во время осмотров Моргиным большей частью улыбаются, выражая тем самым своё согласие с существующими и единственно правильными порядками, хотя их улыбки и не всегда близки душе Моргина, т. е. не всегда нравятся ему - ведь он-то свой народ, можно сказать, ненавидит. Но что поделаешь, господин бог - товарищ Моргин? - ведь они ж - "оптимисты". И ты сам воспитал их такими, такими послушными и радостными, беспредельно тебе преданными и откровенно счастливыми, и естественно, что им будет свойственно по большей части улыбаться, нежели печалиться и горевать. А даже в тех случаях, когда человеку всего-то и остаётся, что плакать, даже тогда они улыбаются, как будто, прирожденны к этому веселью с самого своего появления в этой жизни. В генах, что ли у них это "сидит"?
   "Оптимисты" от души благодарны Моргину за счастье, которое он им дал. Но есть ли у них души-то?.. Всё-таки есть, как же не быть? и в этом можно не сомневаться, ведь они люди, самые настоящие и в большей своей части самые обыкновенные люди, хотя и обманутые извергом. Но эти души у них искалечены. Потому они, бесспорно, больны. И самое печальное, и, наверное, самое страшное - это то, что Моргин не только надругался над этими душами, но и перевернул самосознание этих людей, сделав их действительно больными и бедными. Он всё направил в угодное для себя русло, для своих целей.
   Не справился он лишь с единицами, тем самым прозвав их "пессимистами". Но так же как и "оптимистов", этих "пессимистов" он не лишил благостного качества быть "битыми", - видимо с тем, чтобы всё ж таки, возможно, когда-то и сделать из непослушных "пессимистов" вполне послушных "оптимистов". Это тоже в интересах его всё-приумножающейся власти. А пока ему остаётся довольствоваться лишь тем, что есть, но и это - очень много. Ведь "оптимистов" всё-таки - большинство. И они, несчастные, всеми руками - за!.. за!.. за всё моргиновское.
   Конечно, если живёшь долгие годы, целые десятилетия под властным напором и жестоким контролем одних и тех же мыслей и идей, стандартных, броских и весьма красноречивых лозунгов, в присутствии абсолютно однотипных выступлений, речей и лекций, где всегда тон и направление одни и те же, что очень тонко, точно и великолепно выполняет блестящий Моргин, то не заметишь, да и не сможешь устоять на том пути, который позволил бы тебе заметить тех перемещений, коренных перемещений в твоём сознании и в сознании окружающих, не будь которых была бы ясна неправильность, порочность, обман происходящего вокруг тебя крикливого движения о "благополучии, об избавлении от душевного недуга" путём приобретения мнимой свободы в процессе "лечения, единственно правильного и мудрого", проводившегося под постоянным "вниманием и заботой лучшего в целом мире врача".
   Люди с "перемещённым" сознанием, ставшие "битыми оптимистами", бесконечно верят в Моргина. Он - с ними, он - их защита, и он - их бог!
   Иногда на них наступает, так сказать, туман - туман, приносящий помутнение в их сознание. Это происходит от "лекций" Священника. Вот тогда им становится плохо. На самом деле это не то, что они хотели бы про себя услышать из уст Священника. Им плохо от того, что они на миг открывают свои слипшиеся глаза, всего лишь на миг. Но этот миг становится долгим и мрачным, и они отталкивают его от себя, словно грязный комок или просто грязь, замазавшую им глаза. А на самом-то деле всё наоборот: не та грязь, что есть кажущейся, а та, что действительна, ибо не обязательно кажущемуся быть действительным. Но Священник скован в своих действиях, ведь он только их жалеет, принося, впрочем, тем самым им боль.
   Священник никоим образом не призывает их к борьбе. И называя все вещи своими именами, он больше говорит о смирении. Но даже и так, - ведь главное: он открывает им глаза, а это уже очень-очень много. Пусть и разговаривает он с ними не так часто, как Моргин, но разговоры его, думаю, всё-таки оставляют какой-то след. След, хотя и не существенный, потому что как только Священник от них отходит, сказав действительно мало, они тут же быстро остывают, не успев толком "разогреться" от печали Священника, "возвращаются восвояси" - никак не хотят оставаться с этой печалью - ведь они прирождённые оптимисты, оптимизм им нужен как воздух, без которого они задыхаются. Им просто нужно и необходимо всё сущее (и даже не сущее), что связано с понятием моргиновского оптимизма. Они, можно сказать, готовы горы свернуть в своём энтузиазме ради Моргина и его идей. К тому же их так много, их - большинство.
   Да, их много: около сотни человек. И все они - "битые". Но не все "битые" - оптимисты. Ведь в любом обществе, - даже в самом свободном и демократическом, где много оптимистов, - всегда найдутся пессимисты. В любом обществе есть изгои этого общества. И как бы кто ни пытался их отчислить от себя, отодвинуть и отставить в сторону, ничего не выйдет, потому, что изгои действительно всегда находятся рядом, среди членов общества, внутри его. Они - как зараза, и от них никуда не уйдёшь, не спрячешься, да и их никуда не спрячешь, никакая изоляция не поможет - всех всё равно не упрячешь и не найдёшь, ведь есть же просто по природе своей тайные люди. Эта группа изгоев существует, она есть. Так и здесь - есть свои изгои. Хотя и немногочисленные, но есть. Как их называть, это без разницы. Пусть даже: инакомыслящими. И так назвать, между прочим, будет, наверное, и правильнее. Все Моргина обожествляют, а они нет. Он для них - просто Моргин - великий и жестокий. Для кого-то из них - в большей степени, для кого-то - в меньшей степени. И среди этих инакомыслящих нет полного поклонения в его дутый оптимизм. И это большой прогресс. И можно смело сказать, что это тоже своего рода борьба - наряду с его величием, считать и отчётливо видеть его жестокость. Ведь "оптимисты" не дошли до этого, он для них великий, жестоким они его не считают. Но почему они не видят жестокость? "Прошли" они, что ли это понятие, и оно у них атрофировалось? Или просто напросто из их бедных голов "моргиновский аппарат" выдолбил всё то, что может косвенно напоминать о жестокости, они не знают или забыли это чувство? Но кажется мне, что они готовы хоть кого: хоть брата, друга, всякого ближнего своего - предать, унизить, оскорбить, и всё что угодно совершить по отношению к человеку плохо, и никогда, наверное, не поймут, что сделают ему больно. Может, потому и не видят жестокости Моргина? Хотя всё это взаимосвязано - обе стороны попирают всяческие сомнения относительно существования гуманности, для них существует только жестокость, подменяющая ту самую гуманность. А вот "пессимисты" видят и жестокость со стороны Моргина, и различие между жестокостью и гуманностью, на то они и пессимисты, с обострённым чувством восприятия окружающего их "бардака". И даже если они и боятся Моргина, что впрочем, нисколько не удивляет, они молодцы, - ведь всё это у них борьба, пусть хоть и какая-то там борьба (как скажет какой-нибудь скептик и махнёт рукой на эту борьбу), пусть пока и внутренняя, скрытая от всех, да и от себя, но - борьба. Пока?.. Что такое? Какое ещё "пока"?.. Но тише, тише... лишь бы не оказалось поблизости доносчиков, ведь ненароком "настучит" кто-нибудь подлый и трусливый Моргину, и всё будет единым махом кончено, закроются все три окна навеки веков, ведь доброжелатели всегда поблизости имеются. Там где трусость довлеет над человеком, как зловещая туча, постоянно извергающая из себя и, бросая на человека и гром и молнии, там всегда найдётся лазейка для доноса, с тем, чтобы прикрыть от позора и разоблачения те места, которые указывают о пакостном сомнении трусливого человека...
  
   Продолжим знакомство с "битыми".
   "Битые пессимисты". Их пятеро: Музыкант, Поэт, Наркоман, Художник и студент-Литератор. Всего пятеро. Пятеро непокорных - не вписывающихся в общий стандарт и не закабалённых в чуждые для них веру и идею.
   "Пессимисты" против Моргина, это не вызывает ни у кого никаких сомнений. Они против его лечения, против избиений, против его самого - вообще: против всего моргиновского учения, если можно так сказать без кавычек про слово учение. Кто-то из них в большей степени, кто-то в меньшей - но всяко каждый против. А можно добавить: кто-то из них уверен в том, что он против, а кто-то и сомневается в том же, но даже у самого крайнего сомневающегося полностью подорван авторитет диктатора.
   ОН подумал, что надо поговорить со Священником... "Как Священник отнесётся к мысли о создании... ну, скажем, подпольного центра по организации борьбы с Моргиным и его системой? Наставником этого центра будет бесспорно Священник, выберем его. Но сначала необходимо поднять "пессимистов". Но даже если Священник будет против мысли о создании такого центра, он никого из нас не выдаст... Мы должны справиться с "оптимистами", - верю в это, без веры никак нельзя, " - так рассуждал ОН наедине с собой. И далее: "Я уверен в том, что мы разнесём "оптимистическую", противоположную нашей, веру в пух и прах. Мы покажем этим дуракам культ личности, покажем им непревзойдённый авторитет, пусть потом они посмотрят на себя с открытыми глазами, может быть покачают головами и поймут, что находятся за решётками, скрывающими от них простор и волю, и все поймут, наверное, что наконец-то правда в борьбе восторжествует. Но только как настроить моих друзей "пессимистов" на борьбу с диктатом? Как доказать им правильность выбора и необходимость борьбы? Как дать им веру в себя, в свои собственные силы и веру в правое дело? Всё это конечно трудно, потому что они - пессимисты. И потом, как отнесутся к самой борьбе эти заблудшие, скитающиеся по своим собственным душам несчастные узники этой страшной болезни, именуемой КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ? Ведь даже среди "пессимистов" есть считающие, что Моргин божественнее самого Господа. Тот же Поэт, ведь что он говорил? Ведь он видит Бога в лице Моргина. Бог и Моргин в одном лице?! О, это ужас!.. Вот вам культовое величие и авторитет, жестокость и гуманность... Где и как понять и соизмерить все эти противоречивые понятия, в чём? и дано ли увидеть ясность, расшифровывая эти противоречия?.. А что же Священник? почему он не может переубедить Поэта в обратном? Хоть он, бесспорно, против Моргина, но что он может сделать конкретно, что? Ведь учение его, да и вся его борьба - внутренняя борьба с нами и с Моргиным, и борьба его с самим собой - борьба эта в смирении. Священник проповедует великое терпение. Но, спрашивается, терпение чего? Своей участи? или терпение ждать, когда настанет час?.. Ясно одно, что Священник - наш человек. И это одно уже в полной мере говорит о том, что наш маршрут по преодолению препятствий в виде больших и толстых стен будет опираться на верное слово. Пусть и не прямой поддержки, но и на сочувственное понимание и искреннее желание скорейших наших избавлений от всех несчастий и неудобств, что, в общем-то, и есть благословение Священника".
  
   ... Как разрушить их проникнутое унынием безнадёжье, неверие ни во что: ни в себя, ни в будущее? Как прорубить их склонность к мрачности? Это сделать чертовски трудно, потому что само понятие пессимизма - ведь это и есть та самая мрачность, о которой мы говорим и которой навеяны эти, действительно мрачные, страницы. А выражаясь фигурально, разрушают и прорубают что-либо по большей степени топором.
   Великий провидец XX века, магистр литературы, достопочтенный доктор Кафка говорил о том, что книга - это топор, разрубающий лёд в душах наших... Но причём тут лёд?.. Но именно лёд-то как раз и есть здесь всё основное. Здесь всё остыло, заледенело, как в вечном царстве холода и льда. И не от того ли его друзья стали "пессимистами", ведь они поняли и на себе испытали всю пагубность моргиновщины, увидели в ней то ледяное, что не смогли увидеть "оптимисты", и поэтому они зрячи, а значит где-то и способны на борьбу. И надо действительно рубить лёд. Но где же, взять "топор"?..
  
   Ну, а что же "оптимисты"?..
   Как я и говорил уже, их основное большинство в отделении. И в основном, можно сказать, что все они как-то одинаковы в поведении, повадках, высказываниях и так далее, да и как будто, сама внешность "оптимистов" наводит на единый стандарт, понятно, что при беглом взгляде на эту неприглядную ни в каких отношениях серую массу. В основном они похожи друг на друга. Но всё же, при более пристальном взгляде среди них можно заметить выделяющихся. Например, уже знакомый нам Повар, тот самый, который "выдал" про красного рака. Добродушный такой, везде и со всем соглашающийся, исполнительный. На внешность приземистый, не сказать, что толстоват, но плотный, пухленький, какой-то мягкий, лысоватый мужичок. Да-да, именно мужичок, по-другому и не скажешь. Но что больше всего бросается в глаза, и что в нём понимаешь яснее прочего, не знаю почему, но это то, что он абсолютно безобиден, и это в нём, наверное, самое главное, - таким вот представляется Повар. Я уж и не знаю, да и вряд ли кто-нибудь из местных старожил знает, чем он занимался на воле, был ли настоящим кухарским поваром, или здесь уже, ещё в первое время, только попав в моргиновские застенки, в эти новые условия, возомнил себя кулинаром. Может он и настоящий мастер своего дела - кто знает? Может и не одну поваренную книгу лично отредактировал, будучи наставником своих каких-нибудь преуспевающих учеников... Действительно, кто знает - ведь сам он ничего не говорит, не рассказывает из своего прошлого. Надо сказать, что "оптимисты" вообще предпочитают помалкивать, нежели говорить, потому что, если возникает необходимость сказать что-то своё, они понимают, что для этого надо сначала подумать, затем уж решиться и взять на себя смелость сказать это, тем самым совершить поступок. Но смешное-то, и даже нет - не смешное, а самое печальное-то то, что думать-то им противопоказано, больше того - запрещено! За них думает Моргин. Не говоря уже о решении и смелости, которые вообще никоим образом не сочетаются с "деяниями оптимистов". Они имеют право (уточним, что законное право, а это самое важное и главное!), право высказывать вслух только такие общепринятые фразы и постулаты, которые относились бы непосредственно к поддержанию внутреннего порядка, самодисциплины и бдительности, или фразы любого характера, но совершенно не противоречащие пониманию и установкам Моргина. Именно в этом и заключена самая большая схожесть "оптимистов": говорить то, что нужно, и не говорить того, что не нужно. И это очень "складно" у них получается. Создаётся полная идиллия согласия и понимания друг с другом, и с режимом Моргина, соответственно. А поэтому никто броско не выделяется.
   А Повар, тем не менее, заметен. Он выделяется. Своеобразен, если можно так его охарактеризовать, сравнивая его одного с серой толпой, движущейся, перемещающейся по коридорам, простите, по Коридору, ведь Коридор у нас всего один, но зато какой Большой.
   "Оптимисты" держатся коллективно, кучей, толкотнёй, не разбегаясь. Куда один - туда и все. Разумеется, и обратное: куда все - туда и один, ведь это ж коллектив! Одной фразой: один за всех и все за одного! Одиночества они избегают и боятся как черти ладана. А Повар, он хотя и их общества, из "оптимистов", и поэтому постоянно держится с ними, но... что-то в нём есть своё, он как бы в тоже время один, сам по себе, хотя на самом деле в окружении своих товарищей. Если все куда-то пошли, ну например, на обед, он остановится в нерешительности, как бы в раздумье, и только потом пойдёт, обязательно пойдёт, как же иначе - ведь не отставать же от товарищей!.. Но пойдёт он своей, только ему одному ведомой дорогой. Причём не по прямой, не ближним путём, каким ходят все, а какой-то дальней извилистой дорогой, как бы, огибая предполагаемые препятствия, словно ступая по лесной тропе и в темноте натыкаясь на деревья, коих и в помине-то в этом Большом Коридоре попросту нет. Вот так и идёт. И это очень интересное свойство Повара. Даже "пессимисты" (в особенности Наркоман, сторонник и любитель таких замысловатых штуковин) похоже что, на это не способны.
   Повар ходит все "зигзагами". И даже когда Моргин созывает весь личный состав отделения к "Эстраде" послушать его очередную проповедь своей похвалы, Повар непременно идёт самым дальним путём, и понятно, что придёт последним. И действительно, поплутай-ка по стольким улицам шумного города с многочисленными перекрёстками и подземными переходами, где сверкает пышная реклама и прочая иллюминация, где призывают в себя ночные кабаре с полураздетыми официантками и уж непременно с голыми танцовщицами, подмигивающими нашему Повару! Таков ли на самом деле Большой Коридор в представлении Повара? Остаётся лишь гадать.
   И ещё, очень важное свойство Повара. Даже придя самым последним, к середине лекции он всегда протискивается меж людьми вперёд, пробирается поближе к Моргину и к самой сути его слов, и опять таки не ближним путём, но как бы то ни было - верным, вот как. Пробирается вперёд, в первые ряды самых жадных до внимательности слушателей и будет удивлённо и так же жадно, как свои собратья, с округлыми маленькими бегающими глазёнками смотреть на Моргина, как на спустившегося с самих небес невесть кого, чуть ли не самого Господа-создателя. Но нет, как же, только не Бога! И не поймёшь, чёрт, толи он смеётся так над Моргиным и его системой, толи он действительно в восторге. За это ему очень часто достаётся. Повар считается "очень часто битым". А спросите: почему? Всё ясно - выскочка, выделяется. А таких, как известно, ни один диктатор не любил, наказывая из безжалостно.
   Во время одной из недавних лекций, Моргин устроил настоящую проработку Повару, крича на него нецензурными словами и топая ногами так, что даже гнулись половицы "Эстрады", гнулись как волны на поверхности неспокойного водоёма. Затем он призвал санитаров-"опричников". Те только того и ждали. Они, в мгновение, раскидав толпу, поспешили виновника Повара унести в надлежащее место, на "Бойню" и, отходя от правил, истязали его одного. (Напомню, что по правилам бьют четверых-семерых, то есть группу.)
   Вот так они платят собой за малейшее расхождение с нормой, угодной для Моргина.
  
  
  ЭПИЗОД ШЕСТОЙ.
  "КОНСЕРВАТОРЫ"
  
   "Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар. Вам предстоит ещё более славный подвиг: стеклянным, электрическим, огнедышащим ИНТЕГРАЛОМ проинтегрировать бесконечное уравнение Вселенной. Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах - быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми".
   (Евгений Замятин)
  
   "Консерваторы". Теперь о них. Хотя они уже мелькали на этих страницах. Мелькали словно лампочки, загорающие и гаснущие, но не перегорающие совсем... Верно-что - мелькали, ведь и в жизни-то нашей их не всегда видно - они предпочитают не показываться, не выделяться, пытаются остаться незамеченными. Но они-то - есть, бесспорно. Всегда ощущаешь их присутствие, хотя и не всегда видишь и находишь их нехорошие, недобрые лица. А лица их, действительно, нехороши. Ох, как гадки! В особенности физиономия самого видного из них, самого первого, главного что-ли, - Некрофила. О, это совершенно мерзкий тип, заносчивый и вульгарный! Он постоянно кичится своими "достоинствами и особенностями", отличительными от качеств других людей, включая его сподвижников, и выводит из этих "особенностей" целые бравады "достоинств". И ведь понимает, мерзавец, что его считают подонком, ан нет - строит из себя героя. Он настолько олицетворяет собой всю пошлость и все земные уродства своим присутствием, что мне вообще не хочется о нём говорить. Но, поди ж ты, говорить надо, необходимо. Ведь это, правда, сущая правда, что здесь есть такой гадкий субъект - насильник, причём самый что ни на есть натуральный извращенческий насильник. Он насилует покойников. Вернее, сначала убивает свою жертву, а потом совершает половой акт с трупом, с убиенной, вот так. Впрочем, и с убиенным может тоже, потому что он сам себя считает "вполне гомосексуальным". Совершеннейший разврат и искажение половых впечатлений нормального человека! Всё это - самая неслыханная мерзость, постоянно рассказываемая им в этом доме, в этом дурдоме, где он лишён своего удовольствия, а только пересказывая всем подряд, смакует, смакует свои прежние похождения в поисках прелестей какой-то полузагробной сексуальной услады. Но это, понятно, болезнь - самая настоящая болезнь, в крайней и запущенной форме - извращение, некрофилия. И теми методами, которыми лечит Моргин, его не излечить... А похож собой Некрофил на типичного маньяка. С виду - такой не броский, невысокий, довольно крепенький; гладкое, даже по-детски гладкое, всегда чисто-чисто выбритое, и что самое неприятное, белое-белое лицо, как бы и не живое. Но нет, вот и губы его дрогнули, и рот оживился, ноздри вздулись - взволнованно задышал; морщины выступили, на лоб опустились кучерявые завитки его пышного волоса, и появился блеск светлых глаз. Очень живое и подвижное лицо, но повторяю: оно как бы и не живое вовсе, уж цвет этот очень... белый-белый. А в глазах содержится неприятнейший холод, обман, жестокость и отчетливейшее сумасшествие. Увидев это лицо в первый раз, ОН сразу отошёл подальше от этого мерзкого типа, ещё и не зная его, и конечно не ведая об его, так сказать, добольничных пристрастиях.
   Потом ОН наткнулся на Сутенёра. Тоже, морально опустившийся человек, человечишка! - хотя это его личное дело. Но каким бы он жалким не представлялся, определённо скажу: ОН не заметил, что тот болен душевно. И понятно, ОН удивился тому, что Сутенёр здесь оказался. Может специально, для умысла какого-то его сюда подбросили? И не бьют его, и живёт вольготно. "Консерваторов" ведь не бьют - они же тоже "избранные", которые не знают что такое "Бойня". Но стоит заметить: они не совсем-что "избранные", а - ОН`у кажется, что хоть и "избранные" всё-таки, но какие-то другие, то есть другие в отличие от полковников или плевунов. Как-то по-другому всё это у них, ОН пока не совсем понимает как, но думаю, что дойдёт до этого понимания и разгадает. А пока только лишь и понимает-то то, что смысл в чём-то другом. Вот как замысловато или вовсе безумно!
   Даже и потом, когда придёт время "избранных", то есть когда их станут бить или наказывать, этих "избранных консерваторов", думается, не тронут. Вот в этом они сами, почему-то, абсолютно уверены. Но "почему-то" - это для ОН`а, а не для них, так как для них всё ясно. ОН же просто не посвящён. А они уверены. Особенно Сутенёр, который этим, - своей уверенностью, своим предвидением, - похваляется налево и направо. Вообще, нахал приличный. И прилипала к людям по всяким мелочам, не говоря уже о чём-то существенном. Когда ОН с презрением отошёл от Некрофила, Сутенёр сразу увязался за ним, пристал как липучка. Всё ходил-ходил за ним, называя его по-школьному: "Эй, новенький!", или: "Новичок". Всё говорил-говорил ему, нахваливал своего лучшего друга. Это Некрофила-то, подумал ОН, - тоже мне друг! Да и оказалось-то: оба они друзья, как два сапога пара. ОН с ним спорил. Тот защищал его. Начал рассказывать ОН`у, вернее выдумывать историю его жизни, как тот встал на путь некрофилии, но ОН "выдал ему в морду порцию лимона", говоря, что "так говаривали в нашей деревне", и Сутенёр вынужден был стушеваться. Отстал от него. И на что, собственно, Сутенёр рассчитывал? Неужели думал перетащить ОН`а на их сторону? Да ни за что! Лучше быть "битым", хотя, что значит быть "битым", ОН тогда ещё не знал. А когда узнал все термины и названия и что они означают, ОН решил, что "битым" не станет. Не станет точно так же, как не станет и "консерватором".
   Следующий "консерватор" - Математик. Этот уж действительно самый что ни на есть настоящий "законсервированный консерватор". Ежедневно слышны его призывы: "Я ничего не сделаю для того, чтобы что-то изменить самому или подсказать более активному, чтобы он что-то смог сделать!.. Будем спокойны, и главное - бдительны. Не предпримем ничего для нашего же спокойствия, которое итак должно оставаться с нами всегда! Все попытки что-то переделать или что-то совершить, приведут лишь к хаосу, к неразберихе. Никакие новшества и перемены недопустимы! Будем лишь стремиться к сохранению и приумножению порядка!.." Свои лозунги он выкрикивает с постели. Его самого почти не видно, доносятся лишь возгласы, как будто из радиоприёмника. Но этот "радиоприёмник" включается каждый день: "...Наш процветающий изо дня в день порядок должен стать когда-то настолько идеальным, что можно будет смело сказать с полной на то уверенностью, что порядок есть высшая ступень мира, и что порядок этот стал более точным и более верным, точнее и вернее даже самой точной науки из всех, именуемой математика. Будущий наиточнейший порядок - разве не это торжество Гармонии?.." Вот такие мысли и слова, и им подобные декларации, словно по написанной инструкции изрекает радиоприёмник-Математик.
   Да, Моргин, наверное, обожает Математика... Ну, естественно, он и вида никакого не подаст. Зачем же?! Но вот за такую пропаганду, за пропаганду именно своих установок, Моргин будет держать Математика в привилегированных рядах. И само собой, этот "избранный консерватор" не должен быть наказуем. Он великолепно "несёт свой математический крест".
   И последний "консерватор" - Шахматист. Настоящим, играющим шахматистом он был в прошлом. Хотя, он и здесь шахматист - тоже. Вы должны помнить, что ОН впервые увидел его, когда тот играл в шахматы. Играл сам с собой. И разумеется, играл мысленно, ведь никаких настольных игр здесь не имеется, они не положены, запрещены. Это и понятно почему они запрещены: эти игры вызывали бы у пациентов хоть какие-то, пусть самые жалкие и простые мысли. А, как известно, мысли здесь не допустимы. И вынужден наш Шахматист удовлетворять себя чисто индивидуальным способом. А с его блестящими способностями это совсем не трудно. Он и делает это с полной самоотдачей, и не зря, значит, отвечает каждому подошедшему, а значит, мешающему и отвлекающему его от напряженного логического и математического мышления короткой репликой: "Занят!" Занят, и всё тут, вот так... После чего всё становится ясно, и сразу отходишь в сторону. И ещё, мне кажется, что будь в заведении Моргина настоящие шахматы, какие-нибудь восточные: мастерски вырезанные из слоновой кости фигуры, с великолепной большой доской, сделанной из красного дерева и покрытой лаком - старые дорогие шахматы, вызывающие зависть до дрожи у многих любителей этой древней игры или просто коллекционеров таких замысловатых штуковин, которые с успехом можно держать для забавы в собственной квартире, - даже и тогда, наверное, Шахматист отодвинул бы их в сторону, предпочитая им чисто своё логическое, внутреннее построение шахматных баталий. Он очень умный и самодостаточный.
   Вот четверо "консерваторов". Все они разные. Но, спрашивается, есть ли у них общее?.. О, и многое. Самое страшное и тем самым объединяющее их это то, что они никого, кроме себя не признают, даже Моргина недолюбливают, хотя он, в общем-то, их устраивает. Это типичнейший консерватизм, от него на все стороны разит брежневщиной. Хоть они и бездействуют, они объединены этим бездействием как никто другой в этом бедном обществе "избранных, пессимистов и оптимистов". Все остальные разрознены, одиноки. Очень важное их преимущество, и тем самым значит и их существенная сила - их объединённость, их дружба не только в схожести своего консерватизма, но и действительное сплочение их в группу. Даже плевуны обходят их стороной, и простая по существу, банальная выходка плевать в дверь - налицо и всем очевидна, тогда как "консерваторы" ещё неизвестно что могут сотворить с теми, кто их вздумает, например, как-то принизить, или нарушить их покой.
   Сила их - в сплочении.
  
  
  ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ.
  НЕМНОЖКО О БЫТЕ
  
   Дорогой брат, я не описываю, так сказать, внешнюю обстановку всей этой во многом надуманной картины. В этом нет надобности, поверь. И ты должен меня понять и поддержать. Ведь для чего тебе знать, скажем, какого цвета стены этой "жёлтой тюрьмы" или чем покрыт каменный холодный пол "Большого Коридора"? Вентилируется ли это помещение, раз здесь не проводятся прогулки на свежем воздухе? Какова обувь или одежда у пациентов? Наконец, каковы лица самих людей в этой больнице?.. Пусть ты (так же, как и каждый читатель), всё это для себя будешь находить сам, и видеть именно таким, каким найдёшь. Но ничего себе, скажешь ты, слово-то, какое подобрал неподходящее - больница. Соглашусь с тобой сразу. Конечно же, не больница, где уж! - лишь название одно осталось. И ты скорей соглашайся со мной в том, что действительно нет необходимости буквального описания всех незначительных подробностей. Но, конечно же, по мере надобности, я буду где-то прибегать к описанию каких-либо подробностей.
   И ещё, я хочу добавить, что в дальнейшем (хотя сделать это надо было, наверное, много раньше), я опускаю кавычки в таких словах, как: "Большой Коридор", "пессимисты", "битые", "Бойня", "койки-памятники", "секретная дверь" и дт. Теперь все эти слова ты будешь видеть без кавычек. Уж слишком это стало утруждать меня, да и угнетать отчасти своей никчёмностью. И до того уродливая получается эта затянувшаяся прелюдия...
   Но всё-таки что-то можно и описать, раз разговор коснулся подробностей. В частности, что можно сказать о бытовой стороне здешней жизни? Например, о кухне? Как кормят? Чем?.. Послушай же...
   Специальный человек из свиты Моргина, даже невозможно назвать его подходящим словом для этого: ни официант, ни дежурный, ни звонарь, а - просто специальный человек и всё! всегда в одни и те же установленные часы идёт по Коридору с колокольчиком в руках и звонит, созывая народ на завтрак, обед или ужин. Делает это он всегда с явным выраженным пренебрежением не только к нам, но и к своей функции предобеденного звонаря. Делает без всякого желания, но очень спокойно, хладнокровно, с большим вниманием и уважением к собственной персоне как личности. Совершенно не суетится. Не в пример ему, только завидев его или услышав его симпатичный звон, вся голодная братия (напомню: братия эта разрозненная) бросается со своих усиженных мест. Они бросают все свои дела и заботы, и прямо-таки бегом, скопом, устремляются в столовую. Спешат, очень спешат, - лишь бы как попало разместиться за дубовыми столами, оказаться тесно зажатыми и сдавленными со всех сторон, сидеть среди острых плеч голодных собратьев, но сидеть, а значит держать в руках чашку с ложкой, которые расхватываются ими с такой стремительностью, что просто позавидуешь их аппетиту и реакции. А куда спешить так? - непонятно, - ведь всё равно всех накормят, хотя и не хватает посуды для того, чтобы накормить всех сразу. Впрочем, всё понятно - ведь и перебои с водой бывают частые и продолжительные, так что миски и ложки иной раз и не моются вовсе, а только протираются какими-то бумагами или сухими тряпками, свиду грязными, похожими на вытоптанные и не стираные полотенца, что кажется: брось их в угол - не упадут, а встанут, и будут стоять в углу как сапоги. Кстати, из-за перебоев с водой тебя не всегда будет ожидать душ после того, как побываешь на Бойне. И вместо дýша тогда применяют воздух - так называемые воздушные ванны! Сильнейшей струёй сжатого воздуха, под большим давлением, избитого, голого с ног до головы опричники поласкают с таким удовольствием, что бедные битые, будто расстреливаемые, падают, катаются по полу, не держатся на ногах и не упираются в пол руками - не хватает сил сопротивляться силе воздуха. О своей боли даже крикнуть не могут. Грудные клетки их сотрясаются от мощного потока этого воздуха. Но, как говорит Моргин, воздушные ванны просто необходимы, ведь избитые после них приобретают более менее сносное дыхание, восстанавливается нервная система, аппетит, у кого он отсутствует, сон и тд. Это, по словам Моргина. Может они и полезны для закаливания организма, на что он указывает более всего, но ведь ясно, что применять такие ванны надо более осторожно. А что уж говорить про обеды...
   Но, великая справедливость, обеды никогда не отменяются (даже если нечего есть!), животы пациентов просто пухнут от того, чем их кормят. А кормят не сытно, чтобы не объедались, и не привыкали быть сытыми, ибо это вредно. И действительно, человек привыкает ко всему. И недоедание становится нормой. Если его ежедневно кормить варёной картошкой перемешанной с капустой, преимущественно морской, и кормить этим помногу, вернее: кто, сколько попросит, то после этого не хочется думать ни о мясе, ни о рыбе, ни о каких-то других деликатесах. И обиженных не бывает. Если кто-нибудь возмутится, ему тут же откуда-то из-за спины и сверху в миску кем-то неопределённым бросается всё та же добавка. А ведь питание должно быть разнообразным и достаточно калорийным, так как многие возбуждённые тратят слишком много энергии. Так кормить - ноги протянешь... Но нет, не протягивают, и не возмущается никто - ведь давно уже все привыкли. Некоторые даже и не просят добавки.
   ... За столом толчея, давка. Жаркие споры. Ругань и полное бескультурье. В ход идут слюни и оскорбительные выпады. Всё это сопровождается подзатыльниками для провинившихся со стороны санитаров, которые ходят вдоль столов и пресекают возбуждённый аппетит у выскочек.
   Только пессимисты, да с ними вечно занятый консерватор Шахматист, и, конечно же, Священник, приходят сюда последними. Поесть в спокойствии, без нервотрепки и скандала - разве бывает лучшее удовольствие? Некоторые оптимисты и избранные тоже не хотят спешить, но они вынуждены это делать из-за боязни видеть парашу, которая рядом - напротив. А когда сидишь в давке, зажатым и стиснутым со всех сторон, тогда уж некогда, да и сам не станешь смотреть по сторонам, а будешь смотреть лишь в миску. А в полном спокойствии за свободным столом, когда тебе никто не мешает, будешь невольно посматривать... даже нет, не посматривать, а нечаянно наблюдать дерьмосброс, испускающий запахи миазм. И это естественно, ведь параша - это и есть самый настоящий дерьмосброс. И что в неё только не бросают: всё лишнее, уже не пригодное для употребления, человеческие испражнения, объедки и тд. А вот те, кто не спешит, они что? парашу не видят, что ли?.. Выходит, что так...
  
   Во многих медицинских учреждениях стационарного типа, будь-то психиатрическая больница или лечебно-трудовой профилакторий, существует работа. Многие больные работают. Но не все, конечно. Работают только те, кому не противопоказан необременительный труд. Но противопоказание трудиться - это фикция, неправда, и существует такое противопоказание только лишь на бумаге. Во всяком случае, в этой больнице это так. Пациенты с такой записью в истории болезни (о противопоказании труда) всё равно работают, их заставляют, обжаловать это они не имеют права. Да и не дойдёт до них это - обжаловать - своих прав они не знают, настоящие законные права для них неведомы. А насчёт приемлемости труда, так тут я, наверное, не прав, ведь не спрашивают у больных на то согласия, ведь это ж вам не свободная страна, заставляют работать и всё тут! ничего не поделаешь... Так что работают все, но опять же, не поймите превратно, только те, кто может работать, потому как, есть такие больные, которые не то чтобы руками что-то сделать, но и на ногах стоять, как следует, не могут, не говоря уже о больных, имеющих умственные способности на уровне годовалого ребёнка, или ... такие тяжкие формы болезни, которые приковали несчастных к постели. Действительно, разве смогут такие работать? Их и не пытаются заставлять. Так что такие не в счёт. И поэтому, будем считать, что работают все.
   Как угодно можно назвать этот труд: и лечебно-оздоровительный, и трудовая созидательная деятельность, и даже - радость творчества, действительно приходящая к больному в процессе выполнения им каких-то художественных работ, пусть и простых по трудоёмкости, ну и тд. Всё это для больного нужно, и никто этого не оспаривает. И всё это называется необременительным трудом. По праву говоря - трудотерапией.
   Существует трудотерапия в большинстве случаев не напрасно, но только в здоровых больницах, а не в этой. Самое большое достоинство трудотерапии заключено в том, что она призвана собой нести именно необременительный и полезный труд для больного. Здесь же, в этой больнице Моргина, понятие трудотерапии перевёрнуто напрочь и поставлено с ног на голову. Не все больные, подвергаемые труду, могут согласиться с тем, что труд этот на их же благо. А раз среди них есть сомнения, то потому, даже во власти Моргина они пытаются хоть и не возражать ему, а выполнять порученную работу, ну ... скажем так: выполнять с натягом. Таких заставляют работать силой. Необременительный труд уже никак не назовёшь необременительным, - он превращается в обременительный, в неугодный для больного. В этом случае труд лечить будет меньше всего. Правда, и в нормальных больницах, иногда бывает так, что для отдельного больного необременительный труд переходит в обременительный. В таком случае в нормальной больнице для этого больного находят замену его труда другим. То есть: нужно всегда искать для больного его труд. Здесь же это вообще не делается, об этом никто и не думает.
   Труд, понятно, лечит, даже если больной и не понимает этого. Ведь его и применяют-то для лечения. Это главное и основное предназначение труда. Но, опять же, напомню, так только в нормальных, здоровых учреждениях. Кроме того, от труда, от выполненной работы, польза ещё и государству, пусть и не такая уж и большая. Всё-таки работают-то больные не на врачей. Продукция, сделанная ими, поступает в фонд общества и, несомненно, необходима. Продукция эта, главным образом, применяется в целях почтового использования.
   В заведении Моргина вся работа построена в том же направлении. Сидят местные старожилы: склеивают пересылочные конверты и пакеты, и выполняют другие, подобные работы. Этими делами занимаются в Трудовой области. Это ещё один объект Большого Коридора. Так географически называется невысокая площадка, расположенная вдоль длины Бойни и следующего за ней душа. На этой площадке стоят несколько больших круглых столов, само собою, тоже не поддающихся на проверку богатырской силы местных пациентов: не оторвёшь от пола, не опрокинешь и даже просто не сдвинешь, подобно, как и койки-памятники и дубовые столы в столовой, - вот такие мощные трудовые столы. За этими круглыми столами и происходит работа.
   Работа ответственная, почётная, как учит Моргин. И верно: на самом видном месте в Трудовой области - на стене - висит большой плакат, на котором сказано: ТРУД ДЕЛО ЧЕСТИ, ДЕЛО СЛАВЫ, ДЕЛО ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА. Этот большой пропагандистский плакат занимает всю верхнюю часть стены над областью, словно огромное небо, осветляющее всех своей мощью, глубиной и ширью пространств. Таков плакат! Он объёмен не только сам по себе, своими большими размерами, но и величествен по смыслу. И рядом с ним, на отдельном плакате, тоже внушительно и монументально красуется один единственный восклицательный знак - самый обыкновенный, взятый из грамматики - он нарисован на полотне. Этот восклицательный знак говорит о многом, если не обо всём...
  
   Однажды ОН оказался свидетелем этого, в общем-то, совершенно обыденнейшего, труда. ОН удобно устроился в тесной кучке работающих, устроился так, чтобы можно было видеть, как проходит живой процесс работы: созидательного и оздоровительного труда. Занял такое положение, чтобы и сам не бросался в глаза, чтобы не отвлекать внимания увлечённых трудом пациентов. Ему это не составило особого труда и напряжения, потому как все были, действительно, увлечены чем-то своим.
   За ближайшим к ОН`у круглым столом, освещённом со всех сторон (и в особенности сверху - плавно играющими лучами, спускающегося с большой высоты на дно этого погреба, света), собралась небольшая компания. Их было четверо: Поэт, студент-Литератор, Повар и Слесарь. Два пессимиста и два оптимиста. То, что этот маленький трудовой коллектив оказался так неоднороден, и привлекло его внимание.
   Все молча, усердно старались: склеивали бумажные пакеты для рассылки почтовых изделий. Впрочем, необходимо сделать оговорку: усердно, в настоящем смысле этого слова, трудился только Повар. Он переминал, сгибал и обмазывал клеем бумагу с таким завидным проворством и большим усердием, что казалось, будто он только этим и занимается с утра до вечера, ежедневно, не зная ни выходных, ни праздников, и что делать это ему удаётся с каждым разом гораздо легче и интереснее прежнего, и самое главное, доставляет большее удовольствие, нежели ходить-бродить по Коридору, плутая и ориентируясь в пространстве своими коронными зигзагами и обходами. Другие, в частности, Слесарь и студент-Литератор работали менее интенсивно, а значит и менее продуктивно, то ли по прихоти лени, то ли вовсе не умея работать быстрее и лучше, как с тем блестяще справлялся маленький Повар. А последний из этого трудового квартета Поэт, вообще уже давно перестал работать. ОН и не заметил, что тот вообще работал. ОН видел, как Поэт единственный склеенный пакет свернул в форму трубочки, и будто карандашиком, постукивая этой трубочкой по краю стола и непрестанно улыбаясь, шептал какие-то рифмованные фразы. В тоже время Поэт с любопытством поглядывал на своих соседей.
   Один Повар работает за всех и абсолютно ничего не замечает. А студент-Литератор нисколечко от этого не страдает, не переживает от того, что делает меньше, а только полностью безразличен. А Слесарь, сделанную Поваром гору продукции воспринимает за кровную свою обиду. Слесарь злится, он гневается, весь покрывается потом, корчит гримасы ненависти в сторону блаженного, ничего не видящего, увлечённого Повара, которому действительно невдомёк: он клеит, клеит, да ещё как клеит! Любая трудовая деятельность могла бы позавидовать такой неуёмной производительности труда.
   А Поэт всё улыбался и шептал рифмованные фразы, постукивая своим карандашиком и наблюдая весь этот комизм. Он смотрел на них с таким выражением, словно видел совершеннейший бред...
   Но вот, наконец, один из них не выдержал, - будто взорвалась бомба! - до всех более-менее способных распознать крутой удар по уху заранее подготовленной для этого рукой, донёсся стук падающего на пол человека. То был Повар, перевернувшийся на два оборота вокруг своей оси и при падении, от удара, нанесённого ему Слесарем, заливший клеем свои штаны. После чего он пришёл в полное негодование, заплакав навзрыд. Он сидел на площадке возле соседнего стола и, утирая слёзы рукавами халата, пускал длинные тягучие слюни, как пацан-мальчишка. Поэт уже перестал улыбаться - он зло смотрел на забияку Слесаря. В глазах студента-Литератора можно было прочитать о том, что он гениально распознал в Слесаре откровенного психа. А тот, как ни в чём не бывало, после своей подлости, сказав ещё: фу, пакость какая! (эти слова относились, по-видимому, к плачу Повара), продолжил ещё медленнее клеить пакеты.
   От соседнего стола внезапно отделился человек. Он подошёл ближе, посмотрел сначала на Слесаря, потом на Повара, затем уселся на освободившийся стул. Этот человек решил проверить прочность стула, он раскачивал его, елозил на нём, давил на него руками, - всё это делал, словно проверяя: как, мол, не упаду я со стула? раз Повар так стремительно слетел с него. И затем он произнёс совершеннейшую нелепицу:
   - Послушайте-ка, люди! Ведь это уже было, как же... это было раньше... именно так всё и было... Эту картину с ударом по уху и с плачущим Поваром я вижу уже второй раз... именно так всё и было, что б провалиться мне на этом месте, если я вру!.. Я это уже видел. Поверьте мне! Только надо вспомнить: где и когда это было...
   Он очень сильно призадумался, опустил голову, сосредоточился, наверное, действительно вспоминая что-то уже бывшее с ним прежде. Он до того напряг свою память, что на лбу выступил пот и появились невероятно глубокие и длинные морщины - весь лоб его стал похож на меха аккордеона. Ему было явно трудно. Это был настоящий душевнобольной...
   Но потом ОН`а кто-то спрашивал, ОН уже и не помнит кто именно - всего и всех ведь не упомнишь, спрашивал: "... а действительно ли, тот человек - больной?.. может и не больной вовсе, а так... может он из будущего к нам попал?.." На что ОН, понятно, не ответил - где ж ему знать это. А только подумал: "Не хочу разгадывать эти неразрешимые ребусы, спроси лучше у Моргина". И дальше подумал ещё: "А что если предположить, что тот ненормальный на самом деле прибыл к нам из будущего и если это так и окажется, то есть правдой, то тогда надо будет непременно узнать, спросить у него и пусть он припомнит, что же будет с нами потом, чем всё это закончится? будет ли вообще что-то потом? и приобретём ли мы свободу? Ведь если он из будущего - должен знать! "
   И ещё. Когда Повар так долго сидел на полу и плакал, его никто не успокаивал и не замечал. Вернее, сначала-то его, конечно, все заметили, но потом перестали на него смотреть, потому что внимание всех перекинулось уже на вспоминающего человека. Так вот тогда-то появился ещё один человек, тоже отошедший от своего какого-то стола и подошедший ближе. Этот второй подошедший сказал:
   - Но ведь это невозможно!..
   Все присутствующие невольно открыли свои рты от изумления и перекинули свои взгляды теперь на него, на этого новоявленного. (Запомните это слово!)
   - Это ж, в каком смысле? - спросил самый быстрый из всех Поэт.
   - ... не может быть этого - вообще! - не должно быть никоим образом.
   - Но почему? - не унимался Поэт.
   - Потому что это напрочь исключено. Категорически!
   - Э-э, подождите-ка, что значит, не может быть и что исключено? Вы о чем это говорите?.. Что не должно быть? - не на шутку разволновался Поэт, которого увлёк этот новоявленный.
   - Да то, что здесь происходит! - сказал ответчик и посмотрел на хнычущего Повара.
   Повар же поднял свой взор, и вскоре как будто перестал хныкать. Он только хлопал глазами и ничего не мог понять. Он озирался по сторонам, смотрел то на одного, то на другого. И, обводя своим пытливым взглядом всех собравшихся, он всё-таки окончательно сбросил с себя маску обиженного человека, стряхивая последние слёзы с лица. Но он так и не понял: чего же здесь больше: любопытной наглости всех подошедших или их действительного искреннего и сочувствующего участия в случившемся. А новоявленный уже перекинул свой взгляд с Повара на вспоминающего человека и добавил, обращаясь, впрочем, только к самому себе: "да-да, этого не может быть..." Сказал и отошёл в сторону, и как ни пытался его задержать разволновавшийся Поэт, в надежде выведать что-то, ничего не получилось - новоявленный был непреклонен.
   Вот, иди и пойми их, людей с такими причудами. То ли сценка с плачущим Поваром подзадорила его, этого новоявленного, и он не поверил в сам факт удара по уху, то ли он усомнился в словах говорившего о том, что этот случай с ударом по уху уже имел однажды место.
   И как тут за голову не схватиться?!..
  
  
  ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ.
  РОЙКА
  
   И вот у нас появилась Ройка - молодая женщина. Понятно, что не пациентка, а медсестра. Но даже и так - это о-го-го!.. Ведь такого здесь отродясь не было.
   А случилось так, что в один из дней почему-то очень долго не появлялся Моргин. Он не вышел со своим обычным утренним обходом больных и осмотром помещения. Все слонялись по отделению без дела. Ощущалось затянувшееся предчувствие ожидаемого для кого-то очередного разноса. Оптимисты толкались возле Эстрады. Каждый из них предполагал и ждал, что будет бит на Бойне, ведь каждый из них, по призванию, есть битый, и совсем не исключено, что произойдёт это именно сегодня.
   Консерваторы мирно лежали на своих местах. Их не было видно, не было слышно.
   Каждый из пессимистов был в полном одиночестве и душой находился там, что спроси у него: где ты? - он не скажет. Этим утром они были как бы заблудившимися и скитающимися странниками. А может быть они походили на маленьких детей, которых потеряли или просто оставили на произвол судьбы беспечные родители? Да и не мудрено - ведь это ж сам Моргин своим отсутствием позволил так подумать...
   Где обычный разнос с побоями? Где эти жестокие бойцы-опричники? Почему их не видно? Что же Моргин не приходит?.. Почему его так долго нет?.. Где он, уж не заболел ли?..
   Полковники, как и обычно, были беспричинно возбуждены. Что-то выкрикивали, спорили между собой, бросали язвительные реплики проходившему мимо в полном одиночестве Музыканту, который мало обращал на них внимания. Он, вообще, попросту не замечал их, а только что-то напевал и насвистывал. В голове его был гармоничный покой: играла тихая музыка.
   Плевуны, как всегда, были неизменны выбранной ноше: шли своим путём от двери до двери и плевали в секретную дверь.
   От Эстрады иногда доносились взволнованные и переживающие голоса. Непривычное отсутствие Моргина затянулось до того, что самые верные его приверженцы - оптимисты, как будто начали действительно переживать, волноваться. По этому поводу с коек, где начальственно возлежали консерваторы, стали доноситься смешки.
   Когда ОН, от нечего делать, приблизился к ним для того, чтобы посмотреть, как они там смеются и, может быть, потом и самому в отдельности посмеяться над оптимистами, то у него ничего из этого не вышло, потому, что мимо него в этот самый момент прошёл человек и горестно сказал: "Ведь это невозможно!.." Как! опять новоявленный? - воскликнул ОН в сердцах и посмотрел ему в след. Этот человек отвлёк внимание от консерваторов, и, причём отвлёк так, что ОН сразу же забыл про них. А когда вспомнил, то оказался уже на противоположной стороне Коридора, и как ни прислушивался, смешков уже не слышал. Потерял ОН из вида и этого новоявленного, который так перебил его, что ему совсем расхотелось смеяться. ОН его пытался сопоставить с тем человеком, который говорил точно такие же слова при плачущем Поваре, но никак не мог понять: он ли это? Вроде бы один и тот же человек - ведь и слова те же, но ОН не мог вспомнить лица, и поэтому был совсем не уверен в том, что это он и есть. А теперь вот ОН потерял его из вида, но зато -
   - зато ОН увидел Священника. Священник стоял как судия, разрешающий вопросы правосудия. Был задумчив и немного взволнован. Стоял статно и важно, но без бравадной величественности, как обычно стоит Моргин. На нём был тёмно-синий атласный халат, очень длинный - до пят, и широкий внизу. Единственное, что осталось у Священника от прежнего уже зыбкого мира - это огромное распятие на груди - крест-мощевик. Огромное и наверняка, тяжёлое распятие. И как ему только не в тягость несть такую ношу, подумал ОН. Ведь действительно, и тяжело и тягостно... Голову Священника обрамляли длинные густые чёрные волосы и борода, растущая лишь на подбородке, и совсем не растущая со щёк. Он был похож на своего бессмертного Учителя, которому поклоняется весь христианский мир. Священник стоял в раздумье. Он напоминал путника, стоящего у распутья дорог.
   Подошёл Художник. Чуть поклонился Священнику и весьма уважительно спросил:
   - Преподобный отец, что сие означает?
   Священник подумал немного. Он, наверное, и сам о том же размышлял. И посмотрев на Художника, как на подобного себе, сказал:
   - Успокойся, сын мой. В скором времени ты сам узнаешь... Чему быть - того не миновать. Но грома, приносящего избавление, не будет... не надейся понапрасну... Будет, видимо, какая-то выходка властей, неожиданная выходка, от которой нам придётся, думаю, не сладко. Так что, надо быть готовым ко всему - к худшему.
   - Но как же вера, Священник? - возмутился Художник, - как быть и во что же тогда верить, если даже Вы не можете показать символ веры?
   - Верить надо в добро и в человека, - коротко ответил Священник.
   - А распятие?..
   - Это и есть - добро и человек.
   А плевуны тем временем, заканчивая очередной круг шествия, уже подходили к секретной двери. И когда они подошли к ненавистной двери, и в тот момент, когда их лица наполнились гневным красным цветом и глаза загорели недобрым огнём, когда они готовы были выплеснуть из себя уже выработанную ими слюну, в этот самый момент плавно открылась дверь, и на пороге после непродолжительной паузы появилась дева. Плевунов, как мощным горным потоком - водопадом, смыло куда-то в сторону.
   Все ахнули!
   Она смело вошла в зал. Все растерянно и с затаённым интересом расступались.
   ОН посмотрел на Священника. Тот как бы ещё более вытянулся, при этом подался назад, словно заваливаясь - неудерживаясь под натиском более мощной силы. Глаза его выкатились, верхняя губа надулась и чуть приподнялась, и у него получился то ли вздох, то ли выдох. Было видно, что Священник растерялся. Но от чего, чёрт возьми!? Ведь не от женщины же! Что, он их мало видел что ли в своей прошлой комсомольской жизни?.. Да, он растерялся, был взволнован. Он просто не ожидал. Да и никто не ожидал. Где уж тут заранее предугадать о таком "новшестве", действительно случившемся в этой мужской среде...
   Увидев эту женщину, стоявший рядом со Священником Художник, тут же обомлел, потому что он увидел "живой кусочек" настоящего искусства - красоту этой девы. В этот момент он, наверное, начал перерождаться: разве будет теперь он рисовать какие-то там семечки или подобную им тряхомундию синтетическую и напыщенную цветовую никчёмность? Ведь нет же - не будет! А начнёт писать саму жизнь, ее глубинку, и образы красивых людей, в конце концов - просто женщин, красивых женщин: юных и зрелых, сестёр и матерей. И когда-то напишет живую мадонну, прообразом которой станет наша Ройка, наша великолепная Ройка - дева, медсестра и красавица.
   Эта медсестра была очень эффектна, очень ярка. В белом коротковатом халатике (как назло, или кстати?), с большой раздаривающей по сторонам улыбкой на лице и всё пронизывающими насквозь глазами, словно пиками медицины бьющая по мужским чувствам, вызывая ливень страстей и страстное, как необходимость, желание смотреть на её открытые колени (нет же, это не назло, а кстати, именно кстати, но понятно, конечно, что всё это обман), и чуть выше этих зачаровывающих колен, вернее, много выше (пропуская скрытые части её, наверняка сладкого и горячего, тела) в глаза бросается приподнятый великолепный бюст, прикрытый халатом так, что видны обводы её жарких и упругих грудей, высоких, каких-то приподнятых что-ли. Волосы её были томно-темны и кудряшками в нескольких местах выступали из-под её высокого чепчика. Губы горели алым пламенем. Щёки - как яблочки. Она улыбалась и казалась, играет. При беглом на неё взгляде с головы до ног во всём читалось полное и завораживающее кокетство, игривое кокетство. Ну, изюминка просто!
   Она улыбнулась ещё шире и сказала отступающей ватаге сумасшедших:
   - Ну, что же вы, друзья? - подходите... Подходите ко мне, ближе... И давайте знакомиться!
   Все остановились. И затем, в нерешительности, переглядываясь друг с другом, кто-то раньше, кто-то позже, стали сближаться с медсестрой. Все окружили её тесным кругом. Сомкнули вокруг неё кольцо. Она стояла в центре, но на почтительном для знакомства расстоянии.
   - Я ваша медсестра. Зовут меня - Ройка... Будем знакомы?.. - сказала она участливо.
   И здороваясь со всеми, подойдя ближе, и чуть задевая своей горящей рукой и одаривая каждого улыбкой, она прошла по всему кругу, по внутреннему кругу этого сумасшедшего кольца, от начала до конца, никого не упуская из стоящих впереди. Касалась рукою она только тех, кто был ближе - счастливчики! божественно дотронулась до вас прекрасная женщина, - всех же она все равно не смогла бы за один раз поприветствовать, потому что вокруг такая масса народа: оптимисты, пессимисты и прочие большие и малые классы и надклассы. Но до ОН`а она, всё же, дотронулась своим тёплым миром. Ведь он протиснулся поближе, как же упускать такой случай! может больше и не предвидится такого. Дотронулась-таки, женщина... Вернее, если быть точным, то ОН сам начал искать её тепло, сумев протиснуть одну руку в массу других протянутых рук. Эти руки своей массой тянулись к ней жадно, как щупальца осьминога, они меж собой непрестанно запутывались почти-что в узлы, так как были страшно голодны до тепла, и, чувствуя женское тепло, эти почти-что узлы распадались и самые проворные руки дотягивались-таки до невиданной за тридцатилетие женщины. И женщина касалась этих вытянутых рук... Когда она подошла к тому месту в толпе, где стоял ОН (конечно, не стоял, а был сдавлен и стиснут со всех сторон так, что гораздо вернее ОН был похож на висящего в толпе), так вот тогда ОН и сделал решительную попытку выдвинуться вперёд, чтобы самому дотронуться до нее, когда она подойдёт. И у него это получилось! Получилось, думаю потому, что ОН ещё не был раздавлен тем тридцатилетием и режимом Моргина, который так задавил людей, что даже те, кто были рядом с ним, не смогли сделать то же самое. ОН был в неописуемом восторге, когда тихонечко, чуть-чуть, сдавил её протянутый мизинец! Она как-бы ойкнула, но так незначительно и почти беззвучно, что казалось, будто она повела лишь глазами. И конечно посмотрела на ОН`а, с любопытством посмотрела, да ещё как на шалуна или проказника, но не обидевшего её, а наоборот, доставившего ей миг какого-то потаённого интереса. На её лице читалось небольшое удивление, но в тоже время не неожиданное удивление, а какое-то как бы даже заранее подготовленное и вот сейчас выступившее из неё, и выступившее так странно, так непонятно и чудесно - звёздочкой сверкнула улыбка, её губы с левой стороны чуть дёрнулись и знак вопроса загорел в глазах, - вот так вот необычно выступило из неё удивление. ОН, понятно, чуть опустил свой взгляд и сразу выбрался из толпы, немного сконфуженным и стушеванным от игры этой феи.
   Потом со стороны ОН увидел спины полукруга, тянущиеся тела, устремлённые к центру - туда, где только что оставил Ройку. И увидел опять того печального человека, стоящего как и он, в стороне. Этот человек смотрел себе под ноги и говорил, повторяя одно и то же: "... этого не может быть..." Но теперь ОН не стал им интересоваться, его уже не волновали вопросы, касающиеся относительно его личности. Тот ли это, кого ОН видел при плачущем Поваре и при смеющихся консерваторах? ОН`у не было до него дела.
   Чуть позже, прервав всё, на пороге секретной двери неожиданно, да-да, именно неожиданно, потому что все забыли про него, появился Моргин. Он гаркнул:
   - Ну, всё! Хватит лизоблюдства!.. Кончайте. Марш всем под Эстраду!
   ... Вскоре все уселись перед его могуществом, расхаживающим по Эстраде, и говорившим колкие, но радостные слова. Он говорил о многом. Знакомил с медсестрой, хотя, в принципе, знакомство-то уже состоялось и без него, но ему, как сáмому старшему, пришлось-таки и самомý рекомендовать Ройку. Он сообщил, что медсестру должны слушаться и беспрекословно выполнять все её приказы, так как она его первая помощница, и из этого всем необходимо сделать надлежащие выводы. И никаких непристойностей по отношению к ней, как к женщине! - крикнул Моргин и добавил, - и даже мыслей на эту тему не иметь!.. Потом он говорил о порядке и дисциплине, как всегда ругал всех подряд и требовал того, что и так соблюдается наилучшим образом. В общем, обычная его лекция, с криком и руганью.
   Ройка стояла тоже на Эстраде. Чуть поодаль от Моргина и поглубже к центру Эстрады. С её лица не сходила улыбка. Улыбка лишь становилась больше или меньше, в зависимости от её настроения и от каких-то других обстоятельств личного порядка. Под самый конец речи, в самый ответственный и серьёзный, кульминационный момент Моргиновских слов, Ройка улыбалась еле заметно. Теперь ОН рассмотрел её лучше. В её глазах появилось уже что-то зловещее: коварное, обманчивое, или просто нехорошее, недоброе. Но понять это было пока невозможно. ОН подумал о том, что ведь совсем не лишним для себя будет распознать её натуру. Она стояла на Эстраде грациозно, с чувством превосходства. Была стройна, как молодое деревце и красива, как юная грузинка. Конечно, яркая, очень яркая! Но потом ОН подумал о её функциях, о том для чего она здесь поставлена и о том, что даже при всём её блеске и эффекте, в ней наверняка найдётся ряд отдельных моментов нехорошего качества, ведь не без изъяна же человек, и ему уже не хотелось видеть её красавицей. ОН увидел, что она не то чтобы красива, нет - не красива, или ... не абсолютно красива, да и кажущая внешность её, то есть, внешняя её привлекательность, может попросту оказаться обманчивой... Надо не забывать, кто она такая... Эффектна, спору нет, но только внешне, а внутренне она слабá, как в самой жизни: соответствие красоты внешней и красоты внутренней гармонизуется воедино крайне редко, если вообще возможно ли... Слабá, слабá! Ах, слабá... - это чувствуется определённо... Хотя, может быть и добрая, кто её знает?.. Да и смой с неё всю краску, скинь всю бижутерию - она станет ещё неизвестно на кого похожа...
   Вот такие бурные и противоположные оценки дал ОН этой медсестре, рассматривая её на Эстраде, совсем перестав слышать речь Моргина и видя только, в первую очередь, её внешнюю соблазнительность...
  
  
  ЭПИЗОД ДЕВЯТЫЙ.
  ЧЁРНАЯ НОЧЬ. МУЗЫКАНТ
  
   Ночь.
   Ночи здесь длинные. Даже летом.
   Свет, спускающийся с выси небесной на дно этого колодца, рассеивается с каждой уходящей минутой. Становится всё темнее и темнее. Наступает глубокая ночь. Ни зги не видно. Всё зрение обращается в слух. Слышны шорохи и шёпот. Кажется, что попадаешь в преисподнюю, и что вокруг тебя бегают черти и всякая нечисть, но ты приглядываешься и ничего этого не видишь - ни зги не видно! И лишь над секретной дверью фосфором светится надпись большими буквами: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Но и то - эти три слова светятся только для того, чтобы был понятен смысл фразы, а под словами - внизу, возле двери, тоже ничегошеньки не видно: подставляй собственные ладони впритык к глазам своим - не увидишь!
   Читатель, ты, наверное, не совсем себе представляешь, что такое здешняя ночь?.. Скажу тебе, что эта ночь - это когда всё, абсолютно всё: весь мир, всё вокруг тебя, все люди, все памятники, даже ты сам - покрыто натуральной чёрной краской, несмываемой ваксой, - вот что такое здешняя ночь. Сплошной мрак. И кажется, что он навечно. Навечно, как безысходность обречённого на вечное заключение преступившего закон человека.
   ... В основном ночи спокойные. Все спят, или, во всяком случае, занимаются своими индивидуальными делами, не вставая с мёртвых коек. Занимаются делами разными - кто чем - кто думает, кто переживает, кто разговаривает, а кто и удовлетворяет свои сексуальные прихоти, бывает и такое. Но всё это очень лично и очень спокойно, никому не мешая, и никого не отвлекая от самого себя. Вот такие спокойные, нешумные ночи. Так чаще всего.
   Но бывают ночи и с небольшими происшествиями. Впрочем, с такими незначительными происшествиями, что и упоминать о них, наверное, не стоит. Ведь, думается мне, нельзя же сделать что-то значительное или просто сногсшибательное в таком полном мраке, пусть даже и не спится. Но, тем не менее, я расскажу об одной ночи с типичными незначительными происшествиями. Раз такие ночи происходят - нужно описать.
   Той ночью ОН лежал на спине и не спал. Как совесть раскаявшегося, его мучила бессонница. Открытыми, но по понятной причине полной темноты, словно закрытыми глазами, ОН смотрел вверх - туда, где должны находиться три зарешеченных и застеклённых окна. Но понятно, что ОН ничего не видел. ОН хотел через эти окна увидеть звёзды, но где там - не получилось. В этот раз перед его глазами был полный мрак, что казалось, будто и окон-то самих на самом деле вовсе нет, - их не существует и всё тут, и что утро не наступит, тем более дня не будет, а всё будет продолжаться вечная чёрная ночь, продолжительная как бесконечность и похожая на смерть. И в этом мире смерти нет места для звёзд. До того было невыносимо мерзко и пакостно, и было очень тоскливо, что хотелось выть, кричать в эту чёрную пустую бездну. Любой стойкий человек, даже с самыми крепкими нервами, с самой чистой и светлой головой, окажись он здесь, наедине с этой чёрной ночью, - не выдержит, может легко превратиться в обыкновенного сумасшедшего, если вдруг потеряет свой сон. И поэтому сон - это спасение... Но, а когда сна нет?..
   ОН повернулся на левую сторону - туда, где его друзья пессимисты. Они лежали и тоже не спали: боролись - каждый со своим бессилием. Были слышны их стоны, отчётливые всхлипы, шёпот. Не было видно никаких очертаний, но было вполне понятно, что кто-то из них беспокойно ходил туда-сюда вдоль своего памятника. Вскоре ОН устал от своих друзей пессимистов и перевернулся на правую сторону - туда, где его недруги оптимисты. Здесь же было полное спокойствие. Даже какое-то невозмутимое спокойствие, космическое что ли. В смысле сна, конечно. Все спали. Храпели, посапывали. Кто-то спокойно, кто-то со сновидениями. Однообразие это быстро утомило, и ОН перевернулся - лицом в подушку. Очень хотелось заснуть, но раз бессонница - не мог. Подумал о жестокости мира, об отсутствии свободы. ОН уже так же, как и все они, стал воспринимать происходящее как угнетающее и неотвратимое рабство. И, похоже что, из своего амплуа стороннего наблюдателя, ОН начал постепенно превращаться в сумасшедшего... "До чего же пакостно и гадко, жалко и обидно... А надо ведь действительно быть бдительным, как того требует Моргин. Хотя бы для самого себя, а не во имя какой-то там дутой вымышленной идеи о поддержании порядка, правопорядка. Как бы ни упустить из вида тот момент, когда Моргин действительно вздумает объявить меня шизиком... А упустишь этот момент - свободы больше не увидишь, не увидишь, может быть так же, как сейчас не видишь собственных пальцев, разглядывая их в этой ночи... Но, вообще-то, что я переживаю? ведь я здесь временно, я точно знаю, что временно и что вскоре выберусь отсюда, с тем, чтобы доставить этот репортаж туда, где он действительно необходим, как доказательство беззакония и попрания всяческих моральных устоев и прав наших граждан. Да, я выберусь отсюда, пока хоть и не знаю когда, но выберусь же! Для того я и попал сюда, чтобы посмотреть, увидеть, на себе перенести и испытать всё то, что здесь творится, а потом донести до общественности" - так думал ОН в бессонной ночи, распростёртой над Большим Коридором.
   Дальше лежать было невмоготу. ОН решил посидеть на койке. Приподнялся, опустил ноги на холодный каменный пол и посидел-то всего с минуту, потому что этого было вполне достаточно для того, чтобы понять, что и это совершенно бессмысленное сидение не принесёт сна, избавляющего сна. Вокруг всё казалось пакостным. И тогда ОН решил пройтись. Встал... Но куда идти? - ведь, ни зги ж не видно!.. В этом мраке не мудрено стукнуться обо что-то, запнуться и упасть, наконец - просто расшибить голову. Идти лишь наощупь, с вытянутыми руками, как слепой?.. А, будь что будет, решил ОН, и пошёл по Большому Коридору от двери до двери, как ходит неразлучная троица плевунов, пошёл, думая, что здесь, наверное, никто и не ходит, так что и столкнуться-то не с кем.
   Но ОН оказался не прав. Стоило же сделать несколько первых шагов по Коридору, как мимо него кто-то прошёл. ОН его, конечно, не увидел, но услышал. Услышал его дыхание, даже его внутреннюю муку: его видимо тоже мучила бессонница и какие-нибудь подобные вопросы проблематичности ночного бытия. Да и шаги его были слышны в первую очередь. Значит, ОН не один ходит по Коридору, обнадёжено подумал мой герой. И это как-то успокоило ОН`а, хотя и прибавило беспокойство, но только к тому, чтобы быть более осмотрительным, вернее внимательным - где же тут ещё осматриваться, в этой жуткой темени, - надо быть просто более внимательным, осязаемо что-ли, и на слух, чтобы не столкнуться с каким-нибудь человеком, который ещё возможно встретится на его пути. Прошёл ещё немного, и опять услышал, уже следующего человека, прошедшего мимо. Видимо, здесь много их ходит, раз так часто встречаются.
   И действительно ведь, пока ОН переживал встречу со вторым невидимым человеком, его обогнал кто-то спешащий, чуть задев своим плечом, - это уже третий ночной странник. Ночной город какой-то...
   Но сколько их здесь?..
   Говорят, что человек со временем привыкает ко всему, в том числе и к темноте. Возможно и так. Но в темноте человек начинает видеть только тогда, когда есть хоть какой-то отблеск света, маленькой тоненькой светящейся струйки, или света далёких звёзд чистого ночного неба - только тогда ещё что-то и можно увидеть. Здесь же, в этой чёрной ночи нет таких подобий светового отблеска и в помине (фосфорные буквы не в счёт). Даже сверху лунный свет никогда не даёт о себе знать, ведь так высоко до тех окон, что луна остаётся где-то в стороне, и получается, что ты действительно находишься в глубоком колодце, в замурованном и в холодном. Но, тем не менее, ОН довольно скоро наощупь освоился в этом мраке, и всё увереннее и твёрже начал ступать по холодному полу Коридора. Мимо него проходили люди. ОН их чувствовал и слышал близко, но, ни с кем не столкнулся. Шёл всё-таки осторожно и не так уверенно, как они... Некоторые мимо него даже не проходили, а проносились, другие обгоняли, - вот как они привыкли обходиться без света, что носятся словно очумелые, не натыкаясь ни на какие преграды и препятствия, не сталкиваясь друг с другом. Словно мчащиеся по автостраде скоростные "роллс-ройсы", или какие-нибудь там "Пежо". Опыта у них больше. ОН же в ночь по Коридору вышел впервые, но понял, что это, действительно, как ночной город.
   Вскоре ОН дошел до секретной двери. Это было понятно потому, что вверху светились зловещие буквы с не менее зловещим смыслом. Стоя под этими буквами, казалось, что находишься в самом пекле ада, и что фраза эта, - она единственная оставленная для твоего восприятия, больше и нет никаких других слов, а если вдруг случайно и увидишь какие-то другие, противопоказанные слова - всё равно не поймёшь их смысла. Каждое из противопоказанных, запрещённых, слов в отдельности ты поймешь, конечно, но составленными в единую фразу, они, эти слова, будут для тебя уже неведомы, потому и смысл этой фразы будет далёк от тебя. Происходит какое-то колдовство: одна фосфорическая фраза убивает сразу все другие... Конечно, это полная чушь. Но именно так всё и казалось, когда ОН стоял под словами ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Хотя ОН и прекрасно помнил о том, что вскоре выберется из этого ада... или нет?..
   ОН постоял немного возле двери. Отдыхал. Нашёл для себя какое-то разнообразие в темноте. ОН слышал беспрестанно падающие капли воды. Они стучали по кафельному полу в душевой. Эти капли выдалбливали собою каждую уходящую минуту, привносили тем самым разнообразие звуков в этой чёрной тихой ночи. Казалось, они играли тихую музыку и были где-то далеко. А подходить поближе к душу, ОН не решился, ведь тогда пришлось бы пройти через Бойню, куда ему не хотелось идти... "Там, где оставишь след своей ноги, наверняка туда вернёшься, даже не будь на то у тебя желания, - не хочу быть битым!" - в сердцах воскликнул ОН. Такое вот суеверие чёрной ночи, и никуда не денешься от него, от этого суеверия, которое становится просто страхом.
   Потом ОН пошел к другой двери, - к противоположной. К Нашей двери. И сразу, как только тронулся, услышал приближающийся шум, становившийся с каждым мгновением всё ближе и ближе - грозный шум, он становился всё громче и громче... И вот ОН уже почувствовал, что прямо на него наступает этот шум. ОН успел отскочить в сторону, но так неловко, что, кажется, сбил с ног какого-то зазевавшегося неизвестного человека. Тот ахнул и упал куда-то вниз, будто в яму или кювет, а потом ещё и покатился. ОН нашарил его в темноте, взял за руку, и они вместе прислушались к шуму, и тут же услышали смачные харчки и плевки в дверь и в надпись. ОН облегчённо вздохнул - ведь это сами плевуны оказались тем шумом. "А они мне немного симпатичны..." - подумал ОН. Да, даже ночью они несут свою вахту протеста.
   Когда плевуны ушли, они поднялись с пола. Себя и неизвестного ОН посчитал опрокинутыми наземь людьми, и недолго думая, направился по следу плевунов с тем, чтобы больше ни с кем не столкнуться. Неизвестный тоже пошёл по следу плевунов, став его спутником.
   Они шли за плевунами, по свободному пространству, как за ледоколом - ведь плевуны всех сметут со своего пути, если кто-то пересечёт им дорогу.
   Стоило им только заговорить, как они сразу же узнали друг друга. Они непродолжительно рассмеялись и обрадовались этой встрече. Ночным спутником моего героя оказался Музыкант. Как известно - он пессимист. ОН спросил его:
   - Ты что здесь вообще-то делал?.. Как будто ты стоял, да?.. А я тебя сбил с перепугу... Не спится?
   - Да нет, спится. Но в ущерб сну я сюда пришёл...
   - Это как же? Зачем?
   Он помолчал и потом сказал:
   - Ты знаешь, ведь я музыкант. Я не могу без музыки. Единственное время и единственное место, когда и где можно слушать музыку, это только сейчас и только здесь... - ночью и в душевой... - падающие капли... Эти капли издают звуки ночной наполненности. Я их слышу... Но если кто-то их слышит просто как капли, то я же - как музыку. Вернее, слышу мелодию. Вот моя музыка! И пою здесь уже не первый час...
   - И часто ты здесь бываешь?
   - Почти каждую ночь.
   - Что, всю ночь напролёт ты стоишь и слушаешь музыку?
   - Нет. После отбоя сначала я засыпаю, потом меня как будто кто-то будит, поднимает. Я знаю, что это никто, что это я сам себя бужу, даже во сне я себя останавливаю и приказываю организму пробудиться. У меня это здорово получается, ведь я хорошо натренировал себя и главное: моя музыка зовёт меня!.. И проснувшись, бегу сюда. Горе мне, когда нет воды... Но иногда мне кажется, что полная тишина... в музыкальном смысле... это очень глубокая вещь. Тишина, может быть, это очень громкая и глубокая музыка.
   - Да, это ты сейчас хорошо сказал, глубоко. Совершенная мысль. Даже, совершеннейшая.
   - Совершеннейшая мысль чаще всего бывает наиболее бессмысленна, и наименее совершенна.
   Они помолчали. И потом:
   - Послушай, Музыкант, а я ведь тоже слышал как-бы музыку, - осторожно сказал ОН.
   - Да-да, конечно, это музыка! Бесспорно. Хотя многие, даже не многие, а большинство... да что там большинство - все!.. не понимают этого, - воскликнул Музыкант довольно громко и возбуждённо, верно найдя в нём своего сторонника.
   Они немного прошли. Помолчали.
   Потом ОН ещё осторожнее, как-бы не обидеть своего друга, спросил:
   - Расскажи о себе, - и крепче сжал его руку, - ты ведь знаешь, мне это надо... Ты же мой друг?
   - Ну что я могу рассказать?.. Ты, наверное, про меня и так уже наслышан... Совсем немного о себе могу поведать...
   - Расскажи о том, что было раньше, - попросил ОН.
   Музыкант немного помолчал, как-бы обдумывая, а затем заговорил:
   - ... Ты знаешь, вся моя жизнь была в музыке. Я был вечно и всецело поглощён ею. Где бы я ни был, где бы ни жил - там была музыка, моя музыка... А работал я барабанщиком в цирке, хотя для себя играл на многих инструментах, в том числе на скрипке, виолончели. У меня был свой альт-саксофон. Моим кумиром в то время был Чарли Паркер. Теперь я его забыл, вот... Меня не раз приглашали в областной симфонический оркестр, в джаз-клуб. Но страсть моя - барабан, друмс и перкашн... У нас в цирке играли хорошие ребята, я не мог от них уйти, как бы меня не перетягивали к себе другие музыканты, так и работал в цирке. А потом... помнишь время космополитов, борьбы с ними?
   - Да, да. Как же. Жёсткое время...
   - Так вот, меня убрали из цирка. Выгнали. Сначала художественный совет цирка объявил меня какофоником, хотя никто из членов совета ни разу не слышал моих домашних импровизаций. Убрали, и всё тут - выставили, как у нас это делается, ты ведь сам знаешь... Я оказался на улице. Чтобы хоть как-то прокормить себя, был вынужден сколотить свою группу, ведь один, сам по себе, на своём барабане много не заработаешь. Но вскоре все друзья отвернулись от меня, словно предчувствуя что-то недоброе. Они проходили мимо меня, и даже не здоровались. Сторонились как от прокажённого. Это было очень унизительно для меня. Но я их не осуждаю... И я один, как перст на пальце, начал давать иногородние концерты, играя на саксофоне. Платили, понятно, копейки. Но на хлеб хватало, и главное: в индивидуальном труде была, всё же, радость творчества, что для музыканта самое главное. Если труд доставляет радость, то это даже и не труд... хотя всё же труд, конечно, и не малый, не лёгкий, я скажу, но он такой одухотворённый, радостный, необходимый, счастливый... ну, я не знаю, как ещё сказать... Ты понимаешь меня?
   - Да, конечно, - согласился ОН.
   - Так вот. А потом меня убрали и из жизни. Взяли да и вычеркнули, как лишнюю букву Ять. Соответствующие органы. Объявили, что моя музыка - это не музыка, а какая-то анти-музыка, вот как! и даже не "какая-то", а вполне определённая, конкретная и понятная (по ихнему), чуждая для нашего понимания окружающего мира. Они мне сказали, эти хамы в погонах, что если музыкант лишён чувств патриотизма, что если он оторван от интересов своей родины, то значит, подлежит полной изоляции как элемент совершенно чуждый для народа, как будто я какой-то агрессивный буржуазный националист с индивидуалистическими тенденциями. Это-то с альт-саксофоном в руках!.. Да откуда им знать это, ментам срамным! тоже мне - развели идеологию... самих их надо как врагов народа!.. всех-всех... Ох, отменить бы эти мерзопакостные, дескридетировавшие себя органы нашего правосудия... Ведь у меня было столько друзей, я был всегда в кругу, и никто-никто ничего подобного мне никогда не говорил, даже намёков не было на то, что я могу быть космополитом... Хотя, что плохого в том, если кто-то считает себя космополитом? - ведь все мы - люди одного мира... И всё растеряно, потеряно, благодаря идеологической борьбе и карающей налево и направо безжалостной силе... Вот и оказался я здесь, в этом мрачном месте, побывав сначала в иногороднем психоприёмнике - ведь меня взяли в другом городе, - закончил разгорячившийся Музыкант.
   Они прошли по следу плевунов сколько-то минут молча. Потом ОН вновь напал на него с расспросами:
   - Но позволь, ведь ты был свободным человеком, музыкантом, человеком искусств. Как же теперь ты можешь говорить о том, что Моргин превыше Бога? (ОН помнил эти его слова) Я ещё могу отчасти согласиться с тем, что выходит из твоих слов, что "Бога нет вообще никакого". Но Моргин? Моргин-то - ведь он мразь!.. А ты его превозносишь...
   - Да, я так думал. Сейчас так не думаю, и считал, что Моргин превыше Бога именно потому, что попросту и Бога-то никакого нет вовсе. Только лишь по этому отсутствию. А потому как Моргин есть, он человек всё же, значит, будет выше мыльного пузыря. Вот как я думал, позорно думал. Для меня Бог был мыльным пузырём!.. Но я прозрел, нет-нет, я конечно не уверовал. Но теперь я так не думаю. Я уверен, что прозрел окончательно, и только лишь благодаря музыке! моей музыке, вернувшейся ко мне издалека.
   - А как же ты сейчас думаешь?
   - А никак. Для меня не существует такой дилеммы: Моргин или Бог. Я об этом просто не задумываюсь, да и раньше не думал, надеюсь это вполне понятно из моего объяснения?
   - Но всё же, Музыкант, как бы ты сейчас ответил, кто превыше? Бог или Моргин?
   - Ну, хорошо, хорошо. Я скажу. Скажу... Хоть и не верю в Бога, Бог - превыше. Вот моё слово. Ты доволен? - немного раздражённо ответил Музыкант. "Очевидно, ему не понравились мои настойчивые приставания и расспросы. Действительно, что я следователь что ли? " - подумал ОН. Затем Музыкант продолжил: - Кстати, мои слова, если хочешь, можешь передать Священнику, пусть он возрадуется, ему это, небось, будет приятно.
   Когда они расставались, Музыкант сказал:
   - И вообще, когда я выйду отсюда, а я верю в тот час, я соберу новую группу, и программной вещью моего ансамбля будет джаз-рóковая композиция под названием "58 статья", уже сочинённая мною в эти тихие ночи возле Бойни и душевой.
   И только когда он отошёл, за своей спиной ОН услышал непонятный возглас: "В конце концов, даже человек бестолкового толка скажет, что императором будет он сам". ОН обернулся и недоумённо посмотрел на невидимое создание, так искусно сказавшее эти совершенно непонятные слова. "Это я об излишней самоуверенности Музыканта..." - ответило на это недоумение невидимое ночное существо, и ... вообще испарилось - ОН перестал ощущать присутствие этого существа, как будто его и не было вовсе, а только привиделось, вернее прислышалось. "А голос-то его, как будто знаком мне, " - подумал ОН.
  
  
  ЭПИЗОД ДЕСЯТЫЙ.
  ЧЁРНАЯ НОЧЬ. СПИЧКИ
  
   ОН возвращался на своё место как загнанная лошадь в стойло. Теперь страшно хотелось спать, да и сколько можно бродить по ночному Коридору и слушать такие душераздирающие страсти?..
   Мимо него теперь никто не проходил. Казалось, что замерли все путники: ночные и предутренние. Лишь где-то в отдалении были слышны гулкие шаги плевунов, самых стойких и отчаянных путников. ОН пробирался наощупь, считая койки-памятники. По сторонам были слышны храпы и стоны ночных кошмаров пациентов. ОН`а неотвратимо клонило ко сну.
   ОН уже дошёл до спящих пессимистов, как вдруг впервые за всю эту ночь увидел... увидел всплеск огня, такого маленького огонька, который показался очень ярким после полного мрака. ОН увидел, как вспыхнула спичка в чьих-то трясущихся руках, и тут же вокруг спички в освещенном кусочке пространства увидел потянувшиеся ладони, которые стали прикрывать огонь, чтобы его не было видно. Стало темно. Наверное, те потянувшиеся ладони для того и прикрыли горящую спичку, чтобы её не заметили. А может быть, её прикрыли просто по привычке. Например, по привычке прикуривания на ветру, когда закрывают ладонями оберегаемый огонёк от посторонних ветродуновений?.. Но откуда ж здесь быть ветру? Да и разве может сохраниться привычка прикуривать, после тридцатилетнего перерыва?.. Ведь здесь не курят. Нет, всё это умышленно, всё это с целью закрыть свет огня от посторонних глаз. Да, опять значит темно. И ОН пошёл дальше, как вдруг... услышал дикий крик, даже вопль раздирающей боли, и снова увидел... Теперь ОН увидел ещё больше огня. Это загорелась койка у кого-то из оптимистов. ОН тут же подбежал ближе и совершенно отчётливо увидел горящие ноги. И чтобы ещё более убедиться в этой происходящей нелепице, ОН наклонился к горящим ногам и посмотрел на них. Между пальцев ног были вставлены какие-то бумажки или верёвочки и они, полыхая, жадно горели, сжигая самоё себя и, конечно же, обжигая до боли бьющиеся почти в конвульсиях ноги. Неужели ж это умышленный поджог?.. Бедняга страдал. Ему было больно. Да, ОН понял, что горящему ещё и мешают высвободиться, мешают потушить свои уже достаточно обгоревшие ноги. Тогда как пострадавший по-сумасшедшему кричал, другие, стоящие у изголовья его памятника, эти экзекуторы, они вовсю хохотали и вдобавок ко всему удерживали его тело в том состоянии, в каком он до этого спокойно спал. А ноги продолжали гореть...
   ОН сделал два шага и оттолкнул одного из поджигателей. Смех сразу затих. Бежали и другие. ОН выхватил подушку из-под кричащей головы и начал тушить ею горящие ноги, с чем быстро справился, освободив его тем самым от насилия.
   В темноте ОН нащупал стонущего человека. Ему было больно. Хватаясь за его халат, ОН чувствовал его трясущееся тело. Теперь он плакал. Его плач показался знакомым. ОН стал его успокаивать. Погладил, как ребёнка, по голове, и обнаружил, что голова его... не покрыта волосами - он лысый.
   - Повар, это ты, что ли? - спросил ОН его. Насколько всем было известно, среди пациентов отделения есть лишь один лысый человек. И это именно Повар. К тому же, как я уже сказал, его плач показался ОН`у знакомым, ведь ОН уже видел и слышал, как Повар плакал в Трудовой области... - вот почему ОН легко узнал Повара в такой темноте.
   Он плакал и не отвечал на вопрос. Да и не нужно было отвечать. Без сомнения - это был Повар. Бедняга, ему всегда достаётся больше всех.
   - ... Но что случилось-то? В чём дело? Почему тебя подожгли? Что за дикости такие?.. Да и кто?.. Кто эти мерзавцы поджигатели?.. Ведь это ж фашизм оголтелый или сталинские застенки!.. А я так и не увидел, кто они. Надо было хоть одного из них схватить... Кто они?
   ОН чувствовал в себе отлив спокойствия и прилив сожаления по поводу случившегося. Сонливости теперь, как не бывало.
   Сквозь слёзы Повар сказал:
   - Не надо хватать их... А то они сами тебя потом так схватят, что не рад будешь... и подожгут ещё точно так же... они это могут, ручаюсь... ведь это ж Некрофил со своими...
   - Вот ублюдки! - в сердцах выкрикнул ОН, и, повернувшись назад, куда-то в чёрную бездну, показал кулаком (как будто кто-то там увидит его кулак).
   Всхлипывающий Повар сказал:
   - Они вернутся... Не сегодня, но вернутся... Непременно вернутся... и снова подожгут меня.
   - Нет-нет! Что ты! Мы им не позволим... Завтра же... завтра, как только станет светло, я найду Некрофила...
   - Не вздумай! Ты что?! - обозлёно воскликнул Повар.
   ОН тут же невольно вздрогнул. У Повара высохли слёзы, и он пришёл в себя, как подобает мужчине.
   - Если они узнают кто ты, то есть, кто им ночью помешал - тебе не сдобровать, понял?.. Да они и сами теперь наверняка станут тебя искать, то есть не тебя именно, конечно, а того, кто им помешал, кто меня выручил... Понял? А ведь...
   - Послушай, Повар, как ты странно говоришь и запутанно, - перебил ОН его. - Ведь помешал им я!
   - Да, конечно ты, кто же... Я должен был бы благодарить тебя за оказанную тобою помощь, но поверь - это бессмысленно. Ничего глупее благодарности в данной ситуации не может быть. Всё это повторяется... Просто повторяется и всё! Иногда со мной. Иногда с другими - кто первым попадётся им под руку, или кто их не устраивает своим отношением к ним или к Моргину. Понимаешь?.. И если ты им помешал, как сейчас, а это неслыханно! то они в следующий раз - завтра, послезавтра, послепослезавтра - будут с ещё большим усердием издеваться над... над кем ты думаешь?.. Надо мной! Именно надо мной они будут издеваться усиленно, и может быть даже и не один раз. Так что, извини, любезный заступник! - со злой иронией сказал бедный человек по имени Повар. - Извини уж, благодарить тебя я не буду! Неизвестно чем обернётся для меня твоя ненужная помощь, псевдо Дон Кихот... Уж лучше бы я сгорел дотла... Да и тебе, добрый человек, вся эта история не сулит ничего хорошего. Вот.
   - Но как ты говоришь, Повар? - возмутился ОН. - Ведь это смирение. Ведь, в конце концов, консерваторы - не Моргин... Это не тот уровень власти, не та сила... Их-то мы сможем утихомирить. Их всего-то четверо, да и то: один из них вечно занятый. (Это о Шахматисте.)
   - Занятый - не занятый, а только он-то и поджог меня сегодня. И больше всех смеялся над моими муками, подлец.
   - Вот гад! Ну, берегись, я все твои шахматы переломаю!..
   - Нет, добрый человек, доблестный рыцарь псевдо Дон Кихот - не переломаешь! Бесполезное это дело. Да и неблагодарное. Тут, в этом дурдоме, похоже, что не только они - консерваторы, но и все остальные тоже: и пессимисты, и оптимисты, и плевуны - все, давно уже "законсервированы". Никто ничего не сделает! Никто! А ты один не сможешь, и быстро сгоришь на этом. Берегись лучше за себя... Да, собственно, и тебе, так или иначе, придётся стать таким же консерватором.
   - Ты ошибаешься. Я не один, - сказал ОН. - Может быть, все ваши оптимисты и "законсервировались", не знаю, спорить не стану... но пессимисты-то? они?.. Нет же! Они со мной... Да и Священник...
   - А-а... - отчаянно простонал Повар и добавил, - он-то и есть первый консерватор, - после этого он для чего-то махнул рукой в сторону и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Именно так и было. Был полный мрак. Но ОН абсолютно был уверен в том, что Повар так и сделал: махнул рукой и отвернулся.
   ОН с силой дернул его за плечо. Перевернул его против желания. Тот приподнялся. Теперь он был возбуждён и возмущён приставанием. И ОН услышал его дыхание прямо в своё лицо. И Повар сказал, тихо-тихо, но очень настойчиво:
   - Шёл бы ты, добрый человек, на своё место. Я не уверен в том, что консерваторы в данную минуту не подкрались к нам, и не слушают наш разговор. Я не уверен в этом!.. Ведь только они, они одни в этом глухом мире могут действовать. Больше никто!.. А ты говоришь: пессимисты... а Священник твой... он что? а?.. Он же наоборот, только того и хочет... Он учит нас смирению и одному лишь послушанию. Вот в чём его консерватизм! Потому он и есть самый первый консерватор... Ох, не люблю я их всех! Не люблю. А особенно - Священника... И, вообще, иди... иди отсюдова, добрый рыцарь, пока цел.
   Вот тебе и Повар!.. И ОН ушёл. А что ему оставалось делать? Слушать этот бред? Бессмысленно было продолжать затянувшийся разговор, который, если подумать-то, и не имел ни конца, ни начала. Они бы и до утра не смогли б понять друг друга и приблизиться к чему-то конкретному или, хотя бы, усреднённому для обоих... Вот, какая нелепость.
   Потом ОН спал...
   И ему приснился Священник, который ночью в Большом Коридоре поймал за руку вора. Вором оказался несчастный оптимист Повар. У кого-то неопределённого, "размытого сном" человека, он украл коробок спичек. Священник сказал ему: "Ночная тать воровская... Зачем тебе спички?" "Чтобы воспламенить Шахматиста", - ответил Повар. "Тебе это не удастся", - покачал головой Священник и показал ему приоткрытый коробок. Вместо спичек там были две семечки: одна большая и одна маленькая. И стал поучать его: "Самые гнусные вещи всегда делались по ночам... Ведь именно ночью, в Гефсиманском саду, римские стражники схватили Спасителя мира и повели Его на казнь... Именно по ночам разъезжали чёрные "воронки" в поисках жертв..." Но потом Священник отпустил вора, сказав ему: "Иди, и больше не греши...", и обратился к ОН`у:
   - ... Той ночью... в Гефсиманском саду, произошло предательство Иуды. Но так ли он виновен?.. Я сейчас размышляю над трактатом под названием "Оправдание Иуды". Возможно, не настолько гнусно предательство Иуды, насколько оно преподносится учителями Церкви. Ведь он как будто бы и не хотел предавать. Но был вынужден это сделать потому, что был как бы направлен чьёй-то рукой, Высшей рукой, был ведомым для того, чтобы случилось предательство. Потому что предательство должно было быть! Без предательства Евангельский сюжет потерял бы "окраску". Да и не только. Смысл был бы потерян, а с ним - и вся логика последующих событий. Не было бы предательства - не было бы ареста, а следовательно - не было бы казни и смерти Христа. И тогда - не было бы самого главного - Воскресения! Предательство неизбежно... Ну, не Иуда, так кто-то другой предал бы Христа. Иуде не нужны были 30 сребреников. Он потом эти деньги, можно сказать, бросил по дороге. Это предательство он совершил не ради наживы и выгоды. Тем более что он раскаялся... Да, он виноват. Но, может быть, не так страшно он виноват, как мы думаем?..
  
  
  ЭПИЗОД ОДИННАДЦАТЫЙ.
  ВДВОЙНЕ БИТЫЕ
  
   Утром, чуть забрезжил свет, ОН открыл глаза. И к своему немалому удивлению, вспомнив всё ночное, ОН совершенно не испытал того чувства, которое говорит об усталости и выматанности, или просто о невыспанности. ОН потянулся на койке, всё же зевая. Затем резко встал.
   Прямо на него, нос к носу, с загадочной улыбкой, смотрел Некрофил.
   - Ну что, любезный, как спалось? - нахально спросил он.
   ОН брезгливо ответил:
   - Спалось, как спалось.
   Некрофил сразу потерял всяческий интерес к ОН`у. ОН даже не успел опомниться, чтобы высказать ему пару слов, как тот тут же невозмутимо перелез через койку к другой. ОН пожал лишь плечами. А Некрофил подошёл к его соседу Художнику и задал ему тот же вопрос, что и ОН`у:
   - Ну что, как спалось?
   Вот ведь наглец - спросил и улыбнулся - ну прямо театр какой-то!
   Явно не выспавшийся Художник посмотрел на него, как на полного идиота и ничего не ответил. Он даже не хмыкнул, а только с отвращением отвернулся. Этого взгляда Некрофилу было вполне достаточно для того, чтобы понять, что и Художник, как ночной спаситель Повара, его совсем не интересует. И Некрофил пошёл расспрашивать других просыпающихся и потягивающихся больных.
   Заметно было, что и другие консерваторы занимались как-будто тем же: то есть расспрашивали о прошедшей ночи всех кряду. В частности, этим занимался Математик, который тоже перебегал от койки к койке, что-то говорил кому-то и тут же отходил к следующему. Это происходило на противоположной стороне Коридора.
   Э-э, да они ведь и не найдут!.. Но факт: уже ищут. И оперативно ищут, подумал ОН, не мешкая.
  
   Ещё до прихода Моргина и Ройки о ночном поджоге ОН тайком рассказал Художнику и Музыканту. Музыкант, тут же бросив все свои утренние дела, побежал к Наркоману... - Так, можно сказать, была сколочена эта группа - первая группа, объявившая борьбу с существующими порядками. И этой новой группе противостояла старая группа консерваторов, конечно более зрелая и опытная в "военном" отношении, да и по-житейски - сплочённая, не как новая. Вскоре к новой группе присоединятся и остальные пессимисты: Поэт и студент-Литератор. Да, собственно, и Священник, надо сказать, был на стороне новой группы, хотя, так сказать, был с ними не официально что-ли, то есть необъявленно и не открыто, и тем более фактически, конечно, бездействуя, но, всё-таки, симпатизируя и поощряя их напутствующими словами, он верно помогал им, а значит и был с ними. И вся эта борьба с консерваторами, на всём протяжении пребывания ОН`а в этом доме, была ненапрасна. Ведь ОН был, вопреки словам Повара, не один. И хотя, честно, каждый из всех всё же был одинок, душою одинок, но в окружении других людей таковыми они ни казались, и поэтому к ним прислушивались и с ними считались...
   А в то первое утро после ночного поджога, уже после ухода Моргина, после того как он совершил свой обход помещения и осмотр больных, и после блестящих его установок на день и после избиения некоторых оптимистов, когда только осталась одна Ройка и собрала вокруг себя почти всех оптимистов для беседы, вот тогда они и решились впервые выступить против консерваторов. Решились практически сразу же после своего сговора и объявления себя группой. И чтобы, вот, на деле самим себе доказать, что и они-де что-то могут сделать, они и предприняли этот первый шаг. Решились-таки, хотя ещё и робко.
   Вчетвером подошли к отдыхающему Некрофилу. Он безмятежно лежал на своём памятнике, положив руки за голову. Одна нога его покоилась на койке. Нога эта была вытянута и казалась деревянной. Вторая же, свисала до пола, но не касалась холодного пола, а подобно верёвке раскачивалась или даже болталась под мягкий гортанный насвист, издававшийся из неприятного рта Некрофила.
   Первым выступил Музыкант. Он был очень стремителен, молниеносен и чуть ироничен.
   - Ты случайно не хочешь побывать в забое? - совершенно спокойно спросил он ничего не ожидавшего Некрофила. И не ожидая ответа, добавил, - ведь побывать в забое - это не одно и то же, что побывать на Бойне. Это гораздо страшнее и действительно убойно... Убойно по-забойному, вот как!
   Некрофил сначала даже как-бы ничего и не понял. Более того, нахал, он ещё маленько посвистел себе беспечно, но потом-то, потом... безумный, наконец-таки сообразил... дошло до него, дошло, что что-то здесь не то, что-то необычное назревает, неожиданное во всяком случае. И он, прекратив уже неуместный свой свист, приподнялся на постели. Но встать на ноги ему не дали.
   Подошёл Наркоман, и со словами "ну-ка, дайте-ка мне его!" ногою наступил на грудь Некрофила - приструнил его обратно, вдавил в постель.
   - Ну, ты, гнида, лежи, как лежишь! Не трепыхайся! - изрёк Наркоман теперь уже насмерть перепуганному Некрофилу.
   Не издавая ни звука, бедный извращенец стал озираться по сторонам в поисках своих друзей. Он страшно заволновался и испугался. Да и понятно, было с чего. И он не смог выкрикнуть ни слова помощи своим друзьям консерваторам.
   Наркоман сдавил своёй тяжёлой ступнёй его грудную клетку так, что из внутренностей Некрофила донёсся какой-то клокающий звук, напоминающий кваканье лягушки. Был ли Наркоман под эффектом, никто не знал, но он сказал подавленному врагу: "Ты всегда теперь будешь под гнётом моей ступни, грязная синявка!" и гулко стукнул Некрофила по лицу. Причём, стукнул он его без размаха, а так, как обыкновенно бьют боксёры-профи - увесистой натренированной рукой, импульсивным ударом, прямо по физиономии, выворачивая при этом противнику его челюсть. Подушка под битой головой промялась и съехала в сторону. Некрофила всего затрясло, его било и колотило толи собственное его дыхание, толи ещё какое-то внутреннее противодействие покою. А может быть просто страх, простой человеческий страх подверг его такому воздействию, что он находился в тряске. Хотя после мощного удара он должен был "отключиться". Но не "отключился"...
   И в этот самый момент (жаль они не видели, чёрт! - смотрели всё на трясущегося Некрофила), подбежали Сутенёр с Математиком, и успели-таки, мерзавцы, с математической точностью рассчитать и нанести одновременно два удара по гуляющей улыбке Наркомана. Тот, хоть и здоровяк по комплекции, но сразу полетел в сторону, головою вперёд и без единого звука. Но почему до удара Наркоман улыбался - было непонятно. Он что, отвлёкся что-ли? Ведь когда он приструнил Некрофила, в первый миг он был вполне сосредоточен и внимателен, но потом... Потом что-то случилось, что-то с ним произошло, и он стал улыбаться. Вот ведь какой казус, к чему это вдруг? И понятно, что расслабившись и забыв тотчас то, что он всего лишь миг назад делал, и возможно вообще забыв о том что, кто он и где он сейчас находится, он непроизвольно вынужден был сам оказаться сражённым... И вот, уже отъехавшего, с раскинутыми в стороны ногами, ОН увидел его метрах в трёх от себя. Наркоман так и не встал. Видны были протёртые подошвы его огромных шлёпанцев. И тут, пока все рассматривали сражённого Наркомана, досталось и остальным, что вполне понятно. Как они всё прозевали! ОН и Художник полетели от одиночных ударов, но при падении как-то неожиданно стукнулись головами, и довольно больно, так что можно смело говорить, что и им досталось вдвойне. А оставшийся из этой отчаянной группы Музыкант недолго думая, прыгнул на Некрофила, на всё ещё трясущегося Некрофила, схватил за грудки, и начал ещё больше трясти его - всё это походило уже на какой-то невероятный музыкальный инструмент - двойной, большой и неуёмный. И как прирождённый барабанщик, Музыкант своим лбом начал долбить (ну прямо-таки барабанную дробь!) по мозгам Некрофила - лоб в лоб, долбил и долбил, от чего, конечно, Некрофил, как потом расскажет Музыкант, потерял сознание. Но Музыканта очень скоро успокоили. Подбежавшие Сутенёр и Математик оторвали Музыканта от своего товарища и швырнули его, как тряпку, в сторону. Он свалился прямо на Наркомана, который теперь сидел на полу с раздвинутыми ногами.
   В этой потасовке наблюдалась большая заторможенность. Особенно со стороны новой группы. Они постоянно зевали, долго смотрели на летящего Наркомана. Да и Некрофил тоже был крайне медлителен. По крайней мере, он трижды мог встать, пока их били, и пока на него не насел Музыкант. Что касается их, то всё происходящее для них виделось как-бы сквозь завесу дымящейся конопли-дички. И даже в конце, они кое-как поднялись и бесшумно отступили. Ушли под свист и хохот консерваторов. Консерваторы вдвоём, без Некрофила, одолели их четверых. Без особого на то труда. И немудрено, ведь они ж - давно друзья. Эта первая попытка бунта провалилась. Неудача!
   ... Они долго не могли прийти в себя. Были угнетены и подавлены. Потом влетело ещё и от Ройки. Она ругала их за то, что именно они устроили эту потасовку. Но, к её чести, обещала ничего не говорить о случившемся Моргину. А они, прекрасно зная и понимая, что за такие потасовки Моргин никого не жалует, были весьма ей признательны и благодарны. Но сдержит ли она своё слово?..
   В этот день на Бойню вызывали одних оптимистов. Но пессимисты-то и себя считали битыми, вдвойне битыми - ведь это так! Позор, да и только.
   Вечером к ним подошёл Священник и попытался успокоить. Он сказал:
   - Дети мои, сегодня вы совершили подвиг, достойный самого наивысшего внимания и всяческой похвалы. Да-да, не удивляйтесь... Смирившись, вы отступили, и теперь вот, сами того не желая, раскаиваетесь в совершённом... Так ли это? Прав ли я?..
   Он помолчал. Им было больно его слушать, но не стыдно. Потом он продолжил:
   - Но смирение не есть бездействие. Смирение - в высшем смысле, в духовном! Не надо, друзья, понимать смирение так буквально. Это ошибка. И главная ваша ошибка в том, что вы теперь в смятении. Это уже большая ошибка!.. Вы же совершили свой первый поступок, пусть и малоосмысленный, робкий, неумелый, легко наказуемый более сильными. Что ж... Но не отчаивайтесь, верьте в свои силы и объединяйтесь для следующего броска, да поможет вам человек, захотевший встать на ваш путь к освобождению нравственному и духовному, да и физическому, - тот человек, который пойдёт с вами до конца. А человеком этим может стать любой, кто только поймёт беззаконие, ясно отличая добро от зла, правду ото лжи.
   Вот так вот. Такие вот штуки сообщает наш Священник. Стóит только удивляться и ещё больше поражаться.
   Когда Священник ушёл, они немного успокоились, пришли в себя, и уже, ближе к ночи, были полны оптимизма продолжать борьбу с консерваторами. Причём, оптимизмом они были одухотворены в те минуты не тем, какой покоится в сознании наших оптимистов, а неподдельным, настоящим. А вскоре примкнувший к ним Поэт вообще объявил их героями, сказав, что они действительно совершили дерзкий, небывалый доселе поступок, первыми напав на консерваторов, и даже более того, самого первого из них, лидера, вывели из строя, лишив его сознания, а это уже успех, и не малый успех.
   - Так что ваше поражение, это всё равно, что победа. Вот так!.. Парадокс, да и только, - закончил радостный Поэт.
  
  
  ЭПИЗОД ДВЕНАДЦАТЫЙ.
  ПОСЛЕ НОЧНОЙ СТЫЧКИ
  
   Вторая стычка с консерваторами произошла следующей ночью.
   Сумбур, а не драка. Бились долго и упорно. Били без разгляда: кто кого, и чем попало. В сплошном мраке было полное месиво. В ход пошли человеческие тела, мирно расхаживающие по ночному Коридору, - они тоже невольно приняли участие в этой нелепой потасовке. Может быть, и сами плевуны в этот раз были задействованы, кто знает? - ведь не видно ж ничего. Махались и пинались по воздуху - на это сил уходило больше всего. Но хоть и много было промахов и неточностей со стороны пессимистов, как зачинщиков, и со стороны консерваторов, как защищающихся, - всем досталось изрядно и сполна - и тем, и другим, да и проходившим мимо этой потасовки мирным полуночникам досталось тоже.
   Постепенно драка сама собой затухла. Кто кого одолел - понять было невозможно. То ли это был ничейный исход, то ли драка закончилась за явным преимуществом одной из сторон, но какой? - вот такое у всех сложилось впечатление.
   И пессимисты решили, что борьбу надо вести только открытую, как и в прошлый раз, днём. Чтобы видеть врага в лицо и знать где, в случае бегства, он может укрыться.
   Утром они собрались тесным кругом и живо обсуждали прошедшую ночь. Они показывали друг другу приобретённые за ночь синяки, шишки и прочие ушибы, доставляющие им боль, и незначительные.
   У Поэта была разбита бровь. Он рукавом халата постоянно вытирал выступающие капли крови. Он недовольно хмыкал, но в тоже время улыбался. У Художника болела нога, и он для чего-то с гордостью говорил, что кто-то неизвестный нанёс удар каким-то предметом прямо по его голени. (Может быть, это сделал кто-то из своих?) Ему было, понятно, больно, да и неловко ступать ногою на пол, но он не падал духом - был в настроении и азартен. У студента же, какой-то грубый псих пытался оторвать ухо. Это было слышно по крикам ненормального во время драки. Они оба орали: один - от причинённой ему боли, другой - от испытываемого садистского экстаза. Причём, последний неизвестный оказался весьма настойчив и действительно ненормален, что, только неведомое чудо спасло студента. Ухо, его бедное ухо, которое так распухло, так увеличилось, и покрылось оттенками геморроидального цвета, - очень беспокоило студента. И понятно, что ему сочувствовали больше других. Но даже и он не унывал, был в норме, и хоть сейчас готов был броситься в бой.
   Они сидели своей группой и очень громко и возбуждённо разговаривали. Тем самым к себе неумышленно привлекали внимание со стороны, прохаживающих мимо. Многие из оптимистов с любопытством посматривали на них. Конечно, каждый из них думал о чём-то своём. Возможно, кто-то из них с интересом смотрел на этот сбор как на рождение и становление нового коллектива. На самом же деле, среди проходящих мимо, наверное, и не было таковых, но пессимистам-то хотелось именно так думать, для того чтобы все видели в них зарождающуюся силу, способную противостоять Некрофилу и его компании... Да, конечно, не было среди них таковых, не было. Большинство из них, стоит признать это, смотрели на пессимистов с неприкрытой неприязнью, а некоторые - так и с отвращением и враждебностью даже, - это уж точно. Пессимисты в их глазах были врагами порядка. Причем, коллективность пессимистов изрядно пугала их, как особого свойства бунтовская групповщина. И всё это у них - во имя порядка, ради поддержания так необходимого для них моргиновского порядка. Они же - оптимисты, и потому для них любая группировка при существующем порядке не то чтобы необходимо наказуема, но и просто вредна и опасна. Если существующий порядок их вполне устраивает, то на это сборище они будут смотреть косо, ведь это ж понятно.
   Особую неприязнь к пессимистам оказывали проходившие мимо оптимисты Инженер и Электромонтажник. Они не просто ходили взад-вперёд мимо них, но и всячески подзадоривали других оптимистов, для того, чтобы те, другие, видели бы во всём этом вредный элемент. Да и лично к пессимистам, в их тесный круг, они бросали свои колкие замечания и реплики, совершенно неуместные и лишние для их сплочения. Кстати сказать: и тот, и другой, они были весьма неприятны. Не по-внешности, нет. А по внутренним качествам. Это здесь всегда заметно. Заметно до того, что даже если человек и не совершает никаких гадких и мерзких поступков, но в душе он просто жалок и подл, то в первую очередь это-то и бросается в глаза, что он именно жалок и подл. Вот так. Распознать человека в здешних условиях не представляется трудным. И всё скрытое в человеке в этом дурдоме ложится на обозримую поверхность и рассматривается, как на собственной ладони. И не зря же, об Инженере и Электромонтажнике ходят дурные легенды. А старожилы молвят, что это даже более чем легенды, что это всамделишное и записанное в личных карточках, заведённых на этих больных. В таких карточках, в которых пишется история болезни со ссылками на определённые и достоверные источники. Кстати, карточки такие заведены на всех, и покоятся они в канцелярии Моргина - в его несгораемых апартаментах.
   Так вот, легенды эти гласят, что... Инженер, работая продолжительное время на оборонном, то бишь военном, предприятии, в своей работе до того насмотрелся всего-всего, что понял пагубность производства, понял то, что он со своими коллегами-сослуживцами делал различные противожизненные штуковины. Он возненавидел свою работу и решил уйти. Но как много знающего, его не отпустили. Схитрили: повысили оклад, что его, впрочем, не утешило и не удовлетворило. И заставили продолжать работать дальше. И он, спустя какое-то время, работая на совесть и под видом полного согласия с администрацией своего предприятия, стал приворовывать секретные технологии и сведения военного характера. Накапливая эти сведения, словно коллекционируя, выписанными на отдельные листы, он складывал их в большой, очень ёмкий чемодан, приготовленный для вполне определённых целей. И наконец, в самом управлении предприятия из секретного отдела, куда он имел доступ, он взял документы особой важности - несколько папок с чертежами и техдокументацией, и не вернув их в положенный час, он положил в свой чемодан и решил потихоньку воплотить в жизнь свой давний замысел - вместе с чемоданом уйти заграницу. Наивный, как будто кто-то там ждёт его со столь устаревшими для мирового уровня сведениями. Впрочем, может быть и неустаревшими, но знаемыми для тех, кому он собрался их предоставить - это уж точно. Но бедный, его поиски райской жизни, даже и не начались толком: он не успел доехать и до вокзала - его взяли в трамвае. Вскоре он оказался здесь среди оптимистов... А легенда Электромонтажника ... - так это вообще особый случай. Тяжёлый даже. Ещё удивительно, что он оказался здесь. Говорят, что по идее он должен был оказаться в ещё более отдалённом месте (хотя, на мой взгляд, нет ничего более отдалённей, чем этот Большой Коридор, нет - и в помине). Так вот, что же это за случай такой особый?.. Дело в том, что Электромонтажник оказался прямым виновником большой катастрофы. По его вине, по его халатности и полнейшему разгильдяйству (что броско и ярко отразилось в его производственной характеристике, предоставленной в следственные органы) случилась беда. Преступник, он что-то напортачил в схеме, неправильно спаяв какие-то узлы, а служба контроля не заметила этого (что, кстати, тоже тяжёлое преступление!), и в результате этой небольшой цепочки преступлений ... в глубинах Атлантики затонула подводная лодка под названием "Коммуна". (Вот же названьице-то у затонувшей посудины! - какое обширное, многоликое название! А какая множественность заключена в этом слове "Коммуна"! Всего-то слово, а какое! Немыслимое по сравнению с другими мелкими и ничтожными словечками, обозначающими что-то частное, собственное, отдельное и так далее. А Электромонтажник погубил государственный объект стратегического значения с таким вот названием. Да после этого он вдвойне виновен за одну лишь свою вину - ведь он посягнул на святое, на коллективизм.) ... Вина всех безмерна. Но стрелочник-то у нас всегда, как правило, один! Всё началось-то именно с первой ошибки, с первой роковой ошибки Электромонтажника. Потому он и главный виновник. Потому он и оказался здесь, среди оптимистов.
   Вот такие люди: Инженер и Электромонтажник. Воровство, как измена интересам родины и совершеннейшая беспечность, как ущерб для военной мощи государства.
   Так что плохи эти друзья совсем не внешностью...
   Ну, а про внешность их, что можно сказать?.. Внешность их совсем не схожа с внутренностью. Инженер, тот вообще, подтянутый, высокий такой, с пышными чёрными усами, даже здесь всегда при галстуке, снимает его только перед Бойней. Кучерявый волос обрамляет его высокий лоб, глаза голубые, взгляд орлино-подобный, целеустремлён - вполне симпатичный на вид мужчина. Электромонтажник тоже, не бросового для женщин вида мужик, - работяга, здоровяк, очень ценный для поддержания хозяйства, да и постельных дел, наверняка, мастак. Такие вот их внешности. Совсем не подходящие для их деяний, так? или может не так? Не всё ли равно, какова у человека внешность. Главное: плох он или хорош...
   И вот теперь они показывают другим оптимистам на бунтарей и говорят про них, что они - зло. Каково, а?.. Кто-то, может быть, и не слушает этих друзей с легендами, не обращает на них внимания, а сам думает, рассматривая пессимистов?.. Но это не успокаивает, потому что, знаем мы их, оптимистов, как они думают, ведь они не умеют думать, их когда-то очень хорошо отучили от этого.
   Впрочем, вот Повар подошёл к пессимистам. Встал в сторонке скромно. Постоял. Подошёл поближе и, с интересом любопытствующего, начал смотреть на них и слушать, о чём они говорят. Может он тоже захочет к ним присоединиться. А, Повар?.. Возможно. Но всё-таки, он ещё явно не готов к этому, не готов по духу. Да и боится физической расправы со стороны агрессивных консерваторов, в чём совершенно его можно понять. Кстати, где они, эти консерваторы?.. Что-то давно их не видно... Пессимисты ищут их взглядами и находят где-то на отдалении Коридора. Те устроились на своих койках-памятниках так же как пессимисты - своим тесным сплочённым кругом. Они тоже обсуждают прошедшую ночь. Может быть, вынашивают план действий против новой группы, против пессимистов, поднявшихся и восставших для того, чтобы посворачивать им шеи. Ведь всё это время, прежнее время длинною в тридцать лет, консерваторы практически были хозяевами положения после Моргина, не гласными хозяевами, что ли. Они не трогали только плевунов, полковников, да и Священника. Не трогали их как таких же избранных, каковыми являются сами. Остальные же, - битые: и пессимисты, и оптимисты, сейчас это становится ясно, - были у них в кабале. Как любил выражаться Математик: "Вы все у нас под тяжёлой пятой!" И консерваторы творили то, что хотели, то, что им взбредёт в их сумасбродные головы. Они вели себя совершенно беспардонно и нагло. А возмутительность их поведением всегда оставалась внутри каждого несчастного, кого они поджигали, избивали, унижали, насиловали (оказывается, было и такое, что уж скрывать!). Они часто действовали открыто, так же как и опричники, но только без Бойни и душевой, а значит, в тоже время всё это происходило всё-равно что тайно, скрытно. И Моргин, думаю, всё это прекрасно знает. А сейчас вот, эта полуподпольная власть консерваторов как-бы и пошатнулась. И понятно, что так просто они не сдадут свою власть. Надо быть готовым ко всему, даже к худшему. Но пусть также и они не рассчитывают на лёгкий успех, решили пессимисты, и тут же в лагерь консерваторов отправили гонца, с тем чтобы он это и сообщил им.
   ... Гонец, а им был Поэт, самый неудержимый, быстрый и весёлый из пессимистов, принёс от Некрофила устный ультиматум, в котором выражалось "неукоснительное и категорическое требование" консерваторов: "безо всяких возражений и сомнений подчиниться" им. Поэт сказал, что выслушав этот устный ультиматум, он, конечно, посмеялся над ними и над их нелепым требованием, и преподнёс свой кукиш прямо к Некрофилову носу, растопыренному от возбуждения, а затем и удалился. И ещё сказал он, что невыполнение ультиматума, по словам Некрофила, "грозит для нас жестокими репрессиями не только со стороны консерваторов". Но с чьей же ещё, подумали пессимисты? И сделали вывод, что понятно с чьей - со стороны главной, верховной администрации. Это доказывает то, что у консерваторов с администрацией полный тайный-явный сговор и подтверждает то, что Моргин если к кому и лоялен, то только не к пессимистам. Такие вот и им подобные сумбурные и отчасти противоположные мысли проходили через разговор пессимистов во время обсуждения ультиматума. "Будем готовы к худшему, но не оставим борьбу", - беря на себя неуместные полномочия лидера, сказал Поэт. В его голосе чувствовалась страсть, способная повести его на смертельный бой, на схватку с врагом, а его задор и уверенность прибавляли к тому, что он, в принципе, мог бы быть среди них первым, мог бы повести их за собой. "Но зачем нам лидер, когда с нами Священник?.. Нет, не нужен нам лидер. Не обижайся, Поэт. И мы отдаём тебе должное, в твоём напоре, в твоей смелости, в том, что ты теперь не боишься никого: ни Бойни, ни консерваторов, ни самого Моргина", - сказал Музыкант. Поэт и не обиделся. И улыбаясь, сказал, что это всего лишь шутка. А затем, сбросив все гримасы и улыбочки, повторил:
   - Но борьбу мы не оставим...
   - В любом случае нас ожидает одно и то же. Если мы откажемся от борьбы - мы будем угнетены. Консерваторы раздавят нас как трусов. Если мы не откажемся от борьбы, и будем настойчиво продолжать её - всё равно мы будем угнетены более сильными. Даже в случае нашей победы над консерваторами нас ждёт общее поражение - поражение от Моргина, от самого режима. Мы будем угнетены его силой. Его власть и система жестокости покарают нас как злостных бунтовщиков, - сказал Художник, и чуть подумав, продолжил, - ... но если и не бороться, а оставить всё как есть, ничего не меняя, ни во что не вмешиваясь и не вникая, то и так - мы будем угнетены. Все ж задавлены в этом ужасном лагере подавления, и действительно угнетены... Как ни крути, ни верти, в любом случае - мы есть и будем обречены... Но я тоже, за борьбу! - закончил Художник, и широко улыбнувшись в знак заключения дружбы, стал пожимать всем руки.
   - Чёрт возьми! - вдруг совершенно неожиданно и не к месту воскликнул Наркоман. Он вскочил, ударил себя по лбу и возбуждённо, почти закричал: - Я совершенно забыл!.. Только сейчас, увидев Священника, вспомнил... Как же это я?.. Вот он, вот идёт...
   И Наркоман показал в сторону. Все посмотрели туда. Действительно, по Большому Коридору не спеша шёл Священник. Он был понур и проходил мимо пессимистов с опущенной головой. Он до того казался виновным в чём-то, что никого не замечал, не видел и не слышал. Наверное, он, на самом деле, считал себя виновным. Рядом с ним шла Ройка. Она не разделяла понурости Священника. Она улыбалась. И при понурости Священника её улыбка выглядела не то чтобы нагло или вызывающе, но, во всяком случае, неуместно, впрочем, и понурость Священника была также неуместна при восхитительной улыбке Ройки. Медсестра что-то говорила Священнику и раздавала по сторонам добродушные взгляды тем, кто стоял в проходе. А таких было много. Оптимисты были жадны до просмотра подобных прогулок Ройки. Потому-то её улыбка и была такой продолжительной. А как же иначе, ведь на неё смотрят, и ей восхищаются. Она же это понимает лучше всех. Но пессимистов, ни Ройка, ни Священник сейчас не замечали.
   - ... Я забыл свой сон. Мне же сегодня, ночью, снилось! Снилось! - воскликнул возбуждённый Наркоман, воскликнул так, как будто только что сейчас, сию секунду назад он получил инъекцию кофеина, от которой его понесло так стремительно, так безудержно, что он готов был рваться в бой. А ведь для него, должно быть, более приемлем мягкий кодеин, более умиротворяющий и успокаивающий наркотик, и уж во всяком случае, не такой возбуждающий, каким является препарат кофеин. Но сейчас Наркоман был похож именно на кофеиниста. Его возбуждённость не знала границ, и не случись поблизости друзей - быть беде. Они насилу его, этого здоровяка, усадили на койку. Его всего трясло. Он готов был, в прямом смысле, взорваться, лопнуть, рассыпаться на глазах от избытка чувств и эмоций, рвавшихся из него наружу в разные стороны. Какое-то незначительное время он был неуправляем: его колотило, знобило, лихорадило. Но всё это видимое, конечно. На самом деле - он здоровый, очень здоровый. Совсем не скажешь про него, что он когда-то злоупотреблял кодеином, и даже морфием. Он здесь любого завалит, хоть и наркоман, как бы это противоречиво ни звучало, но это так, поверьте.
   Вскоре он успокоился, заулыбался. Нашёл своё прежнее спокойствие, как будто сменил возбудитель на успокоитель. Теперь он был счастлив, и всё повторял: "Снилось... мне снилось..."
   Потом же, окончательно отделавшись от переживаний и придя в себя, Наркоман рассказал свой короткий сон. Он предварял его различными отступлениями и пояснениями:
   - ... Так, значит, я спал... Ну, лежал там... или спал?.. Ну, в общем, спал. Конечно, спал!.. И вдруг... а ведь ночь кругом, страшная чёрная ночь - ничего не видно! и вот вдруг я проснулся. Это мне всё снится, что я проснулся. Снится: еще с закрытыми глазами слышу, что бродит кто-то неподалёку, ходит мимо туда-сюда, и пахнет чем-то таким... ну, интересным, растительным каким-то, приятным, совсем что кодеиновым. Вот как снится - запахи! Представляете?.. Запах снился. А ведь в этой больнице я никогда во сне не то чтобы не видел или не слышал, но и намёков на сновидения не было - никаких картин, сплошной мрак. На этот раз я осознал всё это во сне, понял, даже разволновался: как мол так, ничего никогда не было, и вдруг ни с того ни с сего - опять как в прежние добольничные времена мне снится!.. А как я раньше сны любил! О, какое это чудо, вы бы знали! Я и наркоманом-то только из-за этого и стал: чтобы видеть сны, цветные сны, чтобы снились далёкие красивые и тёплые страны, непременно свободные страны... просторы, моря и океаны... Всё это я видел в тех снах. Путешествовал. Видел многих добрых людей настоящего и прошлого, их приветливые лица. Общался с этими людьми... А какие девушки там ходили, у-у!.. Как писал Антоша Чехонте, накачай какую-нибудь из них хлороформом, да и целуй во все лопатки! Какие сны... Какие розовые и романтические сны... Это было раньше, ещё тогда, когда я только начинал... А потом пропало всё, сны ушли от меня в первую ночь, как я оказался на этом дурацком мёртвом памятнике... Тоже мне, название придумали: мёртвые койки-памятники! Где уж тут до розовых снов и ночной романтики... Да, оказался я в этой чёртовой дыре - и все пропало. (Наркоман вытер маленькую слезинку, выступившую почему-то из одного глаза.) А вот вчера, вернее прошедшей ночью видел сон... Что-то я отвлекаюсь... Ну да, значит лежал с закрытыми глазами и принюхивался. Это всё сон. Эти интересные запахи, как что-то душистое, обволакивали меня. А потом, думаю, надо ведь открыть глаза, посмотреть. Хотя в голове кто-то другой, второй я, что-ли, говорит: а что толку-то? ну откроешь ты свои глаза, но ведь ничего не увидишь! Да я и сам знаю это, ведь ночь наша черна. И говорю ему, этому второму во мне: не мешай, это не твоё дело. И я, может быть, и не открыл бы глаза - поленился бы, но только назло своему второму-я - открыл... и, о, чудо! Я увидел! И что самое-то удивительное, я нисколечко не удивился, ну нисколечко! - ни на грош не удивился тому, что увидел, хотя и предупреждал меня этот второй во мне, что бесполезно открывать глаза, да и сам я-основной прекрасно знал и понимал беспросветную чернь нашей ночи. А вот увидел, и всё тут. Смотрю: ходит Священник. Наш Священник. Вон тот, что с Ройкой сейчас понуро двигается. (Он снова показал на Священника.) Вижу: ходит туда-сюда... вперёд-назад... Медленно так... С кадилом. Кругом дым и запах ладана. Спокойно и важно ходит, опять же. В чёрной рясе, по Коридору ходит и смотрит по сторонам. Большой такой, огромный Священник. Гораздо больше, чем на самом деле... (В этот момент Наркоман вновь посмотрел на реального Священника, посмотрел, как бы сравнивая его с тем, который ему снился.) Да, ночной Священник был огромен! И ходил как будто среди сплошных бесов. Изгонял их что-ли... Но что же это? - разве все мы, или пусть не все, а часть из нас - черти? Ведь "ладан - на чертей, тюрьма - на воров", так, кажется, звучит распространённая поговорка? Мы - черти, а черти всего больше боятся ладана. Во как!..
   Потом он долго и напряжённо молчал. Все ждали, что он скажет дальше. А он молчал. Он как-будто боролся с собой, ломал себя или восстанавливал. То ли вспоминал, то ли сомневался в чём-то. Пожимал плечами. И недоумённо озирался по сторонам, пытаясь найти подсказку или опровержение. Ему было трудно. И понятно, что в глазах его происходила частая смена настроения, в общем-то, итак свойственная для него, как для обычного наркомана со стадией ещё только психической зависимости. Пессимисты ясно видели его внутренний монолог, даже диалог с самим собой, словно разговор двух, а может быть и нескольких людей, скорее внутренний диалог разных людей.
   А потом он сказал:
   - Но сейчас-то мне кажется, в этом я абсолютно убеждён, что Священник во сне был обычный. Не огромный... Но почему?.. Может быть, я просто всё это выдумал?.. А может быть мне и не снилось, ведь я до этого тридцать лет не видел снов... С чего вдруг будет сниться?.. Может быть, я на самом деле его видел, ночью, а?
   - Но как же это? Ведь ночь черна, никто ничего не сможет увидеть, - сказал Художник, а Музыкант тут же подтвердил: - Да, да. Черна!
   - В том-то и дело, что черна. Ведь я ж ничего-ничего, кроме него и не видел, кроме Священника. А его вот видел! Его одного. Вокруг - тьму.
   - Но если это не сон, где Священник взял ладан? - спросил Художник.
   Это обстоятельство с ладаном ещё больше смутило Наркомана. Он ещё дальше углубился в свои загадочные раздумья. И казалось, что теперь он замолчал надолго. ОН подумал, что стало душно. А тут ещё случился маленький общий конфуз. Слушающий всю эту полусомнамбулистическую смесь, внимательнее других слушающий, студент-Литератор молчал, молчал... а потом взял да и выдал, как обухом по голове:
   - "Знаете ли, я скажу вам секрет: всё это, быть может, было вовсе не сон!"
   Бог ты мой, да ведь он Достоевский! - в сердцах воскликнул мой герой, и, не произнося ни слова, решил на время покинуть своих друзей с тем, чтобы отдохнуть от этого сумасшествия.
  
   Покинул, и ушёл к совсем другому.
  
  
  ЭПИЗОД ТРИНАДЦАТЫЙ.
  "БОЛЬШОЙ ТЕРРОР"
  
   Далее идёт передача "Страницы истории" на "Радио "Свобода", глубокой ночью сквозь треск и шум "глушилок" прослушанная доктором Моргиным на ламповом приёмнике "Сакта" в его апартаментах:
  
   "В книге "Больший террор" английский писатель-историк Роберт Конквест пишет о массовых арестах и репрессиях в Советском Союзе в 30-е годы.
   Как пишет Роберт Конквест, на интеллигенцию репрессии обрушились с особой силой, и, пожалуй, самой ужасной была судьба советских писателей.
   Исаак Бабель служил в армии Будённого во время гражданской войны в польской кампании. В 1924 году Бабель опубликовал цикл рассказав - "Конармия". В 1937 году его перестали печатать и вскоре арестовали. О его гибели в советской "Литературной энциклопедии" сказано только: "В 1937 году Бабель был незаконно репрессирован. Реабилитирован посмертно".
   Другой жертвой был Борис Пильняк, в 1929 году ставший председателем Всероссийского Союза писателей. Последнее произведение Пильняка "Красное дерево" было объявлено антисоветским. Пильняку было предложено заняться созданием просоветских произведений. Пильняк начал писать конформистский роман "Волга впадает в Каспийское Море". За созданием этого романа лично наблюдал Ежов, который прочитав окончательный вариант, распорядился переписать около 50 страниц. Пильняк был глубоко подавлен. Виктор Серж в своих мемуарах пишет, что Борис Пильняк сказал ему: "В этой стране нет ни одного мыслящего человека, который не задумывался бы о том, что его могуг арестовать".
   В мае 1937 года В.Кирпотпн выступил в "Правде" с резкими нападками на Пильняка и заявил, что обвинённый в троцкизме критик Воронский подсказал Пильняку тему контрреволюционной "Повести о непогашенной луне". Вскоре после этого Пильняк был арестован и расстрелян. О А.Воронским в советской "Литературной энциклопедии", в частности, говорятся: "В 1925-1928 годах принадлежал к троцкистской организации, в связи с чем, был исключен из рядов ВКП(б). Позднее отошёл от оппозиции. Восстановлен в партии. Работал в Гослитиздате. В 1937 году был репрессирован. После XX съезда Партии, посмертно, реабилитирован и восстановлен в партии".
   Одновременно с Пильняком нападкам подвергся и председатель Ленинградского Союза писателей Замятин за его роман "Мы'', послуживший моделью для книги Оруэлла "1984". Замятин потребовал права на выезд из страны. Он заявил, что московское отделение писателей вынесло резолюцию о Пильняке, не выслушав защиту, что приговор предшествовал расследованию. Замятин отказался быть членом организации, которая допускает такие вещи, и вышел из Союза писателей.
   Замятин был вознаграждён за свою смелость - ему позволили выехать из СССР.
   Среди других писателей, уничтоженных в тот же период были - Пантелеймон Романов, Тарасов-Родионов, Артём Весёлый, И.И.Китаев, С.Третьяков, корреспондент "Правды" Михаил Кольцов. Среди репрессированных, которым удалось выжить, - Юрий 0леша и Остап Вишня.
   Поэзия и раньше была опасной профессией в Советском Союзе. Н.Гумилёва, мужа Ахматовой, расстреляли ещё в августе 1921 года по обвинении в контрреволюции. В том же месяце не стало Блока, здоровье которого было подорвано недоеданием. В 1925 году покончил с собой Есенин, а в 1930 - Маяковский.
   Затем уничтожению подверглись многие другие ведущие советские поэты. В.Смиренский (Андрей Скорбный) получил в 1931 году 10 лет как член группы, которая занималась обсуждением политики - но только в применении к искусству. Шестнадцать украинских поэтов были казнены или погибли в лагерях между 1934 и 1942 годами. Большинство - в Соловецких лагерях и несколько - на Колыме.
   Поэт Павел Васильев выступил в защиту Бухарина. Это произошло во время суда над Пятаковым. Васильев осудил писателей, ставящих свои подписи под антибухаринскими выступлениями в печати. 7 Февраля 1937 года Васильев пошёл с сыном хозяина квартиры в парикмахерскую. Дома осталась его жена Елена. О том, что произошло потом, мы читаем в "Литературной России" от 11 декабря 1964 года:
   "Через несколько минут юноша вернулся.
   - Лена, Павла арестовали...
   ...На вопрос: нет ли среди арестованных Васильева - во всех тюрьмах отвечали одинаково:
   - Нет. Васильев Павел Николаевич не значится.
   Так прошли месяцы.
   Научила какая-то женщина:
   - А вы передачу приготовьте. Где примут, там и он.
   В одной из тюрем действительно передачу приняли. Больше того, сказали, что в другой раз можно прийти 16 июля.
   - Переведён в другое место, - ответил дежурный 16 июля.
   А через 20 лет, хлопоча о посмертной реабилитации мужа, Елена Александровна узнала, что именно 16 июля 1937 года не стало Павла Васильева".
   Ведущий грузинский поэт Паоло Яшвили "застрелился из ружья" 22 июля 1937 года. Это произошло после ареста других литераторов Грузии, в частности, его друга поэта Тициана Табидзе. Табидзе исчез, и только через семнадцать лет, после его реабилитации сообщили его вдове, что он был расстрелян 16 декабря 1937 года.
   Армянский поэт Гурген Маари был арестован в августе 1936 года. Суд состоялся только через два года после заключения. Маари был приговорён к десяти годам. После освобождения в 1947 году Маари не было разрешено печататься под своим именем. Его гражданские права не были восстановлены, а в 1948 году он был арестован снова.
   На этот раз камера "была полна военными, вернувшимися из плена. Они обвинялись в измене родине", - пишет Маари в своих воспоминаниях, опубликованных в журнале "Вопросы литературы" в 1964 году.
   Ленинградский поэт Николай Заболоцкий был арестован в марте 1938 года и сослан в лагеря, где пробыл до 1946 года. По возвращении в Москву тяжело страдал туберкулёзом, начавшимся в лагерях.
   Марина Цветаева уехала из СССР вскоре после революции. Её муж, литературный критик Эфрон, сражавшийся в Белой армии, уже находился за границей. Эфрон вернулся в Советский Союз, был арестован и погиб. Дочь Цветаевой и Эфрона Ариадна Эфрон приехала из Парижа на розыски отца, была тоже арестована и сослана в лагеря на 16 лет - с 1939 по 1955 год. Вслед за мужем и дочерью поехала и Марина Цветаева. 31 августа 1941 года, измученная долгими страданиями, поэтесса покончила с собой.
   Ещё один большой поэт Осип Мандельштам был арестован вторично в мае 1938 года. Погиб в лагерях.
   Группа писателей была обвинена в троцкизме. Среди них: Святополк-Мирский, Карев, драматург Киршон, польский поэт Бруно Ясенский. Владимир Ермилов выступил главным свидетелем против арестованных.
   В литературных кругах, как и везде, были свои доносчики и жертвы. Но Пастернак отказался подписать документ, одобряющий казнь генералов. Отказался, чтобы остаться честным перед самим собой, - но его имя всё равно было внесено в список. А Яков Эльсберг, автор нескольких книг о Герцене, Щедрине, стал называть всех подряд, чтобы смыть пятно с репутации: он был раньше секретарём Каменева.
   Во время "оттепели" 1962 года московской писательской организации удалось добиться исключения Эльсберга на том основании, что в 30-х годах он был доносчиком.
   Отдельные виды искусства пострадали приблизительно одинаково. Дирижёра Миколадзе расстреляли в 1937 году. В лагерях было много актёров, музыкантов, танцовщиков.
   Наталия Сац - создательница московского Детского театра, - арестовали в 1937 году и отправили в лагерь.
   Самой огромной утратой советского искусства был Всеволод Мейерхольд. В начале 1938 года появилось короткое постановление "О ликвидации театра Всеволода Мейерхольда", в котором Комитет по делам искусств "признал, что театр... скатился на чуждые советскому искусству позиции". В конце постановления было сказано, что "вопрос о возможности дальнейшей работы Мейерхольда в области театра обсудить особо". 14 июня 1939 года Мейерхольду "было предложено выступить с самокритикой на всесоюзном съезде театральных режиссёров под председательством, как пишет в соих воспоминаниях художник Юрий Анненков, - довольно своеобразного режиссёра, режиссёра человеческой мясорубки Андрея Вышинского". Выслушав критику, Мейерхольд смело перешёл в наступление, в частности заявив: "Там, где недавно творческая мысль била ключом, где люди искусства в поисках, ошибках, часто оступаясь и сворачивая в сторону, действительно творили и создавали - иногда плохое, а иногда и великолепное, там, где были лучшие театры мира, - там царит теперь, по вашей милости, уныние и добропорядочное среднеарифметическое, потрясающее и убивающее своей бездарностью. К этому вы стремитесь? Если да, - о, тогда вы сделали страшное дело. Желая выплеснуть грязную воду, вы выплеснули с ней и ребенка. Охотясь за формализмом, вы уничтожили искусство!"
   На следующий день Мейерхольд был арестован".
   (Запись по трансляции на катушечн. магнитофон "Астра-4")
  
   Как видно из только что вышесказанного, сумасшествию оказывается подвержено не только наше печальное учреждение, да собственно и сиё повествование, но и то, о чём поведал Роберт Конквест в своей знаменитой книге. Разве нормально то, что он описывает? Конечно же, сам факт того, о чём и что он пишет, заслуживает всяческой похвалы, но сами-то события, описываемые события настолько ужасны, что лично у меня не остаётся никакого сомнения в том, что вкупе всё это и есть полное сумасшествие. Разве приемлемо уничтожение людей и их мыслей, изложенных во, всё-таки, бессмертных рукописях этих людей? Где это видано, чтобы всё творимое с ними властью этого гнусного режима, было бы зафиксировано как добродетель и было бы оправдано во имя какой-то там светлой идеи коммунизма?! Кстати, идейка-то эта, есть, самая что ни на есть сумасбродная, то бишь опять же - сумасшедшая... Нет, всё это скверно и ненормально. И пусть первый же встречный назовёт меня самого сумасшедшим, если всё это не так, а что: так, мол, и надо, что так и должно быть в миру. И пусть буду я в глазах этого тёмного человека психом, неизлечимым психом!
   Ан, нет! Не прав будет этот встречный, пытающийся уличить меня во лжи. Не прав. Ибо, это и есть правда, сумасшедшая, но сущая правда.
   Но довольно! Оставим. А засим - продолжим.
  
  ЭПИЗОД ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ.
  РОЙКИНА ИГРА. У МОРГИНА
  
   Известно, что мой герой не подпадает ни под экзекуции, ни под ныне существующие истязания, ни под будущие избиения, так как является сторонним свидетелем, наблюдателем или каким-то другим неприкосновенным лицом. Следовательно, ОН ненаказуем. Но Моргин оказался более коварен и прозорлив, чем ОН предполагал ранее. Дело в том, что Моргину кто-то доложил о вмешательстве моего героя во внутренние дела сего заведения. До ОН`а дошли слова Моргина о том, что он назвал ОН`а подстрекателем к бунту, с чем ОН, в принципе-то, согласился. И даже как будто возгордился этим, но посчитал также, что всё-таки заслуга в этом отнюдь не его... То есть может быть и его, но лишь отчасти его, и, конечно же, не в первую очередь, а если уж его - то тогда в большей степени косвенная. То есть, если подходить чисто следовательским путём к дознанию и доказательству его вины в подстрекательстве к бунту, то ещё неизвестно будет: кто же всё-таки главный, первый подстрекатель: ОН или кто-то другой. И он, Моргин, как бы ни рассматривал донос на ОН`а, как бы ни сопоставлял степень его вины в большей или в меньшей мере, он отдавал себе отчёт в том, что ни ОН, ни Священник, ни Художник, ни кто-то другой из пессимистов не мог являться первым или главным зачинщиком беспорядков. И конкретно объявить кого-то в умышленном первоначальном подстрекательстве на основе доноса он, понятно что, не мог, потому как все они, пессимисты, и сами-то не знали: кто же из них первый. Откуда ж это было знать доносчику? И естественно, Моргин мог лишь всех, всех до единого - каждого, - обвинить в равной степени с другими. Тогда это было бы безошибочно. И, согласно вышеизложенному, получается, что первый ОН или не первый в подстрекательстве, а наказуем-то будет так же жестоко, как и каждый из заговорщиков.
   Что же касается доноса, то здесь есть элемент сомнения: был ли этот донос в действительности?.. Ведь Моргин мудр и гениален, он и сам может догадаться обо всех злоумышлениях и об инакомыслии, противоречащих его уставу и порядку. И только собственный гениальный ум его вывел и обнажил на поверхность простейшую мысль, ясную как солнце: то, что если моего героя зачислить в команду битых - его сломаешь, и ОН здесь останется "на века". А ведь это в Моргиновских интересах. Он лично заинтересован в том, чтобы его тирания, его открытые бесчеловечные злодейства не дошли бы до читателя, а значит и до гласности. В том, что его злодейства открытые, нет никаких сомнений - это ясно как день, ясно и понятно для людей с "незашторенными" глазами. Если оптимисты и не понимают культа Моргина, то уж читатель-то поймёт, ему ж виднее. И вывод у читателя будет однозначным. Моргин боится читательского суда. И он против ОН`а что-то задумал. Конечно, в том, что он боится разглашения своих преступлений и пытается предотвратить, приостановить процесс утечки сведений из его отделения, в этом его понять можно. Это его правда. Его... Но не моя! А от своей правды я не отступлюсь. И я буду продолжать писать, буду. Я и ОН готовы к худшему. ПИШУ, И БУДУ ПИСАТЬ, ПОКА МОГУ, ЧТОБЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ.
  
   ... После последней, дневной драки с консерваторами, третьей по счёту, которая закончилась с не менее непонятным результатом, чем предыдущая ночная, - об этом рассуждали пессимисты, - ОН`а отозвала Ройка. Она предложила пройтись с ней по Коридору, как она выразилась: "... по Большому, великому и широкому Коридору", делая ударение на каждом слове. ОН был польщён. Но, конечно, не характеристиками Коридора, а приглашением для прогулки по этому великому Коридору.
   Они медленно пошли по направлению к Секретной двери, к мозгу, к центру этого Коридора, можно сказать: к столице этой большой, широкой и могучей страны.
   ОН сразу, как блудливый пёс, почувствовал запах женского тела, горячего тела неугасимых страстей. Она, в его зажатом пёсьем понятии - горела, дышала и благоухала цветковой сексуальностью. Она озаряла его первородным инстинктом продления рода. И это было весьма кстати, подумал ОН. Подумать-то подумал, а сам решил, впрочем, что всё это напрасно. "Хотя она и женщина, и крайне соблазнительная на вид, да и сама, наверное, не прочь размяться от застоя, потому, что в ней отчётливо проглядывает какой-то игривый огонёк, до откровения вызывающий у других страсть по ней, даже развратный огонёк, не прикрытый и необузданный. Но пусть хоть так - ведь всё-равно - она есть медицина, медсестра, из числа власть держащих, из аппарата Моргина. С ней надо быть поосторожнее, держать дистанцию, не подпускать её к себе, тем более что Моргин против меня что-то задумал. Уж не через Ройку-ли?.. Да, поосторожнее, поосторожнее, какой уж там секс! Осторожнее и ещё раз осторожнее! Не поддаваться на провокации, которые из неё так и лезут, так и плещут - ну прямо прут наружу...", - думал ОН.
   ОН остановился, посмотрел назад. И пессимисты, и консерваторы, после потасовки ещё не разошлись - все смотрели на Ройку. На лицах консерваторов читалось недоумение. На лицах пессимистов проглядывала досада.
   Ройка сказала:
   - Ну что же Вы остановились?
   ОН нервно повернулся на её вопрошающий зов. Она улыбалась, играла глазами. Смотрела на него так, как смотрит на мужчину дама, влекущая его в пропасть. ОН так и сказал ей тогда:
   - Ройка, а в глазах-то у тебя что? А?.. В глазах у тебя - пропасть.
   А она протяжно: О-о! И тут же рассмеялась. И, подхватив ОН`а под руку, повела по Большому Коридору. Они шли будто под венец.
   Она играла. Играла с ним, как актриса - умело, азартно, страстно, и ко всему - соблазняя. Как будто подставляла ножку - ОН падал, и вместо того, чтобы помочь ему встать, она не только не подавала своей руки, а ещё и отталкивала его, но ОН всё равно вставал. А потом опять: она - подставляла ножку, ОН - падал. Ну и так далее, до тех пор, пока ей не надоело держать его в круговороте своей игры. Всё это, понятно, образно, иносказательно. Но ощущение было именно таковым, что ОН, как будто бы, на самом деле падал.
   - Значит в глазах моих пропасть?.. Это интересно! Интересненько!.. И крайне как важно! Вы даже не представляете себе... - она тесно прижалась к нему, так сильно, что ОН невольно почувствовал прикосновение к её жаркой груди. ОН услышал стук её сердца. Она сказала: - Хотя всё это и без того важно, ох как важно!.. Но, всё же, надо знать, что Вы имеете в виду?
   Почему это она настаивает на чём-то таком сверхважном?.. Что это ещё такое?.. И ОН понял, что ОН ничего не понял.
   - Это хорошо или плохо, что в глазах моих пропасть?
   Тогда ОН прямо и откровенно произнес:
   - Послушай, Ройка, не нужно играть со мной в прятки. Давай лучше начистоту... Хотя, я и так вижу тебя насквозь. Скажи, ты со всеми так?
   - Так? - с удивлением переспросила она, как будто никогда и не слышала этого слова. Да ещё, нахалка, переспросила с неподдельным акцентом, словно иностранка какая... "Ух, Ройка, держись!" - прошептал ОН, и вслух добавил:
   - Да - так. Игриво, что ли.
   - Да я не играю. Ведь мы не в театре, не в кино, как некоторые думают, - сказала она с небольшой досадой по поводу того, что они не в театре, или с сожалением по случаю того, что некоторые думают иначе.
   Они приближались к Секретной двери.
   - Ты что - на меня намекаешь, да?.. Что я считаю, будто нахожусь в театре? - возмутился ОН и вновь остановился. ОН был в полном недоумении. Но она потянула его дальше, ближе к Секретной двери, сказав: "пошли, пошли".
   - Нет, ты скажи, Ройка, ты намекаешь на меня? - настаивал ОН и вынужден был снова остановиться.
   - Да нет же, конечно. Не на тебя? - многозначительно и важно сказала она, перейдя с ним на "ты", - просто есть здесь некоторые люди - некий тип, категория людей совершенно диких. У самих, всё равно что, бабки на дворе не хватает, а туда же - лапают. То есть - ни к селу, ни к городу.
   - Это кто? - заинтересованно спросил ОН, напрочь забывая об её игре.
   Она вновь потащила его за собой, как непослушного. И этот непослушный перестал сопротивляться - ОН полностью подчинился.
   - Да эти битые, кто же ещё! Оптимисты, - сказала Ройка. - Кто-то думает, что он не в больнице, а на работе, и что все окружающие - его сослуживцы, коллеги. Каково, а?.. Это он утром и днём так считает, а вечером - он в театре, где считает себя и зрителем, и актёром одновременно. Представляешь? - он сразу за двоих: до обеда, он - один, после - другой... Не соскучишься с ними! И так думает не один кто-то из них, а многие.
   - Как же ты говоришь, Ройка, что он за двоих?.. Ведь за троих! - продолжил ОН её размышления. - Первый - на работе. Второй и третий - в театре, как ты там говоришь? он актёр и зритель одновременно?.. Значит, второй - театральный зритель, третий - сам актёр... Трое, трое их, Ройка!
   - И верно, догадливый мой кристаллик. Трое их...
   ОН снова вспомнил, что она играет. Обиделся на неё и насторожился.
   А она продолжала:
   - За троих, верно ты говоришь. Но если уж быть точнее, то - за четверых. Ведь сам-то он, как сам по себе, как психбольной, тоже ведь в счёт идёт, да?.. Значит, он - четвёртый. Ведь он не только за тех троих, но и за самого себя также... И руки у него за четверых, вот кто бесстыдник! - и засмеялась, то ли от того, что рассказывает такую ерунду, от которой ей действительно смешно, то ли просто потешаясь над ним, над его послушной глупостью и над тем, что ОН её так внимательно слушает, и что, вот, обсчитался на одного из четырёх в одном человеке. Вот ведь арифметика, какая! Чудеса, да и только... Как на это среагировал бы Математик?..
   "Страшно даже подумать и допустить то, что у человека под ночной сорочкой может оказаться несколько индивидуальностей", - замысловато подумал ОН.
   - ... А смена настроения у них, я тебе скажу, чрезвычайная и крайняя, - продолжала Ройка, - ну, практически, у всех битых. То страх. То восторг... Умиление и ненависть сменяют друг друга... Благодушие переходит в злобу, и наоборот... Коварство соседствует с доверчивостью, и не поймёшь: в ком чего больше... Говорливость и молчаливость, замкнутость и открытость... Всего и не перечислишь. Мне кажется, что я сама заражаюсь этим безумием...
   - Крайняя возбуждённость и примиренчивость. Возбуждённость от излишнего согласия с существующими порядками и примиренчивость до поклонения к тому, что их окружает суперсистема с её божественным вождём по имени Моргин. Всё что угодно одному - с верой будет исполнено многими другими. Ведь это горячка, Ройка, - дели́риум! - сказал ОН, продолжая её театр.
   И хотя ОН принёс в её театр частички страха и печали, она всё равно рассмеялась, как того, в общем-то, и следовало ожидать, и посмотрела на него с неподдельной симпатией. Впрочем, в чём-то сочувствуя, в чём-то завидуя ему. Различил ОН это ясно, но опять же, так и не понял, почему она завидует и сочувствует.
   Ройка сказала:
   - Не будем ссориться, дружок. Не стоит портить отношений. Лучше будем укреплять нашу зарождающуюся дружбу... Возможно, наша связь станет приятной для нас, полезной, и наверняка, необходимой?.. Ведь так?.. Ты веришь в нашу дружбу?
   Очевидно, что она перестала играть. Но улыбалась-то по-прежнему. ОН подумал, что она, наверное, всегда улыбается - уж такой человек улыбающийся и жизнерадостный. И наверняка, остаётся такой, например, в постели... И ОН спросил её об этом интимном моменте. Ройка опять засмеялась. Закинула голову назад, от чего грудь её поднялась, и, продолжая играть, она вытянула свои руки вперёд: поддержи, мол, меня, а то упаду. ОН жадно схватил её за руки, но не грубо. Потом за плечи. Ройка подалась вперёд, припадая к нему вплотную. Их тела сомкнулись. ОН подумал: видит ли кто-нибудь это? Она сказала, смеясь:
   - На счёт моей постельной улыбки необходима проверочка. Я не уверена, что это так, вернее, что это совсем так. Хотя... Но я даже и не знаю, что сказать... Подумаю, может и проверим. Мне это тоже интересно знать...
   ... Когда ОН полностью очухался от такой небывальщины, а на это конечно ушло какое-то время, и это время ОН как-бы отсутствовал где-то, она спросила:
   - Ну, так как же на счёт дружбы?.. Что молчишь?
   В этот момент мимо прошёл Повар и с нескрываемым любопытством посмотрел на Ройку. Даже как-то многозначительно посмотрел, с определёнными на неё намерениями, что ли. ОН удивился этому.
   - Я... я не против... Конечно! - воскликнул ОН, провожая Повара своим взглядом.
   - А на счёт глаз моих?.. На счет пропасти в них, а?.. Что скажешь?
   - Но Ройка! Ты поняла меня совсем не так. Ведь не та пропасть, которой ты боишься, а та, которой не видишь, или видишь, да не понимаешь. В этом заведении настоящая пропасть скрыта от глаз. Но её необходимо рассмотреть, просто необходимо! - иначе нельзя... Большинство же, как это ни прискорбно, ходят, всё-равно что, с закрытыми глазами, с зашторенными глазами, как слепые. В их глазах настоящая пропасть, бездна. Для них всё вокруг потёмки, крутая мгла. Я не хотел бы, чтобы наша дружба была похожа на... ну, на какой-нибудь тёмный коридор, наподобие нашего Большого, где царит чёрная пропасть лжи и обмана. Не хотел бы я такой дружбы, Ройка... Да и когда я говорил, что в твоих глазах пропасть, я имел в виду совсем другое.
   - Что же, мой мальчик?
   - Другое, Ройка, совсем другое...
   - Но что? Что?
   - Ну, хорошо. Я скажу тогда так: я смотрю тебе в глаза и вижу в них бесконечность, прозрачную, чистую бесконечность мира Вселенной.
   - О-о, это ещё печальней, но уже лучше... Лучше. А главное - ближе к постели... Ну а пока, мой хороший, представляю тебя доктору Моргину...
   - Как?!!.. - воскликнул ОН и увидел Секретную дверь, которая тотчас же распахнулась, и перед ним предстал сам доктор Моргин.
   Он улыбался и смотрел на ОН`а. Он чуть прищурил глаза - хитрые, коварные лисьи глаза, и, опуская голову, как бы кивая, сделал тем самым знак приветствия. А потом резким поворотом за спину и вправо, дал понять зайти в его апартаменты.
   Ройка сказала: "Смелее!", - и легонько подтолкнула ОН`а в спину,
   ОН даже не успел толком удивиться и возмутиться поведением коварной Ройки, - "вот, стерва, даже не предупредила, куда ведёт, паскудная баба, я бы подготовился!.." - как оказался в самих апартаментах Моргина, и за ним тут же захлопнулась дверь, как безжалостная пружина в мышеловке, отрезая всяческие пути к бегству и спасению. Удивительная игра Ройки заставила его забыть обо всём. ОН растаял и раскис, как тряпка, дал увлечь себя и до того потерял рассудок, что под конец прогулки по Коридору вообще увлекся ею, увлёкся как женщиной. И к безумию своему, да и к стыду теперь, начал думать, а потом и говорить, о постели. Естественно, о постели с Ройкой при обязательной её улыбке, и даже при смехе. Это ж ненормальность какая-то!.. И ещё: её дружба... Она и здесь пыталась обмануть его, предлагая свою дружбу. А ОН, о глупец! - разоткровенничался: пожалуйста, согласен, сам того хочу-желаю. И вдруг - прямо перед носом Моргин, неожиданный и зловещий Моргин. "Только его мне ещё не хватало... И как же ты провела меня, Ройка, как!.. Ох, мастерица... Ну, держись теперь, держись, Ройка, я тебя проучу - видеть мне твою постельную улыбку, точно видеть, подруга!" - подумал ОН в сердцах своих о Ройке.
   - Это о чём таком проникновенном Вы думаете, что аж глазки Ваши по сторонам забегали? - с каким-то потусторонним сарказмом спросил Моргин.
   - Мои глаза по сторонам не бегают, - ОН смотрел прямо на Моргина. Но, тем не менее, от вопроса вздрогнул, и посмотрел на доктора более пристально и увидел в нём какого-то, почти знакомого человека. Но никак, не мог понять: кого он напоминает.
   - Что, не узнали? - лукаво спросил Моргин и добавил, - немудрено, скоро вовсе перестанете что-либо помнить, и не будете узнавать своих знакомых.
   ОН бросил свои сравнения и воспоминания. Оставил напрасные попытки и спохватился:
   - Как же, я Вас узнал. Вы - доктор Моргин, - каким-то заискивающим, рабским "тенорком пропел" ОН, и ему тут же стало стыдно перед самим собой. Стыдно за жалкое в себе раболепство.
   Стоя перед Моргиным ОН испытывал неловкость, скованность. Его угнетала неопределённость и непредсказуемый исход предстоящего разговора.
   С минуту помолчали. Моргин начал ходить по своей канцелярии, пересекая её по диагонали. ОН увидел большой письменный стол, аккуратно заваленный всяческим хламом, как-то: папками для бумаг, личными делами пациентов, какими-то разноцветными матерчатыми шнурками, кусочками колотого стекла, обрывками пожелтевших газет. Весь этот хлам, без сомнения, был нужен, но, как ему показалось, этот хлам, в то же время, был не так уж и необходим владельцу канцелярии. И подумал об этом, сам не зная почему. А потом ОН понял, что прав, потому что в самом центре стола ОН заметил нарисованный мелом круг, не совсем ровный круг, скорее, овальный, в котором стояла пустая коричневая чернильница с единственным толстым красным карандашам. Рядом раскачивалось, как заводное, пресс-папье и лежала большая курительная трубка - вещи, видимо, более важные для Моргина, чем все остальные вне круга. На полу возле стола ОН заметил плетеную корзинку для мусора. Заглянув в неё, ОН был тут же наказан строгим испытующим взглядом психиатра за неуместное любопытству. После чего ОН невольно встал по стойке смирно.
   В комнате не было ничего лишнего. Кроме стола, здесь находились: вращающееся кресло, передвижной металлический сейф на колесиках, стеклянный шкаф с литературой и допотопный телефон на стене возле стола. Но всё это, кроме стола, промелькнуло как-то и в глаза не бросалось. Да и к самому столу с нарисованным кругом ОН очень скоро потерял всякий интерес. Дело в том, что самая большая примечательность этой канцелярии состояла в том, что комната эта имела окно. Двойная рама, толстые слегка мутноватые исцарапанные стёкла, металлическая решётка снаружи. Сквозь этот зарешёченный мутный туман ОН увидел улицу. Но увиденная улица - это всё же, не то слово. Какая же улица может быть здесь, на отшибе городском? В самом деле, ведь здесь не город...
   Сквозь толщу стекол было видно поле. Летнее колхозное поле, издалека и через исцарапанные грязные стекла увиденное им не таким уродливым, какое есть на самом деле, и увиденное даже - красивым. Были видны капустные ряды зелёного и серого цвета. В какой-то миг совершенно отчетливо показалось, что это поле было живым - уж очень подвижными, переливающимися красками, наслаивающимися друг на друга и перемешивающимися, растворяющимися одна в другой, - вот таким живым цветом было наполнено поле. Оно как-бы трепыхало или волновалось, наподобие задетого ветром моря, прибивающего свои воды о скалистый берег суши. А по берегу-дороге передвигалась повозка - старая седая лошадёнка тащила за собой ещё более древний деревянный скарб на кривых колёсах. Эту убогую процессию сопровождал сгорбившийся человек, лишь по догадке - предполагаемый старик. Отчётливо увидеть этого человека издалека не представлялось возможным. А далеко, на самом краю поля, на горизонте, почти что под самым солнцем стрелой летел паровоз, неся за собой длиннейший товарняк полувагонов двести. Дым огнедышащего железного змея опýтал это длинное тело от начала и до конца, - вот с какой стремительной скоростью и с массой в тысячи тонн справно справлялся паровоз.
   Но ОН отвлёкся, хотя сам Моргин молча позволил ему посмотреть на мир иной.
   - Ну что, почтенный, увидели настоящий мир? - с издёвкой спросил Моргин, и указывая на стул, добавил: - Садитесь.
   ОН сел на стул, стоявший чуть дальше от стола.
   Доктор Моргин подошёл ближе. Как всегда, в белом отутюженном мундире, он неожиданно вытащил из нагрудного кармана какую-то палочку и резко поднёс её к глазам ОН`а. На конце палочки вспыхнул огонёк. От неожиданности ОН отпрянул назад. И только на расстоянии увидел, что это - просто лампочка.
   - Неадекватное поведение, - сказал Моргин. - Это всего лишь карандаш-фонарик - английский, - словно похвастался им...
   А ОН тут же вспомнил сценку из одной советской кинокомедии. Там, командир отряда котовцев, переодетый во врангелевского штабс-капитана Чечеля, дарит английский фонарик атаману Грициану Таврическому, и говорит: "У барона Врангеля - всё английское".
   В самом деле, всё лучшее - английское.
   - С кем живёте?
   "Вот так вопрос. А за окном-то лучше". ОН не ответил.
   ОН подумал о хрупкости увиденного мира. Как всё-таки он жалок, беззащитен! Его кристальная чистота показалась ненадёжной. И весь мир предстал для ОН`а каким-то нереальным... "Но почему, собственно, я так думаю?.." - и ОН не нашёл ответа, а только ещё больше и тем дольше стал думать о том, что мир этот хороший куда-то уходит от него, уплывает, как-бы прячется, и кажется, что навечно. "Но, может, я сам себя скрываю от этого светлого мира?.. Сам?.. Сам с головой окунаюсь в болото, в это вонючее, зловонное, вязкое, противное и чихающее дерьмом болотное зелье трясины, о которой мне напоминает Большой Коридор?.. Или же доктор Моргин зовёт меня к себе, приглашает для того, чтобы на правах хозяина бросить, оставить меня в Коридоре, чтобы я пал духом, изнемог и растворился бы средь битых, превращаясь в оптимиста? "
   Моргин сказал:
   - Послушайте-ка, как Вас там?.. Писака?.. Кто вы?.. - сторонний наблюдатель или случайный свидетель?.. - Это меня пока не волнует. Не волнует до тех пор, пока Вы не взволнуете мой народ. А Вы, я смотрю, пытаетесь его волновать. И это я хочу предотвратить. Между прочим, это в ваших же интересах.
   ОН слушал большого вождя, глядя на рассеивающийся вдали дымок, оставшийся от унёсшегося паровоза. Тот дымок превратился в лёгкое облачко, которое плавно подалóсь, и поплыло вверх, словно воздушный шар, - к небу, к своим полупрозрачным воздушным братьям большим и малым, - к облакам.
   - Так что делайте надлежащие выводы! - не говорил, - приказывал Моргин. - В противном случае, пеняйте на себя... Я человек, как Вы знаете, жёсткий, может быть слишком жёсткий. Но этот недостаток покрывается тем, что я крайне справедлив. А в сочетании со справедливостью моя жестокость становится уже достоинством, большим достоинством! Так что я вполне справедливо жесток!.. Мой лозунг: каждому по заслугам. Я говорю о наказаниях, которые у меня всегда справедливы и оправданны... Вы понимаете меня? Я ясно говорю?
   - Да, господин Моргин! - ответил ОН, уже не страшась его демагогии.
   - Какой я Вам господин?.. Что это ещё такое!.. Да за одно это слово... за Ваше неосторожное слово... Я наказал бы Вас, но прощаю на первый раз. Помните мою доброту!.. Но берегитесь! Берегитесь! - крикнул он, замечая полное равнодушие к его устрашающим словам.
   И ОН сказал уже:
   - Послушайте, господин Моргин, Вы что, на самом деле не понимаете, что я здесь случайно?.. Случайный человек для вас!.. И оказался я здесь не благодаря вам, а может быть даже вопреки, к вашему неведению об этом, и не Вам решать мою участь, и не Вам указывать мне и давать советы, в которых я вовсе не нуждаюсь.
   Моргин весь побелел. Его затрясло. Он готов был вспыхнуть, лопнуть или взорваться - как хотите! - но он, к достоинству своему, сдержался. И только сказал - тихо так, наставительно, чеканя каждую букву, медленно-медленно:
   - Товарищ! Товарищ я Вам, товарищ!.. И поймите, уважаемый, что из любого, из любого случайного, даже из самого наислучайнейшего человека так легко сделать очень даже не случайного. Так просто, что Вы даже не представляете как!
   - Вы - товарищ?.. Не господин, а товарищ?.. Ну да, ведь конечно, что же это я? Конечно, Вы - товарищ, - согласился ОН, почувствовав скользящий ледяной холодок, пробежавший по спине от угрожающих ноток Моргина.
   - Ну, всё! На этом поставим точку. Я надеюсь, Вы поняли мои опасения по поводу Вашего дальнейшего благополучия? Всё зависит от Вас самого - в первую очередь... Больше того, теперь, так как мы уже столкнулись, и чтобы уж окончательно поставить точку... - он запнулся, перешёл к столу, сел за него, сложил свои руки в круг, обнажая толстые жирные пальцы, и сказал, поправляя себя, - встретились, встретились мы, а не столкнулись! И поэтому, я ставлю условие: либо с нами, либо против нас. Третьего не дано... На это вам даётся время подумать и однозначно ответить. Причём, я убедительно настаиваю на положительном ответе, согласием со мной, иначе... Иначе - сами знаете, что будет. Так что Вам даже и думать-то оказывается не надо... Видите, как легко и удобно!
   Вот как просто, подумал ОН. Вот его философия, согласно которой, и думать-то не надо. Нет такой надобности у его подчинённых - он думает лишь сам и решает всё сам. Как просто и гениально!
   А интересно, где у него книга про инквизицию? Где он её прячет?.. Может быть, такой книги и нет вовсе? - выдумки? Но ведь по Коридору упорно ходят слухи, что у Моргина есть некий огромный том по истории святой инквизиции...
   - ... Вы же разумный человек, - продолжал Моргин. - Хотите быть избранным?
   - Что?
   - Избранным, консерватором?.. Могу устроить!
   - Зачем? - глупо спросил ОН, прикидываясь непонимающим его прямоты.
   Моргин зло посмотрел и сказал:
   - Может, я в Вас заблуждаюсь... хотя не в моих правилах ошибаться. Посмотрим, что будет дальше. Так или иначе - время рассудит моё теперешнее сомнение. Всё - точка! Идите! - и он сухо отвернулся.
   ОН пошёл, но тут же остановился. Спросил его, как врача:
   - Послушайте, товарищ Моргин, почему вы не применяете психоанализ? Ведь им лечить можно многое, если не всё... Да хоть того же Некрофила, психоанализом, а?..
   Доктор округлил свои глаза. Был крайне удивлён, и даже шокирован. Но не сказал ни слова, а только рот свой открыл, сглотнул слюну и показал белые зубы, сверкнувшие блеском легированного металла.
   А ОН продолжал:
   - Гипнозом, а?.. Ну, если не Некрофила - тогда, тех же геев, простых гомосексуалистов, которых, оказывается, полно среди оптимистов, так полно, что порою кажется: ну, сплошные гомосеки, и всё тут!.. А?..
   - Гомосеки?!.. - он не скрывал своего удивления. - Это какие-такие гомосеки?.. Уж не те ли?.. Вы что же это, любезный, утверждаете, что в больнице, в моём отделении распространён гомосексуализм?.. Ну-ка, ну-ка, послушаем, интересно, - и он заелозил на своём стуле, как от чесотки.
   - Господи!.. Да ничего я не утверждаю. Просто не исключаю. Вы посмотрите, что по ночам-то творится!
   - А что? Что по ночам творится?.. Ну, ходят себе люди взад-вперёд, и пусть ходят, если им не спится. Ведь никто ж никому не мешает, и порядок они соблюдают... Вы же сами ходили по Коридору и при этом ведь не станете утверждать, что вы - гомосексуалист, ведь так?.. Ходили?..
   - Да их гипнозом надо лечить! - то ли сказал, то ли попросил ОН Моргина, не обращая внимания на его последние слова.
   - Кого как лечить - это не Ваше дело. Не суйте нос, куда не следует... А что касается гомосексуализма - так это Вы всё выдумываете. Нет его и в помине, Вашего гомосексуализма. Нет!.. Запомните это хорошенько, голубчик!
   - Я, конечно, сам не вполне уверен в его распространении среди битых, - очень робко ОН попытался продолжить тему, - но мне кажется, что он есть, потому, что я слушал какие-то вздохи и звуки, когда гулял по ночному Коридору. Звуки доносились с некоторых коек. Я ещё подумал тогда, что люди, наверное, занимаются какими-то своими делами, индивидуальными. Может быть, они занимаются самообслуживанием, а? Как Вы думаете?
   - Каким ещё самообслуживанием? - возмущённо спросил Моргин. Он был зол и очень груб.
   - Ну, каким-каким? Понятно каким - онанизмом, мастурбацией. А где онанизм - там и всё остальное: и гомики, и педики... Я, конечно, не утверждаю этого, да и не говорю конкретно, поклёп не стану делать ни на кого, но всё же... не исключаю этого явления в целом.
   Моргин подумал. Потом спросил:
   - Значит, Вы точно бродите по ночам?
   Моргин посмотрел пристально-пристально, улыбнулся, и затем сам себе утвердительно сказал:
   - Да, он точно ходит по ночам. Неадекватное поведение. Так, так, так!.. Это уже на что-то похоже.
   - Это на что? - спросил ОН взволнованно.
   - Во всяком случае - на что-то вполне определённое и достаточно неполноценное. Ведь здоровые люди по ночам спят...
   ОН тут же выбежал в Коридор. Закрыл за собой Секретную дверь. Прислонился к ней спиной и упёр в неё руки, чтобы она вдруг не открылась. Его посетил испуг. ОН подумал о том, что Моргин, не взирая ни на что, элементарно сможет объявить его сумасшедшим. Этот испуг вылился в небольшую дрожь - его знобило.
   И только теперь ОН заметил, что на него смотрит Священник. Священник звал его. А ОН ещё вспомнил о том, что Моргин не дал ответа на вопрос о психоанализе, о его применении. Но почему?.. "Ведь ловко, ох как ловко он ушёл от ответа, запутывая меня. Видимо, у всех психиатров в крови и на генном уровне заложена профессиональная следовательская привычка: запутывать своего собеседника, считая его неправым, ниже и глупее себя, и расставляя перед этим собеседником, как перед осуждённым, скрытые глубокие ямы - несколько ям, с тем, чтобы окончательно запутать поддавшегося или попавшегося, и тут же утопить его в одной из этих ям, благо их так много - в какой-то наверняка найдётся свободное место. Кстати, в Ройке тоже имеются элементы такого характера или свойства. Но в Моргине, понятно-что - больше... Но ничего. Ничего. Я его ещё раз, как-нибудь при случае, обязательно спрошу о психоанализе. Я настою на ответе и тогда он скажет... Хотя, признаться, что толку-то?.. Знаю я его ответ итак. Он наверняка скажет в своём стиле, что это антинаучное, реакционное, идеалистическое направление в психиатрии, добавит - в буржуазной психиатрии, конечно, что направление это совершенно вредное и полностью отвергнутое нашей славной, самой передовой отечественной наукой. Приведёт еще целый блок колких слов в адрес психоанализа, массу цитат, шельмующих весь фрейдизм, да и на меня, как на интересующегося, а значит и на сочувствующего, навешает соответствующих ярлыков. Обзовёт врагом порядка. И будет прав в этом - ведь нельзя же спрашивать о таких запрещённых вещах... И тогда для меня - дорога сразу в битые".
   ОН опять увидел Священника, и пошёл к нему. Но, неожиданно, вновь появилась Ройка. На этот раз как будто из самóй пустоты "вынырнула", и не дала переговорить со Священником. Она перехватила ОН`а, и они опять пошли по Большому Коридору от двери до двери, но теперь уже в другую сторону - к Нашей двери.
   ОН помнил её обман и поэтому ему не хотелись с ней разговаривать. ОН просто шёл и молчал. Она, немного выждав, и, наверное, надевая на лицо улыбку или маску улыбки, спросила:
   - Ну, что? Как тебе доктор Моргин? Понравился?.. Что скажешь?..
   - Я на тебя обижен, Ройка! Я не знаю, какая ты медсестра, но баба ты подлая, вот. Не хочу с тобой иметь дела!
   - Да перестань ты, дружок. Ты что, забыл нашу дружбу, что-ли? И мою улыбку в постели? - Сказала так, как будто ОН её (улыбку эту постельную) уже видел однажды.
   - Ройка! Не издевайся надо мной! Больше театра не будет, всё! Я дальше пойду один. Ты же поверни в другую сторону - назад, и иди к своему Моргину, он твой настоящий друг, ему и показывай свою улыбку, обманщица! - сказал ОН с чувством презрения, но одновременно и с жалостью к ней.
   - Но ведь улыбка в постели... - жалостливо сказала она и цепко схватила его за локоть.
   - Какая улыбка?.. В какой постели?!.. - ещё больше возмутился ОН. - Хватит выдумывать, бесстыжая! Ты так говоришь, как будто всё это было на самом деле. Ты просто издеваешься надо мной. Актриса чёртова! - окончательно возмутился ОН, и, забывая всякую жалость к ней, решил сам поиздеваться над ней, но только спокойно так, хладнокровно - чуть-чуть, слегка обескуражить её, застать врасплох, если, конечно, получится. И сказал: - Дорогая, если хочешь в постель - прямо скажи. Я, лично, готов. Хоть сейчас! А ты?
   - Да, да! Да! - воскликнула она, на миг оставив свой смех.
   ОН подумал, уж не вправду ли, и сказал:
   - А как же твои обязанности медсестры?
   - А что? Я их справно соблюдаю: делаю всё, что нужно и что мне велят, - спокойно ответила она. - Ведь доктор Моргин поручил мне дело: очень осторожно, тихо и незаметно, чтобы ты ничего не заподозрил, чтобы ничего не успел обдумать, неожиданно привести тебя к нему в кабинет. С чем я блестяще справилась, не правда ли? Вот и всё... Таковы мои обязанности.
   - Да ты - потрясающая актриса! - даже обрадовался ОН.
   - Вот видишь, я сама тебе созналась, открылась тебе. Верь же мне, милый! - и она, наконец, снова заулыбалась.
   "Да! - подумал ОН, - как же здесь не поддаться на её влияние, не устоять перед ней?.. И её улыбка-то, вот когда она сейчас снова заулыбалась... была эта улыбка... ну просто облегчением для меня, радостным и счастливым мигом. И я поверил... А что не верить-то? Как будто всё серьёзно: и взаправдашнее прекращение смеха, печаль и серьёзность в глазах, и как будто полное убедительнее объяснение своего нечестного поступка. Что ж не верить-то ей?.. Да и после объяснения того поступка, прямого и откровенного объяснения, мне вдруг захотелось думать так, что поступок-то её был совсем не нечестным, вернее не таким уж нечестным и обманчивым, как казалось ранее, а вполне находчивым и остроумным, как кажется теперь, и выполненным столь блестяще, что и Моргину угодила, и себя в моих глазах показала честной. Вот так. Да ещё, если учесть то, что Моргин-то ведь никак не знает о том, что она мне теперь говорит, то получается, что передо мной она более откровенна, нежели перед Моргиным. И значит, кто для неё ближе - я или Моргин?.. Напрашивается ответ: конечно, я! Вот потому-то я и верю ей теперь. Хотя, сам понимаю, что опять всё как-то запутанно, и походит на обман... Но не хочу я верить в обман, не хочу и всё! А значит, и обмана никакого нет. Верю я Ройке, вновь верю".
   - Послушай, Ройка, я его спрашивал о фрейдизме, о психоанализе. Он мне ничего не ответил. Почему, как ты думаешь? - спросил ОН, успокаивая и её, и себя.
   - Ну, может быть, он просто забыл.
   - Как? - воскликнул ОН. - Как так забыл?.. Он что?.. Ведь он же врач! Психиатр!.. Он не может этого забывать.
   - Да нет же, спокойно. Я не о том. Что такое психоанализ и кто такой Фрейд - это он не забыл. Это он знает лучше нашего. Он забыл другое...
   - Что?
   - Забыл ответить на твой вопрос.
   - Как это - забыл?
   - Ну, как-как? Ведь наверняка же вы говорил и ещё о чём-то другом, ведь так? Не об одном же психоанализе?.. Ну, говори же!
   - Да. Говорили о гомосексуалистах, - согласился ОН недоумённо, чувствуя, что она опять пытается его запутать, где уж там её захватить врасплох. Наверное, она умнее самого Моргина. ОН спохватился и сказал: - Но Ройка, не перебивай меня!.. Что ты такое говоришь? - И тогда ОН окончательно потерялся, запутался, как ей того, видимо, и хотелось.
   А она прижалась к нему своим телом, испуская в него своё тепло, как бы согревая, возвращая из потерянности и запутанности, опять давала понять, что, мол, верь мне, верь! - я тебя не обманываю. Ему было трудно. ОН ничего не понимал, вернее, понимал только местами, частично, но всё-таки верил ей.
   Они шли по Большому Коридору. ОН не видел никого и ничего. Даже плевунов не было видно, они наверное почтительно стеснялись Ройку, от того и сторонились.
   - Почему он не ответил тебе о психоанализе?.. Но ведь ты сам перебил его разговором о гомосексуалистах, потому он и забыл ответить, - сказала она и тем самым вернула его из запутанности. ОН сразу почувствовал свои ноги, увидел Коридор, по которому они шли, и увидел многих людей, слоняющихся как-попало - группами и поодиночке. Но плевунов так нигде и не заметил.
   "Со стороны я выгляжу, наверное, очень смешно и глупо. Потому что, если прислушаешься к нашему разговору, то сразу поймешь всю очевидность моего тупоумия. Более того, вослед простого Ройкиного ответа, я обрадовался как дурачок и даже нелепо..." И даже нелепо ОН воскликнул:
   - Ах, вот как!.. Ну да же, конечно! Что же это я, совсем спятил...
   - По той же самой причине ты и не повторил свой вопрос, так?
   - Да, так. Значит, я тоже забыл. Забыл спросить его вновь... А Ройка, ты молодец! - похвалил ОН свою спутницу, и что еще глупее - дотронулся до её плеча, думая похлопать её в знак одобрения за находчивость и сообразительность, похлопать как мужчину. Но к счастью, конечно же, не похлопал, а лишь дотронулся.
   "И что это за рассеянность и бестолковость, поселились во мне? Откуда?.. Уж не из канцелярии ли Моргина? Как будто там я заразился всем этим, заболел..."
   - Ну, вот видишь, нам надо дружить. Тебе во всём нужна поддержка и помощь. И я ещё раз предлагаю, нет - не предлагаю, а настаиваю на нашей дружбе! - сказала благородная Ройка.
   - Подруга моя - сначала постель! С улыбкой! - сказал ОН, принимая её предложение, и следом добавил: - Шучу, конечно... Но давай договоримся: будем говорить друг другу только правду, хорошо?
   Она согласно кивнула.
   - ... И тогда ответь мне сама: почему всё-таки доктор Моргин не применяет психоанализ? Ты, случайно, не знаешь? - спросил ОН.
   - Знаю. Но я не хочу говорить об этом, - сказала, опустив при этом голову.
   - Как же ты? А ещё подруга...
   - Ну ладно. Я ведь мало знаю. ("Вот и попалась, ты, моя светлая", - подумал ОН.) Знаю только, что доктор Моргин говорил о вреде гипноза. Говорил, что его применение в психиатрии полная бессмыслица, что прежний доктор Левин глуп, коли занимался гипнозом, и что чего больше всего и приносит гипноз - так это только вреда для больного, именно вреда и ничего больше. Ещё он говорил, что неизвестно кто более сумасшедший - гипнотизёр или больной, и что, скорее всего - они одинаковы в своём умопомешательстве.
   - Ты тоже так считаешь?
   - У меня ведь инструкция, я обязана так считать. Нарушать инструкцию я не могу, не хочу, не буду! - Не имею права.
   - Ничего-ничего, Ройка. Я тебе помогу. Но сначала - постель с улыбкой, хорошо?
   - Конечно, моя прелесть! - и она очень ловко и неожиданно поцеловала его в щёку. ОН почувствовал нежное прикосновение липких губ и мягкий укол её носа. В голову сразу же ударили запахи горных цветов. ОН увидел снежные скалы, ощутил горный воздух Кавказа. И когда она уже пошла, увидел её великолепную походку, совершаемую бесподобными ножкам. ОН пробормотал: "О, Ройка, ты с ума меня сведёшь!.."
  
  
  ЭПИЗОД ПЯТНАДЦАТЫЙ.
  СПОКОЙНЫЕ ДНИ
  
   Прошло несколько дней. Эти дни были спокойными - без стычек, без драк. Только друг на друга со злостью смотрели пессимисты и консерваторы. Смотрели, словно накапливая и без того переполнившую их злость.
   ОН не давал повода для встречи с Моргиным, хотя и не исполнил его приказа: не подтвердил ему того, что готов стать консерватором. Моргин же, как бы негласно, не вызывая к себе и не говоря ничего, через Ройку дал понять ему, что он может некоторое время ещё подумать, может быть, рассеять свои сомнения относительно того, быть ему консерватором или нет. Хотя, что думать-то? Для ОН`а и так всё ясно - сомнений нет. Но Моргин-то требует от него благоразумия, - как будто ОН ничего не понимает. Однако, Моргин, передаёт свои мысли на расстояние?.. Ему дано это от природы? Или этот дар он сам "взрастил" в себе? Хотя всё подобное он, кажется, отрицает. Ну, ладно, оставим...
   В общем, в эти дни беспокойств не было никаких. Не было, если не считать ежедневных побоев на Бойне. Но это - само собой. Это норма. Били в эти дни только оптимистов.
   Ночи были тоже спокойными. Без спичек, без издевательств. А для ОН`а, к сожалению, без Ройки. Она не сдержала своего слова - не пришла к нему ни в первую ночь, ни в последующие. Хотя все разговоры с ней о постельной улыбке походили на шутку, да и были, конечно же, только шуткой - ничем больше. "Всё же... ведь она понимает, могла бы прийти кроме шутки. Хочется ведь, уступила бы, если сама не желает. Впрочем, всё это напрасные желания. Она даже и днём-то ко мне не подходила. Вернее, подходила, но подходила так... что, как бы и не ко мне, а как бы мимоходом, невзначай, бросит на меня свой взгляд, кинет два-три слова всем вместе, кто находится рядом, да и отойдёт в сторону. Да и не часто это было".
   ОН сам начал искать с ней встречу, уединённую встречу, иногда находил её и если напоминал ей о постельной улыбке, то она всё отшучивалась. Потом ОН бросил бессмысленные глупые потуги, перестал напоминать об этом даже самому себе, и решил, что вскоре не будет замечать Ройку вообще, как шкаф. Она, казалось, только и ждала этого, потеряла к нему всяческий интерес.
   Священника, - учителя и успокоителя, - в эти тихие дни ОН не видел. Тот, наверное, где-то проповедовал. Но где, и что?..
   Остальные же, были на месте. Все. Но они были такие неживые, такие пассивные, словно неодушевлённые предметы, разбросанные по жилой комнате, ушедшими в вечные бега хозяевами.
   Моргина, к удивлению, стало видно всё реже и реже. Говорят, вернее не говорят, а пронеслись, отдельные осторожные слухи, что Моргин стал чего-то бояться. Как будто, даже того, что на него готовится покушение. Это конечно неправда, никакое покушение на него не готовится. Это исключено. Нельзя лишь исключать какой-нибудь единичный инцидент со стороны какого-нибудь полоумного сумасшедшего, который решил бы наброситься на всеми уважаемого психиатра Моргина. Но ведь это было бы глупо не только со стороны этого злоумышленника, пусть даже и имел бы он на свой взгляд добрые намерения, но глупо и со всех сторон, как бы ни посмотреть на этот неоправданный поступок. Да и санитары смогли бы предотвратить такое нападение. Так что бояться доктору Моргину, думается, нечего. Но слухи-то ходят именно такие, что он-де боится. Вот так.
   Но, Моргин! Ведь здесь такой покой! Такой порядок! Твой порядок! Зловещий кладбищенский порядок покоя и тишины. Где уж тут кому-то на тебя нападать? Не бойся!..
   Впрочем, он и так - всё равно появляется, это его обязанность. Приходит ежедневно, но теперь всегда в сопровождении охраны - в присутствии двух санитаров гигантского телосложения (ну, прямо - атланты!), этих громил небесных, что ни о каком покушении и речи быть просто не может.
   ОН ходил эти дни словно бука. Забитый, угнетённый, по-рабски согласный и исполняющий то, что ему велят и что здесь положено. Не находил ничего противоречащего своему мировоззрению. Можно сказать, был спокоен и вполне доволен.
   И лишь однажды один человек, проходя мимо, невзначай напомнил ему, где ОН находится, сказав: "Ведь это невозможно. Не может быть!.." И ОН сразу всё вспомнил, вернулся из непродолжительного забытья. Огляделся и увидел, что ОН находится в Большом Коридоре. Конечно, в первый момент ОН увидел только этого человека. "Ба, да это опять новоявленный!.." Да, это был тот самый, который всё происходящее в этой лечебнице считает за что-то невозможное, немыслимое и нереальное. Он ничему не верит. Он, конечно, больной. Его нужно лечить и лечить. Глядя на него, ОН вспомнил другого человека, тоже оптимиста, который часто повторяет, что происходящие с ним события происходят уже не в первый раз, что они повторяются. Это тоже самый настоящий больной человек. И его надо лечить. "Но этого, последнего, я что-то давно не встречал. Где он?.. "
   Вот так, видя и вспоминая одного и другого, этих двух больных - новоявленного и вспоминающего человека, ОН оказался на "гребне волны", смывающей перед собой пространство, которая принесла известие о том, что спокойные дни прошли, закончились.
  
  
  ЭПИЗОД ШЕСТНАДЦАТЫЙ. "СОБРАНИЕ"
  
   Итак, спокойные дни прошли.
   И вот они решили провести своё первое собрание. Небольшое собрание. Негласное и тихое. Конечно, не на Эстраде, ни в Рабочей области, а прямо на койках-памятниках и между ними. Чтобы не привлекать к себе особого внимания. Провести собрание тихо-мирно, как говорится, без шума и пыли. Ведь они предполагали, что будь собрание видным, шумным - Моргин тотчас разгонит всех участников и безнаказанными не оставит, кто бы среди них ни был. Поэтому и решено было проводить собрание как можно тише и спокойнее.
   Организаторами сего собрания стали пессимисты. Приглашались все желающие.
   Весь день шла упорная подготовка к собранию. Люди шептались между собой, передавали известие о собрании во все стороны. Решали: идти им на собрание или нет. В основном, конечно, отказывались сразу. Это большинство оптимистов и консерваторы, как самые непримиримые и враждебные собранию лица, да собственно и силы (это касается консерваторов). Другие же, такие как, например, полковники, кричали сразу: "Да-да, обязательно придём!" Нашлись смельчаки и среди оптимистов, но их были единицы.
   Собрались, понятно, после ужина, когда уже начало темнеть. Народу было мало. Пришли пессимисты, оба полковника, человек десять оптимистов, Священник и ОН. Разместились на койках-памятниках кто как: кто лежал, кто сидел, кто стоял в проходе. Об удобствах расположения в эти минуты не думали.
   Первым, вроде зачинателя собрания, а значит и, взяв на себя всю ответственность (хотя, это совсем не так), выступил Священник. Он сказал:
   - Я буду говорить просто, как равный с вами, ибо это залог нашей сегодняшней встречи, указывающий на то, что здесь собрались действительно все равные. Равные между собой люди. Равные в правах и обязанностях. Я понимаю так, что собрались мы поговорить именно о наших правах и обязанностях. В частности, о правах, хоть они для нас равные, одинаковы для каждого, но совершенно незаконно несоблюдаемые нашей администрацией. И об обязанностях, которые возведены в ранг прав, что воспринимаешь даже избиение на Бойне за должное и необходимое, как успокоительное лекарство. Словно это право какое-то. Хотя избиения не могут быть сами по себе не только правом, но и обязанностью они никак не могут считаться. Итак, мы равны. Это первое и самое основное. Понять это должен каждый. И ещё, что я хочу сказать. Это тоже важное. Говорить я буду немного. Незачем попусту бросать слова. И всех собравшихся призываю к этому. Как можно меньше слов. Говорить только самое важное и стоящее, и как можно спокойнее и сдержаннее! Времени у нас мало и если доктор Моргин, вдруг, узнает о сборе - всем беда. Всем без исключения!.. Все ли понимают ответственность, на которую пошли? Я имею в виду не только ту ответственность, ради которой мы собрались чтобы что-то решить или даже что-то сделать для нашего благополучия и наших прав. Но и ту ответственность, личную, - за себя, чтобы потом не раскаиваться в своей теперешней смелости, когда придёт час расплаты, если у нас ничего, вдруг, не получится. Я ещё раз призываю собравшихся хорошенько подумать... Может быть, кто-то передумал?.. Ещё не поздно. Пусть тогда передумавший встанет, не пугается, и идёт с миром в сторону. Его никто не остановит и не осудит. Это его право. Это самое первое право человека ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ОН ЗАХОЧЕТ, конечно, в рамках совести. Это право должны не только иметь все граждане, но и соблюдать. Никто даже не должен подумать о том, осудить его или нет! И конечно, обиду на него держать мы не станем. Иначе, это тоже противоречило бы соблюдению прав. Всё, всё должно быть на добровольных началах. И остаться должны только действительно собравшиеся с духом. Итак, кто первый?..
   Он обвёл своим строгим наставническим взглядом всех собравшихся. Каждого. Все остались на своих местах, словно пригвождённые.
   ОН заметил Повара, Слесаря, и кажется, Физика, а также некоторых других, но уже незнакомых ему оптимистов. ОН был доволен, что хоть какая-то часть, пусть самая малая часть оптимистов всё же пришла. Рискнула прийти. Сознаться, и на это никто из организаторов не рассчитывал. Вот.
   Подождав немного и посмотрев на Коридор (в это время здесь проходили ничем не интересующиеся оптимисты и плевуны, которые были озабочены лишь своим делом), Священник продолжил:
   - Значит, остались все, кто заинтересован в переменах. Так?.. Хорошо. Тогда начнём. С вашего позволения я открываю, можно сказать, сей маленький митинг... Говорите смелее, кто что хочет. Высказывайтесь...
   И он отошёл в сторону.
   Собрание проходило сумбурно. Не скажешь даже, что это было собрание или митинг - так, балаган какой-то.
   Первым выбежал Поэт. Он как будто выскочил откуда-то, выскочил в самый центр собравшейся компании очень шумно и возбуждённо, даже недовольно как-то. Но недовольны были и другие. Недовольны самим Поэтом, потому что он был очень громок и крайне развязан. А ведь Священник предупреждал, что вести себя необходимо тише. Но Поэту можно было посочувствовать. Ему было очень тяжело. И ему было трудно говорить. Он запинался. Останавливался. Хотел что-то добавить к сказанному. А что именно сказал он, было пока совершенно непонятно, поэтому его слова я и не привожу здесь... Так вот, он хотел что-то добавить, но, то ли, тут же, забывал это сделать, или забывал о самом содержании только что сказанных слов, то ли совсем не забывая, ни того, ни другого, он просто не мог сосредоточиться. И тогда, наконец, ОН понял, что Поэт был пьян, обыкновенно пьян, "по-сапожному", и неуместно. Где уж тут говорить о его разумной связи слов. Но где он мог "надраться"?.. Это обстоятельство выбило ОН`а из колеи, и ОН зациклился на этом, думая, что всё это невозможно. И ОН вынужден был вслух сказать: "Да это - невозможно!", сказать, вспоминая не верующего ни во что - ни в факты, ни в слухи - человека, того самого - новоявленного. Уж теперь-то я буду величать его как одного из героев, с заглавной буквы - Новоявленным.
   - Вот ведь подлец! Наклюкался в такой ответственный момент! - с досадой сказал студент-Литератор и в отчаянии посмотрел на Большой Коридор в надежде увидеть там кого-то, кто бы ему помог - Это всё Ройка. Злосчастная Ройка. Специально напоила!
   Следом он недружеским взглядом осмотрел раскачивающегося в разные стороны Поэта, который в свою очередь осклабился, что, думается, с его стороны было совершенно напрасно и неуместно, но как-то, отнюдь, не нахально. Вот же, как можно выразиться, с вашего позволения, любезный читатель. Дальше. Но ОН-то? ОН?..
   - Ройка?! - воскликнул ОН, как будто его поразила молния. - Ройка?! - а потом встрепенулся. Очухался, вскрывая или скрывая что-то. Все конечно ж посмотрели на него. ОН, понятно, тут же умолк и стушевался. А сам-то подумал: "Значит, она и к Поэту запускает свои длинные когти распутницы..." Потом с досадой сплюнул на пол.
   А Поэта быстро угомонили, увели. Чтó время попусту тратить, выслушивая пьяного человека? Итак уже стало заметно темнее.
   Слово попросил Музыкант:
   - Друзья! Я скажу следующее. Я не хочу и не намерен больше терпеть несправедливую власть жестокого Моргина. Я устал. Всё это уже невмоготу. Нужно что-то делать. И быстрее. Но что?.. Лично я не знаю что делать. И никто из нас не знает. В отдельности никто не знает. Потому мы и собрались сегодня, чтобы вместе что-то придумать, что-то предпринять. Я понимаю, многие будут недовольны моими словами, моими пустыми и никчёмными словами. В особенности оптимисты... Но что поделаешь, выслушайте меня до конца. Я хочу сказать вам, что всем известный многоуважаемый психиатр Моргин - это вовсе не врач!..
   - Как не врач? - послышался чей-то возмущённый голос.
   - Тихо! - это другой.
   - Да ты не перебивай. Молчи! - третий.
   - Сам молчи!.. - Пусть говорит!.. - гвалт голосов посыпался со всех сторон. В многоголосии проявилась неорганизованность собрания. Теперь уже шумели пришедшие оптимисты, перебивая друг друга.
   - Говорить должен всегда кто-то один. Как только он закончит свою речь - тогда и обсуждайте, спрашивайте, спорьте, но опять же, по-одному, в отдельности, не скопом, а то... подерёмся, - с едва заметной улыбкой сказал Священник.
   Музыкант продолжил:
   - Он не врач! Я могу повторить это трижды, даже при нём. И уверен, всякий раз буду прав - Моргин не врач! Видит Бог... Моргин - диктатор...
   Со стороны оптимистов донёсся нервный шум, но не голосов, а каких-то звуков несогласия, похожих на шелест листьев, и едва различимых, что они ни на кого не подействовали - не трогали и не волновали. Оптимисты заёрзали на койках. Кто-то из них стал нервно расхаживать, кто-то беспокойно вздыхать и охать. Признак несогласия со словами Музыканта у отдельных лиц среди оптимистов был налицо. Лишь выражался этот признак несогласия по-разному. ОН отметил для себя, что это небольшой плюс. Ведь эти люди стали немного разными, потому что пусть даже и такую малость, как несогласие с Музыкантом, они проявляют неодинаково. А ведь до этого все были одинаковы - не отличишь одного от другого, ну, буквально во всём. Конечно же, сложившееся к этому времени различие - плюс. Но не нужно обольщаться. Это даже не половинчатое перерождение, нет. В общем-то, они и теперь ещё далеки, ох как далеки, до той нормы, при которой человека отличает от других людей своё я.
   А Музыкант продолжал:
   - Любой врач, любой медицинский работник должен обладать великим терпением. Психиатр Моргин, само собой, так же должен - обязан! обладать терпением по отношению к нам и к самим нашим недугам. Но где и в чём терпение у Моргина? В какой оно мере? Кто может это сказать?.. Никто! Никто не сможет распознать его терпения. Никто. Потому что нет у него такого терпения... Это терпение, которым он должен был обладать сам, он перенёс его в нас, именно в нас, подменяя одно другим - совершенно другим. Мы сами теперь обладаем этим великим терпением: мы ждём чего-то, беспрестанно мучаемся, "пережёвываем" все напраслины, окружающие наш быт, страшно страдаем, нас постоянно унижают, оскорбляют, бьют, пичкают какими-то дикими лекарствами и суррогатами, превращая нас в животных, в рабов, и вообще, в неодушевлённые предметы. Нас совсем не лечат. Вот в чём наше великое терпение! И мы молчим...Я лично, больше не могу! Моё терпение лопнуло!
   В это время вдруг откуда-то вылез всё тот же пьяный Поэт.
   - Музыкант, но ведь ты подражаешь, - сказал Поэт. Затем смачно рыгнул, и с ехидной улыбкой посмотрел на Священника. Священник ответил громоподобным взглядом, после чего Поэт надолго стушевался.
   - О каком бы то ни было подражательстве, он думает меньше всего, ведь это было бы так неуместно. А если быть более прямолинейным, то он об этом не думает вообще. Ведь так, Музыкант? - выпалил Священник и обеспокоенно посмотрел на Поэта, который опять-таки помешал собранию.
   - Я, вообще, не понимаю, о чём спрашивают здесь... некоторые, - сказал Музыкант, с недовольством посматривая на Поэта. - Пусть он уйдёт!..
   - Уходи, Поэт! - крикнул Повар.
   - Нет, пусть он останется. Нас и так мало, - весьма кстати и разумно вступился за Поэта Художник и добавил, - он больше не будет мешать.
   Поэт опустил свою голову в знак полного согласия и примирения. Ему, видимо, стало совестно, и он слегка протрезвел.
   А Музыкант говорил:
   - Моргин - не врач!.. Я не стану говорить о его профессиональных качествах. Может быть, он и неплохо знает медицину. Но во всяком-то случае - до нас он её не доносит. Вот так... Потом, кроме великого терпения он должен обладать... ну, быть хотя бы простым во всём: простым в общении, быть понятным для других, ну и так далее. Вы меня понимаете?.. Мы же в его глазах - просто недоумки какие-то... Он должен быть мягким, добрым, внимательным к больному. Тем более - к душевнобольному. А он?.. Что, что он творит с нами?.. Бойня, частое отсутствие воды, мыла, кругом нечистоты, отвратительное питание, вообще - отсутствие самого необходимого. Главное - отсутствие слóва. Слóва!.. Да и вообще - сплошной террор ведь! Большой террор. Мы подавлены эмоционально. Я уже и не говорю про физическое подавление. Благодаря Моргину у нас нет ничего стóящего в этом сумрачном доме чёрных красок. Мы не испытываем положительных эмоций - мы лишены этого... Надо что-то делать! Дальше так нельзя. Ну, никак нельзя! Я больше не могу, и не скрываю этого, своего бессилия.
   И взволнованный Музыкант сел на своё место.
   Потом начал говорить Художник:
   - Я совершенно согласен с предыдущим оратором. Я только дополню слова Музыканта, хотя он и так достаточно красноречиво сказал. Ведь всем должно быть известно, как поведение врача отражается на больном. Каков врач - таков, в принципе, и больной. Если врач будет врачом, а это в наших интересах, - больной не будет больным вечно, то есть, другими словами: когда-то станет здоровым. Я не говорю про безнадёжные случаи, кои, конечно же, встречаются, что уж отрицать, но не так часты эти безнадёжные случаи, как кажется на первый взгляд. Если врач будет диктатором - больной будет больным, он будет таким оставаться всегда. Больше того, он не просто останется больным, а ещё более заболеет. Болезнь его будет прогрессировать благодаря диктату. Ведь понять это так просто... Дальше. Если врач сам по себе, как профессионал своего дела, недостаточно хорош, но много лучше, чем если бы он был диктатором, то как-то спасти больного может ещё окружающая обстановка, правильный режим медицинского учреждения, отдых, положительные эмоции. Но где всё это?.. Этого нет и в помине, и никогда при Моргине не будет. Вывод: Моргин не врач! Я разделяю мнение Музыканта и полностью его поддерживаю... Ещё я хочу добавить. Вот Моргин часто говорит: "психотерапия... психотерапия..." А что это такое, спрашивается?.. Ведь это самó лечение, целая программа лечения: и внушением, и гипнозом, и разъяснением, убеждением, наконец. Этого он не применяет абсолютно. Нет, он не врач! - самодовольно закончил Художник.
   - Но ведь мы любим его, - как-то уж очень робко сказал Физик и снял с толстого носа запотевшие от волнения очки. Это был полный, белого цвета человек с широкой, как лопата, чёрной бородой. Он всех поражал своей скромностью и застенчивостью. И был он настоящим физиком, в прямом смысле этого слова.
   - Да, мы его любим и считаем его врачом! - резко сказал Слесарь и встал в полный рост, словно готовясь собственными трудовыми кулаками подтвердить свою любовь к диктатору. - У меня есть существенный аргумент в защиту моего врача, опровергнуть который вам будет не так просто, как бы того ни хотелось. Дело в том, что он врач именно потому, что изучает всякого больного. Он знает историю жизни и болезни каждого из нас. У него на каждого есть неопровержимое и верное заключение, медицинское свидетельство. И естественно, мы считаем, что раз лечащий врач нас тщательно изучает, значит и лечение наше, правильно и успешно. А говорить то, что он не врач - это, знаете ли, самое лёгкое и бездоказательное. Это одни лишь эмоции. А где факты?
   - А что, ведь режим соблюдается. Лекарства нам дают в определённое время, всегда строго по графику. Санитары следят за тем, чтобы мы его принимали. Одежду нам меняют. Нас кормят, поят. Распорядок дня включает часы трудовой терапии, необходимой для нас. Дисциплина соблюдается. За порядком бдительно следят, - поддержал Слесаря кто-то из оптимистов.
   - Нет! - встал Литератор. - Неправда. Режим есть, да не тот. Порядок - вот что есть, причём очень жесткий порядок, как усиленный режим в... концлагере... Вы говорите, трудовая терапия?.. Какая, к дьяволу, терапия - каторга сплошная! Бессмысленный и безнадёжный труд, рабский труд, не дающий нам ничего: ни избавления от мнимых болезней, так как нас отсюда не отпускают, не выписывают, ни забытья от собственных мыслей, что порядок наш есть, не что иное, как обыкновенное кладбище, то есть мёртвый такой порядок... С одной стороны - усиленный режим, с другой - смердит кладбищенским духом смирения... А где свежий воздух, по которому я так скучаю? Где эти чистые и частые прогулки во дворе? Где гигиенические ванны? Где тот персонал, который не говорит больному "ты" и не кричит на него по-хамски?.. А нас бьют... Жестоко бьют. А я хочу читать газеты, книги, листать подшивки глянцевых журналов. Лоску нет!.. Хочу смотреть телевизор и видео. Где всё это?.. Я, вообще, скажу вам одну вещь - я хочу много отдыхать. Я страшно нервный и утомлённый человек, поэтому меня надо лечить покоем, - сном. А меня вместо этого пичкают какой-то тошнотворной ахинеей и водят на Бойню, как говорит Музыкант - в забой, и действительно, на Бойне ощущаешь себя как в самом настоящем скотском забое...
   И тут совершенно внезапно вышел коротышка Повар. Он сказал;
   - А я хочу воздушные ванны... и чтобы их применили как-то на мне... Я мечтаю о них! - от воображаемого удовольствия он даже закрыл свои глаза. - Подставить своё обнажённое тело под тёплую струю воздуха!.. Под мягкую струю нежного успокаивающего потока!.. И чтобы поливала меня обязательно Ройка, больше - никто! И не такие ужасные ванны, какие теперь применяют после посещения Бойни...
   Сказал и смутился. Потом покраснел, потому что все смотрели на него, все видели его откровение на счёт Ройки. Он был разоблачён. Он явно сконфузился, и очень тихо и осторожно, как ему подобает, отошёл в сторонку, - словно надувной резиновый шарик опустился на положенное для него место где-то в уголке детской комнаты, - вернулся на своё место. Тогда студент сказал:
   - Вот видите! Даже Повар недоволен... А вы еще сомневаетесь, любите своего Моргина. Да он враг! Он отправляет вас на Бойню легко и без единой зазоринки за пазухой. Как же? - ведь он без совести. Прямолинейно просто и чисто грубо по-человечески бессовестен ваш вождь, ваш друг, ваш врач, ваш учитель, ваш любимчик - диктатор Моргин. О, он даже волк! Волк, как экспериментатор, кусающий своих бедных барашков. Кусающий, но не съедающий, или вернее, не до конца съедающий своих барашков, то есть вас... он вас кусает и не до конца съедает в целях какого-то неведомого и дикого, страшного эксперимента. Эксперимент этот создан в его больном воображении, создан для самого подавления и избиения подопытных овечек с ножками и в серых больничных халатиках. Он вас избивает, а вы его лю́бите. Ведь это, по крайней мере, нелепо... Или вы действительно сумасшедшие, каковыми он вас считает?
   - Да, Литератор прав, - сказал ОН и тем самым вмешался в разговор. - В этом пасмурном мире все сумасшедшие. Все. Даже Ройка. Одни, правда, больше, другие - в меньшей степени. И Моргин ваш, уважаемые господа оптимисты, тоже сумасшедший, самый что ни на есть типичный параноик. Реактивный параноик, вот.
   - Ложь! - дико заорал Слесарь. - Молчать!.. Этого не может быть. Это кощунство. Моргин - бог! И ваши слова - покушение на бесспорное могущество, во имя нас и для нас же созданное. Моргин - гений медицины всех времён и поколений! Он лучший друг больных всего мира! А вы, вы... вы дворовые гады, грязные неблагодарные свиньи, посягающие на доброго хозяина. Собаки! Вас надо к стенке, к настоящей стенке! а не цацкаться тут с вами, неблагодарные... Он - бог!!! - ещё пуще завизжал взбесившийся Слесарь.
   - Кто Бог? - спокойно, как на богословском диспуте, спросил Художник у Священника. - Как Вы считаете?
   - Бог есть любовь, - тихим голосом и очень печально ответил задумчивый Священник. Он стоял с опущенной головой и о чём-то напряжённо думал, словно сосредотачивая себя перед решением непосильной задачи, но впрочем, заранее зная, что, конечно же, найдёт ответ на трудную задачу.
   - Послушайте. Дайте мне сказать, - это вышел учёный Физик, постоянно бредивший миром атомов и ядерных реакций. - Я вот что хочу сказать. Тут вот кто-то говорил, что нас лечат лекарствами в определённое время и следят за этим. Что ж, не возражаю. Действительно - лекарств здесь в избытке. Занимать в соседних клиниках не приходится. Но, другой вопрос - нужны ли они, эти лекарства? Всем ли нужны они, да ещё в таких количествах... Но я не это хочу сказать, или вернее, не совсем это. Я лично про себя буду. Скажу... Меня "пичкали" четырёххлоркой. Как только я сюда попал, в первый же день - четырёххлорка. Вы знаете, что такое четырёххлорка?.. О, да вы этого не знаете! Вас чем-то другим "пичкали" и продолжают "пичкать", выдавая всё это за лекарства... Меня же - четырёххлоркой. Но для чего? Зачем? Самому Господу неведомо. Пичкали, понятно что, самыми малыми, самыми ничтожными дозами, иначе - летальный исход. Конечно, мне никто не говорил, что это четырёххлорка. Но я-то знаю наверняка. Это так. И я докажу вам это, докажу. Вы убедитесь в том, что меня и до сих пор "кормят" четырёххлоркой...
   - Как четырёххлоркой?! - возмутился Поэт, перебивая Физика.
   - Хлоркой! Именно четырёххлоркой!.. Заставляли нюхать, вдыхать, вроде как я токсикоман, какой. Но для чего - хоть убей, Поэт, не пойму. Не пойму и всё тут!.. Но доктора Моргина всё равно люблю. Мне кажется, что назначение для меня такового лекарства не от него исходило. А отменить он не в силах, или, может быть, он и не знал, да и до сих пор не знает моего лекарства, четырёххлорку... то есть то, что её ко мне применяют?
   - Ну, так ты скажи тогда ему об этом, пусть понюхает сам, убедится и похлопочет о тебе, может быть отменят твоё лекарство. Что же это ты теряешься? - сказал Музыкант и следом рассмеялся.
   Физик обиделся и хотел что-то сказать, но его перебили.
   - А помните, как в прошлом году нас кормили семечками... семенами белены? Помните - ну, вы, те, кого кормили?.. Подкармливали, словно скот какой... Не всех. Несколько человек отобрали, самых здоровых... Наркоман, ты должен это помнить... - это Поэт. Сказал, словно вспоминая какое-то давно забытое удовольствие, хотя и тоном разоблачающего человека.
   - Да-да, - тяжело вздохнул Наркоман.
   - Тогда ещё говорили, все вокруг говорили, что это очень важный эксперимент, от благополучного результата которого зависит наша доблестная наука, - продолжал Поэт. - Я тогда на стену лез, а по ночам плакал. А ты, Наркоман, смеялся. Не надо мной, конечно. Ведь ты помнишь?.. Да и все остальные испытуемые, все получили сильнейшие отравления. Все были возбуждены, были во власти безжалостной судороги. Потом, правда, отправляли на промывание желудков. Я помню, как меня связанного тащили на эту процедуру. Чтобы не подох как собака. И всех так. И ведь не подохли. Назло им!.. Сейчас вот обсуждаем все эти ужасы и кошмары - тоже, назло им! Пусть помнят и видят. А вообще, Священник, надо в открытую вести собрание, в центре Коридора! Даже попытаться выйти на Эстраду!
   Поэт очень волновался. Это было видно по его речи и по смелому выражению его лица. Казалось, что и не пьян он был совсем недавно, а так только, притворялся. Но теперь-то известно, что это не так. Ройка периодически подносила ему спиртное, что уж тут скрывать. Что именно приносила? Конечно же, спирт.
   - Спокойнее, спокойнее... - иногда, как и теперь, приговаривал Священник.
   А Поэт продолжил:
   - Так вот - мы не умерли. Хотя и благодаря полосканию опухших животов, и хотя промывали-то на совесть, то есть промывали именно тем, чем надо, говорили: водой с активированным углем, что ж, не отрицаю, это точно, но затем-то... после промывания, так необходимого для всех, очень и очень нужного и обязательного полного покоя не предоставляли. По указке Моргина - не предоставляли. Покой нам снился... И зачем нас кормили беленой? За что? За наши непослушания, которых не было? Или это было, на самом деле, в интересах большой науки? Видимо так?.. А может и не так? Кто скажет? Кто?.. Да всё он знал, ваш Моргин, знал и про эту... как её?.. - хлорку. И про белену знал. Как же! И сам участвовал во всех опытах над нами, экспериментатор гадов.
   - Может быть, он пишет диссертацию? - предположил Физик.
   - Как же! - диссертацию!
   - Этот пьянчуга, к его похвале, наконец-то обрёл полноценный дар речи, - на ухо ОН`у шепнул Художник.
   - Н-нет, - протяжно сказал Литератор. - Это безумие. Моргина надо убирать, ликвидировать как-то. Или нам самим остаётся бежать отсюда.
   - Хм... бежать... - не согласился Музыкант. - Не убежишь. Даже если, допустим, предположить такую глупость, что вдруг как-то неожиданно поднимешься до недосягаемых окон - все равно не выйдешь, ведь там решётка. (Здесь все, как по команде, посмотрели вверх. Посмотрели туда, как будто бы до этого забыли, что да, действительно, там есть высь, недосягаемая высь, обрамлённая тремя огромными окнами, застеклёнными и зарешеченными. И, конечно же, Музыкант прав: смешно даже думать об этой выси как о надежде вырваться отсюда, как о спасительном лазе на волю.) Надо бороться с Моргиным, - продолжал Музыкант. - Именно с Моргиным. Надо требовать от него послаблений. Это самый разумный и верный на данное время шаг.
   - Правильно! - крикнул Повар. - Надо просить отмену избиений. Я так боюсь Бойню... хотя они и нужные для нас... Их надо изменить, или ослабить. Во всём остальном я с доктором Моргиным согласен. Да и не думаю о другом - я же пациент.
   - Бойню он не отменит. Не надейтесь! - мрачно и сухо сказал Священник. - Единственное, что он может для нас сделать - это сократить количество избиений.
   - Но в это так трудно поверить. Скорее всего, он ещё более ужесточит и усилит репрессии, - решил усомниться Художник, вызывая тем самым Священника на спор. - Особенно после того, как узнает о нашем собрании.
   - Но поговорить с ним об этом, в любом случае, стóит, - не принял вызова Священник.
   Тут поднялся какой-то незнакомый оптимист. Сказали, что это Диктор радио. Он еле слышным голосом пробормотал:
   - Я тоже хочу перемен. Но только частичных, не глобальных. И обязательно, чтобы при этом, то есть при новых переменах, оставался бы мой Моргин.
   - Значит, при новой власти, по-твоему, будет опять же Моргин? - спросил его сосед.
   - Да. А как же иначе?
   - Но зачем же тогда перемены, если власть не поменяется?
   - А вот таких-то я и хочу перемен... Не глобальных, не коренных. Ведь мой Моргин - он мой учитель. Как же без него?.. Нет, это немыслимо... Иначе, и я уже чувствую: ко мне подкрадывается это ощущение, словно нож в руке убийцы, и мне мерещится, что тогда исчезнет весь мир, если не будет при мне моего Моргина, и что тогда я буду вечно носиться по Вселенной, как одинокая песчинка в поисках моего Моргина, и что скорее всего не найду в просторах космоса моего Моргина, а не найдя, я буду просто бессмысленно и уже действительно вечно, как разбросанная мелкая пыль, томиться в пространстве ледяного океана-вакуума, чего я так пугаюсь и боюсь... ("Э, да он - поэт", подумал ОН.) Нет, уважаемые граждане, без моего товарища Моргина ни у меня, ни у вас не будет никакого будущего. А это самое ужасное и страшное... страшное, страшное...
   Он бормотал что-то ещё. Про время, про совесть, про покой. У него совсем не было звонкого голоса. Он только фонил - разговаривал шёпотом. И весьма существенное замечание сделал Наркоман, сказав, что Диктор радио при дальнейших обстоятельствах может полностью потерять дар речи, что очень расстроило и взволновало Диктора. Он ответил на это Наркоману: "Это так жестоко с Вашей стороны, уважаемый", - и заплакал. А Наркоман: "А я что?.. - я ничего... Я ведь правду говорю..."
   На счёт этого странного Диктора хочу сделать пояснение. Как потом выяснилось: это невыдуманное - он действительно когда-то был настоящим диктором на радио. Компетентным диктором, весьма уважаемым. Но это было когда-то, а потом... Потом он испортился, стал груб и невежествен. То ли умышленно, то ли по болезни. Но думается, что - первое, потому что обыкновенный диктор или комментатор просто так с ума сойти не может. Видимо умышленно он "двинулся". То есть, понятно, что не "двинулся", а был объявлен таковым и заключён в этой психбольнице. Каково, а?.. А потом уже, по прошествии времени, он и тут, уже по-настоящему "тронулся" умом. Вот такой вывод. А в его истории болезни записано, что "в своих последних пространных радиорепортажах больной нёс до слушателя совершеннейший бред и полную чепуху, которые полностью выразились в его восприятии окружающего мира". Вот как! Ни больше, ни меньше. И далее: "больной воспринимает окружающий мир отдельными кусками, не зависящими друг от друга и никак не связанными между собой - в его сознании преобладают только отдельные фрагменты, он видит и воспринимает одни события, другие не видит..." Каков же диагноз его болезни, интересно знать? И кто же это всё написал о нём: врач ли, следователь ли? Кого лечить-то нужно: его, врача или следователя? или может быть ещё кого-то?.. ну, например, автора этих строк?.. В общем, сплошные шизофренистические тенденции...
   - Надо провести акцию неповиновения! - крикнул неизвестный из лагеря оптимистов.
   - Моргин себя изжил, - заметил один из полковников.
   - Его надо просто убить! - сказал второй полковник. - Я могу взять на себя организацию подготовки его физического устранения. Это нам под силу, - и он похлопал своего верного товарища по плечу. Тот, первый полковник, в знак согласия одобрительно кивнул головой, и они пожали друг другу руки. Затем они в унисон потрясли своими седыми головами, как бы ещё более подтверждая свой союз, словно старые заговорщики.
   Тут начался шум. Конечно, эти слова об убийстве походили, скорее всего, на добавку ложки дёгтя в бочонок с мёдом. Они переполнили чашу терпения. И начался шум. Все, до единого, оптимисты были категорически против. Они кричали, орали. Топали ногами, началась настоящая толкотня и давка. Но до всеобщей драки иди потасовки дело, слава Богу, не дошло. Так только - вспышка. Но визги продолжались долго. И даже тогда, когда Поэт сказал: "А что?.. Я - за!" (и обвёл своим взглядом присутствующих), даже после этого оптимисты сдержались - не дали волю рукам, а лишь шумели, и только самые нетерпимые бросали в адрес полковников и Поэта оскорбительные выпады и гневные слова. Не больше. Пессимисты же, молчали.
   Но и -
   - Акцию неповиновения! - кричал неизвестный.
   - Убийства не будет! - разрешил начавшийся спор Священник. - Не будет потому, что его не должно быть. Не должно быть нигде: ни в миру, ни в больнице, ни в тюрьме, ибо и там и там - везде - есть святое место, данное нам от Бога. И убивать нельзя даже сáмого опасного преступника-убийцу, маньяка-садиста, прочих насильников людских... Так что, убийства быть не должно, даже думать об этом не смейте!
   - Да и не удастся это сделать. При такой-то охране и его бдительности... - сказал Художник.
   - При всём желании не удастся, - добавил Музыкант.
   - Весьма спорно, весьма, - сказал на это второй полковник. Первый промолчал, замечая злые глаза раздражённых оптимистов.
   - Акцию неповиновения! - кричал неугомонный оптимист.
   Как будто всё утихло. Уже неслышно было: ни ругани, ни брани, ни выкриков гнева и оскорблений. Диктор радио, до этого плакавший, теперь что-то "профонил", кажется про безграничную любовь к Моргину. А Слесарь с огромными натруженными ручищами, до этого хотевший было свернуть их в кулаки, а самому развернуться в стойку боя, теперь очень спокойно, завершая вспышку гнева, сказал:
   - Мы его любим ещё и за то, что он стоит перед нами, а за ним Секретная дверь, наша заветная мечта. Пройдя через эту дверь, мы будем свободны. И пройти её мы можем только лишъ через Моргина, через нашу к нему любовь.
   - Ох, и долго же придется ждать, когда осуществится ваша заветная мечта, - сказал второй полковник. - Врата ада сами не открываются. Их нужно ломать...
   - Они не открываются вообще - ни сами, ни если их попытаться открыть силой, ведь недаром над ними надпись: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ, - сказал Литератор, самый пессимистичный из всех и не верующий ни во что светлое.
   Все посмотрели на него, но его словам никто не придал значения. А напрасно, ведь в них - правда, подумал ОН.
   - Глупый Слесарь! Моргин перед своей Секретной дверью как страж, охранник. Эта дверь для него как врата закона. Только для него одного. А мы все перед этой дверью в его глазах - преступники. Ни больше и не меньше. Тут как говорится, ни убавить, ни прибавить, - сказал Поэт. - За это надо его ещё больше ненавидеть. Ведь он охраняет от нас свободу!
   - Или нас от свободы, - заметил Наркоман.
   - Да, можно и так сказать, - согласился Поэт.
   А Литератор затем сказал, что всё это так, и не так, и что всё сказанное наверняка можно занести в летопись мрачной публицистики из мира диктаторов всех времён и всех стран. А можно и не заносить, что будет даже лучше. Но про врата закона и недоступность к воле, по его словам, он уже слышал где-то или читал. И даже не где-то, а у весьма большого и крупного писателя читал. Такого крупного и великого, что его мало кто знает. Но в узком кругу его почитают за гениального выдумщика, слагающего свои глубокие произведения из ничего. Знают и ценят, действительно, как классика мировой литературы, в чём-то перевернувшего сознание и взгляды многих бедных людей. Знают как создателя истинных шедевров искусства, но не как какого-то лауреата или стипендиата, и при жизни своей не великого, не прославленного, как некоторые "придворные" писатели и баснописцы, а так только, как простого клерка. И знают, как человека скончавшегося от туберкулёза в один год с другим ушедшим в мир иной великим человеком, развеликим даже! превеликим, архи-великим! - божком, но не диктатором, но всё-таки убийцей свободы на Руси - в год 1924-ый.
   - Акцию неповиновения! - продолжал выкрикивать неизвестный.
   Вот так приходил этот вечерний митинг. Первый митинг открытых слов. Стало практически темно. Теперь были различимы лишь живые силуэты, словно настенные тени из подворотни: без лиц, без глаз и без других очертаний и особенностей каждого человека, отличающих его от всех других.
   Понятно было, что ничего существенного они не решили. Да и могли ли решить? Могли ли - в первый-то миг, в первый митинг свободных слов?.. Но их успокаивало то, и отрадно успокаивало, что всё-таки впереди должна быть предпринята попытка поговорить с Моргиным. Священник будет просить послаблений! Вот что успокаивает. А дальше - видно будет.
   Когда уже все расходились, Священник остановил уходящих, тех, кто ещё не успел уйти (он был в раздумье и поэтому не успел остановить всех). Священник сказал:
   - Мы долго привыкли быть без солнца, что даже малейшее его появление может причинить нам боль...
   С этими словами в тот вечер ОН и уснул. И ночью повстречался с одной мерзкой тварью. Описать эту тварь невозможно - то ли чёрт, то ли почти-что чёрт. ОН выступил в роли кормящего эту тварь. В его руках было что-то вроде длинного штыка - ножа, на самом конце которого были намазаны не менее мерзкие "съестные припасы" для неё. ОН с отвращением, как заправский дуэлянт, протыкал своей шпагой чёрный язык твари и говорил ей: "Ешь, собака!.." И они несколько раз менялись местами: то ОН кормил её, то она - его. Потом, видимо, он (или она?) насытился, и набросился на ОН`а. И ОН вдруг понял, что это сам Сатана явился к нему и тогда, конечно же, проснулся... Но это, уже, будет другое утро...
  
  
  ЭПИЗОД СЕМНАДЦАТЫЙ.
  ДВЕ СЦЕНЫ, ПРИВЕДШИЕ К ИСКУССТВЕННОЙ НОЧИ
  
   На следующий день, во время утреннего обхода, неожиданно случился значительный инцидент.
   В сопровождении санитаров заведующий отделением психиатрии доктор Моргин расхаживал меж больных, выстроенных по его команде в два ряда по Большому Коридору. Он шагал как сквозь строй и был величаво главенственен. Больные стояли, не шелохнувшись, затаив дыхание и даже, как-будто замерев. Они испуганно поглядывали на него и ждали своей участи. Каждый из них видел только испуганные лица в ряду напротив. Все эти испуганные лица любили своего тирана. А он, словно большой начальник среди заключённых, шагал взад и вперёд. Он ходил в сопровождении санитаров.
   В данном случае Моргин сам нарушил свою же инструкцию, согласно которой санитары должны стоять, непременно, возле Секретной двери. Правда, нарушил ради своей обороны, для того, чтобы санитары его охраняли, когда он прохаживался мимо больных, от покушения со стороны последних. Что уж он, беспечный, не мог других помощников найти к двери поставить? Да и, в конце концов, не смог усилить охрану всецело важного человека - собственную персону? При его-то бдительности это непростительный просчёт...
   Итак, он ходил между вытянувшимися по струночке больными и выискивал средь них неугодных: врагов порядка, несогласных, недисциплинированных и прочих каких-либо злоумышленников. Впрочем, он их быстро нашёл. На, этот раз ими оказались все пессимисты, - поголовно, все без исключения.
   Пессимисты по команде Моргина послушно сделали по два шага вперёд и горько ждали своей участи, от обиды и злобы крепко сжимая свои бессмысленные кулаки. А Моргин продолжал ходить, словно потеряв кого-то, или забыв. Как будто выискивая жертву, он пристально заглядывал в лица напуганных оптимистов, - напуганных, но веривших в него, в его разум, в его гений. ОН подумал: "Уж не меня ли он ищет?.."
   В это время, заметив, что Секретная дверь осталась без присмотра, от оптимистов отделился один человек и с протяжным криком: "Иа-а-а!", что есть мочи бросился к двери. Он видимо надеялся на чудо, бедняга. Но всем известно, что двери-то здесь без ручек. Он ошибся, простак. С полминуты он колотил дверь руками, толкал её всем корпусом, пинал ногами, будто живую, за то, что она не открывается. А Моргин смеялся, чуть повернув голову в сторону несдержавшегося оптимиста. Санитары внимательно, без излишних эмоций, ждали команду Моргина и тоже поглядывали на чудака.
   В изнеможении бедняга повернулся лицом к залу, облокотился спиною к двери, и, поддерживаясь за неё руками, словно цепляясь за что-то скользкое, склизкое, он начал медленно опускаться, как будто проседая в какую-то вязкую и топкую трясину. С искажённым от муки лицом он медленно сползал к полу. И был похож на усталого червяка, издыхающего в пекле знойной поры, при полном отсутствии свежей, уплотнённой сырой земли. Это был Физик.
   Вдоволь над ним насмеявшись, Моргин сказал:
   - Подойди-ка сюда, Физик! Нечего там сидеть, пол холодный - ещё простудишься... Ну, вставай же!.. Быстрее! И в строй... Бегом! Ты пойдёшь сегодня на Бойню. Вместе с пессимистами... Нельзя ведь так себя вести...
   Физик продолжал сидеть на полу, упершись спиною в Секретную дверь, и как будто не слышал того, что ему говорил Моргин. Такого откровенного непослушания от Физика никто не ожидал. Была полнейшая тишина. Затаив дыхание все ждали, что же произойдёт дальше.
   - Йе!.. Физик, ты что, не понял? - теперь, уже громко и со злобой спросил Моргин, всё ещё надеясь, что до Физика дойдёт его приказ о возвращении в общий строй.
   Физик продолжал сидеть на полу.
   Моргин топнул ногой, невыдерживая такого неслыханного нахальства и равнодушия к себе. И следом крикнул:
   - Ну-ты, паскуда очкастая! Иди сюда - быстро!
   - Не пойду, - спокойно ответил Физик и мягко, для какой-то излишней любезности что-ли, улыбнулся доктору Моргину.
   - Что?!.. Да он... он сумасшедший! Он... вообще спятил! - прошипел Моргин. - Взять его!
   ОН ещё подумал в тот момент, мол, как же так, почему вдруг душевнобольного, Моргин называет сумасшедшим, да ещё таким тоном и с таким гневным выражением, как будто речь идёт о вполне здоровом? Знаете, бывает вот так, когда с иронией или в обиде на человека, совершившего какой-нибудь глупый или безрассудный поступок, набрасываются со словами: "да он - сумасшедший!". Набрасываются, хотя и прекрасно понимают, что никакой он не сумасшедший, а вполне нормальный. Кричат на него, шумят, ругают почём зря и не зря, называют ненормальным, шизиком и другими нелучшими словами. Так же вот, и Моргин набросился на Физика, как на нормального, вполне здорового человека. Он что, опять ошибся?.. В это утро у него было много ошибок.
   Ну а санитары, оставив Моргина одного без охраны, по команде последнего кидаются на Физика с тем, чтобы его схватить.
   И тут, спустя считанные секунды, одновременно происходят две сцены:
   ПЕРВАЯ СЦЕНА. Как только беспечные санитары оставили беспечного Моргина, Физик тотчас вскочил и с криком "ура!" бросился им навстречу. В глазах промелькнул кадр из военного фильма, когда отчаянный солдат со связкой гранат бросается под гусеницы вражеского танка. Вот также и Физик. В руках у него появилась какая-то длинная верёвка, что было совершенно неожиданно и тем более необычно. Он лихо размахивал ею над головой и по сторонам, словно казачьим хлыстом. Было даже слышно трепыхание воздуха, разрезаемого этой верёвкой. Словно и не верёвка это была, а какой-то жгут, или резиновый шланг, начинённый свинцом. А откуда появилась эта веревка - навсегда останется тайной. Санитары остановились. Они не знали что делать. Такого ещё не было в их практике. В инструкции об этом - ни слова. Физик не подпускал их к себе. Он кричал: "Бои́сь, гады!.." и сам отчаянно наступал на них, нанося по ним удары своей плетью. Он был похож на всадника революции, рвавшегося в бой с белоказаками, или с прочей какой белогвардейской нечистью, или контрреволюционной смутой. Ну, прямо-таки, Степан Копёнкин, разъезжающий на своей кляче Пролетарская сила, выхваченный мною из Платоновского "Чевенгура"! Он сам владел ситуацией. Не подпускал их к себе. Бил их своей плетью. Они только крутились вокруг него как вьюны. С одного санитара он очень ловко смахнул чепчик. А вторым ударом, можно сказать, "сбил" ему голову, потому-что тот тут же присел к полу и руками ухватился за ушибленную голову с протяжным: "Мама-а!.." Второму санитару он до крови рассёк губу и щёку. Все присутствующие, видевшие эту ПЕРВУЮ СЦЕНУ, были, разумеется, полностью шокированы. Санитары совершенно потерялись. Они походили на малых детей, заблудившихся в гремучем лесу. Они не были подготовлены к отражению. И где им? Ведь долгие годы застоя, годы несопротивления полностью их расслабили и деморализовали - ведь никто никогда против них не восставал. Им и не приходилось сталкиваться и вступать в открытый бой с такими больными, какие содержатся в этой психлечебнице. Хоть и с виду они такие здоровяки - на самом-то деле, оказывается, они просто жалки и смешны. На них, в самом деле, смешно смотреть. Кстати, "надо будет учесть такую неподготовленность медицинского персонала...", - подумал ОН. А Физик всё наступал и наступал, владел положением и управлялся с санитарами, как укротитель со зверьём. Он смеялся. Кричал: "Бои́сь, гады!.." Потом гневно хохотал и всё бил их своим хлыстом, не давая им передышки.
   Но вот, как в общем-то и следовало того ожидать ранее или чуть позднее, с ним случилась истерика. Его смех и хохот перешел в плач и дикий рёв. А потом наоборот. И уже не поймёшь: то ли он смеялся, то ли плакал - всё как-то перемешались в нём. Очки слетели с его лица, он сделал два шага, обо что-то запнулся и свалился на пол, словно скошенный вражеской пулей боец. Да и загнанные, клыкастые и зубастые звери, если их бить, то когда-то не выдержат и сорвутся с цепей, и растерзают своего истязателя, мучителя, обыкновенную жертву. Санитарам ничего не оставалось сделать, как связать Физика его же собственной верёвкой, связать этого сумасшедшего, бьющегося в неудержимой истерике, как в припадке, то ли хохочущего, то ли плачущего Физика. Это им не составило никакого труда...
   СЦЕНА ВТОРАЯ. Как только беспечные санитары оставили без присмотра беспечного Моргина, с тем, чтобы схватить непослушного Физика, произошла еще более невероятная вещь. А именно: недолго думая, видя, что Моргин оплошал, оставшись один без санитаров, второй полковник стремительно подбежал к Моргину и сильнейшим ударом снизу прямо в челюсть сбил своего заклятого врага наповал. Полковник ударил его по челюсти как из катапульты - удар был очень сильным, таким, что бедный доктор Моргин сначала аж приподнялся вверх и только потом уже, не издав ни звука, он два с лишним метра в падении проскользил по гладкому холодному полу Коридора. Вот как! Потом, остановившись, он приподнял с пола голову, как-то выразительно закатил глаза и, теряя сознание, "отключился". Казалось, что он умер. Все видевшие эту ВТОРУЮ СЦЕНУ, её начало, все, до единого, и даже сам второй полковник, протяжно крикнули: "Ах-х!" Кто-то с сожалением, кто-то без сожаления. Полковник будто сам не ожидал этого. Он в растерянности осмотрелся по сторонам: мол, что произошло?.. И убедившись, что ничего особенного не произошло, а значит и пугаться нечего, он подул на свой кулак, тут же распухший от удара по челюсти вождя и следом гневно усмехнулся. Но всё-таки он предчувствовал бурю, ведь когда-то он был военным... А где-то там - за спинами, возле Секретной двери, происходило избиение хлыстом санитаров: полковник отчётливо слышал удары хлыста и крики: "Бои́сь, гады!.." Но тут на него налетел консерватор Сутенёр и как боксёр, начал бить его, стучать по полковнику, по лицу и в грудь своими молниеносными и короткими ударами, бить, словно чувствуя себя на ринге, вокруг столь представительной публики. Подбежали ещё два консерватора - Некрофил и Математик, - и, забыв все правила бокса, да и, скорее всего, просто не зная их, свалившегося наземь второго полковника, они начали безжалостно пинать ногами, как будто запинывая в ворота футбольный мяч, никак не желающий оторваться от одиннадцатиметровой отметки. Полковник только увёртывался, катаясь по полу между не щадящих ног противника. Ему здорово досталось. Некрофил ругался: "Гадина подползает к тому, кто для нас всего дороже", и пинал ногой. Сутенёр визжал, как изощрённый в своём садистском искусстве палач и тоже пинал бедного полковника со словами: "Ну-ты, проклятая помесь лисицы и свиньи, не трепыхайся!.." Все это происходило стремительно, неожиданно.
   Но вот, расталкивая оптимистов, открывших от изумления свои рты, в драку с консерваторами вступил первый полковник. Вступил он смело и отчаянно, пытаясь с достоинством защитить своего военного товарища. Он хватал консерваторов за волосы, оттаскивал их за полы халатов, откровенно пинал их подзад. Но всё же, от его энергичных усилий толку было никакого, или очень мало. Потому что консерваторы были слишком уж увлечены своей местью. Они запинывали второго полковника в изнеможении и со звериной страстью, как будь-то бы, у них была потребность в крови. Какая-то вампирская ненормальность проявилась у консерваторов в сей час. Но понятно, что до крови дело не дошло, так только: ушибы и синяки. Ведь не до поножовщины же доходить в больнице! И пинали они его, находясь в экстазе боя. Пинали полковника, такого смельчака, можно сказать, героя тридцатилетия - ведь он посмел одним ударом сразить самого Моргина! Они мстили ему за это покушение. И они его наверняка бы убили, если бы им не помешали, если бы с "небес" не вернулись пессимисты, которые, очухавшись, и наконец, поняв, что происходит, быстро разбросали консерваторов по сторонам. В этот-то момент и зашевелился Моргин, казавшийся до этого мёртвым. Он не без труда поднялся на ноги.
   Когда Моргин встал в полный рост и осмотрелся по сторонам в надежде всё поправить и вернуть на свои места, со стороны оптимистов послышались вздохи облегчения: они откровенно радовались и поздравляли друг друга - ведь их вождь остался жив! Тут же к Моргину подошли побитые, к стыду, санитары...
   Вот такой случился инцидент...
   А когда эта сумасшедшая потасовка закончилась, откуда-то со стороны до слуха донеслись уже знакомые слова: "Ведь это уже было!" ОН тут же оглянулся, но не увидел сказавшего эти двусмысленные слова. И хоть ОН его не увидел, но понял, что, конечно, это тот самый вспоминающий человек, который все новые события почему-то видит через призму прошлого. Он считает, что всё это уже было, и воспринимает все новые события за прошедшие, за случившиеся ранее. Для него настоящее - это прошлое. Его ОН не увидел, но зато увидел другого, тоже оптимиста, и тоже с причудами, который с испуганными - навыкате - глазами, всё бормотал: "Да этого не может быть!.. Как вы все не понимаете?!.. Не может быть!.." Это был ни во что неверящий человек - Новоявленный. Он стоял и бормотал свои слова, опустив голову и разводя в недоумении руками.
   Затем Моргин и санитары ушли, оставив "аудиторию" в полном неведении.
   Вскоре вышла, казалось, напуганная Ройка. Её лицо было бледное, всё в пятнах и, обычно, жизнерадостное, на сей раз было без единого подобия улыбки и не выдавало из себя ничего обнадёживающего. Она сказала:
   - Расходитесь...
   ОН заметил Музыканта. Тот так же посмотрел на ОН`а, пожал плечами. Они сблизились, встали рядом. И тут произошло затмение, неожиданное, частичное - закрывание верхних "ставен". Два огромных окна захлопнулись как пожираемые ночью. Открытым осталось одно окно, света от которого было ровно настолько, чтобы только различать силуэты уходящих вдаль людей. В непосредственной близости все объекты были вполне различимы. Оставшееся открытым окно позволяло ещё что-то видеть и куда-то смотреть, и ОН заметил человека - одного оптимиста, который пытался растолкать других оптимистов, вернее не растолкать, а вырваться из их тесного почти строевого ряда. Нарушив создавшуюся тишину, этот оптимист дико заорал и побежал, будто спасаясь Божьего гнева. Но разве можно уйти от Божьего гнева?.. Он бегал вокруг собравшихся кругами, вдоль и поперёк всего строя, зигзагами и волнообразно, в других различных направлениях: прямо и криво, вертикально и горизонтально - как угодно и как только можно себе вообразить. Казалось, своим бегом он хотел запутаться меж людей, избегая Божьего гнева. Или, может быть, он сам запутывал этих людей "ленточкой" Божьего гнева?.. Так или иначе, но он бегал и кричал, как бы созывая всех, чтобы все люди: пессимисты, оптимисты, консерваторы, чтобы все они непременно обратили на него внимание. Но его потуги были совершенно напрасны - и без того его все видели, ещё с самого начала частичного затмения он был у всех на виду. Он кричал: "Ой, смотрите, свет потускл!.. Что же это?.. Свет потускл!.." ОН так и не понял, кто же это такой, но явно было, что это оптимист. Но только вот кто?..
   Вскоре он скрылся из виду - кричал и бегал где-то далеко, в самом начале Большого Коридора (или - в конце?), куда и убежал он, видимо, устав от непонимающих его людей. И продолжал кричать там толи для людей, толи для призраков: "Поймите, ведь свет потускл!.." Так вот бегал и кричал он какое-то время. И было совершенно непонятно: испугался он этого затмения или не испугался. А может быть, его охватили совсем другие чувства, не знающие страха, а ведающие только о том, о чём другие люди и помыслить-то не только не смеют, но просто не могут, потому, как совсем не знают этих чувств, находящихся в другом измерении. Этот крикун узнал, понял эти чувства, и переживает теперь их смысл, крича одно и то же: "Смотрите - свет потускл! Свет же потускл! А-а!!.."
   Так кричал он до тех пор, пока не закрылось и третье, последнее окно.
   Началась искусственная ночь.
   - Этого и следовало ожидать, - сказал Музыкант. - Но уж лучше так, по крайней мере, нежели идти в забой на Бойню.
   Они пошли дальше и вскоре где-то присели. Долго разговаривали во мраке искусственной ночи. Обсудили всё произошедшее. Голоса их были взволнованы. Напряжённость момента была ясна и проявлялась в разговоре крайне обострённо. По сторонам только и слышно было одну взволнованность и напряжённость. Все шептались, переживали случившееся, делились осторожными мнениями. Все чего-то ожидали. То же самое настроение ожиданий, недобрых предчувствий испытывал ОН, да и Музыкант тоже... Под конец разговора ОН спросил Музыканта про Физика:
   - Как ты думаешь, что теперь с ним будет?
   - Да ничего, - ответил Музыкант. - Пока пройдёт истерика, отлежится связанным, потом будет вновь обыкновенным битым... Вот и все его перемены... Ничего с ним не будет!
   - Ну, а с полковниками?
   - А этих будут убирать. Это уж точно...
   - Как так - убирать?
   - Ну... больше мы их не увидим...
   - М-да-а, - только и вымолвил ОН.
   Потом помолчали. Затем, для чего-то разминая пальцы, ОН сказал:
   - Физик побежал к Секретной двери... он что, надеялся выбежать на свободу?.. Ведь он должен был прекрасно понимать, что это невозможно. И я почему-то уверен в том, что он это понимал... Ведь никому это не удастся сделать... Потом он сидел на полу, и ты знаешь, Музыкант, мне кажется, что сидел он с явным намерением отвлечь санитаров от Моргина... Как ты считаешь?.. Уж не заговор ли это?.. Физика с полковниками, а? Не специально ли это было подстроено?
   - Да нет! Что ты!.. Физик же любит Моргина. Он бы не пошёл на такой предательский шаг. Это случилось стихийно - само собой. Стихийно!.. Полковники и сами того просто не ожидали. Они не знали, что Моргин останется один. Это полная и нелепая случайность.
   - ... Физик любит Моргина, - после незначительной паузы добавил Музыкант, - и он просто потерялся в тот момент.
   - Потерялся?
   - Ну да.
   - Хм, тогда почему он побежал не к Нашей двери, а именно к Секретной?
   - А вот этого я не знаю... Наверное, он боится выйти на свободу через Нашу дверь, даже если и была бы такая невероятная возможность... Он боится попасть в прошлое, в своё прошлое...
   - Куда-куда?
   - В прошлое... Но как он может попасть туда, глупец? Ха-ха! Это невозможно - дверь-то односторонняя, да и без ручки! Ведь всем известно, что открывается она только в зал. А в сторону прошлого она никак не может открываться.
   - Постой!.. Как это: можно попасть в прошлое?.. Ты что говоришь, Музыкант? - спросил ОН его, чувствуя, что тот начал заговариваться.
   - Да обыкновенно же! Это ж в его понятии так просто!
   - Как так?
   - В последнее время, я заметил, он стал отрицать своё прошлое. Говорит всё время, что зря прожил жизнь, изобретая ядерное оружие, мол, это создаётся для уничтожения человечества, да и самóй жизни на земле. Он осознал всю пагубность своей прежней трудовой деятельности, которая пусть и выдавалась под лозунгом на благо родины и во имя мира, для защиты человеческой жизни... Осознал. Поэтому и пугается своего прошлого, вот. Обыкновенно. - На этом закончил Музыкант, и они разошлись в разные стороны.
   Оставшись в одиночестве, ОН думал сначала о Музыканте. Ему казалось, что Музыкант совсем не исключает возможности переместиться в прошлом. Стоит только попасть, проникнуть, или каким-то другим способом, оказаться за Нашей дверью, то есть вне Большого Коридора, как тут же окажешься в прошлом. Вот самý эту возможность он, видимо, не исключает... Не исключает, по крайней мере, для Физика. Вот ведь как!.. Ну, и дела! Эх, Музыкант, Музыкант...
   Потом ОН долго и напряжённо думал о том, что ждёт их впереди. "Теперь, видимо, ни о каких послаблениях и речи быть не может. После всего случившегося Моргин, наверняка, усилит и ужесточит свой тиранический режим... Но, может быть, нет? может быть, он станет лояльнее?.. мягче?.." - предположил ОН. И тут же отверг это последнее предположение: "Нет, не нужно строить иллюзий, наоборот, нужно ждать надвигающейся грозы".
   ... Созданная великим разумом человека искусственная ночь продолжалась долго. Наверное, суток трое не открывались окна. С определённой точностью невозможно этого сказать, можно лишь приблизительно догадываться. Не менее трёх суток!.. Что происходило в эту длительную ночь - никто не знает. Каждый был занят самим собой. Да и что может происходить при полном мраке, когда к тому же, он ещё так дóлог? Ведь это же не обычная ночь! Так что - ничего не происходило... Конечно, люди как-то общались: сближались, находили друг друга, были вместе, ссорились, расходились. Конечно, они были предоставлены самим себе, своей воле. Их попросту бросили, оставили наедине с этой страшной ночью. Бросили, как провинившихся, в темницу, и отняв у них всё. Всё, кроме самого необходимого - хлеба и воды, хотя они выжили бы и без этого хлеба и без воды...
  
  
  ЭПИЗОД ВОСЕМНАДЦАТЫЙ.
  СНОВА У МОРГИНА
  
   Но всё кончается под луной. Кончилась и эта искусственная ночь.
   И как только стало светло - стали ждать неприятностей. Все предчувствовали появление разгневанного диктатора, который на этот раз должен будет нещадно карать налево и направо, - без разбора. Но Моргин, почему-то, не появлялся.
   Священник долго и упорно расхаживал возле Секретной двери. Он сложил свои руки за спиной и поэтому чем-то напоминал заключённого. Впрочем, он таковым и был на самом деле. ОН подошёл к Священнику узнать: будет ли он теперь, после всего случившегося, просить у Моргина послаблений. Но не успел вымолвить - ни слова. В этот момент осторожно открылась Секретная дверь.
   На пороге стояла Ройка. ОН посмотрел на неё броским взглядом, потом - в зал. Масса народа - словно в нетерпении, - все смотрели на Ройку. Горели жадные глаза, всем хотелось быстрейшего прояснения ситуации. Пусть даже наихудшего прояснения, но - ясности! Самое пугающее, читалось в этих многочисленных глазах, это то, что всё случившееся за последние дни казалось им совершенно непонятным, каким-то недоделанным, незавершённым, разбросанным в хаосе, как Helter Skelter,* означающий беспорядок и бардак, и всё для них было просто без конца - незаконченным. А ведь они, за эти тридцать лет, так привыкли к конечному ясному результату, что нет для них ничего важнее полноценного понимания и осознания законченности в самóм их сознании.
  
  * - Helter Skelter - песня из репертуара группы The Beatles.
  
  Ух! - не поймёшь...Потому, и для того, чтобы, по Моргину, ни о чём не думать, а всегда знать наперёд, что конец неизбежен, и что он, неважно какой: удовлетворительный или плохой, но ... ясный! Полный и ясный!
   Ройка обвела своим пренебрежительным взглядом всю эту массу ненормального люда. ОН посмотрел на Священника. Тот - на него. Ройка снисходительно подошла к ним. Чуть улыбнулась. Кивнула. И спросила Священника:
   - Что вы намерены предпринять?
   Священник, кажется, не ожидал такого странного вопроса. Да и ОН, признаться, тоже. Вопрос прозвучал в такой постановке и с таким тоном, что будто бы исходил он от того, кто сам чего-то просит, или хоть не просит, но осторожно прощупывает создавшуюся обстановку. ОН подумал: "Неужто, Моргин боится нас?.. Но нет же! Не может быть этого!"
   Священник, раздумывая, сказал:
   - Я хотел бы поговорить с доктором.
   - Доктор Моргин не может принять вас, уважаемый Духóвник, - сказала Ройка. - Он уполномочил меня выслушать то, что вы хотели бы передать ему.
   - Но знаете, как-то... - запнулся Священник.
   - Сообщайте, всё что хотите, Священник! Все ваши просьбы: большие и малые, если, конечно, таковые у Вас имеются, я тут же передам врачу, - с официальной подчёркнутостью отсекретарствовала Ройка.
   - Ну, тогда, медсестра, передайте ему следующее. От себя лично и от некоторых больных, считающих себя незаслуженно наказуемыми, убедительно прошу, чтобы доктор Моргин рассмотрел жалобу, и чтобы рассмотрел он её в скорейшем порядке. Жалобу о том, что подвергаемые избиениям на Бойне уже не могут выдерживать эту меру наказания ни физически, ни психически. У них нет сил! Тем более что наказание это для них, я повторяю, незаслуженное. Я прошу, чтобы он отменил всяческие избиения и упразднил Бойню вообще. Это от всех... И от себя лично, прошу доктора быть снисходительным по отношению к бывшим военным - к полковникам. Он должен их понять - ведь они больные люди. Также, быть снисходительным к Физику. И вообще - ко всем, кто в него верит. А таких здесь большинство, уверяю Вас, Ройка... И ещё. Передайте ему мои самые искренние сочувствия, и если хотите, соболезнования по поводу всего случившегося. Мне очень жаль... Я сожалею... И уверен, что все участвовавшие в потасовке лица, осознали свою вину, и теперь безмерно раскаиваются в причинённых неудобствах как администрации, так и себе, - ведь времени, чтобы всё обдумать, было предостаточно - ночь была продолжительной.
   Священник замолчал. Ройка внимательнейшим образом выслушав, спросила:
   - Это всё, Духóвник?
   Он кивнул.
   - Тогда я пойду, доложу доктору.
   - Подожди-ка, Ройка! - крикнул ОН. - Постой!..
   - Потерпи, дружок. Я скоро вернусь. Побудь здесь немного, - она кристально улыбнулась и незамедлительно скрылась за Секретной дверью,
   Священник пошёл в зал. ОН остался один и стал ждать Ройку.
   Постепенно народ стал расходиться. Видимо, Священник справно успокаивал беспокойных. ОН подумал, что среди них теперь, наверное, большинство заинтересовано в переменах.
   Ройку ждал минут двадцать. Xодил мимо Секретной двери, видел над ней священную надпись: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Заходил на Бойню, думал: неужели её отменят? Заходил в душевую, где вновь не было воды. Проходил вдоль Рабочей области. Над головой висел "блестящий" плакат энтузиастов труда: ТРУД ДЕЛО ЧЕСТИ, ДЕЛО СЛАВЫ, ДЕЛО ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА.
   Наконец, она вышла. Но вместо того, чтобы им уединиться, она властно пригласила его в секретные апартаменты. ОН, с нескрываемым сожалением, последовал её зову. Прошёл через Секретную дверь в канцелярию.
   Доктор Моргин встал из-за стола. Подошёл к окну, задёрнул занавеску. Сложил руки на груди, чуть присел на подоконник, и, указав на стул, стоявший посреди комнаты, сказал: - Прошу садиться.
   Ройка, стоявшая за спиной ОН`а, подошла ближе, почти вплотную, - так близко, что ОН услышал её дыхание. Она дотронулась рукой спинки стула, как бы показывая, мол, садись, ничего особенного и опасного в этом стуле нет. Но ОН-то итак собирался присесть, конечно, не видя в этом стуле для себя никаких угроз и неприятностей. Ройка как всегда улыбнулась и осталась стоять рядом - за спинкой стула, так и держась за неё рукой.
   ОН сел. Повертел головой, словно прикидываясь в чём - то, с наивной простотой. Чуть было не стал насвистывать с детства знакомую песенку:
  
   "Не кочегары мы, не плотники,
  Но сожалений горьких нет, как нет.
   А мы монтажники, высотники, да
   И с высоты вам шлём привет..."
  
  Но сдержался-таки. А его благодушное настроение перебил вспыльчивый доктор Моргин, сообщив печальное известие:
   - Вы второй раз находитесь в моём кабинете. Надеюсь, Вы не забыли это?.. Или Вы только помните чудесный вид из окна?
   - Ха!.. Ведь действительно, когда я вошёл, Вы задёрнули занавеску. Как же это до меня сразу не дошло, что я сегодня лишаюсь этого чудного вида?.. Хм... - сказал ОН и нахмурил брови.
   - Не угодно ли объясниться? - возмутился Моргин.
   ОН`у показалось, что Моргин чего-то недопонимал в его словах. Но ведь он не сказал ничего непонятного. И чуть развёл руками и повёл головой в сторону так, что получился жест, означающий: ну, если уж Вы и этого не понимаете, то тогда нам вообще не о чем говорить, и помочь я Вам ничем не смогу.
   Ройка хихикнула. Моргин строго посмотрел на неё и сказал, вновь обращаясь к ОН`у:
   - Нет, посмотрите-ка! Он ещё и издевается. Говорит с такой иронией, что можно подумать, будто не я здесь хозяин, а он. Какóв, а?.. И прикидывается, изображая из себя умника. А я-то что - недоумок, какой, да?
   - Это кому Вы говорите "он"? - ОН повернулся, заглянул за Ройку. Там никто не стоял.
   - Он намеренно кривляется... В открытую. Не скрывает этого. Хорош!.. Уверен в себе. Спокоен. Совершенно хладнокровен... Да-да, хорош, ничего не скажешь... А не угодно ли будет припомнить, любезный писака, что я Вам говорил в прошлый раз?
   - Что Вы мне говорили? - ОН сильно заинтересовался, вытянувшись как струна, вперёд.
   - Не помните?.. Разве вы не помните?.. Нет, на самом деле, Вы что - действительно не помните? Ничего?..
   - Нет. Что-то не припоминаю, - ответил ОН и закусил губу.
   - Так, так... Это свойственно... совершенно очевидно... - это он, видимо, ставил какой-то диагноз. - Так не помните?
   - Нет, что вы! - продолжал ОН издеваться над Моргиным, и было абсолютно ясно, что Моргин видит его насквозь, он понимает, что ОН играет, что ОН "заводит" его, и... подумал про себя: "Мне смешно и хочется продолжать эту опасную игру. И как мне не играть, если за спиной я чувствую согревающее дыхание прелестной Ройки. Она пускает на меня свои флюиды, омывает меня, опутывает своим тёплым, нежным запахом, словно давая мне порцию эфира, потом - озона, затем - снова эфира, потом - вновь озона и так далее, до бесконечности, или до тех пор, пока я не упаду и не растаю в одурманивающих меня иллюзиях Ройкиного наркоза..."
   - В прошлый раз я поставил Вас перед выбором: или Вы с консерваторами, или быть Вам битым. Я даже советовал Вам как поступить, помните?
   - Да, что-то припоминаю.
   - Мало того, что Вы не воспользовались моим советом, но вы и теперь не хотите быть благоразумным. Вы сами себя ставите в такое положение, при котором сам выбор станет просто излишним. Выбирать, и, следовательно, решать Вашу участь буду я сам, и уж поверьте мне, при Вашем поведении мне нелегко будет пойти на компромисс. Так что, вспоминайте-ка всё, пока не поздно, и отвечайте...
   ОН молчал. Больше не кривлялся. Дальше нужно было вести себя как-то по-другому. Но как?.. ОН не знал.
   - Ну, так что? С кем? Выбрали? - Моргин опустил руку в карман, пошарил там и, достав довольно странную папиросу (с торца, где она набита табаком, она была закручена узелком), он распотрошил её, высыпав табак на широкую ладонь; остатки смял и небрежно бросил в корзинку. Затем подошёл к столу, из начерченного мелом круга вытянул трубку, высыпал в неё табак и толстым пальцем утрамбовал. Зажёг спичку. - Что молчите? Нечего сказать или Вы до сих пор ещё думаете? Не долго ли?.. Может, Вы, действительно, считаете, что Вам было предоставлено слишком мало времени? - Он держал горящую спичку в вертикальном положении огнём вверх, как свечку. ОН увидел церковную картинку: "Свеча в руках у прихожанина. Она потрескивает сухим пламенем воска, который плавится, кипит, булькает, стекает на пальцы прихожанина и слегка обжигает их. Горящая свеча издаёт запахи таинств, и благородных и чистых Божественных причастий. Свечка пахнет стариной..." - Ну, так что молчите? - спокойно спросил Моргин. Он раскуривал свою трубку, периодически производя внутреннюю возгонку сгоравшего табака своим большим пальцем левой руки. В этой же руке он и держал трубку. Курил он с наслаждением и кажется, что в это время, он забывал обо всём на свете - уж очень сосредоточен он был и даже как-то отрешён. ОН`у понравилось, как он курит: как затягивается, как поглощает дым - как будто страстный собеседник вступает в диалог с этим дымом; как выпускает дым - уже как художник вырисовывает этим дымом воздушное полуоблачное пространство вокруг собственной персоны. Целый процесс! И весь мир для него, в этот момент, был сконцентрирован в трубке, а больше ничего и не существовало.
   Пока он курил, они не проронили ни слова. Молчали. Странный запах табака распространялся по канцелярии. "Это, наверное, марихуана?" - подумал ОН и спросил: - Что Вы курите?
   - Траву, - невозмутимо ответил Моргин.
   - Какую траву?
   В изумлении, округлив глаза, посмотрел на него доктор и сказал:
   - Как какую?! - обыкновенную.
   Ройка начала пальцем рисовать по спине ОН`а, что ему очень понравилось. ОН был умиротворён окружающей обстановкой.
   Потом Моргин положил трубку в круг и сел за стол. Как будто он ещё плавал в клубах дыма.
   Да, как будто он плавал в клубах дыма.
   А на столе - рядом с трубкой, теперь это ОН ясно разглядел, лежала открытой большущая книга. Кажется, рукописная. Уж не подлинник ли?
   Заметив его любопытство, Моргин закрыл книгу, показав ему обложку. ОН увидел большой католический крест, от которого во все стороны бежали бесы.
   - Не подлинник, это переведённый список с подлинника.
  Знаменитый средневековый трактат "Молот ведьм". Он написан в конце XV века монахами - теологами-доминиканцами. В борьбе Святой Инквизиции с инакомыслием - это самый значительный документ того времени. Выдающийся документ!.. Кстати, параллельно я штудирую... сейчас...
   И он достал из ящика стола совсем небольшую в мягкой обложке брошюру.
   - Да-да, это довольно небольшая книжка. Её название: "Орудия пыток инквизиции". Совсем небольшая. Но содержания в ней... Я скажу Вам - это не менее важный материал, если не больше. Здесь такое понаписано, такой дан инструктаж! О-го-го! Вам и в страшном сне такое не приснится!.. Одни термины только чего стоят. Вот посмотрите, - и он открыл, видимо, оглавление этой книжки, - Дыба-ложе и Дыба-подвес, Жаровня, Испанский сапог, Колесование, Кресло допроса, Молитвенный крест, Позорный столб, Пресс для конечностей или Коленодробилка, Пресс для черепа, Пытка водой, Стул Иуды, Трон, ну и так далее... Я думаю, надо возвращаться к методам Святой Инквизиции. Хватит цацкаться!
   Встал из-за стола и прошёлся по канцелярии.
   А потом сказал:
   - Ну что, решили?.. Хотите быть избранным?.. Не отказывайтесь.
   - Послушайте, Моргин. Хватит! Мне надоела эта тягучая липкая масса вопросов! - не сдержался ОН.
   Ройка прекратила свои абстрактные росписи по спине и занялась однотонным царапанием в одном лишь месте - в самом центре его правой лопатки, что ему быстро надоело. ОН начал водить плечом, чтобы она прекратила назойливое вмешательство в одну точку, а она продолжала - скоблила и скоблила. ОН ещё пуще начал водить плечом, отгоняя её острые ногти.
   - Что это Вы дёргаетесь? - спросил Моргин.
   ОН молчал. Ройка, наконец, угомонилась и начала писать на спине какие-то слова, приглашая его к немой игре: "я буду писать, а ты - отгадывай..."
   - Мало того, что Вы ещё и не отвечаете, так вы грубить начали... Что это ещё за "липкая масса вопросов"? Что за бред? Откуда это такое сравнение?.. Это сравнение можно с успехом инкриминировать в симптомы болезни. У Вас итак неадекватное поведение. Вы хоть понимаете, чем это грозит для Вас?.. Последний раз спрашиваю: хотите стать консерватором?
   - Нет, - спокойно ответил ОН, разгадывая Ройкины иероглифы, которые были просто непонятны. Уж слишком сложно она писала! Да и быстро. Но зато ОН чувствовал, что она внутренне смеётся.
   Моргин решил изменить течение разговора. Он сказал:
   - Медсестра Ройка, выйдите в Коридор, я поговорю с пациентом наедине.
   Когда Ройка выходила из апартаментов, в его сознании несколько раз с ускорением пронеслось слово "пациент". ОН успел поставить перед собой несколько вопросов - ???????????????????, прежде чем Моргин продолжил разговор.
   - Так знайте же, писака, отныне: Вы параноик! Я с полной уверенностью ставлю вам этот диагноз. Объявляю вас душевнобольным. Завожу на вас дело - историю болезни. Отныне - Вы параноик! - крайне самодовольно воскликнул взбесившийся доктор Моргин. - Но и не только! Теперь Вы ещё и битый. Будете бывать на Бойне!
   - А Вы разве не собираетесь отменить Бойню?
   - Что?! - не понял Моргин. А уже потом, когда до него дошёл смысл вопроса, он захохотал.
   - ... Какие наивные люди! - отсмеявшись, сказал тиран. Затем он высморкался в платок и добавил: - Они ещё мечтают о каких-то послаблениях. Слепцы! Наивные, убогие люди!
   - Почему Вы считаете, что я параноик? - спросил ОН.
   - Вы не просто параноик, любезный, Вы ещё и самый главный, самый первый параноик. Ведь именно Вы первым стали стремиться к переустройству сложившегося общественного уклада моего заведения. Вы?.. Конечно, кто же ещё! Это - мания. Это свойственно паранойе. В Вас сидит идея перемен, идея революций, упрямая, неподдающаяся разубеждением. Ваша идея перемен - это Ваша паранойя. И она никакая она не реформаторская, как Вам кажется, а наоборот - разрушительная. Вам бы только всё ломать - не строить... Это даже не нигилизм - паранойя! Я давно за Вами наблюдаю. Это болезнь, смею Вас заверить!.. Но ничего. Ничего! Постепенно, со временем, Вы отойдете от своих индивидуальных мыслей, пройдёте Бойню - вот где истинное лечение от вредных идей, попривыкните, и тогда поймёте, что я был прав. А когда поймёте это, можно будет с достаточной убеждённостью отрапортовать: лечение Ваше успешно началось!
   - Хорошо, Моргин, пусть... пусть будет по-вашему. А что Вы скажете про Священника? Кстати, ведь Вам Ройка передала его просьбу?
   - О, Духóвник! Божий одуванчик! Да он тоже - типичный параноик. Это сейчас я Вам поставил диагноз, а он попал сюда уже с диагнозом. И с точно таким же, заметьте. Мне даже не пришлось ему объявлять, что он параноик. Он им стал до меня. Этот Духóвник, ещё в миру, считал себя пророком. Говорил, что ему поручена какая-то особая, божественная миссия. Дурак! - ведь всем известно, что бога никакого нет! Дурак он! - коли этого не знает. Тоже мне - святоша! Да ведь это просто мания величия!.. Болезнь это. Болезнь!..
   Выходит, что Священник попал сюда по религиозному содержанию, за культ. Значит, он узник совести, подумал ОН.
   - Послушайте, Моргин, а как Вы объясните то, что так свободно рассказываете мне, больному, о болезнях других больных? Вы не находите, что это, по меньшей мере, странно? Как бы Вас самого после этого не обвинили бы в каком-нибудь недуге душевном, - сказал ОН и встал...
  
  
  ЭПИЗОД ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ.
  ПОСТЕЛЬНАЯ УЛЫБКА
  
  "Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и разум, и познать нечестие глупости, невежества и безумия, - и нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце её - силки, руки её - оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею".
   Екклесиаст 7, 25-26
  
   "Ах, Ройка, Ройка!.. Милая Ройка!.. Благодаря божественному снисхождению и твоему появлению в нашем больном казарменном государстве начинаются большие перемены. Ты, только ты! привнесла в нашу скудную рабскую жизнь то новое, которое никто и никогда уже не сможет столкнуть, спихнуть, сдвинуть, низвергнуть, опрокинуть, перемешать со старым, выдавая одно за другое. Только ты, о, чудесная Ройка, как само Божество, воплотившееся в женский образ, - привнесла это новое, может быть сама того не ведая и не понимая, но привнесла-то ты, Ройка, такое новое, которое будет вечно новым и которое будет постоянно обновляться новой новизной!"
  
   ОН опять ругал Ройку за её очередной обман. И она опять выкрутилась, разбив в пух и прах все его обвинения.
   К его крайнему удивлению, она поздравила его с тем, что ОН стал параноиком. ОН приобрёл, по её словам, официальный статус. Пессимисты иронично поздравляли его с тем, что ОН стал битым. Консерваторы от восторга потирали руки - они давно уже видели в нём своего недруга и злорадствовали по поводу его явной неудачи.
   По отделению пронёсся слух, что послаблений не будет. ОН-то знал это наверняка. Ведь ОН помнил, как хохотал Моргин, когда спросил его об отмене Бойни. Но преждевременно ОН не хотел расстраивать пессимистов - они ведь больше всех хотели послаблений. И ОН не говорил им ничего.
   В последние дни шло как бы перемирие: не было ни избиений, ни работы, ни лекций. Все ещё помнили последнюю шумную потасовку, и поэтому воздерживались столкновений. И пессимисты, и консерваторы - сторонились друг друга, как могли. Выжидали подходящий момент, но, наверное, не для стычки, а для поиска компромисса, или я ошибаюсь?
   Моргин не появлялся вообще - видимо до сих пор не мог оправиться от такого крупного конфуза на глазах всего отделения, и теперь, наверное, придумывал страшное наказание для виновных. Не зря ведь у него там, в канцелярии, книжки про орудия для пыток...
   Каждый был предоставлен самому себе. Даже санитары не появлялись в Большом Коридоре. И поэтому заведённый порядок был нарушен.
   ОН заметил, что за Ройкой Повар ходит по пятам: куда она - туда и он. С кем бы она ни стояла, ни разговаривала или не прогуливалась по Коридору - Повар всегда рядом: стоит поблизости или сопровождает её, соблюдая некоторую дистанцию, словно и подойти боится. ОН увидел в глазах Повара страсть. Страсть по Ройке. Ройка же, его не замечала. Вернее, конечно всё время видела его, но по своей простоте не придавала никакого значения. А ОН вспомнил о том, что Повар хочет под душ и чтобы его поливала Ройка. "Наверное, он хочет что-то и другое?.. Я и сам бы не отказался от таких заманчивых идей..." - подумал ОН.
   После ужина к Ройке подошёл Наркоман. Он попросил:
   - Ройка, принеси нам свечку.
   Она нисколько не удивилась такой просьбе, только улыбнулась, и спросила:
   - Зачем вам свечка?
   - А для того, чтобы встречаться в темноте. Вдруг опять закроются окна, и наступит долгая ночь - что мы будем делать без света?.. Надоедают потёмки!
   - Да, понятно.
   - И мы хотим смотреть друг другу в лица. Со свечкой нам нестрашна будет искусственная ночь!
   - Ладно, я принесу свечку. Обязательно!
   Наркоман признательно поклонился и ушёл обрадовать своих товарищей.
   Потом ушла и Ройка, так ничего и не сказав ОН`у... Она вообще покинула Большой Коридор, скрывшись за Секретней дверью.
   Всю ночь ОН разговаривал со Священником. Они понимали, что ничего радикального не произошло, коли Моргин отказался принять их жалобу. И хотя, внешне, всё было будто бы спокойно и не было избиений на Бойне, всё ж таки они понимали, что это временное затишье, и когда Моргин очухается, он усилит репрессии. И ясно, что ничего в их жизни не изменится к лучшему, если не предпринять новых наступательных шагов. Само собой ничего не тронется. "Под лежачий камень вода не течёт", - сказал Священник.
   Долго обдумывая, они решили, что в отделении необходимо провести вечер - концерт художественной самодеятельности. Во-первых: это будет уже что-то новое, необычное, и это, конечно же, заинтересует и увлечёт больных; во-вторых: концерт может сплотить, объединить ещё большее количество народа, на происходящее поможет открыть им глаза и дать веру в победу над Моргиным, что самое важное, по словам Священника. В эту хрупкую затею, они решили посвятить пока только самых надёжных - пессимистов.
   Весь следующий день, благо Моргин не появлялся, все посвящённые были скрытно заняты подготовкой к концерту.
   А вечером, когда стало почти совсем темно, когда все разошлись, - кто-то пошёл спать, кто-то отправился бродить по Большому Коридору, - появилась Ройка.
   ОН уже лежал. Ройка подошла к нему. Села на койку с края - у ног, посмотрела по сторонам. Рядом никого не было. Да и невозможно было кого-нибудь заметить или различить - было очень темно. Она подвинулась поближе и, наклоняясь к его лицу, прошептала:
   - Вот я и пришла.
   ОН подумал: "неужели?..", и тут же внутренне воскликнул: "наконец-то!"
   Она скинула свой халатик, небрежно перекинула его через спинку кровати и легла рядом. Тронув её трепещущееся горячее тело, ОН понял, что она пришла подготовленной - была совершенно голая. В темноте он ощущал её улыбку - "она меня не обманула!" ОН провёл мизинцем по её липким губам, как бы ещё более подчёркивая эту улыбку. ОН измазал свой палец её губной помадой и вытер его об её нежную шею. А потом языком слизал всё это ночное художество с её шеи, как бы умывая Ройку для ещё большей красоты и блеска, впрочем, уже невидимых здесь, в этой теперь уже полностью наступившей темноте. Но красоту её представлял себе отчетливо, даже и теперь! Волосы её были разбросаны по подушке - по всему изголовью постели - они ложились ей на плечи и грудь. ОН трогал её волосы, слегка сплетал, чуть задевая пальцами её огненную грудь, которая от его мягких и осторожных прикосновений шевелилась, приподнималась, вздыхала и сама тянулась навстречу к его рукам. Но ОН немного временил. Левую руку ОН спрятал под подушку, где к его неожиданному интересу была уже её правая рука - её гибкие длинные пальцы перебирались меж собой, как пальцы пианистки. ОН сказал: "Музыкальная ты моя!" - и тут же услышал нежную мелодию фортепиано. Потом немножко приглушил эту мелодию, взяв Ройкину руку в свою. Её пальцы как бы остаточно нервно подёргивались. Своей правой рукой ОН гладил её голову: лоб, брови, уши, подбородок; задевал постоянно моргающие глаза. Спутывал волосы. Потом, притянув Ройку к себе, жарко поцеловал её в губы. Их поцелуй был продолжительным. Её горячие губы пахли малиной. Она сама тянулась к нему, сама! Кричала, звала его. Липла к нему и казалось, что они склеились окончательно. Потом ОН послушал, как стучит её сердце. Рукой послушал. Наткнулся на что-то пухленькое и опять же горячее. А внутри было что-то невероятное - такой силы, что казалось: вот-вот и вырвется наружу! Эти громкие толчки сопровождались Ройкиными стонами. Она таяла как масло. ОН гладил её грудь. Грудь была что надо! Крепкая, как наливное яблоко. Живая, трепещущая, как чудо. На её левой груди ОН потрогал сосок, который весь топорщился, вытягивался, словно выпрыгивал, и был, почему-то, слегка липким. Пальцем поводил по этому соску и несколько раз обвёл вокруг него замысловатые линии, потом - рисунком, при этом, совершенно неуместно, вспоминая начерченный мелом круг на столе в канцелярии.
   - Ещё... ещё... - молвила кроткая, но страстная Ройка. Она находилась в эротическом экстазе чувств.
   - The Sensual World - это Чувственный мир,* - словно пела она.
   Точно также ОН сделал и на другом её соске, который был такой же страстный и немножко липкий. Потом ОН языком коснулся её груди, легонько щекоча сосок, как бы слизывая с него вишнёвый сок. Ройка прижимала его к себе сильнее и сильнее, а ему хотелось плакать от счастья, от невероятного счастья свидания. "Уж не снится ли мне?.." - не верилось ему. Но ОН отчётливо слышал её голос: "Ещё... ещё...", - просила она ласки. ОН решил усилить накал чувств - опустил руку на её живот. И обнаружил чуть вздутый животик, как холмик, с углублением посередине и погладил его своей ладонью, чуть прижимая, как бы приминая его для того, чтобы он никуда, вдруг, не делся, не исчез. Гладил её живот кругами - по часовой стрелке и, подходя каждый раз к воображаемой цифре "6", там, где она должна быть на циферблате часов, то есть внизу, кончиками пальцев дотрагивался до той области живота, где начинался небольшой спуск, словно с бугорка в густые заросли.
  
  * - The Sensual World - студийный альбом английской певицы Kate Bush
  
  В этой волшебной области ему хотелось всякий раз подольше задержаться, чтобы потом резко скатиться или свалиться с этого бугорка прямо в самый центр... Вселенной. ОН осторожно закинул свою ногу на её чуть раздвинутые горячие упругие ноги и попытался их ещё более раздвинуть, что ему без труда и удалось - она сама хотела этого. ОН перекинул руку на её бёдра - упругие, мощные бёдра. Левую руку резко выдернул из-под подушки и, просунув её под Ройкиной головой и шеей, как бы снизу захватом обнимая её, положил руку на левую грудь - на сердце, и осторожно мял её, играя, как бы мячиком. А правой-то рукой ОН уже трогал самые мягкие и гладкие места её бёдер - внутренние стороны, которые почти всегда соприкасаются меж собой, но теперь они порознь, и между ними его рука, которая ложится то на одну сторону, то на другую, и с каждой секундой всё выше и ближе к тому месту, где центр Вселенной. Ройка вздыхала, металась. Казалось, она подгоняла его поторопиться, приказывала ему: "Ну, скорее!..Скорее!" ОН подумал: "А что же с ней будет потом, когда всё это начнётся?.." Услышав её внутреннюю мольбу, ОН утонул в этой влажной заросли травы, цветов и ягод, положив свою руку ладонью на самый центр Вселенной. ОН не дал ей отчётливо простонать вслух, чтобы кто-нибудь услышал. ОН поцеловал её в губы, закрывая её рот своим, проглатывая в себя все её вздохи, проталкивая не так далеко в её ротик свой язык. ОН почувствовал гладкую эмаль зубов, которые вскоре стали осторожно покусывать его язык. Левой рукой продолжал гладить её грудь, ну а правой - повторял весь цикл медленного подхода к чудесной области с центром Вселенной...
   И когда ОН оказался на страстной Ройке сверху, когда уже был готов вот-вот проникнуть в её тайны, и начать то, к чему они сейчас так стремились, - неожиданно - услышал неприятные шорохи из-под кровати, и сразу же, на своей спине, почувствовал чьи-то холодные руки... Эти руки всё обломали! Дерзкие мерзкие руки шарили по его спине, словно что-то выискивая. Эти поганые руки перебили его! ОН вскочил. И сам нащупал в темноте этого обломщика. ОН схватил его за грудки, хотел встряхнуть хорошенько, но сначала спросил: "Ты кто?.." Неизвестный что-то промямлил в ответ. ОН потрогал его голову. Голова была непокрыта волосами.
   - О, чёрт! - Опять этот Повар! - сказал ОН Ройке. - Это он тебя преследует.
   - Да? - удивилась Ройка и, приподнимаясь на постели, спросила: - Что же он хочет?.. Подойди поближе, малыш. Где ты?..
   Он, кажется, стоял на коленях и по её зову тут же подполз к ней, как собачка. Подполз к своей богине или к царице, как хотите. ОН почувствовал, как Ройка погладила его по голове. И она сказала:
   - Бедный мой, бедный малыш! Что же я могу для тебя сделать?.. Чем тебе помочь?..
   - Ройка, прекрати соблазнять Повара! - возмутился ОН. - Разве тебе не жалко его?.. Бесстыдница!
   - Напротив, дорогой, мне его очень жалко. И я его не соблазняю.
   ОН подумал, что Повар сейчас, наверное, беззвучно хнычет. Но ему было совсем не жалко Повара - ведь тот им помешал. И у него сейчас были совсем другие чувства, далекие от какой бы-то ни было жалости.
   ОН снова лёг возле Ройки. Повар стоял на полу на коленях. Ройка полулежала между ОН`ом и Поваром, Она гладила Повара по голове и приговаривала, что он такой бедный, маленький, беззащитный, одинокий человек. Повар молчал. Гладил ли он её?.. Но ОН-то снова начал ласкать Ройку, несмотря на присутствие Повара - всё-таки того было не видно и он их не видел.
   Вновь вернулось возбуждение. И всё бы хорошо, но отвлекал-таки этот незваный пришелец - при нём ОН не мог оказаться на Ройке. Тогда ОН сказал:
   - Скажи что-нибудь, Повар.
   Повар помолчал. Потом назидательно сообщил:
   - Время ночи - время правды.
   Он сказал это, словно философ, растягивая слова, смакуя каждый слог и букву.
   ОН всё ещё продолжал, но уже без замирания сердца, ласкать и гладить Ройку. А Повар, - его теперь никто не просил, - начал нести какую-то чепуху. Он говорил:
   - Вы знаете, Ройка, ведь я вегетарианец... Я был им! - вегетарианцем... Всегда! даже когда работал поваром... А то, что Моргин говорит, будто я отравил некоего высокопоставленного чиновника - всё это неправда. Вегетарианец не может убить человека. Умышленно. Ведь он не зверь, у него нет этого кровожадия, присущего всяким насильникам и убийцам... Меня оклеветали... Я был вегетарианцем и, по существу, остаюсь им и теперь. Я знаю про вегетарианство всё, или почти всё... Хотите, я расскажу Вам, Ройка, о вегетарианстве?
   Повар пришёл сюда ради Ройки, потому кроме неё он никого не замечал. ОН для него просто не существовал, и, естественно, обращался он только к Ройке и называл её на "Вы".
   - Так Вы хотите, Ройка, чтобы я рассказал вам про вегетарианство?
   - Говори, говори, - сказал ОН, увлечённый другим - плотским.
   - Да-да, можешь рассказывать, - сказала Ройка.
   ОН потерял её руку. Ройка, наверное, до сих пор гладила Повара по голове.
   - ... Есть многие течения вегетарианства, - начал свою историю Повар. - Течения эти различны... Одни люди употребляют исключительно растительную пищу, как я раньше, напрочь отвергая потребление животных продуктов... Другие не едят мяса, рыбу, птицу, но едят яйца и пьют молоко, то есть употребляют всё-таки животные продукты. Этих людей я не считаю вегетарианцами. Какая-то у них половинчатость... Есть ещё группа людей. Они отвергают кулинарную обработку пиши: растительное едят в сыром виде. Они - вегетарианцы... Ну что ещё сказать Вам, Ройка? Я многое об этом знаю... Вегетарианство само по себе примыкает к различным религиозным воззрениям, природа его широка. Вот, и Лев Толстой во второй половине своей жизни был вегетарианцем!.. Вы это знаете?
   - Что ты говоришь, малыш! - заинтересованно и с замирающим голосом сказала Ройка, чувствуя, как ОН нащупал место, или участок её тела, от прикосновения к которому у неё закружилась голова.
   - Да, Лев Толстой был вегетарианцем... Но я-то сам по себе. Никуда, ни к какому течению или воззрению не примыкаю. Я вегетарианец по убеждению. Убеждение моё в том... Нет. Сначала я скажу о том, что некоторые вегетарианцы утверждают, будто в животном продукте есть ядовитые вещества, которые образуются при разложении животного белка. Потому они и стали вегетарианцами, что боятся отравления этими разлагающимися веществами. Может быть и так, может, и существуют ядовитые вещества на самом деле, кто знает? Но я отказываюсь от мяса не поэтому. А по убеждению. Моё убеждение в том, что человеку вообще нельзя есть мясо и рыбу ни в каком виде - ни в холодном, ни в горячем. Потому что продукты эти - с кровью. А кровь страшнее любого яда... Давно-давно, когда ещё жили первые люди-дикари, и когда только на ноги становилась человеческая цивилизация, люди попробовали вкус крови. Благодаря этому чудесному вкусу жареного, варёного, сырого мяса они стали кровожадными - они озверели. А ведь до этого, когда питались только растительными плодами, они были "чистыми", пусть и беззащитными. Не ешь мяса - они остались бы такими навсегда. И не было бы с людьми этого озверения, передающегося из поколения в поколение, и с каждым новым поколением становящегося всё более изощрённей и изощрённей. Не было бы среди людей убийств, насилий, издевательств. Тем более - не было бы войн. Войн не было бы, Ройка!.. Я считаю, что все грехи на земле только от крови, от того, что когда-то человек вкусил убийственный аромат крови... Вот, Ройка, за своё убеждение я и оказался здесь. За убеждение, а не за то, что как говорит Моргин, будто я кого-то отравил... Вы верите мне, Ройка? - закончил Повар.
   Я повторяю, что всё это он говорил только для неё, ОН`а он в счёт не ставил, да и не замечал вовсе. ОН для него попросту не существовал.
   - Конечно, малыш, верю! - сказала Ройка.
   ОН почувствовал, что она куда-то уползает от него. Она обняла Повара и с громким чмоканьем поцеловала его в лоб, или в его непокрытую волосами голову. "Фу, как противно!" - подумал ОН.
   Потом она вернулась и вновь предоставила полную волю его рукам, но тут же, как бы что-то вспоминая, она остановила его и сказала:
   - Подожди-ка, - а сама приподнялась, - сейчас я халат возьму.
   - Ты что, уже уходишь? - жалобно спросил ОН.
   - Нет, нет! Я только возьму в руки халат... Вот, уже взяла, - и она дала ему потрогать свой халат.
   ОН потрогал уголок хлопчато-бумажной материи и нащупал на нем пуговицы - действительно, это был халат. От него пахло витаминами.
   - Но зачем он, киска?
   - Сейчас всё узнаешь, - сказала она и ещё немного повозилась со своим халатом. Затем: - Где же этот коробок?.. Куда он запропастился?.. А, вот - нашла! Сейчас... потерпи... Нам надо с головой укрыться одеялом.
   - Почему - укрыться? Ведь итак ничего не видно, - сказал ОН, да ещё спросил Повара: - Эй! где ты тут, Повар?.. Ты что-нибудь видишь?
   Тот промолчал. "Вот, стервец. Наверное, он в большой обиде на меня. Ведь это он хотел быть с Ройкой, а получилось, что я. Ну, да и пусть обижается, мелкий толстяк, я ведь тоже на него обиделся, за то, что он вообще появился здесь, возле моего памятника, совсем некстати, вегетарианец лысый!.. Но раз я его не вижу, то и он нас не видит", - так разрешились все проблемы видимости и невидимости.
   - Зачем под одеяло-то, Ройка? - вновь спросил ОН свою подругу.
   - Ты хочешь увидеть красоту? - спросила Ройка, находясь уже под одеялом. - Хочешь?.. Тогда скорее полезай ко мне!
   ОН залез к ней под одеяло и тут же ахнул.
   - Что это?! - воскликнул ОН, увидев чудесную пещеру, освещённую ярким плавающим сиянием - цветным, красочным - натуральным видимым светом, так необычным для этой ночи.
   - Это чудо! - снова воскликнул ОН, захлебываясь от неожиданного восторга и прямо-таки задыхаясь от красоты, начиная что-то понимать.
   По её смуглому плечу полз светлячок - самый обыкновенный лесной светлячок, от которого и исходил этот изумительный свет. Светлячок был крупный, потому и было так ярко. ОН не верил глазам своим.
   - Это обещанная живая свечка для Наркомана. Он просил меня. Потом мы отдадим ему этого светлячка, - сказала Ройка.
   И ОН при свете увидел её сладостную постельную улыбку. "Да, Ройка меня не обманула. Она пришла ко мне с улыбкой!" Она была прекрасна! ОН посмотрел ей в глаза. Глаза были такие прозрачно-глубокие, в них отражалось чудное подземное озеро, с кристально-чистой водой. ОН поцеловал эти пещерные глазки колдуньи.
   ... Светлячок подползал к груди. ОН посмотрел на него. Она тоже, приподнимая голову, посмотрела, куда он ползёт.
   - Ройка! - ты прелесть! Кудесница! - ты принесла светлячка... - всё никак не мог нахвалить ОН эту невероятную сестру милосердия. Она - словно девица в больничном чепчике и с фонарём руке - спрыгнула с обложки альбома A Trick Of The Tail* - вот кого она ему напомнила в ту минуту.
   Они вместе смотрели на светлячка - на его осторожную поступь по обнажённому телу. Было очень интересно и красиво. Это было подземное царство. ОН жадно рассматривал Ройкину грудь.
   ОН спросил:
   - Можно я буду идти за ним следом? Куда он - туда и я?
   - Конечно! Ведь я для этого и принесла его.
   - Как это - для этого?.. Ты ведь говорила, что принесла его Наркоману.
  
  * - A Trick Of The Tail - студийный альбом английской арт-группы Genesis
  
   - Правильно. Поиграем - потом и отдам ему. Потом - когда мы поднимемся из этой пещеры... Но давай не будем отвлекаться по пустякам!
   ОН посмотрел на светлячка - тот смело полз по её груди. ОН рукой последовал вдогонку за красивым жучком - от самого плеча, куда Ройка его вначале посадила. ОН вел по плечу одним пальцем по тропинке, проложенной светлячком. Плечо от прикосновения его руки заметно волновалось. Вот ОН подошёл к груди - светлячок кружился вокруг соска. ОН посмотрел на её лицо. Она лежала с закинутой головой, от блаженства с прищуренными глазами. Ей стало вдвойне приятней, когда ОН следом за светлячком начал кружиться вокруг её высокого тёмно-коричневого соска - рисовать мизинцем. Во рту у неё пересохло - она проглатывала воздух очень звучно. ОН тоже испытывал некоторого свойства
  эйфорию. Их уносило в сексуальную пещеру, в сказочную страну блаженства.
   Светлячок опустился с груди и пополз куда-то вперёд - подальше. "Я успею ещё за ним - догоню, пока побуду здесь - на её груди, пока светлячка ещё видно". ОН гладил жаркую
  грудь самозабвенно и весьма разнообразно: хаотичными движениями то поднимал, то придавливал расползающиеся груди, то сближал их, рисуя на них замысловатыми движениями в различных направлениях и плоскостях интересные разводы и чудные узоры. - Одним пальцем. Двумя пальцами. Всей рукой. Тыльной стороной кисти. Ладошкой. Прикасаясь её груди, переворачивал руку во всех положениях. Целовал её сосок. Шею. Губы. ОН видел в мочке её левого уха маленький бриллиант, который сверкал и переливался от света светлячка. ОН брал этот бриллиант в рот, игриво проверяя его крепость о свои зубы. ОН осторожненько покусывал и самý мочку её уха.
   А светлячок полз всё дальше и дальше, верно зная дорогу, куда ему ползти. Вскоре он остановился, что-то найдя. ОН приблизил к нему свои глаза. На Ройкином животике, чуть ниже пупка, ОН заметил родинку, которую освещал светлячок. Он наткнулся на эту родинку, и было видно, что заинтересовался ею. "Это он нашёл её первым и это его право - пусть займётся родинкой, я ему не мешаю. Я ещё успею".
   Тело Ройки было невероятно гладким. Таким гладким, что ОН потерялся на её животе, ОН не мог с него выбраться - рукой. Это было просто выше его сил - уйти с этого живота. ОН прикусывал себе язык и губы, чтобы не закричать от такого волшебства и от такой простой красоты. Гладить и видеть эту красоту, да ещё в такой совершенно чудной необычайной обстановке - под одеялом, при лучезарном сиянии живого жучка, при сиянии алмазных блёсток в мочке её уха, при её постельной улыбке - видеть всё это оказалось несоизмеримо лучше, чем просто наощупь гладить её во мраке ночи.
   Светлячок поехал дальше, и довольно шустро. Внезапно он куда-то провалился. Его самого не стало видно. Лишь потоки его света поднимались меж раздвинутых Ройкиных ног. Оказывается, он свалился на простынь как раз между её ног. Упал в пропасть! ОН, всё бросая, переворачиваясь, устремился туда. Туда - в пропасть - чтобы всё видеть. И что ОН там увидел!!.. О, у меня нет ни сил, ни дара, чтобы это описать...
   Потом светлячок уползал по Ройкиной ноге к самой ступне. ОН ещё заметил, что её нога ниже колена немного волосата - чуть-чуть, совсем немного. И это было весьма своеобразно. Потом светлячок спрыгнул на простынь, и пополз опять к центру, вновь освещая весь этот чудотворный, им сотворенный, интимный уголок мира.
   Ройка согнула ноги в коленях, приподняла их. ОН погладил её колени, потом бёдра со всех сторон. Она сказала:
   - Я перевернусь на живот. Поймай светлячка и посади его на спину.
   ОН охотно выполнил её просьбу. И уже "терялся" на её нежной спине. Трогал её лопатки, бегал по позвоночнику, гладил вмятую площадку, расположенную перед ягодицами.
   Потом ОН снял светлячка и перевернул Ройку. Посадил светлячка в коробок и, не закрывая его, положил на подушку слева от Ройкиной головы так, чтобы было отчётливо видно её лицо, её бриллиант в мочке уха и её постельную улыбку, ради которой, собственно, и было задумано это приключение. И ОН оказался на Ройке... в Ройке...
   Спустя минуту они растаяли, и как бы, вспоминая зловещую надпись на стене, ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ, - ОН верил и не верил: сон это или явь, а в глазах его стояли слёзы...
  
  
  ЭПИЗОД ДВАДЦАТЫЙ.
  СВЕТЛЯЧОК
  
   Должно быть под утро, Ройка понесла светлячка Наркоману. Зевая, ОН потянулся, и у изголовья кровати обнаружил свёрток. Это был её халат. Она забыла накинуть на себя халат! ОН крикнул ей вдогонку, чтобы она вернулась. Но она не услышала. А вставать было лень - его разморило и клонило ко сну. ОН подумал о том, что, может быть, она и не забыла надеть халат, а просто умышленно его оставила, решив показать себя в своей нагой прелести перед ребятами. ОН подсунул её халат под голову, намереваясь, тут же, уснуть, и ему бы это тотчас удалось, но неожиданно вернулась Ройка. Она села на постель, потрепала его по волосам. И сказала:
   - Скоро рассвет. Я пойду... Отдай мой халат. Я уже отнесла Наркоману свечку.
   Она надела халат. На прощание прильнула к нему. ОН почувствовал в ней усталость.
   - Я провожу тебя, проказница, - сказал ОН и, преодолевая собственную лень и усталость, поднялся на ноги и наощупь повёл Ройку к Секретной двери. Ведь она пришла оттуда - с той стороны. Туда и должна уйти. Они не проронили ни слова и лишь только под зловещими словами ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ, горящими фосфорным светом, ОН сказал: "Ты умеешь делать приятное, Ройка. Я никогда не забуду твою постельную улыбку!" И ОН трогательно прижал её к себе...
   Потом ОН брёл на мерцающий свет оставленного ею светлячка. Издали было видно голубое мягкое и "улыбающееся" сияние, словно свет далёкой манящей звезды, но такой ослепительно яркий, что были отчетливо видны склонившиеся над этим сиянием люди. Они расположились вокруг светлячка и рассматривали его. ОН еле переставлял ноги. Хотелось спать. Но пересилил себя и решил, во что бы то ни стало, побыть с этими людьми. Когда ОН подошёл ближе, то увидел, что они улыбались, что-то говорили и восхищались, показывая друг другу на это цветное чудо, ползающее по полу, между их ног.
   Наркоман стоял на коленях. Он умилялся, сложив свои ладони на бёдрах. Он был обнажён до пояса. Путь ползающего жучка сейчас был направлен в сторону Наркомана и жучёк освещал его обнажённую грудь так сильно, что на этой груди была отчётливо видна татуировка с изображением летящей ракеты и с надписью: "Вперёд, на луну - за маками!" На лице Наркомана был написан наивный детский восторг, словно он заново родился. Такая же детская чистота, но только более одухотворенная, была в лице Художника - в его глазах. Художник тоже склонился над светлячком и рассматривал его. Он опирался на плечо Поэта, который сидел на полу с широко раскинутыми ногами и с отрешённой улыбкой на устах. Казалось, что Поэт опять был пьян. В глаза Поэта с немым вопросом заглядывал студент-Литератор и тянул за рукав подошедшего посмотреть на светлячка Музыканта. Он тянул Музыканта за руку для того, чтобы тот посмотрел на Поэта, на его лицо и чтобы так же заглянул в этот потусторонний взгляд. Музыкант не обращал на них внимания - ни на того, ни на другого. Он смотрел только на светлячка, и благодаря этому светлячку он, может быть, сейчас слушал музыку своей юности. Тут же был и Повар, который так неожиданно оставил ночных любовников, что они даже не успели понять, когда он ушёл. Повар стоял, как всегда, в сторонке, чуть поодаль от всех. Но он с не меньшим, чем у других, восторгом смотрел на это чудо природы, которое, может быть в своей жизни и не видел отродясь. ОН заметил Физика. Тот сидел на полу и откровенно плакал, зажав свою голову руками. ОН подошёл к нему узнать, в чём дело. Вытирая слёзы руками и размазывая их по лицу, Физик сказал: "Я преступник! Я создавал оружие уничтожения! Я был марионеткой в руках кукловодов - отцов ядерной физики. За это я ненавижу моих учителей и наставников!.. Но я виноват! Виноват не меньше их... А перед самим собой я виноват много больше, чем кто бы то ни было другой - ведь мог же я заниматься мирным освоением атома, мог ведь?.. Теперь уж поздно. Поздно, потому что, весь мир погиб. Нет ничего, и никогда уже не будет. Случилось то, что должно было произойти - атом ушёл из-под контроля... и разрушил жизнь человека. Планета горит, она сгорает. Все города разрушены... цивилизация доживает последние дни... и ничего не изменить... Хотя я должен был предвидеть это, должен был! обязан! - для того, чтобы общими усилиями предотвратить мировую катастрофу... Теперь в этом разрушенном мире остался только светлячок..." ОН с жалостью смотрел на плачущего Физика. Бедный, его было действительно жалко. Он думал, что произошла мировая война - ядерный Апокалипсис. И он ещё откровеннее заплакал. К нему подошёл Священник и начал успокаивать отчаявшегося. Он говорил ему, что всё пройдёт, все образуется, что необходимо верить и что только вера принесёт избавление от всех несчастий и даст исцеление для плачущего, только вера даст ему полное освобождение от болезни. Успокаивая Физика, Священник в тоже время не отводил своего пристального взгляда от светящегося чуда. Он тоже любовался светлячком.
   Вокруг становилось всё теснее и теснее. Подходили оптимисты. Их лица, до этого равнодушные и абсолютно пустые, ничего не выражающие, начали преображаться. Они смотрели с живым неподдельным интересом. О некоторых из них можно с уверенностью сказать, что в их глазах появилась мысль, или хотя бы первые проблески мысли. Они смотрели на живое чудо природы и безмерно восхищались им.
   Студент-Литератор ещё раз подтвердил предположение о том, что он - Достоевский, сказав классическое: "Красота спасёт мир".
   За множеством лиц с горящими от восторга глазами, за спинами этих склонившихся людей появился Шахматист. ОН отчетливо разглядел этого консерватора. Он, которому постоянно некогда, который решает свои шахматные ребусы и головоломки, даже он бросил на время свои пристрастия и пришёл посмотреть светлячка. И в его глазах появилось что-то новое.
   Да и ОН сам с немым восторгом рассматривал движущегося жучка. Светлячок был похож на неувядающий цветочек - то алый, то голубой, то ещё какой-то переливающийся. А если бы светлячка увидел доктор Моргин, чтобы он при этом подумал?
   - Но ведь этого не может быть! - услышал ОН оптимиста, того самого, Новоявленного, который ни во что не верит. И он был здесь, и вот снова не верил: - Как же так?.. Ведь это неправда!.. Этого не может быть! Да-да, не может...
   - Нет, может! - сказал другой. - Может потому, что это уже однажды было. Я в этом абсолютно уверен, я это прекрасно помню!
   Этот второй, для которого всё повторяется, сказал это так, что никак нельзя было понять: то ли он ответил Новоявленному на его неверие в происходящее, то ли он просто сообщил это самому себе.
   Но вот ... - упал человек. Очень неожиданно, даже не издавая при падении ни звука. Метнулась тень. Всё происходило очень быстро. Раздался только хруст - и светлячка не стало - он погас. Этот лёгкий хруст, напоминающий собой раскусывание орешка, донесся до всеобщего слуха как вспышка, как приговор. ОН понял неотвратимое: чья-то безжалостная нога растоптала светлячка. Он оказался под чьей-то пятой. И сразу кончился чудотворный свет живой свечки...
   Начался шум, крики возмущения и негодования, возгласы отчаяния, непристойная ругань и матерщина. Начались проклятия в адрес той метнувшейся тени - тени-убийцы. Наркоман орал: "Я убью тебя, сволочь!.. Я тебя найду!" "Что его искать? И так понятно, кто это сделал", - сказал Поэт. "Это - Некрофил. Это он меня толкнул, а потом и ..." - сказал поднявшийся с пола Повар. "Как только свет - Некрофила будем кончать!" - гневно выкрикнул Наркоман при усиливающемся шуме толпы...
   Немного погодя стали расходиться. Злые, оскорблённые таким поступком люди, расходились во вновь наступившей темноте, словно испуганные звери-гады, расползающие по своим углам-норам. И все понимали, что Некрофила сейчас не найти.
   Неизвестно, как все разошлась, как ОН добрался до своей постели и как завалился спать. Ничего неизвестно, поглоти меня страшная ночь!
   После постельной улыбки Ройки, опьянившей его, после сказочного светлячка, озарившего глаза людей надеждой, после убийства, да-да - убийства этого светлячка, вновь вернувшего людей, так сказать, к первобытному состоянию души и тела, после ломки всех общественных и личных надежд, ОН, понятно что, ничего не мог упомнить из того, чем всё закончилось перед сном, в который ОН погрузился всей душой и телом. Сон этот, видимо, был продолжительным, усталость давала себя знать.
   И ему приснился разговор двух неизвестных. Они о чём-то упорно спорили, находясь в предзоннике возле Эстрады. Как известно, Эстрада обнесена в два ряда колючей проволокой. Так вот, они и находились между рядами. Они пытались прорваться на Эстраду, чтобы там, видимо, разрешить свой спор. Но что-то их не пускало. И не проволока, а - нечто большее. И это нечто большее находилось на Эстраде и вещало свои "проповеди" на весь Большой Коридор. "Добро и зло... Они - неразделимы. Они дополняют друг друга. Грех... Что такое грех?.. Это противоположность святости. Чтобы победить грех, сначала надо познать его. Очиститься можно только через сам грех. Не зная греха, нельзя стать святым... А если быть с рождения святым и оставаться таким всегда, что тогда?.. - так ведь это для облаков... это мир ангелов". И здесь нечто большее превращается в Священника на Эстраде, который изрекает: "Вот говорят, в нём - бес. То есть, в этом человеке сидит бес. Да, это бывает, и довольно часто. Не всякий бес сам заходит. Бывает, что его приглашают. Сам хозяин тела приглашает беса. Иногда, это - то же самое, что разговаривать с чёртом. По литературе известно, что многие вступают в контакт с чёртом. У каждого - свой чёрт. А что если у кого-то - два чёрта? Что тогда? Как ему быть?.. И я знаю такого человека, у кого два беса... - это я. Но всё это не так просто, всё гораздо сложнее, а именно..." И тут Священник превращается в доктора Моргина на Эстраде, который говорит: "Во мне сидит странный бес. Он очень большой и умный. Он набрал себе в подчинение целый сонм бесов помельче себя. Но и они - тоже большие. И они, в свою очередь, каждый, также набрали себе бесенят. И все эти бесы на своих уровнях хвастаются друг перед другом, у кого из них в подчинении больше. И отвечают перед вышестоящими бесами за свои проделки. А их проделки - это мои грехи. И всё это - во мне. Бюрократизм!.. Вот такая выстроилась сатанинская пирамида... Я весь в грехе, в страстях. Эти страсти-мордасти..." И здесь, над Эстрадой, откуда-то сверху, ОН услышал голос: As Tubular Bells*. И вниз "полился" чудный звон трубчатых колокольчиков, и некая дева, в красном, с
  бокалом вина в руке, вместо микрофона, тихо запела:
  
   "Придут Страсти-Мордасти,
   Приведут с собой напасти;
   Приведут они напасти,
   Изорвут сердце на части!
   Ой беда, ой беда!
   Куда спрячешься, куда?"
  
   Уж не Ройка ли это?..
  
  
  ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ.
  ШОК
  
   А утром (но конечно, это было уже далеко не утро), ОН открыл свои глаза не от того, что проснулся и что готов был с радостью встретить новый день, ОН открыл свои глаза от того, что его насильно заставили это сделать - разбудили. Музыкант будил его. Он хлестал его по щекам и дёргал за плечо. А ОН, неясно это осознавая, и думая, что происходит вмешательство в его сон со стороны - какое-то внешнее
  
  * - Tubular Bells - альбом английского мульти-инструменталиста Майка Олдфилда
  проникновение, попытался воспротивиться, и помешать Музыканту сотворить это вмешательство в его драгоценный отдых, отталкивая его от себя как прокаженного. Разбудить на таком интересном моменте!.. Но Музыкант был очень настойчив и целеустремлён. И очень скоро разбудил-таки ОН`а окончательно.
   ОН приподнял свою голову и услышал сначала какой-то гомон и что-то вроде движения по Коридору - какие-то бега, потом ОН услышал крики по сторонам и нервные слова Музыканта: "Вставай! Хватит спать!.. И перестань пинаться!.. Сегодня ночью повесился Шахматист..." "Как повесился?!" - воскликнул ОН, мгновенно проснувшись, и затем быстро вскочил на ноги.
   Тут ОН увидел, что многие пациенты бежали в сторону Секретной двери. Хватая пижаму и, наспех, её натягивая на себя, словно резиновую, ОН стремглав бросился туда же - к Секретной двери.
   В отделении был полнейший бардак, хаос. Настоящий Helter Skelter, когда всё в беспорядке разбросано. Смятые подушки валялись на полу - они были разбросаны по всему Большому Коридору. Сами же владельцы подушек побросали их, где попало и как попало. Такая же участь разброса по всему Коридору постигла и другие принадлежности ночного отдыха пациентов. Разбросанные одеяла, в большинстве своём, были порваны и напоминали останки какой-то сумасбродной войны одеял. А простыни, скрученные большими тугими узлами, - они катались, словно футбольные мячи от кровати к кровати. Часть простынь свешивалась со спинок коек-памятников и валялась в проходах между ними. Как будто эти простыни побросали в спешке растаявшие приведения. Всё белье было грязное, измазанное, испачканное... Увиденная картина являла собой последствия Мамаева нашествия. Как бы всё заново случилось с нашим общим прошлым, повторилось. Словно это ушедшее прошлое было каким-то образом выхвачено из седины веков и вот теперь было материально воспроизведено в этом Большом Коридоре. Такое вот было ощущение: именно нашествие. И неудивительно, что всё снесено было таким нашествием.
   На некоторых оптимистах ОН заметил разодранные пижамы и штаны. В отдельных случаях одежда пациентов была разодрана в клочья. Видимо, ночью или под утро, но когда ОН уже спал, произошла серьёзная потасовка.
   "Но тогда почему я ничего не слышал? Почему не проснулся?.. Ведь наверняка ж шумели!.. Почему же я не слышал?.." Он вновь вспомнил обнажённую Ройку, её чудесную постельную улыбку, её волшебный подарок для Наркомана и ему стало всё ясно. "Просто я устал после таких впечатлений, устал, потому ничего и не слышал".
   ... ОН бежал туда, куда бежали все - по направлению к Секретной двери.
   Подбежав к душевой, ОН увидел висящего под душем Шахматиста.
   - Он очень похож на утопленника. Я таких в детстве часто видел, - сказал стоявший рядом Математик.
   Сказал и тут же скрылся. А ОН подумал: что к чему он это сказал, но не стал смотреть ему в след, ведь не он раздавил светлячка, о котором помнили сейчас конечно многие, помнили, даже, невзирая на самоубийство Шахматиста. Ведь наверняка из-за светлячка была потасовка. И наверняка, что самоубийство Шахматиста - это последствие его ночного перерождения из консерватора в кого-то другого, пусть даже в оптимиста. Хотя, в общем-то, неизвестно кем бы он стал.
   Шахматист удавился простынёй. Видимо, он сначала разорвал её на длинные полосы, потом скрутил, сплёл каким-то образом верёвку, или что-то наподобие верёвки, и на самом крюке, на котором крепится шланг, он рассчитался со своей жизнью. Поливной шланг, скинутый им, валялся на кафельном полу, под его ногами, которые едва-едва не достигали пола. За ночь, или вернее за те оставшиеся от ночи часы, длительные часы (ведь утро, как известно, сюда приходит слишком поздно) и за то время, пока он не был замечен, Шахматист достаточно вытянулся - стал длинным, как ферзевый гамбит (ферзевый в том смысле, что он пожертвовал главной фигурой - собственной персоной). Но только ради чего? во имя какой такой идеи он принёс себя в жертву? Да и прозрел ли он, увидев Ройкиного светлячка?.. И ещё вопросы: как он смог подняться до петли? Может ему помогал кто-нибудь? или сам допрыгнул?..
   3а последнее время ОН заметил, что Шахматист стал какой-то не такой, то есть необычный, не похожий на самого себя прежнего. Не собой, что ли, он стал. Изменился. Стал уединяться, замыкаться в себе, хотя и до этого был и без того слишком замкнутым и нелюдимым. Но до последнего времени он уединялся от всех ради своей игры, ради шахматной игры и её анализа. Это даже как - то похвально. Теперь же, он стал уединяться по каким-то другим причинам. Он меньше стал общаться с Некрофилом и Сутенёром. Лишь изредка его было видно в разговорах с Математиком. Но чем дальше, то есть ближе к последним дням, тем и в общении с Математиком он находился всё реже и реже. Он потерял живой интерес к своим друзьям. А новых друзей он не пытался завести... Работоспособность его при решении шахматных головоломок была снижена, а в последнее время - вообще отсутствовала, как у страдающего тяжёлой депрессией. Он думал о чём-то другом и не думал ни о чём, как настоящий больной депрессией, и если так, то немудрено - с таким заболеванием - полезешь в петлю... Но ведь ночью Шахматист был жив и с такими выразительными глазами, с такими, словно, возвращающимися из вечных потёмок, он одухотворённо смотрел на светлячка, смотрел как на прозрение своей собственной души, и вот... - самоубийство. И теперь - мы видим его удавившимся в душевой... Как прискорбно!..
   Вскоре появились санитары с табуретом и стремянкой. Они быстро разогнали любопытствующую толпу и сняли Шахматиста. Завернули его в простынь. Унесли.
   Самоубийство Шахматиста отрезвило больных. Они самостоятельно принялись наводить порядок. Причём, разбросанные и раскиданные вещи собирали с таким усердием, будто над ними с палкой стоял сам доктор Моргин и подгонял их как непокорных.
   Но порядок восстанавливали только оптимисты. Пессимисты же, немного обсудив кончину бывшего консерватора, порядок наводить не стали. Им было не до порядка. Более важные вещи теперь волновали пессимистов. Они стали искать Некрофила. ОН без раздумий присоединился к ним. Они решили наступать, наступать на консерваторов. Если не сейчас, то уж никогда...
   Когда они подошли к месту "обитания" консерваторов, к самому чистому и ухоженному во всём отделении, близкому к Рабочей области, то на одной из коек они увидели Сутенёра. Он сидел на постели с опущенной головой. Казалось, что он о чём-то напряженно думал, размышлял, и был так увлечён этим, что не заметил прихода врагов.
   А когда они подошли к нему на расстояние удара, он спокойно посмотрел на них и, что самое неожиданное, словно встречая своих закадычных друзей-приятелей, сказал: "А, это вы?.." Они не то чтобы ахнули, но удивились крайне, и поэтому, естественно, не дали волю переполнившим их чувствам, чувствам мести к Некрофилу и к этому его дружку.
   Сутенёр смотрел на них смирившимися глазами, жалкими и ничтожными. Но в его глазах не было страха, настоящего животного страха. Он совсем не боялся, ему было как будто не до этого. И это было ясно каждому из них. Казалось, что он не только переборол свой страх, который у него поначалу, конечно, был, но даже не испытывая этой борьбы, то есть каким-то образом минуя её, он пришёл к тому сознанию, которое ещё более укрепляет не только его хладнокровие, но даже появившуюся смелость, отчаянную смелость и убеждённость в том, что он ничего плохого не содеял вообще и что сейчас он, абсолютнейшим образом, лишён каких бы то ни было побуждений: добрых или злых, дружбы или вражды. Но всё-таки, в чём-то, он был, безусловно, похож на ничтожнейшего человека. А в чём?.. Да наверное, в том, что именно сейчас в нём отчётливо просматривалась его мелкая сутенерская душонка? Не в том, что предположим: любовник проституток, живущий за их счёт, оказался вдруг без дел и заработка ввиду своей физической несостоятельности и даже не могущий их свести с клиентами, а в том, что на самом деле: опустившийся человечишка, живущий аморальным образом, разложившийся, и прочее и прочее, недостоин даже называться человеком, а каким-нибудь шакалом?.. Да, во всём этом он и есть ничтожнейший человек. Но как ни прискорбно было думать об этом - всё-таки это его дело, не им судить его. Сутенёр сам себя когда-то осудит. И как ни печально было смотреть на него, пусть он уже и начинал осуждать себя, они, тем не менее, 6ыли заинтересованы в его участи, хоть и отчасти, и временно. Заинтересованы потому, что он им нужен как ответчик, наверняка знающий, где прячется Некрофил. И поэтому Наркоман спросил его:
   - Где Некрофил?
   Сутенёр, с тем же сложным взглядом, движением головы вверх показал на противоположную двухъярусную койку, где под простынёю прятался его друг.
   - А, вот ты где!.. А ну, вставай! Слезай сейчас же!.. - аж с радостью сказал Наркоман.
   Он подошёл к этому мёртвому памятнику, приподнялся наверх и скинул простынь с Некрофила... Затем неожиданно вскрикнул и, спрыгивая вниз, отпрянул назад. При этом он чуть не сбил с ног Музыканта, который ответил резкой бранью. Отскочив от койки, Наркоман так и стоял: с простынёю в одной руке, со стиснутым кулаком в другой, бессмысленно открыв от удивления рот и испуганно округлив бегающие глаза. На его лице был написан ужас.
   Тогда Поэт решил проверить, что же такое ужасное случилось с Некрофилом. Смелой поступью, раздвигая всех, он подошёл к койке и подтянулся на второй ярус. Но только сказал: "О, Боже!.." и тут же спрыгнул вниз, и, зажимая рот руками, пошёл прыжками прочь. Ему стало плохо...
   Когда ОН приподнялся и заглянул на второй ярус памятника, то увидел действительно ужасную картину. Как будто какой-то дикий фильм ужасов преследует этот "жёлтый" дом!.. Ничком, лицом в постель, с выкрученными за спину руками, лежал голый человек. Шея его была свёрнута, от чего голова зависла набок так, что отчётливо были видны укус на пухлой щеке и разодранное ухо. Стекающая с лица кровь подсохла, покрылась плёнкой и была тёмной. Спина была сплошь синей от побоев - сплошной синяк с внутренними кровоподтёками. И как только смогли избить его, а потом - убить?!.. Ведь он был мёртв. Это было сразу видно. Его убили...
   Но что самое ужасное, так это то, что весь зад его был разодран. Снизу была подложена подушка, и ноги убитого были раздвинуты так, что ни у кого не оставалось никаких сомнений в том, что он был ещё изнасилован. Именно изнасилован... Мёртвый?!.. Но что за чушь?.. Да, изнасилован. Смятые ягодицы не вернулись в свою первоначальную форму, а оставались именно смятыми, продавленными и широко раскрытыми, видимо, ещё за счёт подложенной под ним подушки. Кожа была в трещинах от выступающей крови. Тело убитого во многих местах было исцарапано. А голова этого человека была... не покрыта волосами... Без сомнения - это был Повар...
   - Что это?!.. Отвечай, что это?.. - орал Наркоман, тряся за грудки Сутенёра. - Как он посмел совершить столь гнусное преступление? Как он посмел совершить такое чудовищное убийство? Где он?.. Отвечай!
   - Уберите его от меня! - Сутенёр отчаянно трепыхался в руках Наркомана и только молил: - Уберите!.. Я итак всё расскажу.
   Насилу оттащили разъярённого Наркомана - ведь он задушил бы Сутенёра. Наркоман сначала сопротивлялся, но потом немного успокоился, и его отдали во власть подошедшего Священника, который принялся окончательно успокаивать взбесившегося Наркомана. Вскоре подбежала Ройка со шприцем и сделала необходимую для него инъекцию.
   - Ну? - это уже Музыкант наступал на Сутенёра. - Рассказывай!
   - ... Это случилась ночью, - сказал Сутенёр. - Сразу после того... вернее, чуть позже... Я всё расскажу, всё! Вы не сомневайтесь. Мне теперь терять нечего и многое безразлично. Я расскажу... Обязательно расскажу...
   - Светлячка раздавил Некрофил, - продолжал Сутенёр. - И Повара тоже он... раздавил. А как иначе? Он ему отомстил за то, что тот его вам выдал, назвав его имя... И вот ночью Некрофил нашёл Повара. Это ему не составило труда - у него давно уже, по его словам, стоит на Повара. Кобелиный нюх на пухлую попку Повара... Нашёл его и насильно привёл сюда. Убил, а потом изнасиловал... то есть, совершил половой акт с убитым...
   - Невероятно! Ведь это же... это же... Я даже не знаю, как это назвать! - сказал шокированный Художник.
   Впрочем, шокирован был не он один. Шокированы были все. Причём, страшно шокированы. Даже Сутенёр находился в крайней степени шока. Пусть он и похабник, но не до такой степени извращённости и садизма, чтобы удержаться при виде случившегося и воспринять всё это спокойно. Да, и он был вне себя, каким его и застали пессимисты, придя сюда. А распознать сразу они его не смогли, до тех пор, пока сами не увидели, что здесь произошло.
   - Некрофил убил Повара за то, что тот его выдал, - снова повторил Сутенёр. - Но это его не оправдывает... Но я честно скажу: если бы он просто убил, без последующего насилия, или если бы, наоборот, сначала изнасиловал бы, а потом убил - я тогда понял бы Некрофила, и даже одобрил бы его поступок. Честно говорю! (при этом он стукнул кулаком себя в грудь)... Но чтобы так... насиловать мёртвого, да ещё изгаляться над трупом!.. Это выше моих понятий... Нет, это не для меня... Это - не моё.
   - Вы представляете, - продолжил он, - что потом... я его не останавливал, нет, он делал своё дело, я был рядом, всё слышал, это было ужасно, но не мог я его остановить, не мог... а потом... потом он слез с Повара и придвинулся ко мне вплотную... - от него пахло кровью, видимо с губ его сочилась кровь, в темноте-то ведь не видно... я подумал, что он, находясь в возбуждении, поранил себе губы... хотя, не знаю, может быть это была и не его кровь... так вот потом он предложил мне... Повара!.. представляете? предложил мёртвого Повара... окровавленного... чтобы я сам это сделал, попробовал...
   - Меня бил озноб, а он посмеивался и вытирал полотенцем свои руки. Причём, моим полотенцем. В этот момент он был противен. Ужасно противен. Потом он сказал: "Ну, если не хочешь, что ж, не надо". Он усадил меня на эту койку, на это место, где вы меня застали и начал рассказывать такие вещи, что у меня на голове волосы дыбом встали... Сначала он рассказал, как с ним всё это началось... Был он вполне обеспеченным человеком, с будущим. Зажиточным. Имел массу перспектив... Потом - революция... Октябрь... Всё рухнуло. Он оказался на улице. Идти некуда. Побирался, бичевал. В общем, скитался. А значит, постоянно голодал. Как-то, холодным утром наткнулся на горбатого старика, который сам его и окликнул. Старик заметил замёрзшего, голодного оборванца и решил согреть его - приютить, напоить, накормить. Тот легко поддался - ему просто ничего не оставалось делать, как пойти за этим горбатым стариком. Старик привёл его в морг. Внизу, прямо среди лежащих на полках покойников, старик накормил его хлебом, дал выпить и предложил "повеселиться в холодном подвале". Старик был сторожем в том мёртвом холодильнике. Он и сделал голодного одинокого бича некрофилом. Когда тот согрелся, опьянел, старик подтолкнул его на ещё не остывшую, недавно принесённую, даму средних лет. Старик подвёл его к ближней полке, скинул простынь и показал на эту леди - голую покойницу, дотронулся до неё и сказал: "Хочешь?.. Она - твоя. Ещё тёплая..." Бич сначала испугался. Но после дополнительной чарки сивухи осмелел и с наслаждением исполнил то, о чём его просил гостеприимный хозяин. Исполнил ещё и потому, что считал себя в долгу перед стариком и главное-то потому, что вскоре сам страстно захотел ту даму. Как будто - какое-то злое колдовство... Так он стал некрофилом, за что потом, спустя годы, уже при окончательно установившейся нашей новой власти, он благодарил старика, как отца, принося к нему на могилу его любимые цветы - чёрные маргаритки...
   - Ну а дальше? - спросил самый заинтересованный и как всегда внимательнее других слушающий, студент-Литератор. - Дальше-то, что?.. Почему замолчал?
   - Дальше?.. - ухмыляясь, переспросил Сутенёр. - Дальше он мне рассказал такое, что я при всём желании повторить не смогу... Боюсь. Не хочу! Не буду!..
   - Он, наверное, начитался романов маркиза де Сада, который сам в последней степени страдал извращением - половым садизмом, - решился предположить Литератор.
   "Но ведь Литератор не прав, - подумал ОН, называя де Сада извращённым садистом. - Разве мог человек, проживший добрую половину своей жизни в заточении, страдать пороком полового извращения? Разве мог человек, написавшей в тюрьме уйму книг, на воле - предаваться чему-то другому, нежели преданности перу, хоть и описывая во многом пошлости, гнусности и гадости, но ведь, возможно, изобличая всё это?! Да и на другие занятия у него и времени-то просто не было! И совсем не вызывает никаких сомнений то, что маркиз был благородным человеком, - никаких сомнений! Философ и просветитель, учёный муж XVIII века, он был аристократом по крови, если можно так сказать... Не прав Литератор, не прав... Или может, я не прав?.."
   - ... Вот-вот, именно. Маркиз... де Сад... Некрофил говорил что-то про этого Сада, - сказал Сутенёр. - Но больше всего меня поразило то, что он в конце сказал. До того поразило, что я как будто, частично, забыл о чём он всю ночь говорил. Перед тем как уйти, он сказал: "Повар ещё не остыл. Он - твой. Подумай..." Это меня почему-то больше всего поразило... Он ушёл. А я так и не смог приподняться с постели. Вот так и сижу с тех пор... Да, вскоре подошёл Математик, о чём-то спросил меня, я даже не помню о чём. Он накрыл Повара простынёю и ушёл.
   Вот такое убийство с последующим изнасилованием произошло ночью.
  
  
  ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ.
  МОРГИН И ЕГО РЕЖИМ
  
   Известие о случившемся убийстве, как и следовало ожидать, мгновенно распространилась по всему отделению. Впечатления о самоубийстве Шахматиста как-то сами собой сошли на нет - про него даже забыли, уж очень затронуло всех убийство Повара. И пациенты, все до единого, включая самых безразличных из числа оптимистов, принялись за поиски Некрофила. Все начали искать его. Но только вот, для чего?.. Для самосуда?.. для расправы?.. или любопытства ради?..
   Все попытки найти его оказались тщетными. Более того, исчез Математик.
   Поиски в Большом Коридоре не дали никаких результатов. Оставалось только предполагать, куда они могли подеваться. Разноголосицы мнений относительно их исчезновения не было. Все были единодушны. И все догадки таинственного исчезновения двух консерваторов сводились к одному месту - к Секретной двери. Ведь только за этой дверью они могли так долго и так искусно прятаться.
   И действительно, в очень скором времени в зале вновь появилась Ройка. По большому секрету она сообщила ОН`у, что Некрофил и Математик у доктора Моргина, что они, находясь "в полном здравии и спокойствии, сидят себе посиживают, пьют чай и мирно непринуждённо беседуют с врачом-психиатром о том - о сём". Как будто бы они и не больные вовсе, то есть не пациенты, находящиеся у него на излечении, а какие-нибудь приезжие господа-друзья, гости или пусть коллеги из родственных учреждений, приехавшие поделиться опытом и посмотреть, как идут дела в этой клинике.
   Всё это возмутило крайне, и поэтому ОН не собирался скрывать Ройкины секреты от других, и поговорил со Священником и Музыкантом, и они сразу направились к Секретной двери.
   ОН постучал в заплёванную дверь. Стало немного брезгливо, потому что сегодня очень хорошо потрудились плевуны. Дверь эту уже давно почему-то никто не моет. Что это - Моргину безразлично что-ли?
   Вскоре дверь открылась. Вышли санитары. Они, наступая, оттолкнули непрошенную делегацию на почтительное расстояние - для более безопасного разговора, и только тогда появился доктор Моргин.
   Его величество Моргин, он выглядел немного усталым. Из-за спины могущественного владыки выглядывал самодовольный Некрофил.
   - В чём дело, почтенные? - съязвил Моргин.
   Священник сказал:
   - Доктор Моргин! За прошедшие сутки произошёл целый ряд событий, печальных событий. Я говорю об этом не в качестве доклада, как нижестоящий вышестоящему, а как человек, который не может мириться с произволом внутренним, который выражается в безнаказанных действиях, я подчёркиваю: безнаказанных! действиях, стоящего за Вашей спиной Некрофила, так и с произволом внешним, учинённым Вами в этом бедном доме с этими бедными людьми.
   - И что же? - невозмутимо спросил Моргин. - Что?..
   Они были очень возмущены таким хладнокровием человека, потерявшего не только жалость и гуманность к людям, но и стыд и совесть. Возмущение это ещё и подкреплялось недоумением, возникшем при его словах "И что же?"
   Священник продолжил:
   - Что касается Вас, доктор Моргин, то на этот счёт я пока воздержусь высказываться. Пока... Но ждите! Придёт время - и с Вас будет надлежащий спрос!..
   - О-о-о!.. Испугали!.. Да я вас всех в порошок сотру!.. Неблагодарные свиньи! Да вы должны молиться на меня - все!
   - Сейчас я требую ответа от Некрофила и его показания... Считайте, что я уполномочен от всех пациентов Вашего отделения. От всех, которых Вы теперь видите в зале... Все они требуют ответа на вопросы: почему покончил с собой Шахматист и почему Вы укрываете убийцу?
   - Убийцу?! - не понял Моргин.
   - Да-да, убийцу!.. Это в ваших же интересах, доктор, поведать своему народу о том, почему Вы к Некрофилу так снисходительны, что даже как бы укрываете его от наказания, защищаете преступника. Ведь вера в Вас неуклонно разрушается. Вы что, не понимаете этого?.. А если Вы ещё потворствуете преступлению, укрываете убийцу...
   - Убийцу? - вновь переспросил Моргин и повернулся назад. Внимательно посмотрел на Некрофила и снова, повернувшись к залу, переспросил: - Убийцу?.. Вы говорите, убийцу?.. Но смею вас заверить, уважаемый Духóвник и все прочие, стоящие здесь, что он - не убийца.
   - Как?!.. - теперь уже не понял Священник.
   - А так. Он не может быть убийцей - ведь он больной.
   - Но ведь он убил Повара!
   - Да не он, не он убил...
   - Ну-ты! Бывший комсá! Думай, чё ваще говоришь-то! - крикнул Некрофил ошарашенному Священнику.
   Все обалдели. Весь зал ахнул. Даже вечно счастливая Ройка потеряла свою улыбку - до того это было подобно грому небесному. Неслыханное поведение Некрофила!
   - Я задушу тебя, нечисть! - с диким воплем и рёвом, подобно тигру, кинулся на него Наркоман.
   Но он, тут же, был сбит с ног натренированными санитарами.
   - Послушайте-ка, Духóвник, - тихо сказал Моргин, - кончайте валять дурака. Я ещё раз говорю: Повара убил не Некрофил, и даже не Математик, который тоже у меня, в канцелярии сидит... Кстати, этих консерваторов я перевожу в другое, соседнее отделение, более спокойное и предвыпускное, и смею обнадёжить Вас, что там за ними будет настоящий уход и присмотр, которого достойны только они, эти консерваторы. В том отделении они не пробудут и недели - это завершающая стадия их лечения, и совершенно здоровыми через неделю они выйдут на свободу. На то оно и предвыпускное отделение. Добавлю, что туда попасть могут только консерваторы...
   При последних словах доктор Моргин посмотрел на ОН`а и в его глазах стояло определённее обращение к нему. ОН прочёл это обращение так: дурак ты, дурак! не воспользовался удобным случаем, чтобы вырваться из этого ада - я же предлагал тебе! пеняй теперь на себя, несчастный писака!..
   - ... Да, перевестись в то отделение могут только консерваторы. Только они и никто более! - продолжал Моргин.
   ОН с сожалением подумал: "Почему раньше мы никогда не слышали о предвыпускном отделении? Уж не миф ли это?.."
   Дальше Моргин сказал:
   - ... Но и то - не все консерваторы, а только самые надёжные, какими и оказались Некрофил с Математиком... Шахматист вот не выдержал... туда ему и дорога, - тряпка!.. Теперь, что касается Сутенёра? Этот вопрос можно связать воедино с вопросом о том, кто убийца.
   - Это как так? - спросил Музыкант.
   - Наглец! Ещё переспрашивает: это как так?.. А вот так! Тут всё ясно. Настоящий убийца - Сутенёр! Вон он стоит, красный - смотрите!..
   Все посмотрели на Сутенёра. Он был ни жив, ни мёртв. И действительно, был очень красным. Но понятно, что краснеть он начал только после слов Моргина, когда тот объявил его красным - вот в этот-то момент он и начал краснеть, и за считанные секунды покрылся краской до того, что можно было думать, будто его на самом деле уличили в каком-то грехе.
   Сутенёр потерял дар речи. Он не мог возразить нелепейшему обвинению Моргина. Совершеннейшая неожиданность абсурда сразила многих до того, что казалось: вот-вот - и все в это поверят. Поверят в этот бред.
   Но Священник опередил этот обман. Он сказал:
   - Всё это гнусная ложь и наговоры на невиновных. Не мне защищать Сутенёра и я, конечно, знаю, что он достоин наказания, но не за убийство, которого он не совершал. Убийство - это уголовное преступление. Сутенёр не подлежит наказанию в уголовном порядке. Он ненаказуем по закону просто потому, что не совершал преступления. Его ещё можно наказать и он, конечно, сполна будет наказан, но ... перед Богом. Его ждут мучения перед собственной совестью за грехи прелюбодеяния, за его аморальный образ жизни. Всё это ждёт его на Страшном Суде, а не на мирском, потому что, повторяю, он не совершал убийства. Не совершал!.. И ведь Вы это прекрасно знаете, доктор. Знаете, что было совершено не просто убийство, а садистское убийство с последующим половым извращением, на которое способен только Некрофил. И это знают все.
   Некрофил хотел снова выкрикнуть что-то гнусное и гадкое, но ему помешал Моргин, жестом руки остановив его.
   Моргин сказал:
   - Ну что ж, если Вы мне не верите, я скажу больше. Я знаю то, чего Вы не знаете, а именно: за что Сутенёр убил Повара. Слушайте же... Сутенёр убил Повара за то, что тот отравил (а это он прекрасно умеет делать - ведь именно за отравление он оказался здесь), так вот, отравил, а потом... повесил Шахматиста. А, как известно, Шахматист был другом Сутенёра. И вот друг отомстил за друга. Просто отомстил и всё. Кровь за кровь - вендетта! А теперь, естественно, выкручивается, наговаривает на Некрофила. Кто ж не станет после совершённого убийства отводить от себя подозрения?.. Оказывается, всё так просто! А Вы усложняете, мол, Повара убил Некрофил... Э-э, да он больной, больной человек! Его надо лечить. А Ваши слова, Духóвник, только у6ийственны для него.
   - Послушайте, доктор Моргин. Давеча Вы говорили, что переводите его в какое-то, выписное, что-ли, отделение ...
   - Не выписное, а предвыпускное! Не путайте мне тут названия!
   - Так, положим... пусть... Но ведь Вы его туда переводите как почти что здорового, с тем чтобы, через неделю он покинул больницу. Так?
   - Так.
   - А теперь Вы его защищаете от закона и говорите, что он больной, что его надо лечить. Как же так?.. Где логика?.. По Вашему он больной, и в тоже время через неделю он будет свободен?.. Что-то я Вас не понимаю... Противоречие какое-то в ваших словах...
   - Да Вы вообще ничего не понимаете, Духóвник, - сказал Моргин и рассмеялся. Вся его свита, включая Некрофила, смеялась тоже.
   На такое безобразие Священник никак не мог отреагировать. Он промолчал. Тогда Музыкант сказал:
   - А для чего Повару понадобилось повесить Шахматиста? И как он умудрился сделать это при своём малом росте и при такой очевидной своей безобидности?.. Ведь он даже клопа не смог бы раздавить.
   Совершенно невозмутимо Моргин парировал:
   - Повесив Шахматиста, Повар отомстил ему, во-первых, за то, что Шахматист его поджигал, а во-вторых, за светлячка, которого принесла медсестра Ройка, за что, кстати, она тоже будет наказана... Ведь только Повар это видел!.. Вот он и отомстил за то, что Шахматист поджёг и раздавил....
   - Тогда повесить Шахматиста должен был Наркоман. Ведь для него был принесён этот светлячок.
   - Ну, это его упущение. Наркоман вообще раззява какой-то. Спит он что ли, всё время?.. Хотя, может быть, он и помог Повару повесить Шахматиста?.. А-а!.. Это надо продумать... какая-то связь здесь, похоже, есть... Твоё замечание, Музыкант, весьма кстати, весьма... Иногда ты можешь преподносить верные мысли ...
   - Но-но! Вы меня не запутывайте! - выкрикнул Наркоман.
   - Ай-яй-яй!.. Он и сказать-то, как следует, не умеет... Вместо слова "впутывать" говорит "запутывать". Эх, Наркоман-Наркоман, лечиться надо!.. Ну что, теперь понятно, кто кого и за что убил?.. Да?.. Что вы удивляетесь-то, Духóвник? Если не верите, спросите у любого оптимиста - их здесь большинство. Любой из них подтвердит мои слова. Ведь так, оптимисты? - крикнул Моргин в зал.
   Послышалось волнение, гул голосов, сомнение и частичная уверенность в правдивости его слов. И после того, как величественный Моргин повторил свой вопрос: "Так или нет, оптимисты?'', радостный всё одобряющий, общий гомон вылился в единый общий крик: "Так!!.." Вот как быстро они согласились с тираном, несчастные слепцы!
   - Теперь видите, Духóвник? - всё встало на свои места. Прекрасно-то как! А Вы переживали.
   - Так! Так! - продолжала орать толпа. - Слава! Слава большому уму!..
   - И ещё... запомните, Духóвник, и все остальные: - каждый получит по заслугам!.. каждый! А Сутенёра мы накажем, обязательно!
   - Нет! Не позволим! - сказал Художник. - Пусть лучше виновный будет невиновен, чем невиновный виновен.
   - Ну, а с вами, пессимисты, разговор предстоит особый, - с нескрываемым раздражением и злобой сказал доктор Моргин.
   А бедный, жалкий Сутенёр тем временем не знал что делать, куда бежать. После такой откровенно грубой и нахальной проработки все стали смотреть на него как на злостного врага порядка. Он даже чуточку сам поверил в это, поверил и в убийство, которого не совершал. И теперь, предвидя избиения на Бойне, к которым он, конечно же, не готов, потому что не был никогда битым, - он явно испугался. Он пошёл в сторону, отделился от всех, пошёл по направлению к Нашей двери. Пошёл мелкими быстрыми шажками, как бы убегая. Пошёл - почти побежал и ... раздвоился!..
   Он раздвоился прямо на глазах. Раздвоился натурально, в самом прямом смысле и естественным образом - одна его половина устремилась влево, другая - вправо. Вот так да!
   И они, эти две половины - левая и правая - так же мелкими шажками побежали параллельным курсом по Коридору вдоль коек-памятников... Одна половина бежала к кухне. Другая - к параше.
   Столбняк охватил всех присутствовавших в зале, в том числе и Моргина.
   A тот, неверящий, кто возможное всегда принимает за невозможнее, тот самый Новоявленный, на сей раз поверил! Да-да, он воспринял раздвоение Сутенёра как за полный порядок вещей. Он один нисколько не удивился этому ужасному раздвоению. Выбежал вперёд и закричал: "О, люди! Силы небесные! Посмотрите-ка! Наконец случилось то, что должно происходить всегда! Наконец, случилось это! Реальность восторжествовала!.." После этого Новоявленный с криком "Стой!" побежал за раздвоившимся Сутенёром. Только вот зачем он побежал за ним? и кого из них, или что, он поймает?
   А ОН`у казалось, что он сам сошёл с ума окончательно и бесповоротно, и ничьи уговоры - ни Музыканта, ни Художника, ни даже Священника - не помогли. Ему стало душно, дурно и его отнесли на его мёртвый памятник. Ему было плохо до такой степени, что он не мечтал ни о чём - ни об отдыхе, ни о покое. И на своём мёртвом памятнике ОН тут же провалился в дрёму...
   И лишь приход Ройки, её успокаивающие слова и нежные поглаживания по голове вернули его к действительности.
   Потом она рассказала ему о том, что произошло после раздвоения Сутенёра.
   - ... Никакой расправы с Некрофилом не произошло... Ты хоть помнишь? - спросила она.
   - Да, я всё помню. Какую чушь нёс Моргин!.. Какие ужасные эти две половины! Совершенно одинаковые и похожие половины, словно близнецы Сутенёры...
   - Вот-вот. У меня такое же впечатление от этого нелепого раздвоения.
   - А что дальше-то было, Ройка?
   - Дальше?.. Моргин вызвал бойцов. Они быстро выловили Сутенёра... вернее, Сутенёров... И выловили также того ненормального, который побежал следом. Когда бойцы его настигли и схватили, он начал опять кричать, что это невозможно! что этого не может быть! Сам арест для него показался ему невозможным. Ты понимаешь?.. Но его быстро угомонили, надев на него смирительную рубашку... Как волокли раздвоившегося Сутенёра, даже не представляю - я отвернулась. Так тошно было на это смотреть!.. Потом бойцы загнали на Бойню человек двадцать - первых попавшихся, и избили их. Били хорошо и долго, так что досталось беднягам сполна. Из ваших пострадал Поэт, остальные - все оптимисты. Когда закончилась расправа с первой группой битых - принялись за вторую. Хотели и тебя, но мы со Священником отстояли. Сама ходила к Моргину. Просила его. Сказала, что ты итак на ногах не стоишь, что с тобой такое потрясение произошло, что тебе необходимо отлежаться. Он, надо отдать ему должное, простил тебя на этот раз. Но обещал, что как только ты поправишься - сразу на Бойню... Вскоре было избито ещё три группы битых, каждая группа человек по пятнадцать. Потом Моргин снова появился в зале. Ему, по-видимому, было всё мало, он никак не мог насытиться разгулом террора и не мог удовлетвориться тем, что здесь всё зависит только от него одного. Он приказал хватать полковников и Физика... Когда их поймали, Моргин приказал отправить их вниз - на переработку, в самое подвальное помещение, за то, что они, по словам Моргина "виновны в известной потасовке". За этих несчастных заступиться мы не смогли. Не хватило ни слов, ни убеждений. Священник снимал свой крест, топал на Моргина ногами, потом снова одевал крест - не помогало. Истерично вопил Наркоман, обещая (если не отпустят "виновных") проломить Моргину череп. Представляешь? Не помогло. Я потом поставила Наркоману укол - так до сих пор спит. Возмущались так же Художник и Литератор. Но что толку?.. Отчаявшись, я предложила Моргину сделку...
   - Это какую ещё сделку? - возмутился ОН.
   - Ну, какую-какую... Понятно, какую. Но он не согласился. Категорически возражал. Настоял-таки на своём - обоих полковников и Физика скрутили и отправили вниз.
   - А куда вниз, Ройка?
   - Вниз - туда! - и она показала в пол, - вниз - это в подвальное помещение - на переработку. А переработка - это значит: либо электрошок, либо хирургическое вмешательство в мозг.
   - Как?! Ведь от этого давно отказались! Я читал...
   - Не нужно верить всему написанному, мой бедный дружок. В такой клинике всё применяют. Всё во имя Большого Эксперимента и всё во имя Великой Идеи! Скажу тебе по секрету: здесь применяются даже умышленные убийства пациентов, неугодных режиму. Вот как! Все эти "операции" строго засекречены. Но от медицинского персонала, не участвующего в таких "операциях", всё равно всего не утаишь, если конечно интересоваться. Я вот знаю об этом.
   - Да, ты какие-то страсти рассказываешь, Ройка.
   - ... Так вот, когда "виновных" увели в подвал - разбушевались плевуны.
   - Этих только ещё не хватало!
   - Вот-вот!.. Они перестали ходить взад-вперёд. Начали кричать, требовать Моргина, чтобы он вышел к ним. Плевуны почувствовали, что и до них, наверное, скоро доберутся, коли взялись за избранных - полковники-то ведь избранные. Вот они и почувствовали угрозу, почувствовали что пришёл их час - приближаются те самые будущие избиения, которыми Моргин будет наслаждаться. И вот чтоб более легко их воспринять и как-то попытаться противостоять им с большим достоинством, они сами стали требовать Моргина. Тáк наверное, как ты думаешь?.. Они устроили такой шум и такие стуки по Секретной двери, что мне показалось, будто Моргин немного испугался. Я была в канцелярии и видела его лицо. Моргин ходил взад-вперёд. Он размышлял, что ему предпринять: выйти или нет. Долго ходил из угла в угол с трубкой во рту. Стук из-за двери усиливался. Моргин хотел позвать санитаров и бойцов, но в последний момент всё-ж-таки решил выйти на зов плевунов. Но, хитрец, он направил вперёд меня. Я вышла первой, он - следом, прячась за моей спиной.
   - Когда мы вышли, я увидела разъярённые лица, передо мной стояли крайне возбуждённые люди. Они, кажется, не ожидали меня увидеть, потому что в их удивлении я прочла психическое недомыслие. Знаешь, что означает этот термин?
   - Нет, Ройка, не знаю.
   - И слава Богу, что не знаешь. Психическое недомыслие - это специальный термин, применяемый только в отделении Моргина. Вот столкнись с такими людьми, как например, эти плевуны, ещё и не это узнаешь. Ну ладно, оставим это... Итак, на их лицах читалось психическое недомыслие. Они немного попятились от меня, словно испугались. И тут меня кто-то оттолкнул в сторону. Я не ожидала и поэтому упала на пол. Толчок был со стороны. Падая, я заметила, что толкнул меня Музыкант. Он даже не посмотрел в мою сторону... Моргин мною прикрывался, оказывается, не напрасно. Да я это и сразу поняла, но не думала, что окажусь на холодном полу. И как только Моргин остался один - последовали ужасные, почти-что верблюжьи плевки в его физиономию. Плевуны в момент заплевали доктора буквально с ног до головы. Он сначала даже и не понял что происходит - до того было всё быстро. Потом он бежал...
   - Да, теперь настанет время плевунов - он за них примется, - сказал ОН, мысленно отгоняя от себя все эти передряги последних буйных дней. Но ОН не мог отогнать от себя, сбросить с себя все эти переживания, как ни пытался - не получалось. И не мог ОН крикнуть, уподобаясь Новоявленному, что всё это невозможно.
   - Пока я не знаю, что предпримет Моргин в отношении плевунов, - сказала Ройка. - Во всяком случае, я думаю, что для начала он попытается разъединить их. Разделить! - чтобы они остались поодиночке перед ним и его командой бойцов - иначе не совладать. Это самое разумное.
   - Но я надеюсь, Ройка, что ты не подскажешь этого Моргину?
   Она даже не услышала этот вопрос:
   - После чего он легко сможет отправить их вниз... А там, глядишь, доберётся и до вас, до всех остальных непокорных. Оставит при себе только оптимистов, и будет жить с ними в согласии. Сделает образцовое, послушное отделение, каким оно и было несколько лет назад...
   Перед тем как встать, ОН положил свою руку на её колени. Она тут же шлёпнула по его руке своей, но улыбнулась. "Что это она?" - подумал ОН и сказал:
   - При удобном случае не мешало бы повторить наши с тобой проказы - ночное приключение, а?
   - Ты о чём?
   - Как о чём?.. - О постельной улыбке. О светлячке.
   - О каком ещё светлячке? Ты что - не выспался?
   - Да я-то выспался. Вот, ты - что-то темнишь... В чём дело, Ройка? Ты что - ко мне охладела?
   - Не охладела. Я с тобой как со всеми. А как же ещё? - ведь я медсестра. Вы все - равны.
   - Но... а постельная улыбка? Это - как? Ты забыла?
   - Не понимаю... Если ты про тот разговор... - так это только слова...
   - Как слова?.. А светлячок, Ройка! Светлячок!
   - Послушай, ОН, я не знаю никакого светлячка! - резко воскликнула Ройка.
   - Ты же сама принесла его Наркоману, но сначала мы под одеялом...
   - Я принесла ему свечку. Обыкновенную парафиновую свечу - белую. Ну, и коробок спичек. Всё! - она собиралась уходить.
   - Как же так? - сказал ОН, и чуть подумав, добавил: - Ладно, потом договорим. Хорошо?
   Она не то чтобы возразила, и не ответила положительно, а как-то полуопределённо хмыкнула, встала, поправила халат и ушла, оставляя ему воздушный поцелуй.
   "Что за чёрт? - подумал ОН. - Ну ладно - разберёмся".
   ... Вскоре ОН навестил побывавшего на Бойне Поэта. Бедняга лежал на своём памятнике и стонал. ОН его ободрил, пожелал ему скорейшего восстановления сил и напомнил о концерте. ОН сказал, что ему предстоит выступать на этом концерте - читать свой стихи, так что необходимо поправляться и готовиться. Поэт, не отвечая, в знак согласия усиленно заморгал глазами. Ясно было, что он готов к концерту, пока хоть и не физически, но уж психически-то - точно.
   Потом был небольшой совет со Священником, который собрал всех заинтересованных в проведении концерта. Этот сбор был устроен, по словам Священника, с целью выработать предстоящую программу, но не концерта пока что, потому что его может и не быть вовсе, он может просто не состояться, так как всё зависит от Моргина. И вот, чтобы он не отменил концерт, надо и выработать эту программу, причём такую, которая и предваряла бы собою концерт. И Священник сказал, что необходимо провести или митинг, или демонстрацию с вескими и существенными требованиями перед Секретной дверью. Для этого нужно будет подготовить плакаты и транспаранты, изготовление коих было тут же поручено Художнику и Музыканту. Литератору было дано задание составить текст требований. Остальным же предстояло просто помогать вышеназванным ответственным работникам. ОН решил помогать Литератору.
   Они понимали, как необходима демонстрация. Понимали, что она должна быть видной и шумной, для того чтобы Моргин осознал, что это не просто так, что это серьёзно. Но конечно, они понимали, что требования их невыполнимы - он никогда не пойдёт им навстречу, на сближение с их требованиями, никогда не допустит послаблений, изменений режима в более мягкую сторону и тому подобное, но вот концерт-то провести он, возможно, и позволит. Они понимали, что разрешит он это взамен исполнения их требований - только так, в этом-то и была вся задумка и весь смысл демонстрации. Ведь не должен же не разрешить!
   Перед тем, как пойти спать, ОН посетил Наркомана. Наркоман лежал на своём памятнике. Было совершенно ясно, что он о чём-то размышлял.
   - О чём ты думаешь? - спросил его ОН.
   - О жёлтом, - лаконично ответил Наркоман.
   - Почему?
   - Потому что цвет кодеина имеет жёлтый окрас. Не сам кодеин, а эффект от него - жёлтый.
   - А у светлячка, - какой цвет?
   - Жёлто-зелёный, как бразильский флаг. Но - много ярче... С детства не видел светлячков. У меня мечта: когда я выйду на свободу, первым делом пойду в лес - искать светлячка.
   "Вот это да! Что же это такое - сон? Или не сон? Где та грань, которая разделяет явь от грёзы, реальность от мечты? Где та грань, отделяющая разум от безумия?" - думал ОН, возвращаясь к себе. Но может быть, ОН возвращался не к себе, а к своему безумию?
  
  
  ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ.
  "ДЕМОНСТРАЦИЯ"
  
   И они провели эту демонстрацию. Демонстрацию протеста. Провели её на следующий же день, благо уже все плакаты, к всеобщему удивлению, были подготовлены Художником заранее.
   В этот день Священник был особенно озабочен. Он переживал, волновался, и понятно, было с чего. Ведь всё могло рухнуть, не начавшись, испугайся они гнева Моргина, его инквизиторской мести за их выступление. Но они не струсили.
   Предварительно уговорили плевунов, чтобы они не мешали и не ходили по Коридору взад-вперёд, а стояли бы где-нибудь в сторонке и спокойно наблюдали за происходящим. А Ройку, этого посредника, они отправили за Моргиным.
   ... Моргин вышел в сопровождении санитаров. Дверь за собою не закрыл. Естественно, он помнил недавние выходки своих пациентов и был предусмотрителен в отношении охраны собственной персоны. И, надо полгать, что теперь-то он, ну никак не ударит в грязь лицом! - не оплошает.
   Он обвёл своим пристальным настороженным взглядам собравшихся. Перед его глазами развевались полотна плакатов, блестяще выполненные Художником на простынях.
   На первом плакате было написано: Да здравствуют ЖЁЛТЫЕ ДОЖДИ! Этот плакат держали Наркоман и Поэт. Держали, - это конечно не то слово, просто плакат-простыню они растянули самым обыкновенным образом и показывали сиё непонятное писание Моргину. На другом плакате, который держали Литератор и Музыкант, корявыми, прыгающими, но довольно легко читаемыми буквами, было написано: Моргин, Гитлер, Сталин, Пиночет - ДИКТАТОРЫ. Этот текст, исполненный кистью Художника умышленно коряво и небрежно, по-видимому, был задуман с особым акцентом. А именно: не то чтобы на сам смысл фразы, то есть, в сущности, на постановку такого вопроса как о диктате сущей власти, сколько задуман был с целью умышленного искажения в правильности её написания... ух! - не знаю, как ещё выразиться, как лучше сказать, но - где-то так. То есть, неуважение к перечисленным лицам проявилось у Художника в форме такого вот грязного, замызганного, неаккуратно выполненного плаката с прыгающими и корявыми буками. Вот так...
   Прочитав этот плакат, Моргин покачал головой и гневно посмотрел на державших плакат Литератора и Музыканта. Он увидел в них врагов порядка. Но те были невозмутимы. И Моргин промолчал, ничего не сказал, но видно было, что плакат этот ему явно не понравился.
   Третий плакат держали ОН и Художник. Вернее, держал-то Художник, а ОН - лишь помогал, и то - стоял где-то сбоку. На этом объёмистом транспаранте была нарисована, не написана, а именно нарисована одна единственная фраза. (Впрочем, единственная, как и на всех других плакатах.) Я повторяю: была нарисована фраза такая, смысла которой, думаю, никто не понимал. Но фраза, эта весьма колкая, смелая, выразительная и требовательная, что им и нужно было. Фраза та: НЕ В ЧЁМ СДЕЛАТЬ ВСЁ!..
   Пойми меня правильно, читатель, хоть я и говорю это в третий раз - фраза эта была нарисована! И как её прочитал доктор Моргин, я сам ума не приложу! Но ты, наверное, спросишь, как же её прочитал, ну например, ОН? Отвечу: в этом ему помог разобраться Художник. Ну ладно, оставим...
   Итак, прочитав эту нарисованную фразу, доктор Моргин подумал о том, что они не шутят. Лицо его стало более серьёзным, менее злым и он призадумался. Или показал вид, что призадумался.
   Ещё один, самый большой плакат, лежал на полу перед ногами собравшихся оптимистов. Они стояли чуть позади и не участвовали в демонстрации, смотрели только. Но, о, глупцы! - ведь плакат этот был возле них и значит, он был их словом. Эта маленькая хитрость была использована пессимистами для того, чтобы показать Моргину масштаб недовольства, и они не просчитались с этим - он поверил! На большом плакате, составленном из трёх простыней, было написано: НЕЛЬЗЯ НИЧЕГО ОТРИЦАТЬ - на каждой простыне по слову. Хотя плакат этот и лежал на полу, видно его было очень хорошо. Прочитав его, Моргин ещё более углубился в раздумья: в его сознании нарастали тревоги и переживания относительно порядка в подчинённом ему отделении, или уже - беспорядка.
   Тем временем Священник вышел вперёд. В его руках была бумага. Он встал с этой бумагой в такую позу, что напоминал собою некоего посла средневековья. Тут же появилась Ройка. Она вышла из-за спины Моргина и прошла в зал. Сначала подошла к плакатам. С любопытством посмотрела на пессимистов. Прочитала плакаты. Затем, с неизменной улыбкой на устах, потрогала сии писания, как бы проверяя: настоящие ли? И уж затем перешла в Трудовую область. Устроилась там поудобнее - за столиком, сложив свои ручки, как примерная ученица - симметрично одну относительно другой, и обе - параллельно своему великолепному бюсту.
   А Священник, повернувшись к залу, начал читать бумагу. Бумага эта называлась: "Права пациентов с психическими заболеваниями?" Знак вопроса в наименовании данного документа был поставлен не напрасно. Он был поставлен умышленно, потому как: перечисляя их права, те права, которые они имеют согласно этой бумаге, Священник тем самым давал понять всем, кто пока ещё не понял, что в этой клинике, при этом режиме они обладают ТЕМ, что по-другому можно назвать: НИЧЕМ. Так вот обладая этим TEM-НИЧЕМ в противовес тому, о чём говорится в бумаге, Священник, зачитывая её, перечислял пункт за пунктом следующее:
  
  - днём, в свободное от трудотерапии время, любому пациенту, независимо от степени его психического расстройства, разрешено принимать любого гостя, будь-то родственников или друзей...
  
  - каждый больной имеет право посылать или отправлять (так же, как и получать) почту, тайна которой гарантируется в любом случае, даже если почта идет в недружественные нашему государству страны...
  
  - каждый пациент имеет абсолютное право в любое время дня и ночи обратиться к адвокату или поверенному, который должен постоянно присутствовать в непосредственной близости от его больного зова...
  
  - больной имеет полное право отказаться от психо-хирургии, то есть от любой операции на его мозге; никто не может преступить через этот отказ...
  
  - если пациент считает, что его держат незаконно, то он вправе потребовать от адвоката или другого лица незамедлительного судебного разбирательства...
  
  - каждый имеет право пользоваться благами цивилизации: телефоном, радио, телевизором и другими...
  
   .... И так далее, и тому подобное... Позиций в этой декларации прав было предостаточно. Нет смысла перечислять их все, это заняло бы слишком много места и времени.
   ... Огласив весь перечень прав, Священник сказал:
   - Вот какими правами мы обладаем. Гордись, пациент клиники!
   И за тем, повернувшись к Моргину, сказал:
   - Вы понимаете, к чему привёл Ваш террор?.. Оптимисты пока ещё смотрят, и чтобы они оставались зрителями всегда, Вам следует идти на уступки. Примите же этот документ, и рассмотрите его. Сделайте правильные выводы, но не властные. Обуздайте себя, доктор Моргин. Все мы люди и должны оставаться людьми всегда и везде. Даже в крайних, экстремальных ситуациях человек должен оставаться человеком. В этой больнице тоже... У нас же одни обязанности, хотя и малые, по справедливости сказать. А прав - никаких. Это несправедливо. И мы поднимаем этот документ перед Вами, перед администрацией. Прислушайтесь к зову униженного больного!.. И ещё. Мы требуем, чтобы вернули всех, кого увели вниз на переработку. Операции на мозге и электрошок отменить! Отменить незамедлительно и не откладывая! И потом доложить нам об этом, хотя бы через медсестру Ройку, если Вам, вдруг, окажется стыдным унизиться перед нами, докладывая об отмене подобных операций. Но это не унижение, доктор, поймите. Это будет знаком доброй воли с Вашей стороны, и да поможет Вам в этом Бог!
   Пока говорил Священник, Моргин не проронил ни звука. Он не повёл бровью, не сделал прищура глаз. Лицевые мышцы у него оставались без малейшего движения. Мимика его была мертва. Он не сделал ни единого жеста и стоял каменным - как статуя. Он понял, что впервые столкнулся с организованным выступлением против режима, против его воли.
   Ройка вернулась из Трудовой области и подошла к Моргину. Когда Священник закончил-таки свою продолжительную речь, она сказала:
   - Доктор, надо принять эту бумагу и поставить её на учёт. Тем самым мы обезопасим не только себя, но и многие жизни, которые нам подвластны. Ведь, в конце концов, неизвестно же, чем всё обернётся, если ничего не менять. Нужно попытаться сгладить назревающий конфликт.
   - Да... да... - тихо пробормотал Моргин, - надо принять бумагу...
   - И последнее, доктор Моргин, - сказал Священник, - последнее, что я хочу Вам сказать. Мы решили провести вечер, то есть концерт. Что-то вроде художественной самодеятельности. Это будет очень кстати. Соберутся все желающие: и артисты, и зрители. И я уверен, все останутся довольны, что только благоприятно повлияет на здешний климат и на здоровье каждого больного. Мы просим у Вас на то разрешения... Очень просим... Приходите и Вы с санитарами и бойцами. Места всем хватит. Конечно, и Ройка пусть приходит... Концерт будем проводить на Эстраде. Для этого надо будет снять проволоку и убрать все заграждения, чтобы было удобно и зрителям и выступающим. Хотя бы временно, на время проведения концерта... Вот в принципе и всё, что мы хотели сказать своей демонстрацией.
   Все разошлись.
   Через полчаса из апартаментов доктора Моргина вышла медсестра Ройка и сообщила, что администрация даёт согласие на проведение концерта. Пессимисты ликовали. Это была маленькая победа. Конечно, ни о каких правах и речи быть не могло - всё это неосуществимо, как вечно неизменное: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Моргин никогда не пойдёт на послабление режима и узаконения каких-то прав. Необходимо было просто завести его, чтобы он хоть концерт-то разрешил. И они добились своего. Да, это их маленькая победа над Моргиным и его системой! А может быть, я ошибаюсь? - может быть это крупная победа?..
  
  
  ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТЫЙ.
  "КОНЦЕРТ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ",
  ИЛИ ВЕСЬ МИР СОШЁЛ С УМА
  
   "Самые же душевнобольные - это несомненно те, которые в других людях видят признаки сумасшествия, которых в себе не видят".
   "Дьявол" Л.Толстой
  
   Незадолго до начала концерта взволнованный Наркоман остановил Ройку, прогуливающеюся по Большому Коридору.
   - Принеси мне лекарство! - запинающимися словами, но очень настойчиво, даже в полуприказном тоне попросил он её. И тут же, по-детски стесняясь, пряча свои глаза, добавил: - Пожалуйста...
   - Какое? - невозмутимо, как то и должно, спросила Ройка.
   Видимо, как думалось ОН`у, она чувствовала себя виноватой перед Наркоманом, за светлячка, хотя и не она его раздавила. "Но ведь она уверяла меня, что не было никакого светлячка... и никакой постельной улыбки!.. Где же правда?.." Но всё равно, отказать в просьбе Наркомана она не могла.
   - Какое же лекарство тебе необходимо? - переспросила она.
   - Тетра-петра-9-каннабиол! - как из автомата выпалил обезумевший в своей наркотической страсти Наркоман. - Мне нужен именно этот препарат. Каннабиол!
   Она хотела что-то ответить, но её опередили. Внезапно появился Поэт - как вынырнул откуда-то, и сказал:
   - А мне барбитуратов!.. Барбамил можно?.. Или хотя бы - ноксирон?.. Я тоже очень волнуюсь.
   - Что ты, Поэт, нет! Никак нельзя!.. Я принесу вам каннабиол, - с тем и ушла.
   ... Спустя каких-то двадцать минут Поэт и Наркоман, выпив на двоих пузырек каннабиола, стали совершенно свободными и смелыми людьми. Они приобрели полную независимость в словах и движениях, лишились всяческой скованности, да и вообще - всех комплексов. Они ходили и приглашали оптимистов на концерт.
   Перед концертом случилось ещё одно незначительное происшествие, такое незначительное, что и упоминать о нём не следовало бы. Но я скажу о нём, так как для моего героя это происшествие весьма существенное, потому, что именно ОН оказался вовлечённым в эту малую неприятность. А случилось так, что ОН узнал о том, что Ройка всё рассказала Моргину, всё о подлоге с концертом, и что из дальнейшего, само собою, последовал гнев последнего. Моргин распсиховался, он топал ногами, кричал на всё и вся, грозился наказать всех, включая персонал, и чуть было не отменил концерт. Его сдержало только то, что он просто сам захотел развлечься: посмотреть и послушать своих подопечных (что же такое они могут выдать?) и, разумеется, вдоволь посмеяться над ними. Ещё ОН узнал о том, что Ройка беззастенчиво рассказала Моргину всё о постельной улыбке, причём рассказала так подробно и откровенно, что у Моргина глаза загорели жадным огнём и тут же забегали по сторонам в поисках жертвы. И он крайне заволновался, и чуть было не накинулся на Ройку, но вовремя, к стыду своему, спохватился. Про улыбку она, явно, солгала. А Моргин поверил... Так же, она рассказала и многое другое из того, что здесь замышлялось и творилось в ущерб порядку, в ущерб священному Режиму и лично против Моргина. Откуда ОН всё это узнал?.. Просто напросто она сама ему всё рассказала, и думается, что она вовсе не шутила. Она давно поражает - тем, что слишком много болтает. ОН на неё в этот раз (в который раз!) крайне обиделся. Чуть не ударил её, - сдержался, потому что, пожалел её вечную гуляющую улыбку и сказал только:
   - Ройка! Ведь ты - насмешка! И всё твоё богатство - это постельная улыбка и постоянные доносы, с последующим саморазоблачением и бичеванием, словно удары плетью по спине. Потаскуха с брошкой на чепце! Между прочим, - отличная мишень для наших плевунов.
   ОН даже не помнит, как они с ней расстались. И ему было жаль, что на этом кончились их отношения.
  
   Санитары и бойцы сняли ограждения с Эстрады. Бойцы, как полицейские, полукругом оцепили Эстраду. Но между каждыми двумя бойцами были оставлены довольно широкие проходы для свободного продвижения всех желающих, чтобы подняться на Эстраду для слова. Впервые была предоставлена возможность высказываться каждому, кто только пожелает. На деле осуществилось одно из пожеланий той декларации, которую зачитывал Священник - осуществилось право свободы слова. Санитары расположились возле Моргина. Сам же он занимал высокое кресло, специально принесённое из его апартаментов и поставленное в непосредственной близости от Секретной двери. Это было сделано для того, чтобы ему было удобнее всё видеть и в случае чего - бежать. Но последнее, конечно же, не предполагалось. Зря он так. Да и вообще - такая охрана, столько бойцов! Человек десять-двенадцать его охраняют. От кого?.. Перестраховщик...
   Ройка сидела в тесном окружения оптимистов, и естественно, выделялась.
   И вот, концерт начался.
   Первым поднимается Священник. Он ведёт за собою Художника. Они останавливаются. Священник, обращаясь к Художнику, говорит:
   - Сын мой, я обещал тебе указать на твою звезду, которая озарила бы тебя ровным сиянием и показала бы тебе верный путь. Слушай же меня!
  
  Когда ты был молод и слеп,
  ты не думал ни о какой звезде.
  Всё в мире для тебя было ясно,
  как Божий день
  и по-детски прямолинейно просто.
  Ты не знал печалей и тревог,
  которые терзают души большинства людей.
  Не видел горестей и несчастий,
  придавливающих целые народы
  и многие поколения.
  Потому может быть, что и был-то ты -
  просто молод и слеп,
  словно не было для тебя звезды.
  
  Но это не так. Это заблуждение. Звезда была. Её не могло не быть! Та звезда дарила тебе ежедневный свет солнца, потому и жил-то ты в те годы, видимо, счастливо... Здесь же, я увидел в твоих глазах отсутствие лазури и наблюдал в них только чёрный глубокий провал. Твой взгляд был затянут, будто тусклой нещадящей мглой. И я прошу у Господа:
  
  Бог мой! Дай ему силу и веру,
  покажи ему звезду, ведь она есть,
  он просто не видит.
  Он беззащитен перед свирепыми ветрами
  холодного царства - жестокого и злого.
  
  Для его блеска славы и возрождения детства,
  приди же, о звезда отдалённых пространств,
  приди, звезда-незнакомец, звезда-легенда,
  звезда-страдалец, приди и засияй для него
  своим светом!
  
   Помоги слишком рано познавшему
   страх и мрак, пугаемому ночною тьмою,
  беззащитному днём,
  гонимому вся и везде, помоги ему,
  звезда-художник, звезда-трубач, звезда-заключённый!
  Звезда иллюзий и звезда истин,
  воплотись в одно целое,
  снизойди до грешной и грязной земли,
  пройди сквозь толщу времён
  навстречу со своим воистину верным сыном
  и укажи его путь
  и освети дорогу праведнику!..
  
   Всё это Священник словно пропел, - на одном дыхании, так красноречиво и изысканно, и довольно поэтично, избегая рифмы.
   - ... Но нет, не будет ничего. Не снизойдёт ни Бог, ни свет звезды - ты не увидишь озарения. Не будет ничего этого! Ибо, я снимаю Божью рясу (и он скинул халат) и поклоняюсь мирскому человеку. - Тут Священник в поклоне упал к ногам растерявшегося Художника. Крест-мощевик касался пола. Художник попытался поднять расчувствовавшегося Священника. Со слезами на глазах, поднявшийся Священник, как-бы напрочь отрекаясь от Бога, сказал: - Теперь я верю в Человека! В его труд и силу воли! В простого человека, в таких нечеловеческих условиях создавшего что-то своё, - и Священник подал знак рукой, словно конферансье, вызывающий на публику очередного участника эстрадной программы.
   В это время на Эстраду, к всеобщему удивлению, начинают вносить разрисованные простыни, свёрнутые в форму полотен. Проще говоря - полотна Художника. Этот вынос сопровождался лёгким гулом специально подготовленных голосов: несколько человек из числа оптимистов, непрерывно, на одной голосовой связке, исполняли некий туш, так сказать: приветствия в честь Художника.
   Первым крупным произведением Художника был развёрнутый портрет доктора Левина. Весь зал ахнул. Моргин даже привстал, приподнялся над своим креслом-троном, но какая-то неведомая неестественная сила бросила его назад - приковала к креслу.
   Тем временем портрет доктора Левина был укреплён на стене для всеобщего обозрения. А ОН подумал, нужен ли вообще этот портрет, давно умершего человека? Ведь он им, портрет этот, ничего не даст, кроме как смены веры в другого "бога". Имеется в виду не та вера, истинная, которая подразумевает веру в Бога, как веру в Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Духа Святого, а та земная, культовая вера в бога-человека, когда люди поклоняются конкретным живым или мёртвым людям. А вера эта - не в Бога, а - в божка. Это даже - вера не в богочеловека, а - в человекобога!.. Так вот этот их доктор Левин, покойный, может стать очередным божком вместо ныне существующего божка Моргина. Это будет новый человекобог!
   Священник, указывая на этот портрет, сказал:
   - Вот его звезда! Смотрите! - и отошёл в сторону. Ну что ж, может быть он и прав.
   И останется навсегда загадкой: то ли Священник указал Художнику звезду, то ли Художник сам понял эту истину. Или тот, или другой?.. В любом случае - они достойны друг друга, в самом достойном смысле. Если бы не Священник - Художник не сотворил бы этот, портрет. И наоборот, не будь Художника - не было бы портрета. Чья бы ни была идея написать этот портрет - того или другого, портрет не был бы создан, не найди они общего языка. А чья это идея - это уже и не важно. Даже если это идея самого Художника - портрету без Священника не бывать, потому что сама-то идея именно из Священника и могла прийти к Художнику. Ведь ещё в самом начале нашего повествования именно Священник повлиял на становление Художника, пообещав тому расправить крылья, помните? Вопрос этот неразрешим даже для них. Впрочем, об этом они и не думают.
   Надо признать, что портрет доктора Левина был выполнен блестяще. С пристальным спрашивающим взглядом, с добротой и справедливостью в глазах, доктор Левин с полотна смотрел в зал и, словно действительно, спрашивал каждого и всех вместе: что же вы натворили, люди? ведь вы сами виноваты, сами, это не чья-то злая воля, это вы сами себя погубили, и что же вы сделаете для того, чтобы исправить теперешнее положение окружающего вас мира? что?! готовы ли вы сами себя переделать по лучшему подобию?
   Художник встал возле портрета с явным намерением охранника, и сказал, что остальные полотна он раскроет позже.
   А Моргину стало не по себе. В его душе происходила ломка. ОН великолепно наблюдал его. Глупец и безумец! - ведь он мог остановить всё это безобразие ещё в зародыше - неначавшимся, ещё тогда, когда Ройка поведала ему о подлоге с демонстрацией и декларацией прав. Так нет же - он решил посмотреть, думал, что будет веселиться. Но теперь-то поздно, теперь никуда не денешься - концерт не отменишь, он уже идёт, набирает обороты. Единственное что тебя может спасти, доктор Моргин, это... нет, не спасти, а как-то не нервировать, не беспокоить твоё уже задетое спокойствие, так это то, что лучше всего тебе уйти. Впрочем, я ошибаюсь. Даже если и уйдешь, спокоен ты не будешь - апартаменты и Секретная дверь тебе не помогут и не успокоят. Уж лучше сиди до конца. Так и так - исход вечера будет одинаков.
   ... На сцену выбежал жизнерадостный Поэт. Как известно, с утра он был скован, очень волновался. Но сейчас, под каннабиолом, был просто неудержим, подвижен, весел, а главное - жизнерадостен. Во всех его движениях и позах сквозила буйная энергия - неостановимая. И говорил-то он тоном, проповедующим жизнеутверждение. Так показалось ОН`у. Хотя и говорил со странным, каким-то своеобразным смыслом, прочитать который порою было трудно:
  
  Перестать валяться на нарах! -
   Попытаться увидеть наш путь...
   А заметив, что стали мы стары -
  Разорвать эту тусклую жуть!..
  
   - Друзья, мы не стары, нет-нет, - говорил Поэт. - Мы молоды! И жизнь предстоящая длинна. Для нас, считайте, что всё ещё впереди. И поэтому, есть ещё время убить сегодняшний пасмурный день!
   Поэт поклонился и сделал шаг назад. Появился Музыкант. Осмотрелся по сторонам в предвкушении какого-то торжества. Видимо, Музыкант так стремился на сцену! Следом за ним, очень медленно, переступая воображаемые перед собой - то ли ограждения, то ли преграды, - шёл Наркоман. Он поднимал свои тяжёлые ноги так медленно и ступал по Эстраде так осторожно, что казалось, будто это идёт вязкий пластилиновый человек. И думалось, глядя на него, что он может навечно остановиться - уж слишком заторможенным он выглядел по сравнению с "плескающимся" во все стороны Поэтом. Наркоман был увлечён своим ходом, передвижением по Эстраде. Возможно, потому и отставал от Музыканта. А проказница Ройка, прекрасно зная, почему он так движется, негромко рассмеялась. Она способна на каждом шагу расставлять свои дьявольские сети, в частности: спаивая Наркомана и Поэта. Не зря же, в Писании сказано, что женщина - сеть. Но её, эту дьяволицу, можно было легко обуздать, что ОН и сделал, строго посмотрев на неё. Их взгляды встретились. Через её глаза отразилось его внушение для неё вести себя прилично. ОН понял это наверняка, потому что, она тут же, действительно, примирилась.
   Тем временем Музыкант, Поэт и Наркоман, наконец, сгруппировались, стали тесным единым, великолепным трио. Они встали перед воображаемым микрофоном и Музыкант сказал:
   - Вы знаете, я давно всё позабыл. Я забыл даже как играть на гитаре, а это было для меня самым простым. И поэтому, когда было решено провести концерт, я, сначала испугался: а что я смогу сделать, если я всему разучился? Я очень переживал. Но мой страх прошёл когда я взялся за дело. Я попробовал написать песню и как мне кажется, она получилась. И сейчас мы её споём... Пусть песня эта будет без музыки, но вы слушайте. Ведь мотив-то у этой песни есть, значит, есть и мелодия. Остальное дополняйте сами... Песня называется "Колокольный звон, или Что-то про дождь".
   Из лагеря оптимистов донеслись осторожные хлопки и редкие возгласы подбадривания. Оптимисты стали заметно смелее и свободнее. Впрочем, их подзадоривала Ройка, показывая им пример. Она сама хлопала в ладоши чаще и громче других. ОН`у показалось, что Моргин со своего высокого трона посмотрел на неё не только осуждающе за проявление с её стороны такого элемента анархии по отношению к его власти, но и - с неприязнью, чисто физиологической. И всё же - до чего странная эта Ройка! Не поймёшь её: что ей нужно? с кем она?.. ОН смотрел на неё и наслаждался: её красотой и её игрой. Вот ведь кого надо на сцену! И внешностью подходит: сейчас она похожа на актрису Софи Лорен.
   Но вот певцы запели, причём главным голосом - соло - был Музыкант:
  
  Домой! Хочу домой!
  Готов бежать замёрзшим и усталым.
  Найти свой дом - принять его огонь,
  Не слышать никаких упрёков,
  Забыть о всём земном...
  
  А где-то за полями, за лесами, за толстыми стенами,
  Там где не слышен колокольный медный звон,
  Колени там свои мы преклоняем...
  И слушаем, и слушаем
  Как наши мысли мутит Он.
  
  Сами дадим себе в души свет!
  Ведь все мы просто люди.
  Мне и тебе известно впредь,
  Что смогут выдержать наши "груди".
  
  Долой! - прокричит наш Священник.
  И упадёт стена.
  И Моргин станет как пленник -
  Видать - такова судьба...
  
  Тёмное и светлое - всё для меня.
  Взлёт и паденье - сплошная игра.
  Но небо нам светит и звёзды зовут,
  Священник ведёт нас туда... туда,
  Где всё ещё слышен не сломленный звон...
  
   Песня оборвалась - они замолчали.
   Раздались аплодисменты. Моргин не шевелился. Он был суров, он молчал. В эти напряженные для него минуты ему была присуща дипломатическая выдержка.
   В заключение номера Музыкант сказал, или пропел - это было и то и другое одновременно: "Время уходит, песня кончается, а я всё думаю, что стоит сказать что-то ещё..."
   Наркоман и Поэт ушли со сцены такими же, какими и появились на ней: один - замедленным, другой - возбуждённым.
   - Думай - не думай, - ты всего лишь кирпичик в стене, - как бы в продолжение своих мыслей после короткой паузы сказал самому себе Музыкант, и немного смущаясь, поклонился слушателям.
   - Кто продлит вечер? - выкрикнул Поэт. Он уже находился в первом ряду зрителей, но по его виду определённо можно было сказать, что он не зритель, a артист, и что ему предстоит ещё выход на сцену.
   Наркоман же, сумел-таки справиться со своей вязкостью и уже довольно поспешая, прохаживался взад-вперёд между Трудовой областью и Эстрадой. Для чего он это делал - понять было невозможно.
   - Всё это весьма любопытно, но в большей степени скучно, - сказал Моргин и сделал мину, будто всё это никоим образом его не интересует. Хотя, конечно же, сам-то он наверняка уже начал думать о том, как следует наказать этих выскочек-артистов.
   Затем в центр Эстрады вышел Художник. В руках он держал свёрнутое в рулон полотно.
   Художник сказал:
   - А теперь на сообразительность... - и решительно расправил простынь, на которой был... жёлтый цвет.
   Жёлтый цвет заполнил всё полотно. Лишь в отдельных местах проступала нетронутая чистота простыни, да и то - издали, наверное, плохо различимая; вблизи же - казалось, что жёлтый, цвет вот-вот поглотит ничтожные островки белой материи, ещё сопротивляющиеся в последнем своём противостоянии. Агрессивное настроение всепожирающего жёлтого цвета было передано блестяще.
   Моргин вскочил с места, подбежал, посмотрел на картину, затем заглянул в глаза Художника, хмыкнул, и вернулся на своё место. А Художник, нисколько не обращая внимания на такую сумбурную реакцию диктатора, спросил, обращаясь ко всем:
   - Так вот - на сообразительность... Как бы вы назвали эту картину? Что в ней увидели?.. Называйте! - кто первый?.. Ну!.. Смелее!.. Вот ты, например, Наркоман, какое название ты дал бы моей работе?
   - Работе?! - возмущённо подал свой голос Моргин, обращаясь ко всей аудитории. - Работе?.. И это вы называете работой?.. Как же, по-вашему, тогда будет называться действительно тяжёлый физический труд? ну, скажем: какая-нибудь работа на лесоповале или на каторжных рудниках? как, а?.. Этим жёлтым помоям место только на параше! А ведь это - Ваши проделки, Духóвник, - Ваши! - продолжал ненасытный Моргин. - Я Вас раскусил, это ваша работа. Работа по переработке покорных мне людей... Хотя, что ж, продолжайте, продолжайте ваш цирк, он меня стал забавлять...
   - Ну, Наркоман? Ну-же!.. Что скажешь о жёлтом цвете? Разве это не твой любимый цвет? - повторил свой вопрос Художник.
   Теперь Наркоман сидел среди оптимистов, недалеко от Ройки, которая то и дело следила за реакцией на каннабиол у своих подопечных, словно экспериментатор, изучающий физиологическое воздействие наркопрепаратов. На настойчивый вопрос Художника Наркоман поднялся, как на уроке в школе, словно его спрашивал строгий учитель.
   - Ну, говори-говори! - заиграла Ройка.
   В томительном ожидании, своей долгой подготовкой к ответу... всё же он пробормотал:
   - Я думаю, что жёлтый цвет - это цвет кодеина... Это ж ясно.
   И после короткой паузы добавил:
   - Так что, картина эта называется "Кодеин, который я люблю"!
   Ройка только прыснула. Среди остальных, наверное, мало кто понимал Наркомана. Моргин к чему-то одобрительно закивал головой, как будто о чём-то догадываясь. Но мог ли он знать про каннабиол без участия Ройки?
   Художник сказал:
   - Кто ещё даст название этой картине?
   - А если я? - спросила смеющаяся Ройка.
   Она была беззастенчива и крайне развязна. Она встала, в точности повторяя все движения Наркомана, подтрунивая над ним. Она явно передразнивала вновь появившуюся у него медлительность:
   - Мне можно сказать?
   - Конечно, конечно! - вскричал обрадованный таким ходом Художник.
   - Я думаю, что это цвет измены, - "Измена". - Сказала эта женщина и тут же села на своё место, о чём-то печальном сразу подумав. ОН`у показалась, что Ройка после этих слов как бы ушла в себя, вроде что-то вспоминая.
   - Теперь я скажу! - сказал Поэт. - Это цвет сна. Я всякий раз во сне вижу жёлтые дни: жёлтые камни - жёлтые дожди - жёлтые стены - жёлтые люди... И они, в своей желтизне - бесконечны!.. "Сон" - вот моё название.
   - Хорошо, Поэт. Кто ещё хочет сказать? - спросил Художник и посмотрел на оптимистов.
   Ройка спохватилась: оставила свою мимолётную задумчивость, снова заулыбалась и стала приглашать высказываться оптимистов. И их многочисленные руки так и потянулись вверх. И началась целая пальба выкриков. Описать каждого из них, кто что говорил, не представляется возможным. ОН запомнил только отдельные сравнения, такие как:
   - Это жёлтое поле с белыми ласточками.
   - Это бледный туман.
   - Я назвал бы картину так: "Жёлто-белая мысль".
   - А я - "Пшённая каша".
   - Обыкновенно: "Простынь, покрытая жёлтым".
   - Но это совсем не жёлтый цвет!
   - Так это ж - еврейское гетто...
   И так далее и тому подобное - разноголосица мнений, какой-то необузданный плюрализм жёлтого мышления.
   - А что Вы думаете, доктор Моргин? - спросил ОН его.
   Моргин передёрнулся от неожиданности такого вопроса. Его передёрнуло. Но он быстро нашёлся, ведь он был всё-таки психиатр:
   - Я скажу вам, что это совершеннейшая бессмыслица! Вот моё мнение и название сей работе. Нужно добавить: бездарной работе. Другие люди, - те же оптимисты, - понимаешь, вкалывают, работают не покладая рук. А этот?.. работничек нашёлся! - работа это, видите ли, у него!.. Да-да, бездарная работа! Работка!.. Я даже, больше того, скажу вам, почтенные, название заболевания уважаемого Художника. Хотите? Это шизофрения. А картина его, если он того так хочет, пусть тогда будет названа мною... ну, скажем просто: "Шизофрения". Так?.. Ведь он же явный шизофреник. И я объясню почему. Во-первых, насколько мне известно, и уж поверьте, что известно мне побольше всякого: Художник - совсем не художник. Это он теперь, перед вами, им представляется, прикидывается творческим лицом. На самом деле он бездарь, и никогда раньше не был художником. А здесь, в больнице, у него вдруг открылся интерес к живописи, и то - недавно, хотя ранее, как я сказал, он не проявлял к этому никакого влечения - типичнейший синдром, доказывающий шизофрению. И каков бы ни был его интерес к живописи сейчас, пусть даже повышенный интерес, я повторю: он - бездарь. Во-вторых, вы посмотрите - как он работает! Как?!.. Ну какой, к чёрту, из него работник: конверты клеить - и то не умеет! и не хочет. И вообще: у него напрочь отсутствует интерес к работе, его же оздоровляющей. Отсюда - он не заинтересован в своём лечении. У него нет влечения к учёбе... вы посмотрите его аттестат за среднюю школу! Его не интересуют близкие - он потерял с ними все связи. Да и внешний вид его: он бросил всё, даже свой туалет, не следит за собой. На кого он похож?!.. На грязную разодранную курицу. Мазила! А что он рисует? Бред какой-то лошадиный... какие-то бессмысленные жёлтые помои... Всё это пошло, грязно, грубо, упрощённо, - абстракция. Ну, действительно - лошадь насрала! Художник... а где же идея?! Где глубокое реалистическое отражение жизни? где единение человека и общества? где, в конце концов, исторически конкретнее изображение действительности в её революционном развитии? Где всё это?.. Вся ценность художественного изображения должна сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания, в нашем случае - больных. Вот в чём идея искусства и его задача! А у него?.. Если и есть у него какая-то идея, то она тормозящая, вредная, и её не назовёшь передовой. А всё то, что не передовое - всё это есть больное. Не это ли явное доказательство его явной шизофрении?.. Вдобавок ко всему, он кривляка, пошляк и подонок!
   - Я попросил бы Вас говорить без оскорблений, доктор! - сказал Священник. - Вам никто не давал повода. Что Вы так взъелись на Художника? Ведь это, всего-навсего, игра, а Вы - сразу ярлыки вешать... Да и разве портрет доктора Левина не доказательство того, что наш Художник всё-таки настоящий художник, даже вопреки Вашему мнению.
   - Не знаю, не знаю... - как бы отмахиваясь, сказал Моргин. - Ну ладно, что дальше? Сам-то он - что думает о своей мазне? Пусть скажет.
   Пока его обсуждал Моргин, Художник, словно перед членами печально известного "Комитета по делам искусств", стоял, ни жив, ни мёртв. Он покорно слушал жестокий, но справедливый приговор, и был за это не в обиде. Но, впрочем, отсутствие обиды - это внешняя видимость. А внешняя видимость, как известно, в большинстве случаев обманчива, на самом деле Художник был глубоко оскорблён и подавлен. И был он категорически не согласен с солдафонскими характеристиками своего творчества. Был возмущён данной оценкой. Имея возможность читать мысли человека по выражению его лица и по блеску глаз, ОН понял, что Художник подумал о том, что Моргину только сапоги носить с фуражкой и стоять во главе генеральской цензуры.
   И затем, поднимая повыше свою картину, он гордо сказал:
   - Это - "Сумасшедший дом".
   - Что?! - возмутился доктор Моргин. Он вновь привстал, приподнялся со своего высокого кресла-трона и опять же, как в тот раз, был тут же неестественной силой усажен на место. Он замахал руками, как утопающий. Скривил лицо, изображая гримасу отчаянья и несогласия. Но когда понял, что на него смотрят, принял невозмутимый безмятежный вид, закидывая одну ногу на другую, даже, как будто, при этом насвистывая.
   - Я повторяю: это - "Сумасшедший дом". И у вас не может быть никаких сомнений, потому что так я сам назвал свою картину. Ведь название, данное автором, оно - вернее всего... Эти белые вкрапления на картине - это люди, то есть - мы - разбросанные и тонувшие в этом желтом сумасшествии, вот.
   - Это же глумление над вашим бытом! Маска пустоты! - сказал Моргин, бросая свои насвистывания.
   Неожиданно раздался громкий возглас. Прямо крик. Ройкин сосед, вскочив с места и подпрыгивая, в очередной раз возопил ко всему миру:
   - Но это невозможно!!
   На сей раз свой коронный номер он выполнил только одной фразой - Ройка его быстро угомонила - не дала ему допрыгать, а то его опять арестуют. И он сел на место, этот Новоявленный. Надо сказать, что с него давненько сняли смирительную рубашку - он уже спокоен. Но вот опять же - прорвало. Хорошо хоть Ройка оказалась рядом.
   - Ну что ж, я приглашаю Поэта, - сказал Художник, свертывая жёлтое полотно. - Продолжай, пожалуйста...
   Жизнерадостный в эти минуты, Поэт вышел на Эстраду. Для чего-то посмотрел на Ройку и на её пёстрое окружение. Потом походил взад-вперёд, выискивая для себя подходящее место. И найдя это место на самом краю сцены, то есть ближе к оптимистам, весёлый Поэт начал своё совсем уж невесёлое, или, по крайней мере, не такое невесёлое, но мало весёлое и довольно много пессимистичное:
  
  "Пэ. Дэ.", то есть - психоделизм:
  
  Мысли, мысли... и только мысли... -
  Зарево мыслей колонизирует Вселенную,
  И пронизывает насквозь всё то,
  Что может быть под знаком существования.
  Всё, всё... и только всё -
  Принадлежит моим извилинам.
  И всё, чего б ни делал я, и ни свершал -
  Всё есть Того, чьё имя есть Познание...
  
  Как больно вспоминаю миг,
  Прожитый мною с болью,
  И всё идет, как будто бы,
  Не по желанью воли:
  И счастье, и разлука,
  И пропастью забытая наука -
  Всё это есть залог.
  И под залогом Рождества Христова
  Как будто всё проходит зря.
  
  Вот я старею:
  Психически, физически...
  И даже созерцанье не воплотится из покон веков
  В душе моей,
  Рождённой для отрицанья...
  
  Ну что ж, всему свой переплёт.
  И будет проклят тот пророк,
  Кто сделает не по согласью Неба -
  По принципу Отца, и Сына, и Святаго Духа.
  Аминь... ещё аминь...
  Пусть будет трижды это слово
  Звучать в устах священного прибоя -
  Прибоя ласки и добра,
  Прибоя радости и счастья...
  
  Но нет!.. Простите. Больше не хочу.
  Дайте мне свободу!
  И я вам тыщу раз скажу: Оставьте вы меня в покое!
  Я создан не для того, чтоб жить традициями моря, -
  Людей, а значит: пустоты,
  И не хочу так жить я более...
  
  Что раб перед дворцом афинских восседаев?
  О, нет! Он - ничто!
  Он - пуст, он - немощен, - голоден, - забыт, и проклят в непокóи.
  Свободу дай ему! -
  И он - взлетает...
  Летит он прямо к Небесам
  Просить Отца и Сына, и Дух Священный говорит:
  "Не стой ты, умиленный!
  А расстелись и воплотись в душу мою своею,
  И будет счастье и покой -
  Вот есть свобода.
  Свободу не физически пойми!"
  
  ... Ах, хватит! Будет рассуждать;
  Чем человек глупее,
  Тем больше покарает зло,
  Зло пустоту души его забвенной,
  И он не ощутит тоски,
  Тоски психоделизма,
  И не отольёт свой взгляд в проблемы иллюзорно.
  
  Пусть будет так!:
  Кто хочет - согласится,
  Кто не поймёт - повеселится,
  А кто не хочет - пусть он уйдет,
  Уйдёт своим путём -
  Давно забытым душой моей свободы.
  
  ... Не надо, ты мне не перечь,
  Я знаю, знаю, что я говорю:
  Все люди есть под знаком человечьим,
  Они - мелки, они - низки,
  Они - в грязи, и даже под сознаньем
  Они - способны убивать -
  Убивать всё то, что есть живое!
  
  Разве это не поклон исподтишка Христова? -
  Пощёчина всему Его созданию Отцова.
  Маразм!! -
  Частица суеты возносится в покое
  И ниспадает с высоты на атомы покоя,
  И разрушает весь покой... -
  И смерть всем зверям, птицам,
  Всему живому на земле!
  И дай сему возможность продолжаться -
  Всё будет длиться чередом,
  И человек в последствие превратится...
  Машиной просто будет он.
  
  Вот загвоздка-то, какая!
  И потому, душа моя - стремится к облакам.
  
  Пусть путь далёк и труден,
  Но я добьюся своего
  И процветать вовеки буду
  В блаженном райском во саду!
  
   Он закончил. Сошёл со сцены и сел рядом с ОН`ом. Его немного колотило: то ли знобило, то ли просто трясло. Ведь ранее он никогда не выступал перед такой большой аудиторией.
   Тем временем заканчивались дружные, но впрочем, малочисленные аплодисменты. Реплик никто не подавал. Лишь один Моргин сказал:
   - Действительно-что - маразм. Насквозь гнилая дезориентирующая безыдейность. Да и бессодержательно, ко всему.
   Потом Моргин встал, прошёлся по Эстраде, и, обращаясь к Поэту, сказал:
   - Истощён ты, Поэт, истощён. Налицо - крайнее бессилие твоё перед твоей болезнью. Вот...
   А затем:
   - Ну-с, кто там следующий? - словно как конферансье, закончил прохаживаться Моргин, и снова занял своё изысканное высокое место.
   Появился студент-Литератор. Поклонился слушателям. На него жадно, с интересом, смотрели горящие глаза оптимистов. Литератор кашлянул в кулак и как перед самой требовательной публикой, подняв свой листок бумаги и закрыв им лицо, неторопливо сказал:
   - Я прочитаю мою последнюю, только что законченную вещь. Ещё не просохли чернила, они марают мои пальцы... "Безумец" - так называется эта новелла.
   И он начал читать, очень медленно, с расстановкой, где нужно делая паузы и ударения в словах, соблюдая соответствующие тексту обороты речи. И читать он начал так важно и с таким достоинством, словно в его руках был настоящий шедевр мировой литературы и будто стоял он перед слушателями Шведской Королевской академии, впрочем, читал, действительно, с чувством:
  
   - Одинокий Безумец в печали гулял по траве. Он забрёл на цветущий луг не случайно, а - в поисках света, в поисках шороха листьев и травы, и для того, чтобы насладиться запахом цветов. При ослепительном свете наступившего дня, когда богиня полей и лесов, цветов и весны, стояла в зените, Безумец заметил, что он не один: другие, похожие на него, безумцы бродили по траве. Вспоминая о прежних мирских забавах, складывая венки из пыльных маргариток, и беззаботно, по-детски, смеясь, безумцы всего мира были одарены всего лишь одним - силой удержаться на этом привычном для них месте. Кажется, они выбрали свой правильный путь. Но верно ли это?.. этот ли путь? тот самый ли, который мне нужен? - подумал мой печальный Безумец.
  
   - Одинокий Безумец поселился в моём доме. Он ничего не замечал и не слышал, словно был слеп и глух. Он был занят лишь самим собой. И чем дальше стрелка часов всё увереннее и увереннее неслась по кругу в бесконечность, тем всё дальше и дальше Безумец проникал в мой дом. Но вот он дошёл до предела - до сердца моего дома, - ведь когда-то это должно было случиться. Он открыл глаза, прислушался... и понял, что он совсем не один: такие же безумцы, как он, бродили по дому, по "жёлтому дому" скорби и зла, - все серые... какие-то тяжёлые и раздавленные, они ходили взад и вперёд. У них - смятые лица; казалось, они были прижаты к полу. И каждое-каждое утро на этих лицах было написано: пусть прежнее длится ещё и ещё... И одинокий Безумец осмотрелся своим задетым умом и в чём-то догадался сам про себя. Уж не в том ли, что данное ему в мире право разделить ту же участь, что и участь других безумцев, совершенно неправильно и не для него?.. Но он подумал, что это не так.
  
   - Одинокий Безумец поселился в моей голове. Он думал, что он одинок и вполне самостоятелен. Но он ничего не делал и, тем более, ни о чём не думал и ни о чём не мечтал, как бы я для него того не желал. И когда над моей седой головой был занесён скальпель, в надежде (для кого-то) что-то исправить в моей голове, что-то во мне переделать, перевернуть моё сознание, - тогда взбунтовался Безумец - как хлёсткий огонь!.. И своим, пока ещё непеределанным, почти светлым, умом я понял, что кто-то здесь лишний: кто-то сидит в моей голове... кто-то, но только не я. И не для того ли был приготовлен скальпель, чтобы подселить в мою голову ещё десятка два или три таких же безумцев, как мой? Нет! - сказал я Безумцу. - Пока я в своём уме... и если хочешь быть со мной - оставайся, не уходи, тебя не гоню, но запри нашу дверь и выбрось ключ куда-нибудь подальше, не подселяя других соседей, - они не нужны.
  
   - И вот, наконец, безумцы объединились - они распахнули ворота времени. Они смотрят вперёд. Они должны увидеть, как плотный занавес рухнет под тяжестью бесконечно долгих лет. И если не всем, так одинокому Безумцу в печали хватит места пройти прорубленную стену, безоконную стену и выйти на одинокий свободный цветущий холм. Для этого должны взорваться все головы несчастных, желающих того, безумцев; пусть и во мраке тяжёлых предчувствий и последствий сего рокового, во многом убивающего их шага.
   И если чёрная туча взорвётся громом в ушах, и если будет кричать он, и пусть никто не услышит его, и если озарённые светом другие безумцы, вдруг, начнут отступать от разбитой стены и кричать вразнобой - то и тогда, мой одинокий Безумец будет стремиться туда, где он будет совсем не таким, каким он кажется здесь и сейчас...
  
   - И вот, я кричу ему в небо: Я ВИЖУ ТЕБЯ НА ОБРАТНОЙ СТОРОНЕ ЛУНЫ!..
  
   - Всё!.. Я прочитал мой рассказ, - закончил Литератор.
   Тишина. Молчание. По сторонам - ни звука. Ни шороха, ни вздоха. Похоже было на то, что из слушавших этот короткий многозначительный рассказ никто ничего не понял. Лишь, вскоре, Священник одобрительно кивнул головой и посмотрел на обозлённое лицо Моргина. И Музыкант, правда, сказал, что в рассказе ощущается Дарксайдовское настроение.
   А Литератор тем временем не уходил с Эстрады. Он стоял с гордо поднятой головой и устремлённым взглядом ввысь, словно поднявшийся над всеми, только что получивший Диплом Нобелевского лауреата по литературе. Впрочем, лично мне, его рассказ понравился. Коротко и ясно, в самую точку попал, куда и смотрел. Ведь он описал каждого изнутри и снаружи, какие они есть, чего они хотят и чего боятся, конечно, применительно в отношении этого дома, власти Моргина, его режима, да и самого диктатора, который предстаёт в рассказе в виде занесённого скальпеля.
   Ну, a Моргин проговорил, не вставая с места:
   - Я ни черта не понял! Какая-то безыдейная никчёмность. Идеологически вредное произведение, пессимизм и упадочничество. Здесь - злостный поклёп на нашу действительность: на режим и порядок в заведении... Студент, ты - сумасшедший! Вся эта чушь, может быть для кого-то и романтическая, и сентиментальная, но это такая чушь, которая может исходить только из неполноценного человека - больного. Ты подвержен какой-то идее, наверное, той, когда не говорят прямо, а косвенными и окольными путями пытаются запутать своего слушателя. Запутать для того, чтобы просто запутать и всё - ни для чего более... Для кого ты читал?.. для кого писал?.. вот скажи мне, для кого?
   - Для себя и для всех... Для себя - больше! - ответил Литератор.
   - Но ведь ты подал сразу миллион смыслов! Зачем? И как прикажешь расшифровать твой рассказ? Что это за напускное такое мудрствование вылилось из твоих уст? Какое обличье ты натянул на свою прозу? Что это за форма такая, авангардная, да? И почему твоя проза так закодирована? Я уже не говорю нечего о том, что твоя проза - это вовсе не проза. Даже не знаю, какое слово подходящее подобрать... Нет слов у меня... Ведь так не пишут! И всё это только подтверждает, доказывает, что ты подвержен идее...
   - Но я не могу! и не хочу писать по-другому! и не буду пытаться исправлять свой стиль - он мне нравится, - твёрдо сказал Литератор, перебивая доктора Моргина...
   Я не припомню случая, чтобы вообще кто-то когда-либо перебивал Моргина. Прежде, за это моментально последовало бы страшное наказание. Никто никогда его не перебивал. И это смело со стороны Литератора, очень отважно, в общем-то, даже в духе концовки его рассказа.
   - Не можешь - не пиши, - сказал Моргин.
   - Но и не писать я не могу - подавно!
   - Ты подвержен своей идее - ты параноик, студент! - самодовольно рявкнул Моргин.
   - Послушайте, Моргин, а ведь Вы сами - параноик! - это уже ОН посмел напасть на Моргина.
   Моргин хотел что-то сказать, или бросить какое-нибудь гневное слово в адрес ОН`а, или подать команду бойцам, а может быть прекратить весь этот балаган, но его опередил Наркоман, совершенно спокойно спросив:
   - Моргин, когда остановится твоя кукушка?
   - ... Что?!! - люто взревел диктатор.
   Но опричники и санитары стояли не шелохнувшись. Они чётко соблюдали устав - ведь команды-приказа не было.
   - Да-да, Моргин, Вы параноик. Для Вас характерно сознание своего превосходства, Вы обладаете неудержимой манией величия. А это, как раз, свойственно паранойе. Не Вам ли лучше других знать это? - продолжал ОН обвинять Моргина в сумасшествии.
   Стоявшими неживыми столбами, бойцы зашевелились. Теперь они были готовы кинуться в бой. Вот - вот... но команды не было. Бойцы пуще прежнего заволновались, приготовились, как волки, к прыжку на жертву и только ждали полуслова, полунамёка своего начальника с тем, чтобы расправиться с неугодными.
   - Вы как Сталин, у кого те же тенденции к паранойе, чередующиеся преждевременными возвращениями к действительности, - говорил ОН. - Я даже позволю себе провести параллель. Сталин уничтожил саму идею революции, самое главное завоевание её - зарождающийся институт демократии, все демократические свободы: политические и экономические. Благодаря своей паранойе он уничтожил вообще всю свободу, a тем самым - революцию. Уничтожил, считая себя самым великим. И всё это - паранойей, вылившейся в жесточайший террор и в подмену ленинизма сталинизмом. Как душитель революции, он явный контрреволюционер, и, его же словами, враг народа. Вы же, Моргин, исказили учение доктора Левина. Всё перевернули вверх дном. В отделении варварским способом осуществили переделки и ввели свой режим, хотя Вам никто не давал на это права. Ваша паранойя сродни сталинской: тот же культ, мания величия, террор и всё с ними связанное. Вы лишили этих бедных людей культуры, загнали всех под единый стандарт, отняв их души. Вы тоже - контра, но только в другом - в психиатрии. И значит, Вы враг медицины, враг больных и, опять же, Вашими словами говоря, Вы - враг порядка. И Ваше место, я считаю, как психически больного, должно быть изолировано от общества.
   - Но-но, потише! Не спешите делать выводы! - гаркнул Моргин, намереваясь тут же пристегнуть создавшееся подобие оппозиции.
   - Вы даже слушать не можете, Моргин. И не даёте сказать. Чуть что не по-Вам - сразу обрываете и прибегаете к испытанному средству - к террору. Нехорошо. Даже и сейчас, каждую секунду от Вас можно ожидать худшего. Стóит Вам только бровью повести, как бойцы тут же бросятся на нас, - сказал Художник. - Но, знайте, мы будем биться с ними. Но сначала послушайте, Моргин, послушайте нас! Ещё успеете спустить своих собак.
   - Знаете, что я Вам скажу, Моргин? Ваш узурпированный режим, вся Ваша система сводов, правил и запретов, и тому подобная галиматья власти, не стремится поражать умы своим внешним блеском, она парализовала их террором. И Вы в этом преуспели. Вас любят. Вас уважают. Ну, опять же - как Сталин! - культ личности, непревзойдённый авторитет! - сказал ОН, понимая, что сейчас отступать никак нельзя, нужно пожертвовать продолжением концерта, пожертвовать просто потому, что лучшего момента для обвинения может больше и не бытъ, надо пользоваться, тем более что Моргин, как будто, пока не собирается прибегать к услугам бойцов. - Да на Вас надо вылить это помойное ведро, которое Вы сами и принесли в эту клинику!
   - Если верить в Бога, можно сказать, что перед нами сам Бог в лице доктора Моргина, - поддержал Священник и, обращаясь к оптимистам, добавил: - Да он возомнил себя центром Вселенной!
   - Я вам покажу "культ личности"!.. Я вам покажу "непревзойдённый авторитет"!.. - заорал Моргин и затопал ногами.
   Потом он вскочил и начал нервно ходить, почти бегать, по Эстраде. Все ждали взрыва. Но, вы знаете, он сдержался. Сдержался чисто по-человечески и не по-человечески, как бы это парадоксально ни звучало. Удивительно, но паранойя действительно чередуется просветлениями в сознании, она не отступает, нет-нет, просто на время, и бывает на продолжительное время, болезнь отходит в сторону и больной становится как бы и не больным. Хотя, конечно же, он всё равно больной, потому что болезнь его обязательно вернётся. И вот, видимо, у доктора Моргина в этот момент произошёл такой отход болезни, откат, случился пик наивысшего что-ли просветления его сознания. Он трезво оценивал и взвешивал, и действительно понимал, что перегнул палку, что применял не те рычаги. Может быть, поэтому он и не отдал приказа бойцам? Или, я - ошибаюсь?
   Но всё равно: так или иначе, он был терпелив и сдержан, не отдал приказа, вследствие чего, бойцы немного расслабились, понимая, что пока всё тихо, всё спокойно, и что команды от него не ожидается.
   Итак, Моргин успокоился, но всё же, нехотя. Занял прежнее место и до конца концерта, уже полностью вылившегося в обвинения, не вставал. Сидел, понурив голову, смиряясь со всем, слушая, лишь изредка подавая свой голос.
  
   - Мы создали этот спектакль не благодаря Моргину, а вопреки, - заговорил Священник после взрывоопасной паузы. Он привёл здесь расхожую формулу из недавно выдуманной науки под названием "сталинистика", привёл словно аксиому: не благодаря, а вопреки.
   - От Вас что требуется, Моргин? - продолжал разгорячившийся Священник. - Я не называю Вас врачом. Вы удивлены? (а ведь всегда ранее Священник, обращаясь к Моргину, называл его по должности: врачом, доктором или просто психиатром.) Так ведь Вы не врач, а самый что ни есть настоящий узурпатор. Вы незаконно находитесь на этом месте. Будущее ещё разберётся, каким образам был умерщвлён доктор Левин, - ведь он скончался так внезапно... и как Вы заняли не для Вас предназначенное место?..
   - Вы на что же это намекаете, Духóвник?
   - На то, на то - о чём Вы сейчас подумали и что вспомнили. Но я уже сказал - это дело будущего. Вначале же, надо показать, что Вы не врач, что я и делаю, - и после небольшой паузы, ещё проверяя сдержанность Моргина, Священник продолжил свои жёсткие обличительные слова. - Врач должен обладать большой чуткостью, вниманием и, конечно же, любовью к человеку, к больному, любовью к сáмому обречённому душевнобольному. Не мне Вас учить, Моргин. Но я вынужден это говорить, и не только для Вас. Вы же сами должны это знать, и прекрасно знаете, но вместо того, чтобы делать всё от Вас зависящее для облегчения наших страданий, вы причиняете нам ещё бóльшие страдания. Вы нас беспрестанно мучаете и истязаете.
   - Уж Вам-то, дорогой Духóвник, меньше всех достаётся, - сказал Моргин. Это сказано было совсем неуместно, он, наверное, думал, что тем самым смягчит хлёсткие слова Священника.
   - Не прикидывайтесь, Моргин, простачком. Вы прекрасно понимаете, что речь идёт не об одном каком-то лице конкретно, а в целом: обо всех больных, которых Вы лечите и о каждом больном в отдельности, которого истязаете... Так знайте же, Моргин, Вы предстанете на суде перед медицинской общественностью, и следом... Вам будет обеспечена-таки скамья подсудимых... Это я Вам обещаю... Лишив всех больных человеческих условий, Вы лишили тем самым тех же условий в первую очередь самого себя. Это я говорю, конечно же, в нравственном, духовном смысле. А в смысле плотского потребления различных благ и преимуществ Вы, понятно-что, преуспели, и значительно. Как же! ведь для этого Вы и тираните свой народ! Но это всё видимое, Моргин, только видимое, да и временное. Придёт час расплаты, Вы раскаетесь... Перед Богом! И не будет Вам прощения, не будет! не мечтайте, потому что, Вы сами себя просто не простите.
   Доктор Моргин продолжал сидеть, понурив голову. Казалось, что он теперь ничего не видел, не замечал. Слышал ли он Священника? Я имею в виду: отчётливые и ясные представления о том, что слышишь и что видишь. Так-то, конечно, он всё слышал и видел, всё, но только как сквозь дымовую завесу, как бы в тумане, и то - он видел лишь то, что происходило в непосредственной близости от его взора - на сцене Эстрады. Что происходило среди зрителей - этого он не видел, не смотрел он на своих подопечных - верных оптимистов. Ему было не до них. Он не смотрел даже на Ройку, которая, впрочем, тоже была лишена положительной эмоциональности в эти трудные минуты.
   А Священник продолжал:
   - Древние люди востока - китайцы, японцы, корейцы и другие, жившие за несколько тысячелетий до Новой Эры, говорили (еще тогда!) очень мудрые слова: "Три орудия есть у врача: слово, растение и нож". В первую очередь, по их учению, идёт слово, при правильном его применении. Если больному не помогает слово - тогда орудием в борьбе с болезнью становится растение... И только в последнюю очередь - нож. У вас же, Моргин, всё наоборот: сначала - нож (избиения), потом - лекарства (яды), и никогда - слово...
   Слушая всё это, Моргин заметно переживал. Он поднял тяжёлую седую голову и сказал, обращаясь к оптимистам:
   - Но ведь всё это для вас... Если я и причинял вам боль, то делал это ради вас... А зло, в котором меня обвиняют, это совсем не зло, потому что, оно опять же для вас, ведь это лечение такое, бедные вы мои, я делал это ради добра.
   Священник остановил Моргина:
   - Добро и зло - несовместимы. Если человек делает добро ради зла - он преступник. Если делает зло ради добра - тоже... И напрасно Моргин говорит, что делает зло ради добра для нас. Это неправда. Добро не может уживаться вместе со злом, это противоестественно. Человек либо зол, либо добр. Комбинировать с этими понятиями - не дано самой природой, самим Богом. Если в одном человеке мы видим и добро и зло, пусть не всегда вместе, не всегда вперемежку, так сказать, а в отдельности, например: сегодня - зло, завтра - добро, то этот человек, каким бы он ни был сегодня злым, а завтра добрым, он всегда злой. Потому что, он кривит душой, показывая себя добрым, лукавит...
   Многие оптимисты слушали Священника с открытыми ртами. Понимали ли они его?
   - Ройка! - обратился Моргин за помощью, - Что же ты молчишь? Почему не разубедишь смущённых?.. Скажи же что-нибудь, наконец!
   Ройка поднялась, не имея совершенно никакого желания. Обвела присутствующих потерянным взглядом, пожала плечами и сказала:
   - А что я могу сказать? Я ведь всего не знаю... Один говорит одно, Вы - другое...
   - Но сама-то ты что понимаешь? Скажи.
   - ... Я понимаю только то, что моё канцелярское мнение о больнице не соответствует действительности - это я поняла, в этом же и заблуждаюсь... Я ведь ничего не знаю и совсем не могу Вам помочь, простите меня, если можете.
   "Что за чушь?" - подумал ОН.
   Признаться, непонятно, что она имела ввиду. И она, опустив голову, словно твёрдая двоечница, села. Сложила свои руки на коленях. Подумала, подумала, a потом вновь встала. Моргин ещё не успел оправиться от её безнадёжных для него слов, как она сказала:
   - Я думаю, пусть лучше сами оптимисты скажут. Им виднее. Спросите любого, - и теперь уже села не с опущенной головой, а с поднятой, с устремленным взглядом вперёд, с ощущением предстоящих ожиданий, смотря опасности в лицо, как бы, дальновидно предвидя развязку так интересно начавшегося вечера и так неожиданно перешедшего в обвинения.
   Поднялся Слесарь. Он встал сам. Его никто не просил. Зажмурив глаза, чтобы не видеть Моргина, он сказал:
   - Раньше, при докторе Левине, нас было не более тридцати больных. Кто-то выздоравливал из этого числа, его место занимал новый, больные менялись, одни уходили, приходили другие. Но всегда общее количество их было не более тридцати человек. Я думаю, что при таком незначительном количестве больных для одного врача и всего персонала лечить проще и эффективнее... Теперь... сами видите, сколько нас! - он на миг открыл глаза с тем, чтобы посмотреть: на самом ли деле народу много больше, чем при докторе Левине, и, убедившись, что не ошибся, продолжил: - Много нас!.. О каком лечении может идти речь?.. Ни о каком! Толку никакого. Я каким был, таким и остался. Даже ещё хуже стал. Мне сказали, что у меня олигофрения. Я не верю. У меня какое-то другое заболевание. Болезнь есть, а лечения нет никакого. Лечения нет... Сейчас, видимо, главное не качество, а количество, вот так.
   Этих слов Слесаря в избытке хватило Моргину для того, чтобы понять, что: теперь уже время, теперь пора, всё, хватит, надо опускать занавес - прекращать затянувшийся вечер!
   Он встал и, не попрощавшись, ушёл. Следом ушли санитары и все, до единого, бойцы, так и не вступившие в бой.
   Ройка только сказала: "Расходитесь!" и сама покинула зал, скрывшись за той же Секретной дверью.
   И народ стал расходиться.
   Но разошлись не все. Кто-то и остался, не послушался медсестру Ройку, потому что жизнерадостный Поэт объявил ещё одно стихотворение словами: "Это уже последнее, послушайте, друзья!.." и незамедлительно выпалил во всеуслышание:
  
  Итак, взялся ты различить:
  Небо и Ад,
  Синь небес и страданье.
  Отличишь ли ты сад
  От железных оград,
  И улыбку от маски -
  Отличишь ли?..
  
  Кто заставит тебя - сменить:
  - Героев на тени?
  - Прах на деревья?
  - Жаркий воздух на бриз?
  - Покой на каприз?
  
  Кто заставит сменить:
  Роль статиста в войне
  На заглавную роль в тюрьме?
  
  Как! Как я хочу, чтоб ты здесь не бывал!
  
  Не смотрел бы на наши заблудшие души,
  За которые не дашь ни гроша.
  И не видел бы горестей, муки
  День за днём убивающих нас - неспеша.
  
  Как я хочу, чтоб ты здесь не бывал...
  
   Но объявленное последним это стихотворение оказалась вовсе не последним. Поэт прочитал ещё несколько коротких и таких же непонятных стихотворений. И где он их только набрал! Он хотел ещё и ещё читать, и даже не свои... но вскоре его никто не стал слушать, от него устали, да и напряжение дня дало себя знать...
   И тогда, уже не обращая ни на кого внимания, он сказал:
   - Эпиграмма... - сатирическое стихотворение на слово "Перестройка":
  
   По стране несётся Ройка...
  Ройка - от слова "рыть", то есть - "копать", итак:
   По стране несётся Ройка,
   Ройка-Ройка - перестройка:
   Летит летает прилетает
   Залетает облетает пролетает,
   Взлетит влетает полетает
   Налетает подлетает надлетает,
   Слетит перелетает не летает
   Ми-летает пи-летает... улетает.
   Дальше: мчится ройка,
  Ройка-Ройка - ПЕРЕСТРОЙКА!..
   А вечером пришла Ройка и сказала, что доктор Моргин серьёзно заболел.
   Священник по этому поводу как-то многозначительно и отвлечённо заметил:
   - Весь мир сошёл с ума...
   ОН с Ройкой переглянулись, как бы спрашивая друг друга: уж не тронулся ли наш Священник рассудком? А он, к их удивлению, добавил:
   - Да, я тоже - отчасти сумасшедший. Не удивляйтесь! Все люди мира больны. Все до единого - уж так устроен наш... Мир. Можно сказать: больной Мир. И люди в этом больном Миру - больны. Кто-то больше, кто-то меньше. И вы больны. И Ройка. Раз уж случилось быть Миру и быть жизни на этой несчастной планете, то это только благодаря отходу от нормы, от общепринятой нормы Космоса, где допустимы только мёртвая материя и мёртвый разум времени и пространства, а значит и вечное умиротворённое блаженство, где нет места ни для каких сумасшествий больших или малых в пределах галактик, метагалактик или даже самой Вселенной.
   Действительно ж, он тронулся, - куда его понесло, Божьего человека?!
   - Да-да, Мир больной. Это противоречие Вселенной. И когда-то истина восторжествует, и Мир больной падёт... А если говорить приземлено, о людях, но о человечестве в целом, то можно смело говорить, что Сумасшествие, великое и жестокое Сумасшествие поглотило собой все поколения - ушедшие и настоящие. И приходящие поколения тоже будут больны заразой умопомрачительства. Кто-то в большей степени, кто-то - в меньшей, как и всегда.
   - Но почему, Священник? - спросил растерянный Поэт.
   - А разве не сумасшествие то, что происходит в мире? Разве история человечества не доказала нам то, что человек действительно болен: он лжёт, он оскорбляет, он убивает. Разве многочисленные войны и погромы, залившие и пропитавшие кровью всю землю, не доказывают нашего сумасшествия? Ведь не один же Гитлер был виновен в том, что миллионы людей пали в землю для того, чтобы в ней захлебнуться, а все МЫ виноваты в том, что не смогли предотвратить войну. Человек виноват! Каждое поколение пронизано подобным сумасшествием... А Сталин? Разве он один виноват в том, что он умыл нашу землю кровью?.. А в том, что миллионы наших соотечественников сложили свои кости в лагерях, кто виноват? Он?.. Нет, все МЫ виноваты, потому как мы есть люди больные... сумасшедшие... Но кто виноват в том, что мы стали такими? Наши вожди? Или может быть Бог, сумевший заразить нас этой неизлечимой болезнью?.. Нет! Мы сами виноваты в своём сумасшествии. Ещё с тех времен, когда наши первые предки бегали в шкурах, когда разводили первые костры и когда резали сырое тёплое мясо убитых живых тварей - ещё с тех времен в нас сидит ген сумасшествия, ген жестокости. Ведь тогда мы впервые стали кровожадными, уподобились дикому сумасшедшему зверью, сползающемуся со всех сторон на сладкий запах чужой крови. Мы вкусили кровь - вот наше первое сумасшествие! А этого нельзя было делать! От этого всё и пошло-поехало вкривь и вкось... В итоге: что мы имеем? Сплошной бред, разврат и дикость! Тирания себе подобных, власть и ещё раз тирания!.. Какие-то хорошие черты у человека остались, но они не в счёт, потому как они затмеваются более сильным - всем низменным (которого очень много!), что сидит в его организме... Больное, больное общество... И разве эта пресловутая сталинско-брежневская соцдействительность не есть сумасшедший дом? А ленинская?.. - ещё хуже! Ведь она ж, эта система, до сих пор пожирает своих детей. Да, весь мир сошёл с ума... и не разумней ли было б, чтобы случившееся нарушение Вселенной перестало б существовать?..
   "Священник призывает к Апокалипсису?!.. Бред какой-то", - думал ОН в недоумении.
  
  ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ.
  СВОБОДА?
  
   У дороги нашей, выбранной, - виражи и виражи. В гору? Или в небо? Пойдёмте, поспотыкаемся.
   День освобождения? Что он нам может дать через столько лет? Изменимся неузнаваемо мы, и изменятся наши близкие - и места, когда-то родные, покажутся нам чужее чужих.
   Мысль о свободе с какого-то времени становится даже насильственной мыслью. Надуманной. Чужой.
   День "освобождения"! Как будто в этой стране есть свобода. Или как будто можно освободить того, кто прежде сам не освободился душой.
   Сыпятся камни из-под наших ног. Вниз, в прошлое. Это прах прошлого.
   Мы подымаемся.
  (А. Солженицын. "Душа и колючая проволока")
  
   ... А через два дня, и тоже под вечер, Ройка принесла новое известие. Она сказала, что доктор Моргин умер, ведь он был седой и старый, ему было 74 года, и заплакала.
   ОН услышал кругом плач и смех, много слёз и много смеха.
   Кто-то выл, словно волк в ночи перед огромной луной, кто-то дико хохотал, словно сумасшедший в щекотке.
   Кто-то лез на стену.
   Кто-то - в петлю.
   Кто-то - никуда не лез, - а стоял в оцепенении.
   Кто-то хотел сказать, что это невозможно, но подумав - понял, что это не только не невозможно, но что это вполне даже возможно, и что, скорее всего: это уже было.
   Плач и смех раздирали отделение. ПЛАЧ и СМЕХ разрывали пространство, искривляя его и деформируя. ПЛАЧ и СМЕХ восстанавливали смещённое пространство к первозданному виду, к такому, каким оно и должно быть - неискривлённым.
   Всё громче и громче зазвучала музыка непобеждённой революции.
   В глазах Священника стояли слёзы. Он плакал от скорби и от радости. Он оплакивал человека и слезами радовался просвету, которого он, в общем-то, и не видел.
   Художник не верил в случившееся чудо. Он пожимал плечами, кивал всякому, в знак приветствия, головой. Но, ни разу не улыбнулся. Он потерял веру в избавление и просто не знал, как улыбаться.
   Музыкант зажимал свои уши, чтобы его не раздавила звучащая музыка непобеждённой революции. Ему было больно и радостно. Он очень боялся за свои слуховые перепонки: как же потом он будет слушать любимый The Dark Side Of The Moon?
   Поэт, от неожиданного известия, захлестнувшего его с ног до головы, словно морем, ветром и песком, потерял сознание. Как будто утонул. Он лежал на Эстраде, и оптимисты хлопотали над ним.
   Наркоман впервые попросил Ройку принести ему его любимый кодеин. Его лицо выражало настойчивость, и было спокойно, как жёлтая луна. Глядя ему в глаза, она сама успокоилась, перестала плакать и согласилась выполнить для каждого всё, что угодно и что в её силах. И Наркоман дождётся своего эффекта!
   Литератор стал собирать свои разбросанные, пылью покрытые рукописи в надежде на успех и самоутверждение. Он верил, что когда-то дождётся своей публикации.
   ПЛАЧ и СМЕХ давили на отделение. Они проминали его, исправляя к лучшему. Ломали застой. Крушили преграды.
   Но были и совершенно подавленные горем. Таких было ещё много - большинство. Оптимисты - они народ неисправимый. Но не будем о них!
   А ОН думал, что "наконец-то мы вырвемся из ада, что теперь мы непременно сможем перешагнуть зловещие слова: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ. Мы снимем эти буквы и бросим их себе под ноги. Раздавим их, как сухари, до праха. И перешагнём этот прах".
   И неужели за спиной останутся эти мёртвые-койки-памятники, Бойня, Большой Коридор и Секретная дверь? Неужели?.. Неужели уйдёт в прошлое этот больной мир с плевунами, некрофилами, оптимистами? Так ли это? И что ждёт впереди?
   "Неужели я буду бежать по полю, и меня будет осыпать тёплый летний дождик? Неужели я буду плавать по пруду на собственной лодке между больших кувшинок, и видеть мир настоящей живой природы? Неужели я буду ходить туда, куда мне захочется и делать то, что мне взбредёт в голову? Неужели я смогу ездить по разным городам и странам, для того чтобы видеть большой и прекрасный мир?.."
   Что это: перед ними забрезжил свет свободы?.. Но не иллюзия ли это?.. Может быть, это просто всё наоборот, только лишь с противоположным знаком, но такое же, плохое и безнадёжное, как и здесь, с теми же словами: ОСТАВЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ?..
   "Что ждёт нас дальше - там, - впереди? В том мире, куда мы идём, в том обществе, куда мы вернёмся теперь, после столь долгих скитаний, есть ли там свобода? Не обман ли это?
   Но всё равно! - Я рядом с Ройком, которая прижимается ко мне телом - всем своим нутром. Воспрянув духом и окончательно поняв, что произошло как раз то, что нам так необходимо, так жизненно важно, мы поднимаемся над сброшенными словами - взмываем ввысь".
   И оказавшийся рядом Музыкант как бы невзначай бросает в след оставшимся внизу:
  
  "А в голове кружилась мысль:
   Лишённый корки хлеба,
   Скончался в нищете старик..."
  
   "Мы - подымаемся".
  
  (1987 - 1989)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"