Борис Алферьев : другие произведения.

Пленник Мифа. К1ч2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  
  Часть вторая
  ГРОШ ЗА ДУШУ.
  
  Корни прошедшего? Вопли грядущего?
  Видимость лучшего? Окна с решетками?
  Сирые молнии? Блеск Бесконечности?
  Роспись Судьбы? Фатум? Поприще? Улица?
  Эти ли Смерть? Или Вечная Молодость --
  Та, что гуляет по свету с дубиною,
  Серость ли? Голод ли? Или возмездие
  Бога, поросшего буйно крапивою?
  Осень-проказница светом венчается
  С Солнцем: стыдливо разденется в омуте --
  Добрый младенец родится на золоте...
  Глянешь поближе -- там снег блещет в локонах:
  Памятью вечной погибшим и брошенным,
  Славою вечной пока еще выжившим --
  Все, что останется, станет надгробием
  Девки-паскуды в рубашечке вышитой.
  Камни с могил перемелет промышленность,
  Кости и прах уподобятся прочего,
  То и другое пойдет в удобрение
  Божьего рая -- Эдема всеобщего!
  Где результат? Где начало? Где следствие?
  Ты знать не хочешь -- само к тебе явится:
  Милый народ, утопая в блевотине
  Роет могилки, и дрыхнет в них, пьяница.
  Сдохнешь, родишься ли -- что тут изменится?
  Снова дубины готовы к восстанию:
  Слева и справа потащат на мельницу --
  Все там и смелется, пепел останется.
  Жди своей участи мордою к тополю,
  Либо стань жерновом, либо же -- лошадью:
  Русских в России уже перешлепали,
  Быдло в Расее -- обло и умножилось.
  Родина ротой солдат раскорячена,
  Дом твой давно съеден ржою и голодом --
  Дым над погостом, дурь жизни растраченной,
  Флаги. Портянки. Вошь. Череп под молотом.
  Ложки над мисками. Шашки над шеями.
  Пыль -- отношение Власти и Вечности.
  Дом, наводненный лесбийскими феями,
  Темные улицы. Блеск Бесконечности.
  Совесть же скажет, что в нынешнем времени
  Русь невиновна, а чернь -- невменяема,
  Так и застынет под струями семени
  Трупом Россия, Расеей терзаема!
  
  
  Район Керулена. 22-23 декабря 1920 года.
  
  
  -- Это что-то нас с помпой встречают, -- заметил Голицын, -- А, Михаил Михайлович?
  Майер усмехнулся.
  -- Жизнь у них такая. Что, свита нойона?
  -- Да сам, похоже! Просто удивительно, как нас любит местное население. Надо бы нам подъехать впереди всех.
  -- Это верно. Scheisse!
  -- Кто?
  -- Да нет, спина затекла.
  -- Ничего. Терпи, казак -- атаманом будешь.
  Голицын и Майер поскакали вперед, обошли Белецкого, все еще трусившего мелкой рысцой попереди всех, и Майер крикнул ему:
  -- Александр Романович! Не желаете с нами?
  Белецкий оживился:
  -- Виноват, господин полковник. Так куда ты меня, Михаил, зовешь?
  -- А к нойону -- пенистого кумыса отпробовать.
  -- Какой здесь кумыс -- дермо, а не кумыс. А из хмельного -- бузат, так его в рот не вопрешь!
  -- Говорили -- нойон богатый.
  -- Э! Хотя... разве и действительно водки поднесет, только китайской, наверное. Ханжи то есть.
  -- Так ты едешь или нет?
  -- А, ладно. Пойдем, посмотрим, что за птица этот самый нойон.
  Со стороны поселения навстречу офицерам двигалась целая процессия, во главе которой шел огромного роста толстый феодал, и воздымал обе руки не то в приветствии, не то в выражении великой радости.
  Белецкий остановил коня, и стал пристально разглядывать в трофейный цейссовский бинокль этого самого толстого нойона. Майер вернулся.
  -- Что такое?
  -- Погоди!
  -- Что годить -- нам не родить! Что такое-то?
  -- Да-а... нойон этот.
  -- И что?
  -- А вот что: люди его -- монголы, а сам он -- нет, и не бурят, и... точно! -- и не калмык тоже!
  -- А кто? Может готтентот?
  -- Брось острить! Не монгол он, говорю тебе я, и не бурят! Вот кайсаха он мне напоминает. Или киргиза.
  -- Может, уйгур?
  -- Может и уйгур.
  -- Брось! Они все на одно лицо, косоглазые!
  -- Не скажи!
  -- Брось, говорю. Что нам здесь может грозить?
  -- А если?
  -- Пуганая ворона...
  -- ... куста боится, а непуганную -- ленивый не прибьет.
  -- Ну, уговорил. Будем ухо востро держать.
  -- То-то!
  -- Этого с тебя довольно? Мы ведь все равно не можем повернуть, и уехать.
  -- Это верно.
  -- Так поехали?
  -- Нет, я вернусь, пожалуй. Надо будет дельце одно обстряпать.
  -- Как скажешь. А что за дельце?
  -- Ну, там видно будет.
  -- А в курсе меня держать можешь?
  -- Позже. И то если сам захочешь.
  -- Захочу. Так что, договорились?
  -- Натурально -- договорились. Так я могу быть свободен наконец, а, господин Майер?
  -- Да можешь, господин подполковник Белецкий, кой черт тебя держит!
  
  
  Голицын занялся с квартирьерами, которые немедленно принялись докладывать ему что и как, и потому не нашедший в полковнике отклика толстый нойон решил отнестись к Майеру, что и сделал, попутно поразив нашего ротмистра своим даже слишком хорошим русским языком:
  -- Сайнбайну, будьте здоровы, господин офицер.
  Майер спешился, шагнул к нойону, и четко представился:
  -- Старший офицер первого дивизиона штурмового ударного казачьего полка ротмистр Майер.
  -- Я очень рад, -- ответил нойон, -- Такой большой человек! Меня зовут Гирам-Батор, а эти -- все мои люди. Мне сказали, что великий батор Роман Федорович проходит со своим войском, и вы хотите стать на постой возле моего улуса.
  -- Именно так, -- подтвердил Майер.
  -- Мы рады будем вас поместить... э-м-м... вот только солдат -- рядом, вон там, где выпас.
  -- Я думаю, это нам подходит, -- согласился Майер, не зная, что еще и сказать -- он почему-то почувствовал себя неловко.
  -- Хорошо, очень хорошо, -- обрадовался нойон, -- Но господ офицеров мы, конечно, разместим получше. Это да, это я приказал освободить ор... эй, как это по-русски, вот забыл! Такая досада!
  -- Юрты?
  -- Разве это по-русски? Вот: по-русски будет шатры. Хорошо?
  Майер пожал плечами.
  "Бабушке своей покойнице сказочки рассказывай, -- подумал он, -- Русский ты плохо помнишь! Да ты в Петербурге жил не один десяток лет, и образование у тебя явно русское, да еще к тому и высокое!"
  Майера охватило беспокойство.
  -- Я так же продам овец, для того, чтобы солдаты покушали, продам много, но вот лошадей не продам, -- нойон лебезил и кланялся, однако твердо решил стоять на своем, -- Никак невозможно!
  -- Это не ко мне. Это вы обращайтесь к интендантскому офицеру, -- пожал плечами Майер во второй раз, чем он окончательно утвердил нойона в том, что им, нойоном, недовольны, и потому он пискнул испуганно, и снова принялся кланяться, заговорив скороговоркою вдвое быстрейшей к той, которой изъяснялся до сих пор:
  -- Но конечно, сегодня я бы хотел позвать господ офицеров у меня кушать... всех! Да, вы -- все мои гости, и я хочу сделать для вас большой праздник, -- нойон засмеялся, -- Для господ офицеров -- лучшее мясо, есть у меня и водка -- много водки, и ничего мне не будет вам жалко! Будете довольны!
  Майер принялся расхаживать по стану в надежде отделаться от своего назойливого собеседника, но толстый Гирам-Батор все продолжал семенить следом, и лебезил, и болтал без умолку. Назойливость Гирама начала уже Майера утомлять, и он радостно вздохнул, когда увидел, что казачий строй уже подходит к улусу.
  -- Виноват, служба, -- откозырял Майер, -- Мне надо размещать людей.
  Майер сел в седло, и ускакал, по ходу дела размышляя о том, что Белецкий, пожалуй, оказался прав: Майеру тоже не понравился этот самый нойон Гирам, ох как не понравился!
  
  
  Майер, отъехав на приличное расстояние от улуса, спешился, и принялся выхаживать коня, так, как никто кроме него не выхаживал -- озверели уж все до того, что и лошадей своих не жалели. Майер же своего коня берег. Он куда как хорошо знал, что в бою от коня зависит жизнь его самого, Майера, а себя самого он очень нежно любил, и за-зря в трату давать не собирался.
  Коня надо было выводить шагом, и в поводу, а потом насухо обтереть -- так ротмистр дал тягу от толстого нойона, что конь взмылился за одну версту скачки, и теперь еще тяжело дышал. Майер и сам не понимал, что это за страх охватил его в улусе, а ведь был то почти панический ужас. "Что-то будет!" -- подумал Майер, и на душе у него стало гадко и тяжело.
  К выводке коня Майер подключил вестового, и еще троих унтеров, которые его сопровождали, и, пока те возились с конем, стал курить, и думать свои тяжелые думы.
  -- Однако! -- отметил один из унтеров в тот момент, когда Майер прикурил вторую папиросу от первой, -- Ну, гонит! Черт что ли за ним гонится?
  -- Кто? -- встрепенулся Майер.
  -- А никак подполковник Белецкий, ваше бла'ародие. Да извольте посмотреть сами.
  -- Ба! -- удивился Майер, -- Никак вести везет!
  Белецкий, не сводя коня с намета, подскакал, и крикнул, птицей слетая с седла:
  -- Эй, унтер-цер, милейший! Не сочти за труд -- поводи животину!
  -- А ты, брат, запыхался! -- заметил Майер, -- И с чем пожаловал?
  -- Да уж пожаловал! Давай отойдем.
  -- Пошли.
  Едва только Белецкий и Майер отошли на солидное расстояние от нижних чинов, как Белецкий выпалил:
  -- Курьера с донесением из дивизии застрелили!
  -- Ну?
  -- Вот и то!
  -- А кто?
  Белецкий вытаращил глаза:
  -- Ты меня спрашиваешь?
  -- А кого я должен спрашивать?
  -- А! Хотя верно, я должен бы знать. Но не знаю. Я Мухортова послал назад по дороге, к ламе-то, с делом. Мухортов курьера и нашел. Чуть-чуть парень нас не нагнал.
  -- Генерал знает?
  -- Знает, доложили... Этим Лорх сейчас занимается. Подробности у него узнаем.
  -- А донесение где?
  -- Доставили. Но оно попорчено.
  -- Это как то есть попорчено?
  -- А то ты не знаешь? Крысы. Здешние крысы жрут трупы почти сразу, те подчас и остывать не успевают. А тут часа два тому прошло. Не успеешь богу душу отдать, ан тебя уже кушают. Видывал я этих самых крыс -- под Мугоджарской. Тогда тоже их уймища развелась, и шли прямо за армией -- сами причем строевым порядком. И голодные как волки. У коней живых ноги погрызали, если за конями плохо смотрели. Дурной знак, кстати. Тогда вот тоже эти крысы появились, а через месяц красные нам преподнесли... этакий ак-куратненький мешочек тумаков... Такого нам надавали, что я до сей поры во сне вздрагиваю.
  -- А что хоть в донесении?
  -- Да черта его поймешь! Я же говорю -- испорчено!
  -- Н-да.
  -- То и оно!
  -- А еще что?
  -- А тебе мало?
  -- А насчет мурзы нашего?
  -- Мурзы?
  -- Ну, нойона-то!
  -- Он меня беспокоит.
  -- Так и меня тоже.
  -- А что именно?
  -- Не знаю пока.
  -- И я не знаю, и никто не знает. Но беспокоит нойон не только нас с тобой.
  -- Кого же еще?
  -- Алексеева, например. Ну, штабного-то. Говорит, что видел он уже этого нойона. Вот только где видел -- не вспомнит.
  -- Ну, что он за птица, хоть и бывший жандармский!
  -- Как-с? Так ты не в курсе? Да ведь наш Сергей Валерианович Алексеев никто иной, как родной брат Алексеева Бориса Валериановича, того самого, известного как "Брат Бероэс"! Из Дашерского Братства*! Это, само собой, дело прошлое...
  -- Дашерского? Это те, у кого "зло не является самоцелью, но оружием в достижении социального упорядочения"?
  -- Вот-вот. Центр-то у них был под Москвой, в Кузьминках, году так в девяностом - девяносто шестом они большие дела делали! А ты что, не знал?
  -- Нет, ты не говорил.
  -- А сам-то что?
  -- Ну! -- Майер развел руками. -- Однако! Вот какие гуси у нас в дивизии водятся!
  Белецкий рассмеялся:
  -- Гуси! А ты просто невеста под флердоранжем! Сами-то мы?
  -- Ну, Саша, об этом мы давай забудем...
  -- Давай забудем. Слушай, Михаил, а что...
  -- Что?
  -- Что если Сташевского порасспросить?
  -- А что Сташевский?
  -- Так переводчик же! Может, слыхал что...
  -- Станет он с тобою разговаривать! Вы же как кошка с собакой!
  -- Так с тобой станет!
  -- А поехали. Коней!
  Белецкий с Майером вскочили в седла, и тронулись к войсковому стану.
  -- Так об Алексееве, -- вспомнил Белецкий, -- Интересно тебе?
  -- Ну-ну, слушаю.
  -- Так вот: до войны он изучал каббалистику, теософию, и блок Тарота, и это бы много не значило, если бы не соучастники сего изучения -- некие Михаил Фрунзе и Бела Кун**. Так что он лично знаком.
  -- И что? Я с Бронштейном** был знаком. Имел такую честь! Ночевал сей Бронштейн у одной моей подружки, эстетки экзальтированной. Залез к ней между коленок... а тут и я. Был скандалец. Надо было его тогда шлепнуть...
  -- Да знаю.
  -- Так тогда что с того, что Алексеев...
  -- Так ведь это не все еще. Он вел обширную переписку со своим магистром, по имени Готтфрид Карвен-Дамм, франкмасоном. Тот потом оказался провокатором полковника Редля**. Ну, а господа Великие Копты не порывают между собой связей никогда, а следовательно... Ну, ладно, это уж по моей службе. В девятнадцатом году у Алексеева была группа учеников: Климов, Миронов, и Пчелинцев. Климова тихо пристрелили во время Лбищенского рейда*. Кто -- неизвестно. Миронов же хотел стяжать лавры на поприще литературы, и писал дневники, чтобы после войны написать такой роман, от которого мир содрогнется, короче -- шедевр. Да только в начале сего года снесли Миронову напрочь башку революционные казачки-православные, и пошел Миронов в жертву за землю, за волю, да за грядущее счастье, и уж кому те дневники достались -- се же Ты, Господи, веси... а жалко: вот что интересно бы почитать!
  -- М-да, -- хрипнул Майер, -- Странная все-таки это штука -- жизнь! Копишь, копишь, словно ты бессмертный, а потом р-раз! -- голова с плеч долой, и все плоды твоего любопытства превращаются в ничто. И это еще не самое худшее: могут ведь и к чужому дяде в карман попасть. Если к тете, так хоть компенсация какая-никакая -- та за это своим телом заплатит, хотя многого ли стоит это тело? Больше чем уверены мы, что даже для нее оно ничего не стоит, а уж для нас -- тьфу, и растереть, рано или поздно, и обычно позже чем надо, но все-таки -- тьфу, и растереть, amen... Но хоть не так обидно, хоть что-то получаешь взамен.
  -- Плевать бы на взамен, -- улыбнулся Белецкий.
  -- А точно, плевать бы и на взамен: все ведь своим телом расплатимся Земле да Червю, так чего ради стараться-то? И в случае бессмертия души, и в противоположном -- так или иначе все это лишено смысла с самого начала. Стоит ли вообще прислушиваться к чужим разговорам, и тем портить здоровый аппетит ближнего своего? Отмахай ближнего своего, отмахай и дальнего, ибо дальний приблизится, тебе же впиндорит, и возрадуется... В чем, Сашка, смысл бытия? "Яко ток електрический, в чудесном трамвае трудящийся, тот, что молнии родит, и огонь родит, и карает и ми-и-лует, тако же благословен будет и шкаф железный, ибо зело по шарам дает..." -- псевдоцитаты Майер распевал протоиерейским басом, окая, и помахивая рукой, как кадилом, чем вызывал со стороны Белецкого взрывы хохота, -- С ума, однако, сходим, Сашка, вот что. Только в этом тоже никакого смысла нет. Одинокие, сидим мы и плачем. Vanitas vanitatum... Да, а Пчелинцев-то? Не наш ли?
  -- Пчелинцев? Да, он у нас в дивизии. Делает вид, что с Алексеевым не очень хорошо знаком. Но я за ними слежу зорко. И как-нибудь уж разъясню. Конкуренты-с!
  -- Ну уж и конкуренты! Однако, приехали. Так что, к Сташевскому?
  -- К Сташевскому, Михаил.
  
  
  
  Алексей Павлович Сташевский, переводчик штаба, был личностью своеобразной, и даже тяжелой, но тем не менее пользовался всеобщей любовью в полку. На ножах он был только с Белецким, по сходству у обоих надутых и горделивых характеров: пан Сташевский был истый поляк, каких и среди поляков мало, и как уж положено: пеньонзей не мал, зато такое мог влепить в бога и в душу даже и прямому начальству, что уши бы увяли. За изощренность во всяческих сквернословиях, и способность при первом случае лаяться настолько витиевато, что ругань приобретала характер высокого искусства, Сташевского постоянно подначивали и провоцировали, чтобы послушать и посмаковать его соловьиные песни, впрочем, подначивали беззлобно. Попытался и Белецкий, но только подначить беззлобно он не умел, а оскорблял, может и сам того не желая, и была у Белецкого со Сташевским стычка, которая переросла потом в тихую, но непримиримую вражду.
  В данный момент Алексей Павлович, хвативший сразу по прибытии в улус от холоду водки, и основательнейше осовевший -- на голодный-то желудок! -- от выпитого, стоял, раскачиваясь, перед своим вестовым, и отлаивал его по-польски, причем поминутно перемежал свою речь такими цветистыми полонизмами, что переводить их здесь на язык великороссов было бы воистину совестно -- в нашем языке такого изощренного цинизма редко встретишь. Вестовой речей пана не понимал, однако ежился от выражения его глаз, не суливших ничего доброго. Белецкий, отлично понимавший польский, тихо переводил Майеру смысл речи Сташевского (они подошли сзади, и пан Сташевский их не видел), и переводил до тех пор, пока и Майер и Белецкий не расхохотались, и не обратили на себя внимания Алексея Павловича, который тут же обернулся, послав напоследок вестового до ясной холеры, и мрачно вопросил:
  -- А вы чего тут регочете, паны официеры, га?
  -- Хлопа-то отпусти, -- посоветовал Майер.
  -- А что тебе до моего хлопа? Вассал моего вассала...
  -- Вассала твоего вассала обосцал, -- подсказал Белецкий.
  Сташевский фыркнул.
  -- Но шутки побоку, -- продолжил Майер, -- Мы к тебе с делом.
  -- С каким это делом?
  -- Отпусти хлопа, да веди в гости.
  -- Пшел, курча бляда, вон отсюда, -- отнесся Сташевский к вестовому, и обернулся к Майеру, -- Здесь говори. И короче, пожалуйста. У меня дел еще -- ого-го!
  Сташевского заметно мотнуло.
  Майер огляделся.
  -- Как считаешь, Алексей Павлович, ведь недобро здесь что-то, а?
  -- Где это -- здесь?
  -- Ну вообще -- здесь. Ты тут ничего такого подозрительного не слышал? Что монголы между собой говорили?
  Сташевский потер лоб.
  -- Вон ты о чем?
  -- Ну да, о том самом.
  -- А знаешь... слышал!
  -- И чего?
  -- А... -- на лице Сташевского отразилось недоумение, -- Чего именно?
  -- Ну да.
  -- Хм. Слушай, а вот не вспомню. Запамятовал. Что-то такое слышал, но -- запамятовал.
  -- Как так?
  -- Да... пьян я что-то. Отрезвею, так вспомню, надо думать.
  -- Вспомнишь?
  -- Должен бы. Или не вспомню. Сам не пойму цо че стало?.. Может, к доктору сходить? Никогда такого со мной не бывало...
  
  
  
  -- Эй, молодцы, -- крикнул Майер казакам, которые получили закупленное уже и розданное продовольствие, и теперь шумно обсуждали, кому с кем артелиться, и кому идти собирать топливо под костер, -- Кончай балачка! Кашу варить, да отцов-командиров не забыть!
  -- Это ты к месту, -- согласился Белецкий.
  -- Что такое? Никак и ты проголодался?
  -- Еще бы! Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и не введи нас во искушение, но избави нас от Женьки Бурдуковского!
  -- Да нет, Сашечка, -- Майер покачал головой, -- Бурдуковский-то тут не при чем, пожалуй. Тут-то...
  Белецкий пожал плечами.
  Вестовой Майера тем временем осматривал и благоустраивал палатку, которую обычно занимали Голицын и Майер -- остановиться в предоставленной теплой орге Голицын отказался наотрез, и расположился в стане, который разбили на выгоне казаки второго дивизиона. Сам Голицын разбирал неподалеку какой-то конфликт между казаками, и оттуда слышался его сердитый, хриповатый от постоянной простуды, голос.
  Белецкий уселся на седло, подобрав ноги, закурил, и принялся возиться со своим маузером, проверяя -- без патронов, само собой, работу спускового механизма. Майер встал подле, опираясь на свой длинный палаш, и тоже закурил.
  Порыв ветра рванул полог палатки, помел поземкой, и засыпал Белецкому лицо мелкой снежной пылью. Белецкий спрятал маузер под борт куртки, грубо заругался, вскочил, и стал отирать лицо грязным, в табачной крошке, платком.
  -- Невозможный совершенно климат! -- пожаловался он Майеру, прекратив ругаться, но не рискуя больше присесть, -- Хотя огня бы скорее развести!
  -- Jawohl, -- согласился Майер, выпуская клубы дыма, и щурясь в сторону Алексеева, который, скалясь от холода, и потирая рукой замерзшее ухо, направлялся прямехонько к майеровой палатке. Сопровождали его офицеры второго дивизиона: поручики Петрин и Куприянов. Хмурый их вид явно не сулил ничего доброго.
  -- А, -- заметил Алексеева и Белецкий, -- Хм! Тот, кто легок на помине, тот недобрый человек!
  -- Что-то случилось? -- осведомился Майер у подошедшего Алексеева.
  -- Здравия желаю, Михаил Михайлович.
  -- Взаимно. Чему обязан?
  -- Имею несчастие сообщить... -- Алексеев замялся, снова принявшись растирать ухо.
  -- Пренеприятнейшее известие, -- подхватил Майер, не любивший пауз в разговорах.
  -- То есть? -- удивленно поднял брови Алексеев.
  -- К нам едет ревизор, -- так же бесстрастно продолжил Майер.
  -- Как ревизор?! -- притворно схватился за голову Белецкий, посверкивая глазами.
  Но вот Алексеев не был к шуткам расположен, и глаза у него посветлели от злости:
  -- Я не понял... -- с открытой угрозой начал он.
  -- Очень жаль, -- холодно отозвался Майер, и сверкнул глазами в сторону поручиков, бледнеющих все более, ясно давая им понять: не надо нервничать, молодые люди, сейчас мы этому господину зубки пообломаем.
  -- Нет, это черт знает что такое! -- взвился Алексеев, который никогда-то тихого характера не имел, -- Мы что с вами, в кабаке, господа офицеры? Вы не можете понять серьезность момента?
  -- Мы ее с четырнадцатого года понимаем, -- заметил Белецкий, -- Можно бы и утомиться.
  -- Как-с?
  -- Да вот так-с! -- Белецкий гаденько улыбнулся. -- А ежели вы при каждом случае будете орать или хвататься за пистолю, вот как сейчас, то останетесь без солдат... или солдаты без вас, что для вас -- одно и то же. Продолжайте, впрочем. Но не очень-то повышайте голос на господ офицеров, пан ясновельможный! -- Белецкий оскалился, и в голосе у него зазвенело презрение, -- Они ведь по большей части из дворян! Это во-первых. Вам, должно быть, неизвестно, что дворянам... впрочем, что ж удивляться -- вы-то, поди, из разночинцев-с?
  Это была клевета: Алексеев был дворянином, и Алексеев начал даже давиться от бешенства, лапая рукою по кобуру:
  -- А во-вторых, гос-сподин подполковник?
  -- А во вторых -- я вообще не вижу причин, по которым такие, как вы, вообще имели бы право драть глотку! Вы свои способности уж проявили. В семнадцатом.
  Казалось, Алексеева сейчас хватит удар:
  -- Господин подполковник! Я офицер! Такой же...
  -- А это еще вопрос спорный, как я, или нет. Жалованье я, верно, получал по жандармскому ведомству, но вообще я -- армейский. И, пожалуй, вовсе не стоит насчет чинов, да заслуг: здесь все -- фронтовики, а вот вашей персоны я на фронтах что-то не припоминаю!
  -- Фронтовики, говорите? Так уж и фронтовики? Наверное, вы особенно?
  -- Особенно я. Германский, румынский, австрийский. Участвовал в прорыве генерала Брусилова. Бит под Лембергом* и Барановичами. Газами травлен. Еще бы! И если на то пошло...
  -- Если на то пошло -- вы были членом полкового комитета при Керенском!
  -- Председателем, господин Алексеев. Не что-нибудь. А вы в какой щели в это время сидели, позвольте спросить?
  Дело принимало совсем уже скверный оборот, Майер уж и жалел, что поддел Алексеева -- всего-то хотел выяснить, каков он на крутых поворотах, да тут вовремя подоспел Голицын, который, не особенно вникая в суть скандала, рявкнул:
  -- Молчать! Смирна-а! Оба! Белецкий! Сколько уж вам говорено, чтобы вы не затевали склок? Тоже мне, спаситель Отечества! Молчать! К едрене фене попрошу из полка! Вот только позвольте себе еще хоть раз! А вам, Сергей Валерианович, в дальнейшем не рекомендую изображать из себя атамана Платова! Как председатель офицерского суда чести, категорически заявляю, что вы не можете притязать на роль прямого начальства в моем полку! Чин ваш есть чин полицейский, этого вы не забывайте, и ваше армейское звание весьма и весьма условно! Этак и какой-нибудь господин действительный стрюцкий советник велит моим офицерам величать себя "его превосходительством", да еще начнет им указывать, на том основании, что он -- земгусар, или что-нито в этом роде. Так я его в таком случае закатаю так... Будьте любезны, ближе к существу дела!
  -- Господин полковник, я...
  -- Меня не интересуют ваши аргументы. Не смейте орать на моих офицеров! Если считаете себя уязвленным -- присылайте секундантов. Возражать и препятствовать этому не буду. Вам ясно? Так что у вас такое?
  -- Именно это, господин полковник, я уж битый час пытаюсь доложить! Во втором дивизионе обнаружены листовки. Свежие листовки...
  -- На курево, я думаю, -- высказал свое мнение Майер.
  -- Но их много!
  -- А вы знаете другой источник бумаги? Казаки хватают любую бумагу...
  -- Да вы же ознакомьтесь, господа! -- и Алексеев подал Голицыну, Майеру, и Белецкому по листовке следующего содержания:
  
  "Казаки!
  Вновь мерзавцы-угнетатели, офицеры-выродки Черного Барона гонят вас проливать кровь трудового народа! Сколько вы будете это терпеть? За что вас ведут умирать? Вы гибнете ни за что, а в это время в России делят землю по едокам, и ваша земля вас ждет так же! Бросайте винтовки! Уничтожайте офицеров! Все вы будете мирно трудиться, и сбросите с себя ярмо угнетения. Ждем вас с этими листовками-пропусками в районе Кяхты на границе в походном строю с белыми флагами и без оружия. Каждому, кто сдастся по доброй воле, гарантируем жизнь.
  Командование Народно-Революционной Армии.
  Ноября 28 дня года 1920."
  
  -- Относительно свежая, -- заметил Белецкий, -- Ну, я этим делом займусь, вот что. Немедленно займусь. Вот только пообедаю, черт меня побери совсем. А то скоро брюхо к спине прилипнет. Петрин! Всех, у кого листовки найдены, пока арестуйте, и приставьте к ним Сабирова с Яковлевым. Я там с каждым буду разговаривать.
  -- Командиру дивизии вы доложили? -- отнесся Голицын к Алексееву.
  -- Точно так, доложил. И...
  Во взгляде Голицына мелькнула ненависть.
  -- Вот и отлично. Тэк-с. Все свободны. Петрин и Куприянов обедают сегодня со мной. Вы, Майер, имейте это в виду, когда будете нам заказывать... -- Голицын улыбнулся, -- ... меню, так сказать. Да, Белецкий, вы ведь тоже не пренебрежете моим гостеприимством?
  -- Не пренебрегу, господин полковник, -- кивнул Белецкий.
  -- И сумел ведь сказать дерзость! -- заметил Голицын, -- Вот язык у вас! Вам его отрезать надо, вот что, вам же лучше будет, право! Эх! Ну да ладно. Все пока свободны, господа офицеры.
  
  
  
  -- Горох с мясом и курдючным салом, -- объявил Майер, появляясь в палатке с поместительным котелком в руке, -- Простенько, но со вкусом.
  -- Манной небесной покажется, при голодном-то брюхе! -- заметил Белецкий.
  Голицын хмыкнул.
  -- Веселый ты что-то нынче, -- отметил Майер о Белецком.
  -- А я не веселый, я злой. Для меня это теперь одно и то же. Только сарказм и выручает в нынешнем положении, иначе спятишь к чертовой матери, а кому от этого лучше? Всякое видал. Комиссара видал, который со своими присными половину своих бойцов скушал...
  -- Как?! -- воскликнули Петрин и Куприянов, удивленные настолько, что забыли даже извиниться перед командиром полка.
  -- Преимущественно в плохо прожаренном виде, молодые люди. Мы их блокировали в старых рудниках, ну, и склоняли к сдаче, -- Белецкий спокойно жевал кусок баранины, -- Думали, те от голодухи сами вылезут. Ан нет, те нашли выход. Ну, этот комиссар у меня потом ушки свои жрал, ну вот, что про меня теперь рассказывают-то... Стоил комиссар такого обращения, что уж там. У нас тогда три офицера умом тронулись, им довелось того комиссара допрашивать. Да-с. Как на кол голой жопой сажают, тоже видел... И все такое прочее. Вот и смеюсь. Может и истерически... Да хоть то, как люди со временем меняются -- разве не смешно?
  -- Грустно, -- сказал Голицын.
  -- Это одно и то же, господин полковник. Взять хоть меня, грешного: бывший гвардеец, стрелок, Казанова фронтовой контрразведки, а вот теперь примерил задницу к седлу, и помахиваю шашкой, да и рублю-то все больше недоумков, таких же невинных, как домашняя скотина...
  -- Жаль вам себя? -- усмехнулся Голицын.
  -- До слез, господин полковник. Такая была блестящая будущность, и чем она кончилась?
  -- Ну а что вы все о себе? Вы -- самый главный под небом?
  -- Для себя -- ясно, что самый главный! Кто же еще может быть главнее меня -- для меня? Да можно и о прочих поразмыслить. Взять хотя бы Чапаева. Вы, господа, не в курсе, как именно их под Лбищенском расколошматили? Нет? Так слушайте же. В Лбищенске он закрепился вполне плотно, и Толстов в лоб его атаковать не желал: у Чапаева было пулеметов до сотни, и патронов к ним полный обоз. А были там винные склады, думать надо было, что казачки гулевые не выдержат: громить их будут**. Так и было. Склады погромили, а к ночи Толстов и ударил. Наши сами не думали, что чапайцы так накачаются! Прорвались почти без шума, что других сбило с толку -- так и не повылезли с позиций, ну а эти, в Лбищенске, и лыка не вязали. Нуте-с, так их и побросали в реку, без всяких околичностей. Даже связывать не удосуживались. Чапайцы все сразу топли, как слепые кутята -- никто не выплыл. Еще Чапаева после искали-искали, чтоб повесить, понятное дело, да выяснили: его-то и утопили одним из первых. Вот так. Мертвецки пьян был командир красной дивизии, как видно.
  -- А я по другому слышал? -- Петрин только глазами хлопал, когда Белецкий рассказывал, и позволил себе усомниться.
  -- Так и было, -- прикрыл глаза Голицын, а Белецкий тут же за ним пояснил:
  -- Но ведь подвиг же из Лбищенска надо было какой-никакой сделать! Тут не красные, тут наши постарались. Это же было избиение младенцев, да и только! Из чапайцев спаслось только несколько идейных, те не так нажрались, но отстреливаться они и не думали, а сразу задали тягу. Обстреляли в след их, да и оставили с богом -- и так дел довольно было, а в большинстве своем красные имели вид того купчика, который в анекдоте дрыхнул мордой в салате, да краем уха услышал, как офицер просил полового зажарить рябчика, а в попку рябчику вставить пучочек петрушечки. Купчина и орет: "Мишка, мне тоже в жопу петрушки на пятьсот рублев!" Вот они так себя и вели. Видывал-с: ты ему маузер в пузо, а он с тобой обниматься лезет...
  -- Из чего вытекает, -- заметил Майер, -- Что тем, что окончательно погубит русский народ, будет водка.
  -- На то похоже, -- согласился Белецкий, и воззрился на Куприянова: -- Это что?!
  Куприянов же смертельно побледнел, выронил ложку, и остолбенел, глядя прямо перед собою невидящим взглядом, и бормоча:
  -- Маузер... в живот... стрелять буду!.. и кишки, кишки... кишки полезли...
  Изо рта поручика появился пузырь.
  -- Himmelherrgott! Was ist'n das? -- испугался и Майер, -- Кирилл Анатольевич? Вы что это?
  -- Не беспокойтесь, господа, -- засуетился Петрин, -- Я его сейчас выведу.
  -- Да оставьте вы его в покое, только объясните толком, что с ним?
  -- Да бывает с ним, господин ротмистр. Года два назад дело было. Попало Кириллу в бою в лицо... -- Петрин сглотнул комок в горле, -- ... прямо мозгами... К-хе-м... Был у нас казак, тот шашку точить ленился, ну а рука -- дай бог, медведя уломает. Там от головы красного так и полетели ошметья. Ну, Кирилл, виноват, с коня долой. И все молчал. А потом припадок у него случился. По земле катался, руки грыз. Кричал: "Не могу больше! Убейте! Дъяволу я душу продал..." Потом плакать стал...
  -- Его счастье, -- заметил Голицын.
  -- Что, господин полковник?
  -- Что плакать стал.
  -- Ах, это может быть. После-то Кирилл отошел, но только теперь на него такой вот столбняк находит.
  -- Угу-м. -- подтвердил Голицын, -- Ему-то войну давно кончать пора. Знаю я все это, не раз видел. Battle shock.
  -- Как, господин полковник?
  -- А вот Белецкий вам объяснит.
  -- "Боевой шок" -- так это англичане называют, -- пояснил Белецкий, -- У них это дело под Верденом и на Сомме каждый второй солдат перенес. Они теперь -- нация сумасшедших... Это острый реактивный психоз такой, что-то вроде нервной горячки от потрясения, сопряженной с переоценкой собственной вины. Было и у меня после газовой атаки. То же самое, что состояние кающегося грешника, кстати. Именно в таком состоянии находились те, кого отправляли на костры в средние века. Очень похоже: те же страстные мольбы о смерти и признания в сговоре с Дъяволом... Ну а по-нашему это -- родимчик называется. Дайте ему водки, и положите спать. Это самое лучшее.
  -- Да, пожалуй, -- согласился Голицын, -- Это верно. А вы как, Александр Романович, себя чувствуете? По опыту знаю, что эти состояния заразительны. Raptus.
  -- Никакого раптуса, господин полковник.
  -- Ну, смотрите. А то тоже водки выпейте.
  -- Ну, этого мне, господин полковник, вечером хватит.
  -- И то. Да вы идите, Петрин, идите.
  
  
  
  Белецкий после обеда отправился беседовать с проштрафившимися казаками на предмет листовок, но беседа была донельзя скучной: все казаки, а было их шесть человек, стереотипно заявили, что вовсе они неграмотные, бумажку сохранили на курево, и что это такое, они и знать не знают. А бумажечки были свеженькие, так что агитатора, а что он был, в том сомневаться не приходилось, надо было еще выявлять, что обещало быть делом скучнейшим, рутинным, и невыигрышным -- надо уж думать, что свою порцию листовок агитатор давно рассовал, и пока не получит новую, ни за что его не поймаешь. Да и стоило ли ловить? Белецкому вся эта суета вдруг показалась совершенно бесполезной и глупой, и он загорюнился, не слушая уже, как Мухортов применяет к очередному допрашиваемому метод запугивания, и в голову ему полезла всякая гадость, из восемнадцатого года, воспоминания, зримые образы... Белецкий чувствовал, что морально заболевает, но сделать с собой уже ничего не мог, и вспоминал, вспоминал... Наконец плюнул, отпустил казаков с миром под свою ответственность, дав каждому вместо напутствия в морду, и пошел пить водку со всеми прочими офицерами -- в широкую и просторную оргу гостеприимного нойона Гирама.
  Гульбище там намечалось широкое -- уж чего-чего, а водки нойон действительно не пожалел. Белецкий уже час спустя был пьян в стельку, или, во всяком случае, казался таким. Фон Унгерн, милостиво позволивший господам офицерам отвести душу, сам в этом, само собой, участия не принимал, а вел свои тайные переговоры. Его телохранители были так же трезвы, и бдительно несли службу. Но Бурдуковского, сотника Ильчибея, и еще троих самых верных стражей с Унгерном не было: как на грех у них всех случилось что-то вроде дизентерии, и все они теперь валялись пластом под присмотром доктора Полякова и его помощницы, Анны Вундер. Господ офицеров обильно угащивали танином, Бурдуковский был беспокоен, и ругался скверными словами, а Ильчибей отпаивался чистым спиртом, причем утверждал, что это и есть самое лучшее и патентованное лечение в случае дизентерии, мол, ему ли не знать! А поскольку он был прав -- дизентерия в Монголии амебная, ни Поляков, ни Вундер в спиритуозных упражнениях Ильчибею не мешали, и Ильчибей раньше всех был здоров, только его еще держали потом в карантине, чтобы не разнес заразу. И несмотря на то, что Унгерн все время требовал представить немедленно ему его порученца, доктор Поляков сумел настоять на том, что несколько дней Ильчибей должен находиться под наблюдением.
  А вот ротмистр Майер никак не мог отделаться от ощущения, что он чего-то ожидает, но Майер так пока и не смог понять, чего именно. Но очень его беспокоили такие совпадения: нойон этот, с неба свалившийся, улус, неизвестно почему откочевавший среди холодов, болезнь офицеров охраны Унгерна, не затронувшая почему-то других офицеров и нижних чинов, сомнения Белецкого, и все остальное больно уж хорошо увязывалось в логическую цепочку смысла самого неприятного. Майер нервничал, хотя и прекрасно понимал, что ему ничего более не остается, как только ждать событий.
  Не только офицеры были пьяны, разжились и казаки: на стану во-всю горлопанили песни настолько анатомического свойства, что даже Майера передергивало, несмотря на его собственную циничность.
  Многие казаки, и даже младшие офицеры принялись устраивать амуры с монголками, где силой, а где -- награбленным ранее золотом, и те отнюдь не отказывали, а монголы делали вид, что не замечают этого. Может, оно бы было и неудивительно, но Майера, и так настороженного, и этот факт заставил призадуматься.
  В конце концов Майер, тихо отсиживавшийся в палатке вместе с Голицыным, решил сходить и присоединиться к попойке -- чтобы разнюхать, что там и как. Голицын не возражал.
  Найти дорогу к орге толстого нойона не было трудно несмотря даже на темноту, слепой бы дошел: рев пьяных офицеров давно уже занимал главенство во всем диапазоне звуков в радиусе трех-четырех верст по степи. Но Майер задержался в пути: навстречу ему попались Телегин и Тарасов, в лоск оба пьяные, которые с трудом пытались добраться до места своего ночлега, поддерживая друг друга на ходу, чтобы не упасть.
  -- Потрясающая взаимовыручка! -- съязвил Майер, -- Blindkerl bei blinder als Leiter dient.
  -- А, Михаил Михайлович! -- не то изумился, не то обрадовался Телегин, -- Да-с, как видите. Аз есмь. Это меня Тарасов ведет баиньки, к месту упокоения, так сказать... -- Телегин икнул, -- Да-с, перебрали-с. Но Тарасов дорогу видит, как это ни странно... ик! -- хоть он у нас известный... ик! -- известный, так сказать, обскурант и мракобес...
  -- Но-но, -- загудел обскурант и мракобес Тарасов, поворачиваясь, и пьяно тараща на Телегина глаза. При этом он Телегина отпустил, и тот, лишившись опоры, сел с маху задом на землю.
  -- Да-с, -- заметил на это Телегин, -- Это у тебя, Сашечка, ошибочка вышла. Но мы дойдем! И несмотря даже на то, что господин ротмистр считает нас слепцами... как сам сказал... немецкий мы тоже зна-аем!
  -- И отлично, -- холодно сказал Майер, -- Это характеризует вас как образованного человека. Вы не замерзните тут. Честь имею.
  И Майер продолжил путь, слыша, как Телегин еще бормочет:
  -- Вот ведь, Сашка, какая свинья австрияцкая! Все ему не так!
  -- А ты вызови его, -- посоветовал Тарасов.
  -- Так ведь зарежет, Шура! Как пить дать зарежет! Знаю я этого арапа -- он, да Белецкий -- два сапога пара!
  Майер довольно хмыкнул.
  
  
  
  Майера встретили дружным гулом, который составил бы честь боевому кличу африканских дикарей, и наперебой принялись ему наливать. Сразу же, под гул приветствий, к Майеру, едва держась на ногах, приблизился Лорх, и облапил его, пытаясь облобызать слюнявым ртом. Майер едва увернулся, подсаживаясь к Белецкому, но Лорх так и присел подле них, и немедленно принялся нести околесицу.
  Нойона Гирама с офицерами уже не было, но никто не обратил на это ровно никакого внимания.
  Пьянка тем временем начала переходить из стадии истерического веселия в стадию тоскливой тягостности. Некто из тоски по прошлому стал было цитировать Блока, но тут Белецкий взвился соколом, и закричал:
  -- Да выбросьте вы этого вашего Блока в выгребную яму! Пусть там видит берег очарованный, и очарованную даль! Он же схизофреник, да еще и с половыми проблемами в придачу! И...
  -- Для русского человека Блок... -- попытались возразить Белецкому.
  -- Пусть русский человек засунет того Блока себе в задний проход, и подвигает -- ему понравится! -- перебил Белецкий, -- Это из-за таких вот гениев с раненой душой сейчас и творится все это сущее блядство! Обойдемся мы без Блоков! Есть не худшие.
  -- А доказательства?
  Вместо доказательств Белецкий встал, тяжело оперся о Майера, и, щуря глаза, прочитал то самое, старое, чего Майер от Белецкого меньше всего хотел бы услышать:
  
  Эта пыль сохранит его след от немытых перстов,
  Его слово поведает то, что не знал и Господь,
  Его крик просочится как дождь между граней веков,
  И в бесстрастном стекле формалин приютит его плоть...
  Принужденный веленьем Судьбы появиться на свет,
  Поделенный на сажу и мел сирый символ окна,
  Словно в зеркало смотрящий в лужу на все, чего нет --
  На любовь без любви, и на реки без глади и дна:
  Так вернулся домой Победитель, не видя дверей,
  Он не знал, что в дверях отвалилась его голова --
  Покатилась по лестницам с плачем по тысячам шей,
  Кои тер он веревкой во имя богов и людей.
  Его ноги искусаны в драках за землю и мать,
  Его руки разбиты в тоскливой извечной борьбе
  Его сердце измотано страхом предать иль понять --
  Но его голова отвалилась сама по себе.
  Он был пьян, или спал -- неизвестно, но видеть не мог
  Всю нелепость и глупость постигшей внезапно беды:
  Он был слеп, он был глух, он был нем как трехдневный щенок,
  И желал лишь хорошеньких женщин и вкусной еды.
  Он узнал свою мать, хоть не видел ее никогда,
  Он подумал, что мир, где он есть, слишком черен и глух,
  Он руками хватал чью-то грудь, но была то вода,
  Он ногтями царапал поверхность, давящую дух.
  Он забыл, что есть ночь, что есть день, что есть круг, что есть ключ --
  Извращенная линия века свернулась петлей,
  Он не помнил, как снегом в висок щелкал солнечный луч,
  Он не гладил земли, что удобрена вечной войной.
  Его пульс отбивал как сапог истерический марш,
  А желудок от голода выл, как подстреленный волк --
  Так пришел Победитель домой -- перемолотый в фарш,
  Так, быть может, рождался Пророк, но ... родился мираж.
  Он не видел своей головы, что скатилась во двор,
  Где веселые дети ей тотчас сыграли в лапту,
  Ей швырялись как камнем в разъезд усмирителей ссор,
  С ней под мышкой ловили блядей на Фонарном мосту.
  Он с протяжным и яростным всхлипом пытался вздохнуть,
  Его шею хватали, тянули, и мяли в руках,
  Он звериным чутьем угадал всю грядущую муть,
  И уперся руками, застыв обелиском в дверях...
  
  Тишина после воплей и стонов спустилась стеной,
  Два архангела гладили голову в белом чепце,
  А в руках акушерки обмяк безнадежно седой,
  Мертворожденный мальчик с улыбкой на добром лице...
  
  -- Вот вам и пророчество на ближайший период, -- добавил Белецкий голосом нормальным, видно забыв, что он пьян, но только тут же об этом вспомнил, и осмотрелся взглядом уже соответствующим, мутным.
  Белецкий, для самого себя неожиданно, сорвал аплодисменты, совершенно, кстати, искренние, а Корнеев выкрикнул одобрительно:
  -- Да вам, господин подполковник, на сцену надо идти! Вы же артист прирожденный!
  -- Пардон, господа, но сейчас мне надо идти не на сцену, а блевать! -- ответил Белецкий, -- Так что не могли бы вы подождать с эпиталамами до моего возвращения? -- тут он сделал неверный шаг, и как сноп рухнул на Майера.
  Майер подхватил Александра Романовича под мышки, и поволок его вон из орги.
  Когда они достаточно отдалились, Майер было думал надавать приятелю оплеух, чтобы тот быстрее протрезвел, но после передумал, поставил Белецкого на колени, отошел, и закурил папироску.
  -- Дай мне, что ли, папиросу, Михаил? -- Белецкий удивительно легко встал, и протянул к Майеру руку.
  -- Ты, кажется, блевать собирался? Вот и давай.
  Белецкий улыбнулся, и потряс головой:
  -- Ай-яй, плохо же ты обо мне думаешь! Я когда на твоей памяти разум-то терял?
  -- Да было, и не раз. Раз ты стрелял в избе в потолок, другой...
  -- Ну, тогда тоска наваливалась.
  -- А сейчас не наваливается?
  Белецкий покачал головой.
  -- Куда к черту! Весел и свеж, честно тебе говорю.
  -- Нечестно ты мне говоришь. И не говоришь, чего хочешь.
  -- От тебя?
  -- Nicht sache. Но все же...
  -- А чего все хотят, Михаил?
  -- Ты -- не все.
  -- Тем не менее. Но, понятно, применительно к обстоятельствам... А что ты выспрашиваешь? Что ты-то можешь изменить?
  Майер только хмыкнул в ответ.
  -- Ну а маскарад твой к чему же?
  -- Как? А, это вот к чему: кое-что я понял про нашего гостеприимца. Я пьян, здорово пьян, но тем не менее голова моя работает ясно, так что-с...
  -- Н-да. Гостеприимец тот еще. И рожа его...
  -- Рожа -- вещь малопонятная в большинстве случаев, да и нужды нет на рожу смотреть. Не на рожу смотри.
  -- А на что мне еще смотреть? Не на жопу же?
  -- Зри в корень, как говорил мудрец. На имя его надо было бы тебе сразу обратить внимание! На имя.
  -- Эка хватил! И что тебе в имени его интересным показалось?
  -- Вижу я, так ты и не догадаешься. Так как он представляется?
  -- А что? Ну, Гирам-Батор.
  -- То-то! -- Белецкий многозначительно поднял палец, -- А знакомого ничего в этом не слышишь? "Батор" замени на "Князь", "Отец" -- "Аби", если по-арамейски.
  -- Хирам-Аби*?! -- Майер вскочил с места, и вытаращил глаза.
  -- Вот именно. Случайные совпадения исключены, как думаешь?
  -- Oh so! Gewiss!
  -- Значит Роза и Крест. Великие Копты. Масоны, одним словом. Кому не надо понимать, те этой игры слов и не поймут, ну, а кому надо... У них ведь все их ключевые словечки воспринимаются на уровне инстинкта!
  -- Но что им надо тут?
  -- Сам подумай. У меня для таких размышлений слишком башка трещит. Что... Или кто?
  -- Мы?
  -- Не думаю, хотя может быть и так. Никогда не знаешь, что им взбредет в башку... Вот ты сам подумай, что, если бы нас встретил монгол, и назвался бы Человеком Без Имени... или Человеком Без Лица? Что?
  Майер подумал.
  -- Я бы воспринял это либо как способ контакта, либо как сигнал к действию.
  -- Вот именно. И что-то будет, это уж точно. Сам знаешь, не мы одни здесь умные люди...
  -- Хорошо, положим, это сигнал. Но что-то больно откровенный...
  -- А это -- чтобы не сорвалось.
  -- Но умнее они в таком случае ничего придумать не могли? Ведь есть же тайные знаки?
  -- Это -- если знаешь, кому их показывать. А если не знаешь?
  -- Но ведь теперь и нам все ясно! Глупость!
  -- Недомыслие, Михель. Из которого вытекает, что про нас -- про нас они не знают. Или нас могут не бояться. Или -- от нас легко могут избавиться. Посмотрим, что ж.
  Глаза Белецкого вдруг беспокойно забегали, и он продолжил уже совершенно другим голосом, едва ворочая языком:
  -- Ich werde dich jetzt, Michel, 's Lied singen. Hier so:
  
  An Beidel von Eisen recht alt
  An Stranzen net gar a sol kalt
  Messining, a Raucherl und Rohn
  Und immerrz nur putzen.
  Und stoken sich Aufzug und Pfiff
  Und schmahern an eisernes S'suff - iuch
  Und Handschuhkren harom net san...
  
  Тут Белецкого согнуло в дугу, и начало вполне натурально рвать. И тогда Майер увидел тень человека, быстро шмыгнувшего в темноту.
  
  
  Майера уже начинало клонить в сон, когда в палатку вошли Голицын с Белецким. Голицын положил Майеру руку на плечо и знаком приказал молчать. Потом, так же молча, все трое вышли наружу. Снаружи их ждал Лорх, совершенно отрезвевший, с японским карабином наизготовку.
  -- А ты был прав, Михаил, -- тихо сказал Голицын, -- Пошли. Я видел, куда они поехали.
  -- Кто? -- не сразу сообразил Майер.
  -- Пошли, говорю.
  Идти пришлось долго. Наконец пришли по следу, который чутко определял Голицын, к каким-то кочкам. Голицын осмотрелся, а Белецкий достал из мешка четыре малые лопатки, и сказал:
  -- Ну что же-с? Будем копать, господа хорошие?
  Когда раскопали яму, которая и была неглубока, Голицын с Майером залезли в нее, и Майер стал светить трофейной зажигалкой, в то время как Голицын разгребал землю руками.
  -- Ну-с? -- спросил Голицын.
  -- Да-а, дела! -- изумился Майер, -- Только что теперь? И пропажи почему не заметили?
  -- А как? Мы с графом его видели собственной персоной перед тем, как повели тебя сюда. Понимаешь? Повторяется история с папой Гонорием. Только она не закончена еще.
  -- Удивительно похож на покойного Императора, -- заметил Белецкий, -- А он ли?
  -- Как знать? -- Голицын выпрямился, -- Или это он, или его двойник. И на его месте сидит либо он, либо его двойник. Но какое нам-то дело?
  -- Нам-то дело есть. -- заявил Майер, -- Все уж может быть сделано, так что нам..?
  -- Нам теперь особо надо стараться, Михаил Михайлович!
  -- Смысл?
  -- Неужто непонятно? Этого надо тем более пристукнуть, этот же не под нашу дудку плясать будет, ясно ведь. Ну, хватит балакать, давайте работать! А то как бы не послужить нам делу спасения ургинских жидов... от заслуженного наказания!
  Когда яму снова заровняли, присели покурить.
  -- Кстати, а как мы об этом сообщим? -- спросил Майер.
  -- А что? -- повернул голову Голицын.
  -- Контакта у нас нет...
  -- И очень хорошо. И сообщать тоже ничего не нужно.
  -- Как так?
  -- Я повторяю: никого оповещать не нужно. Ничего не случилось. Никто ничего не знает. Мы знаем об этом, но это нам спьяну приблазнило. Так что...
  -- Правила нарушаем, -- заскрипел Лорх.
  -- Что-с?
  -- Нельзя налагать наказание за чужую вину.
  -- Вины у него будет предостаточно и своей.
  -- Но фактически мы его не настигли же?
  -- Так настигнем другого, какая разница? Нам ставят задачу, мы ее выполняем.
  -- Но это...
  -- Что -- это?
  -- Я про то, что он перед нами теперь невинен, как агнец божий.
  -- А если бы вы, Иван Алексеевич, не знали про это, тогда как?
  -- Тогда? Тогда конечно...
  -- Вот мы и можем так оставить, что я вам и доказываю! Нам же нет никакой разницы, в принципе. Продолжаем, продолжаем! Будем поступать так, словно бы ничего и не случилось. А сейчас у нас другое дело имеется -- этот манчжурский хам, который прихватил наши денежки, и позволяет себе откровенно смеяться нам в лицо!
  -- Это я сделаю, -- сказал Белецкий, -- Подложу ему свинью, да такую, и такому свинорезу!
  -- Женьке?
  -- Ему, благодетелю. Только не изменится ли порядок в войске?
  -- Почему он должен измениться, если ничего не изменилось? Мы все видели сон...
  -- Весь мир -- только сон, господин полковник. Сон и грезы воспаленного воображения больного и уродливого ребенка, потерявшего самого себя...
  -- Пошли-ка обратно, господа. Да, Михаил, вот что мне пришло в голову: если про нас не догадались еще, так нам это только на руку. Надо нам теперь вообще снять контакт. Но в связи с чем-нибудь другим... Изыщи к тому повод. Договорились?
  -- Gewiss.
  -- И это... без брожения умов. Нам еще не хватало лишнюю кавардаку производить!
  
  Рига. 24 декабря 1913 года.
  
  
  -- Ну-с, Йоганн, как говорится, выпьем здравие! -- Герхард Бэр улыбнулся, наливая в рюмки водки из графина.
  -- Прозит, -- кивнул Лорх, прихватывая рюмку, и опрокидывая ее со всегдашней своей кавалерийской лихостью.
  Бэр так же выпил, и немедленно принялся закусывать, удивленно взирая на то, что Лорх на закуску и не смотрит, только приглаживает тонкие усики согнутым указательным пальцем.
  -- Ты закусывай, -- посоветовал Бэр, -- Закусывай.
  -- Не так скоро, -- не согласился Лорх, -- Так скоро вредно.
  -- Ты мне, доктору, будешь толковать что вредно, а что полезно? Однако! Авторитетно тебе заявляю -- закусывай! Не то опьянеешь.
  -- Можешь быть спокоен. Итак?
  -- Да, я же не досказал. Но...
  -- Не беспокойся. Здесь достаточно шумно для того, чтобы нас не слышали. Оттого, кстати, я и предпочитаю зал кабинету.
  -- Что ты скажешь мне про так называемый "Союз, Братство, и Совет Термаганта, Дашера, Энго, и Удана*"? Известно тебе хоть что-то стоящее?
  -- Сарацинское общество ассошаффинов "Термагант". Оно имело повторную структуру в Германских землях, которая называлась "Орден Исповедников Огня"**, и создана она была квестором Харциусом Мессериусом Курляндским. Ну, и сейчас действует так называемое "Дашерское Братство". Эти уже откровенные сатанисты. А что?
  -- Среди них идут разговоры о расшифровке каких-то их культовых источников, не слышал?
  -- Как не слышать! Интересно в этих источниках прежде всего то, что еще четыреста лет назад в них были сформулированы и опробованы те методики, авторство которых ныне приписывает себе квестор Гвидо фон Лист. Впрочем, общеизвестно, что Лист не изобрел ничего принципиально нового. Происхождение своих доктрин он скрывает...
  -- Может источник Листа быть тем же?
  -- Отчего ж не может? Вполне даже вероятно. Еще выпьем?
  -- Что же, конечно. Наливай полную. Прозит. Знаешь, такие документы меня крайне интересуют. В рукописях деда я читывал о двадцати трех официалах Дашера...
  -- Двадцати четырех.
  -- Пусть так. Я, конечно, занят не совсем тем же, чем ты, но... все дороги ведут в Рим, не находишь?
  -- Не нахожу, но это не имеет значения. Впрочем, мы можем иметь в виду и разные вещи.
  -- Я тут разговаривал с одним деятелем из общества "Дашеров" в Москве. Он говорит, что у них имеются копии... Излагал историю их происхождения.
  -- Что именно?
  -- Тебе это интересно?
  -- Пожалуй.
  -- Списки были получены непосредственно в Дашере в годы царствования фараона-отступника Аменхотепа-IV-Эхнатона, введшего, как известно, под влиянием еврейства культ единственного солнечного бога Атона-Элиона. Храмы, как тебе тоже известно, им были упразднены. Среди неупраздненных действовал только Дашерский, (то есть -- близ города Даха), храм Сотота*, ибо на первых порах Аменхотепу было выгодно, чтобы культ Убийцы Аширу* не подвергался запрещению.
  Когда же прочие храмы Сотота стали ликвидироваться, Дашерский на первых порах остался цел благодаря Нофертити, которая была тайной посвященной "дщерью Никотрис", то есть -- жрицей Темной Богини Без Имени, нам известной как Каром-Ама*. Тайной наперсницей Нофертити, осуществлявшей связь последней с дашерским храмом была девица Эрис -- в европейской традиции: Ирис, или Иризида, сестра главного жреца дашерского Храма -- Роохмагу Са-Сот'т'н'хаакам, то есть -- Рохмахиса. Собственно, таблицы, называемые "Йуг'Сот'т" были получены им.
  В дальнейшем Рохмахис с этими таблицами, за три дня до кончины Эхнатона бежал в Сирию, где обосновался в пустыне Ар. Жил жрец в заброшенном святилище Мендеса**, которого евреи и бедуины называли Азазелом, и позднее восстановил святилище, и стал его жрецом.
  Хабири* из племени Бене-Иомина** называли этого жреца именем Рэмиль Эховем бен-Аазай, и приписывали ему способность вызывать грозных ангелов с небес. С жрецом жила так же сириянка с сыном. По аравийскому преданию, однажды, придя на поклонение, бедуины не обнаружили от храма даже следа -- он исчез со всеми его обитателями. По тому же преданию, Рохмахису тогда было 107 лет, сириянке -- 44, а мальчику -- 17.
  Вторая копия таблиц находилась у Эрис, которая осталась в Египте с сыном, прижитым ею от своего брата-жреца. От Эрис в список таблиц добавлена именно последняя. Эрис так же исчезла без следа вместе с сыном, в тот же видимо год, что и Рохмахис.
  Много позднее в Вавилонии объявился бродячий коптский маг без имени, который явился туда из Лации -- было это около 906 года до новой эры. И утверждается, что это был сам Рохмахис.
  -- Маловероятно.
  -- Даже исходя из того, что знаем мы?
  -- Повторяю, маловероятно. Разве как артефакт... Сам говорил: бродячий маг появился около 906 года. А время царствования Эхнатона -- 1340-е.
  -- А смещение?
  -- А технологические возможности?
  -- Чьи?
  -- Хм. Это, пожалуй, верно... Но я слышал, что этот маг величал себя Мастером, что было искажено семитически в "Амастор". Амастор прибыл в город Кадеш из Альба-Лонга через Бабилу*, говорил по-аккадски и гречески, и обладал Дашерским папирусом. Он утверждал, что пришел из таинственного подземного города Энго, который одними комментаторами помещался в Этрурию, а другими -- в Кельтиберию. Последняя версия была о том, что Энго -- подземное святилище Ангро-Майнью в Кандагаре, или Афрасиаба -- в районе Эльбруса. Амастор выбил на свинцовых пластинах копию папируса, и оставил пластины в Аккароне, где они и хранились, покуда не были уничтожены жрецом Зебуба Резельзесом-Бересом...
  -- Рельзельза-Берит.
  -- Одно и то же. Резельзес усмотрел в этих таблицах некую опасность. Но копия их была снята чуть ранее жрецом Бероэсом, который бежал в Хеттию вместе с ними. А вот дальше я не в курсе.
  -- Дальше просто: известно, что араб Эль-Ваш Сизил-Амер в 1396 году новой эры нашел в развалинах Удана* некие таблицы на свинцовых пластинах, которые и описал в своей рукописи. Рукопись досталась франконскому еврею-ренегату Константину бен-Цегейму, который комментировал их каббалистически в 1509 году. В 1581 году книги и комментарии оказались в руках Николаоса Арибера (ибн-Фаруха), ассошаффина, который и организовал первый Орден Термаганта.
  -- Это и я знаю. Но вот между тем и другим?
  -- Никто толком ничего не говорит. Ты-то счастливец... а мне даже неизвестно то, что они и содержат!
  -- Что же у меня не спросишь?
  -- А ты знаешь?
  -- Натурально -- знаю. Кроме методик секторной связи, и обмена информацией, там находится вся информация по Ару и Энготу, а так же точки искривлений среды, в которых возможны непосредственные проникновения: это Дашир, Удан, и Бет-Шан. Есть так же полные данные о используемых секторах, кругах и спиралях, и даны точные небесные координаты всей сети Ару и Энго. Есть точные координаты даже Триона, и РЕЛЬ-ЗЕ-ГАМИА-ЛЕЛЛА. Так что это точно уж по моей специфике, никаких там нет Великих Ключей, и Корон Высшей Магии. Информация содержится в 24 таблицах Легитивов, и расшифровано из них 23. Последняя дешифровке не поддается.
  -- Это точно? Источник надежный?
  -- Куда надежнее. Сам и расшифровывал.
  -- Что? Ты?
  -- Я.
  -- Так у тебя это все есть?
  -- Есть.
  -- Что же ты молчал, что у тебя все это есть, негодяй? -- вскричал Бэр, округляя глаза.
  -- Так ты не спрашивал.
  -- Но ты позволишь мне взглянуть на это дело?
  -- Да сколько угодно...
  -- Все это поповские сказочки, от начала до конца! -- рявкнул за соседним столиком не в меру разбушевавшийся господин в визитке, -- Бессмертная душа! Не то что смертная, а вообще никакой! Вот кишки есть, да разный другой ливер, а этого всего... галиматия это, любезный мой! Не может быть, потому что не может быть никогда! Да и быть этому всему добру негде -- ну вовсе негде!
  -- А, виноват, психическая деятельность, мысли, эмоции -- это не душа? -- стал возражать собеседник господина в визитке, студент, судя по кителю, в лоск уже пьяный. Странная вообще была это компания: было их трое, господин в визитке тоже уже накушался дальше некуда, а третий, в черном сюртуке, похожий на анархиста, сидел, не слушая никого, и совсем уж без памяти, и только тосковал, судя по глазам и выражению лица.
  -- Психическая деятельность, мысли и эмоции -- это психическая деятельность, мысли и эмоции, ничего больше, -- наставительно разъяснил господин в визитке, -- Под душой же подразумевается... -- он покрутил пальцами, -- да черт его знает, что под ней подразумевается! Что-то! Я это что-то и имею в виду. И того, что я имею в виду -- вовсе нет, потому что быть не может. Вот рыбец -- вишь, есть, водка есть, рюмка есть, соединяем -- рюмка водки. Твое драгоценное! -- и господин в визитке тяпнул рюмку, даже не озаботившись налить остальным друзьям.
  -- Ah so! -- отметил Бэр, так заинтересовавшись происходящим, что даже повернулся в сторону господина в визитке. Лорх принялся за еду, однако тоже со странной компании не сводил глаз.
  -- И вот еще: не лопали бы мы водку, коли б душу имели, -- мудро дополнил господин в визитке, морщась, и закусывая.
  -- Это поч-чему? -- не понял студент.
  -- А не надо было бы. Вот вы, господин хороший, -- отнесся он к Бэру, -- виноват, вы как считаете, вы имеете душу?
  К большому удивлению Лорха Бэр встал, прошел к соседям, поклонился, и стал представляться, но почему-то не своим именем:
  -- Гауденц фон Клюге. Вы позволите?
  -- Отчего же нет? -- радушно пригласил господин в визитке, -- Рады-с. Илья Ильич Коробков, к вашим услугам. Журналист, литератор. Сей чересчур разумный студент зовется Викентием. А это -- мой коллега, Михаил Юрьевич... но не Лермонтов, -- Коробков хохотнул собственной шутке, -- Отмечаем гонорарец. Ну и, само собой, за застолием оставляем время познанию мудрости, как советовал Эразм Роттердамский. Не угодно присесть?
  Бэр присел, показал официанту два пальца, и предложил своим новым знакомым портсигар с папиросами.
  -- Да-с, так скажите-ка нам, -- продолжил Коробков, выпуская дым кольцами, -- Не сочтите за труд -- есть душа у человека?
  -- Не скажу, что непременно хорошая, но в принципе -- да, -- улыбнулся Бэр.
  -- А я говорю -- нету!
  -- Как прикажете! -- Бэр пожал плечами.
  -- Давай так: у него есть, а у тебя -- нету, -- предложил Михаил Юрьевич, выпивая водки, и оттого становясь еще мрачнее.
  -- Не-ет, -- Коробков заупрямился, -- Вы, виноват, кто по роду занятий, господин... э-э-э...
  -- Гауденц фон Клюге. По роду занятий я доктор медицины, ежели вам так угодно это знать.
  -- Так тем более! Не будем уж говорить, где все это помещается -- внутреннее устройство человека вы уж, надо думать, не раз видали. Начнем с происхождения: откуда эта душа животворящая взяться может? Это ж, я понимаю, не белковая субстанция -- синтезироваться из углерода и азота она не может -- так из чего-с? Что же-с? Или вам угодно проповедовать энергию, с голоса Мессмера и иллюминатов-с?
  -- Вам действительно угодно разъяснить этот вопрос?
  -- Именно что угодно! Слушаю!
  -- Тогда мы говорим о жизненной силе организма.
  -- Силе? Но как она определяется? В чем измерена? Вот механическую силу я знаю. Электродвижущую знаю. Но жизненной я нигде не видал!
  -- А электродвижущую что, видели? -- наклонил голову Бэр.
  Коробков посмеялся снисходительно:
  -- Выйдите на улицу, да посмотрите хоть на трамвай.
  -- Это не сложно, -- кивнул Бэр, -- Но что я увижу? Трамвай. Силы я не увижу. Покажите-ка мне ее? Да не на гальванометре -- мало ли, что он на самом деле показывает! В чистом виде, как?
  Коробков задумался.
  -- В чистом виде? Н-да. Однако есть она, и вот тому простое доказательство: не было бы силы, трамвай бы не ехал.
  -- Не было бы силы, и человек бы не ходил. " -- А чего, бабушка, не ходишь? -- Так силы, милый, нету!"
  -- Так-так, постойте-ка! Так вы про это?
  -- Про это самое и есть. Вот некий индивидуум силу на всякую дрянь растратит, кончится у него запас, и все -- in pace requiescat! Гальваническая банка. Называется в просторечии душою. Да еще вторая есть иногда -- любовь. А иногда и нет. Знаете, если есть за что в жизни цепляться -- такой ни за что не умрет, хоть ты топором ему голову мозжи -- выкарабкается. Ну, а если не за что, то так бывает: шел, упал, и -- гляди и мерку уж снимают. От пустячной даже травмы. Дети, у них что -- организм слабее? Близко не лежало: молодой, регенерация повышена, а вот психика не оформлена. Любви нет. И мрут. И спасать их приходится -- действительно, душу вкладываешь. Свою. -- Бэр вздохнул, -- У нас сейчас дифтерит, знаете, свирепствует. Да, и ненависть имеет аналогичное действие. Сильное чувство -- вот определение для второй банки.
  -- Кх-м, -- покачал головой Коробков, -- Даже красиво! Прошу -- не пьянства окаянного ради, но пользы для. Желаю здравствовать!
  Студент, долго, но безуспешно пытавшийся вклиниться в разговор, нашел-таки вожделенную лазейку, и, ничтоже сумняшеся, вклинился:
  -- Гос-спода! Ежели угодно знать мое мнение...
  -- Да не угодно! -- промычал Михаил Юрьевич, клюя носом, но студент слишком томился умной мыслью, чтобы обратить внимание на реплику собутыльника:
  -- ... душа это, в плане, конечно, метафизическом, есть отображение наших добрых и злых дел, совершенных в течении жизни!
  Далее продолжить Коробков студенту не дал:
  -- В каком таком метафизическом? Ты, брат, не в семинарии ли учишься? Не на попа?
  -- Почему в семинарии? Не в семинарии.
  -- А чушь несешь неподобную! Доктор Клюге нам разъяснил свою точку зрения, хотя она тоже-с... но я не это имел в виду! Я имел в виду то, что Черт покупает, ну это, бессмертное.
  -- Но Илья Ильич! Надо же как-то шире мыслить! В конце концов, дыма без огня не бывает!
  -- Что же, будем мыслить шире! Есть душа, принимаем первый постулат, принимаем и второй -- есть Бог. Это уже как-то не вяжется: если есть Бог, так что же такое свинство кругом? Но, ладно. И что-с? Бросим сейчас водку пить, и Го-осподу по-мо-лим-ся!? Будем свято веровать? Сколько уж нам про него талдычат -- будем? И ты, марксист, будешь? А в карму будем верить? Тоже писано и говорено немало, будем? Давай, будем верить в реформы, в карму, в бога, в душу, в мать, в пророка Магомета, да еще и в Гурджиева* впридачу! Потому что дыма без огня... Вот и так: во все верим, и ума нет. Никому не верю, и тем горжусь.
  -- Но Илья Ильич! -- студент малость растерялся от такого нигилизма, -- Но что-то такое есть в человеке -- особенное, что ли... Вот собака...
  -- А что собака?
  -- Ну, собака -- животное, не умеет мыслить, одни инстинкты. А мы с вами...
  -- Что мы с тобой? Лучше? Или хуже? И с чего ты взял, что собака не умеет мыслить?
  -- Умела бы мыслить -- говорила бы.
  -- Может и говорит. Только ты ее не понимаешь, но это не ее беда, а твоя. Вот, господин Клюге, тоже: заговорит сейчас на родном языке...
  -- Родным своим считаю русский, -- уточнил Бэр.
  -- Но немецким-то владеете?
  -- Gewiss.
  -- Так что, Векеша, заговорит он не по нашему, и ты его не поймешь. А того чище -- китаец, китайца-то ты не поймешь точно. И как, заключишь, что и китаец не мыслящее существо, а так, обезьяна? Ergo: тебе Шарик говорит: "здравствуй, Викентий!", а ты слышишь -- гав-гав, и из этого ты заключаешь, что Шарик -- дурак? Так дурак ты... Он-то тебя понимает, верно? А ты его -- нет. Он и приятелей своих, псов, понимает, и тебя. И ведь книг не читал, в университете не учился, а все знает, что ему надо! Так кто из вас дурей, отвечай, ты, царь природы?
  -- Но опыты...
  -- Стали бы тебе в брюхо трубки вставлять, и смотреть, что закапает у тебя за обедом, так и у тебя остались бы одни рефлексы.
  -- Да, превратить человека в скотину -- куда как просто, -- согласился Бэр, -- Бить часто, кормить редко. За неделю можно.
  -- А душа как же? -- съязвил Коробков.
  -- Да вот так. Деградирует.
  -- Нету ничего, вот и все. Деятельность мозга.
  -- Докажите! -- поднял палец студент.
  -- Выпьем. За здоровье наших мертвецов! Докажу, Векеша! С легкостью! Вот если б кто купил, так продал бы я сейчас ему душу за грош, и ни чорта не было бы, потому что продал бы я пустое место! Вот тебе и эксперимент. Ну что, -- повысил голос Коробков, -- Кто купит? Где здесь Сатана?
  -- Что вы, не надо, -- взмолился студент, -- вас за сумасшедшего примут!
  -- И черт с ними! Доктор, а вы вот, -- Коробков улыбнулся Бэру, -- Не купите? Возьму не дорого.
  Бэр рассмеялся:
  -- Вопрос!
  -- Не нужна? А ведь говорили -- вкладываете... свою-то. Я помню. Так вот возьмите мою, и вкладывайте на доброе здоровье. Цена сходная. Ну, как же?
  -- А сколько просите?
  -- Копейку!
  -- Полно вам! Сто рублей хотите?
  -- Вы за кого меня держите? Я что вам -- мошенник?
  Бэр развел руками.
  -- А, вот что, -- просиял Коробков, -- Бутылку коньяку!
  -- Какого?
  -- Хоть и шустовского.
  Бэр пожал плечами, и подозвал лакея:
  -- Шустовского сюда. Бутылку.
  -- О! -- заметил Коробков, -- И как думаешь, Векеша, я что-нибудь заметил? Да ничуть. Или что, доктор Клюге, требуется еще закладную составить? Ну там, кровью подписаться, и прочее?
  -- Да нет, не стоит, я вам на слово верю, -- улыбнулся Бэр.
  -- А вот и плата на бочке!
  Вконец осовевший студент потянулся к Бэру, и, запинаясь, попросил:
  -- Послушайте, может быть, в порядке солидарности, вам нужна и моя? Я бы мог...
  -- Тоже за бутылку? -- осведомился Бэр.
  -- Вы говорили о...
  -- Сто рублей вас устроит?
  -- Да, и я...
  -- Отлично, -- кивнул Бэр, вытаскивая бумажник, и отсчитывая студенту деньги.
  -- Продано! -- рявкнул за студента Коробков, и восхитился: -- Ай, рыцарь без страха и упрека! Ай, доктор Клюге! Это надо же! -- и стал толкать Михаила Юрьевича, который к тому времени успел уже задремать:
  -- Михайло, ты как, тоже присоединяешься?
  -- А?
  -- Присоединяешься, говорю?
  -- Давай, только оставь меня в покое!
  -- Продано! Тоже за коньяк!
  -- Еще шустовского, и счет мне, -- крикнул Бэр.
  -- Счет?
  -- Да, господа, было очень приятно, но -- дела. Дифтерит в городе. -- Бэр встал, -- Честь имею кланяться.
  -- Но коньяк-то?
  -- В другой раз.
  Лорх тоже поднялся, оставил на столе деньги, и молча пошел вслед за Бэром одеваться.
  -- Приятно, поди, ощущать себя самим Сатаной, а? -- поинтересовался у Бэра Лорх.
  -- Как, позволь?
  -- Что с покупкою-то делать будешь?
  -- Найду применение. Хочешь знать, какое?
  -- Нет, ты знаешь... Я в эти игры не играю, у меня своего довольно.
  -- Как скажешь. Ты куда теперь?
  -- На поезд и домой. А ты?
  -- Дифтерит в городе. Точно ночь не спать. Так я к тебе на днях нагряну?
  -- Само собой, рад буду. Только, если буду не в окружном штабе. Да и то, впрочем... Я передам Элеоноре то, что ты хотел видеть. Только с собой ничего не увези. Не люблю я этого.
  
  
  
  
  -- Боль -- листопада -- в глазах -- мера предела в снах, плачет, возмездья ждет, скалится в окнах башен... а что же дальше?! А, вот: Истина женского ждущего тела есть... символ борьбы, и суть сутей в сиянии Мира! Неплохо, Эльке, неплохо! Соки Земли зарождаются в язвах могил... Дева в руке превращается в мокрый песок -- но реет памятью первых -- извечная надпись: тень серой птицы в измученных дебрях неизвестной жизни...
  И Элле закружилась по зале, раскинув руки, и пропела, уже гладко, совершенно не сбиваясь:
  -- Тень твоей души -- красного дерева в разности Воли и Права,
  Тень твоей души -- между синих огней неустроенной гаммы,
  Пламенем меча в диске Солнца приложенной силой
  Мечется душа -- бьется тень серой птицы в измученных дебрях
  Неизвестной жизни...
  Только и будет венцом расстояния в день -- жизни тропа --
  От рожденья, до судорог смерти -- кресты, да гранит,
  Горсточкой праха окончится шествие факелов верных сердец,
  И только тень серой птицы мерцающим светом
  Застынет в измученных дебрях неизвестной жизни...
  В качестве компаньона к танцу Элле, за неимением никого лучшего, использовала черного с белым кота Дагобера, наилучшего ее приятеля, всю жизнь свою -- а была она долгой необычайно: были они с хозяйкой ровесники -- проспавшего у Элле возле головы, мурлыча что-то, понятное только им двоим; и кот, наравне с Иваном Алексеевичем, принимал самое деятельное участие в воспитании девочки, и даже пытался учить ее, когда она была еще мала, ловить мыша, и таиться в темных углах. Кот терпел танцевальные экзерциции хозяйки стоически, только прикрывая желтые глаза, топорща усы, и облизывая языком верхнюю, седую уже от старости, губу.
  Прервал это их веселье Ференц, который кряхтя вошел в залу, и объявил:
  -- Барышня, приехала Елена Андреевна Бессонова, к господину барону. Я сказал, что его нет, и она спрашивает вас.
  Элле остановилась, отпустила кота, потерла согнутым пальцем верхнюю губу, и кивнула:
  -- Что же, проси.
  Слуга поклонился, и вышел, а Элле, кинувшись в кресло, оторвала от лежавшей на столе "Дзимтенес Вестнесис"** половину первой полосы, скатала из нее мячик, и запустила его Дагоберу, который подхватил его на лету лапами, и погнал в угол, словно молодой.
  Елена Андреевна ворвалась в залу, улыбаясь, и издавая излишне сильный запах ландышей, и коньяку, до которого была большой любительницей. Следом вошли двое личностей уже совершенно непонятных, несущих нечто похожее на большую упакованную картину, и Элле встала, воззрилась на личностей, вопросительно наклонив голову, и не удержалась от восклицания:
  -- Однако!
  -- Элечка, здравствуйте! -- пропела Елена так сладко, будто бы между ними ничего такого никогда не происходило. Личности тем временем стали спрашивать, куда нести портрет.
  -- Здесь оставьте, -- приказала Элле стальным голосом, подала личностям десять рублей, и знаком приказала им пойти вон, -- Здравствуйте, Елена Андреевна. Это...
  -- Мой подарок Ивану. Собственно, это мой портрет. Он хотел...
  -- Он что, в полный рост?
  -- Да, -- Елена явно удивилась непониманию Элле, -- А где, собственно, Иван?
  -- В городе.
  -- И что, его не будет?
  -- Нет, будет с минуты на минуту.
  -- Так вы позволите его подождать?
  -- Конечно. Вина?
  -- Не откажусь.
  -- Шампанского?
  -- Нет. Что-нибудь...
  -- "Гумпольдскирхнер"?
  -- Да, вот это подходит.
  -- Ференц! -- Элле никогда не звонила, она всегда звала дворецкого голосом.
  -- Да, барышня.
  -- Бутылку австрийского, и... сладостей?
  -- Согласна, -- кивнула Елена.
  -- Сюда подашь.
  После этого Элле, исполнив роль любезной хозяйки, умолкла, снова принявшись играть с котом. Елена же, по опыту зная, что светскую болтовню вести с этой замкнутой, и не по годам разумной девочкой вряд ли возможно, не стала пытаться ее разговорить, ибо как ни была Елена пуста, какой-то такт в ней был, напраслину возводить на нее не станем.
  Елена, чтобы что-то делать, взяла со скучающим видом со столика довольно дурно переплетенную и тонкую книжку стихов (ее более заинтересовала дарственная надпись, написанная женским почерком и в превысоких словах, и подписанная "А.С."), открыла ее на середине, и, внезапно для самой себя, прочитала там следующее:
  
  Послетитеся со седми сторон
  Старцы вещия -- черены враны,
  Ветрем неся прах с неба злато льет,
  Во нощи со громом пробежал ведмедь.
  Кострешки горят, да кресты смердят,
  В церкве рухнувшей -- упыри сидят,
  Что изторгнуто -- то искуплено,
  Сим возрадуйся ты, асмодеев люд!
  На огнище -- кость, во огнище -- кровь,
  Доливай зелья -- распаляй пожар,
  Свят-луна оденет мя златой парчой,
  Черна нощь размашет по плечам покров!
  Велеса свистят, ворота скрипят,
  Кости во гробех поплясать хотят,
  Не покаетесь ныне, ибо не в чем вам,
  Сим возрадуйся ты, асмодеев люд!**
  
  У Елены, совершенно изумленной, замутилось в голове, и она вслух воскликнула:
  -- Господи, это что же вообще такое?! -- и стала читать дальше, но уже вслух, не заметно для самой себя:
  
  Вещий черен люд припустил во пляс --
  Гулким топотом, да по капищам,
  По пустыням, лесам, да по болотищам,
  Вихрем бешеным, да с поднебесья вниз.
  Праздне злобный Дух -- Асмодей те Бог,
  Закалай свою жертву-кровавище,
  Не покаюсь, не всплачу, не выпущу --
  Повиненных несть, да и правых -- то ж!
  
  -- Собственно, это эклектика, -- спокойным голосом отозвалась Элле, -- Ничего больше. Но ритмично. Какие-то новомодные шабашные вирши.
  -- Как? -- Елена потрясла головой.
  -- Это Ивану дарено?
  -- Ну да...
  -- Какая-нибудь новая поэтесса выдает себя ведьмой. Стиль. Хочет покрасоваться.
  -- Перед Иваном Алек...
  -- Не обязательно. Но хочет быть интересной всем.
  -- Мужчинам, я понимаю...
  -- И это не обязательно...
  -- Ой! -- сказала Елена, -- Элечка! Какие взрослые речи... и от такой...
  -- Маленькой девочки? -- Элле подняла глаза от бантика, которым играла с котом, и нехорошо улыбнулась.
  Елена поперхнулась, и покраснела.
  Ференц в это время принес вина и сладости.
  -- Почему не два бокала? -- возмутилась Элле.
  -- Барышня, да я думал...
  -- Думай меньше. Немедленно принеси бокал! Марш!
  Элле, выпив вина, несколько оживилась, и продолжила прерванный разговор:
  -- Собственно, Елена Андреевна...
  -- Да зовите же вы меня просто по имени, -- рассмеялась Елена.
  -- Простите, но звать я вас буду как привыкла. Так вот, -- глаза у Элле разгорелись, что Елена приписала опьянению, и Элле стала как-то необычно словоохотлива, -- Вокруг брата всегда вьются эти "Дщери Ночи", все понравиться хотят. Не знаю, что он в них такого находит.
  -- "Дщери Ночи"? Это что такое? Не мистички, часом?
  -- Нет, это скорее такой тип женщин. Да и вы к нему принадлежите.
  -- Вот те раз! Элечка!
  -- Я знаю, что говорю, Елена Андреевна, -- Элле понизила голос, чем заставила и Елену притихнуть, -- Знаете готику?
  -- В смысле?
  -- В смысле поэзии?
  -- М-м-м... Слабо.
  -- Во всякой готической балладе обязательно присутствуют три основных героя -- Рыцарь, Смерть, и Дева. Иногда этот треугольник расширяется до квадрата, или, вернее -- до креста: к этим троим прибавляется еще и Дъявол. Таков канон. Дъявол может быть и Рыцарем, Рыцарь может быть мертв, и так далее, но Дева остается сама собою, она -- чистое начало.
  Вне канона чистых начал нет, да и быть, в общем, не может. Теперь Дева может быть Дъяволом, но это еще бы полбеды! Куда хуже то, что Дева может быть -- сама Смерть. Вот уж тут горе тому, кто поддается ее обаянию!
  -- О ком это ты? -- насторожилась Елена.
  -- Ни о ком конкретно. Тот, кого я имею в виду, узнает себя сам. Да-с, так вот: когда Дева -- сама Смерть, Рыцарь может оказаться Дъяволом. О, как Дъявол тогда сражается со Смертью, своей единоутробной сестрой! Ибо Дъявол упрям, и если уж на кого положил глаз -- не отступится. Дъявол склонен к безумствам, но сам никогда не сходит с ума. И он мстит. Жестоко и страшно. Он подходит, и срывает с Девы ее ложные покровы, и всем становится видна леденящая ухмылка Мертвой Головы у нее на плечах... И Дъявол издевается над нею: "Как ты прекрасна, возлюбленная моя!"
  И Смерть убегает, туда -- на Край Мира, и грозит оттуда Дъяволу своей косой. Но Дъявол только смеется.
  И проходит срок, и сражение начинается снова. И мы -- между молотом и наковальней.
  Елена, все более и более тревожась, звенящим голосом спросила:
  -- Это что, тоже стихи, Эля?
  -- Отнюдь нет. Смерть обычно овеществляется в "Дщерях Ночи". А вот и их портрет: они сочетают в себе потрясающее распутство с патологической стыдливостью, имеют прекрасное тело, и несокрушимое целомудрие в юности, и настолько стесняются сами себя, что, если уж раздеваются, то только под одеялом, или уж в полной темноте. Такие никогда не отдаются, их надо непременно взять, взять силой -- такова их мечта, такова их эротическая доктрина... Ждут проявления силы. И к силе тянутся. А, впрочем, не хочу сводить вас с ума, и сама от этой темы боюсь свихнуться. Но если вы узнали себя в этом описании, так вы держитесь подальше от Ивана! Мой вам совет!
  Элле махнула рукой так, словно смертельно устала, и отошла молча к окну. Елена пораженно молчала. У нее кружилась голова, и все плыло перед глазами. Она не отрываясь смотрела на эту девочку, на эту юную богиню, такую мудрую, такую прекрасную!.. что-то такое шевельнулось в Елене -- любовь ли? или просто страсть, но... но ее сильно, почти непереносимо потянуло к Элле. Нельзя сказать, чтобы любовь к женщине была для Елены в новинку, отнюдь -- это случалось с нею частенько, и порой бывало даже слаже, чем с мужчиной, но начиналось все это тихо, исподволь, не так стремительно, а тут -- порыв, буря, почти агония. Девочка так сейчас была похожа на своего брата, только была она куда лучше: моложе, чище, девственнее, ни злобы Ивановой, ни драгунской циничности, ничего этого; только лучшее, и ничего плохого. Елена уж и сама перестала понимать, ради кого она так часто ездила гостить в этот дом -- ради него, или ради нее? Лицо Елены пылало, в висках стучала кровь, руки судорожно сжимали ворот корсажа, и она, не в силах пойти против самой себя, под влиянием этого порыва, подошла к Элле, обняла ее сзади, и нежно поцеловала девушку в шею, коснувшись кожи кончиком языка.
  Элле обернулась, резко посмотрела Елене в глаза, с невиданной силой, словно железными клещами, схватила пальцами Еленины запястья, отбросила ее руки, и зло рассмеялась. Елена надрывно дышала, хваталась руками за колотящееся сердце, и взирала на Элле как безумная, бормоча:
  -- Элечка, Элечка, ты такая красивая... Всего минуту... минуту счастья... все... все тебе отдам... только...
  -- Вот именно, -- еще более развеселясь, отметила Элле, -- Именно этого я от вас и ждала-а! А что будет, если я скажу об этом брату?
  Несчастная Елена рухнула на колени:
  -- Элечка! Если... нет, нет, я... я отравлюсь!
  -- Отравитесь, -- кивнула Элле, -- Превосходно. И всем от того будет лучше. Я не скажу брату. Но с вами я более компанию делить не намерена. Ежели хотите, дожидайтесь брата здесь, но лучше того -- езжайте домой. Прощайте.
  Элле повернулась было идти, но Елена, рухнув на пол, обеими руками ухватила ее за лодыжку, плача навзрыд. Когда Элле освободилась, Елена бросилась навзничь, колотясь затылком об паркет.
  Элле повела глазами, присела около Елены, приподняла на руке ее голову, и тихо шепнула ей:
  -- Ну хорошо! Хочешь, я тебя поцелую? Но ты ведь... Ты же обещаешь мне?
  Елена, вместо ответа, закинула голову, завела глаза, и раскрыла губы навстречу губам Элле.
  
  
  ... Старухи. Старухи, которые хотят жить вечно. Они безноги, потому что ноги у них отнялись. И одна из них -- Елена.
  Елена завизжала от ужаса.
  Старухи выжили из ума. В комнатах у них всегда отвратительно пахнет мочой, и просыпаются они, измазанные своим дермом: мечутся во сне, сражаясь со Смертью, и размазывают кал собою по простыням.
  Старухи обижаются на весь мир, и выпячивают нижнюю губу, и говорят, что все над ними издеваются. Они требуют к себе ласки... И к старухам приходит Смерть, но старухи кричат ей: "не возьмешь нас", и показывают Ей свои капли да пилюли...
  И мозг Елены не выдерживает ужаса. Он трещит по швам, он лопается, сознание ее затихает, и взор ее заволакивает тьма. Тьма. И последнее, что она слышит, это хохот. Хохот Элеоноры.
  
  
  Иван Алексеевич отвез Елену домой, к мужу, сдал с рук на руки, и дождался доктора. Доктор ничуть не обнадежил: Елена была в бреду, и это была самая натуральная нервная горячка, да еще и в очень тяжелой форме. Не имея возможности помочь, Лорх отправился домой, и явился далеко за полночь. Сестра его тоже не спала, ждала брата, и была, казалось, так же на грани истерики.
  -- Ну, что там? -- с порога кинулась Элле к брату.
  -- Спать поди, -- устало отозвался Лорх, -- Все завтра. Завтра.
  Элле было пошла к себе, но тут же прилетела обратно, в ужасе закрывая глаза ладонями. Лорх чертыхнулся, и бросился наверх.
  На пороге комнаты Элле лежал на полу кот Дагобер, перебирая лапами, и тихонько скуля. Лорх почуял запах смерти.
  -- Та-ак! -- хрипло произнес он.
  Кот встретил это восклицание мутным и грустным взглядом. Потом вытянулся, закатывая глаза. Из оскаленной страдальчески вострозубой пасти показалась розовая пена.
  -- Ой! -- простонала Элле, вцепляясь брату в локоть.
  Кот издох.
  -- Отек легких, -- отметил Лорх, -- сердце!
  -- Нас ждал, -- тихо сказала Элле, и заплакала: -- Йоганн, я боюсь! В наш дом пришла Смерть! Это плохо!
  -- Кх-м, -- прочистил горло Лорх, -- Успокойся, пожалуйста. Кот был в возрасте, и тихо приложился к своему кошачьему народу. Нечего и огород городить. Всем бы такой тихой смерти. Да не плачь!
  -- А Елена?!! -- Элле вырвалась, и всхлипывая, убежала.
  -- Ференц, -- закричал Иван Алексеевич, сообразив, что чем скорее уберут труп кота, тем будет лучше.
  
  
  Часом спустя Иван Алексеевич обнаружил сестру забившейся на его кровать с ногами, испуганной и дрожащей.
  -- Эльке, -- позвал Иван Алексеевич, -- Эльке!
  Та вцепилась в его руку, насильно посадила рядом, и спрятала лицо у него на груди.
  -- Ну что ты? -- стал было успокаивать сестру Иван Алексеевич.
  -- Йоганн, я боюсь! Здесь Смерть ходит!
  -- Не плачь же...
  -- Я не плачу! Я боюсь! Боюсь, понимаешь ты это?
  Иван Алексеевич, не зная, что уж и сделать, запустил руку в пышные темные волосы сестры, гладя их, перебирая, и чувствуя все более возрастающую, подкатывающую к горлу, щемящую нежность. Элле затихла, и, как показалось, заснула. Лорх осторожно положил ее, и, чувствуя, что не сможет сейчас никуда идти, снял как попало китель, и прилег рядом, обняв сестру, и придерживая ее голову у себя на плече. Так и остался он лежать без сна, наконец открыв сам себе самую страшную свою тайну: да, что говорить, его влекло к ней, влекло как к женщине, и более всего на свете он боялся признаться себе именно в этом. И теперь он боялся пошевелиться, в ужасе от того, что знал: одно движение, и он перестанет быть хозяином самому себе. Черт знает что тогда могло из этого получиться!
  Вот и случилось так, что последний отпрыск баронов Лорха-Генрицис лежал без сна, обнимая взрослую девушку, прекрасную, и до боли желанную, бывшую его сестрой -- ту девушку, которую он последний раз обнимал девочкой; и думал он теперь, что вот ведь как в жизни получается: вырастил сестру, и что -- для себя? Иван Алексеевич отлично знал, что у брата с сестрой почти всегда возникают такие отношения, и реализуются они частенько, и относился к этому спокойно, но для Элле он такого представить не мог -- потому что именно любил ее, а не что-нибудь. Но что греха таить, когда наружу лезет, как шило из мешка! Всегда Иван Алексеевич ее любил, и всегда по разному, и вот какая пора пришла... Не пулю же в лоб! Или пулю? А Элле?
  Родная кровь, и нежная, любимая плоть -- все соединяется в ней, весь свет сходится на ней клином, и нет выхода! Он все лежит без сна, в ужасе перед самим собою, а на груди его -- прелестная головка Элеоноры, темные волосы ее разметались, и, кажется, никогда не покроет их седина! Запретно! Запретно!!!
  Но почему, собственно, запретно? Откуда запрет? Ах, десять заповедей, и так далее? Моисеем писано? С этого и начнем: ГРЕХ! Но почему тогда нам не перестать есть свинину -- тоже Моисеем запрещено! Не начать ли нам соблюдать Субботу, праздновать Хануки, в конце концов, может Йоханнесу-Альбрехту фон Лорху обрезание сделать?! Да о каких запретах вообще может идти речь после того, как брат и сестра фон Лорх самим фактом рождения своего нарушили все запреты?! Для них есть один запрет: в результате их действий не должны страдать невиновные. В данном случае вообще никто не страдает: все счастливы. И если Бог не простит этого "греха", то это -- плохой Бог! Лорх бы такой "грех" легко отпустил -- под свою ответственность. В девочке же самой пылает любовь: уж это-то Ивану Алексеевичу было теперь точно известно. И теперь... детские ли впечатления, благодарность ли, нежность ли запалили это пламя, но оно уже полыхает, и что ж теперь -- вот она, бери ее!
  Иван Алексеевич повернул голову к сестре.
  И увидел ее спокойные, широко раскрытые глаза.
  -- Я не сплю, -- сказала она, -- Я жду...
  -- Как?
  -- Я жду, когда ты возьмешь меня. И я хочу этого.
  И руки ее жадно оплелись вокруг братнего тела, с мясом вырвался воротничок, и лампа погасла -- сама собой -- вспыхнула раз, и все, тьма.
  "Черт бы меня взял, как она погасила лампу?!!!" -- такой была последняя связная мысль Ивана Алексеевича. Более связных мыслей за ним в этот момент не было.
  
  
  "У нее такая красивая грудь!"
  Лорх рассмеялся сам себе, поднялся, потер рукою лоб, и сам себе сказал:
  -- У моей сестры вообще очень красивое тело. Я без ума от нее.
  -- Как? -- повернулась Элле.
  Лорх махнул рукой, встал, зажег свечу, и уселся в кресле, вытянув ноги.
  -- Это еще зачем? -- не поняла Элле.
  Лорх повернулся. Сестра, лежа на боку, подперла рукою щеку, и так смотрела на него, поблескивая глазами.
  -- Хочешь сказать, мне пора уходить к себе?
  Лорх покачал головой:
  -- В этом нет смысла. Оставайся.
  -- Но...
  -- Оставайся, Эльке.
  -- Я с радостью.
  -- Вот и отлично.
  -- Ну а ты?
  -- Я сейчас. Хочу посидеть.
  -- И долго?
  -- Н-не знаю.
  -- Ну, тогда я буду спать, вот что.
  -- Как хочешь.
  "Я от нее без ума, -- улыбнулся сам себе Лорх, -- Но без ума -- это еще не значит, что я сумасшедший. Или, может быть, все же я сумасшедший? Это был бы, действительно, скандал!"
  Мысли его текли легко и спокойно.
  -- Йоганн, -- позвала Элле, -- Йоганн!
  -- Что?
  -- Что же дальше?
  -- Ничего.
  -- То есть?
  -- То есть ничего.
  -- Ты хочешь сказать, что теперь я буду спать одна?
  -- Нет, Эльке. Одна ты спать не будешь. Никогда, когда я рядом.
  -- Ты только помни, что я живая. Я не твое отражение, и не голем раввина Лева. Мне не нужно держать в зубах тетраграмму, чтобы ходить**.
  -- Я понял. Спи спокойно.
  -- А ты?
  -- Я скоро.
  Лорх закурил.
  Время собирать камни, и время разбрасывать камни.
  Время жить, и время умирать.
  ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ И ВРЕМЯ УБИВАТЬ ЛЮБОВЬ!!!
  Вот так хотел сказать мудрый еврей Соломон. Но -- язык не повернулся. -- Лорх судорожно затянулся, и зябко передернул плечами -- Не повернулся! Духу не хватило у любвеобильного еврея! И у нас не хватит... Мы пока никого не убиваем -- у нас все только начинается.
  Вернее -- я никого не убиваю, и у меня все только начинается...
  Когда твоя собственная жизнь олицетворяется в другом человеке, пусть даже условно, тогда сомнения отпадают, ибо, пока этот человек рядом, или же ты его ищешь -- ты жив, в принципе, даже бессмертен. Это очень успокаивает. Особенно, если это -- твоя возлюбленная. А еще лучше -- сестра. А лучше всех -- и то и другое сразу. Это -- Формула Любви.
  Вы, кто ищет ее тысячи лет! Берите, мне не жалко, берите! А когда любви станет слишком много -- приходите ко мне, и я дам вам стрихнину. Ибо все хорошо в меру, а излишество вредит. И да избавит вас Судьба от излишеств! Здесь важен поиск, а не обладание, движение, а не конечная цель. Ибо конечная цель -- Смерть.
  Эльке заснула. Так сладко спит... Она не хочет познавать, она хочет использовать не познавая. Она просто явилась сюда скрасить мою жизнь, и все. Это я стремлюсь что-то знать. Как бы мне не заплакать от этого...
  Каждый может чтить священное свое, но свитки источат черви, и ничего не останется. Каждый может принести жертву в руках своих, но может ради жертвы и лишиться рук. Можешь ли кинуть огонь в небо? Он выпадет водой. А огонь с неба поднимет с земли ту же воду. А вода не имеет формы. Кто посягнет на неведомое, тот не желает себе блага. Кто сломает меч свой в сражении, тот обломок заточит в кинжал коварства, ибо не будет побежден. Кто выжимает сок из камня, утомится, но сок тот размягчит и железо.
  Дух Ветра выливает кровь в кипящие слезы, и Древний Змей поднимается, хохоча подобно грому, и в прах обращая все сущее.
  Вносящий огонь во тьму, да знает: тьма поглотит всякий огонь, и холод поглотит всякий жар, и земля поглотит всякую плоть. И Дух Ветра нальет вина в свой кубок, и вино это вместо крови, и кубок -- вместо Грааля.
  Ибо Мельхиседек сделал Грааль из камня; камень тот выпал из короны Самаэля; Самаэль разбил корону, когда его низвергали с небес, и не успокоится Он, покуда ему не вернут его достояния.
  Вы все хотите познать, и горе вам, ибо познание означает смерть...
  Можешь ли объяснить необъяснимое? Как ни истолкуй, все будет ложь! Нет истины. Но нет ничего, что не могло бы быть, и тогда все -- истина. Ибо совсем нет ничего, но тогда все -- ложь. Ничего нет потому, что все -- тлен. Тогда и истина -- тлен! Ибо нет ни истины, ни лжи, и тогда -- нет вообще ничего. Ибо не Боги создали человека, но человек создал себе Богов -- по образу своему и подобию. Но кто создал человека? Никто, ибо нет и человека тоже. Он -- тлен!
  Сера и Ртуть сотворили всю видимую и невидимую Природу, но и Природа создала Серу и Ртуть. А разомкни кольцо времен -- и нет ни Природы, ни Серы, ни Ртути.
  И только черви торжествуют, справляя свой вечный пир.
  Но нет и червей, потому что и они -- тлен! Ибо все, что рассыпается прахом -- никогда и не восставало из праха. Ибо все, что конечно -- не существовало никогда. Но нет и бесконечного, потому что у него нет начала -- бесконечность есть ничто.
  И глаза наши не видят Мира, а видят то, чего нет.
  Что стремишься ты познать, человек?..
  ... Ох, Иван Алексеевич, остановись! Или ты поймешь, что живешь ты в проклятое время, в проклятой стране, для которой уже ничего не осталось, ты -- часть проклятой нации... нет, не надо!
  У тебя есть она! Эльке, милая, нежная сестричка Эльке...
  Она спит. Пусть все вокруг погибнет, но она -- она пусть спит так же сладко, и пусть проснется с улыбкой, и пусть... пусть позовет меня!
  Лорх вздохнул. Свеча догорела и погасла.
  
  Галиция. Район Кошица в направлении на Рахово. 24 декабря 1914 года.
  
  "Во времена древние, жил в Сефарде некий садик* Аарон. Был он святой, и обрел благословение в глазах Господа Бога своего... И явился Аарону ангел, и сказал: "Вот, вся праведность твоя -- пред очами Нашими, и вот: выйди поутру, и увидишь миндальное древо в цвету, и сколько на нем будет плодов, столько и будет потомков твоих царями на земле этой, и от Сефарда до земель Израиля!
  И вышел Аарон, и увидел древо, все покрытое бессчетным цветом, и от радости своей прыгал пред Господом Богом своим, подобно Давиду.
  И хотелось ему поведать о радости своей, и закричал он: "Радуйтеся со мною"! А мимо сада его проходил злой ратен* Мардохай, из земли Бет-Шанской. И поведал ему Аарон о радости своей, и просил его зайти, и есть хлеба, и пить вина.
  Но Мардохай отказался, и возгорелся гневом и завистью, и ночью пришел в сад, и срезал ножом нечестивым весь цвет с древа Ааронова.
  И вышел Аарон поутру, и вот: древо его подстрижено. И в горе своем разодрал свои одежды, восплакал, и от плача умер, и приложился к народу своему, и не стало Царей ни в Сефарде, ни в землях Израиля.
  А Мардохай пошел дальше своим путем.
  Потому говорится -- не раскрывай радости своей ближнему своему, ибо восплачешь..."
  -- Бредит! -- сам для себя определил Лорх, и затопил печку. В брошенной хате было промозгло и холодно, стены были все мокрые, и у Лорха не попадал зуб на зуб.
  Лорх сел у огня, подправил голыми руками кладку на поде, и закурил в тянущую трубу. Взгляд его почти не отрывался от огня.
  -- Ну-с, господин барон, созерцаете Ваше будущее? -- спросил Лорх сам себя, и сам же себе ответил: -- Вы себя там будете чувствовать вполне уютно -- привычны-с! А вот прочим -- не позавидуешь...
  Циммерман, молодой прапорщик-доброволец, с которым Лорх три дня назад отбился от группы, прорвавшейся через фронт в дальний рейд, застонал. Он был совсем плох -- рана на шее страшно загноилась, и уже начала издавать запах трупа. Циммерман лежал без сознания, укрытый грязной шинелью, громко стонал, и все время бормотал что-то, то разборчивое, то неразборчивое, на еврейском языке.
  Лорх встал, посмотрел на бредящего прапорщика, и пошел из хаты вон -- набрать воды в старый жестяной чайник.
  В село тихо, без всякого шума и крика, скорым шагом входила полурота немецких гренадер Ганноверского полка. Вторая маршировала еще по дороге -- мимо леса, и состояла, судя по виду, из мадьярских гонвед*.
  Лорх, у которого не было ни патронов в револьвере, ни палаша, остолбенел. Он хотя и должен был при первой подходящей возможности попасть в плен, однако представлял себе эту операцию несколько иначе -- что его будут специально ловить, да еще такими силами, он никак не ожидал.
  Первыми жертвами стали собаки. Двое здоровенных псов кинулись, лая, на незнакомцев, и были тут же порезаны очередью из ручного пулемета, который тащил в руках здоровенный, под два метра ростом, ганноверец. Часть заправленной в пулемет ленты прошла через ствольную коробку, и повисла с другой стороны пулемета, дымясь на морозе даже больше, чем жерло ствола. Псы взвизгнули разом, и завертелись на притоптанном снегу, крася его своей кровью. К колодезю побежал толстый солдат с винтовкой, а за ним -- второй солдат со вторым пулеметом на плече, и коробкой лент в руке. Третий тащил еще ленты.
  К Лорху бежали двое, знаками приказывая поднять руки над головой, изредка приседая, и угрожающе вскидывая винтовки в положение "к прицельной стрельбе".
  Из ближайшей к немцам хаты выскочил старый, замшелый дед, и, воображая, что имеет дело с чехами, как обычно, напустился на ганноверцев -- убитые собаки были его. Дед поливал ганноверцев отборным польско-украинским матом.
  -- Was ist 'n da? -- недоуменно спросил высокий, тощий офицер.
  Лорха тем временем тащили к этому офицеру, и Лорх, понимая, что дело плохо, закричал по-немецки:
  -- Я сдаюсь в плен! Не стреляйте! Сдаюсь в плен, это понятно?
  -- O! -- подивился офицер Лорховой речи, -- Превосходно! Вы говорите по-немецки? И то хорошо!
  Лорх кивнул.
  -- А что говорит мне этот человек?
  Удивленный и испуганный Лорх перевел почти дословно.
  -- Что??? -- немец побледнел. Глухо тявкнул в его руке люгер, и дед с простреленным лбом повалился на снег рядом с собаками.
  -- Вам это, надо думать, не нравится? -- обратился офицер к Лорху, имея в виду убийство, которое он только что совершил со спокойствием бывалого мясника, -- Не нравится. А между тем это наши русины. Что хотим с ними, то и делаем.
  Немец, усмехаясь, засунул пистолет в кобур, и выразительно показал глазами на хату старика. Под крышу хаты немедленно полетело несколько зажигательных шашек, хата схватилась дымом и огнем, и как-то очень быстро и вся заполыхала. Изнутри хаты послышался многоголосый животный вой, и из окон и дверей стали выскакивать полуголые дети и внуки убитого деда, которые были тут же постреляны ганноверцами. Ганноверцы стреляли как на смотру, картинно вскидывая к плечу винтовки, а некоторые даже становились на колено. Многие весело смеялись. По селу послышались и еще выстрелы.
  Хаты не стало -- стал сплошной сноп огня.
  Со стороны той хаты, где прятался Лорх, прибежал второй офицер -- лейтенант, явно только что пришивший свои нашивки -- очень был с виду молод, и явно начинал с простого солдата. Кроме того, младший носил на голове фуражку и теплые наушники к ней, в то время как командир отряда -- оберлейтенант -- красовался в каске со шпилем и серебряной отделкой.
  -- Что там, Клотц? -- спросил оберлейтенант лейтенанта.
  -- Там второй имеется, -- пояснил лейтенант, которого назвали Клотцем, -- Но очень плох. К вечеру прижмурится, а может быть и раньше. Куда его?
  -- Второй он что, солдат?
  -- Тоже офицер. Они, надо думать, отстали от той конной труппы...
  -- Надо думать! Раз офицер, пойди и дай ему пистолет...
  -- Он без памяти.
  -- Тогда помоги ему взять пистолет! Выполняй!
  -- А этого что? -- кивнул Клотц в сторону Лорха. Лорх же, немного успокоившись, рассматривал Клотца: тот напоминал собой тощего молодого волка с белесыми дикими глазами. Под расстегнутой шинелью можно было разглядеть железный крест, и нашивку за ранение.
  -- С этим я сам поговорю, -- пообещал оберлейтенант, и отнесся к Лорху:
  -- Ну, дружище, кто же вы такой?
  -- Поручик фон Лорх, к вашим услугам.
  -- Не слышу обращения "господин оберлейтенант", -- заметил немец, и улыбнулся, -- Это, впрочем, не столь существенно. Какого вы полка?
  -- Варшавского кавалерийского.
  -- Документы имеются?
  -- Разумеется.
  -- Так давайте их сюда! Вы из остзейцев?
  -- Как? Ах, да, я родился в Риге.
  -- Отлично. Меня зовут фон Штепаншиц. Эварт фон Штепаншиц... Рад знакомству.
  -- Взаимно, -- слегка усмехнулся Лорх.
  -- Еще бы! -- рассмеялся Штепаншиц в голос, и стал закуривать сигарету, -- Да, закурить вы не желаете?
  -- Благодарю, но пока имею свое.
  -- Так закурите свое от моей спички. Итак, господин... вы барон, или...
  -- Да, барон.
  -- Так что же, господин барон, вы что предпочитаете: застрелиться, быть расстрелянным, или все-таки в плен? Ваш выбор.
  -- Я предпочитаю плен, -- однозначно разъяснил Лорх.
  -- Отчего так?
  -- Да как вам сказать? Мне кажется, что без моей персоны в этом мире будет чего-то существенно недоставать!
  -- Вот так? -- Штепаншиц снова рассмеялся, -- Да будет так. Мы вас доставим в ближайшую комендатуру. Если будете вести себя как подобает.
  -- Так это я вынужден делать, -- кивнул Лорх, -- У меня и оружия-то нет.
  -- Бросили?
  -- Расстрелял, -- объяснил Лорх, -- Патроны все расстрелял.
  -- А сабля?
  -- А палаш сломал. Но тоже в сражении. Моя честь остается незапятнанной, если вы это имели в виду.
  -- Ну что вы, я так... -- закивал Штепаншиц, -- Хорошо. Стойте здесь, и не сходите пока с места. Шаг вправо, шаг влево -- побег. Конвой стреляет без предупреждения. Вольски, Зибель!
  Двое солдат словно выросли из-под земли справа и слева от Лорха, а Штепаншиц резко повернулся, и пошел в ближайшую хату -- осматривать ее.
  Ганноверцы тем временем распределились по селу малыми группами, и взяли на прицел двери хат и халуп, без всяких разговоров стреляя по тем, кто пытался покинуть жилище и выйти на улицу. Гонведы же, явно имевшие другую задачу, стали сбивать замки с изб и сараюшек, запрягали лошадей в подводы, грузили на них мешки из амбаров, и выгоняли скотину, гуртуя ее для угона. По селу поднялся вой, но то был не крик протеста, и, понятно, не сопротивление -- русины, обычно начинавшие пресмыкаться при всяком жестком обращении, кидались к своему добру, и слезно молили не забирать его. То тут, то там слышались жалобные призывы: "Добродии! Цо че ж вы, добродии!", и все такое, в том же духе. Гонведы в ответ лупили русин по чему попало прикладами своих тяжелых манлихеровских винтовок, а порой и стреляли в упор. Гонведам было очень весело, веселились и похохатывали так же и ганноверцы, наблюдавшие за происходящим со стороны, и в грабеже участия не принимавшие, во всяком случае, до той поры, пока гонведы не выкатили на улицу пять бочек пива, отобранных у местного богатея. Тут и ганноверцы не выдержали, и выстроились за пивом в живую очередь. А выпив, и немцы и мадьяры захотели клубнички, и то тут, то там хватали и волокли по сараям и сеновалам истошно вопящих и сучащих ногами девок и баб. Трескучий мороз при этом явно ни мадьярам ни ганноверцам помехой не показался.
  Один из русин, здоровенный волосатый мужичина, видя, что мольбы на гонвед и немцев не действуют, и никак не желавший расстаться со своею коровой, сменил-таки обращение: размахнулся кулачищем, и так приложил ближайшему из гонвед по черепу, что тот и не крикнул даже -- свалился как подкошенный, дернулся несколько раз на земле, засучил ногами, и затих. Учинил мужик это, тем не менее, не столько защищая свою честь и достоинство, сколько явно из-за коровы -- уж больно коровы ему было жаль. Гонведа мужик, похоже, из-за этой пресловутой коровы убил наповал, и Лорх ожидал немедленного выстрела в ответ на это, но мужичину не застрелили: ганноверцы скрутили его, и поволокли в сад, к старой корявой груше -- вешать. Веревки второпях не нашли, и русина повесили на вожже, дернули за ноги для ускорения смерти, оставили болтаться на груше, и вернулись на проулок. Один из гонвед подошел к повешенному, задумчиво осмотрел его, стащил с него сапоги, вынес их, и кинул на подводу среди прочего награбленного добра.
  Тех русин, кто не был еще убит во время грабежа, согнали на майдан, и взяли в кольцо штыков, а Штепаншиц, очень довольный собой, вышел из хаты, в которой все это время совещался о чем-то своем с мадьярским лейтенантом, подошел к Лорху, учтиво кивнул ему, и предложил:
  -- Не угодно ли вам пройти под арест, господин барон?
  Лорха заперли в холодный сарай, а к дверям сарая встало теперь двое гонвед. К окошку сарая подходить запрещено не было, так что Лорх мог совершенно свободно наблюдать, что проделывают в русинском селе на собственной территории боевые союзники -- подданные Вильгельма II Гогенцоллерна, и августейшего кайзера Франца-Йозефа Габсбурга.
  Штепаншиц прохаживался возле сбившихся в кучу, дрожащих жителей.
  -- Что-то жидов я не вижу, -- отнесся он к Клотцу.
  -- Ну, -- посмеялся Клотц, -- Эти давно сбежали. Им не профит болтаться в прифронтовой полосе: им и от русских, и от остеррайхеров одно обращение!
  Из кучи жителей, совершенно бессмысленными, ничего не понимающими взглядами наблюдавшими за действиями солдат, выскочил один старик в кунтуше, проскочил через оцепление, подбежал к Штепаншицу, рухнул на колени, и завопил на ломаном немецком языке:
  -- Герр официр! Не убивайте меня и мою старуху! Я вам уплачу за то, золотом уплачу, у меня есть золото захованное!
  -- Вот и иди за ним, -- разрешил Штепаншиц, -- А там мы посмотрим, как и что.
  Старик уже вскочил с колен, кликнул старуху, и они устремились к своему подворью, сопровождаемые хохотом и погаными шуточками солдат. Остальные жители на происшедшее никак не отреагировали -- перекреститься от ужаса, и то не могли.
  -- Врага не жалей! -- поучал громогласно тем временем Клотц солдат, -- Врага и предателя! Да и врагу все равно крышка, а предатель есть предатель. У нас с ними не возятся -- здесь не танцулька, а театр военных действий! Ясно вам? Раздеть мерзавцев! А не захотят раздеваться -- кладите так, тряпки нашего времени не стоят!
  Ганноверцы кинулись исполнять приказание: то тут, то там слышались выстрелы, крики боли, глухие удары прикладами по головам и спинам -- это расправлялись с непокорными. С покорных же срывали разодранные и жалкие тряпки, которые те успели натянуть на себя, и разбрасывали тряпки в стороны, и топтали их кованными зимними ботами. А содрав последние тряпки, солдаты согнали голых, дрожащих людей в некое подобие гурта, построили в линию, и те стояли, молча и покорно, только все прятались друг за друга.
  Штепаншиц подошел к жителям вплотную, заметил среди них девочку -- лет двенадцати-тринадцати, с которой тоже сорвали всю одежду; она испуганно жалась, ревела в голос, и все поднимала согнутую в колене ногу -- тоненькую и синюю от холода, закрывая так промежность. Руками она прикрывала груденки. А Штепаншиц, усмехаясь, достал пистолет, и выстрелил в распяленный в диком плаче рот девочки; из лица ее на миг выросли отвратительные красные тюльпаны, и она без стона повалилась под ноги Штепаншицу, мозгом и кровью из разорванной в клочья головы измарав ему сапоги. Штепаншиц, не ожидавший того, что испачкается, отскочил, и затряс одной ногой так, как трясет кот, нечаянно наступивший на сделанную им же самим лужу.
  Гонведы заволновались.
  -- Молчать! -- заорал Клотц, -- Это называется солдаты! Затычки из дупла! Подстилки для старой шлюхи! Дермо! Стрелять буду!
  "Это у них обозначает Страшный Суд, - понял Лорх, -- Фантазией господин Штепаншиц не блещет! Представление на их лютеранский вкус: голые, дрожащие грешники ожидают, трепеща, гнева Господня на свою голову. Только эти -- что-то не плачут, не стенают. Но это, я так понимаю, от тупости. Они не понимают ничего, это же скоты, рабы прирожденные! А гнев Господень сейчас будет!"
  Клотц оглянулся, словно почувствовал на себе взгляд Лорха, козырнул ему, увидя его в окошке, и махнул солдатам: затрещали выстрелы, и голые люди массой начали валиться наземь -- словно бы сама Смерть косила их своей косой. Двух минут не прошло -- все были расстреляны и достреляны.
  "Что же, -- сам себе отметил Лорх, -- И это обыкновенные немцы! Каковы же тогда немцы необыкновенные? Могу представить! Вот от этого в славянских странах и не любят нас, выходцев из стран германских. А мы за то же не любим их -- у них одни сербы чего стоят, не говоря о казаках! И проблема эта, кажется мне, неразрешима. Тут уж кто кого. А мне что же делать? Для русских я -- чужой, и останусь таковым, а с этими? -- с этими что-то пока не хочется... Они еще не умеют ничего толком. Они только учатся. Сегодня они учатся убивать. Они думают, что им это пригодится."
  По селу распространялся пожар: ганноверцы методично поджигали одну хату за другой.
  
  
  
  
  * Дашерское Братство, или "Дашрут" -- русское общество сатанистов, придерживающихся каббалистической традиции сатанизма. Впоследствии -- общество "Термагант", существовавшее в СССР до 90-х годов ХХ столетия
  ** Оба были членами "Голубой Звезды"
  ** С Троцким
  ** До 1914 года -- шеф контрразведки секретной службы австрийского генерального штаба, возглавляемой эрцгерцогом Францем-Фердинандом
  * Лбищенская - Операция по уничтожению Чапаева
  * Лемберг - Львов
  ** С началом войны с Германией был объявлен сухой закон, что привело к появлению на территории России огромного количества винных складов со спиртом
  * Хирам-Аби - Князь Хирам, строитель иерусалимского Храма. В масонстве -- первый Великий Мастер
  ** Аналогичное название, зашифрованное как "OrFeBe" имело эсэсовское тайное общество ирано-санскритской традиции огнепоклонства. Есть мнение, что его создали выходцы из Российской империи во главе с Розенбергом, и оно являлось преемником ордена "USL"
  * Сотот - Одно из прочтений имени Сэти.
  * Аширу - Аккадское прочтение имени "Осирис". Кроме этого, его можно прочитывать как "Сер"(позднекоптск),"Усири" (диалект), или Эсер(гиксосск)
  * Каром-Ама, Ама, Эмут, или Мут. Гневная (темная) Исида.
  **Вернее -- святилище Мендеса было построено одноименным египетским полком на месте святилища Азазела во времена Рамсеса Великого. Отсюда смешение Азазела с изображением козлища. До этого Азазел представлялся как бог-воин, в человеческом облике
  * Хабири - Евреи (Ха-Бириим)
  ** "Дети Запада" -- то же, что "колено Вениаминово"
  * Бабилу - Вавилон
  * Удан: Ныне развалины этого города называются Водан
  * Гурджиев - Магнетист и мистик, целитель
  ** Рижская газета "Вестник Родины"
  ** Сохранен текст оригинала
  ** По каббалистической легенде, пражский раввин Эсроэль Лев создал глиняного истукана, в которого вдохнул жизнь с помошью бумажки с подлинным именем Иеговы, вложенной истукану в рот. Голем носил ему воду, и звонил в синагогальный колокол
  **"Цаади" -- святой. В иудаизме -- духовный наставник, но не раввин. Нечто вроде дервиша
  * Ратен (хебр) -- колдун-некромант.
  * Гонведы - Венгерская регулярная пехота
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"