Это не мои воспоминания, это воспоминания моего старинного друга, поэта, Владимира Попова, которого весной этого года потянуло почему-то перебрать этот ворох воспоминаний и рассказать о них. С разрешения автора я публикую здесь эти два его стихотворения, поскольку в них рассказывается о людях, которые могут быть интересны для некоторых читателей Самиздата.
Итак, с разрешения автора, Попов Владимир Николаевич
ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
Мы едем в электричке в Переделкино
в Дом творчества,
к Тарковским.
Я перелистываю книгу "Зимний день".
"Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет..."
Интонация совершенно завораживает, -
звуко-образ.
Пришло откуда-то, издалека...
Так сейчас никто не пишет,
даже Соколов.
Мы едем втроём:
Поэтесса, её девятилетняя дочь
Ульяна и я.
Длинный полутёмный коридор.
Последняя комната направо.
Узкая комнатка-пенал с одним окном:
кровать, два стула, тумбочка, полка.
На кровати - толстая книга Маркеса.
Арсений Тарковский уже плохо слышит.
На ещё красивом лице Татьяны Озёрской
усталая улыбка.
Поэтесса представила меня:
"Ученик Вадима Кожинова".
Наступила неловкая пауза.
Вадим Валерианович не раз говорил:
- Володя, я опасный человек!
Я легкомысленно посмеивался
и только сейчас отчётливо понял,
что выгляжу в глазах Тарковского
совершенным плебеем.
Я начал бормотать о том, что у меня
лежит книга в "Советском писателе"
и что мой редактор - Виктор Фогельсон.
Тарковский смущённо улыбнулся:
- "Литературная газета" предложила
диалог с Кожиновым, и я ретировался.
Образовался тайный союз между
Арсением Александровичем и Ульяной:
они громко шептали друг другу на ухо
"пионерские страшилки"
и поглядывали на нас:
"Голые бабы по небу летят -
баню взорвал пионерский отряд".
Татьяна Александровна возмутилась:
- Вы ведёте себя, как дефективные дети!
Тарковский по-крестьянски, четвертями,
измерял рост Ульяны. Она ёжилась
от щекотки и брыкалась длинными ногами.
Мы привезли рыбный пирог.
Я пил чай из большой кружки Тарковского.
Мы курили сигареты "Интер".
Горела свеча.
По столу пробежал муравей.
Тарковский улыбнулся:
- Я живу в муравейнике.
Тарковский говорит о том, что
в книжке "Зимний день" не изменили
ни одной запятой.
...что Виктор Фогельсон -
замечательный человек и опытный редактор.
...вот, Олег Чухонцев, сын
милиционера, а как чувствует слово...
Т. Озёрская пытается читать
стихи Анны Ахматовой...
Мы собираемся уходить. Нас провожают.
Идём по длинному коридору
каким-то торжественным шествием:
впереди женщины с Ульяной посередине,
позади Арсений Александрович и я.
Я иду рядом с Тарковским,
и десяток любопытных лиц смотрит на нас.
Выходим в холл.
Татьяна Алексеевна Озёрская по-рабочему -
ладонью вверх - протягивает руку,
я беру руку, волевым движением
переворачиваю и целую
тёплые пальцы и холодные кольца.
Арсений Александрович краем глаза
наблюдает за моими манипуляциями.
Мне кажется, он остался доволен
и снял с меня печать плебейства.
Исцеловали Ульяну и Поэтессу.
Тарковский протягивает мне руку:
- Приезжайте ещё!
- Спасибо!
Они так и остались стоять
на крыльце деревянной террасы,
постепенно превращаясь в силуэты,
пока не стали едва различимы.
Навстречу нам неспешно бежала
одетая в спортивный костюм
поэтесса Ираида Потехина.
Она взглянула на нас
синими-синими соловецкими глазами
и улыбнулась.
Мы вышли на дорогу и побрели
к церкви,
к трём соснам,
к могиле Пастернака.
Заканчивался весенний день
восемнадцатого мая
тысяча девятьсот восьмидесятого года.
В ночь обещали заморозки.
НОВАЯ ПЕСНЯ
(воспоминание об Александре Дулове)
На день рождения
к Наталье Огородниковой
приехали близкие друзья:
художник Дима Гордеев
из подпольной 'двадцатки',
Саша Дулов с женой Машей
и маленьким сыном,
я и ещё два-три человека.
Утка с яблоками
была великолепной!
Вино было красным,
а настроение прекрасным!
(Извините за рифму).
И вот тогда-то
я и произнёс
роковые слова
подвыпившего купчика
из какой-то
пьесы Островского:
'Лександр, пошевели струнами!'.
Саша взял гитару,
настроил на свой лад,
спел величальную Наташе
и мы закричали: - Ура!
- А сейчас новая песня:
музыка Дулова,
слова Попова...
Он заиграл простенькую мелодию
и у нас создалось впечатление,
что она уже
существовала в природе;
что Дулов подслушал
и вернул её нам...
Помните, - у Кушнера:
'А музыке
нас птицы научили...'
'Побелела полынь,
пожелтел зверобой.
И стояли такие
шальные рассветы...'.
У меня защемило сердце,
а на душе было
радостно и больно!
Все как-то притихли,
а Дулов
посматривал на нас
и улыбался.
Он подозвал
своего сына
и показал на меня:
- А вот это
тот самый дядя,
которого тебе
было жалко...
Начал рассказывать...
Песню он написал
под Суздалем,
в Кидекше,
где живут
русские люди...
- Если негде остановиться,
заходите ко мне.
Я живу прям на повороте,
спросите любого, -
моя фамилия Ландышева, -
говорила мне
женщина в автобусе.
В Кидекше есть
старый-старый храм,
как бы вросший в землю.
А верстах в пяти
по речке
стоит село
с расхлябанной дорогой
и разрушенная церковь,
почерневшая изнутри...
- В войну там держали свиней, -
сказала старуха.
Так вот:
Дулов написал песню
в осенней Кидекше
и часто пел её вечерами.
Маленький сын
был грустный и тихий.
- Что случилось? - спросили его.
- Мне дядю жалко, - ответил он.
Художник Дима Гордеев,
лёгкий и пылкий,
словно осенний лист,
уже уходил.
Он крикнул, прощаясь,
пушкинский девиз:
'Бог помочь вам,
друзья мои!'
Отчего-то стало грустно...
Маша смотрела
альбом Вермеера.
Наташа поставила
пластинку Шопена
в исполнении нашей любимицы
Марии Степановны Гамбарян.
Мы с Дуловым
листали маленькую книжку
стихов и переводов
Владимира Леванского.
'Сельская музыка'
Иоганеса Бобровского
была замечательной...
- Подари её мне -
попросил Дулов.
- Мне для тебя
ничего не жалко! -
сказал я.
'Еду в путь последний свой
с непокрытой головой...'
Прошло тридцать три года
и уже Саша Дулов
ушёл от нас,
а песня ещё живёт
и другое поколение
поёт о странной любви
на краешке лета.
Май 2013
Стихи Владимира Попова, о которых идёт речь, положенные на музыку Александром