Оттепель. Отходит снег. Снеговик теперь не встанет - он маленький серый комочек. От него и осталось-то всего: ведёрко и метёлка. И уже виден дворник, спешащий подобрать его когда-то грозное обмундирование.
Люди с широко раскрывшимися глазами начали вести непривычную беседу.
МУЖЧИНА: Неужели и у вас все эти годы были гонения, ссылки?
ЖЕНЩИНА: Да-да, гонения, ссылки, репрессии. Арестовывали, сами не зная, за что.
ДРУГОЙ МУЖЧИНА: Во время культа, когда ещё большой снеговик стоял на прежнем месте и был так высок и грозен, что даже голодные дворовые псы оббегали его стороной, в это время однажды пошёл дождь. Так себе, кратковременный, но дождь. Так представляете, мальчишки через весь двор от дома к дому натянули полиэтилен, плёнку такую непромокаемую, где они её столько нашли? Натянули полиэтилен, чтобы накрыть снеговика - защитить его от дождя. Пока они натягивали плёнку, снеговик конечно чуть-чуть пострадал. Даже не пострадал, а всего лишь немножко как бы просел, вид-то остался прежний - грозный. А под плёнкой он стал вдобавок тучен. Вот зловещее зрелище: его спасают, а он ещё страшнее.
Кратковременный дождик кончился, на следующий день - мороз ударил. Очень-очень холодно было. Ребятишки помёрзли. Многие умерли, ведь и спасать-то их некому было - все взрослые в лагерях и ссылках. А те дети, что остались живы, будучи больными, обмотанные с ног до головы кто чем: в обтрёпанных дырявых обносках с ватою набитой в поддувало, кто мхом себя укутает и покроет тонким одеялом, кто просто в дополнение к мало греющей шубке без воротничка тонкую шею свою обвяжет вместо шарфика половой тряпкой; укутанные, грязные, больные приходили к снеговику. Среди них был и я. И я был беспредельно счастлив, глядя на моего большого снеговика.
ЖЕНЩИНА: Позвольте, я вам расскажу небольшую историю, как мне кажется характерную для уходящего времени.
Жил в нашем доме один писатель. Жил поживал, писал детские книжки, сказки там, басни. Казалось бы что? Ан вот - пострадал. Выписывал он журнал один художественный, любил он читать толстые журналы. Полистал сначала, посмотрел и заметил, что последних трёх листов не хватает, и ещё два листа надорваны. Итого - пять листов. Трёх из них нет. Неприятность конечно, но особо не расстроился, там обычно юмор печатался, а он его не читал. Взрослый юмор он не уважал, вот детские сатирические рассказики так и сам пописывал.
Пришёл к нему домой, проживавший, кстати, тоже в нашем доме, его товарищ, спортсмен. Пришёл с таким же журналом, тоже его выписывал, и говорит;
- Послушай, друг. Не понимаю, безобразие какое-то. Получаю журнал - четырёх листов не хватает, вырваны как раз вкладки - иллюстрации. Хулиганство! Неужели почтальон?
Писатель подумал-подумал. Достал свой журнал и показал его спортсмену. К удивлению своему спортсмен нашёл такое же хулиганство и в писательском журнале, писатель в свою очередь тоже удивился, что сразу не обратил внимания на отсутствие иллюстраций в своём журнале. Затем он показал гостю испорченное окончание журнала. "Сколько же за это могут дать?" - подумал писатель, а спортсмен, листая писательский журнал, сказал: "Э, брат, тебе светит десять лет".
ЩЕНЩИНА ПРОДОЛЖАЕТ: Так вот, вы представляете, что за это могут посадить? Почему? А потому что журнал-то ведь государственный, хоть и не партийный. За порчу партийного издания вообще расстрел. Любое издание - это тоже имущество. За порчу государственного имущества - тюрьма, этапы, пересылки и всё такое... Ведь государственный журнал это не какой-нибудь журнальчик частной лавочки, кстати, которых-то у нас и не было никогда, может быть к убогости нашей.
Как получилось, кто из них на кого донёс (а может быть действительно спортсмен оказался прав, когда говорил, что всё натворил почтальон?), не знаю, но, так или иначе, пришли за обоими. Это даже дворник наш знает. Спортсмен, когда его допрашивал следователь, был очень испуган, трясся, постоянно вытирал пот со лба, но смирён, соглашался со всем, оговаривал себя, короче - сам содействовал допросу - помогал. Он сказал, что сам вырвал эти иллюстрации, чтобы подарить их любимой девушке. Потом эту любимую девушку конечно же искали и конечно же не нашли, потому что и не было у спортсмена девушки. Но, понятно, нашли другую и подставили её под "любимую", но это всё потом. А теперь за порчу государственного не политического журнала и за добровольные быстрые показания, что помогло следствию, спортсмен получил беспрецедентную по тем временам кару наказания - всего три года высылки в не столь отдалённых поселениях. Кстати, теперь он вернулся, говорят: пьёт по-чёрному.
Что касается писателя... Здесь всё иначе. Во время суда он сразу понял, что обречён, вместо положенных двенадцати присяжных заседателей он увидел всего троих. А где же остальные? Почему их нет?.. Почему суд закрытый, и нет свидетелей?.. Писатель понял - обвинение и защита в одном лице, в лице судьи, который только обвинитель. Это не суд.
Судья спросил:
- Подсудимый, Вы писатель?
- Да, я писатель.
- Что же Вы пишите, писатель?
- Я пишу детские книжки.
Судья что-то указал своему помощнику, тот в свою очередь шепнул третьему присяжному, который и сделал соответствующую пометку в нужной бумаге.
Затем судья вновь спросил писателя:
- Подсудимый, кто и когда давал Вам указания и инструкции писать, как
Вы здесь выразились, "детские книжки"?
- Мне никто не давал указаний,- ответил писатель, - я сам пишу, по доброй воле, в здравом уме, по зову сердца.
Среди трёх присяжных послышались шум и возгласы, они все как одно целое, недовольное существо, устремили на него свои взгляды.
- Я требую не дерзить государственному суду, - крикнул судья и с такой силой ударил по столу, что подпрыгнул стакан с вином на столе и от испуга встрепенулись помощники. Затем судья продолжил:
- Ну что ж, ясно. Теперь скажите, для какой цели Вам понадобилось вырывать страницы государственного издания? Что Вы преследовали этим?
- Я их не вырывал, мне пришёл журнал с уже вырванными листами, - спокойно ответил подсудимый.
Все трое посмотрели на писателя. В глазах судьи был блеск и злорадство, и он сказал на этот раз очень спокойно, смотря прямо в глаза писателю и одновременно листая литературный журнал писателя:
- Вам могли дать самое большее десять лет без права переписки, но теперь суду ясно - Вас ждёт расстрел.
Как будто писатель не знал, что означают эти десять лет без права переписки...
- Я требую отвечать, для какой цели Вам понадобилось вырывать
страницы государственного журнала приходящего на Ваше имя? Или может быть думаете, раз журнал пришёл на Ваш адрес - то он Ваша собственность?.. Ошибаетесь, журнал - государственный!.. В какой состоите антигосударственной организации?
- Да что такое, судья, бросьте (после этих слов все трое за присяжным столом словно обалдели, они даже рты открыли от такой неожиданной неслыханной наглости со стороны выспрашиваемого и смотрели-смотрели во все глаза на уже осуждённого писателя). Я не стану оговаривать себя. Я сказал суду правду, мне незачем говорить неправду...
За неумение говорить неправду он жестоко пострадал.
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА: Да-а, а большой великий снеговик всё стоял и сиял, когда погибали наши лучшие дети.
И глядя на дворника убирающего останки от лютой зимы, люди с открытыми глазами подумали о снеговике одно и то же: теперь его же метлой и по нему - его сметая...