Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле
(Быт. XI, 9)
ЧАСТЬ - I
'ДВОЕ С ЗАКАТА'
* * *
- Это что, уже Лахош?
- Да, Лахош. Сейчас причаливать будем.
И помощник капитана заторопился дальше. Высокий франтоватый брюнет с усиками и эспаньолкой, в фетровом котелке и с тросточкой, крутанулся на каблуках и подмигнул соседке. А та, молодая дама в бежевой шляпке, внимательно и настороженно изучала из-под вуали приближавшийся городок.
- Ну что, дорогая, - брюнет по-щегольски небрежно повертел тросточкой, глаза его, насмешливые и дерзкие, весело заблестели, - пойдемте собираться, госпожа Ар-р-пак?
Обращение, и особенно имя, он произнес явно грассируя, покатав 'р-р' на языке с подчеркнутой аффектацией, - казалось, сам раскатистый звук доставлял ему некое удовольствие. И с легким поклоном, с шутливо-преувеличенной любезностью предложил руку, затянутую в белую лайковую перчатку. Дама тряхнула головой, серые глаза ее сердито сверкнули.
- На вашем месте, господин Арпак, я бы вела себя посдержанней, - и, оглянувшись, понизила голос. - Хотя бы в интересах дела. Веселиться еще рано.
Г-н Арпак осклабился и щелкнул каблуками.
- Замечание принимается, моя дорогая, - и с усмешкой развел руками. - Хотя это только вопрос стиля: дела лучше делать легко и изящно, с улыбкой на устах. Иначе не стоит и браться. Как, впрочем, и вообще жить.
Та фыркнула.
- Эстетство когда-нибудь вас погубит. Идемте.
...Старенький однопалубный пароходик 'Эн-Меркар' Орукского речного пароходства, натужно дымя, стуча и откашливаясь, осторожно причаливал к Лахошской пристани - переоборудованной барже с деревянными надстройками, крашенными в желто-зеленое. То были цвета´ Лахошской Республики, - флаг ее развевался у мостков на набережную. Набережная - это, конечно, сказано громко: Лахош хоть и отстоял независимость в бесчисленных войнах с соседями, но, по сути, так и остался захолустным городишкой. Как, впрочем, и большинство соседних городков-республик и карликовых княжеств, что во множестве возникли в Приречье, пойме и дельте Фисона, на обломках Восточной Конфедерации после Катастрофы.
Ярко светило августовское солнце, бликуя и искрясь на речной ряби. Безоблачно и безмятежно голубело небо в вышине, лишь крылья чаек резали его просторы. Сухой ветерок доносил запахи степей, окружавших Лахош, - полыни, выгорающих трав, кизяка. С полузатонувшего парома, рядом с пристанью, с дикими визгами и хохотом сигали в воду загорелые дочерна пацанята. И поднимали тучи брызг, непрерывно шумя, галдя, перекликаясь. А поодаль трое босых мужиков, закатав штаны и поскидав рубахи, толкали к реке лодку. На другом берегу, на дебаркадере, грузилась керосином посудина, гремели бочки; у горизонта, где начинались Хайварские холмы, темнели нефтяные вышки. Был обычный воскресный день.
Когда, вздрогнув, 'Эн-Меркар' пришвартовался, на причал со стуком перекинули деревянные сходни. Чета Арпак с саквояжами сошла в числе последних. Торопиться особо было некуда - судно прибыло из Орука, пусть ныне и дружественного Лахошу, и предстоял обычный в таких случаях въездной контроль.
Поперек крытого прохода к мосткам уже натянули цепь - до окончания осмотра. Вдоль нее, по разные стороны, лениво, со скучающим видом расхаживали два ефрейтора Национальной Гвардии в желто-зеленом камуфляже и небрежно сдвинутых беретах, с карабинами за плечами. Перед ними, чуть расставив ноги и заложив руку за спину, надвинув фуражку пониже, стоял молодой лейтенант. На холеном лице его, казалось, застыла безразлично-вежливая маска, и, как кукла-автомат, он лишь равнодушно цедил: 'Граждане Лахоша - направо, к таможенному. Иностранные подданные, а равно лица без подданства - в левый коридор, на миграционно-таможенный контроль. Приготовить документы и багаж к осмотру...' Г-н и г-жа Арпак повернули налево. За натянутой цепью топтались встречающие - некоторые с цветами. Топтались нетерпеливо, высматривая прибывших, недовольно косясь на гвардейцев.
- Итак, Ильшу Арпак, тридцать семь лет, гражданин Амарнской Демократической Республики. Миса Арпак, двадцать девять лет, гражданства того же, супруга, как понимаю. Паспорта серии...
Они находились в небольшом, скудно обставленном кабинете. За конторским столом, заваленном бумагами, восседал маленький кругленький человечек в таких же кругленьких очочках, в канареечном мундире с голубыми петлицами. Назвался он инспектором Миграционного Департамента Абоном, и очочки его строго поблескивали на свету, когда он изучал документы. У распахнутого настежь окна в потертом облезлом кресле развалился с газетой в руках субъект в штатском. Это был коренастый, плотно сбитый крепыш лет тридцати с бритым затылком. Он не представился, и хоть демонстративно громко и шуршал листами, но тем не менее, как заметила г-жа Арпак, внимательно прислушивался, бросая украдкой быстрые взгляды.
На рассохшемся, давно не крашенном подоконнике стоял графин с водой, валялись брошюры законов. На стене, над головой инспектора, висел портрет Маршала Бнишу, красавца-бородача в гвардейском мундире, бессменного со времен Революции Хранителя Республики. В углу темнел сейф с полуотворенной дверцей, за которой виднелись ящики картотек, папки дел, початая бутылка водки и два граненых стакана. Из окна доносились визги ребятни, противными голосами перекликались чайки, вдали надрывно лаяла собака. Присесть на пустующие у стены стулья, даже даме, им так и не предложили.
- Так, господин Арпак, - инспектор Абон придвинул к себе бланк, взял ручку, - место рождения?
Г-н Арпак удивленно поднял бровь.
- А что, этого нет в бумагах?
- А что, у вас в Амарне все на вопрос отвечают вопросом? - инспектор поднял взгляд, стеклышки очков грозно блеснули. - Отвечайте на поставленный вопрос! Что у вас в документах, я вижу и без вас, меня интересует ваш ответ. И вообще, вопросы здесь задаем мы, зарубите это себе на носу!
Г-н Арпак возмущенно покрутил головой, но сдержался.
- Хорошо! - и с отвращением сдернул перчатки. - Пишите: родился в поселке Раппур Амарнской Республики в шестьдесят девятом, четырнадцатого...
- Достаточно! - быстро и не совсем вежливо прервал чиновник. - Про дату рождения вас никто не спрашивал, отвечайте только на поставленные вопросы. Род занятий?
- Преподаватель, доктор философии, занимаюсь проблемами...
- Достаточно! Это ваши проблемы. Цель приезда?
- Приглашен истфаком Лахошского Университета, буду читать курс по современной космологии. Приглашения и рекомендации у вас.
- Срок пребывания?
- До конца учебного года.
- Где жить? Багаж? Что ввозите?
- Университет предоставляет квартиру, адрес - в приглашении. Багаж прибудет позже, на следующей неделе. С собой вот только самое необходимое, - и он кивнул на саквояжи, - ничего запрещенного.
- Это не вам судить! - оборвал его инспектор, и последовал еще с десяток вопросов, заданных всё тем же быстрым, резким тоном. Вопросов причем самых разнообразных: от причины смерти прабабушки по отцу до любимого блюда классного руководителя в гимназии. Г-ну Арпаку иной раз не оставалось ничего другого, как только недоуменно пожимать плечами.
Закончился допрос, а это скорее напоминало именно допрос, вопросами уже политическими:
- Отношение к эрдекам?
- Простите?
- К радикал-демократам. И вообще, ваши убеждения?
- А-а, отношение - отрицательное, по убеждениям - консерватор.
- Поясните!
- Любой существующий режим - благо, любое изменение - зло.
Субъект в штатском оторвался от газеты и с любопытством посмотрел на г-на Арпака, инспектор Абон хмыкнул.
- Что ж, последний вопрос: посещали когда-нибудь Насар? Имеете там родственников, друзей, знакомых?
- Нет, - быстро мотнул головой г-н Арпак, - не посещал, не имею.
- Тогда саквояж к осмотру!
После осмотра, разумеется ничего не выявившего, наступил черед г-жи Арпак. И опрос был не менее жестким, порой словно провоцируя ответную резкость. Но дама, к удивлению инспектора, держалась достойно: на грубость не реагировала, отвечала спокойно, четко, ясно, хрипловатый голос ее звучал ровно, сдержанно; откинув вуаль, взгляда не отводила. Лишь в глазах ее, серых, холодных, что называется с льдинкой, мелькало легкое презрение, внешне, конечно, не проявляясь. Так что опрос ее прошел без заминок.
- Так, теперь вот ознакомьтесь оба. Это выжимка из Указа Хранителя 'Об иностранных подданных', - инспектор протянул памятки, - с правами вашими, обязанностями. Там всё понятно изложено, даже для докторов философии. Разумеется, господин Арпак, никого лично из присутствующих я не имел в виду, успокойтесь, читайте дальше. И про комендантский час предупреждаю сразу: с двух до четырех утра запрещено выходить из дома без специального на то разрешения.
- Комендантский? - г-н Арпак оторвался от памятки. - Первый раз слышу! Это что ж, чрезвычайное положение, что ли? И давно?
- Нет, что вы, у нас всё спокойно. А что не слышали, не удивительно, у нас его тоже многие не замечают. Рань ведь собачья, кому шляться охота в такое время? А ввели его еще с осени прошлой, по просьбе народа конечно, в связи с... - чиновник запнулся, - с некоторым, так сказать, осложнением международной обстановки в Приречье.
Г-н Арпак ухмыльнулся.
- Это у вас так переворот сентябрьский в Насаре обозвали? Осложнение!
Субъект у окна вновь с любопытством повернул голову, г-жа Арпак бросила на мужа быстрый сердитый взгляд, но инспектор был настроен уже миролюбиво и лишь развел руками:
- Не знаю, господин Хранитель мне не отчитывается, это официальная формулировка. Да и, в конце концов, скажите: что вы делаете с двух до четырех утра?
- Я? - г-н Арпак пожал плечами. - В общем-то, как и все, наверно, нормальные люди, сплю сном праведника.
- Вот и спите дальше! - инспектор даже развеселился. - Больше спишь, меньше грешишь! Так ведь, госпожа Арпак? Прочитали? Распишитесь вот здесь, что с законами Лахошской Республики ознакомлены. И вы, господин Арпак. И помните: знание закона также не освобождает от ответственности!
Убрав журнал, инспектор быстро шлепнул штампы в паспорта и с некоторой торжественностью вручил их супругам Арпак. Лицо его излучало теперь лишь неподдельную радость, словно мечтал об этом с момента, как они переступили порог кабинета.
- Ну что ж, дамы и господа, смею поздравить с окончательным прибытием в Лахош! - он весело потер руки. - Добро пожаловать на нашу гостеприимную землю! Как выразился в своей последней речи наш дорогой Маршал, гостям-друзьям мы рады, а недругам - всегда дадим отпор! Адрес посольства Амарнского знаете? Хорошо, не забудьте, кроме того, у квартального своего отметиться, адрес у любого дворника можете спросить. Не смею больше задерживать, всего хорошего! Паспорта с визой покажете на посту, вас пропустят.
Когда они, подхватив саквояжи, двинулись к выходу, г-на Арпака уже в дверях окликнул субъект в штатском, с некой поддевкой в голосе поинтересовавшись:
- А как драгоценное здоровье Демократора Амарны?
Г-н Арпак быстро обернулся и пристально взглянул тому в глаза, а затем небрежно приподнял котелок и ответил в тон - насмешливо и немного резко:
- Спасибо, не хуже, чем у Хранителя Республики. Всего доброго, господа!
Когда они вышли, г-жа Арпак торопливо опустила вуаль и, не поворачивая головы, почти не разжимая губ, тихим злым голосом зашептала-зашипела:
- Господин Арпак, объясните, пожалуйста, зачем вы постоянно с ними цапаетесь? Зачем эти шпильки, стычки? Вы с кем сюда приехали бороться?! С этим инспекторишкой? С тем типом из охранки у окна? Зачем нарываетесь? Хотите провалить дело? Да, вас назначили старшим, но не забывайте, я тоже участвую. И у меня совершенно нет желания примерить местную пеньку на свою шею! Как товарищ по партии, я имею право высказать вам всё!
Г-н Арпак выглядел смущенным, он примирительно взял за руку.
- Всё, Миса, замечание принимается, был неправ, - и вздохнул. - Просто достает иногда чиновное хамство и самодурство. Но я не оправдываюсь, ты, конечно, права: дело прежде всего. Кстати, не пора ли нам перейти на 'ты'? Всё-таки нам еще долго работать вместе. Да и не забывай, официально мы ведь супруги уже лет десять. Хорошо? И обращайся ко мне, пожалуйста, без 'господина', лучше по имени.
У мостков их встречал полненький, весьма жизнерадостный и подвижный господин средних лет в широкополой панаме и с букетом гвоздик.
- С прибытием, господин Арпак! - его лоснившееся от пота лицо расплылось в широкой улыбке, он с силой потряс небрежно протянутую руку. - Рад видеть вас в добром здравии! А это вашей очаровательной спутнице!
Церемонно шаркнув ножкой, он вручил букет г-же Арпак.
- Познакомься, Миса, это господин Эмердис, - г-н Арпак представил встречавшего, - глава местной Ассоциации 'Просвещение', это они нам приглашение организовали. И просто мой хороший знакомый, еще студенческих лет, прошу любить и жаловать. А это, господин Эмердис, госпожа Арпак. Можно просто Миса, моя супруга, - он чуть запнулся и, оглянувшись, тихо добавил, - по крайней мере для всех в Лахоше.
- Разумеется, разумеется! - Эмердис всплеснул руками и, сделав понимающее лицо, заговорщически подмигнул Мисе. Та слегка поморщилась от такой фамильярности, но Эмердис словно ничего не заметил. - Очень приятно, госпожа Арпак, или Миса если позволите. Разрешите ваш саквояж? Меня тоже можете звать только по имени - Патиф. Мы здесь все запросто, без церемоний, по-товарищески так сказать. Ну, пойдемте, покажу вам квартиру вашу, деканат это поручил мне. Это здесь недалеко совсем, на Сапожной, минут десять. У нас в Лахоше, в общем-то, всё рядом, городок, сами видите, небольшой.
Лахош и впрямь не поражал воображения. В обе стороны от пристани, вдоль холмистого, местами обрывистого берега тянулись ряды сельских домов, большинство - деревянные. Покатые крыши с серым шифером, окна с крашеными ставнями, перед ними - маленькие палисадники, у калиток - скамейки. За заборами, во дворах-садах, склонялись под тяжестью плодов яблони, груши, айва. Вдоль самой набережной, у кромки воды, сохли десятки лодок, а по бокам не мощеной, но хорошо укатанной дороги высились две шеренги долговязых тополей - видимо, с претензией именоваться аллеей. Улочки, что вели в центр Лахоша, такие же немощеные и пыльные, были засажены вязами, кленами, акациями. Зелени в городке хватало, хоть и не отличавшейся особой ухоженностью.
Наступал вечер, теплый летний вечер. Солнце незаметно склонялось к холмам, что ограждали Лахош с запада и юга. С Фисона повеяло прохладой и тиной. Было слышно, как старательно пыхтит вверх по течению 'Эн-Меркар', возвращаясь в Орук. А двое прибывших шли по неширокой кривой улочке. Г-н Арпак, небрежно помахивая тросточкой, негромко беседовал с семенившим рядом Эмердисом и время от времени бросал по сторонам скучающе-рассеянные взгляды. Миса же внимательно, с некоторой даже настороженностью оглядывала из-под вуали всё вокруг, изучая, запоминая дорогу, расположенье и названия улиц. На углу, у забора, щипала траву пятнисто-рыжая телка с бубенцом. Под ближайшим вязом в куче песка возилась малышня. Из дворов, кряхтя и ворча, потянулись бабушки-старушки - на скамеечках посидеть, воздухом вечерним подышать, косточки родным перемыть. Встречались немногочисленные прохожие.
Как и во всяком небольшом городке, появление новых лиц, конечно, не могло остаться не замеченным. На чету Арпак взирали кто с явным любопытством, кто с напускным равнодушием, а кто-то косился - угрюмо, с непонятной враждебностью.
Ближе к центру улочки стали прямее, шире, оживленней. Появились мощеные мостовые с гуляющей праздной публикой, двух- и трехэтажные каменные дома с магазинами и лавками на первых этажах под незатейливыми желто-зелеными вывесками.
Автомобили встречались редко: уцелевшие после Катастрофы давно проржавели и пришли в негодность, а новые умели делать только в Насаре (да и то не в промышленных, а в штучных масштабах). И стоили они немалые суммы. Поэтому 'катались на авто', в основном, или чиновники-сановники, или заводчики-миллионщики. Впрочем, после сентябрьского переворота в Насаре, когда захватившие власть радикал-демократы заговорили о 'демократизации Приречья' и признали Лахош 'деспотией', а Маршал в отместку лишил насарских промышленников концессий на добычу хайварской нефти и национализировал их вышки, о новых автомобилях можно было забыть. Как и о насарских бензине, керосине, солярке (силами заводчика Эбиза, соорудившего в Хайваре перегонные кубы, простейшую нефтепереработку, конечно, худо-бедно наладили, но топлива все равно не хватало - большая часть уходила на блок-станции и освещение).
За старым разросшимся парком высились колокольня и золотистый купол Лахошского кафедрального собора, но до него гости не дошли.
- Вот мы и пришли, - Эмердис толкнул зеленую калитку. - Проходите, можете пока двор осмотреть. В саду беседка есть, для вечерних чаепитий. Сейчас дом сам открою.
Это был старый купеческий особняк - крепкий, добротной постройки, на кирпичном цоколе, крашенном желтой краской, с резными наличниками, крытым деревянным крыльцом и тяжелой дубовой дверью, обитой жестью. Утоптанная дорожка вела вглубь двора, где под широко раскинувшейся яблоней виднелась летняя беседка. А вокруг - помидорные и цветочные грядки, впрочем сильно запущенные. У дощатого забора густо разрослась малина.
- Дом, конечно, не новый, - Эмердис поставил саквояж на крыльцо и завозился с ключами, - еще прежних, княжеских времен. Здесь раньше купец Иаби жил, потом конфисковали во время Революции. И приют был, и интернат, потом вот Университету отдали. Собираются пансионат для преподавателей молодых сделать, кто без жилья своего. А то многие в общежитии студенческом ютятся, со студентами вместе, комнат не хватает, общежитие-то маленькое. Но пока как гостиницу используют. Адрес на всякий случай запомните: улица Сапожная, семнадцать. Это если вдруг заблудитесь где-нибудь на первых порах. Но у нас заблудиться мудрено. Прошу!
Отперев замок, он не без труда, но торжественно и церемонно распахнул дверь, пропуская гостей.
- Чувствуйте себя как дома! Надеюсь, вам понравится, - и засуетился. - Вот это у нас передняя, там - гостиная и кабинет, столовая и спальни - дальше.
Квартира Мисе понравилась. Комнаты небольшие, но уютные, чистые, аккуратно прибранные. Обои спокойных - салатных, бежевых - тонов, на окнах - ситцевые, пестрых расцветок занавески. Мебель старенькая, но вполне приличная, крашеные деревянные полы, коврики под ногами, горшки с зеленью, пара дешевых репродукций на стенах - всё было просто, безыскусно, без претензий на роскошь или изящество и потому не вызывало раздражения или отторжения.
Показав квартиру, попутно делясь местными новостями и сплетнями, причем многословно и с деталями, выразительно и живо жестикулируя, Эмердис засобирался.
- Располагайтесь поудобней, отдыхайте, не буду мешать. А вот к девяти вечера ждем на ужин к декану, профессору Ируму. Разумеется, зайду за вами сам, познакомитесь с членами Ассоциации, - и, многозначительно взглянув на гостей, заговорщически подмигнул. - Общество наше увидите. Форма одежда - свободная, мы здесь все запросто, по-демократически, без церемоний. Кухню нашу отведаете. Да, по поводу кухни, уборки, - спохватился Эмердис. - Можно задешево договориться с соседкой любой, чтоб убиралась, готовила.
- Нет! - несколько торопливо и резко прервала Миса. - Никого нанимать не нужно. Я - не барышня-белоручка, сама справлюсь.
Эмердис слегка удивленно посмотрел на нее.
- Ну, как хотите, - он недоуменно развел руками. - Я, конечно, понимаю, конспирация и всё такое...
Миса вспыхнула.
- Господин Эмердис! Вам не кажется, что вы слишком много говорите? И произносите массу совершенно ненужных, излишних слов!
Эмердис смешался и сконфуженно сдернул с головы панаму.
- Виноват, госпожа Арпак, виноват, больше не повторится! Больше ни одного лишнего слова! - прижав панаму к груди, он попятился. - Виноват, но теперь я - могила! - и уже в дверях, вновь нахлобучив панаму, как ни в чем не бывало поинтересовался. - Ну так что, я зайду к девяти?
- Ты уверен, что на него можно положиться? - спросила Миса, когда за Эмердисом закрылась дверь.
Г-н Арпак пожал плечами.
- Он, конечно, болтлив немного, но человек верный, проверяли. А поболтать всегда любил, это я знаю, я же рассказывал, что курс один вместе отучились - по программе обмена. Сочувствует он нам давно, в этом могу заверить лично, в кругах наших еще с тех лет вращаться начал, так что стаж у него большой. Да и здесь потом, по отзывам наших, показал себя очень неплохо. Сам, без поддержки, Ассоциацию эту создал, и многих под ее крышей собрал, декана вон даже истфака завлек. Сегодня, кстати, посмотрим, что это за кадр. Так что, по-моему, зря беспокоишься. Он не без недостатков, конечно, но политически ориентирован верно и пользу принести может. К тому же не забывай, мы и так не собираемся вводить его в курс дела, об этом и речи быть не может. Для него мы здесь только пропагандисты, послы-советники, как лучше эрдекское движение организовать. Он ведь свою Ассоциацию ячейкой нашей РДП считает, и пусть считает - на здоровье! - разубеждать не надо. Всё, что хотели получить от него, получили: приглашение пробил, въехали как законопослушные, крыша над головой, вот она, нате, на сочувствующих через него выйти можно, связи его задействуем. Так что человек он небесполезный. Я не строю иллюзий, для главной цели он, конечно, непригоден, не тот материал, но отталкивать его, по-моему, рано.
Миса упрямо поджала губы.
- Всё равно мне он не нравится, - и тряхнула головой. - И я против привлечения через него, из этой его Ассоциации. Подумай сам, городок здесь небольшой, живет давно, наверняка охранка местная уже в курсе, что это за Ассоциация такая. Надо, наоборот, подальше от него, и людей подбирать самим. К тому же уверена, что людей нужных в Ассоциации его не найдем. Судя по главе, наверняка, это клуб любителей поболтать об идеалах демократии, сборище фанфаронов, - легкая презрительная улыбка скользнула по ее губам. - Я не люблю таких людей, Арпак, пусть они и верны радикал-демократии: кто не работал в подполье, за кем никогда не охотились, тем многого не понять. Они думают иначе, и могут просто проболтаться, между делом, не со зла, я сталкивалась с такими. Для дела они непригодны.
- Хорошо, я не возражаю, - г-н Арпак небрежно швырнул котелок на стол и плюхнулся в кресло, закинув ногу на ногу. - Наверно, ты права. На ужин, так и быть, сходим, визит вежливости отдадим, всё-таки декан приглашает, начальник мой, нам работать с ним, пригодится. Да и вообще мы же вроде законопослушные граждане Амарны, люди светские, отказываться нам не резон. Ну а завтра начнем сами, Эмердиса к черту, в Университет только схожу, расписание узнаю, обязанностями своими манкировать тоже не след, - он зевнул, обнажив крепкие белые зубы, а потом неожиданно, словно вспомнив что-то, рассмеялся. - Надо же, смерть прабабки их заинтересовала! Дурдом! Я бабку-то в живых не застал. А ты, кстати, Мис, со своими хоть видишься?
* * *
- Всё, Элай, заканчивай, - из распахнутого окна во двор высунулся Метих, уже в чистой рубахе, умытый, с мокрыми волосами. - На сегодня хватит, ступай домой, завтра доделаем. Глину только и формы в чулан занеси и иди.
- Ладно, - Элай отложил мастерок, которым ровнял 'пласт', заготовку из глины, и вытер руки о тряпку. - Завтра так завтра, - и, помявшись, запинаясь и слегка покраснев, поднял взгляд на хозяина. - А аванс завтра нельзя будет получить? А то у меня за хату за июль еще не всё уплачено, хозяйка ругается, выселить грозится.
Из-за тщедушной спины Метиха, из глубины комнаты, выплыла бесформенно тучная фигура Нданы, его жены. Выплыла величаво-встревожено, словно услышав, что разговор зашел о деньгах. Метих испуганно замахал руками.
- Завтра, завтра поговорим! Ступай!
И торопливо захлопнул окно, - разговор был окончен. Элай вздохнул. Коли эта 'Масса', как называл он Ндану про себя, услыхала, значит, аванса не будет, - о скупости и прижимистости Нданы, державшей мужа в ежовых рукавицах и заправлявшей его денежными делами, по околотку ходили легенды. Элай занес ведра с глиной и формы для лепки в примыкавший к дому чулан, пропахший старым тряпьем и мышами, где Метих хранил сырье, готовый товар и разный хлам. Накрыв глину мешковиной, Элай прибрался в мастерской, как громко называл Метих крытый деревянный навес посреди двора с дощатыми столами, парой ножных гончарных кругов, обшарпанными корытами для замеса и печкой для обжига в углу. Безрадостные мысли не оставляли его и перед уходом. Где бы денег достать? Элай вышел на улицу и, еще раз оглянувшись на дом хозяина, негромко чертыхнулся. И вообще, на что, спрашивается, жить? А хозяйке что сказать? Он вновь вздохнул и понуро поплелся к себе.
...Вот уже месяца два Элай Абон, двадцатидвухлетний молодой человек из, в общем-то, вполне приличной, благополучной семьи, работал подмастерьем у гончара Метиха (тот, правда, любил именовать себя 'ваятелем керамики'). В недавнем прошлом студент истфака Лахошского Университета (как и все в Приречье, Лахош после обретения независимости тоже 'завел' и Университет, и Академию, и прочие 'символы суверенности'), теперь он осваивал новое ремесло - после разрыва с отцом и ухода из дома приходилось рассчитывать только на себя.
А начались его мытарства еще зимой, с той глупой истории. На студенческой вечеринке по случаю начала семестра разгорелся политический спор, - студентов ведь хлебом не корми, дай только поспорить. И Элай, изрядно захмелевший к тому времени, неосторожно ввязался в него. И не просто ввязался, но и позволил пару резких высказываний о Хранителе Республики и Лахоше в целом, хотя политикой вроде бы особо не интересовался и дискуссий таких не любил (будучи по характеру человеком замкнутым, малообщительным, что называется асоциальным, он чаще был занят своими, только ему известными мечтами и мыслями). Скорее, то было влияние спиртного - оно всегда действовало на Элая непредсказуемым образом: то вдруг начинало тянуть к общению, причем шумному, со спорами, гамом, безудержным весельем, порой даже песнями, то, напротив, впадал в самую черную меланхолию и мизантропию. А через два дня его и еще нескольких участников вечеринки попросили в деканат, к профессору Ируму, лишь месяц как назначенному деканом. Вызывали по одному, Элая - первого.
- Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, - профессор Ирум, высокий седовласый старик с благообразными чертами лица, кивнул на кожаное кресло напротив. Кивнул величаво, что называется с чувством собственного достоинства, сложив белые холеные руки на чуть выпиравшем брюшке. - Присаживайтесь, в ногах правды нет, а разговор у нас предстоит серьезный.
Элай внутренне поежился и осторожно присел на краешек кресла. О чем пойдет речь, он не догадывался, но что ничего хорошего ждать не стоит, знал твердо: хоть и слыл, по слухам, профессор Ирум человеком либеральным и мягким, но должность декана, отвечающего за всё на факультете, обязывала ко многому. В просторном кабинете с заставленными вдоль стен шкафами книг они были одни. Лишь сурово - или Элаю казалось? - поджав губы, взирал на них Маршал в почетно-докторской мантии (портрет его в тяжелой золоченой раме висел над головой декана). Да беспечно скакал в клетке у окна желто-зеленый попугайчик бофирской породы, звавшийся в Лахоше 'гвардейцем' - из-за расцветки.
- Ну-с, господин Абон, - декан неторопливо взял со стола бумагу и укоризненно покачал головой, - 'сигнал' на вас поступил, нехороший 'сигнал'. Откуда, говорить не буду. Сами понимаете, откуда у нас 'сигналы' приходят.
Он нацепил на нос очки в тонкой изящной оправе и отвел бумагу на вытянутую руку, как страдающий дальнозоркостью, а затем зачитал густым приятным баритоном:
- Третьего дня, в доме студента Отама, Элай Абон, студент четвертого курса исторического факультета Университета, дословно заявил: 'Никакой республики, демократии у нас давно уже нет, наши так называемые выборы - смешны, а Маршал Бнишу - не Хранитель Республики, а ее хоронитель и узурпатор. Да, когда-то в далекой молодости лейтенант-артиллерист Бнишу организовал партизан, Сопротивление и спас Революцию, Республику, разгромил интервентов под Вулоном, этого отрицать не буду, но Маршал Бнишу давно переродился в тирана-самодержца, ничем не лучше прежних князей'.
Закончив, декан также неторопливо отложил бумагу и очки и посмотрел на Элая.
- Ну-с, молодой человек, что можете сказать по этому поводу?
Голос декана был совершенно спокоен, ровен, но глаза его наблюдали внимательно. Элай опустил голову, лицо залила краска. Кто?! Неужели кто-то с вечеринки, из приятелей-сокурсников, мог донести в охранку?! Эта подлость не укладывалась в голове. Он, конечно, слышал, конечно, знал, что такое есть, такое бывает, но никогда не верил, что это может произойти в их кругу, среди студентов, - те ведь всегда отличались оппозиционностью, фрондерством, - не верил, что среди них мог затесаться 'неизвестный доброжелатель'.
- Что же вы молчите, господин Абон?
Элай поднял наконец-то глаза и криво усмехнулся.
- А что, у нас и впрямь демократия? И на выборах мы кого-то выбираем?
Страха не было - как ни странно, несмотря на кажущуюся робость, меланхоличность, даже застенчивость, критические ситуации действовали на Элая возбуждающе. В такие моменты вдруг просыпалось упрямство, твердость, непреклонность, желание сопротивляться и стоять на своем до конца, хотя в обычной будничной жизни мало что могло заставить подозревать в нем эти черты. Так уж на него действовало столкновение с явной и очевидной несправедливостью, ложью, подлостью, когда поднявшееся негодование ломало привычные рамки существования с их привычными рамками поведения.
- А, так всё-таки говорилось? - декан пристально глядел на Элая. - Я правильно вас понял, господин Абон?
Элай взгляд его выдержал.
- Да, господин профессор, говорилось.
Но чуть покраснел. Ведь то, что это было сказано под пьяную руку, значения не имело - он подписался бы под теми словами и сегодня. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, - истина старая как мир.
'Гвардеец' на жердочке резко защелкал клювом. Профессор Ирум нахмурился и побарабанил по столу.
- М-да, неприятная ситуация, - и пожевал губами. - Я, конечно, уважаю вашу честность, прямоту и признаю, разумеется как частное лицо, что э-э... отдельные стороны нашей политической жизни дают основания для подобных высказываний, но как декан, как должностное лицо государственного учреждения я буду обязан прореагировать по закону, а не по велению совести. Я - на службе, и разбираю служебный, а не личный вопрос.
Элай развел руками - воля ваша, профессор! Профессор откинулся на спинку и вновь побарабанил.
- Если честно, мне очень не хотелось бы доводить дело до исключения из Университета, а вопрос сейчас стоит именно так. Всё-таки вы у нас далеко не худший студент, успеваемость хорошая, преподаватели хвалят. Отца вашего я немного знаю, достойный человек, для него это будет тяжелый удар, и о карьере можно будет забыть. С чисто материальной стороны - тоже обидно, всё-таки семья ваша, как знаю, не из богатых. Столько потратиться на учебу, и всё зря? - он помолчал, пощипал подбородок и вздохнул. - Может, нам подумать, как всё это преподнести иначе? Например, напишете объяснительную, что так, мол, и так, спор был шумный, говорили все громко и все разом, друг друга не слушая, а что всё было именно так, я не сомневаюсь, у нас по-другому спорить не умеют, и вас в шуме-гаме просто не так поняли. Что ничего такого вы не говорили, или говорили, но про времена княжеские, дореволюционные, а потом такие же объяснительные соберем и от других. И тогда я с чистой совестью смогу отписать в Охранный Департамент, что их 'сигнал' не подтвердился или имело место обычное недоразумение. Слова будут против слов и с той, и с этой стороны, никто в такой ситуации ничего не докажет, и вряд ли охранка даст дальнейший ход делу. На заметку, конечно, возьмут, но, уверен, мы и так у них все 'на заметках'. Так как, господин Абон, устраивает вас такой план? Не для выгоды ведь своей стараюсь, только из чувства солидарности студенческой. А мы все здесь - студенты, кто нынешний, кто бывший, и должны поддерживать друг друга против всяких господ, что не в свои дела лезут, а?
Элай замялся: как объяснить человеку, что не желает, не хочет врать, изворачиваться, зависеть от чьей-то милости? Разве это не было бы трусостью и малодушием - отказываться от собственных слов, а слова переданы более или менее точно. Да и, вообще, с какой стати он должен перед кем-то отчитываться за свой частный спор? Разве в Конституции не записана свобода слова, мнения? Он закусил губу и неловко поерзал на краешке кресла.
- Спасибо, господин профессор, за ваше предложение, поддержку... - и опустил глаза, слова давались с трудом, - но мне... но я ничего писать не буду. Я такое говорил, и от слов своих отказываться не собираюсь. Да и просто... - он запнулся и мотнул головой, - противно изворачиваться, юлить перед ними. Не хочу. Просто не хочу, и всё.
Профессор Ирум удивленно поднял бровь, - он, вообще-то, ожидал другого: горячей благодарности за спасение и прочих изъявлений.
- Послушайте, господин Абон, отдаю должное вашим чувствам и, отчасти, даже разделяю их как человек мыслящий и не лишенный чувства собственного достоинства. Меня тоже многое задевает в нашей жизни, мне тоже многое не нравится, но ведь на карту, по сути, поставлена ваша дальнейшая судьба, карьера! С 'волчьим билетом' вы не сможете никуда устроиться, 'никуда' я подразумеваю приличное оплачиваемое место, подобающее образованному человеку. Подумайте!
Но Элаю, что называется, вожжа под хвост уже попала. Сколь долго и обстоятельно не убеждал декан согласиться на предложенный вариант, теряя терпение, но Элай только упрямо мотал головой - нет, господин профессор, нет. Под конец раздосадованный, выведенный из себя профессор сердито хлопнул по столу.
- Довольно! - и встряхнул руками. - Я умываю руки! Как говорили в старину, ваши беды - на вашей совести! Кого дьявол хочет погубить, того он лишает разума. Мне не остается ничего другого, как поступить с вами по закону, вы не дали мне шанса помочь вам. Идите! О решении вам сообщат.
И о решении спустя три часа сообщили: 'исключить из Лахошского Университета за антигосударственные высказывания без права восстановления'. Причем исключили только его, хотя к декану вызывали нескольких, а вечером дома, в отцовском кабинете, состоялся бурный разговор с Абоном-старшим.
- Ты... ты... как ты мог?! Как ты посмел?! - задыхаясь от гнева, трясясь и топая ногами, кричал маленький круглый человечек, его отец, и круглые очочки яростно поблескивали на свету. - Ты подумал о нас?! О матери, о брате, которым все будут тыкать: а-а, это мать, брат того самого! Об отце родном, которому теперь, видно, до самой пенсии сидеть младшим инспектором? О каком повышении можно будет думать, если сын - родной сын! - политически неблагонадежен?! Ты нас подставил, нас, понимаешь?! И это после всех наших жертв, чтобы ты мог учиться! Я пашу как вол на работе, мать гроши выгадывает, и всё вам, всё для вас, а он, нате вам, получите 'подарочек'!
Он бушевал долго, брызгая слюной, потрясая кулаками и проклиная тот день, когда породил на свет столь неблагодарное существо. Робко молчавшая в дверях мать поспешно ретировалась на кухню, чтоб не попасть под горячую руку супруга, - перечить ему в доме никто, кроме Элая, не решался. В сущности, он был неплохим мужем и отцом и искренне заботился о благе семьи (конечно, в соответствии со своими представлениями), но несдержанность, тайная неудовлетворенность карьерой, положением в обществе и прирожденная склонность к самодурству превращали его порой в мелкого домашнего тирана, не переносящего неповиновения, возражений, критики, требующего безусловного подчинения.
Обычно Элай, как человек, в общем-то, мягкий и уступчивый, старался не прекословить отцу. Но сегодняшние события - разговор с деканом, исключение из Университета, внезапно рухнувшие жизненные планы и полная неопределенность будущего - выбили из колеи, вывели из равновесия, заставив обостренно реагировать на всё. Тем более на попреки в неблагодарности, тем сильнее резанувшие, что он и сам чувствовал вину перед семьей. И поэтому, когда отец в грубой, категоричной, ультимативной форме потребовал, чтобы Элай завтра же подал прошение шеф-комиссару Департамента Образования о его чистосердечном раскаянии и восстановлении, Элай, уже взвинченный и озлобленный до предела, взорвался:
- Хватит! - он грохнул кулаком по столу и, бледный, с перекошенным лицом, заорал в ответ. - Не ори на меня! Я уже не мальчик пятнадцатилетний! Это ты на мигрантов своих ори на работе, а на меня не смей! И никуда я просить не пойду! Исключили, и хрен с ними! Плевать я на них всех хотел, ясно?
Во внезапно наступившей тишине было слышно, как на кухне в ужасе что-то выронила из рук мать, как испуганно замерли шаги брата за стеной, в спальне, готовившегося к школьному митингу в честь тридцать шестой годовщины Революции. Абон-старший вначале изумленно воззрился на сына, не веря ушам, а затем, задохнувшись и побагровев, взвизгнул фальцетом:
- Вон! - и затопал ногами. - Вон отсюда! Ни минуты больше в моем доме! Наглец! Проклинаю и отрекаюсь! Не сын ты мне больше! Вон!
Элай презрительно рассмеялся и, круто развернувшись, хлопнул дверью. Больше его ноги в родном доме и впрямь не было. Наскоро собрав вещи под испуганно-заплаканным взглядом матери, а она так и не решилась поднять голос в его защиту (что, может, и хотела бы), он ушел из дома в тот же вечер.
Первое время жил он у своей вдовой тетки, Эферы Усар, младшей сестры отца, тихой невзрачной особы сорока лет, что всю жизнь проработала гардеробщицей в историческом музее. Но Абон-старший, узнав, где тот обитается, закатил сестре жуткий скандал и потребовал как старший в роду и глава фамилии изгнать отщепенца, что осмелился поднять голос на родного отца. Тетке, не желавшей ссориться, пришлось подчиниться.
Но еще до этого, дня через два после ухода из дома, Элая нашли и вызвали на улицу Желто-Зеленых Партизан, 24, - в Охранный Департамент, в просторечии 'охранку'. Там очень вежливый молодой человек в штатском, с прилизанными волосами и напомаженными усиками, назвавшийся дознавателем Манхом, весьма вежливо интересовался его взглядами на жизнь и планами на будущее. В конце беседы Манх настоятельно посоветовал впредь ради собственного же блага не ввязываться ни в какие 'истории', так как ими на заметку он уже взят и в следующий раз может отделаться не так легко. После чего, взяв с него расписку не покидать города без разрешения Департамента и уведомлять о месте жительства, он отпустил Элая.
Пару недель после этого Элаю даже казалось, что за ним наблюдают, следят. Но, возможно, то была лишь его обычная мнительность, а он порой бывал мнителен до крайности. Вряд ли он мог представлять серьезный интерес для охранки, где прекрасно знали разницу между полупьяной студенческой болтовней и реально опасными действиями. Если уж наблюдение и устанавливали, то, скорее всего, также быстро и сняли, так как в последующие недели и месяцы Элаю было явно не до политики. Кто на него тогда донес, Элай так и не узнал.
После ухода от тетки начались для Элая по-настоящему тяжелые дни, занятые всецело поиском работы, денег, жилья. Некоторое время пожил он у приятелей-сокурсников в общежитии, двухэтажном кирпичном доме неподалеку от Университета, по соседству с резиденцией митрополита Лахошского владыки Ан-Ииса. Жили втроем, в крохотной комнатке, ночуя на полу на матрасе, - до тех пор, пока не проведал комендант общежития, отставной сержант-инвалид Национальной Гвардии. Тот выгнал Элая взашей, чуть не побив при этом костылями, и строго-настрого запретил вахтерам пускать его в здание.
Несколько дней, несмотря на комендантский час, он ночевал буквально на улице, где придется: на чердаках и сеновалах (а на окраинах Лахоша многие еще держали скотину), в сараях и подвалах, - ночи в марте были холодные.
А потом ему, как вначале подумалось, повезло. Через бывшего одноклассника, тот работал кладовщиком на мучном складе заводчика Дираба, удалось устроиться туда ночным сторожем с проживанием в подсобке. Заводчик держал практически все мукомольные предприятия Лахоша, у него Элай и проработал до мая. В мае же пришел новый управляющий и провел первым делом ревизию, и выявилась крупная недостача. После чего, не разбирая правых и виноватых, скорый на расправу Дираб уволил всех кладовщиков, грузчиков, а с ними и Элая. При этом удержал весь заработок, да пригрозил, что сдаст всех в полицию как расхитителей.
И вновь настали для Элая черные дни. Немного поработал на грузовом причале, на другом берегу Фисона, где раньше загружались нефтью баржи для Насара, а теперь везли с перегонного заводика Эбиза бочки с топливом для города. Но после нескольких смен быстро понял, что долго на такой работе не протянет - силенок не хватало. И физических (а был он худощав и не атлет), и, самое главное, душевных: не мог он тупо и монотонно, с утра и до вечера, с понедельника и до субботы, заниматься одним и тем же - катать и грузить, катать и грузить вонючие бочки. С ужасом чувствовал, как дуреет от запахов керосина, бензина, как превращается в бессловесную скотину, ломовую лошадь, имеющую лишь два желания - поспать и пожрать. Не приспособлен он был для тяжелого однообразного труда.
Недели две не мог найти вообще никакой работы - хоть побираться иди. Пробовал устроиться сторожем на Первую блок-станцию, что освещала центр Лахоша, но туда 'неблагонадежных' не брали (после разрыва с Насаром и национализации блок-станций, а строились они насарцами, станции стали 'объектами стратегического назначения').
Хорошо хоть мать, потерявшая покой и сон после ухода старшего сына, старалась не терять его из вида. Не раз втайне от мужа присылала она с младшим немного денег из собственных сбережений, и Элай, пусть и с некоторой внутренней неловкостью, принимал их. На них и снял себе летнюю кухоньку-развалюху во дворе у старухи-зеленщицы Мары, шапочно знакомой ему с прежних времен. Старуха при более близком знакомстве оказалась особой весьма сварливой, скаредной и склочной. Однако деваться было некуда, - хоть и настали дни теплые, но ночевать на улице больше не хотелось, а на жилье получше денег пока не хватало.
А как-то в июне случайно познакомился Элай на рынке с чернявым тщедушным мужичком, говорливым и плутоватым. Тот торговал горшками, плошками и разными безделушками из глины. Узнав, что требуется тому помощник, Элай пошел работать к нему. Работа у Метиха, а это был именно он, оказалась, в общем-то, не тяжелая, но грязная и пыльная - месить, лепить, обжигать, постоянно возиться в глине, воде. На саму работу Элай не жаловался, хоть и приходилось частенько работать и по выходным. Всё лучше, чем бочки с керосином катать, тем более если хозяин рядом наравне спину гнёт, не боясь рук запачкать. Но одна проблема, конечно, была - платил хозяин, а точнее жена его, Ндана, очень мало. Еле-еле концы с концами сводить удавалось, да и то не всегда: за июль до конца расплатиться не получилось, а на дворе - середина августа.
...Элай толкнул калитку и остановился. Перед ним, на дорожке, видимо давно поджидая, стояла подбоченясь, руки в боки, хозяйка Мара собственной персоной. Недобрый взгляд ее маленьких злобных глаз не предвещал ничего хорошего.
- Ага, явился! - прокаркала старуха хриплым, кашляющим голосом. - Когда платить будешь, а? У меня богадельня, что ли? Нахлебников мне здесь без надобности!
Элай обреченно оглянулся на улицу.
* * *
День - воскресный, и в полутемных прохладных коридорах Департамента, и в будни-то не отличавшихся многолюдством, было тихо и пустынно. Лишь на первом этаже из дежурки доносился раскатистый смех лейтенанта Нуша, известного балагура и болтуна, слышались приглушенные обрывки фраз. Хен, не заходя к себе, а кабинет его находился тут же, на втором этаже, где располагался сыскной отдел Второго управления ('внутриполитическая безопасность'), быстро прошел в приемную.
Секретарша Тива по выходным не появлялась, и он пошел без доклада, благо полковник Эбишай, шеф-комиссар их Департамента, формализма не поощрял. Даже ходил в штатском, что по его должности было, фактически, нарушением протокола. Да и в остальном шеф предпочитал непринужденное, свободное общение, как говорится 'без погон', отечески-покровительственное, с претензией на демократичность (насколько это, конечно, вообще возможно между начальником и подчиненными, тем более в такой, весьма специфичной службе как Охранный Департамент).
Хен негромко, но уверенно постучал в дверь.
- Разрешите, господин полковник? - и шагнул на истертый ковер непонятной расцветки. - Я с пристани только что.
Окна были как всегда зашторены, и в кабинете царил полумрак. В углу, у камина, белел гипсовый бюст Маршала.
- А, Хен, сынок! - и полковник Эбишай, как обычно в сером цивильном костюме, приветливо поднялся из-за стола. - Тебя и жду. Садись, рассказывай. Чай, кофе?
Лысоватый, полноватый, но весьма еще бодренький старичок, с очень, казалось, простым и добродушным лицом, он больше смахивал на учителя гимназии в отставке, чем на шефа грозной 'охранки'.
- Не-е, спасибо большое, господин полковник, - Хен, не глядя, плюхнулся на предложенный стул и придвинул к себе графин. - Если позволите, я воды лучше. Жарковато нынче.
Полковник Эбишай устроился обратно в кожаное крутящееся кресло во главе Т-образного стола и внимательно посмотрел на того.
- Надеюсь, всё нормально прошло?
Хен залпом осушил стакан и, вытерев губы, коротко кивнул.
- Да, всё штатно. 'Как здоровье Демократора? - Не хуже, чем у Хранителя'. Отозвался как положено, и глазом не моргнул. Держался хорошо, и возмущался натурально, когда его миграционный вопросами своими дурацкими докапывал.
Полковник осклабился.
- Не удивительно. По моим сведениям, он, вообще-то, опытный товарищ. Если это, конечно, он.
- Ну, по описанию вашему вроде совпадает: высокий, брюнет, средних лет, усы, бородка козлиная, паспорт амарнский, приглашение универское. И женщина с ним, - Хен чуть ухмыльнулся. - Красивая. Но холодная и колючая. И себе на уме. Тоже твердый орешек. По документам жена, - он откинулся и, вытянув ноги под столом, хитро посмотрел на шефа. - Но, понимаю, это ведь только начало, так?
Полковник добродушно рассмеялся.
- Разве от тебя что скроешь? Ты всегда быстро всё схватывал, Хен, поэтому, наверно, и отличаю среди прочих, - и, уже посерьезнев, задумчиво покрутился в кресле, вертя в пальцах карандаш. - Конечно, вчера я рассказал тебе не всё, и вовсе не из недоверия. Ты же знаешь, в тебя я верю как в самого себя. Просто неизвестно было, прибудет человек или нет, с какими новостями. Да и вообще не решил еще тогда, насколько вводить в курс того, кто будет заниматься. Но по зрелому размышлению пришел к выводу: чтобы сотрудник, способный сотрудник, самостоятельный, мог по-настоящему сработать, он должен знать всё по максимуму, должен понимать, что делает, зачем, для чего, представлять последствия, возможный ход событий. В общем, втемную использовать я тебя не буду, - он поднял глаза на Хена и улыбнулся. - Выйди, закрой приемную, чтоб под дверями никто не шастал, и мы продолжим.
Когда Хен вернулся, полковник продолжил:
- Сразу предупреждаю, старший лейтенант Бисар, - и голос его стал жестче, официальней, серые глаза строго блеснули, - дело, которое поведешь, - из категории 'ЖЗ'. Надеюсь, не надо объяснять, что это значит?
Хен кивнул.
- Да, господин полковник, само собой. И расцениваю как знак доверия.
Объяснять ничего не надо было: 'ЖЗ' - высшая категория секретности. И означала, что, кроме шеф-комиссара и непосредственного исполнителя, доступ к такому делу мог иметь только Хранитель Республики. А нарушителя ждал лишь трибунал и даже не расстрел, а виселица как государственного преступника. Расшифровывалась же просто: 'желто-зеленая', национальные цвета Лахоша, - в Департаменте использовали цветовую классификацию режимов секретности. Чего-то подобного Хен, вообще-то, ожидал - чутье его подводило редко, - хотя раньше ему 'желто-зелеными' делами заниматься не приходилось, максимум - 'желто-красными' или 'желто-синими'.
- Еще бы ты не расценивал, - проворчал полковник, но взгляд его смягчился. - Естевственно, отчитываешься, докладываешь о ходе дела только мне. Все рапорта, докладные - в одном экземпляре, передаешь мне лично, из рук в руки, никаких копий. Черновики, записки уничтожать сразу. Все материалы будут находиться у меня, дело сформирую сам же. Ясно, да? Всё через меня, докладывать только лично! Филерам, с которыми будешь работать, даешь только минимально необходимое, - чтоб только знали, кого 'пасти', и ничего более! А замов всех моих, начальников можешь смело посылать ко всем чертям собачьим, если будут нос совать, - я разрешаю.
- А если Маршал сам затребует? - Хену как-то приходилось делать доклад самому Хранителю Республики, когда возглавлял поиск анархистов, что разбросали в один прекрасный день по всему Лахошу листовки с карикатурами на главу государства. - Ему ведь можно?
Полковник неожиданно смешался.
- Э-э, вообще-то, да, конечно, Маршал к ЖЗ-делам доступ имеет, но... - он запнулся, - но я его в известность пока не ставил. Не хочу прежде времени беспокоить, хотя дело само, конечно, его более чем непосредственно касается. Но на то ведь мы и созданы, чтобы наш Маршал мог спокойно спать. Так что отчитываться пока только передо мной, а когда сообщить об этом Хранителю, я сам решу.
Хен ничего не сказал, но про себя внезапное замешательство шефа отметил. Ползли слухи, что Маршал их начальником в последнее время недоволен. Поговаривали о грядущей опале, об очередной 'большой чистке' в Департаменте. Последняя из которых, кстати, и привела тогда еще подполковника Эбишая, начальника Первого управления охранки ('внешняя разведка'), в шеф-комиссарское кресло, а его предшественника, полковника Ицура, - на виселицу как 'агента антилахошских сил и орукского шпиона' (в тот момент, до переворота в Насаре, врагом Лахоша номер один в Приречье значился ныне дружественный Орук).
А полковник продолжил:
- Теперь о деле. Месяца два назад в Насаре, еще до разрыва отношений, вышел на нашего человека, а наш под 'крышей' посольства работал, тип один. Ну, скрывать не буду, это твой сегодняшний знакомец. Кстати, клички оперативные уже придумал?
- Само собой, первым делом: он - 'Пижон', она - 'Оса'.
- Пижон? Хорошо, пусть будет Пижон. Так вот, вышел этот Пижон на нас, отрекомендовался эрдеком со стажем. Причем стажем специфическим: раньше занимался там, в Насаре, организацией, как они это называют, 'акций возмездия'. Проще говоря, стреляли и взрывали 'врагов демократии и прав человека', конечно, как они это понимают, ты же знаешь их взгляды. Естественно, справки о нем навели: да, действительно, есть такой деятель в РДП, причем достаточно известный в узких кругах. Был, по слухам, организатором убийства генерала Питу - это тот, что лейб-гвардией княжеской командовал, - и взрыва ее штаба. То есть руку к перевороту сентябрьскому, или, как они ее называют, революции, тоже приложил. Но роли его всегда были закулисными. Таких товарищей в первые ряды, в публичные деятели никто не пустит, чтобы репутацию партии не портить. Да, авторитетом как мастер подпольных методов он пользовался. Хотя, конечно, выше любительского уровня, пусть и квалифицированно-любительского, он никогда не поднимался, до профессионализма ему, думаю, далеко. Ну да ладно, не суть важно. Самое удивительное, что этот эрдек, вроде бы такой весь идейный, предложил свои услуги: помочь предотвратить акцию, которую ему же и поручили, - покушение на нашего Маршала. Да-да, на Хранителя.
Хен присвистнул.
- А зачем ему это надо? С чего это он вдруг к нам решил переметнуться?
Полковник пожал плечами.
- Объяснял просто: после сентября понял, что партии нужна была только власть, а на 'демократию и права' им начхать. Разочаровался и в идеях, и в партии, не находит места в новой жизни, перспективы утерял, мол, затирают молодые да ранние, а его, старого эрдека, побоку. Да и материальное положение хотел бы поправить, то бишь деньги нужны. Но, сам понимаешь, это и было, наверно, главным - жить-то хорошо всем хочется. А про 'разочарования' - это он пусть барышням в салонах лапшу вешает.
Хен недоверчиво покрутил головой.
- Не знаю, подозрительно всё это. Может, это просто РДП к нам человека своего внедряет? Сами же говорите, пусть и любитель он, но квалифицированный, такие комбинации, наверно, ему не в новость.
- Вот для этого-то ты мне и нужен, но слушай дальше. Сообщил он и подробности: в конце ноябре на ЦК их решили, что для укрепления безопасности Насара нужна 'всеобщая демократизации Приречья'. Мол, в окружении деспотий единственно истинная демократия не может чувствовать себя спокойно. И 'демократизировать' решено всеми возможными способами, вплоть до 'полной дестабилизации' и 'экспорта революции'. И первая цель - мы. Мол, самый деспотичный режим Приречья. Хотя сам понимаешь истинную подоплеку: наша хайварская нефть. Когда после переворота с казной пустой остались и переговоры с нами начинали, чтоб цену концессии сбить, про 'деспота Бнишу' они и не заикались. А стоило отказать - тут и про 'демократию' вспомнили. Ну да ладно, оставим на их совести. Способ по нам тоже определили: посчитали, что система наша держится лишь на авторитете и заслугах Маршала. И проще всего ударить сюда: уберите Маршала и режим наш рухнет - логика такая. Как убрать? Репертуар классический: взрыв в момент проезда, публичного выхода, выступления. Ему, Пижону, и поручили. По плану их он приглашение должен организовать и вместе с помощницей, да-да, с Осой, но, естественно, она не в курсе, что он в контакте с нами, прибыть в Лахош под видом супругов, граждан Амарны, и легально осесть. Затем, оглядевшись, начать потихоньку, не спеша, но поспешая, сколачивать группу для акции. Дату покушения, по его словам, определят в Насаре. Тогда пришлют телеграмму кодовую 'Дяде плохо выезжай'. Ну, не напрямую, конечно, из Насара, а через Амарну, - агентурные сети у эрдеков раскинуты, сам знаешь, широко. Хотят координировать лахошскую группу с другими, а в Орук, Рисен, Бофир - тоже засылают. В общем, Судный день хотят для всего Приречья устроить, чтобы одновременно, и никто никому помочь не успел и в дела соседские не полез. Покушение же само - через неделю после телеграммы. Тогда и взрывчатку сготовят, а ее Оса, она - химик по специальности, должна сделать, собираются лабораторию университетскую задействовать. Потом инструктируют еще раз напоследок группу и быстро-быстро, за день-два до акции, уезжают, чтоб Насар в случае чего не подставить. А так, задержи мы только исполнителей, попробуй докажи, что здесь замешаны эрдеки насарские. Так вот, Пижон нам прямо и предложил сдать всю будущую группу, но только после того, как покинет Лахош, чтобы на него подозрений не пало. А так всё будет выглядеть как случайный провал уже после его отъезда, мало ли что неопытные товарищи напортачили в его отсутствие. Выгоды от такого плана, чтоб брать группу именно после отъезда, перед самой акцией, по его словам, имеются немалые, и я в принципе с ним согласен. Прежде всего, выявим самых опасных в Лахоше. Ведь кто согласится участвовать и пойдет до конца - наш 'контингент', а тут мы их всех, как говорится, одним махом и накроем. Дальше, получим агента в самой РДП, почему и надо обеспечить, чтобы Пижон как слеза божья был чист перед партией. Поэтому обдумал я всё, взвесил и решил принять предложение. С агентурой в Насаре у нас сейчас туго совсем, без посольства работать сложно, а тут внедряемся в самое сердце, в мозг партии! Да и что, в конце концов, мы теряем? Даже если замыслил он что-то, игру какую-нибудь двойную ведет, в худшем случае узнаем просто его настоящие планы. Акцию им мы по-любому совершить не дадим, ты не подумай ничего, жизнью нашего дорогого Маршала рисковать никто не собирается. А работать в Лахоше, с нами ли, против ли нас, он будет только под нашим контролем. Думаю, понял, в чем твоя задача?
Хен усмехнулся.
- Контролировать и прикрывать?
- Приятно когда тебя понимают с полуслова. Да, Хен, всё правильно: контролировать и прикрывать. И в первую очередь от твоих же коллег-сыскарей, хоть наших, хоть полицейских, потому, как помнишь, это - 'ЖЗ'. А 'сигналы' здесь по-любому пойдут, у нас ведь люди, к счастью ли, к несчастью ли, любопытны и законопослушны, ну, в основной массе конечно. Обязательно кто-нибудь 'накапает', что и личности подозрительные к ним шляются, и по ночам свет горит, или химией какой-нибудь воняет, это как пить дать будет. Но ты, надеюсь, сумеешь все 'сигналы' такие отследить и 'погасить', вежливо и деликатно, - ясно, да? Но самое главное всё-таки контроль и поддерживать связь. Сам понимаешь, схему работы мы с Пижоном согласовывали, когда тот в Насаре был. Через третьи руки общаться приходилось, я про коллегу нашего, что в посольстве работал, пока не провалился, Царствие ему Небесное, не все моменты поэтому успели оговорить. Но в общем и целом определились так: он прибывает, его встречает наш человек со 'здоровьем Демократора', и если ничего у него не изменилось и согласен с нами работать, то отзывается 'здоровьем Хранителя'. И вся дальнейшая связь - через встречавшего, то бишь тебя. Твоя задача здесь - регулярно выходить на него, узнавать, в чем нуждается, какие проблемы, что беспокоит, и сообразно решать эти проблемы. Но главное, он должен 'сливать' тебе всё о ходе подготовки: кого вербанули, кто отказался, план действий, что со взрывчаткой, и, конечно, телеграмма из Амарны в первую очередь. После каждого контакта - повторяю, после каждого! - докладываешь мне. И, естественно, отслеживаешь и проверяешь все его сведения: было - не было, врет - не врет. На почте все телеграммы амарнские просматривай, да и вообще всю корреспонденцию его, входящую, исходящую. И о малейшем - повторяю, малейшем! - факте, что Пижон чего-то недоговаривает, темнит, что-то скрывает, сообщать немедля. Хоть из постели подымай! 'Наружку' надо, конечно, поставить. Филеров, как сказал, я тебе дам, целую бригаду - Куллума, Нташа, Михута. Будут работать только с тобой и на тебя, ты вроде с ними уже работал по анархистам. В курс дела, естественно, их не вводишь: объекты показал, - фото же у миграционного взял? - задание дал, пусть бегают, а кто, что да зачем, это их касаться не должно. И языки пусть за зубами держат, ты с ними там построже, за дело ты отвечаешь.
- А может, тогда лучше вам самим 'накачку' им сделать? Я-то для них всего лишь сыскарь, не начальник.
- Не надо, а то внимание слишком привлекается. Дальше: на первый контакт попробуй завтра выйти, выцепи его где-нибудь незаметно в Университете, он там завтра, точно, появится. По поводу 'тридцати сребреников': по сумме мы договорились, передадим всё наличными в день отъезда, когда дата акции будет названа. Но если вдруг какие-то затруднения финансовые у него начнутся, пусть скажет, аванс в счет 'гонорара' я ему из спецфондов выделю. Вот вроде и всё, что хотел сказать. Вопросы? Спрашивай сразу, если что непонятно.
Хен ухмыльнулся.
- Он в самом деле доктор философии?
- По моим сведениям, да. Когда-то науками по молодости занимался. А что?
- Да нет, просто подумал, как он лекции по космологии собирается читать, боялся засыпется.
Полковник добродушно рассмеялся.
- Эх, Хен, учитывая состояние нашей космологии, такие лекции может читать кто угодно и о чем угодно, без риска, как ты выражаешься, засыпаться. Если профессора сами до сих пор не могут определиться, круглая Земля или только кажется круглой, что уж тут про лекции студенческие говорить.
- А с делами моими остальными как?
- Более-менее готовые - передавай в следствие, пусть начинают, а остальные - мне принеси, я распишу кому надо. Работай только по Пижону с Осой, не отвлекайся, ясно, да?
Хен кивнул, но непонятная озабоченность на лице его не укрылась от внимательного взгляда начальника.
- Хен, сынок, тебя что-то беспокоит? Скажи сразу.
Хен смущенно почесал бритый затылок.
- Знаете, господин полковник, вспомнил сейчас вот дело свое о 'Братьях Судного Дня'. Ну, о сектантах этих, когда аптекарь Суф наслушался бредней ихних и пошел собор поджигать, а отец Ар-Каад его задержал, помните? Так вот, я ведь когда начал делом этим заниматься, вышел на 'пророка' их главного, некоего Хашана, сорок семь лет, бессемейного, когда-то сапожника, сейчас без определенного рода занятий и места жительства. Не в городе живет, в Бахеме у рыбаков ошивается, сюда только по пятницам приходит, когда у 'братьев' собрание главное, пятничное. И вспомнил я сейчас вот что. Когда я в оборот его взял, ну, в Бахеме всё было, хотел, чтоб он активность свою подстрекательскую поумерил, он мне тогда, это в четверг прошлый было, заявил, что... - Хен запнулся и слегка даже покраснел. - Бред, конечно, но если не дословно, показания я записал, в деле они есть, можете сами почитать, что 'времена близятся'. Что уже через десять дней и ночей, я точно помню, что через десять, 'придут с заката и войдут в Лахош, город проклятый, двое Ангелов, он и она, Ангелы смерти, Вестники Грядущего. И не пить нам с того дня ни вина, ни хлеба не есть, и принесут они не мир, но меч и огонь небесный, и поразят Лахош в голову'. Ну, и дальше снова бред их обычный, про Судный День, Катастрофу новую, конец света и всё такое.
Но полковник, к величайшему облегчению Хена, не рассмеялся, не обозвал 'болваном'. Он удивленно вздернул брови и, повертев карандаш, нахмурился.
- Странно... - и покрутился в кресле. - Ты прав, выглядит бредом, но... 'поразят в голову'? Десять дней, говоришь? То есть сегодня именно. Двое с заката... Странно...
К западу от Лахоша был Насар, лежавший на другом рукаве Фисона. Полковник погрыз карандаш.
- Что он за тип этот Хашан?
Хен замялся.
- Да как вам сказать, на первый взгляд, послушаешь - типичный псих, такой бред порой несет, глаза, взгляд странный. Но, с другой стороны, когда не проповедует, рассуждает вроде здраво и ясно. Если честно, не пойму я его, странный субъект.
- А контакты, связи проверял? Он, вообще, лахошец? А то, может, еще один насарский 'гостинец', с них ведь станется 'дестабилизировать' соседей и таким способом.
Хен помотал головой.
- Не-е, думаю, исключено. Его я, само собой, проверял, с Насаром он, по-моему, никак не связан: родом с Ифама, братья его там до сих пор бахчи держат. Потом в город перебрался, на Мешочной сапожничал, соседи бывшие хорошо помнят. За пределы Республики не выезжал никогда, здесь всю жизнь жил. Политикой не интересуется, всегда на религии помешан был.
- А секту свою когда создал?
Тут Хен запнулся.
- Вообще-то, в декабре прошлого, перед Рождеством.
- А, видишь, уже после решения ЦК их! А говоришь, никакой связи, - полковник бросил карандаш на стол. - Вот что, Хен, привези-ка мне завтра этого Хашана. Ради такого дела и машину выделю.
- А что, бензин завезли? Мы же вроде лимит за август выбрали весь.
- Для 'пророка' твоего найду, из стратегических запасов. Хочу взглянуть, чует мое сердце, что не простой это мужичок. Не удивлюсь, если и здесь 'уши' насарские вылезут. Что он там, кстати, еще нес?
Хен скептично осклабился.
- Остальное - бред чистой воды: и небеса у него разверзнутся, и снег оттуда желтый падет, да, почему-то именно желтый. И будет идти сорок дней и ночей, пока не засыплет всю землю нашу грешную до основания, а затем...
- Мы наш, мы новый мир построим, - подхватил полковник и расхохотался, - где отрется слеза всякая с очей наших, и прочая, прочая, прочая! В общем, старые песни. А снег желтый я каждую зиму вижу, когда на него во дворе мочусь.
Хохотнул и Хен.
- Еще Дева у них снова непорочно зачнет.
- Ого, опять богородица? У них же вроде была какая-то? Это, по-моему, про них же Нуш заливал, что у них и любовь свальная, и оргии всякие.
Хен отмахнулся.
- Для Нуша соврать - как два пальца! Что он про них знает-то, кроме анекдотов ходячих? - и чуть поморщился. - Языком трепет как помелом! Нет у них ничего такого: радеть - радеют, псалмы поют, а оргий никогда не было. Да и осуждает Хашан излишества всякие. А что до 'богородицы', да, выбирают они самую молодую и непорочную 'Божьей Девой', как они это называют. Ну, типа как земное воплощение Девы Небесной, но это у них чисто ритуальный титул, реально ее никто как Божью Матерь не почитает.
Они поговорили, немного поспорили, что вообще с такими сектами делать, а потом Хен засобирался.
- Ладно, я пойду, господин полковник? Задание я понял, больше не нужен?
Полковник ласково закивал.
- Да, конечно, Хен, иди, отдыхай. Завтра только с утра пораньше привези мне Хашана этого, машину в дежурке возьми и езжай, я распоряжусь, чтоб дали. А потом начинай с Пижоном работать. Дело, как сам видишь, серьезное, акция готовится реально. Это тебе не липовый заговор 'космополитов', что наша доблестная полиция в прошлом месяце 'раскрыла'. До такого мы, надеюсь, никогда не опустимся, мы же всё-таки профессионалы. И еще, Хен, - он сделал паузу и многозначительно посмотрел на него, - если это дело с Пижоном провернем как надо, мы хорошо поднимемся. Слышишь? Мы очень хорошо поднимемся, это я тебе обещаю, только сделай всё хорошо.
- Да, само собой, я понял. Всё будет сделано, не беспокойтесь.
Хотя, если честно, ни черта Хен не понял, о чем тот, - куда поднимутся, зачем? Да и некуда шеф-комиссару Охранного Департамента, 'первому среди равных' Департаментов, подниматься - выше только Хранитель Республики.
...Когда Хен вышел на улицу, на Лахош уже опускались короткие летние сумерки, - почти ночная синь сгустилась за рекой и первые звезды готовились прорезаться сквозь ее ткань, но на западе еще догорали сполохи заката. Дневная духота спала, воздух посвежел, и дышалось легко и привольно.