Борис Алферьев : другие произведения.

Пленник Мифа. К1ч1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

  Борис Алферьев
  
  ПЛЕННИК МИФА.
  
  КНИГА ПЕРВАЯ
  
  СЕРЫЕ ПСЫ
  
  Имена большинства действующих лиц, их биографические данные, а так же номера и названия некоторых воинских частей по этическим соображениям намеренно искажены автором.
  
  
  Часть первая
  ЖИВЫЕ И ВОПЛОЩЕННЫЕ.
  
  Между Западом и Югом,
  Где песок глотает воду,
  Пашет Смерть железным плугом
  Полумертвую Природу.
  Набивает снегом тучи,
  Наполняет силой порох,
  Повторяет, словно учит,
  Символ Веры, згу да морок.
  Оградив стеной от пушек,
  Тянет смело к небу шпили,
  В вихре кружек и подружек
  Бьет неистовство кадрили
  Ублажает и калечит,
  Возражает и кичится,
  Злато плавит, карты мечет,
  Под шрапнелью в грязь ложится.
  Там, где лишь шалит направо --
  Чуть налево -- рвет на части,
  Кто за славой? Рысью! Лавой!
  Шашки вон! Все в нашей власти!
  Пуля -- дура, но невинна,
  Штык -- герой, однако ломок,
  В бой, вторая половина
  Потаскух и экономок!
  А звезда иного мира
  Предоставит без смущенья
  Деревянную квартиру
  Вместо божьего прощенья,
  Что б нам? Мы -- седые дети,
  Семя Гога и Магога;
  Время наше -- мера Смерти,
  Смерть для нас -- заместо бога...
  
  Вне Времени. Сектор TRM-12-LTI. Комментарий наблюдателя.
  
  
  6 октября 1920 года Азиатская дивизия под командованием генерала барона Романа (Роберта) Федоровича фон Унгерн-Штернберга пересекла монгольскую границу от КВЖД, и скорым но скрытным маршем двинулась на Ургу*, не имея на то ни позволения ни даже устного приказа. Собственно, Унгерн самовольно вышел из подчинения своему командованию, желая, внезапно и стремительно взяв Ургу, провозгласить вновь независимость Монголии: менее года прошло тому, как китайские войска оккупировали Внешнюю Монголию (Халху), и присоединили ее к Китаю в качестве провинции Халхэ-го. Население новой провинции не удосужились, само собой, спросить о желании присоединиться к Китаю, а чтобы это самое население не устроило какой-нибудь национально-освободительной, или партизанской войны, китайцы немедленно учинили в Халхе довольно крупного масштаба резню, а кого не перерезали, того обложили солидными денежными поборами, здраво полагая, что неимущим ни уповать не на что, ни жалеть не о чем.
  Исчезнув совсем из поля зрения 8 октября, дивизия, состоявшая из двух азиатских полков, казачьего имени генерала Анненкова, двух разношерстных добровольческих, кавполка специального назначения, артполка вьючных пушек, карательного дивизиона калмыков, тибетской сотни личного конвоя генерала**, и довольно большого обоза, внезапно для командующего гарнизоном в Урге генерала Го Сун-Лина возникла под Ургой уже 27-го, имея в составе свежий ремонт, и много монголов-добровольцев. Унгерн, желая воспользоваться своим внезапным появлением, немедленно, без подготовки, начал штурм города. Атака была отбита, причем Унгерн, потеряв всю артиллерию, штурм повторил еще и 2-го ноября, что закончилось еще плачевнее: дивизия утратила до половины личного состава. После этого Унгерн, упорством своим наведя ужас на китайские регулярные части защищавшие Ургу, отступил, ибо продолжать штурм ему стало уже нечем. Ушел Унгерн недалеко -- на реку Керулен, наиболее, на его взгляд, пригодную для обороны в случае контрудара со стороны китайцев, которого следовало бы ожидать, но которого почему-то так и не последовало, к удивлению всех служивших в дивизии офицеров-фронтовиков. Унгерн этому не удивлялся: он-то знал, в чем тут было дело. Но тем не менее, опасаясь контрудара, Унгерн не держал полки в постоянных лагерях, а постоянно маневрировал, то приближаясь к реке, то удаляясь от нее, и задерживался надолго лишь в ожидании закупленных в Китае же боеприпасов, артиллерии, амуниции, и оружия. Так, двигаясь вдоль берега Керулена Унгерн привел свою дивизию вновь в относительный порядок, перевооружился, смог обучить диких добровольцев до уровня приличных строевиков, и судя по всему, уходить с Керулена пока никуда не собирался.
  Реки Унгерн вообще любил: так же он прижимался к Сельбе, так же он после прижмется и к Толе. Маневры Унгерна у Керулена затрудняли нападение на войска барона, но они затрудняли и обеспечение войск, изматывали людей. Но это-то как раз Унгерна беспокоило в наименьшей степени.
  Он приказывал развертывать лагеря, например для того, чтобы принять пополнение -- монголов, или пришедших своим ходом каппелевцев, семеновцев, или сбежавших из Хайлара интернированных гоминдановскими войсками дутовцев, или чтобы получить фураж, провиант и ремонт*, посылаемые Унгерну дружественными монгольскими князьями, или принять эстафету из Харбина от Хорвата*, который хоть и честил Унгерна в печати на все корки, однако поддерживал его секретной миссией. Хорват отлично понимал, что армия в Монголии -- куда лучше, чем она же на КВЖД, где ее рано или поздно придется разоружить, и сдать: если не красным, так манчжурам, а не манчжурам, так го-минам. Или даже японцам. Харбин при этом оказывался той головой, в которую летели сразу три камня. Урга казалась более надежным местом в случае успеха, хотя в успех никто не верил: хотя бы потому, что у китайцев против Унгерна был более чем десятикратный численный перевес, а воевать китайцы умели неплохо. Мало кто вообще понимал, почему барон все маячит на Керулене, а не идет в Харбин с повинной головой, чтобы ему там затянули на шее петлю -- Унгерн был заочно приговорен к повешению специальной сессией военно-полевого суда при главном командовании Российских вооруженных сил в Харбине: за неисполнение приказа о немедленной эвакуации дивизии в Манчжурию.
  Пополняясь, Унгерн не копил сил: его войска выматывались постоянными и с виду бесцельными переходами, тифом, дизентерией, пневмонией, сифилисом, и драконовской внутренней дисциплиной. Унгерн, пополнившись, мог бы и снова атаковать Ургу, но не стал: во-первых, он нагонял на китайцев страх уже одним своим присутствием под городом, а во-вторых, он просто выжидал: по его сведениям, из района Кяхты-Троицкосавска должны были вторгнуться в Халху части Народно-Революционной Армии, с той же, кстати, целью -- взять Ургу, чтобы посадить там красное правительство. Вопрос был не в том, чтобы взять Ургу, а в том, кто ее возьмет первым -- НРА или Унгерн. Унгерн как раз предпочитал быть вторым, чтобы спокойно вырезать в Урге НРА, истрепанную после боев с регулярной китайской армией, цену которой Унгерн уже знал, и сам трепаться при штурме более не имел желания. Кроме того, могло случиться и так, что при приближении красных китайцы сами бы открыли для Унгерна ворота города, ибо считали они барона чуть ли не демоном, и в случае опасности стали бы искать возможность с ним помириться. Так или иначе, но Унгерн все водил свои полки по пустыне, как Моисей евреев, все не решаясь перейти Иордан. Время шло, а переходы, которые на деле были топтанием на одном месте, продолжались из раза в раз. Осторожной, но быстрой волчьей поступью барон Унгерн-Штернберг двигался кругами у Керулена, и с ним вместе рыскала по Керулену и его волчья стая. И еще вместе с бароном по Керулену рыскали Серые Псы.
  Эти Серые Псы были постоянным кошмаром барона фон Унгерна: они ходили вокруг него, незримые, неслышимые и неузнаваемые -- тени, зловещие ночные призраки, с рассветом превращавшиеся в обычных, привычных и скучных людей, ничем внешне не приметных. Сколько их -- того барон и сам не знал, знал только, что есть понемногу в каждом отряде, исключая, разве, азиатские, и то не наверное, и чем выше поднимался Унгерн, тем больше становилось Серых Псов. Было их на деле, надо думать, не больше сорока, но барону казалось порой, что каждый русский офицер, немец, или поляк -- Пес, а иногда -- что этих самых Псов и вовсе не существует, и они есть только плод его расстроенного войной воображения. Но кто заподозрит в себе самом манию преследования всерьез? Да и что мудрить, когда Серые Псы и на самом деле существовали, и мало того, что просто существовали, они еще и каждый день заявляли о своем существовании и близком присутствии самым недвусмысленным образом! Серый Пес-могильщик был такой тварью, которая, раз привязавшись к человеку, уже не отпускает его до самой смерти, да еще и неизвестно, отпускает ли и после нее...
  Именно из-за Серых Псов, которые, по мнению барона, могли быть только русскими или немцами, фон Унгерн и окружил себя азиатами.
  
  
  
  Началось это давно -- когда император Николай Александрович не был еще ненавистен всей повально России, показывая, впрочем, что благодаря своей психопатке Алисе он будет слушать более слюнявых идиотов, либо же вурдалаков вроде Победоносцева, нежели умниц вроде покойника Плеве; когда народу не набили еще оскомину "чудотворцы" -- Гришки Распутина пока в полную силу не узнали, однако в Петербурге уже свирепствовал, к вящей досаде Бадмаева*, каббалист Анкосс, он же "Доктор Папюс", шарлатан и дурак, приводивший, однако, всех великосветских обормотов в сладкий восторг, когда мистицизм был уже признаком хорошего тона, наравне с либеральными взглядами, половой распущенностью, и любовью к эфемерному "народу", который с реальным землепашцем, а уж тем паче -- с рабочим ничего общего не имел; в то благословенное и пьяное довоенное времечко, когда масонство было настолько повальным увлечением, что в ложи на равных правах стали впускаться даже дамы, когда открылась "Голубая Звезда"*, когда ложа "Умирающий Сфинкс", возродившись, заимела даже свой печатный орган, юный Унгерн, благодаря своей попечительнице -- Анне Кшиштофяк (по мужу -- Анненской-Белецкой), попал в сферу влияния тайного ордена USL (Unaschprechlichenn), которым самовластно заправлял отставной жандармский полковник фон Юнтц.
  С самого начала стало ясно, что люди эти -- мистики довольно своеобразного толка, что от всех их действий припахивает не только терроризмом как таковым, но терроризмом, возведенным в принцип бытия, и тем не менее Унгерн почувствовал себя среди них как рыба в воде, так как сам был человек мрачный, откровенный мизантроп, одержимый идеей разрушения прогнившей цивилизации, да и любовница, старшая его лет на пятнадцать, его стала тяготить, так что Унгерн был рад, что Анна принялась за деятельность внутри Братства, а от него наконец отстала. Сам немногословный, он любил слушать рассуждения о том, что проиудейскую цивилизацию надо разрушить, надо захватывать власть, надо провоцировать нашествие нового Аттилы, отменить всю прошлую культуру и культы, как вышедшие из иудейства -- христианство и ислам, а самих иудеев надо истребить как нацию, поскольку они есть гибрид человека, и каких-то Внешних Пришельцев, которые сидят где-то в районе Мексиканского Залива, и медленно инфильтрируются в Человечество, имея конечной целью подлинное Человечество уничтожить, а Землю заселить гибридами или рабами. Дурацких ритуалов и непонятных заклятий у них не было, все было логично, по-немецки точно, и деятельность они вели самую что ни есть политическую, причем Унгерн, по собственной воле, неоднократно вызывался исполнять некоторые миссии, связанные с Братством, все более запутываясь в этом деле. Ему нравилось ощущать себя заговорщиком, и Рыцарем плаща и кинжала. О том, что все это удовольствие придется оплатить, Унгерн не думал. Но гораздо позднее, когда Унгерн получил направление на службу в Уральское казачье войско, Анна Анненская-Белецкая встретилась с ним, и сообщила, что Орден его не забыл, и прочит ему великое будущее, с тем и отпускает; но предупреждает: при бароне всегда будут незримые, но вездесущие и всеведущие Серые Псы -- тайные агенты, которые будут доводить до Унгерна волю Ордена, а в случае неповиновения будут иметь право с ним, Унгерном, расправиться. Однако, ежели интересы барона и Ордена будут всегда совпадать, то эти же самые Серые Псы будут его самыми верными телохранителями, такими, что можно будет полностью ручаться за безопасность барона при любых обстоятельствах.
  Анны Унгерн больше не видел, зато последнее время частенько видел ее пасынка -- подполковника графа Анненского-Белецкого, каппелевца, служившего ранее в контрразведке при штабе одной из кавалерийских дивизий в войске Дутова, (мало кто знал -- какой именно), вовремя давшего от Дутова тягу, и примкнувшего после к семеновцам. Теперь Белецкий служил контрразведчиком при казачьем полку в дивизии Унгерна. До войны же он был офицером в лейб-гвардии Его Императорского Величества Царскосельском стрелковом полку, откуда его, в результате какого-то скандала, попросили, и Белецкий в дальнейшем был пристроен в производстве контрразведывательного бюро штаба Петербургского военного округа.
  Влияние Анны на графа Белецкого было настолько явным, да и сам граф прослыл таким зверюгой, что насчет него Унгерн не сомневался -- уж этот-то точно имел отношение к ордену фон Юнтца, (тем более, что Александр Белецкий был очень дружен со своей мачехой, и говорили, что особенно -- по ночам), без всякого сомнения, имел: мистицизма самого темного толка он даже и не пытался скрывать, а на пальце носил платиновый перстень с мертвой головой, так начищенный, что виден он был за версту, и потому подполковника Белецкого узнавали издали.
  Нет, Серым Псом граф Александр быть не мог, те были тихи и скрыты, а этот был весь на виду, мало того, скандально известен на всю дивизию. Но он должен был знать многое, и о Серых Псах, надо полагать, тоже. Унгерну давно хотелось приблизить к себе этого человека, и приватно, ненавязчиво расспросить, да только не умел он ни приближать, ни выспрашивать. А вытрясать информацию из графа с помощью Жени Бурдуковского -- штатного унгерновского палача и повытчика, не имела смысла: барон знал, что как только посвященный USL был готов отдать кому-либо под нажимом информацию об Ордене, он немедленно умирал -- просто останавливалось сердце. Адептов USL для этого специально обрабатывали, как -- Унгерн не знал, или, вернее -- не помнил, но про обработку знал точно, да его и самого так обрабатывали же! Поэтому рвать жилы из Белецкого не имело смысла. И Унгерн только пока приглядывался к этому молодому и развязному чудовищу с прекрасным лицом и зелеными глазами.
  Постоянный пресс страха сдавливал Унгерну разум, а особенно теперь: с июля двадцатого года тянулся кошмар постоянного ожидания чего-то неведомого и ужасного -- Унгерн приказал некоему сотнику Ильчибею убить посланца от USL, присланного к нему, и не выполнил полученных указаний, так как посчитал их вопиющей глупостью. Унгерну уже давно надоели контроль и руководство Серых Псов, и он не раз хотел от них избавиться, но будучи отличным воякой, он все же не был пророком и ясновидящим, в то время как его противники обладали некими паранормальными свойствами, и потому все попытки Унгерна по ликвидации Серых Псов были безуспешны. Безуспешны прежде всего потому, что Унгерн даже и приблизительно не представлял, что Ордену от него надо, особенно теперь, и куда Орден его подталкивает раз за разом.
  Унгерну оставалось одно -- скрепя зубы ждать, и по возможности отводить душу. И он свирепствовал, свирепствовал потому, что имея власть в названии, он не имел власти на деле; все свои действия он совершал в лучшем случае с одобрения Серых Псов, а то и по их приказу; они им повелевали, неизвестно каким образом подкидывали ему даже и письменные указания, но на такой бумаге, которая в пальцах рассыпалась в прах, и ничего нельзя было ни припомнить, ни доказать...
  Порою эти приказания граничили с изменой, заставляли неповиноваться, и даже действовать наперекор начальству, они превратили Унгерна в своенравного бандитского "батьку". Псы, невзирая на ограничения, и не признавая никаких ограничений выказывали свою волю, и бесстрастно наблюдали за ее выполнением, грозя в случае неповиновения смертью, и не торопясь с карой за неповиновение -- они не торопились, выжидали, а Унгерн сходил с ума, зная, что они здесь, с ним рядом, но для него недосягаемы, вернее -- недосягаемы для его тибетцев.
  Реки крови проливались из-за этого, тысячи мертвецов легли буквами в описание этого кошмара, а еще живые литеры, судьбой назначенные для продолжения этих анналов, двигались конным маршем вдоль реки Керулен, и в Ургу, и к черту, и к Дъяволу, куда пошлют...
  Барон Унгерн шел с ними, увлекаемый этой рекой отпетых душ, шел с сознанием того, что он не волен сам совершить ничего, даже умереть. Только лить и лить реки крови, только слышать крики, стоны, и хрип висельников. Серые Псы вели и влекли его к смерти. НО НЕ К ЕГО СМЕРТИ!
  Они шли по степи словно тысячу лет, и обречены были идти по ней еще тысячу раз столько же.
  Они шли.
  
  Район Керулена. 22 декабря 1920 года.
  
  ...Толчок, и острое чувство опасности вывели штаб-ротмистра Ивана Алексеевича Лорха из состояния сонной одури -- конь споткнулся, и задремавший в седле Иван Алексеевич едва не полетел кувырком наземь. Лорх потряс головой, и благодарно улыбнулся поддержавшему его капитану Телегину.
  -- Благодарю, Михаил Юрьевич. Что, крепко я заснул?
  -- Да отменно, знаете. Того гляди полетели бы.
  Лорх попытался окончательно стряхнуть с себя тяжелый сон, и когда это не очень удалось, он не нашел ничего более действенного, как надавать самому себе довольно увесистых пощечин.
  -- Это что?! -- воскликнул изумленный Телегин.
  -- Сон отгоняю. Устал.
  -- Все устали. Но это не повод для самобичевания!
  -- Меня не спрашивали?
  -- Да кому, помилуйте? Начальник ваш красуется, ему не до вас, -- и Телегин, усмехаясь, указал плетью в сторону отлично видимого впереди подполковника Анненского-Белецкого, который, покинув строй отряда, ехал впереди него.
  Уполномоченный дивизионной контрразведки при штабе отдельного штурмового казачьего полка, состоявшего по преимуществу из офицеров-добровольцев, и нижних чинов-семеновцев, капитан царской службы, кавалер офицерского Георгиевского Креста 15-го года, ныне -- подполковник, граф Александр Романович Анненский-Белецкий, в прошлом -- аристократ, поэт и мистик, в нынешнем -- типичный палач и ругатель, в гордом одиночестве ехал впереди казачьей сотни, двигавшейся в авангарде полка. Таким образом граф находился между отрядами, и передовыми разъездами -- словно генерал на параде, что уставом не запрещалось, но наглостию было вопиющей. Вид граф имел так же вполне генеральский, причем делал это намеренно, ибо эта позиция не была ничем иным, как только вызовом старшим офицерам дивизии, которых Александр Романович откровенно провоцировал на скандал. Графа, однако, злило, что на его выходку решительно никто не обращает внимания -- все уже давно привыкли к наивным тщеславным причудам, и скандалезности бывшего каппелевца. Тем более, сейчас граф находился на виду у своего же собственного полка, и только -- ехали как бы в гости, к одному из союзных Унгерну монгольских ханов на его земли. Унгерн, которого пригласил этот хан на какое-то свое торжество, выехал немедленно, но для охраны взял с собой два дивизиона ударного полка под командой полкового командира, и это не считая конвойной сотни.
  Ехал Белецкий молча, погруженный в свои мысли, сведя коня с едва торенной дороги в неглубокий, хрусткий снежок. Белецкий был чем-то весьма обеспокоен, настолько, что когда к нему приравнялся, так же оставив строй, Лорх, желая справиться о здоровье и самочувствии своего начальника, Белецкий махнул на него рукой, кривя губы, и знаками приказал молчать.
  Лорх пожал плечами, и поехал рядом, не скрывая обиды и удивления таким отношением своего шефа, то и дело бросая через плечо неодобрительные взгляды. Граф, заинтересовавшись этим, оглянулся, и увидел, что недалеко позади болтаются три их же, Белецкого и Лорха, собственных палача -- Сабиров, Яковлев, считавшиеся при Александре Романовиче и Иване Алексеевиче вестовыми, но не чистившие им сапог -- это были специалисты по порке шомполами, и вахмистр Мухортов, который просто был "при Белецком", так и в полку числился. Заплечных дел мастера приблизились к своим хозяевам не по необходимости, а из чистого лизоблюдства, всем своим видом давая понять, что они, словно верные псы, готовы умереть у ног своих сахибов.
  Белецкий недовольно махнул им, приказывая вернуться в строй, и поехал дальше, не нарушая молчания. Лорх продолжал ехать слева, шагах в пяти, на полкорпуса придерживая свою лошадь позади старшего по званию офицера.
  Конь Белецкого, чуя что-то со стороны хозяйственного дивизиона, откуда несло ветром -- кобылу может быть -- повел было головой, всхрапнул, но Белецкий резко рванул поводья к себе, гикнул: "Я те, бл-лядь!", зажал в шенкеля, и как-то по особому цокнул губами, чем привел несчастного жеребца в дрожь, и совершеннейший ужас. Конь всхрапнул так, будто учуял волка или покойника, однако стал снова вполне смирен, только голова его поникла, и потух живой блеск глаз.
  Постоянного собеседника Лорха и Белецкого -- бывшего драгунского ротмистра Майера рядом не было: тот примкнул к кавалькаде командира полка -- полковника Голицына, и ехал с ним, изредка перекидываясь ничего не значащими, скучными словами. Белецкого же Голицын последнее время бесил, и он за глаза стал именовать последнего "Князем Тьмы", намекая на всем известную гордость Голицына своим княжеским титулом, такую, что тот предпочитал, чтобы к нему лучше обращались "князь", нежели по имени. В глаза же Белецкий звал Голицына "господином полковником", то есть давал своему командиру понять: ни в каких проявлениях дружества он не нуждается, и сам никаких симпатий к командиру выказывать не желает. Всех прочих Белецкий тоже никогда не имел расположения называть по имени-отчеству, как это испокон веку принято в русской армии, а если и называл когда, то надо было только это услышать, чтобы понять, сколько издевки и дерзости можно вложить в обыкновенное обращение к человеку, а потому такое обращение грозило ссорою; и Белецкий называл всех знакомых офицеров только официально -- по их чину, если они были старше, либо по фамилии, если они старше не были. Лорха Белецкий звал исключительно по фамилии, но на ты, и это было признаком хорошего отношения. Для одного только Майера он делал исключение, бывшее постоянным: звал он его Михаилом, и то, когда бывал зол, так тоже называл его как-то не по людски -- "господином Майером". Видно, Белецкий знал за этим сочетанием слов что-то смешное, или обидное. И когда случалось графу произносить последнее обращение, то голос его немедленно становился слащаво-издевательским (в Белецком вообще поражала способность мгновенно изменять тон обращения, безо всякого к тому перехода, а затем сразу же переходить обратно на ровный и невыразительный), да только умница Майер не обращал на выпады приятеля ровно никакого внимания, и переспрашивал, делая вид, что не слышит издевки, и пряча в усах снисходительную улыбку:
  -- Вы что-то сказали, Александр Романович?
  Майер не обращал, или делал вид что не обращает внимания на подчеркнутое хамство Белецкого, и у него на то были свои причины, но остальных все это задевало, и обращение Белецкого с боевыми товарищами только усугубляло их неприятие, и углубляло ту пропасть, что с самого начала существовала между офицерами строевой службы и контрразведчиками. И Белецкий был сам виноват в том, что находился не в ладу со всеми почти офицерами, и не только своего полка, но и в целом всей унгерновской дивизии, и вызывал везде чувство всеобщей неприязни, порой доходящей до самой откровенной ненависти. Но зато был он отчаянный и лихой вояка, на которого вполне можно было положиться в бою -- он всегда подставлял себя в атаке под удары и пули, (ни то ни другое его не брало как на грех), чтобы отвести опасность от другого, однако при этом он на всякий благодарный взгляд отвечал таким изощренным потоком сквернословия и издевательств, что охоты благодарить графа за помощь ни у кого как-то не возникало. При этом все понимали, что он -- не простой хам, что он чем-то страшно обижен на всех окружающих, что он -- человек с раненой душой, и что, невзирая на целый набор странностей и гонористой дури, граф Александр Романович умен, смел, отлично стреляет и действует холодным оружием, да и дело свое знает добро -- ежели возникали у кого неприятности по линии контрразведки, то можно было ручаться: Белецкий не отдаст человека под полевой суд по огульному обвинению, а выяснит истину, и честный человек у него не пострадает. Поэтому Александра Романовича терпели, хотя порою это многим давалось и с трудом.
  Острое и болезненное отношение к Александру Романовичу со стороны товарищей, а уж нижних чинов -- в особенности, только подогревалось некоторыми атрибутами, носимыми им при себе, и открыто, даже вызывающе выставляемыми им на всеобщее обозрение, как то: носил он хрусткую корниловскую кожанку, от чего смахивал на комиссара, черную корниловскую же фуражку, и черный китель с мертвой головой на нарукавном шевроне, мертвая голова красовалась и на массивном перстне Александра Романовича, носимом им на среднем пальце правой руки. Шашка его тоже не была уставной, казенной: это была шашка заказная, с инкрустацией никому не понятной вязью на ножнах, длиннее обычной вершка на полтора, и чрезвычайно тяжелая, потому что была с ртутной заливкой по стоку, а рукоять у нее была как у ятагана, и без темляка -- на приказания привесить темляк, как положено, Александр Романович только ухмылялся, но ничего не делал.
  Лицо Александра Романовича было не сказать, чтобы правильным, но довольно красивым, только выражение его всегда было таким откровенно разбойным, что иначе, как зверской рожей, его и назвать было трудно, и на этой зверской роже постоянно играли, лучились, и жмурились его ярко-зеленые, кошачьи глаза, прикрываемые длинными и тонкими, как у девушки, ресницами. Зеленые эти глаза, наполненные выражением хищного спокойствия и кровожадности, производили настолько неприятное впечатление н е ч е л о в е к а, что набожные по большинству своему уральские казаки крестились, и тихонько сплевывали, как только Александр Романович обращался к ним спиною.
  Казаки называли Белецкого "Ухарем", в смысле -- ухорезом, за то, что он один раз обрезал уши пойманному им комиссару, и потом, под угрозой маузера, наставленного комиссару в область гениталий, заставил комиссара эти самые уши сожрать. И хоть произошло это довольно давно, легенда об этом последовала за Александром Романовичем и в дивизию фон Унгерна.
  С нижними чинами граф был груб донельзя, впрочем, в то время это вошло уже в обыкновение -- с тяжелой руки самого фон Унгерна, но Белецкий и тут был первым: казаки и монголы боялись его как огня, и стремились выполнить любые его распоряжения, хоть он и не считался их непосредственным командиром: рабское же выполнение повелений подполковника нижние чины мотивировали одною глубокомысленной фразой: "Не тронь говна, оно и не воняет", или же то же, но в переводе на монгольский. А уж когда его подручные, проверенные шкуродеры, подбегали к графу на полусогнутых, с угодливой улыбочкой, и очередным доносом, лепеча: "Чего приказать изволите по этому вопросу-с, ваше высокоблагородие?" -- и даже сопровождали это учтивейшим поклоном, словно трактирные половые (один из них, Яковлев, и был раньше трактирным половым), и те получали ответ, неизменный и замечательный в своем постоянстве:
  -- Пшел к ебаной матери, вонючая тварь!
  И когда только раб покорно начинал удаляться, только тогда Белецкий, гадливо кривя свои пухловатые, слегка вывороченные губы, и скаля выступающие вперед, желтые от табака и злости, верхние клыки, возвращал его, и отдавал указания, поминутно перемежая их витиеватой площадной бранью, в которой "паскудная скотина" было самым мягким из слов, почти нежностью.
  Если же Белецкий позволял себе напиться, что делал редко, но зато уж накушивался до состояния совершенно свинского, то выказывал ко всем и всея такую дикую ненависть, что одна она была почище всеобщей суммарной ненависти к графу в полках. Граф Александр являл собой такой обильный и бездонный источник ненависти и неприязни, что казалось -- он ненавидит весь мир. Это пугало даже самых отчаянных унгерновских рубак, и графа каждый боялся в глубине души, и по возможности предпочитал не трогать. Даже те, кто готов был уже бросить графу вызов, или начать другие враждебные к нему действия, в последний момент отказывались от своего намерения, словно парализованные излучаемой Белецким злой волей, и после навсегда отказывались от намерения связываться с Белецким при каких бы то ни было обстоятельствах.
  Ходила за Александром Романовичем еще одна легенда, которая очень всех пугала: легенда про Человека Без Лица. Бывало, что граф подходил к какому-нибудь из знакомых офицеров, и рассказывал, что видел он во сне, как тот самый офицер подошел к нему, Белецкому, и снял свою голову вроде того, как снимают шлем, и под ложной этой головой оказался Человек Без Лица. И говорили, что можно было быть уверенным, что в первой же стычке, пусть и самой незначительной, этого самого офицера убьют, хотя на самом деле это не было верно -- Майера, скажем, не убили, хотя и с ним был такой инцидент, в самом начале службы Белецкого в полку.
  Таково было внешнее впечатление, производимое графом Белецким, вернее -- которое он старался производить, тщательно заботясь о своем демоническом облике, который Александр Романович ежеминутно сам для себя создавал.
  Но на самом деле граф в молодости был очень нежным и мягким человеком, через что очень пострадал, и эта его сволочность была всего лишь маской, которая, может быть, и самому графу не очень нравилась, но стала привычною; и режа уши, или отсекая одним ударом своей шашки чью-то глупую, заблудшую голову, граф каждый раз втайне переступал через свое естество, внушая себе, что должен поступать именно так, а не иначе. Все это происходило потому, что еще до войны граф, чуть не сошедший с ума из-за женщины, (или сошедший, да не заметивший этого), пришел к совершенно для него логичному, хотя и совершенно ложному выводу: что таким, как он, не место в мире людей, и что человечество любит и обожает совершенно другой идеал человека, и идеал этот -- Зверь. И он дал себе слово стать не только что Зверем, но Абсолютным Зверем, и как мог держал это слово, но почему-то при этом не черствел душой, и каждый раз, натворив дел, достойных кошмара, и уединившись после этого, Белецкий мучительно переживал свои собственные дикие поступки.
  Знал об этом свойстве графа один полковник Голицын, который видывал такой срыв, и потому граф его единственного только по настоящему опасался.
  Как уже говорилось, Белецкий был стрелком чрезвычайной меткости, и отчаянным рубакой, но в тайне его настоящей души скрывалось и то, что он, например, ненавидел до дрожи, когда мучат и убивают маленьких детей, собак и кошек, так как не понимал и не принимал агрессии в отношении полной беззащитности, и считал вообще позором ради развлечения только уничтожать того, кто не мог бы сам уничтожить человека сильного и вооруженного, или не грозил бы уничтожить его в будущем. Словом, граф, прежде чем снести человеку голову, старался мысленно определить, чем данный человек виноват или опасен, и потому он отнюдь не воспринимал себя самого как убийцу, каковым он, пожалуй, все же являлся, а понимал себя как карающую длань неких Правящих Сил, (что и раньше ему было внушаемо), и теперь он именно так определял свое внутреннее состояние и социальное предназначение.
  Если Белецкий замечал когда-нибудь за кем-нибудь издевательство над детьми, живодерство, или изнасилование молоденьких девочек, он ничего прямо не говорил -- бесполезно было, и даже в лице не менялся, но можно было ручаться, что провинившийся -- не жилец на белом свете: в лучшем случае его вскоре находили мертвым, а в худшем он оказывался в руках Белецкого как контрразведчика, и тут вообще ничего хорошего мерзавца не ожидало -- не признавая живодерства над животными, граф свободно применял всю эту печальную практику против людей, не считая это почему-то излишней жестокостью, так как люди в большинстве своем внушали ему отвращение чисто физическое, и для намеченных негодяев граф не трудился придумывать что-нибудь изощренное, как для большевиков, которых он ненавидел совсем по другому, здесь же он просто приказывал своим молодчикам "содрать с поганца шкуру", что те дословно и выполняли -- именно сдирали шкуру, безо всяких метафор. В первый раз, когда подобная операция была произведена при Лорхе, тот упал в обморок, и с тех пор Белецкий Лорха при каждом остром допросе старался куда-нибудь услать. Собственно, если не было особой необходимости, смотреть на это дело и сам Белецкий обычно не желал, но больше из гадливости, нежели из других чувств, а вот долгие предсмертные вопли обдираемого слушал с удовлетворением (прошу понять меня правильно: с удовлетворением, а не удовольствием, и с удовлетворением моральным, а не сексуального характера -- садистом Белецкий не был ни на гран, и вообще был донельзя правилен и чист в вопросах пола).
  Такие случаи бывали нечасто, но бывали, а менее кошмарной работы у Белецкого, или, вернее -- у его кровососов, было по горло -- жестокость порядков в дивизии вызывала ответную негативную реакцию нижних чинов и офицерства, и работа контрразведке, как органу карательному, да еще обложенному Унгерном всеми обязанностями полевой и криминальной полиции, всегда находилась. И сейчас Унгерн, даже в гости, двигался со штатом контрразведки, так как допускал и то, что у дружественного хана было бы неплохо тоже заодно поотделять агнцев от козлищ, и правого от виноватого, причем чисто монгольским способом: кто прав -- тому пощечину, кто не прав -- тому две. Белецкий был привлечен к экспедиции по двум причинам: первое, Унгерн мог иметь этого человека на своих глазах, и во-вторых, требовался человек жестокий, а про застенки Александра Романовича, сооружаемые в легкой монгольской юрте, которую перевозил на вьюках вахмистр Мухортов, ходили такие дикие слухи, каких не ходило про толедскую инквизиционную тюрьму в средние века, и которым завидовал даже Бурдуковский, который и сам был упырь дальше некуда, но недоставало ему до Белецкого выдержки, фантазии, и терпеливости.
  Таков был граф Белецкий, который однажды, напившись пьян, объявил во всеуслышание:
  -- Материалисты, господа, убедительно доказывают, что ни Черта, ни Бога, таких, какими мы их себе представляем, нет, и быть не может. Очень жаль-с! До Бога мне нет дела, а вот Сатану я имею честь заменять своей персоной, вернее -- пардон -- я принимаю на себя роль Сатаны. С чем вас, господа, и поздравляю!
  Многие предпочли бы иметь дело с самим Сатаной, нежели с подполковником Белецким.
  Тянулся к Белецкому, пожалуй, один только Лорх, восхищенный его неистощимой свирепостью и манульей отчаянностью, впрочем, и сам Лорх был той еще ягодкой-кислицей, правда чином пониже, но ясно было видно, что Белецкого Лорх избрал себе в качестве образца для подражания. Впрочем, еще Лорх очень любил кошек, а Белецкий и был похож на здоровенного, драчливого и отчаянного уличного кота-ветерана, хотя и неизвестно, отдавал Лорх себе отчет в этом нюансе, или нет. Так или иначе, но штаб-ротмистр Лорх уже давно превратился в наперсника Александра Романовича во всех вопросах. Связывало Лорха с Белецким и еще одно обстоятельство, про которое мало кто в дивизии знал: Белецкий, безошибочно чуя в Лорхе родственную душу, не только опекал Лорха, но и чему-то постоянно учил, а чему, мало кто мог это понять, да, собственно, никто и не стремился. Во всяком случае, более чувствуя суть этой неразлучной парочки, чем зная что-то наверное, капитан Телегин раз назвал Лорха "Черным Ганькой", только прозвище это отдало чем-то крайне опасным для дивизионных остряков, и не прижилось. Но тем не менее многие догадывались, что Черный Сашка и Черный Ганька играют в дивизии Черного Барона Романа фон Унгерна какую-то особую, малопонятную, и довольно опасную роль.
  Белое движение к тому времени уже закатилось, и на смену ему пришло движение черное, или, вернее -- остался от Белого движения черный осадок. Господа офицеры образца восемнадцатого года -- идейные монархисты, или либералы, люди в большинстве своем благородной души, но обиженные собственным народом, которому не сделали ничего плохого, действительно воевавшие за Отечество, или интеллигенты, знавшие, сколько горя принесет народу русскому эта тирания черни, боевые, закаленные Мировой войной солдаты, просто не находящие для себя возможности изменить данной присяге; культурные и честные люди, возмущенные зверствами большевиков, и даже мстители за Империю, которые уж отнюдь не стеснялись стрелять и вешать быдло пачками -- долг платежом красен -- эти господа офицеры полегли на полях сражений, или были так или иначе под корень истреблены красными, сидели в концлагерях, или уже жалко прозябали в каком-нибудь вонючем гетто в Константинополе, словом: и вовсе не существовали как тип человека под небом. Остались же на коне и при оружии в основном озверевшие и обиженные до ненависти к народу, вскормившему их, и к земле, их породившей, не понимающие себя в состоянии падения, движимые только жаждой мести головорезы и ухари, которых отнюдь не прошибало слезой от появившихся уже тогда слащавых белогвардейских шансонеток, зато трясло и корчило от еврейской речи, и первых же аккордов "Интернационала".
  Это были вскормленные Мировой войной, и выпестованные Гражданской демоны, терявшие свою невинность, выплевывая на брустверы куски своих легких в газовых атаках на германском фронте, и навеки обручившиеся с шашками и маузерами, самцы, женщин воспринимающие только как военную добычу, а золото -- как эквивалент пролитой крови, словом -- офицеры двадцатого года, которые знали только смерть, творили только смерть, стремились только к смерти, и даже думать могли только о ней же. Эти люди сами собой, по принципу стремления подобного к подобному, собирались у Семенова, Гамова, Анненкова, имея за плечами опыт Алексеева, Мамонтова, Каппеля, и, совершая свой путь к гибели или Радзаевскому*, кровавой своей удалью просто удовлетворяли собственное тщеславие, и ничего больше: они красовались в форме а ля прусские черные гусары под знаменами с адамовыми головами и бесплодными деревами из костей, и гриф "БАТАЛЬОН СМЕРТИ" был для них высшим молитвенным символом, так как русскому офицеру не была свойственна культура мистики, и он не мог дойти до идеи абсолютного отрицания Сущего и Справедливости; русский офицер останавливался на полпути -- на культе собственной гибели, которую он желал и на все живое распространить за компанию, чтобы побольше забрать с собой в свой дрянной сосновый гроб, второпях и неглубоко закопанный в землю. Такие являлись как бы идейным ядром черных армий, в остальных же идейности было не больше, чем в мадагаскарских вольных корсарах XVI столетия. И в общей массе они все и действительно производили впечатление пиратов, сошедших с зыбких морей на твердую землю.
  И если семеновцы еще сохраняли вид регулярных частей, то у фон Унгерна под началом была уже орда, сдерживаемая в своих порывах откровенного бандитизма только казнями и палочной дисциплиной, но тем не менее: унгерновцы шли воевать только затем, чтобы не бездействовать, так как ничего, кроме как метко стрелять, рубить головы с маху, до рвоты наливаться сивухой, жрать все, что можно сожрать, и еть все, что движется, о двух ногах, и женского пола (женского, впрочем, и не всегда), люди Унгерна не умели, и, что самое главное, ничему и не желали учиться. Кто разумом, кто шестым чувством, но все эти башибузуки, как называл их Белецкий, понимали, что нигде и никому они даром не нужны, и все давно мертвецы, хоть и коптят еще небо зеленой самоплясной махрой и прочим всяким зловонием.
  Эти уже не стеснялись открыто грабить, и, собственно, затем и шли снова воевать -- это был для них привычный, и довольно прибыльный труд, который был куда завиднее труда землепашца (для нижних чинов), или харбинского вышибалы -- для офицеров. Нет, эти все жили только одним ожиданием: когда кончится их неприкаянная жизнь, и они найдут покой и последнее пристанище, для которого они равно предпочитали и даурскую землю, и сибирскую, и монгольскую степь. А если уж возвращаться в Харбин, то не помирать там с голоду, тоскуя о Родине, а прожигать жизнь, соря золотом направо и налево, даже не заботясь отмывать это золото от крови. Впрочем, золото это почти всегда всасывали в себя бездонные китайские опиекурильни, где отнюдь не привыкли бояться крови.
  Грабили все, кроме, пожалуй, одного Белецкого, да и тот не грабил только потому, что не желал нагружать коня лишней тяжестью -- он был человек легкий, всегда готовый идти в бой, или исчезнуть в никуда -- все было на нем. Был у него при себе запасец золота, да пара дорогих камешков, и довольно того. Кроме того, он лил сам золотые пули для своих "маузера" и "дрейзе*" -- второго пистолета, который у него всегда находился в кармане куртки. Это позволяло Белецкому прицельно бить из маузера на ту же дальность, на какую обычной пулей бьет карабин -- шагов до трехсот**, что не раз выручало его. Кроме пули Белецкий, что ясно, менял так же и порох в патроне на нитроглицеринированный из патрона к японской винтовке. Износ движущихся частей автоматики пистолетов он несложно нивелировал незначительной доработкой -- установкой трущего замедлителя, а зазолачивание нарезов легко убирал с помощью ртути, которой у докторов, отчего-то, в дивизии имелось около пуда в стеклянных колбах.
  В ближнем бою Александр Романович стрелял с двух рук, как ковбой, причем сразу по двум разным целям -- это называлось почему-то "стрельбой по-македонски". Убойной силой своих пистолетов граф мог похвастать и тут -- бил наповал, так что на такое дело золота было не жалко -- жизнь-то своя дороже. Но кроме этих ценностей, у графа не было имущества ни в тороках, ни в обозе. Лишними связями граф себя неволить не желал. И по той же причине не было у Белецкого любушки среди многочисленных женщин, следовавших с унгерновской дивизией -- Белецкий всегда готов был унести ноги, если худо придется, и ни о чем не заботиться далее. А женщины им, понятное дело, интересовались.
  
  
  К Лорху, почтительно приветствовав Белецкого, подъехал Зинич -- поручик из пятой сотни -- с каким-то делом, и тихо заговорил с ним, так, чтобы Белецкий не слышал, что было, кстати, бесполезно: ко всем своим достоинствам Александр Романович обладал еще и острейшим слухом, и свободно разбирал шепот на расстоянии до десяти шагов. К удивлению Белецкого, Лорх и Зинич перешли на французский, что графа Александра Романовича сильно заинтересовало, и когда Зинич, чуть повысив голос, заявил Лорху: "Est absent, je ne peux pas du tout comprendre! C'est un... ", Белецкий, отвечая на вопрос, что "с'est un...", продолжил таким изыском французского арго, которого Зинич, к счастью, не понял, поняв лишь два-три слова, но уяснив, что в комплексе все это представляет собой нечто крайне похабное. Белецкий заметил, как Зинич поморщился, и рассмеялся:
  -- Значит, чего-то вы, поручик, не понимаете? Чего же-с?
  Зинич смущенно умолк.
  -- Ба, что же вы молчите? Отвечайте, раз спрашивают!
  -- Ну как же, господин подполковник? Генерал отправился в гости к дружественному князю, и взял такой конвой, что князь...
  -- Хан, -- улыбнулся Лорх, -- "князь" -- это у нас из другой оперы.
  Белецкий весело оскалился, и сверкнул на Лорха зеленью глаз, а Зиничу пояснил:
  -- Да за честь, за честь хан это примет. Тут принято являться в гости с ордой. А что касается дружественности, то знаем мы этих дружественных. Кроме того, не сбрасывайте со счету китайцев.
  -- Китайцев здесь днем с огнем не сыщешь. -- усомнился Лорх.
  -- Как знать! Это вам так кажется. А на деле мы можем здесь же, вот через версту, встретить и красных, и придется уносить ноги. Так что, по моему мнению, людей даже маловато, надо было бы весь наш полк поднять, и калмыков заодно.
  -- Красных? -- изумился Зинич, -- Как, то есть, красных? Ведь Халха -- государство отдельное, и никакого отношения...
  Белецкий покачал головой:
  -- Ох, да завяжите же вы мешок с глупостью! Красные могут быть везде, уверяю вас! Они чужды вашей логике, и всякой другой чужды так же, так что здесь как раз ничего нельзя прогнозировать. Это мы привыкли действовать в соответствии с военной наукой, которую в нас вдолбили, а они -- хамы-с, стихия. Как можно предсказать поведение стихии? Никак. Есть у них военспецы из наших, но те -- в положении подчиненном, и слова вякнуть не посмеют, если безграмотный ЧРВС решит двинуть полки хоть бы и в суверенное государство! Они действуют, как им Бог на душу положит, и мы, быть может, их и до Уссурийска не встретили бы, если б имели глупость пойти на Уссурийск, но мы можем встретить их и через две версты, и очень просто!
  -- Но ведь они побоятся, надо думать, перейти границы! Ведь это, воля ваша, война!
  -- Какие там границы, вы что? Это они-то будут чтить границы? Да плев-вать они хотели на границы. A propos: как и мы. А войны им и надо. Мировая революция, так сказать. Сейчас им делать в степи, согласен, нечего. Летом... Но если какая-нибудь сволочь из местного сброда сумела их предупредить об отъезде генерала, то они вполне могли бы бросить ему навстречу несколько эскадронов летучей разведки. Здесь степь, телеграфа нету. Китайцы могут и ничего не узнать, если сообразить пристреливать всех встречающихся по пути, и обходить улусы. Так что-с...
  -- Виноват, господин подполковник, кто именно мог бы предупредить красных об отъезде генерала?
  -- Мало ли кто! Тот самый "дружественный" хан, например. За деньги. Да вы сами не представляете, насколько монгольская чернь симпатизирует красным. Кроме того, любой ходя. Могли и хунхузы -- они к этому имеют интерес, так как грабят трупы, остающиеся после стычек. В общем, положение достаточно... м-м-м... интересное, чтобы быть настороже. Это, впрочем, не значит, что надо наложить в штаны, и ехать, пригнувшись к луке.
  Словно в подтверждение последних слов Белецкого, казаки первой сотни грянули похабную строевую, да с лихим присвистом, так рьяно, что Белецкий засверкал глазами, и улыбнулся.
  Песня была все та же -- с ней шли и к Рошичу, и к Плевне, и под Пшемысл, невинной и бессмысленной матерни там было больше, чем осмысленных слов, а припев, русский, знаменитый, летел над монгольской степью, всякого встречного откровенно предупреждая -- не суйся:
  
  Соловей, соловей, пта-шеч-ка,
  Канареечка -- в жопе три пера!
  Эх!
  Раз перо, два пера, горе -- не беда,
  Канареечка -- в жопе три пера!
  
  Зинич краснел.
  "У-ху-я, у хуя, уху я варила!" -- выводили старательно казаки, сами смеющиеся, похлопывая в такт по рукоятям шашек ладонями.
  -- Черт знает что они поют! -- выразил свое мнение Зинич, -- Ничего приличней не нашли!
  -- Это, батенька, народное творчество. -- продолжал веселиться Белецкий, -- Старое, как сама Россия. А что вы скажете про таракана, который прогрыз Дуне сарафан... по-над самой над дырою? Жох этот таракан, не так ли? А про дедушку Митрофана, который этот сарафан зашил? Там же? Носи, Дуня, не зевай, не зевай, по праздничкам надевай, надевай...
  Зинич при этих словах Белецкого покраснел еще пуще, и так отчаянно зафыркал, что Белецкий уже был рад совсем, что ввязался в разговор с поручиком: тот его вполне развлек.
  -- Эк вас коробит-то! Просто девица в цвету невинности вы, да и только! Ну, не берите в голову. Да и что же еще петь этим башибузукам? Радуйтесь, что они еще "Интернационала" не запели!
  -- Только этого еще... боже сохрани! -- испугался Зинич.
  -- Это им просто путь закрыт в революционэры, а не были бы руки у них по локоть в дерме, да в крови комиссарской, глядите -- и они бы нас с вами -- в ров, да за новую жизнь воевать! -- мрачно изрек Белецкий, и добавил, -- Впрочем, вас -- вряд ли в ров. Вы бы над ними еще гляди и команду взяли бы...
  Зинич огорчился:
  -- Не верите вы людям, господин подполковник.
  -- Они этого вполне заслуживают, -- по вольтеровски улыбнулся граф.
  -- Хотите сказать, что знаете всех?
  -- Кому еще и знать, как не мне? Я за свою службу контрразведчиком повидал столько характеров и людских драм, что вижу только один путь к спасению цивилизации -- перебить всех до одного, и оставить одни книги.
  -- Кому же тогда будут нужны эти книги? -- заспорил Зинич.
  -- Никому, разумеется. И уж ясно, что не тому человечеству, что возродится после массового истребления. Они-то предпочтут этими образчиками мудрости предков вытереть свои вонючие задницы! Именно поэтому я предлагаю оставить одни книги, и ни одного человека. Будет хоть величественный памятник вымершей цивилизации. А то потомки, прежде чем передохнуть от сифилиса, с удовольствием кинут нашу духовную жизнь в свиное пойло! А останется им вот это, про то как она сваху кормила, от чего вы морщитесь и краснеете -- это им нравится, и это на века. И плевать им на то, что вы недовольны. А почему недовольны, кстати? Вы, понятно, слишком целомудренны для подобной компании, но, надеюсь, вы скоро озвереете.
  -- Не хотелось бы, господин подполковник.
  -- Тогда застрелитесь. Времена золотой гвардии канули в лету, так что, будучи военным, вы уж поневольтесь скорее превратиться в грязного павиана, или же вам худо будет. Это -- орда. Между нами говоря -- и я не боюсь высказать своего мнения -- наше превосходительство скорее напоминает монгольского хана, идущего со своими угланами драть ясак, нежели русского генерала. Можете передать мои слова кому угодно -- плевать я хотел на всех... а можете не передавать, но уясните это твердо. К вашей же пользе будет.
  Строй казаков замолчал, утомившись, и Белецкий не продолжил. Повисло молчание.
  -- Орда, господин подполковник? -- несколько погодя переспросил Зинич, морща лоб, точно стараясь уяснить себе что-то важное.
  -- Точно так-с.
  -- Так зачем же вы идете с этой, как вы ее называете, ордой? Вы не сочтите за обиду...
  -- А вы?
  -- А что вы мне прикажете делать еще?
  -- А вы мне что прикажете? В том все и дело -- нам некуда деваться. На это даже вам, mon terrible enfant, нечего будет возразить. Впрочем, выход-то есть, только мы не хотим такого выхода. И получается: "дурная голова ногам покоя не дает", -- как сказал бы господин Майер. Возражайте же, ежели есть чем!
  Зинич и действительно не нашел что возразить.
  Подъехал Майер.
  -- Что, никак военный совет в Филях? -- улыбнулся он.
  -- Да вот, Михаил, беседуем с последним интеллигентным человеком, -- повернулся в седле Белецкий. -- Только он молчит. А скучно. Рекогносцировку устроить, что ли?
  -- Ну вот: дурная голова ногам покоя не дает! -- огорчился Майер, -- Неймется тебе!
  Белецкий расхохотался, улыбнулись и Лорх с Зиничем, а Майер, не понимая причины такого веселия, пощипал ус, и разъяснил:
  -- Между прочим, смех без причины -- признак дурачины.
  Белецкий расхохотался еще пуще.
  -- Слушайте, Зинич, -- внезапно прервал смех Белецкий, -- Раз уж вы все равно здесь! Окажите любезность -- съездите за хорунжим Корнеевым, и попросите его от моего имени явиться сюда.
  -- Слушаю, господин подполковник.
  -- Ты, никак, себе друга нашел? -- ядовито поинтересовался Майер у Лорха, когда Зинич отъехал, -- Или это слуга?
  -- А ты ревнуешь, что ли, или просто интересуешься? -- ответил за Лорха Белецкий.
  -- Ну, чем мне тут интересоваться? -- Майер усмехнулся, и продолжал, обращаясь к Лорху: -- Doch, Johann: dieser Sinitsh als Medchener bekannt*...м-м-м... так, собственно, и аттестуется, так ты смотри: смеяться над тобой будут!
  -- Я им, блядям, посмеюсь! -- перекривился Белецкий, -- Я им так посмеюсь, что у них смеялки красным соком умоются!
  -- Ты-то что? -- выразил свое недоумение Майер, -- Тебя это не касаемо. Это Ивану надо бы задуматься.
  -- Меня касается, -- возразил Белецкий, -- Иван -- мой офицер. А от него ты ответа не жди, он отмолчится, и все едино поступит по своему.
  Лорх же, как и всегда почти, предпочитал молчать и слушать более, нежели говорить, и потому он ни на советы Майера, ни на реплики Белецкого ни слова не ответил, слегка только улыбаясь, и попыхивая папироской, а ответ свой выразил тем, что достал подаренный неизвестно кем, но очень дорогой ему, судя по всему, маузер, с задумчивым видом проверил наличие патронов в магазине, щелкнул предохранителем, и потер потускневший и нечистый ствол о рукав шинели.
  Через несколько минут Зинич явился назад вместе с Корнеевым, и деликатно отъехал, не желая слушать чужого разговора.
  Корнеев коротко козырнул, и перехватил в правую руку плеть.
  -- Что прикажете, господин подполковник?
  -- Вот что, хорунжий, я хотел просить вас об одной услуге.
  -- Слушаю вас.
  -- Вон, видите, солончак?
  -- Вижу.
  -- За ним живет лама-отшельник в красной шапке. Пошлите троих казаков, пусть они прибудут туда, покажут ламе вот это кольцо, вот, возьмите... да-с, так пусть они его берут на седло, и ко мне. Коня для ламы возьмите.
  -- Видите ли, господин подполковник...
  -- Оставьте вы пререкания, Корнеев! Считайте это приказом. Лама должен уточнить маршрут нашего дальнейшего продвижения, скажет, нет ли поблизости хунхузов и китайских разъездов, уточнит, где есть хотоны, и где они оставлены, и так дальше. Это входит в план оперативно-тактических мероприятий.
  -- Так точно, -- Корнеев взял кольцо, поднес плеть к козырьку фуражки, не имея возможности козырнуть нормально, и поскакал обратно к своей сотне.
  -- Зинич! -- позвал Белецкий, -- Я вас благодарю.
  -- Рад, господин подполковник.
  -- А вот табаком вы не богаты? -- с улыбкой спросил у Зинича Лорх.
  -- Курить опять хочешь? Угощайся, -- предложил Майер, подавая Лорху портсигар с папиросами своей набивки.
  -- Danke sehr, -- кивнул Лорх, закуривая, и откидываясь немного назад.
  -- Да-с, так о чем я вам, бишь, настроение портил, поручик? -- вспомнил Белецкий, -- О нижних чинах, кажется? О том, что у вас нет с ними взаимопонимания? А вы в морду им, в морду! Сразу и взаимопонимание появится!
  -- Не нахожу возможным, -- отозвался Зинич, -- Как это я, мальчишка, и георгиевского кавалера по лицу?
  -- По морде, -- поправил Белецкий, -- И на кавалера наплюйте, право же, наплюйте! Какой смысл в имперской награде, когда давно нет ни Империи, ни Императора?
  -- Да, но орден есть символ...
  -- А не плевать нам на символы, тем более, что этот символ даже не золотой!
  Зинич широко раскрыл глаза:
  -- Вы, виноват, господин подполковник, вы же русский человек?
  -- Поляк я надутый, юноша, а не русский человек! Полуполяк -- полунемец. Это во-первых. А во-вторых, вы мне песен про русскую национальную идею не пойте. Разбойники национальности не имеют. Они -- абсолютные космополиты, и питают одинаковое почтение как к святому Георгию, так и к Далай-Ламе -- никакого не питают! И правильно -- все это слабо помогает перед лицом смерти.
  -- А что же помогает?
  -- Скорее -- хорошая шашка, хорошо пристрелянный револьвер, и обыкновенное везение.
  -- Это все у нас пока имеется. -- усмехнулся Майер.
  -- А больше ничего и не нужно. Да и нет больше ничего.
  Майер прикрыл глаза, и согласился:
  -- Это верно. России больше нет, Император убит...
  -- Россия есть, Михаил, никуда она не делась. Это нас с тобой -- нет! Что же до императора, то туда ему и дорога! Не будь идиотом, и не давай себя убивать!
  Майер в ответ крякнул, Лорх усмехнулся, а Зинич побелел, и даже подумал, что ослышался, а потому переспросил Белецкого:
  -- Как вы сказали, господин подполковник?
  -- Точно так, как вы услышали, господин поручик Зинич!
  Лорх поднял руку успокаивающе, но на него никто не обратил внимания.
  -- Но позвольте! -- повысил голос Зинич.
  -- Нет не позволю! -- рявкнул Белецкий, -- Не позволю я вам, мальчишке, забивать голову всякой дурью, и дымом! Извольте понять, черт бы вас драл! Император! Государь! Болван, а не император! Жалкая истеричка, а не государь! Меньше надо было Гришку слушать, и тухлые мощи попов-прорицателей разыскивать! Николая Николаевича* из-за Гришки отставить! Да у Майера полковой командир из-за этого пулю себе в лоб пустил! Не на блядь Кшесинскую надо было деньги тратить, а на полицию-с! И результат: ушел от царства, как отставная шлюха из бордели, в пользу слащавого педераста, на которого никто не обращал внимания, кроме Савинкова* и Краснова*! Нашел тоже кому власть уступить! Это император? Да отвечайте вы, Зинич! Просрал, бездарнейше просрал две войны, и это с нашей-то армией! Пулеметов не было! Снарядов к орудиям не было! Жрать было нечего! В окопах -- грязь, голодайка, вши, тиф, сифилис, холера! Вам не приходилось исполнять идиотских приказов? Приходилось? Мне так приходилось, и я сыт по горло этим бардаком, равно как и потаскухами, поэтом Блоком, богоискателями, Зинкой Гиппиус, лесбийками, педерастами, франкмасонами, и Мейерхольдом-с! Слышите вы? По горло -- до блевотины обожрался!
  -- Ruhig du, -- вставил Майер.
  -- Lecken du! -- заорал Белецкий, разошедшийся не в шутку, -- Вот же поистине -- несчастная страна! До сих пор подобные вам стремятся на смерть не ради себя самого, а чтобы посадить на престол еще одного Романова, который и не Романов вовсе, так как Павла Петровича Катрин с Салтыковым прижила-с! А ведь и так довольно персонажей для анекдотов: что Петр Третий, что тот же Павел Первый... А Николай Последний всех, пожалуй, перещеголял со своей гессенской спиритисткой! Жил грешно, и помер смешно! Нет черта -- так вот он! -- не то нами правил хлыстовский кормщик, не то -- полковник без сабли! Полковник командует генералитетом -- смешно-с! И как командовал! Стрелять приказывал именно тогда, когда не надо было, а вот когда надо было -- не смел! Словно сговорился большевикам в руку сдавать! А этот сброд с девятьсот второго можно было выловить до единого, и повесить, и сейчас бы мы с вами катались в коляске на Стрелку, и не сволочились бы из-за сущих пустяков! А сейчас -- что? Мы уже не имеем возможности большевиков повесить -- их теперь надо заставить повеситься, а это -- куда как сложнее. И дольше.
  Государь-император! Он не от престола отрекся, он от наc с вами отрекся! Да-да, и от вас -- тоже! Лично от каждого. И не расстреляй его большевики, и попадись он мне в руки, я бы его тоже не помиловал: казнил бы, как есть казнил, за государственную измену, понимаете? Кокнул бы, и рука бы не дрогнула. Ну, стал бы цареубийцей, подумайте, эко дело! Что же касается расстреляния его семьи, то этого, разумеется, одобрить не могу, но считаю, что за это вина тоже в первую очередь на Николае Романове. Не можешь обеспечить безопасность своей семьи -- не называйся отцом, а ступай в сумасшедший дом, или в монастырь, что по моему мнению -- одно и то же!
  Белецкий выговорился, выдохся наконец, и смолк, раздраженно сопя. Зинич тоже мало что был в состоянии сказать, и тоже долго молчал, потом попросил:
  -- Разрешите удалиться, господин подполковник?
  -- Да, можете быть свободны. Без вас веселей, право! Император!
  -- Про Императора я говорил, -- напомнил Майер.
  -- И ты хорош! Вроде зрелый человек, а все не растерял этих... иллюзий!
  Зинич отъехал, и Лорх с Майером тоже отлучились на время: среди офицеров возник какой-то спор, и им нужно было узнать мнение Лорха по вопросу спора. Как видно, дебаты затянулись, и Белецкий надолго остался один.
  Спустя некоторое время к Белецкому, который уже хотел позвать Майера или Лорха, но не увидел поблизости ни того ни другого, подскакали посланные Корнеевым казаки:
  -- Вот, вашскобродь, тот самый ламай, что вы приказать изволили. А вот колечко ваше.
  -- Свободны, -- махнул рукой Белецкий, спешиваясь.
  Лама так же спешился, отдал коня казакам, и склонился в приветствии, щерясь улыбкой:
  -- Сайнбайну!
  -- Сайнбайну, -- ответил Белецкий, -- Да ведь вы, уважаемый, говорите по-русски, или я ошибаюсь?
  -- Вы, кьнязь, не осыбайтесь. Мало-мало говолю, -- ответил лама, еще раз кланяясь, и улыбаясь во весь рот.
  -- Отлично, -- сказал Белецкий сквозь зубы, -- Что вы мне привезли?
  -- Слово.
  -- Он придет?
  -- Плидет. Плидет сам.
  -- Когда?
  -- Не знай.
  -- Ясно. Отправьтесь сказать нужному человеку, чтобы был готов ко сроку. Срок -- тот же. Найдите способ сказать.
  -- Я сказу. Я обязательнай сказу, -- закивал лама.
  -- Это все. Можете идти. Или нет, вот что: подите вот к тому отряду, и спросите полковника Голицына. Го-ли-цы-на. Знаете его?
  -- Да.
  Белецкий не удивился.
  -- И отлично. Он вас опросит, и отпустит домой.
  -- Будет вам удаця, будет, -- благословил лама Белецкого, и, покручивая шнурок с кисточкой, уселся обочь дороги прямо на снег, ожидая Голицына. Белецкий же, найдя Лорха, (Майер вернулся к Голицыну), вырвался с ним вперед еще шагов на двести, и, убедившись, что здесь его никто слышать не может, по обыкновению своему стал обсуждать с Лорхом последние новости:
  -- Что же, можно считать, что мытарства наши окончены. Это неплохо... Теперь нужда в больших деньгах, но их же достанет Михаил -- это его дело: он их поместил, он их и изымет. Нет, не то... О чем же я хотел поразмыслить? А?
  -- Вы меня об этом спрашиваете? -- пожал плечами Лорх.
  -- Напрасно ты так, Лорх, напрасно. Тебя ничего не беспокоит?
  -- Нет, Александр Романович, пока что ничего. Так, частности... А вас?
  -- Вот то-то! Мысли путаются -- надо заканчивать жрать опийную водку, пора бы и честь знать! Что же тебя беспокоит, друг мой Александр Романович? А?
  В мозгу у Белецкого, в какой-то мутной глубине -- словно птенец в скорлупе -- бился и стучался вопрос, тяжело и муторно беспокоивший его, и Белецкий никак не мог заставить его выбраться наружу. Перед глазами мимолетно возник образ ламы-красношапочника, но Белецкий отмел этот образ -- нет, не лама сейчас беспокоил его. Однако лама упрямо возвратился на память.
  -- Лама, лама, а что этот лама? Связан с нами, но это не удивительно -- ежели поискать, то людей Юнтца можно найти где угодно -- что там, постарался он на славу! Взять хоть тебя, а, Лорх? Не раскуси я тебя год назад по твоей же неосторожности, ведь право же, не догадался бы я, не догадался бы. Или это не было все же неосторожностью?
  Лорх рассмеялся:
  -- Не было, Александр Романович. Теперь могу сказать: не было. Меня просили вас найти, я вас нашел. Собственно...
  -- Так и письмо и вещи мои ты имел с самого начала?
  -- Вынужден признать -- да.
  -- А зачем было..?
  -- Виноват, не был уверен.
  -- В чем?
  -- Нужно ли вам это?
  -- А если и не нужно?
  -- Да ведь и мне не нужно, Александр Романович. Но что теперь поделать?
  -- И я о том же. Они хоть выполнили обещание, данное тебе?
  -- Да, разумеется. То есть говорят, что да, но не в их правилах обманывать. Что угодно, только не это. Стоило рискнуть, право. Да и с вами мне крайне приятно делить компанию, Александр Романович.
  -- Очень тронут! Н-да, а ради чего, интересно, рискует лама? Как, кстати, зовут-то этого ламу? Нет, это не то, это вопрос праздный...
  -- С последним вполне согласен, -- кивнул Лорх, -- Праздный. Отец мой говорил мне так: "Не слишком много уделяй внимания именам -- это дело маловажное. Имена придуманы людьми не для удобства, а для маскировки, а потому они ничего корректно не определяют, и не несут никакой положительной пользы, в то время как вред несут значительный, поскольку привносят паразитарные влияния Среды. Поэтому должно определять человека... или, скажем лучше -- существо, таким, каково оно есть, не уделяя много времени номенклатурам и иерархиям. Иначе потом, после жизни, тебе придется довольно помучиться с пятизначными именами!"
  -- Имя мое -- Безымянный! -- продекламировал Белецкий одну из парольных фраз USL, и засмеялся: они все отделяют себя от масонства, но все их ухватки...
  С пятизначными именами! Пятизначными? Пентаграмма, или суувастик, в котором пятый знак -- центр вращения... Крест тоже пятизначная фигура. Или с именами вообще... Что такое имя? Символ, не больше, такой же, как и пентаграмма, такой же, как и суувастик. Символ!
  Белецкий несколько раз машинально чиркнул пальцами по своему георгиевскому кресту.
  Так, кажется вспомнил. Орден есть наградной знак, так про него говорится, но не символ! Со времен борьбы с иллюминатством русский официальный язык боится слова "символ". Символ есть пантакль, что там. Символом его бы походя, не подбирая слова, мог назвать только человек с оккультным образованием... Или нет? Да какая разница, да или нет! Белецкому бывало достаточно какой-то отправной точки, слова, чтобы дальше начать чувствовать в правильном направлении... Человек с оккультным образованием? Это Зинич-то?
  Откуда он вообще взялся, этот Зинич? Почему так упорно он навязывается в друзья к Лорху? Почему говорит с ним всегда дружески, и даже не обижается на резкие слова, которые от Лорха Зиничу частенько перепадают?
  Раньше Белецкий объяснял это поведение поручика куда проще -- тем, что Зинич в Лорха попросту влюблен. Не такая уж это из ряда вон выходящая штука для молодого человека, психически травмированного войной, да к тому же лишенного женщин в обстановке постоянных походов. Белецкий тогда же принял по его поводу самое простое решение: отогнать придурка от Лорха, не калечить же его! Только придурок никак не желал от Лорха отгоняться.
  Зинич был тоже среди семеновцев, а вступил добровольцем еще в Чите, до того же момента он был вполне мирным студентом. У Колчака был сохранен институт вольноопределяющихся, и потому Зинич быстро стал прапорщиком, потом поручиком, и сражался юнец на славу, был дважды ранен. Потом Зинич вступил в ударный полк Голицына, и стал выходить в острые рейды, где так же себя тютей не зарекомендовал. И если раньше Белецкий думал, что в опасных ситуациях Зинич оказывается поблизости, чтобы найти защиту в случае чего, то теперь он в этом усомнился. Зинич льнет к Белецкому и Лорху и в бою, и во время скандалов... Так защиты он ищет, или стремится защитить? И его стремление к дружбе не просто побуждение, а выполнение приказа? Виноват-с! Кто хочет защитить? Кто вообще может иметь такую блажь -- защищать графа Анненского-Белецкого? Кто? Если Серые Псы... Стоп! Серые Псы? Здесь?
  Белецкий оторопел от своей догадки.
  Вот-вот! Маленький, безобидный с виду Зинич, интеллигент, который раз на глазах у Белецкого показал сложнейший удар шашкой, такой, какой бывалому казачине не с руки! Почти ребенок, который стреляет не хуже Белецкого! Изгой из общества офицеров, которого терпит Голицын, в то время как других он выгонял из полка и за меньшее! И деньги, которые нужно срочно изъять на общее дело им с Майером, и человек, который принесет вести от Анны, и указания, как действовать Белецкому с Майером, и обещание предоставить людей для операции, и ухода в сторону после нее... Серые Псы? Но зачем? К кому они приставлены? Не к Белецкому же, к которому и так приставлен Лорх, не к Лорху, и не к Майеру! Самим за себя постоять не сложно!..
  
  
  Размышления Белецкого прервал гомон и хохот казаков -- они рассматривали с седел того самого ламу в красной шапке, который медленно брел в сторону своего солончака. Белецкий тоже проводил ламу взглядом, и лама словно почувствовал это: он оглянулся, и послал Белецкому приветственный жест рукой. А тем временем подъехал и Майер.
  -- А, господин Майер! -- приветствовал ротмистра Белецкий, -- Снова соскучились по нашему обществу? Или дело есть какое?
  Майер пожал плечами.
  -- Дела, стало быть, нет, -- кивнул Белецкий. -- И то ладно. Что, ламу опросили?
  -- Опросили. Того кочевья, что у нас на карте, больше нет, их всех выбили -- не то го-мины, не то просто хунхузы. Бардак, а не страна! Юрты сожгли, разграбили дотла, был там и колодезь, так они его засыпали, сволочь узкоглазая!
  -- Э, такова жизнь, Михаил. Один ест, другого едят...
  -- Genau. Но в двадцати девяти верстах появилось новое: только откочевали. Там нас встречает ханский отряд. Собственно, там и ночевать будем.
  -- Постой-ка! Откочевали? Зимой? Да ты в своем ли уме? Такого не бывает!
  -- Лама говорит, что они из-за го-минов откочевали. Это большое кочевье, лама говорит, что богатое, и ничего особо подозрительного он там не заметил.
  -- Богатство их нам известно: штаны есть на заднице, да пара лошадей -- уже и богатый!
  -- Ну, там нойон сидит.
  -- Что же, что нойон? Говенный это нойон, ежели го-минов испугался. Большой дядя кочевал бы с такой помпой, что и нам было слышно.
  -- Да мелочь все это, Александр Романович.
  -- Мелочь? Быть может. Надо же, действительно, где-то остановиться! Слаб я стал на переход. Сколько лет в седле -- скоро из задницы один сплошной мозоль будет.
  -- То и оно. Полковник отправил вестового к генералу, а сам приказал отправить в улус этот разведку, и квартирьеров.
  -- Моих кого дать?
  -- Вот то-то, Сабирова бы надо. Там ежели что...
  -- Добро. Я не против.
  -- Вот и ладненько. Да, вот что...
  -- Что?
  -- Да интересуюсь я, вам, милейший мой Александр Романович, что говорил этот самый лама?
  -- А ты очень хочешь знать?
  -- Очень.
  -- Ничего нового. Про курьера уж говорили, так прибудет он в срок, а там мы все узнаем.
  -- И это все?
  -- От него все. Про Серых Псов он мне все едино ничего не скажет. По незнанию. Или от хамства.
  Майер сверкнул глазами, и сразу потупился.
  -- А! -- отметил Белецкий, -- Так ты, стало быть, тоже догадался о них?
  Майер промолчал.
  -- Не слышу ответа, -- настоял Белецкий.
  -- Что ж ответа, -- улыбнулся Майер, -- Мне догадываться не о чем. Я про них и так знаю.
  -- Вон что? И много их?
  -- Порядочно.
  -- К кому приставлены?
  -- Да ко всем.
  -- И ко мне?
  -- А что к тебе? Ты сам теперь... раз догадался. И я.
  Белецкий резко обернулся к Лорху.
  -- А ты, Лорх?
  Лорх настолько с виду искренне не понял сути разговора, что Белецкий уж и усомнился -- не зря ли он вообще это при Лорхе начал:
  -- Что -- я? О чем речь вообще, Александр Романович?
  -- Не понимаешь?
  -- Не понимаю!
  -- Тогда марш отсюда!
  Лорх кивнул, и дал коню плети.
  -- Лорх! -- крикнул Белецкий, -- Вернись-ка!
  Лорх послушно вернулся.
  -- Вот ведь! -- отметил Белецкий, -- Сколько раз он меня надувал этим! А я ведь воробей стреляный!
  -- Почему надувал?
  -- Потому что надувал! И сейчас надуваешь!
  -- Да в чем?
  -- Дурачком-с прикидываетесь, господин штаб-ротмистр? Стало быть, ничего вы о Серых Псах не знаете?
  -- А что это такое, Александр Романович?
  -- Не знаешь?
  -- Нет.
  -- Ничего?
  -- Ничего.
  -- Или ничего знать не уполномочен?
  Лорх развел руками.
  -- И с поручиком Зиничем вы комедию разыгрываете, так что ли?
  Лорх снова промолчал, делая все более сокрушенное, и непонимающее лицо, и пряча руку в карман шинели.
  -- Да хватит, Йоганн! -- махнул рукой Майер, -- Все уж он понял! Он же всей душой с нами! И разряди револьвер...
  Лорх придержал коня, а Белецкий круто повернулся к Майеру, сощурился злобно, и зашипел:
  -- С вами, стало быть? Ну нет! Говорено вам, что в эти игры я не играю!
  -- Играешь. И уже довольно давно.
  -- Мне что надо было? Скопить денег. Я скопил? Скопил. Внедрить человека в штаб генерала, либо же купить там кого-нибудь. Это делается. Скоординировать действия группы людей, согласно инструкциям, которые я получу. И точка. И я ухожу в тень. Нормальная операция. Но Псы? Это кровью пахнет. Это терроризм, а я в этом никогда не участвовал, и не буду. Мое дело -- информация, или дезинформация, расследование, или предупреждение действий оппонента, что же до остального...
  -- А в остальном ты -- сама невинность!
  -- Да, представляя правую сторону.
  -- Правую?
  -- Ну, власть. А не заговор.
  -- Всякий заговор -- это путь к власти.
  -- Но за это вешают.
  -- А за твои дела?
  -- Расстреливают.
  -- А разница?
  -- Есть разница.
  -- Незначительная. И вообще -- что ты пристал-то? С князем разговаривай -- я не уполномочен.
  -- С кем??
  -- Да с Голицыным же!
  -- И он?
  -- Да.
  -- Этого не хватало!
  -- А чем тебя не устраивает его фигура?
  -- А не нравится он мне.
  -- И давно?
  -- Недавно, но какое...
  -- Пустое все это, -- перебил Майер, -- Чушь.
  -- Чу-ушь?
  -- И блажь. Ты, Александр Романович, мешаешь дело, и личные мелкие обидки, а так никуда не годится! Что ты нервничаешь? Твое дело какое?
  -- Я? Нервничаю? Да с чего ты это взял?
  -- А с того, мизантроп ты окаянный, что сейчас не время дрязги разводить! Голицын ему в последнее время не нравится! А кто тебе нравится? Тебе вообще-то никто не нравится!
  -- Ты, Михаил Михайлович -- в первую очередь.
  -- Вот уж благодарю за комплимент!, -- засмеялся Майер, и потянул плетью графского коня, от чего тот резко скакнул вперед.
  -- По тебе ведь не смею, граф, так вот твоему холопу!
  -- Хам! -- взъярился Белецкий, -- Видно, что сын мебельщика! Поди с глаз моих долой, или я за себя не ручаюсь!
  Весело хохоча, Майер придержал коня, отстал от Белецкого, но вскоре снова нагнал его.
  -- Чтобы не забыть, Александр Романович: Ким-то отказался отдать денег. А мы сейчас очень нуждаемся в средствах.
  -- Что нуждаемся, это я уже понял. А у Кима, может, и впрямь денег нет? Хотя нам-то какое дело до этого...
  -- Деньги у Кима есть. Задержал и все.
  -- Как, то есть, задержал и все?
  -- Вот так, как оно есть.
  -- Накажем. А где деньги брать, я не знаю. Пошли с нарочным, что встретится.
  -- Долгое это дело.
  -- А куда нам торопиться?
  -- Не знаю. Мне сути дела не докладывают.
  -- Нет смысла торопиться. Будь здоров, Михаил, вот что. Мне теперь нужно поразмыслить кое о чем. И одному.
  
  
  Майер отъехал прочь, и, придерживая коня, дождался, когда его нагонит полковник Голицын с прочими офицерами. Когда Голицын и его люди поравнялись с Майером, он тронулся с ними, чуть приотстав, так, чтобы никто из этих людей за ним наблюдать не мог, но, однако, чтобы быть и на расстоянии окрика от командира. Мало ли, когда командиру понадобятся старшие офицеры его полка!
  И впрямь, четвертью часа позже Майер действительно понадобился командиру.
  -- Михаил Михайлович! -- окликнул Голицын, -- Вам не трудно подъехать ближе?
  -- Слушаю, господин полковник, -- живо отозвался Майер, и подскакал к кавалькаде.
  -- Вот что, Михаил Михайлович... -- Голицын повертел рукой, обдумывая, как ясней сформулировать то, что собирается сказать, (он был несколько косноязычен), -- Да, вот: я собирался предпринять небольшую прогулку в сторону реки... меня там заинтересовало одно явление, а так как прочие господа офицеры устали, и мне не хотелось бы их утомлять еще больше... н-да-с, так вы не сочтете за труд составить мне компанию?
  -- C удовольствием, -- ответил Майер.
  -- Очень меня обяжете. Итак, поехали?
  Голицын и Майер отделились от строя, взяв к востоку, и некоторое время молча гнали коней, но вскоре Голицын пустил коня шагом, и оглянулся. Придержал коня и Майер.
  -- Что там Белецкий скандалил? -- поинтересовался Голицын.
  -- А, ну как же! Все в его духе. "А я бродила по Монмартру, и жемчуга бросала людям... -- Майер сменил голос на вкрадчиво-торопливый, и закончил: -- А люди жемчуга хватали, и... ели жопой -- жа-адно-жадно!"
  -- Хм, -- Голицын улыбнулся, и снова дал коню посыл.
  Некоторое время еще Голицын ехал по неровной, кочковатой степной целине, пригнув голову к груди, и, видимо, мучительно соображая, с чего ему начинать разговор. Майер же на этот раз отказался от мысли помочь полковнику заговорить -- тот всегда начинал трудно, а особенно личные разговоры, и потому молчание сохранялось еще минут десять.
  Майер, следовавший за командиром спокойно и расслабленно, вдруг беспокойно покрутил головой, беззвучно выругался, затем не выдержал: рывком он стащил с себя башлык, снял мятую драгунскую фуражку, заткнул ее под поясной ремень, и принялся яростно, обеими руками, чесать свою заросшую густыми черными, с проседью, волосами, медвежковатую голову.
  -- Сил уже нет никаких, просто зажрали, -- отметил при этом, невесело смеясь, Майер, -- Неистребимая совершенно мерзость! И скажи ты, как им кто команду какую подает! Вот так все и накинулись, понимаешь. Вот думаю я голову совсем побрить, да и маслом натереть. Надоело!
  -- Совсем на бабая будешь похож, -- оживился и Голицын, -- И надо тебе это? Неужто за шесть кампаний не привык?
  -- Если ты привык вошей кормить, то могу тебя с этим только поздравить; я же -- не могу. А что до бабая, так я уж и то -- истый бабай! Забыл уже, как Россия выглядит. То Туркестан, а то -- Манчжоу-го...
  Майер улыбнулся самому себе: военная судьба вообще-то изменчива и коварна, хотя и предсказуема в условиях нормальных, с фронтами и тылами, наступлениями и отступлениями, армиями и корпусами, штабами и штабными крысами, и так далее, но началась особая война -- гражданская, когда операции стали вестись на собственной территории против своего же народа, а в воюющих армиях царила совершенная неразбериха, обусловленная не только истинно русским свойством что угодно превращать в общенародное движение и в бардак, но и паническим, истерическим непониманием причин и следствий этого бунта, невозможностью вообще как бы то ни было осознать как происходящее со страной в целом, так и с конкретными человеческими существами, взятыми в отдельности. Господ белых офицеров бросало по стране из края в край, и они с силою и отчаяньем обреченных принимались за оружие во всяком месте, где только требовалась их вооруженная рука. И не было ничего удивительного в том, что драгун Майер, коренной петербуржец, таким примерно образом, как офицеры московских полков оказывались в гайдамацких куренях гетмана Скоропадского, сам оказался в оренбургской армии Толстова, а потом -- у Семенова и Унгерна. И ничто его не обиновало в такой жизни -- ни риск, ни кровь, ни боль, ни голодайка. Только вошь он ненавидел с силой, на которую способен аккуратный и чистоплотный австриец.
  -- Если бы все дело в одной голове было, то ладно, какой там черт, а ведь... -- сплюнул Голицын, наблюдая за чешущимся Майером.
  -- У меня так в одной голове и дело. Бельишко-то у меня шелковое, а вошка платяная шелка не любит, рекомендую, кстати.
  -- Угу-м, учту.
  -- Так о чем беседовать со мною вздумал, а?
  Голицын снова ненадолго задумался, потом молвил:
  -- Такое вот дело, Михаил Михайлович... -- и снова замолк, что привело достойнейшего господина Майера в некоторое раздражение:
  -- Да что же ты нищего за муде тянешь, князь дорогой? Давай уж, сколько же можно предисловий!
  -- Ты, брат, помолчи-ка! Эк ты со старшим по чину разговариваешь!
  -- Ну, извини. Или что, во фрунт перед тобой?
  -- Не во фрунт, но... Тоже, удумал -- короткое дело -- сразу начать! Не торопи, знаешь же, что думаю я медленно. Да, так вот: меня последнее время беспокоит наш дорогой граф Александр Романович. Что там с ним за дело?
  -- А что такое?
  -- Что такое -- тебя следует спросить, ты ему как-то ближе. Я же не знаю, только Белецкий последнее время мне внушает все больше и больше беспокойства. И перед тем, что нам предстоит сделать, а я подчеркиваю, что исполнителями названы именно мы с тобою, так вот, надо бы его хорошенько проверить... -- Голицын, способный выкрасть у большевиков члена царской фамилии**, или захватить транспорт золота, знающий почти все, но почти ничего не способный выразить ясно, и тут не смог сформулировать, что именно надо проверить, и заменил слова довольно неопределенным жестом.
  Майер рассмеялся, скаля зубы:
  -- Удивляюсь я вам, обоим удивляюсь, право! И что вам спокойно вместе не живется! Один ссору затевает, другой -- дрязгу! Что, больше делать вам обоим нечего?
  -- Никакой дрязги я не затеваю, Михаил Михайлович, -- поморщился Голицын, -- Это не дрязги.
  -- Что же тогда?
  -- Ну, забота, скажем.
  -- Уж не о Белецком ли ты заботишься? -- Майер покачал головой.
  -- О себе я прежде всего забочусь, о себе, если тебе это так угодно знать! Я совершенно не собираюсь примерять к своей драгоценной шее пеньковой воротник, и ты, я полагаю, тоже.
  -- Никто не собирается, и Белецкий -- в первую голову.
  -- Он, может быть, и не собирается, а даст маху, так никто его не спросит, что он там собирался! А что, кстати, он тоже на меня косо стал смотреть, да?
  -- Он и не прекращал косо на тебя смотреть, и это тебе прекрасно известно. В чем дело-то? Разве это тебя беспокоит?
  -- Разумеется, это меня ничуть не беспокоит. Зато что-то беспокоит его... или кто-то. Он странно ведет себя последнее время, и...
  -- Да не бери ты в голову. Просто выдохся он. Устал.
  -- Не скажи! Чем-то он мучится, как бы сказать... чего-то хочет, а кого -- сам не знает. Вот это и надо...
  -- Что значит -- это и надо? Поди разберись, что в этой голове творится!
  -- А надо, брат Майер. Надо выяснить, что такое именно ему требуется.
  -- Ну-с, положим, выясню я это. А дальше что же?
  -- А дальше надо ему именно это и...
  -- И?
  -- И представить.
  -- Легкое дело! А если ему надо луну с неба?
  -- Так достань ему луну с неба! Мне ли тебя учить, Михаил Михайлович! Все что угодно делай, но чтобы было ему полное удовлетворение по всем беспокоящим его вопросам. Или мы погорим.
  Майер надолго задумался.
  -- Хорошо, постараюсь сделать, -- сказал наконец он, -- Но ничего не обещаю.
  -- Это не разговор, Михаил. Надо сделать, и ты сделаешь.
  -- Или -- что?
  -- А ничего. Что я тебе, угрожать, что ли, буду? Надо, понимаешь? Надо, и дело с концом. А тут уж -- как хочешь. Или Сашка наделает такого, что всем нам... Или же быть ему покойником. На это я уж право имею, и...
  -- Ладно, не продолжай. Знаю я, что будет, и знаю, кто выполнит.
  -- Не ты.
  -- Понятное дело. Выполнит Лорх.
  -- Ладно, довольно. А то слова не падают в пустоту, как говорят жиды.
  -- До сведения моего ты довел, а там... мы будем посмотреть. Загадывать вот мы ничего не будем. Как скажется, так и станется.
  -- Загадывать никто ничего и не собирается. Действуй, Михаил. Очень прошу тебя, действуй!
  
  
  Оба офицера вернулись в строй, и Майер снова занял свое обыкновенное положение -- поблизости ото всех, но на известном расстоянии от каждого -- расстоянии достаточном для того, чтобы вовремя можно было пресечь попытку полюбопытствовать, о чем это милейший господин Майер рассуждает сам с собой: не успеют подъехать и в глаза заглянуть, а Майер уже бьет со всех стволов анекдотами. Голицын смерил Майера взглядом через плечо, и, с удовольствием отметив, что ротмистр и действительно погрузился в свои размышления настолько, что можно всецело рассчитывать на его знаменитую интуицию, постарался оградить Майера от каких бы то ни было помех его мыслительной деятельности со стороны офицеров, находящихся вокруг, и прежде всего -- офицеров его штаба, которые от безделия и долгого перехода сделались любопытны и болтливы до непереносимости. Поэтому Голицын постарался занять каждого из офицеров делом: действительным, или измышленным на месте, когда действительного дела не подворачивалось, и на ум не приходило.
  В отряде полковника Голицына стало вдруг очень оживленно.
  Видевшие это оживление казаки почему-то решили, что разведка донесла о нахождении поблизости отряда го-минов, или чего-нибудь в этом роде, а потому все разом зашевелились, проверяя оружие, и заряжая как следует винтовки. Клацанье затворов сложилось унисоном, реакция по цепи передалась и тибетцам, и скоро все находились в состоянии боевой готовности, офицеры уже прикидывали на глазок, где будет удобнее развернуть эскадроны для атаки, и недоумевали по поводу отсутствия вестей. Каждый знал на зубок свое место в бою, однако, без согласования русскому человеку нельзя никак, и потому между эскадронами вихрями заметались вестовые. Тревоги пока никто все же не объявлял, но все предпочитали быть полностью готовыми к бою -- чем ведь черт не шутит, когда бог спит!
  Кончилось это дело тем, что сам Унгерн сменил коня, и карьером, в сопровождении своего штаба понесся к отряду Голицына, сопровождаемый тибетцами. Там и выяснилось, что никто ничего тревожного не доносил, никого по пути следования видно не было, и никто решительно не мог понять, в чем же вообще причина получившегося всеобщего смятения.
  Когда наконец все убедились, что никаких врагов поблизости нет и в помине, а просто это Голицын воду мутит, гоняя почем зря своих подчиненных, Унгерн пожал плечами, спешился, и пошел пешком, держа коня в поводу, чтобы отряд Голицына снова восстановил дистанцию в полверсты от генеральского конвоя. Унгерн не был взбешен случившимся, в отличие от ретивого Бурдуковского, каковой неизвестно кому, в белый свет как в копеечку, пообещал полковника Голицына утопить в дерме в первом же попавшемся сортире, и теперь обратился к Унгерну с вопросом, что же все-таки с полковником Голицыным следует сделать. Унгерн только махнул на Бурдуковского рукой. Бурдуковский тоже примолк. И, как водится, в результате всех перечисленных событий младшим штаб-офицерам пришлось взять на себя ответственность за общую идиотскую выходку, и отменить тревогу, которой никто не объявлял.
  Все эти потрясающие события прошли совершенно мимо ушей ротмистра Майера, которые умели не слышать ничего лишнего, а общая суматоха не потревожила его глаз, взгляд которых был устремлен слишком далеко для того, чтобы замечать и отмечать в сознании подобную суету сует. Если бы Майера в этот момент рассмотрели поближе, то заметили бы, что он находится в полном и совершенном трансе, или, вернее -- спит с открытыми глазами. Этому, верно, никто бы особенно не удивился, так как опиум и кокаин были в дивизии Унгерна в довольно большом ходу, о чем знали решительно все, кроме генерала, которому подчиненные просто "забывали" сообщать о такой ерунде.
  "Пусть спит!" -- добродушно решил бы на то, что происходило с Майером, какой-нибудь сторонний наблюдатель, и с миром отъехал бы прочь, разве только какой-то из полковых записных остряков прицепил бы к темляку его палаша что-нибудь вроде женских панталон, специально припасенных, и бережно хранимых для подобных случаев, или, на худой конец -- бумажку с грубой, и совсем неостроумной эпиграммою, и в голос потешался бы над этим, привлекая внимание и всех прочих, изголодавшихся по тепленьким впечатлениям, офицеров.
  На счастье Майера, ротмистра Тарасова, по прозвищу "Мракобес", или капитана Телегина -- тоже известного остроумца, поблизости не оказалось, а всех ближе находящийся подполковник Поляков, полковой доктор, был куда более тих нравом, и, заметив состояние ротмистра, принялся с отеческой почти заботливостью наблюдать, как бы Майер не начал опасно клониться на бок, готовый в таком случае подхватить сослуживца, ежели последнему придет глупая фантазия свалиться с коня во сне.
  Но Майер не спал -- Майер думал.
  Сей достойный экстрасенсор никогда не заставлял себя размышлять о чем-либо конкретном: он только ограничивал для себя известные, довольно широкие рамки своего анализа, после чего пускал мысли на самотек, и отрабатывал их в той точно последовательности, в которой они самостоятельно возникали в его огромной, похожей на медвежью башку, голове, причем более полагался при этом Майер на образы, неторопливо возникающие перед его внутренним взором, чем на более привычный простому смертному мысленный диалог. И потому сейчас его сознание работало довольно далеко от той задачи, что поставил перед ним Голицын: Майер вспоминал, как уже на этой войне, на колчаковском фронте, он встретил своих старых знакомых -- сначала Белецкого, а потом и Голицына, и эти три сложные судьбы уже не разошлись, с каждым днем все более сплетаясь в тугой и хитрый сарацинский узелок. То, что могло тревожить всех троих сейчас, было так же далеко от Майера, как ныне происходящая реальность, или канувшая в прошлое петербуржская жизнь. И все это Майера мало беспокоило, и он улыбался, словно видел счастливый и добрый детский сон.
  Но -- внезапно, сама собой, улыбка стала исчезать с лица ротмистра. Ему стало даже вполне физически плохо. В голове молоточками, пульсом приливающей крови, застучал ритм, слова, произносимые больным, надтреснутым голосом, знакомым, но пока непонятным, образы, иголками боли и страдания колющие Майера прямо в сердце оформляющимся кошмаром:
  
  ...Тишина после воплей и стонов спустилась стеной,
  Два архангела гладили голову в белом чепце,
  А в руках акушерки обмяк безнадежно седой,
  Мертворожденный мальчик с улыбкой на добром лице...
  
  Майер и действительно едва не свалился с коня.
  Это он уже слышал -- от Белецкого, в дым пьяного, Белецкий читал стихи, плакал, а после стал стрелять из своего маузера в потолок курной избы, что закончилось вполне закономерно: Белецкого скрутили, влили в рот стакан самогонки, и уложили спать. Наутро Белецкий и сам не помнил толком, что он такого натворил...
  Вот что! -- Майер потер лоб, сдвигая фуражку на затылок, -- Вот оно, значит, как! Стало быть, все это и вправду серьезно. Не садистический способ испохабить настроение собутыльникам...
  -- Но позвольте-с, это же дегенерация! -- воскликнул Майер, -- Это же разжижение мозгов-с! Стремление к смерти-с!
  -- Да? -- удивился доктор Поляков, рассказывавший в это время, что у него в последнее время встречаются исключительно случаи сифилиса -- так-то в дивизии все здоровы, удивительно даже здоровы, но сифилитиков масса, и непонятно, откуда они берутся, -- Вы находите, Михаил Михайлович? Не думал об этом. Впрочем, может быть оно и так. Люэс -- не просто инфекция, это и нравственная болезнь, да-с...
  Майер, не отвечая Полякову, хлестнул коня плетью, и зарысил к авангарду, приговаривая сам себе:
  -- Ну, Сашка! Ах, Сашка, Сашка! Черт бы брал тебя совсем, а как же, ну как же все, ради чего мы гнили тут, и еще гнить будем? Придумал себе? Помереть хочешь, и недоброй смерти ищешь? Но, этого мы, однако, не позволим!
  
  
  Рига. 22 декабря 1913 года.
  
  Он сидел, как всегда, когда искал уединения -- в старой оранжерее, примыкавшей к южной стороне дома, которая еще называлась зимним садом, но за которой уже никто толком не следил, и читал свои толстые, писанные странными буквами, старинные книги, говорил сам с собой, и что-то чертил в воздухе рукой, или на земле -- старым, проржавелым кинжалом. Он понимал и старинные письмена этих книг, и приписанные строки примечаний перса Азрема -- старинного приживальщика и телохранителя покойного барона Иеронима-Алекса фон Лорха.
  Мальчиком Йоганнес-Альбрехт фон Лорх всегда был чаще со стариком Азремом, чем со своим отцом. Иероним-Алекс взирал на это дело благосклонно, и не очень вмешивался в процесс воспитания сына, разве что раз за разом отсекал от этого дела свою собственную жену. Вообще, жену Иероним-Алекс, мягко говоря, недолюбливал. И Йоганн рос без материнской ласки, зато под присмотром старого персидского книжника, который учил его языкам, математике, магии и колдовству, а заодно -- стрелять, владеть рапирою, и ездить верхом. В семь лет мальчик не знал сказки про Гензеля и Гретель, зато по-арабски и на фарси понимал не хуже, чем по-немецки и русски.
  " Так сказано, так совершено, так предвидится, так и свершится, так было, так будет, так есть, так в памяти останется: истинно, достоверно, действительно, и непреложно. Так я, Азроэль ибен-Оффали, по имени Маддам, свидетельствую, и так истинно.
  Это -- книга проклятая Аллахом, и книга эта -- для проклятых Аллахом, ибо это -- Книга Проклятого Аллахом!
  Знай, что если две вещи, два создания, или два человека подобны, то они есть суть одно и то же, невзирая на пространство или время, их разделяющие.
  И кто знает, как все подобное совместить в единое, тот возродится в семени своем или в подобии своем через срок как задумает, и течение Времени будет не властно над его духом. Но что принесет это деяние в конце, я не знаю.
  Ибо под небом и под землей, под водою, и под чистым светом всякое незнание порождает скорбь, но всякое знание лишь умножает ее. И так всегда пребудет, ибо знание проклято Аллахом, и это -- закон для Проклятого.
  Но будет отсюда и величие, ибо злословящие нас погибнут, и как погубить их -- указано. Ибо одно неотделимо от другого.
  И есть ли беззаконие в этом деянии? И есть ли беззаконие в третьем деянии -- в совмещении в своем неделимом мужского и женского -- тоже необходимом?
  Ибо, как было до Мардука, так было и при Мардуке, так же будет и после Мардука: все, раз начавшись, продолжается во веки веков.
  И народ кричал ему: "Marin, Marin, Mareinu Adoshem!"
  И после него нашел, кому кричать то же.
  И проклят этот народ.
  И ничего не изменилось под небом.
  И не судите, и не мудрствуйте, ибо сказано: буква убивает, но и букву можно убить. Но если буква мертва, она может ожить внезапно.
  И слова не падают в пустоту.
  Убей Алеф, Йод, и Ломейд!"...
  
  ...Сзади послышались легкие шаги.
  -- Вот ты где, Ветер? Почему ты все время прячешься так далеко? -- девочке было пятнадцать лет, она была очень красива, и уже сознавала это, кокетничая с братом, как взрослая.
  -- Ты же меня все равно находишь! -- рассмеялся Йоганн.
  -- Да, ты знаешь, я долго без тебя не могу, -- призналась девочка. -- Ты уже готовишься к экзаменам? Это похвально. Сани готовят с лета... Ах, нет? Штудируешь высшую филозофию... Я бы на твоем месте взялась-таки за фортификацию, и прочее.
  -- Э! -- махнул рукой Йоганн, -- Экзамены-то я сдам. Это же военная академия: преподаватели сами прекрасно понимают, что не след требовать от гарнизонного болвана более того, что он имеет. Чем ты озабочена?
  -- Ференц просил денег.
  -- Прискорбно! Денег нет.
  -- Да, давно хотела спросить, и все забываю...
  -- О чем же?
  -- Что слышно о маме?
  Йоганнес пожал плечами: вот уж который год пошел тому, как баронесса Алиса сбежала с каким-то аферистом, бросив дочь на попечение старшего сына, а сына оставив без гроша. Лорхам и их единственному слуге, Ференцу, приходилось очень туго: Йоганнес довольно удачно играл в карты в Риге и Петербурге, но редко когда рисковал высокой ставкою, да Ференц выращивал овощи в саду, а в остальном приходилось рассчитывать только на жалование поручика, которое Йоганнес получал из полка, в составе которого он числился, но в котором бывал разве что раза два или три в год.
  Элле наклонила голову:
  -- Не хочешь говорить?
  -- Сказать нечего... А твои как успехи сегодня?
  -- Ха! Наша дама говорит мне: Анна-Элеонора, вы ведете себя как взрослая женщина! И давай меня честить на все корки. А я виновата, что я красива?
  -- Не виновата. Но фрау Корг права -- в наше время надо прятаться от жизни. А то будут неприятности.
  -- Не знаю. Фрау Корг говорит мне: --"Вы никого и ничто не любите, Анна-Элеонора!"
  -- А ты?
  -- А я ей в ответ: -- "Неправда, я люблю брата!" Она так на меня посмотрела, будто я -- гулящая девка с уголка. Чему ты хохочешь?
  -- Эльке, неприлично барышне рассуждать о гулящих девках с уголка!
  -- Так я знаю. Только иначе не скажешь!
  -- Надо уметь сказать! Иначе замуж не выйдешь -- кто тебя будет брать такую...
  -- А мне это и не нужно.
  -- Вот как? Очень жаль, что тебя был вынужден воспитывать я. Чем больше живу, тем больше убеждаюсь: педагог я плохой!
  -- Педагог -- может быть. А в остальном ты -- самый лучший. Я хочу сесть.
  -- Да зачем? Пошли домой.
  -- Нет, давай посидим здесь.
  Элле уселась на освобожденный Йоганном простой стулик, подперла рукой подбородок, и вдруг, без всякого предисловия, нараспев произнесла:
  -- На диком берегу Озера Мрака, где тучи сыплют истаявший снег на хребты хрипящих собак, у которых нет пищи, и нет у них крова под небом, но есть таковой под землей -- в тесной келье безмолвного, нежного Ветра, и псы ему благодарны за милость и ласку, и, верные, смотрят в седой тишине, безмолвного, замерзшего Времени, как слезы с лица утирает он, угрюмо и нехотя.
  Брат мой, Ветер выходит на свет со своею сворой, лающей внятно и гулко между гранитных колонн, на которых начертаны даты -- судеб, начал и концов; в безмолвии мертвого града он рыщет, без звука, без шороха, без повеленья, лишь треплет безветрие пламя на песьей его голове.
  Но кончатся сказки, и брат дорисует свой круг, замкнет свои цепи, сотрет устаревшие знаки, хламом железным засыплет окопы, а поле, залитое кровью засеет пшеницей мой Ветер.
  Страшные символы спрячет в сундук в покосившемся домике Магов, стоящем средь древних болот на окраине Мира, и там их оставит меж лампой и книгой навеки, затем, чтоб они не подумали вырваться снова.
  Дети возьмут наши шпаги за жала, и будут гонять воробьев на обломках великих империй, бездумно и грустно, а нам -- нам останется только воскреснуть, чтоб было кому рассказать о деяниях наших, и выпить за наше здоровье...
  Элле умолкла, и вопросительно посмотрела на брата, который, как всегда в таких случаях, не нашелся сказать ничего умнее, как:
  -- Давно сочинила?
  -- Только что. Экспромт. -- Элле с улыбкой махнула рукой, -- Дарю, если хочешь.
  Йоганн вздохнул.
  -- Ты лучше меня, Эльке. Ты талантлива.
  -- Не лучше, и не талантливей, Ветер. Я такая же, как ты. Вернее, я -- это ты и есть.
  -- Ты стала совсем взрослой.
  -- Я родилась взрослой, Йоганн. С этим тебе следует примириться. Да и что тут такого удивительного? Мы рано взрослеем...
  -- Ты рассуждаешь так, как будто тебе не пятнадцать лет, а под тридцать.
  -- Откуда ты знаешь, сколько мне лет на самом деле?
  -- Как?
  -- Ведь и тебе не двадцать один!
  -- А сколько же?
  -- За тысячу.
  -- Так. -- Йоганн сжал губы, -- Сама создала сию теорему, или книг моих начиталась?
  -- А чем я хуже тебя?...
  -- Хм, -- Йоганн не нашел что возразить.
  -- Пойдем, действительно, -- решила Элле, -- И больше не уединяйся. Всякий раз, как ты дома, ты все одиночества ищешь. Это нездорово, братец.
  -- Ну, можно подумать, я всякий раз на три года уезжаю!
  -- Но я успела соскучиться! Да, забыла спросить: как Елена Андреевна поживает?
  -- Елена? А что такое ей поделается? И что ты спрашиваешь?
  -- Интересно. Ведь эта дама вполне достойна моего восхищения: и как это она всегда успевает одеться, когда я прихожу? Времени ведь у нее не так уж много. -- Элле захохотала: -- Я правильно понимаю, она больше не приезжает с тех пор, как забыла в спешке одеть... самое главное?
  -- А было так? -- насторожился Йоганн.
  -- Было, было. И я...
  -- Что ты?
  -- Ну, я не сдержалась указать ей на эту оплошность, только и всего, Йоганн, -- Элле в притворном смущении опустила очи долу, -- Всего то! Но я совершенно этим вогнала ее в краску!
  Йоганн остановился, потер лоб, припоминая, постучал пальцами по стеклу, и сухо заметил:
  -- Вот оно в чем дело? А я-то все думаю, в чем причина? Н-да. А зачем тебе это понадобилось?
  -- Да что такое?
  -- Зачем тебе понадобилось ссорить меня с Еленою?
  -- А...
  -- Хорошо, я вот такой: любовницу имею, согласен, нравственно не очень. Но...
  -- Знаешь, Йоганн, это всяко лучше, чем жена! В нашем доме чужой женщине не место. Я бы ее подушкой задушила, честное благородное слово! Но Елена... От нее нам добра не будет. И от других не будет. И не нужны тебе они.
  Йоганнес остановился, и несколько презрительно сощурился на сестру:
  -- Не должен ли я тебя спросить, с кем мне иметь дела, а с кем не иметь?
  Элле ничуть не смутилась:
  -- Было бы совсем не вредно.
  -- Ну, знаешь!
  -- Кое что я понимаю куда лучше, чем ты. Потому что -- сердцем. А ты -- только умом...
  Йоганнес покачал головой:
  -- Давай отставим этот разговор, сестричка. Навсегда. Согласна?
  Элле обиженно поджала губы.
  -- Наш гость еще не вышел?
  Элле отрицательно качнула головой.
  -- Ты не будешь против, ежели я с ним позавтракаю наедине? Или будешь против?
  -- Это нужно тебе?
  -- Мне это нужно.
  -- Хорошо. Твои секреты, это твои секреты!
  -- Да никаких секретов, Эльке. Но вряд ли тебе стоит знать слишком много, так я считаю. От этого становится трудно жить.
  -- Ну да?
  -- Так мы договорились?
  -- Хорошо, брат, я выйду только к концу завтрака. И извинюсь за опоздание. Так тебя устроит?
  -- Отлично. Да, куда мы поедем вечером?
  -- Лучше бы никуда. Мы же можем просто побыть вдвоем?
  -- Согласен. Только куда мы денем нашего гостя?
  -- Значит, будем втроем, только и всего. Не думаю, что он нам помешает.
  
  
  Старый знакомец Йоганнеса фон Лорха -- Михаил Михайлович Майер прошлым вечером заехал в гости, по пути в Петербург из Берлина. Никаких разговоров с вечера не получилось, так как Михаил Михайлович немедленно был отправлен Лорхом отдыхать, и тем не менее Майер успел дать понять, что имеет интересные новости, которые ему не терпелось сообщить, впрочем, и Лорху не терпелось узнать о них. Так или иначе, Йоганнес, нежно любивший свою сестру, был вынужден обидеть ее, что не улучшило его настроения, впрочем, это было мерой вынужденной: Майер при девушке откровенничать явно не стал бы, а Элле, не отходившая ни на шаг от брата, не желала понимать, что у того могут быть и свои, ей совершенно не нужные, дела.
  -- Утро доброе, Михаил Михайлович, -- приветствовал Лорх гостя, -- Прошу завтракать. Чем богат, как говориться.
  -- Не скромничай, -- рассмеялся Майер, -- Стол -- выше всяких похвал. Банк сорвал?
  -- Было дело. Ты не против, если я на вечер тебя никуда не приглашу?
  -- А что?
  -- Денег нет. Вообще.
  -- У меня есть. Не побрезгуешь же ты!
  -- Нет, что ты! Но есть еще причина.
  -- Элеонора Алексеевна?
  -- Да, чувствует себя...
  -- Притворяется! А куда ты хотел меня пригласить?
  -- А, есть одно интересное общество. Изящные искусства, хорошенькие женщины...
  -- И, наверное, все очень одухотворенные, насколько я знаю твои вкусы?
  Лорх рассмеялся:
  -- Это как водится.
  -- Тогда бог с ними. Я ничего не теряю.
  -- Что так?
  -- Эта ваша одухотворенность! Черт бы побрал эту вашу одухотворенность, вместе с символизмом, масонами, и розенкрейцерами! Вот помяни мое слово: не будет от этого добра!
  -- Хм.
  -- Ох, не будет! Да, впрочем, я сегодня же намерен ехать в Петербург. Приходится торопиться.
  -- Это почему?
  -- Сейчас узнаешь.
  -- Понимать тебя так, что ты везешь важные известия для...
  -- Понимай именно так. Анна Леопольдовна будет в восторге. Знаешь, для того, чтобы собрать меня, она продала свои драгоценности жидам Циммерману и Гамбургу. Старый генерал устроил ей от того целый скандал.
  -- Где же ты был?
  -- В Праге, потом поехал в Зальцбург и Берлин.
  -- И с кем ты там встретился?
  -- О, общество было вполне пестрое. Что интересно: ввел меня в этот кружок никто иной, как зоциаль-революционер Мациевский.
  -- Приятное знакомство, Михель.
  -- Кстати! Этот эсэр заодно представляет общество "Тайный свет". Неисповедимы пути тайных обществ! Впрочем, можно догадаться, что и все наши революционеры из того же корытца кушают... Вспомни хоть Азефа. Далее на встрече присутствовали кавалерии майор Оль фон Липниц -- общество "Легиномос", и господин Густав Майер, литератор, член общества "Голубая Звезда".
  -- Липниц? Постой, постой...
  -- Да, именно этот. Потомок знаменитого доктора Юлиана -- того самого, который пользовал инквизитора Михаэлиса, и принимал такое живое участие в деле эксских урсулинок 1610 года. Ну, ты же интересуешься этой историей! Интереснейшая личность, кстати. Афера с венгерским восстанием -- его рук дело. Желаешь с ним познакомиться?
  -- Пока нет.
  -- Как скажешь.
  -- А литератор, он не твой родственник?
  -- Сожалею -- нет.
  -- Н-да. Так что же интересного ты узнал?
  -- Начнем с того, что вскорости будет война.
  -- Удивил! Это же так понятно!
  -- Удивительно другое: переговоры с Германией, которые вел Николай Николаевич, фактически сорваны.
  -- Николай Николаевич? А я не знал...
  -- Ну как же! Тебе бы надо знать такое дело, ты ведь у нас летописец! Удивляюсь тебе, право!
  -- Михель, а тебе не повредит...
  -- Нисколько. И Юнтц, и Анна Леопольдовна совсем не против того, если сын Лорха будет знать некоторые наши секреты. Скажу прямо: того, что тебе знать не нужно, ты от меня и не узнаешь. Никогда.
  -- Продолжай.
  -- До недавнего времени велись тайные переговоры о военном союзе Германии, Австрии, и России против Франции -- Бисмарк же еще предлагал, да государь со своей франкоманией... да-с, так вот: на условиях, что союз Германии и Турции не будет возобновлен, и Турция будет обязана в дальнейшем сохранять нейтралитет на Балканах и в Черном море. Первый больной вопрос: Турция -- исконный военный противник России, и лелеет достаточно агрессивные планы в отношении Болгарии и российской Армении. Но кайзера турки бы побоялись, что там. Позиция России в войну двенадцатого года очень расположила Габсбургов и Гогенцоллернов в нашу сторону. Так и условия договора были бы в основном такими: от нас -- военные поставки Германии оружия и стратегического сырья для действий против Франции, плюс поддержка в Балтийском и Немецком морях против возможных действий британского флота в обмен на помощь германского флота в реванше России против Японии. В Черном море Россией предоставляются базы для группирования там Императорского Королевского флота, для оперативных действий последнего в Средиземном море, и для блокады Босфора. При этом к союзу присоединяется Италия, и Россия сохраняет строгий нейтралитет относительно военных действий Австро-Венгрии, если эти действия не будут затрагивать интересов Сербии и Болгарии.
  -- Неплохо.
  -- Но все полетело к черту! И результаты: Турция активно входит в Ось, и это теперь означает неизбежность войны именно с Германией. Ожидаются провокации в боснийском и герцеговинском узлах: для того, чтобы Австро-Венгрия развязала войну в Сербии, а это равноценно объявлению Австрией войны России. Отсюда вытекает, что России придется воевать одновременно на австрийском, германском, румынском, и турецком фронтах, и еще неизвестно, как в таком случае поведет себя Япония. Положение для России крайне серьезное, да того мало: Австрия и Германия в таком положении так же не могут рассчитывать на скорую победу, если вообще могут на нее рассчитывать... Что-то еще можно было бы спасти, но в Петербурге активно желают именно такого положения вещей. Очень активно! Для России это -- самоубийство, к сожалению. Нас толкают в объятия исконных врагов...
  -- Вы можете что-то изменить?
  -- Возможно. Но...
  -- Понятно. А кто сорвал переговоры?
  Майер, гадливо улыбаясь, поднес к левому плечу кулак с оттопыренным большим пальцем, и быстро провел им наискось к правому бедру**.
  -- Вот уж! -- не поверил Лорх, -- Да они же клоуны!
  -- Клоуны, Иван Алексеевич, внимание отвлекают. От других. От "Isis Urania", от "Возрожденного Сфинкса", от "LX", и от "Союза правоверных, Иллюминатов, и Розенкрейцеров H.Z.O.B." -- пояснил Майер.
  -- А ты не излишне драматизируешь?
  -- Что именно?
  -- Да роль таинственных масонов в этом деле? Корни можно бы поискать в другом месте. Тот же Распутин...
  -- Этот-то как раз клоун! Он вовлек в свою клоунаду и Императора с семьей, но это -- дело пятое, пусть себе, чем бы дитя не тешилось, лишь бы водки не пило! Не впадай в благодушие нашей либеральной интеллигенции, Иван Алексеевич. И помни о том, что тебе пригодится по твоей службе! Со всем тем, что ты знаешь, ты карьеры не сделаешь, так и завязнешь в обер-офицерах, но -- знай об этом, и борись по возможности, не Родина, так мы тебя отблагодарим! Даже я, при том, что мне известно, и то, пожалуй, недооцениваю роль масонства в управлении нашей страной, или, что вернее -- в разрушении ее! 9 января 1905 года ты помнишь?
  -- Помню и десятое. Здесь, в Риге.
  -- И как тебе?
  -- Ты еще спрашиваешь? Глупость ужасная!
  -- Как? Глу-упость? Ты считаешь, что это -- просто глупость? Если бы так!
  -- Я уже слышал версию о том, что расстрел крестного хода -- подстроенная провокация. Но... голословно это.
  -- Скажи уж: доказательств нету! А ты сопоставь вот что: начни с того, что крестный ход был утвержден и санкционирован -- начальник полиции Гапону это вполне разрешил. Это может тебе подтвердить тот же Александр Аркадьевич Дикхоф-Деренталь*, а ты с ним знаком. Итак: демонстрация была вполне санкционирована. Раз! Накануне крестного хода государь наш внезапно отправляется в загородную резиденцию -- отчего бы? Два, изволь видеть! Народ мирно, с пением церковных песнопений идет ко дворцу, а комендант его перед этим, заранее предупрежденный, увеличивает охрану почти втрое -- это, может быть, и понятно: государя нет, и комендант боится бунта -- народ будет требовать царя, которого народу предъявить не могут, такое уж бывало, и не раз. А царя нет.
  В оцеплении стоят Семеновский и Преображенский полки, а почему именно они? Готовятся к бою? Ведь даже для усиленной охраны достало бы лейб-гвардии Атаманского, если предназначать охрану для поддержания порядка, а не для ведения боевых действий.
  Теперь далее: Великий князь, судя по всему, все же не собирается открывать огонь, и даже говорит об этом старшим офицерам -- это тебе может Краснов подтвердить, если спросишь, его в этом клятвеннейше заверяли знакомые. Внезапно Великий князь же отдает команду расстрелять демонстрацию, причем голосом совершенно истерическим, по свидетельству того же Краснова. Народ расстреливают совершенно палаческим образом, и даже самый последний дурень, и тот говорит: словно нарочно!
  Результат этого нам известен: волнения 1905 года, и восстание в Москве. Авторитет РСДРП неуклонно растет, ПСР и анархисты приобретают себе тысячи последователей...
  -- Ты говоришь вещи общеизвестные.
  -- Зная ключ, ты найдешь во всем этом совсем другой смысл. А вот тебе и ключ: с Великим князем в момент шествия связался эмиссар Центральной Санкт-Петербургской франк-масонской ложи, в которой Великий князь состоял во второй ступени, и передал тому каблографическое распоряжение от самого Досточтимого Мастера...
  -- От кого именно?
  -- От Сергея Юльевича.
  -- Витте?
  -- Благодетеля.
  -- Через посыльного?
  -- Да через Родзянко! Непосредственно!
  -- Это точно известно?
  -- Это известно точно, хотя неизвестен точный текст распоряжения.
  -- Хм. Предположительно это было указанием открыть огонь?
  -- Если предположить это, и добавить, что приказание дополнялось угрозой наложения кары за неповиновение, то все ведь действительно становится на свои места?
  -- Возможно, что и становится. Но цель?
  -- Ты дурачком прикидываешься, мазочка?
  -- Нет, желаю уточнить.
  -- Цель -- развал государства, крах финансовой олигархии и постановление на ее место новой -- полностью контролируемой масонством. Повышение внутренней политической напряженности в стране, и в конечном итоге -- свержение монархии. Да ты вспомни! -- то же, до мельчайших деталей, общество "LPD" проделывало перед диктатурой 1790-х годов во Франции! А один из прожектов декабрьского восстания в России? А возникновение "Народной Воли", инспирированное ложей "Libertas V"? А те же зоциаль-революционеры -- не контролируются ли они людьми с виду невиннейшей госпожи Блаватской? Да мы с тобой, и даже Юнтц с Анной Анненской -- скромные ангелы по сравнению с господами правоверными масонами, если иметь в виду масштаб и кровавость операций... При масонах попахивает и иудеями, как это должно быть тебе понятно, но... не иудеи правят масонами, а масоны направляют иудейство, и самое интересное, что к их же собственной гибели...
  Майер, в запальчивости рубанул рукой по столу, от чего подпрыгнули, и жалобно зазвенели бокалы и лафитники, и умолк.
  -- Как понимать твое молчание? -- поинтересовался Лорх.
  -- Да остальное ты знаешь. А я еще многого не знаю. Ты проводил сеансы?
  -- Да, разумеется.
  -- И что тебе стало известно?
  -- Да как тебе сказать? Сектора 640 и 648 заняли "Серые". Rogus продолжают экспансию в центральном круге. Информация перепроверяется.
  -- Что-то новое тобой получено?
  -- "Alfara Rosgus" в новом варианте. Ваш-то не действует вовсе.
  -- А твой?
  -- Да как сказать? Я, как видно, допустил ошибку при дешифровке. Так или иначе, это все мне боком вышло: я сутки был без памяти, и едва не преставился. Эльке рассказывала, что я был весь мокрый, словно мышь, и у меня зеленела кожа. Но это уже какой-то результат. Так или иначе, смысл методики ясен: искривление Т-поля с помощью возмущений в течении процесса энтропии. Приборов не требует -- дело в последовательности определенных вибраций любой мощности. От мощности зависит только радиус действия. Применение, как указано -- агрессия вовне, и концентрация на выход раскрытой смертоносной силы.
  -- От кого это было получено?
  -- От "Мантиатос".
  -- А "Relzehamia"?
  -- Нет контакта.
  -- "ARU", "DANU"?
  -- Нет контакта. Да ты сам посмотри журналы. Уверяю тебя, Адольф Ланц* многое бы за эти журналы отдал, но... недостоин.
  -- Показывай, показывай же!
  -- Завтракать больше не хочешь?
  -- Какие тут завтраки! Веди в лабораторию, да скорее, драли бы тебя черти! "Мантиатос"! Это же сенсация! Анна... да она меня со свету сживет, если я ей этого не передам! Шутник ты, право!
  -- Так на тебе ключ, и иди. Тебе уж я доверяю.
  -- А ты?
  -- Поднимусь к Элеоноре. Мне интересно, почему она так и не спустилась к завтраку.
  -- Хорошо, пойди. Но, клянусь Гробницей Фараона, я на нее не в обиде! Мне сейчас не до твоей сестры!
  Лорх резко обернулся к Майеру, и лицо его исказила судорога.
  -- Что ты? -- не понял Майер.
  -- Нет, ничего особенного. Все хорошо. Да, все хорошо.
  
  
  Гробница Фараона -- это такая комбинация основных чисел, значений, или, если угодно -- символов, при которой все основные, фундаментальные значения расположены в порядке восходящих типов при допущении серии особых спекуляций по особым правилам, или без них -- равнозначно. Маги, алхимики, физики, и прочие мудрецы всегда старались подобрать ключики к этому основному закону Развития, или Дегенерации -- это как посмотреть -- называя его по разному: от периодической системы и философского камня до теории синтеза элементов, но подразумевая под этими названиями одно и то же. Дело того стоило -- получить в результате Гробницу Фараона означало понять основной закон бытия, а поняв закон, его всегда можно и использовать -- себе в пользу, или ближнему во вред. Блаженства это не приносит, зато приносит власть, поскольку оперирующий с этой силой ставит себя как бы в центр мироздания, и может влиять на Историю, в принципе, тут уж кого на что хватит. Но и это здесь не самое интересное. Законы законами, а мистика мистикой -- совершенно загадочным образом познание Гробницы Фараона приводит к одному интереснейшему результату -- самое заветное желание данного человека как бы само собой исполняется, впрочем, не немедленно, и в разумных пределах -- луны с неба не получишь, и возлюбленную из гроба не поднимешь, буде она уже в гробу, однако получишь, (только не в случае с луной с неба), вполне равнозначную замену. Через какое-то время. Некоторые получают то, что им уже и не нужно -- ведь ложка к обеду дорога, но все же: рано или поздно самое сильное, доминирующее в бессознательном, желание исполняется. А вообще, рано или поздно исполняются все желания, каковыми бы они ни были -- вариантов стремлений человека на самом деле куда как меньше, чем вариантов последовательности ходов в шахматах. Другое дело, что ко времени их исполнения сами эти события становятся в большинстве случаев никому не нужны.
  Поэтому и ходит древняя легенда о том, что Высшая мудрость ведет к смерти -- понятно, что для очень и очень многих смерть -- заветнейшее тайное желание, какими бы религиозными или мистическими символами она не была затенена. Так или иначе было, есть и будет -- "eritis sicut dii, scientes bonum et malum!" Мало кто мог порадоваться тому, что познал добро и зло, но были и такие, что радовались -- редко, и по большей части от того, что они, наконец, достигли этого. Но когда с 5 мая 1889 года этому делу начали обучать, (без всяких шуток -- какие уж тут шутки! впрочем, отнюдь не всех, и отнюдь не везде), посвященные в Великое Таинство адепты лишились даже и радости самостоятельного овладения тем завещанием, которое библейский змей подбросил человечеству вопреки воле диктатора и обскуранта Иеговы. Властителей Мира новой формации понимание закона комбинаторики судеб человеческих привело к самому простому, но и самому правильному состоянию души -- они научились ценить жизнь такой, какова она есть. Силу эти люди, однако, приобрели -- во время экспедиции в Тибет в начале века они выдержали первый из своих экзаменов: открыли, что Шамбала* не открывает им не только новых тайн, но и вообще ничего принципиально нового. И не пустили их туда только потому, что они сами этого не захотели -- зачем было обижать лам и мудрецов, и уничтожать в стычках несчастных гурков? Они знали и то, что дети их вернутся сюда, и детей их сюда уже пустят, причем пустят с радостью...
  Были ли они от того счастливы? Может быть, хотя что вообще такое -- счастье? Сытость? Самка? Величие? Власть? Истина? Но что есть Истина?
  Иван Алексеевич Лорх был счастлив. Но об этом мало кто знал. Впрочем, в последнее время, его счастливое состояние здорово пошло на нет: когда ему стало ясно, что скоро, вот сейчас, случится колоссальная катастрофа, которая изменит и судьбы Мира, да и его собственную судьбу, настолько, что без потерь ему из этого не выбраться, разве что потери можно было постараться свести к минимуму. Он знал уже, что потеряет многое, но, к счастью своему, не решился выяснять, что именно.
  Не то чтобы Лорх боялся смерти -- он знал, что Ее бояться именно не надо, ибо она и имеет власть только над теми, кто ее боится. В глубине души Смерти боятся все, но Лорх начинал, в критических ситуациях, прежде всего анализировать, совершенно забывая в первый момент испугаться. А потом Она была вроде как и не страшна -- страшно только то, чему нельзя найти объяснения. А то, что объяснимо -- это не Смерть, ибо Ее основное свойство -- страшна и необъяснима. И его персонифицированная Смерть проходила мимо него, ибо, как всякая Смерть, была слепа, и шла только на запах страха. За себя Лорх не беспокоился вовсе, но тем более начинал беспокоиться за сестру, которую поистине любил, хотя стеснялся и себе и ей в этом признаться.
  Лорх воспринимал специфику своих странных занятий как данность, не делая из них ни трагедии, ни фарса. В конечном итоге сам ведь он не имел касательства к своим акциям -- все за него делала Природа. Он только отдавал ей приказ, и пожинал плоды. С тем же успехом, с каким Лорх пускал в ход свою психическую силу, он пускал в ход и оружие -- стрелял он отменно, холодным оружием владел еще лучше, правда, ножи предпочитал метать. Кулачного и рукопашного боя он не любил, потому что боялся боли, но боялся и обнаружить в себе эту черту. И, чтобы пересилить себя, он стал военным, причем именно кавалеристом, хоть его и отговаривали от этого.
  Иногда Лорх размышлял о том, что на самом деле трагичнее -- тогда ли, когда живые люди истекают кровью под ураганным огнем где-то под Мукденом, или когда оловянные солдатики валятся наземь, брошенные в пучину игрушечной смерти коварливой рукой играющего ребенка? Вопрос не праздный: для первых смерть имеет единственное число, и неизбежна, а после нее -- покой, хотя, верно ли это? они-то в это верят; но уж для вторых точно: все продолжается, пусть условно, изо дня в день: убит -- упал -- воскрес -- снова в строй -- убит -- упал -- воскрес -- и так далее, до бесконечности. Что страшнее? И что важнее -- быть командиром над живыми солдатами из плоти и крови, или Богом -- жестоким, самостийным Богом, царящим над солдатами из олова, дерева, или воска, наконец? И как вообще это далеко одно от другого? Как для кого, а Лорх в детстве больше любил свои игрушки, чем людей, и солдатиков у него никогда никто не мог убить. Элле тогда не было еще на свете, Элле пришла потом. Впрочем, они друг для друга тоже были игрушками -- любимыми, но игрушками. Друг для друга. А остальные -- они не игрушки! Они -- фигуры! Пешки и ферзи в странной игре непонятных, озлобленных друг на друга сил. И тем гордятся!
  Войну Лорх не любил, хотя самою ее как таковую отрицать и не думал, понимая, что это было бы неимоверной глупостью. Война избавляла Европу от той части людей, которая не только имела какие-либо биологические недостатки, но и была к тому же неспособна вписаться в социальную структуру данного общества. Война укрепляла генетическое здоровье наций, и социальные структуры государств. Лорху давным давно разъяснили суть войны, как проявления в агрессивность массового помешательства, раптуса -- природного регулятора численности популяции любых земных существ, не исключая и человека. Получалось так, что когда численность популяции переходит допустимый предел, или в ней, вследствие вырождения, появляется большое количество условно нежизнеспособных, то есть неполноценных, но адаптированных особей, то в популяции возникает повышенная агрессивность, которая должна приводить к массовой гибели ее членов -- либо путем уничтожения себе подобных, либо путем самоубийств, в том числе массовых, и, как вариант: религиозного движения, декларирующего самоуничтожение каким-либо путем. Другой вариант сокращения численности -- эпидемия, а это куда хуже: война лучше эпидемии тем, что условно нежизнеспособные как раз и обладают наибольшей агрессивностью, и, естественно, гибнут на войне в наибольшей массе. Давно замечено, хотя и не объяснено то, что люди сильные и уравновешенные на войне выживают, несмотря, например, на случайность в полете пули, снаряда, и так далее. Если солдат грустит перед боем, то можно быть твердо уверенным, что в этом бою его убьют. Впрочем, и это правило действует не всегда. Погибнуть на войне можно и будучи раздавленным грузом прошлого. Под влиянием Наследия Предков.
  Груз прошлого влияет как на судьбы государств, так и на судьбу личности -- это были азы. Нежизнеспособных можно было так или иначе нейтрализовать -- пусть даже путем жестокого истребления, но этот фактор катастрофы -- никак: ни через забвение, ни через искажение. Груз прошлого слишком тягостен для человека современного, и даже более, чем себе это представляет большинство. Именно этим, а ничем иным, этой Историей нашей, с позволения сказать, Цивилизации, стремящейся по пути самого явного регресса, возведенного в степень благодати, от которой даже и у самого Дъявола волосы встали бы дыбом, именно этим объясняется масса немотивированных с первого взгляда, и порой бессознательных поступков человека современного, и событий в государствах, на взгляд обывателя лишенных всякого смысла и логики. Особенно это касается социальной и личной энтропии, включительно до самоубийства личности, и самоуничтожения наций, тут наркомания и пьянство, преступность и проституция, короче -- агония. Даже банальный сифилис имеет большее распространение среди наций, преступное прошлое которых признается всяким здравомыслящим человеком.
  Есть поговорка о том, что просто так никому и никогда камень на голову не падает. И действительно, все, что происходит, происходит по ряду известных причин, без участия случайности, и если находят на улице человека зверски убитым, то смело можно сказать, что свой конец этот человек заслужил, что, впрочем, совсем не означает необходимости отмены уголовного права за недействительностью.
  Зная законы этой псевдослучайности, можно приобрести к ней иммунитет, впрочем, достаточно ограниченный. Или приходится очень постараться, пропуская все происходящие события через себя как первопричину.
  Но, хотя Лорх считал себя властелином и первопричиной всех событий, происходивших вокруг него, случалось иногда и с ним оказаться фигурой в руках чьей-то судьбы. Проявлялось это в том, что иногда он совершал некие, совершенно необдуманные действия, видимых причин к которым не только что не было никаких, но и сам Лорх впоследствии не мог понять, отчего он поступил именно так, а не иначе. Одно он при этом понимал твердо: то, что это с ним уже было когда-то, привело к таким-то последствиям, и теперь кончится тем же самым.
  Утраченная память о предыдущем -- как много она значила бы для людей, умей они действительно ее восстановить. Каждого же порой преследует ощущение, что то, что с ним происходит, когда-то уже происходило с ним же раньше. Это -- память предков, (впрочем, не всегда -- именно предков**), прорывается из глубины неосознанного, но, натыкаясь на барьер сознания реального, возвращается вспять. Так или иначе, часто многие предсказывают исход ситуации, и называют это интуицией. И ведь просто открывается ларчик интуиции, до смешного просто! -- время развивается на плане событий циклически, и одно и то же из рода в род происходит с одними и теми же, и остановить это можно только остановив мощной рукой круговращение Колеса, чтобы потом запустить его вспять, если, конечно, это действительно нужно. И Иван Алексеевич больше всего на свете желал узнать наконец доподлинно, кто он такой, и какова его роль в истории этой несчастной, раздираемой на части амбициями враждующих Всемирных Сил, планеты.
  "И это уже было со мною!" -- думал Иван Алексеевич.
  Сестра сидела за столом, и читала книгу на немецком языке. Иван Алексеевич узнал обложку, и обомлел: это был Гвидо фон Лист*!
  -- Что, мне сойти вниз? -- поинтересовалась Элле, -- Да что с тобой, Йоганн?
  Лорх вырвал из ее руки книгу.
  -- Да что такое?
  -- А не просил я тебя не читать всякую ахинею? Не просил?
  -- А ты ее не читал разве?
  -- Читал, и категорически заявляю, что ничего толкового там нет!
  -- Нет, есть!
  -- А если и есть, то не про вашу честь! Тебе это не нужно!
  -- Нет, нужно!
  -- Я лучше знаю, что тебе нужно!
  Это утверждение сначала изумило Элле, но потом она, забыв все нынешние обиды, разразилась искренним хохотом:
  -- Послушай, а ты уверен в этом? Ты же дальше своего носа не видишь!
  -- Что?
  -- Вот самое это и есть! Считаешь ведь себя умнее всех, а не понимаешь простых вещей!
  -- Каких вещей?
  -- Простых. Да хоть про дамочек твоих сказать: мечешься от одной к другой, а меня тебе неужели мало? Мимо ходишь, да мало видишь. А я ведь с лихвою могу заменить их всех!
  -- Ты? Заменить? -- Лорх не понял еще, о чем идет речь, посмотрел на сестру долгим взглядом, и, поняв все, в ужасе и смятении бросился вон из сестриной комнаты. Сердце его колотилось так, будто вот-вот должно было выпрыгнуть из груди, во рту пересохло, а перед глазами плыли красные круги.
  -- Ты подумай над тем, что я тебе сказала, подумай! -- вслед ему послала Элеонора.
  И Иван Алексеевич осознал то, что его больше всего испугало: и это все уже с ним было когда-то!
  
  
  
  
  
  * Урга ныне -- Улан-Батор
  ** Предоставлять особо обученных солдат в армии третьих стран вообще в традициях Лхассы. Гурки предоставлялись в охрану китайских императоров и индийских раджей со средних веков. В английской армии до сих пор существует дивизия гурков, считающаяся дивизией специального назначения. Унгерну Далай-Ламой было предоставлено сначала 120, а потом еще 200 гурков, специально обученных верховой езде. У Гитлера была рота в 140 человек гурков, специалистов по рукопашному бою, входившая в состав лейбштандарта СС, и около сотни в дивизии "Бранденбург 800"
  * Ремонт: кавалерийский термин -- сменный конский состав
  * Хорват: до 1917 года начальник всей КВЖД, позднее -- деятель главного штаба Дальневосточной Белой армии
  * Бадмаев: целитель и маг, полномочный представитель прошамбалистского общества "Зеленый Дракон" в Петербурге. Был так же эмиссаром Лхассы. Имел значительное влияние на знать
  * Голубая Звезда (У голубой Звезды) - Знаменитое европейское масонское общество неоиудаистского толка. Стремилось охватить влиянием литературно-художественные круги
  * Радзаевский: вождь "Русской Фашистской Партии", штаб которой размещался в Харбине с 1924 года
  * Дрейзе: немецкий автоматический пистолет обр 1908 года, калибра 8 мм.
  ** Золото тяжелее свинца, и потому пуля того же калибра имеет большую массу, и, следовательно, большую настильность и прицельную дальность стрельбы. Однако, патрон с такой пулей требует усиленного заряда.
  ** Вот что, Йоганн, этот Зинич за девочку известен (нем)
  * Николай Николаевич - Великий Князь Н.Н.Романов, Верховный главнокомандующий. Пользовался заслуженной любовью в войсках. Отставлен за телеграмму царю по поводу предполагаемого приезда Распутина в Ставку: "Приедет твой Григорий -- прикажу повесить". В дальнейшем командовал на турецком фронте. Эмигрировал.
  * Б.В. Савинков -- эсэр, руководитель Боевой Организации, известнейший террорист. При Керенском -- министр, далее -- деятель контрреволюции, создатель организации НСЗРиС. Последние годы перед арестом и смертью -- фашист промуссолиниевского толка. Казнен.
  * П.Н.Краснов -- казачий генерал, деятель Временного правительства. В дальнейшем -- верховный атаман Дона, в эмиграции -- атаман всех казачьих войск, начальник "Главного Управления по делам казачьих войск" Рейха. Генерал вермахта, и генерал войск СС, без присвоения чина обергруппенфюрера. Повешен в 1947 в Москве.
  ** Это, кстати, ему не удалось
  ** Масонский жест, означающий "назови свое посвящение"
  * Деренталь А.А. Участник убийства Гапона, затем -- правая рука Савинкова. После ареста Савинкова жил в СССР, расстрелян в 1937 году
  * Фон Лист Гвидо: германский мистик. Предтеча системы воззрений эсэсовской тайной организации "SonnenStelle" (Вевельсбургский орден), исповедующей смесь нордической арийской традиции с новейшими уфологическими практиками
  * Шамбала: В тибетских учениях: таинственный город, в котором есть гробницы богов, путь в который открывается только посвященным. Считалось, что Шамбала находится в Тибете, и в нее ведет дорога, которую преграждает водопад, вода в котором течет снизу вверх
  ** "Ahnen Erbe" -- мистическое понятие, аналогичное понятию "кармы" в позднейшей германской мистике
  * Ланц Адольф: Немецкий философ-мистик, откровенный сатанист
  
  
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"