- Первый взвод, подъем! Второй взвод, подъем! Третий взвод! На зарядку выходи!
Хлынул свет, заскрипели кровати, и всё вокруг задвигалось, засуетилось. Андрей Чулков спрыгнул со своего яруса и коротко охнул - бок всё еще болел и ныл, но здесь это никого не касалось.
- Чего копаешься? - подскочил сержант Лапшин, низенький конопатый крепыш, злой как хорек, и пнул его. - Марш на улицу! Резче!
Натягивая на ходу сапоги, Андрей поковылял к выходу. В глазах его стояли слезы, но на губах, как ни странно, застыла непонятная то ли улыбка, то ли гримаса - недобрая, кривая. Ведь решение он уже принял...
Утро было сырое, промозглое, с туманом, и солдаты лишь зябко поеживались, выстраиваясь взводами, колоннами по три: молодые, они же 'духи', как обычно - спереди, 'деды' - позади. Вставший позади Андрея Никифоров, почти двухметровый увалень, обычно спокойный, невозмутимый, негромко чертыхнулся.
- Блин, дембельнусь, хрен меня кто раньше десяти поднимет!
Кто-то из молодых с тихой завистью вздохнул - для Никифорова, ждавшего увольнения со дня на день, это не было чем-то далеким, фантастическим, в реальность которого веришь с трудом. Но на пожелавшего продолжить любимую тему - а что может для солдата любимей, чем помечтать о 'гражданке'? - тут же зашикали: ротный! А Лапшин гаркнул:
- Рота, смирно!
Это был, действительно, он, капитан Пашков, командир второй роты, - высокий, худой, с вечно брезгливым выражением на лице и не сходившей с губ едкой усмешкой. Он вяло махнул.
- Вольно. Замкомвзвода ко мне. Лапшин, доложи, сколько в строю.
Но, услышав цифру, сразу же прервал сержанта.
- Шестьдесят восемь? - ротный усмехнулся, отстранил Лапшина в сторону и пошел по рядам. - А это мы сейчас проверим.
Едкая усмешка так и играла на его губах. Лапшин чуть побледнел, а рота застыла в молчании, пока ротный ходил меж рядов, считая колонны и шеренги.
- Так, так, - смешок у ротного был неприятный, он медленно поднял взгляд, и взгляд этот не предвещал ничего хорошего, - я вижу только шестьдесят семь. Где еще один?
Все молчали. Ротный подошел к Лапшину, - тот разглядывал носки своих сапог.
- Я не понял, товарищ сержант, - капитан кончиками пальцев приподнял ему подбородок, глаза ротного сузились. - Я спрашиваю, где еще один?
- Не знаю, товарищ капитан, - взгляд Лапшина забегал, - вроде все были.
- А кто должен знать? - прошипел ротный и, оглянувшись, коротко и резко пнул сержанта по голени. - Кто?!
Лапшин охнул и попытался отскочить, но капитан был проворней.
- Куда же вы, товарищ сержант? - он крепко держал Лапшина за ворот, голос стал ласковым. - Нехорошо от командира бегать, нехорошо!
Лапшин дергался и извивался, пытаясь уберечь ноги, - он знал дурную привычку командира, - но хватка у ротного была крепкой.
- Вы что же это, товарищ сержант? - распалялся ротный. - Я вас, значит, старшим поставил, роту доверил, а вы за людьми не следите, а? Или я не знаю, кого нет и где он?
И остроносый офицерский ботинок вновь и вновь врезался в солдатскую кирзу. Лица солдат окаменели, лишь на губах Андрея скользнула злорадная усмешка. Попрыгайте, товарищ сержант, попрыгайте!
- А теперь чтоб через две минуты в строю стояли все! - капитан оттолкнул сержанта и брезгливо отряхнул брюки. - Две минуты, Лапшин, слышишь? Бегом марш!
Скривившись от боли, сержант захромал к казарме. Ротный удивленно остановился.
- Я что-то не понял, сержант! У вас со слухом плохо? - и повысил голос. - Я сказал: бегом!
Лапшин вернулся быстро, но не один. Прихрамывая и подталкивая в спину, он вел невысокого, но крепко сбитого парня в помятой форме, шатающегося, опухшего, при виде которого ротный осклабился, словно в предвкушении действа, - ай да хлопчик! Взгляда было достаточно, чтобы определить причину опухшести. Глаза Андрея сузились и застыли.
- Сливченко! Ты ли это, родной? - капитан изобразил на лице радость и шагнул навстречу, словно бы желая обнять. - Где же ты пропадал, ситцевый ты мой? - и наклонился к нему. - Ну-ка, братец, дыхни!
Сливченко только засопел и отвернулся.
- Ай-яй-яй-яй-яй! - ротный заглянул ему в лицо и ласково улыбнулся. - Головка болит, да? Головка? Ну ничего, ничего, - он, радостно улыбаясь, похлопал того по плечу. - Сейчас я тебя 'лечить' буду! - и махнул Лапшину. - Веди на зарядку!
...После завтрака солдаты в ожидании развода разбрелись по казарме. Андрей стоял у окна, когда к нему подошел Сашка Коньков со второго взвода, вертлявый, никогда не унывающий парень с насмешливыми глазами. Они были земляками, к тому же одного призыва, а в армии это значит, как минимум, приятели.
- Сливу видел? - он прыснул. - 'Слоник' бегает по кругу!
Но Андрей не разделил его веселья. Он со странной заторможенностью, то ли думая о чем-то, то ли просто находясь в некотором рассеянии, повернул голову.
- Он в караул идет сегодня, не знаешь?
- Да говорят, пойдет, - Сашка пожал плечами. - И так народу не хватает. На 'кичу' всегда успеют.
Андрей чуть вздохнул.
- Это хорошо.
Но что хорошо, было непонятно, - глаза Андрея странно блестели, а на губах застыла такая же странная улыбка. В ушах его всё еще звенел пьяный надрывный голос Сливченко - 'Чулок, ко мне!' - а затем боль, боль, боль! Вчера для него ночь опять была 'веселой'.
...Доставалось Андрею, вообще-то, до последнего времени не больше, чем другим молодым, скажем так в обычную меру, но всё перевернулось две недели тому назад. В тот день Андрей получил письмо. Взглянув на конверт, он радостно затрепетал - наконец-то! - он узнал аккуратный, убористый почерк. Разорвав конверт, он лихорадочно развернул листок и, не прочитав его, но найдя внизу подпись 'Аня', прижал письмо к груди с глупой, но счастливой улыбкой на лице. Всё-таки она! Разве можно объяснить, что творится в душе солдата, получившего первую весточку от своей девушки? Андрей, всё еще блаженно улыбаясь, развернул листок, - он еще не знал, что там. 'Здравствуй, Андрей! Извини, что так долго не писала, просто не могла никак решиться. Дело в том, ты только не расстраивайся и не переживай, но нам лучше расстаться. Я встретила другого...'
За окном наступал вечер, на плацу перекликались, солдаты готовились к отбою, лишь Андрей всё сидел на прежнем месте - неподвижный, бледный, - а рядом, на полу, лежал листок, исписанный чьим-то аккуратным почерком. В ту ночь он впервые плакал в подушку, а когда встал на следующее утро, понял: в нем что-то сгорело, и осталась лишь непонятная злоба - неопределимая, глухая, вселенская злость на весь мир.
И в тот же день он нарвался на Сливченко, прозванного за жестокое, можно сказать патологически жестокое, отношение к молодым - 'духобором'. Дело было вечером, уже после поверки, когда солдаты, столпившись в туалетной комнате, готовились к отбою: стирали майки, мыли ноги, в общем приводили себя в порядок. Андрей стоял в сторонке, ожидая очереди, когда его окликнул Сливченко:
- Эй, Чулок, в кубрик смотайся, бритву мою принеси!
Андрей позже так и не понял, что на него тогда нашло. То, что требовал Слива, как звали его все в батальоне, не могло считаться особым унижением для молодого. Разве это унижение? Любой 'дед' только бы рассмеялся. Унижение, еще может быть, это когда заставляют грязные портянки стирать или бегать ночью по казарме с раскинутыми руками, самолет изображая, 'дедушек' на сон грядущий веселя, а принести чего-нибудь по мелочи, когда 'дед' просит, это даже честь. Но Андрей в тот момент так не считал, - он поднял голову и усмехнулся:
- Может, тебе еще тумбочку приволочь?
Сказать, что Сливченко онемел, значит не сказать ничего. В первый момент он просто не поверил такой дерзости, но когда умывавшийся рядом Никифоров, сам ошалевший от услышанного, захохотал как оглашенный, до него наконец дошло. Подскочив к Чулкову, Слива сбил его на пол и принялся остервенело пинать.
- Ах ты, 'душара'! Попутал?! - орал и брызгался слюной Слива. - Нюх потерял, расслабился?! Я научу тебя 'дедушек' уважать!
Андрей не помнил, как добрался тогда до кровати. А на следующий вечер Слива, желая проверить, как идет 'воспитательный процесс', подошел к Андрею и бросил ему свою тельняшку.
- На! Чтоб к утру отстирал!
Андрей молча отшвырнул ее и в следующее мгновение оказался на полу - 'на гражданке' Слива занимался боксом и навыков в армии не терял.
- Хана тебе теперь, Чулок! - Слива склонился над ним, зрачки его сузились. - Вешайся, 'душара'! Я тебя теперь со света сгною, понял?
И для Андрея начался ад - Слива слово держал. Надо сказать, что Сливу побаивались даже многие 'деды', его же призыва, - он был, что называется, 'человеком без тормозов', отчаянный и необузданный. Как рассказывали, характер у него и до Чечни был далеко не сахар, но полгода войны 'крышу сорвали' окончательно. Один раз он умудрился подраться с офицером, молодым лейтенантом из первой роты, и хорошо отделал того. Историю удалось замять лишь благодаря заступничеству комбата и 'чеченским' заслугам самого Сливченко, а они имелись. Он считался лучшим наводчиком в батальоне и не раз огонь именно его БМП решал исход боя. Он первым вызывался на самые рискованные операции и своей отчаянной смелостью и бесшабашностью заслужил уважение и солдат, и офицеров. Хотя с капитаном Пашковым, новым их командиром, пришедшим в роту уже после вывода батальона из Чечни, отношения у него не сложились.
Сливченко не привык отступать, но, к его удивлению и бешенству, чем упорней он бил Андрея, тем упрямей становился и тот. Андрей сам не мог объяснить, что произошло с ним. Он ожесточался всё больше, но знал, что не отступит, - та злоба, вспыхнувшая в нем после злополучного письма, поддерживала его в этом столкновении характеров. Его били, он вставал, отплевывался и снова отказывался подчиниться, - Андрей просто знал, что в один прекрасный день он 'сорвется' и тогда Сливе уже ничто не поможет.
...После развода назначали караул. Рота раз в две недели заступала в большой наряд по бригаде: караул, столовая, КПП, - но Андрею нужен был только караул - там был Сливченко, там давали боевые патроны. Он сам не понял, в какой момент принял это страшное решение, он просто знал, что Сливченко не отступится, а ему самому уже всё равно - две недели сплошного мордобоя выбили всякий страх перед чем бы то ни было. Он был готов переступить черту, хотя знал, что за ней только пустота и мрак, но что ему чья-то жизнь, чья-то смерть? Всё без разницы, всё едино...
- Чулков!
Андрей встрепенулся.
- Я!
Ротный махнул.
- Пятый пост, первая смена.
Андрей встал на свое место среди караула, тихая злая радость осветила ему лицо: в той же шеренге, через одного, 'награжденный' за ночную пьянку двумя бронежилетами и противогазом, стоял Сливченко - у него была та же смена на третьем посту.
Вообще-то, комбат не раз говорил ротным, чтоб не брали молодых в караул, но у офицеров иногда не оставалось выхода. Андрей в первый раз в караул тоже попал случайно, когда один взвод уехал на боевое дежурство в Ставрополье, а всех механиков и наводчиков срочно бросили на ремонт 'бээмпэшек', и из оставшихся пришлось собирать и наряд в столовую, и на КПП, и караул. А так как основное из караульного устава он усвоил быстро, на посту спящим замечен не был, то его стали брать и дальше.
...До обеда рота готовилась к наряду - подшивались, чистились, брились, караул зубрил устав, а после обеда всем разрешили до развода два часа отдохнуть. 'Деды' сразу завалились спать; Сливченко, тайком сбросив бронежилеты, противогаз и поставив 'на шухере' молодого, тоже тихо дремал на чьей-то кровати у окна. Андрей же вышел из казармы и завернул за угол, где, как на деревенской завалинке, обычно собирались 'духи' - покурить, поболтать, посмеяться, на жизнь горькую пожаловаться. В этот раз, собрав вокруг себя кружок, громче всех разливался Сашка Коньков.
- ...ну, я подумал, что Витёк уже ушел, завожу ее, значит, в комнату. Дверь на защелку, ну и начинаю раздевать, - рассказывал он, тихо подсмеиваясь. - А она уже на всё готовая, только вначале слово с меня взяла, что не буду ни перед кем на ее счет распространяться, мол не любит, когда про нее болтают. Ну, а потом, конечно, всё по полной программе! - Сашка аж зажмурился, словно от удовольствия. - Чего она только не вытворяла! Ненасытная бабенка попалась, я уж никакой лежу, а она всё не уймется. Только под утро успокоилась, и тут-то как раз, ну, мы уже, значит, откинулись, лежим отдыхаем, из-под кровати шум какой-то и... Витёк вылезает! Заспанный, недовольный весь такой, посмотрел на меня и говорит: ну ты, блин, Санек, шебутной, ни минуты спокойно полежать не можешь, всю ночь спать не давал. Что-то еще там пробурчал себе под нос и дверью хлопнул. Моя аж позеленела, думала, я специально его под кровать посадил, одежку схватила и поминай как звали, а я от смеха с кровати чуть не свалился. Потом Витька встречаю, говорю, ты чего под кровать залез? А он: я и не залазил, пьяный был, жарко стало, ну, на пол и лег и, видно, закатился как-то. Я смеюсь и спрашиваю, мы-то тебе не сильно мешали, а он на меня как уставится: кто, говорит, мы? Тут уж я на него уставился, - он, оказывается, и не заметил, что я не один был! Я так и укатился, а он только затылок почесал и удивленно так говорит: вон оно что, оказывается, а я думаю, чего ты так стонешь наверху не своим голосом, заболел, что ли?
Все вокруг покатились со смеху, один Андрей только чуть усмехнулся, вяло и равнодушно. Он знал, что история эта больше чем наполовину выдумана Сашкой, - они были из одного городка, и ее он уже слышал, хотя Сашка упрямо твердил, что всё 'чистая правда'.
- Да-а, - протянул Лосев, здоровенный, но до ужаса трусливый детина из четвертого взвода, - хорошо 'на гражданке' было, только здесь понимаешь. Сколько хочешь дрыхни, ни один идиот тебя в шесть утра не подымет, что хочешь делай, сколько влезет жри, - и махнул. - Эх, быстрей бы 'дембель'!
И все заговорили разом. Ах, 'дембель', 'дембель' - сладкое слово! Разве может что-нибудь сравниться с ним для солдата-срочника? Демобилизация, увольнение - для солдата, особенно молодого, это вечная тема для разговора, предел мечтаний, священнейшее из священного, заветнейшее из заветных, на него молятся и видят во сне, его ждут, считая месяцы, недели, дни. Наверно, только первые христиане с таким же упованием ждали Второго пришествия, как ждут 'дембеля' солдаты. Для них это врата потерянного рая, каковым теперь кажется гражданская жизнь, хотя, будучи там, они ее так не воспринимали, - плачут о том только, что теряют. Разговоры на эту тему могли быть бесконечными, хотя, в основном, всё сводилось к мечтаниям, что будут делать, когда уволятся. И, надо сказать, особого разнообразия здесь не наблюдалось: наесться, напиться до упаду, отоспаться и, конечно, к девушке. Андрей вполуха слушал всю болтовню и внутренне усмехался - для него 'дембель' уже начинался.
В четыре часа позвали на построение: караул получал оружие, боеприпасы, а наряд в столовую - сменную форму. Ротный, шедший начальником караула, вместе с замполитом, таким же высоким худощавым офицером, вечно молчаливым, шедшим его помощником, лично осмотрели каждого, чтоб всё было в порядке. Они же повели караул вначале на предварительный инструктаж, а затем в караульный городок - порепетировать по заведенному порядку набор стандартных ситуаций: 'стой, кто идет!', смена часового, обращение с оружием. В шесть часов все стояли на бригадном разводе.
Вначале их осмотрел дежурный врач, а точнее, рассеянно оглядел поверх очков - жалобы есть? - на что получил само собой разумеющийся ответ: никак нет! Что-то черкнув в журнале нарядов, он удалился, а потом подошел и дежурный бригады, полноватый добродушный майор из второго батальона. Все вытянулись и гаркнули приветствие.
- Ну, как настроение, бойцы? - он улыбнулся. - Все готовы?
- Так точно! - вновь прогудел караул.
- Дома у всех всё в порядке? Плохих новостей никто не получал?
- Никак нет!
- Ну и хорошо, - сложив руки на животе, майор медленно заходил перед строем. - Инструктировать и опрашивать вас по уставу особо, думаю, нечего, большинство, наверно, не в первый раз. Запугивать очередными страшилками, что где-то на часового напали, тоже смысла нет, - сами знаете, Чечня рядом. Я просто хочу напомнить, особенно любителям поспать на посту, что там вы, в первую очередь, охраняете себя, а потом только объект, а не наоборот, - он неожиданно остановился перед Лосевым, еще одним 'духом', попавшим в караул, и строго посмотрел на того. - Ну-ка скажи, какая главная задача солдата?
От волнения Лосев покрылся испариной.
- В к-к-карауле?
Майор поправил ему ремень автомата.
- Во-первых, боец, надо представляться, когда обращается старший по званию.
Лосев испуганно дернулся.
- Виноват, товарищ майор! - и, вытянувшись, пролепетал. - Караульный четвертого поста первой смены рядовой Лосев.
Майор смягчился.
- Ну, так какая главная задача у солдата? Не только в карауле, а вообще?
Лосев замялся.
- Ну-у... - он мучительно пытался вспомнить хоть что-то, - э-э... может, Родину защищать?
И почему-то покраснел. Майор чуть грустно улыбнулся, вздохнул и посмотрел на Лапшина.
- Ну, а вы что скажете, товарищ сержант?
Лапшин щелкнул каблуками.
- Разводящий караула сержант Лапшин. Главная задача солдата - вернуться домой живым и здоровым.
Лицо майора расплылось в улыбке.
- О! Молодец! - и внимательно посмотрел на сержанта. - Чечня?
- Так точно, товарищ майор. Пять месяцев, Ханкала.
- Чувствуется, - и майор повернулся к Лосеву. - Слышал? Мотай на ус! Домой, живым и здоровым! Потому что кроме своих родных и близких, здесь вы, к сожалению, никому не нужны, Родине сейчас не до вас, - и махнул капитану Пашкову. - Командуй, капитан! Задерживать не буду.
В машину погрузились быстро, - парк техники и арсенал, которые они охраняли, находились за городом, в двадцати километрах от части, и добирались туда на батальонном 'Урале'. Андрей, забившись вглубь крытого кузова, пытался хоть немного вздремнуть под гул мотора, но приближение решающего момента волновало, тревожило, напрягало, и заснуть не удалось. Сливченко же, напротив, уже отойдя от ночной пьянки, освободившись от второго бронежилета и противогаза, ожил, повеселел и болтал всю дорогу.
Но Андрей не слушал болтовню 'дедов', он не смотрел даже на Сливченко, что-то весело насвистывающего, - он пытался унять дрожь. Холодная сталь автомата немного успокаивала, но при мысли о том, что предстоит, нервная дрожь вновь овладевала им. В иные минуты ему казалось, что у него может не хватить решимости, но он гнал эти мысли. Отступать уже поздно, - он с детства отличался упрямством и знал, что решения не изменит - хотя бы из гордости.
- Караул, к машине!
'Урал' уже стоял перед колючей изгородью, что опутала по периметру караульное помещение - две огромные полевые палатки, скорее даже шатры, соединенные между собой. Солдаты попрыгали с бортов. Из караульного помещения, или, как его проще называли, 'караулки', выходил сменяемый караул.
- Первая смена строится перед входом, вторая, третья выгружают всё из машины и принимают помещение, - по-хозяйски распоряжался капитан Пашков. - Чтоб чисто везде было, территорию просмотрите, сам потом проверю.
Все забегали, засуетились, только первая смена выстроилась перед ротным.
- Каски на голову! - скомандовал капитан. - Заряжайсь!
Защелкали пристегиваемые магазины, и когда подошел начальник старого караула, пожилой старлей с пышными усами, караульных повели разводить по постам.
...Два часа пролетели незаметно. Когда пришла смена и Андрей спустился с вышки, вокруг арсенала, в парке включались фонари - был еще сентябрь, но темнело быстро. Он шагал за широкой спиной Лосева, - тот сменился с соседнего поста, - и старался ни о чем не думать, не беспокоиться, не размышлять, и только крепче сжимал ремень автомата. Отступать поздно...
Они подошли к караулке. У входа стоял 'Урал' - привезли ужин. Ротный махнул.
- Чулков, разряжайсь! Лосев, на 'собачку'.
Андрей отстегнул магазин, передернул затвор, щелкнул и поставил автомат на предохранитель. 'Собачкой' назывался пост у входа в караулку, и часовые четырех постов, с четвертого по седьмой, после смены должны были отстоять на нем еще по полчаса. Следующим за Лосевым должен был стоять Андрей. Андрей оглянулся, - ротный уже зашел в караулку. Он облизнул губы.
- Слышь, Лось, жрать хочешь?
Лосев хмыкнул. При его-то комплекции!
- А то!
Андрей старался казаться равнодушней.
- Тогда давай я сейчас постою за тебя, а ты иди, хавай, потом сменишь. Я что-то сейчас не хочу, мутит что-то.
Лосев почесал затылок.
- А Лапша вонять не будет?
Андрей сплюнул.
- Какая ему разница? Стоят, да и ладно! Да и разрешает он на 'собачке' менять на время, когда едят. Холодным же никто не хочет есть.
Лосев чуть помедлил.
- Ладно, - и отстегнул магазин, - стой, если хочешь. Я тогда через полчаса, - и улыбнулся в предвкушении ужина. - Скажу, чтоб побольше тебе оставили.
Лосев зашел в караулку. Андрей вытер пот со лба и пристегнул магазин - на посту ведь, - а затем заглянул в оконце караулки: Лосев ставил автомат в оружейный шкаф, Сливченко в караулке не было. Андрей откинулся. Значит, сейчас подойдет - первые три поста стояли дальше четвертого-пятого и смена оттуда возвращалась, как правило, позже. Он не ошибся - вскоре из темноты вынырнули худощавая фигура замполита, разводившего эти посты, и три солдатские фигуры.
- Разряжайсь! - и замполит, даже не оглянувшись, вошел в караулку.
Вновь щелкнули отстегиваемые магазины, затворы, предохранители.
- Уезжают в родные края дембеля, дембеля, дембеля... - гнусаво напевая, к Андрею развинченной, что называется приблатненной, походкой подошел Сливченко. - Ну что, Чулок, тормозить и дальше будем? Или, может, исправимся?
В голосе Сливы слышалась нескрываемая насмешка, и Андрея затрясло от одного только звука этого ненавистного голоса, от одного только вида этой ухмыляющейся рожи. Он еле сдержался и только усмехнулся.
- От тормоза и слышу.
- Ах ты, сука!
Удар ему пришелся в лицо и на мгновение Андрей потерялся, но устоял. Когда в глазах прояснилось, двое других пришедших, тоже 'дедов', держали Сливченко.
- Слива, угомонись! - пытался успокоить его один. - Ротный рядом, 'спалишься'!
- Да мне пофиг! - дергался Слива. - Один хрен на 'кичу' иду!
Но те оттесняли Сливу ко входу в караулку.
- Тебе, может, и пофиг, только нас подставишь, весь караул застроят ведь.
Этот довод на Сливу немного подействовал - долг товарищества он признавал.
- Ладно, - он оттолкнул державших его и перед тем, как войти в караулку, оглянулся и хмуро бросил Андрею: - Только ты не радуйся, 'душара', тебе всё равно хана! Вешайся!
Андрей криво улыбнулся ему вслед. Посмотрим еще, кому хана. Он уже знал, что делать, - никаких сомнений, страха, волнений он уже не ощущал - только злобу, холодную, слепую, яростную. И вместе с тем он был спокоен - вспыхнувшая мгновение назад ярость странным образом успокоила его: в голове всё прояснилось, мысли стали четкими, ясными, - он словно превратился в некий механизм, взведенный уже настолько, что мог действовать автоматически. Он смотрел в оконце караулки и ждал, и когда увидел, как закрылась дверца оружейного шкафа за последним автоматом, сдернул АК с плеча и передернул затвор. На лице скользнула тень улыбки - теперь оружие было только у часовых на постах и у офицеров, но первые далеко, а последние ничего не успеют. Он отдернул полог, что заменял дверь, и вошел в караулку - с автоматом наперевес.
- Всем ни с места! - собственный голос в этот момент показался настолько далеким, что казалось, говорит не он. - Малейшее движение - стреляю! Патрон в стволе!
Это была немая сцена из 'Ревизора': ротный и замполит, хлебавшие чай перед телевизором, так и застыли с кружками, Лапшин и Сливченко, оживленно спорившие, замерли на полуслове с открытыми ртами, остальные просто оцепенели кто где сидел. Лишь на голубом экране что-то важно и назидательно вещал очередной 'благодетель отечества'. Андрей обвел всех злым, насмешливым взглядом, - взгляд остановился на Сливченко. Лицо Андрея расплылось в злорадной улыбке, глаза сузились.
- Младший сержант Сливченко, ко мне!
Сливченко вздрогнул и, всё еще, видимо, не понимая происходящего, оглянулся и... растерянно шагнул к Андрею. Андрей сглотнул ком в горле, - Сливченко стоял перед ним, оцепеневший и безоружный.
- Ну что, Слива, - голос Андрея охрип, - кто теперь вешаться будет?
Тот молчал, - до него стало доходить. Андрея затрясло.
- Что же ты замолк, 'дедушка'? Где же твоя крутизна?
Сливченко поднял взгляд, полный ненависти.
- Чего же ты хочешь, Чулок?
Андрей захохотал.
- Зрелища хочу! Веселья! - и с внезапной злобой сорвался. - На пол, сука, слышишь! На пол!
Но Сливченко словно оглох, - он с ненавистью смотрел на Андрея и не двигался. Но что-то понял уже и ротный.
- Сливченко, на пол! - быстро и резко скомандовал капитан, не спуская глаз с Андрея. - Это приказ!
Сливченко взглянул на ротного, на Андрея с сузившимися зрачками, на судорожно сжавшие автомат руки и, неловко потоптавшись, опустился на пол. Лицо Андрея осветилось тихим торжеством.
- А теперь, 'дедушка', - голос Андрея стал почти что ласковым, - ты будешь у меня ползать и отжиматься на счет: 'на полтора'! Понял? Я начинаю. Упор лежа принять! Раз!
Андрея била лихорадочная дрожь, руки вспотели, но ко всеобщему ужасу и удивлению Сливченко вдруг встал. Ротный только успел крикнуть 'Не дури!', но Сливченко для себя уже решил. Он отряхнул ладони, поднял взгляд и усмехнулся.
- Я в Чечне никому не кланялся, - голос его был тих, - а перед тобой и подавно не загнусь.
Пальцы Андрея побелели.
- Ты так уверен?
- Да, - Сливченко чуть отступил, губы его кривились. - Кишка у тебя, Чулок, тонка, чтоб меня застроить!
Андрей тяжело задышал, со свистом, а Сливченко распалялся всё больше.
- Ты ведь 'дух', 'духом' был, 'духом' и останешься! - он смотрел на Андрея нагло, с вызовом. - И ствол тебе не подмога. Со стволом ты, конечно, герой, но если ты пацан, пойдем выйдем без оружия, как пацаны, а? Ссышь ведь?
В следующее мгновение приклад автомата обрушился ему на голову. Со стороны Андрея это было рискованно, он знал, что к Сливе не стоит так приближаться, но этого не ожидал и Сливченко, - он лежал на полу, лицо ему заливала кровь.
- Встать, с-сука! - Андрея трясло. - Встать!
Сливченко, шатаясь и вытирая рукавом кровь, медленно поднялся и хрипло рассмеялся.
- Что, 'душарик', только со стволом и герой? Без оружия слабоват?
Второй удар прикладом оказался сильней, и Сливченко в этот раз поднимался медленней и с большим трудом, а когда поднялся, выдавил на губах усмешку.
- Слабак! Ты ведь убить-то толком не сможешь, духу не хватит. Ты ведь сыкун, Чулок!
Сливченко сам не знал, зачем он так нарывался, а он нарывался откровенно и открыто. Может, он уже прочел приговор в сузившихся и застывших зрачках Андрея, который нельзя изменить или обжаловать, и лишь пытался достойно встретить свою участь, - ведь и он не щадил того после отбоя. А может, то была лишь привычка - никому и ни в чем не уступать без боя, - никто не знал этого, но он своего добился. Андрей страшно побелел и сам не понял, как нажал на курок, - очередь прозвучала коротко и хлестко. Все оцепенели, - Сливченко лежал на полу, нелепо раскинув руки, с широко раскрытыми глазами. Андрей опустил автомат и усмехнулся.
- С 'дембелем', Слива!
И поднял взгляд. На лицах солдат, особенно 'дедов', застыл страх, самый неприкрытый животный страх. Но Андрей устало качнул головой. Куда теперь? Своего он добился, а дальше? Тоже на 'дембель'? Он почувствовал страшное опустошение - было тошно, пусто, тоскливо.
- Лось! - он даже не посмотрел в угол, куда забился Лосев. - Собери у всех 'рожки'. В вещмешок.
Лосев вскочил и, испуганно озираясь, но не смея возразить, схватил вещмешок из-под посуды и принялся собирать магазины из бронежилетов, брошенных в углу кучей, - ротный разрешал снимать их вне поста.
- И пистолеты у этих забери, - Андрей устало кивнул на двух офицеров. - Живей только.
Куда теперь? Куда? Андрей криво улыбнулся. В Никуда? Он подошел к шкафу для еды, подцепил оттуда вещмешок с хлебом и, закинув его на плечо, повернулся к Лосеву.
- Собрал?
Лосев испуганно дернулся.
- Д-д-да, - и протянул вещмешок, - в-в-вот.
Андрей с некоторым презрением и жалостью оглянул его.
- Все? И пистолеты?
- Д-д-д-да, - он стал даже чуть заикаться.
Андрей сплюнул. Здоровый вроде, а толку никакого.
- Отнеси в машину и жди меня, - Андрей знал, что Лосев водит машину. - Только без фокусов.
Андрей подошел к аппарату связи и молча оборвал провода, а затем двумя ударами приклада разбил его вдребезги. Так-то оно лучше. Он усмехнулся и окинул всех вялым, безучастным взглядом. Что ему еще делать? Андрей покачал головой. Мавр сделал свое дело. Он вздохнул и пошел к выходу, но у входа остановился.
- Послушай, капитан, - Андрей смотрел на ротного, голос его был тихий, усталый, - давай договоримся: не мешайте мне, и я больше никого не трону и сейчас же уйду, можешь не бояться, и остальным тоже скажи. Я сразу говорю: я вам не дамся, слышишь, патронов у меня достаточно, терять нечего, в 'зону' или дисбат я всё равно не пойду. Лучше не трогайте меня, вам же лучше будет.
Ротный молчал. Что он мог сказать? Андрей круто повернулся и вышел. В машине его ждал до смерти испуганный Лосев. Андрей махнул.
- Заводи!
Из караулки никто не вышел.
* * *
...Его накрыли только через неделю, на рассвете, недалеко от границы с Грузией.
'Урал', прострелив ему шины, он бросил уже на следующее утро. И тогда же отпустил Лосева, умолявшего об этом. А затем Андрей четыре дня упрямо пробирался на юг, сам не зная зачем, уже безо всякой цели, гонимый лишь желанием идти куда-нибудь пока есть силы. А когда он вышел к горам, ночью нарвался на пограничный наряд. При перестрелке на склоне горы он был ранен в левую ногу, но в темноте пограничники не рискнули искать его, и он отлежался в небольшой лощине, устланной сосновыми иглами, окруженной соснами. А на рассвете увидел, что уходить уже некуда, - склон был оцеплен, мелькали береты, милицейские фуражки, фигуры в камуфляже.
- Парень, слышишь, не дури! - увещивал его голос из динамика на милицейском 'уазике'. - Брось оружие, тебя никто не тронет. Зачем пальбу устраивать? Можно же ведь договориться...
Голос что-то еще вещал и вещал, но Андрей его не слушал, - он лежал на спине и смотрел в небо. Он вспоминал, как любил часами так лежать в детстве на траве и бездумно наблюдать, как скользят, как меняются в вышине облака, как стремительно носятся над дорогой ласточки, как парит в поднебесье степной коршун. Он знал, что ему никогда больше не увидеть того неба, знал, что недолго осталось любоваться и этим высоким ясным небом предгорий, - он ведь не дастся им, - но ему не было грустно или тоскливо - всё это уже давно сгорело в нем, не оставив даже пепла сожалений. Что ему жизнь, что смерть? Он был странным образом спокоен - ничто его сейчас не волновало, не тревожило, - он был готов ко всему. И когда услышал, как тихо отъезжает 'уазик', он понял - начинается. Андрей вздохнул и осторожно перевернулся на живот, - нога болела не сильно (рана была несерьезной), но передвигаться на ней он не мог. Андрей подтянул поближе вещмешок с магазинами, - магазины были почти все полные, - а затем передернул затвор и усмехнулся. Ну, где они там? И устроился поудобней. Он чувствовал, как медленно и ровно бьется его сердце об устланную сосновыми иглами землю.
Солнце поднималось всё выше, ветер затих. По склону в нескольких местах покатились камешки.