Они без отдыха шли по Анатолии, и облако пыли, поднимаемое войском султана, было видно на горизонте задолго до появления самого войска. Стояло лето, и без того маловодные реки пересыхали, ястреб, слетавший с Понтийских гор на равнины, равнодушно смотрел на пришельцев. На этой земле никогда не было покоя: хетты, лидийцы, Ахемениды, Искандер Двурогий, ромеи, теперь - турки-сельджуки.
По приказу султана Баязида под его знамена пришли не только соплеменники, но и союзники, в разной степени зависящие от него. Отряд за отрядом тянулся по сухой земле, почти не глядя по сторонам, так вымотала их жара. Один из знатных, судя по всему, воинов придержал коня, и вместе с ним остановилось еще несколько всадников, не то охраняя, не то не давая сбежать.
- Желает ли блистательный воды, или, может, ему необходим отдых? - в почтительном вопросе скользила едва заметная насмешка. Воин покачал головой.
- Смотрели мы, далеко ли отсюда до земель обетованных, где реки медом текут, - вмешался третий всадник. - А то, говорят, ворона поседеет, пока до них долетит, а вы-то все уже давно белые.
Он указал на черный хвост, венчавший шлем турка: тот запылился и был теперь скорее пегим, чем смоляно-черным.
Турок процедил что-то сквозь зубы и отъехал.
- Зря ты это сказал, Фока, - сказал первый всадник.
- Зря, не зря, а все ж отвел душу. Да и ты, царевич, улыбнулся.
- И то верно. Ладно, едем, а то сейчас еще больше доброхотов набежит. На привале поговорим, - названный царевичем поехал вдоль рядов греческих воинов, время от времени останавливаясь и с кем-нибудь заговаривая. И лица людей прояснялись, забота этого похода отпускала их.
Убедившись, что все встали на отдых, припасы разделены и часовые назначены, Фока пошел в палатку царевича Мануила. В отличие от роскошного шатра султана, она была скромнее некуда. Мануил уже снял верхнюю одежду, сидел в одной заскорузлой от пота рубахе и штанах. Воду берегли, и царевич отказался брать больше, чем его воины.
- Пир у нас, - кивнул он на складной стол, - садись, Фока.
На столе стояли три серебряных кубка, до половины наполненные вином, лежали на блюде ломти хлеба, овечий сыр и вяленое мясо. Третий гость, Иоанн Дука, второй помощник Мануила в походе, сидел на полу, по-турецки скрестив ноги.
- Иоанне! В походе мало ногам покоя даешь, ищешь, чем бы еще их утрудить?
- Как еще окажу почет, если ниже сесть некуда, - улыбнувшись, ответил тот. - Откуда в тебе столько насмешек, Фока, я думал, их все ветром давно выдуло?
Мануил улыбнулся, слушая эту перепалку. Знал, что они и вполовину не так веселы, как хотят показать. Но если слабеет предводитель, слабеет и все войско. Поэтому его соратники сегодня шутят. Поэтому он, Мануил Палеолог, будет смеяться их шуткам. Здесь, среди турецких войск, идущих на усмирение последних христиан в Анатолии. Где он, наследник трона Константинополя и ромейской империи, - всего лишь один из прибывших на помощь султану Баязиду. Потому что они слабы. Потому что его отец, император, не смеет ослушаться неверных.
- Брось, царевич, - Фока все же заметил его настроение, но кто мог это понять лучше, чем молочный брат, товарищ еще детских игр? Родному брату Мануил доверял меньше, чем этим двум. - Не ты ли нам говорил: "Терпение"? Так я тебе сейчас скажу, чтобы не забывал: терпение.
Голосами совести говорили с ним сейчас эти двое. Мануил закрыл глаза. Сколько лет он терпит? Спроси кто, ответил бы: всю жизнь. Когда в самом детстве уяснил себе, что за стенами Города, города городов, не бескрайняя империя, а клочки земли, которую продолжают прибирать к рукам турки. Когда бродил по ветшающим покоям забытых дворцов, по Феодосиевой стене, видя среди развалин призраки зданий и людей. Когда на торжественных службах в Святой Софии понимал, что умерших за спиной больше, чем живых, и число их только растет.
- Худшее сейчас, - сказал он, - то, что мы сражаемся за них. Умаляем этим наши силы и увеличиваем их. Нас перемалывают жернова судьбы, вот чего я боюсь.
- Прекратишь ли ты от этого делать то, что должен? - серьезно спросил Иоанн.
Мануил вспомнил, как отчитывал его султан Мурад, когда он по юношеской горячности пытался поднять восстание в Фессалониках. Как мальчишку, забравшегося в чужой сад за вишнями. Того, кто не представляет угрозы. Как покровительственно и хищно улыбается султан Баязид, сын Мурада, на военных советах. Всякой империи свой срок, пали Афины, и Персеполис, и Рим. Его отец напуган и устал, его старший брат думает только о власти и удовольствиях.
- Нет, - усмехнулся он в конце концов, - пусть я малый камень, но и от камня в сапоге может быть вред. Отдыхайте, друзья.
Поход продолжался по местам совсем заброшенным и диким.
- Эй! - окликнул Мануил ближайшего турка и указал рукой в сторону развалин вдали. - Что это был за город? Как назывался?
Турок пожал плечами.
- Мы уничтожили город, господин, время уничтожило его название, к чему оно тебе?
Дальше царевич ехал не оборачиваясь. Боялся, что увидит за спиной очертания храмов и стен только для того, чтобы они стекли по небесам вниз, осыпались сухими листьями. "О Город мой, город городов, неужели я доживу до того дня, когда забудут и твое имя? Сил мне, Господи: не для того, чтобы не отчаиваться, но чтобы никто не увидел это отчаяние на моем лице".
Ястребы и стервятники кружили над войском, дорога продолжалась, бесконечная и безнадежная.