Новосёлов Сергей Юрьевич : другие произведения.

Осенние катехизисы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Осенние катехизисы

   Итак, дорогие братья и сёстры, они же дамы и господа! Сейчас мы вступим на территорию креста и красного полумесяца и попытаемся различить то, что неподвластно нам в обычной жизни. Крест, как полагают некоторые, это метаформула нашего самосознания, сугубо самобытное мировидение, присущее только русским. Что ж, в этой догадке кроется зерно истины. Как мне кажется, нужно брать шире - до каких границ может простираться крест, то есть распятие? И до каких пор мы будем желать для себя такой жизни? Крест - это не только символ, это ещё и логика с вытекающей из неё идеологией диалектики. Как каждый зуб, независимо от своих желаний, вырастает в определённом ему месте, так и мы никак не можем отказаться, поскольку сие не в наших силах, от своего креста.
   Попытаемся глубже прислушаться к себе и вслушаться в мир, благо вышеназванная территория позволяет уловить то, что в обыденной жизни проносится незамеченным.
   Хотя, конечно, скептики скажут, что под любой довлеющий символ можно подогнать все свои ресурсы и процессы. Возможно, замечу я, но какая разница, ведь это происходит сейчас и с нами, и чего гадать о том, чего у нас не предвидится.
   Будем же внимательны и серьёзны.
   Крест - одна из форм жизни, а красный полумесяц тут не при чём.
  
   Как упасть? - Дело не хитрое. Дело в амбициях. В том, в чём ты чувствуешь в себе силу. Не так важно, достиг ли ты той высшей точки, к которой стремился, или она растворилась в безуспешных попытках. Главное, что ты её видел.
   Ты её видишь. Вот она, фокусировка смыслов и осмыслений, выраженная беспримерность и сила, рвущаяся сквозь всевозможные пределы.
   Помнишь, как ты оглядывал облака, проплывающие под ногами. Помнишь хрустальный стержень чистейшего осознавания, глубочайшего видения, святого источника юности. Добравшись до вершины, ты стоишь некоторое время, опираясь о древко застолблённого тобою флага, наслаждаешься могучим молчаливым дыханием. Невольно вспоминаешь друзей, простившихся с тобой на перевале, сорвавшихся в ущелье, застывших в ледниках. Ты видишь легчайший воздух, необъятный и свободный, глубину, ставшую высотой, по-братски обнимаешься с тягучим бесчеловечным морозом.
   - Ну что ж, - говоришь ты негромко. - Вот я и здесь.
   А потом начинаешь спускаться.
  
   Как упасть? - Дело не хитрое. Для этого сначала нужно взобраться.
   Процесс падения всегда остаётся в тени, тогда как себя мы сознаём существами благородными, стремящимися к солнцу, все тёмные движения воспринимаются нами инстинктивно настороженно и недоверчиво. Наша природа требует умиротворительного достоинства - порядка, согласия, благодарности. Но что-то не так в самом корне - надрыв, надтреснутость и сломанность чревоточат самую сердцевину. И часто, следуя путём добра и света, мы обнаруживаем, что катим перед собой всё возрастающую грузом телегу лжи. Тогда как падая, отрицая возведённые официальные блага, отказываясь и разрушаясь, с удивлением обретаем осмысленность и если не покой, то инстинктивное понимание правильности этого пугающего и леденящего направления.
   Идти, не обращая внимания на страх. Это одно.
   Падать, то есть отдаться беспрекословному и немотивированному стремлению прикоснуться к самой сути (вдумайтесь только - у русских матерью именуется "сыра земля") противоречивости существования. Это другое. Здесь нет усилия, здесь наоборот. Здесь есть постоянное вглядывание в глаза Ужасу, идущему с тобой в ногу, ужасу потеряться, ужасу не существовать.
  
   Как упасть? - Дело не хитрое. Хитро будет изобретать мысли, когда мыслей нет, рассказывать обстоятельства, уничтожающие все твои предыдущие представления о своём назначении и месте в мире, описывать впечатления, которые, будь у тебя выбор, ты предпочёл бы не испытывать.
   Ты должен пройти через это. Более того - ты через это пройдёшь.
   Упасть. Это значит, что есть расстояние, длина, соответственно, выделяющаяся энергия.
   И ещё это значит, что ты прошёл это расстояние. Если падение было настоящим, то ты уже не будешь подниматься. Теперь, если захочешь, можно попытаться ввинтиться в самое чрево "матери" или же строить муравейники на поверхности.
   Крылья Юности Погасли.
  
   Дни, слетающие стаями, тонущие массами в беспамятстве, отрывные дни, как раздувшиеся животы голодных детей. Бесцельные, бесполезные, распятые болезненностью, истерией безответных вопросов, усугубляющиеся недовольством, скованностью и хлещущей сквозь пустую оболочку несдержанностью.
   Расплёсканные, почившие всуе дни. Зачем они? - Чтобы помнить об иллюзии поиска, чтобы научиться терпению.
   Бури, появляющиеся на небосводе, исчезающие вместе с запутавшейся трезвостью - свидетельства несостоятельности, странности. Хватай эти разноцветные тряпки, прибивай, коли найдёшь к чему прибивать. Доска твоей жизни, отполированная ежедневными эпикурейскими штормами и ненавистными штилями, не тонет, пока в ней ещё живо дерево, скользит по насыщенной выталкиванием поверхности. "Оторви да выбрось" дни, сплошное любопытство:
  
   (Мы забудем такие дни, но они не забудут нас).
  
   - Господи, разреши мне больше
   к Тебе не обращаться... Спасибо.
  
   Я вижу счастье в разрозненных фрагментах
   и в разных жизнях
   моей различной жизни.
  
   1.1. Бодр, молод и несвеж. Быстро стою на месте. Не жду сигнала светофора. И что-то засбоило в механизме. В всеобщем механизме скольки-то тысячного от начала дня. Сигнал не загорается. Как быть всем здесь присутствующим в этом смысле? Как перелезть через перила дня? Автомобили продолжают мчаться и вроде бы не быстро, но напряжённое внимание растёт. Как будто тучи-могуны ломают головы косматые над нами, толпами у перекрёстка, беременеющие недовольством. Вокруг - остатки островов осенних и раскидистых кустов, куски вечнозелёной зелени, в которую когда-нибудь я воплощусь. Ну а сейчас - несвеж.
   1.2. Зачем приехал я сюда? - Да потому что некуда мне было приезжать, да и сама дорога привела, а я болел и только этим оправдывал себя. Иначе - постоянства смерть, развёртывание какой-то никому не нужной биологии на фоне индустриальных, горно-заводских обогатительных ландшафтов. Сплошной асфальт, но когда глаз находит живую зелень, он впивается в неё, высасывая как из фрукта сок, приободряя био-душу к жизни.
   1.3. И нету крыльев, чтоб перелететь через автотрассу, и не хватает воли быть самим собой, дома юродивые, многоэтажки скрипят и пыжатся над мостовой.
   И нету крыльев, что это вообще такое? И некуда бежать как кроме в конуру, лежать, рыдать, анестезируя мозги просмотром телевизора и выключить его уже под утро и безутешно захрапеть, всё глубже заворачиваясь в простыню. И так вот продолжать терпеть и ждать, пока сама фантазия о крыльях не отсохнет, и постепенно обучаться ползать, трактуя время возрастом и даже пользу обнаружить в ползаньи, пробрасывая смерть свою себе на ход.
   Сейчас же нету абсолютно ничего, я скользкая субстанция без права на самооправданье.
   1.4. Но вот я всё-таки рванул, и не было конца негодованью. Потом я смачно плюнул в пол, пришёл домой, разбрасывал посуду, набирал чайник и громко всех подальше посылал, хотя ни с кем вообще не общался. Я чувствую - игра идёт, но я не принимаю ни доказательные убеждения одной, ни автоматизированное равнодушие и жажду насыщения другой стороны. И не на стыке я, не на изломе вечных противоречий, принявших в данную минуту вид такой. Я чувствую себя, когда я не участвую в разборках "кто не прав?" и "что не нужно было делать?" Я просто человек и я вопросом занят - "чем всё это закончится?" И почему мы постоянные шуты? И в чём стабильность наша? Не надо думать о том, что нет. Но я всегда буду. - Так разговаривает во сне преподобный Алкашъ.
  
   - Хорошо. Теперь поиграем в другую игру -
   меняемся местами - сначала ты догоняешь, потом я
   меняемся местами - сначала я догоняю, потом ты.
   Затем я обращаюсь к себе - зачем делаю это?
   Но - ты мне ничего не ответишь, поскольку занят
   с собой таким же вопросом.
   Вот где мы находим внезапное понимание.
   И так день ото дня, уже сколько тысяч дней -
   Хватит! - говорим мы себе и всем остальным.
   Каждый день - хватит!
   Когда созвонимся? - Возможно. Завтра. Да!
  
   Если ты боишься, знай, что бояться нечего. Можно я подойду к тебе и затею разговор на эту тему?
  
   - Теперь, когда так элегантно молодой человек очертил, так сказать, круг, из которого мы всё-таки попытаемся выйти, пройдёмте вон к тому месту... Что мы видим здесь?
   Участники хором кричат:
   - Иисус! Иисус Христос!
   - Совершенно верно. Как вы уже знаете, это наш Бог...
   - Почему это наш?
   - Да вот потому что потому! Дурацкий вопрос. Он основатель Церкви. Он знает, как пройти в Царствие Божие. Он спокоен и не двусмысленен.
   - А можно задать ему вопрос?
   - Он уже давно ответил на все вопросы. Ничего не прибавишь, ничего не убавишь. Пойдёмте дальше.
   - А куда мы так выйдем?
   - А вам куда надо?
   - Ну, куда-нибудь.
   - Вот так и выйдете! Ещё вопросы или всё-таки продолжим экскурсию? Далее нас ожидает пустыня исповедальни. Тягучие камни-мысли, не дающие покоя и бесполезные словопрения. Предлагаю несколько тем, каждому по теме, если надоест писать на одну и ту же, можете заглянуть к соседу и разрабатывать его тему.
   Человек, похожий на растрепанную птицу, пишет и пишет в тетрадке.
  
   Не моё дело рассуждать о том, что будет. Моё дело понять, что происходит сейчас.
   У человека есть такая особенность - то, где он находится, воспринимать за центр существования, ибо только оттуда он может осознавать жизнь. Оттуда и "танцует".
   Такое осознавание держится единственно на желании "хорошо жить" или "жить достойно", что по существу одно и то же, ибо устремлено на удовлетворение собственных потребностей. То есть вопрос о истинном познании мира здесь не стоит.
   Поэтому можно предположить, что центра нет вообще. Но всё-таки мы живём в структурированном мире, подчиняясь этой непознаваемой структуре. Поэтому центр есть, он за пределами наших представлений, он "за обочиной" мировоззрений, или, скорее, "вне".
   Мы подчиняемся неизбежности, сохраняя под различными предлогами собственную жизнь, а наши теории и концепции лишь изредка соприкасаются с реалиями существования.
   Мы большую часть жизни подчиняемся, а теории придумываем, чтобы заглушить постоянное унижение.
   Говорю я это к тому, что никакой человек не может достигнуть истинной объективности. Если ты знаешь, к чему "нужно стремиться", если Истина тебе известна, то знай, что ты орудие в чьих-то руках, что ты солдат, отправляемый на очередную бойню. Правда в силе и только лишь. А истина в том, что мы никогда не сможем её выразить. Бог есть, но мы никогда о Нём не узнаем без Его на то желания. Поэтому хватит о Нём.
   "Никто и никогда". "Нет и не будет". Таковы выводы из объективности. Самая большая и недоступная цель, которую можно себе поставить.
   В этой игре если назвал что-то, то значит "слил информацию". Обозначив объект, ты теряешь на него право. Пытаясь объективизировать свои субъективности, становишься мишенью и посмешищем. Создав нечто, вступаешь с ним в диверсионную войну, вернее, оно с тобой вступает.
   Поэтому лучше молчать, ничего не делать. Но мы рождены в этой страсти, рождены для борьбы. Поэтому говорим.
   Мы порождаем друг друга, но никто не хочет быть фантомом. Результат заключён в самом процессе.
   (Я утерял чувство правильности и не хочу его реконструировать).
  
   2.1. Я комнату нашёл - наконец избавлю маму от своего присутствия назойливого. И в этой комнате окно есть, и я смогу его держать открытым, чтобы не только ветер ощущать, но и сам воздух.
   2.2. И вот сижу и слушаю стук сердца своего по радио, облокотившись о столешницу стола: слева - счета наговорённых телефонов, справа - стакан с чистотелом в спирту, внизу мои в диванной позе согнутые ноги, а сверху низкий потолок этой конурки. Я слушаю себя и, в принципе, мне нравится.
   2.3. А за окном рыгают мотоциклы и между нами только шторка, ведь окно я открыл, и громко промышляют бытие подростки. И это временно, поэтому терплю, молчу и всё-таки заснуть пытаюсь.
   Зачем сюда приехал? - спрашиваю сам себя. - Какая разница, где быть? - но всё-таки жизнь мудрее моих претензий на интеллектуальность и софизм, она выталкивает плавными рывками меня, как и любого тоже, всё дальше и не оставляет ни на миг. Она во мне, она и повелевает мною. Когда я понял, что безостановочно движение и нету смысла в нём и всё заполоняет смысл, тогда, поддавшись всем этим поползновеньям, я знал, что жизнь без смысла может смертью оборваться, и я готовность соблюдал ко смерти в каждом из мгновений поползновений и булькающих выталкиваний, которые несли меня по жизни.
   2.4. И в каждом из мгновений и пространств свои хозяева и попросту не успеваешь задуматься над этим калейдоскопом, всё время изумляясь и не испытывая потребности в ускореньи.
   Как необычно перед новыми хозяевами, без устали сменяющими друг друга, себя идентифицировать в различных ипостасях, при этом честно и усердно отрабатывая свой горький хлеб шута.
   И невозможность встать на чью-то сторону, то есть поверить в что-то без ограничений. Они бодаются внизу, а сверху реют флаги, и мне намного интересней эта наполненная воздухом борьба символик, чем вдруг ожившее желанье убивать.
   2.5. Никому не советую погрязать в жизни. Лучший вариант - чтобы одно колено увязало в ней, второе же шло посуху. Так неудобно, но так мы развиваем гибкость, а гибкость мне нужна, чтоб от стабильности безумств не прогореть.
   И для того, чтобы начать, необходимо продолжать. Но это так, для красоты словца.
   Гид в это время размышляет вслух:
   - Познать себя постепенно... Хм, это, конечно, кривая байка. Как можно познавать постепенно то, что постепенно меняется? Есть, конечно, нечто общее, характерное, но оно настолько характерно, что не вызывает интереса, поскольку практически непобедимо. Не нравится тебе оно? - научись жить с ним, как с беспокойным соседом.
  
   Это такая игра, где мы должны соответствовать тем маскам, которые на нас натягивают. Наша свобода не в том, чтобы отказываться от них, а в том, чтобы понимать.
   Понимать, что масок этих не существует. Не самих масок, а того, что они выражают.
   Маски будут всегда. В этом надо себе признаться. Иначе какая же тогда была бы игра?
   Для них, с лихвой соответствующих правилам, обучающих других, как правильно играть, высиживающих и просеивающих удельную практику и баланс взаимных энергий - для активно участвующих - слова мои бред. Но как огонь может знать о свойствах воды? Он может только догадываться.
  
   У них много матерьяла, способного гореть. А как относятся мои слова к жизни? Я буду последним, поскольку меня вообще не было.
   Предлагаю повальное выхождение из игры. Таков мой неконструктивный метод.
   Наградой за такую непобедимость будет последняя Божественная Усмешка. Где ты, выброшенный, неучаствующий, не желающий ничего и не желаемый никем, всегда будешь ничто. "Как много в этом звуке!"
   Может быть, кто-нибудь спросит: "Кто же это тебя выбросил, мальчик?" Я отвечу: "Никто. Это состояние сознания на данный момент".
   Ведь совсем не значит, что разговор идёт о стабильном Ничто, неизменимом. Ничто, оно по отношению к наличествующему.
   Игра такая. Все эти маски состоят из Ничто.
  
   Беспредметное и бездонное, но солнечное ведро. Русское такое, простое ведро.
   Каждому своё. Но мы вырываемся сквозь постоянное не своё: потому и Бог, что больше ничего не получается.
   - Друзья. Время истекло. Прошу сдавать свои сочинения. Что это вы на меня так странно коситесь?
   - Жизнь вообще штука странная, но извините, если я досаждаю вам, у меня, видите ли, косоглазие.
   - Хорошо. Итак, друзья, залезаем на кораблей пустыни и движемся дальше - туда, где провёл год Иисус Христос, Бог наш, мой и твой, Бог единственный и навечный, искушаемый Сатаной и победивший его единственно силой разумения. По дороге можем поговорить про правильные отношения между мужчиной и женщиной.
   - Можно я? Да, спасибо. Так вот - целью христианского брака, а другие отношения между м и ж не рассматриваются, является создание семьи - крепости - церкви, где можно будет плодить и воспитывать детей в христианских традициях, дабы не иссякал запас христианского воинства...
   - Так-так-так, вы опять к войне готовитесь?
   - Нет, я готовлюсь к любви.
   - Не надо ля-ля! Вы намуштруете следующее поколение, чтобы они штурмом брали небеса, а как же все остальные, те, кто и слыхом не слыхивали о Христе? Что же, им заказана дорога к спасению?
   - Не знаю, как ответить на ваш вопрос.
   - Вот это мне нравится. В таком незнании, кстати, больше силы и уверенности, чем в том нелепом разглагольствовании, которое бы вы развели, пытаясь мне что-нибудь доказать. И всё-таки, как быть с этим ограничением?
   - Я думаю, что это неважно. Главное - это спастись самому. Для этого нужно верить. Какое мне дело до других больных, если я сам загибаюсь?
   - Вот-вот, тем более, что больными они себя не чувствуют.
   - Вот видите, совершенно правильно - каждому цветку своё место и в почве, и под солнцем.
  
   Как сказал один мой друг: "Даже если ничего не происходит, всё равно что-то да происходит". Другими словами: "Если даже ты не двигаешься, всё остальное всё равно двигается". Иначе - "всё равно всё идёт, даже если ничего не идёт".
  
   3.1. Не знаю. Спасибо и тебе за то, что не знаешь.
   Прыжки на нагретых камнях и испепеление солнца.
   Мы всё ждём солнца, чтобы потом умиротворённо остывать.
   Жизнь непобедима. Она вбирает в себя всё. За ней можно приглядывать.
   - Останешься?
   - Что это вы там бормочете?
   - Это меня от жары развезло. Думал, в пустыне тепло и не взял с собой рубашки с длинным рукавом. Теперь руки сгорают.
   - Возьмите моё пончо. У меня есть ещё.
   - Спасибо.
   3.2. Ребята, давайте жить дружно! В одном ведь городе живём, под одним небом, на одном языке говорим, да даже если на разных, давайте жить дружно, говорю, шарик-то нам достался, вот он ведь - весь как на ладони! Мы уже почти боги, а разве боги ссорятся? Богам хватает места везде, иначе это не боги, а карлики какие-то. Чего уж тут прятаться, встанем, посмотрим - голова к голове. Нет ведь! Наши желания идут в столкновения друг с другом, и там, глядишь, уже и костры запылали, и несчастные женщины вопят: "Что он вам сделал? Он ведь всего лишь студент, второкурсник! В чём он виноват?!"
   3.3. Она стара, но виду не подаёт. Если я уезжаю надолго, то закупаю ей продукты. Деньги ей не нужны, она не выходит на улицу. Но лекарства! Какие дорогие нынче лекарства! Её пенсию ещё не перевели из Удмуртии, где мы прожили три монастырских года. Квартира тамошняя видимо никогда не продастся, никто не хочет жить в этой дыре. Все стремятся в Москву, а мне из неё выезжать не хочется. Моя дорогая мама, я буду с тобой до конца, как и ты была со мной от начала. Твой муж - большой пузатый человек с выгоревшими ресницами, нелюбимый, несчастный человек; твоё постоянное недовольство всем и вся, разрушившие мою семейную жизнь, твоя железная воля, сформированная во времена коллективизации и твоя усугубляющаяся своей бесполезностью старость - всё это часть меня самого.
   3.4. Отношения в развитии и следует признать что
   Наропа моя девочка и
   маленькая моя красавица но
   я скучный и старый дурак и
   я вижу мир как бесконечные отражения самого себя и
   что ей молодой-красивой делать со мной? что
   мне не справиться со своей усиливающейся жалобой, что
   Наропа рано или поздно устанет как
   уставали все мои маленькие девочки и
   красавицы мои навеки веков.
   Она, правда, говорит, что ей от меня ничего не нужно. Помимо того, что мы трахаемся как кролики целыми днями, но я не хочу, чтобы она думала, будто я её покупаю. Её интересуют только наркотики. Мне больно видеть, как она планомерно разрушает себя. Позавчера она позвонила мне и попросила занять 50 р.
   - Привет, как дела?
   - Да никак! Тут унитаз засорился, содержимое канализации наружу попёрло, запах ещё тот. Вызвал сантехников, а у них там планёрка очередная, говорят, когда закончим и пообедаем - придём к вам. А на меня все злятся, думают, это я специально туда тряпку вместе с водой слил.
   - Откуда они знают, что именно тряпку?
   - Потому что это был мой внук. Но я же не стал им говорить, что это был он.
   - Ясно. Слушай, старый хрен, займи мне, пожалуйста, 50 р. Пожалуйста. Очень очень. Нужно.
   - Зачем?
   - Ну ты же знаешь зачем.
   - Нет, не займу.
   - Ну пожалуйста - пожалуйста!
   - Ну всё, мне некогда!
   Мне попросту старшно за неё, поэтому не дал. С тех пор она исчезла, хотя у нас уже стало традиционным сообщать друг другу добрые утра и спокойные ночи.
   3.5. Но потом мы договорились с ней обо всём.
   Как с женщинами это нужно делать молча.
   А пепельница, кстати, всегда воняет.
   3.6. Без делье. По вествование о бездельи. Дело волевой стрелой. Без делье стрелой болевой. Ту ман рассыпающихся, рас сыхающихся точек, рас фокусировка души. Если ты за нят делом, у тебя нет времени на без. Так и я могу быть заряжён движением и раз витием, но если у меня изначально прививка без, мне уже ничто не поможет. Для разных людей фокусировка, собирающаяся в точку в разных точках. Не каждый видит ту ман расфокусированным. Что никак не отражается на практике. Не значит, что ты без. Вообще ничего не значит.
   - Что вы делаете, когда испытываете к человеку неприятные чувства? - снова оживился задремавший было руководитель.
   - Мы корпоративно выезжаем на шашлык. Больше всего в людях мне не нравится наглость.
   - Что вы лично делаете, когда чувствуете внутри себя мерзкое явление, испытываемое по отношению к другому человеку? Боретесь как-нибудь с собой?
   - Тогда я молюсь за того человека, и если есть возможность, пытаюсь сделать ему добро, потому что мы не можем отключить свои чувства, они нам не подвластны.
   3.7. - Что ты мне говоришь?! Чтобы быстро! И как можно скорей!
   - Мы выплеснем огонь нашего гнева, чтобы у него не осталось дров.
   - Если ты такой умный, чё ж ты такой бедный?
   - Я не бедный. У меня нет ничего. Поэтому я ничто.
   - Ага. Вот и заткнись.
   - Но угли дотлеют за эту ночь и потухнут. Я знаю - завтра я смогу прийти к твоему костру снова.
   - Не хочу с тобой говорить.
   - Спасибо тебе за твою полыхающую и пропадающую в огне злость. Ибо она исчезнет. А завтра снова будем трудиться, - преподобный Алкашъ громко вздохнул, заставив окружающих повернуть в сторону его лежака головы. Он вздохнул, потому что во сне ему не подали милость.
   Даже на периферии люди предпочли умолкнуть, чтобы не потревожить его чуткий хронический сон.
  

Аркаша.

   Когда я со сломанной ногой отдыхал в одном из Петрозаводских стационаров, то мне там очень понравилось. Ни тебе пьянки, ни тебе надрыва - лежишь себе, согнув колени перпендикулярно, да ещё одно на другое сложишь и машешь ножными пальцами, пока кровь не отхлынет, и не попрёт колючка по внутренним артериям. Одна забота - книги. А как найдёшь экземпляр подходящий, то уже и совсем ничего не надо - лежишь, читаешь, переворачиваешься с одного затекающего места на другое, напитавшееся кровью. А кровь есть кровь, родная кровь, например, даже в другом если она струится человеке, но, тем не менее, кровь не есть душа.
   И всегда мне нравится, как тебя кормят. В разных городах отдыхал я от жизни в стационарах и в разных же них свои уклады. Где санитарочка на колёсиках в жбанах еду возит, масло на хлеб намазывает, где сам с мисочкой в очереди стоишь, предвосхищаешь. В одном городе мне санитар сказал так: "Ладно, трусы-то я тебе куплю... и футболку", - после того, как я объяснил ему, что все мои родственники далеко отсюдова, и что один я, как палец без ладони. В другом девушка делает мне капельницы - вы же знаете, как это происходит: ты лежишь, она наклоняется, дышит рядом с лицом умиротворённо и сосредоточенно, гладит тебя по руке, ищет вены, а ты в это время, ничтоже сумняшеся, рассматриваешь её мягкие линии лица, шею, золотую нитку, вдетую в крестик, выпавшую при наклонении из плотной футболки, обхватившей упругость девичьей груди, и ты, уткнувшись взглядом, словно в экран, в это место, обнаруживаешь, что на нём изображён щенок. Маленький невинный щенок, будущий овчар... и такая медитация повторяется сегодня три раза, потом послезавтра, ещё через день, а в следующий раз ты видишь на экране утёнка и спрашиваешь: "А где щенок?" - "В стиральной машине", - отвечает сестра.
   В иных городах совсем неприятно находиться в подобных местах - там и кормят мало, и бабы озлобленные, зато коллеги нормальные умирающие мужики, но всё же госпиталь есть госпиталь, дух усекновения меняет людей в сторону задумчивой неторопливой грусти и вопросительно-прощающих интонаций. Поэтому я никогда не стеснялся того, что люблю там находиться, ведь грозно и сурово вглядевшись в себя, я вижу конечный, определяющий вопрос: "А где, понимаешь ли, твой крест?" - "А вот он, мой крест!" - без лишних эмоций отвечаю я и, открыв грудину, достаю маленькое щенячье сердечко.
   А тогда я потихоньку восстанавливался в небольшом, почти европейском городе, хотя всё остальное было истинно российским.
   Приятно стоять с мисочкой в ожидании половника разваренной пузырящейся каши и двух кусочков пупырчатого хлеба, а потом вежливо осведомиться насчёт добавки и ощутить затем горячую влагу наполненности в голодном несколько дней животе. Не люблю жареное, но свежее и горячее. Как желудок привыкает к определённой пище, так и душа осваивается в наличествующих социальных взаимодействиях. Как-то мои друзья-студенты, родом из Лаоса, угощали национальной кухней, и я ничего не понял, и еда пулей пронеслась сквозь органы, зато пиво они пили из 50-литровой фляги, так же, как и сигареты на Урале купить нельзя лаосские. Попробовав же различных кухонь, я теперь сам составляю себе эклектические блюда и впадаю в транс, устремив взгляд в стену, параллельно опустошённой тарелке.
   Приятно менять места обитания, осматриваясь в мире, огромном и беспредельно разнообразном. Единственное, что печалит в путешествиях, это то, что они должны зиждиться на каком-то фундаменте, как и любое дело. Пока за меня платили родители, я мог путешествовать, теперь, осев в каменистой местности, испытываю тоску по мотыльковости и стрекозчатости. Муравей из меня никчёмный, а внутренний Космос так же необъятен, как и долог и пустынен. Что ж, я принял это, да, я познал ЭТО и, никуда не торопясь теперь, помаленьку парю в заданном направлении в безвоздушном и не-притягивающем пространстве. Мелькнёт мимо раскалённая крошка, вспыхнет вдалеке нечто, я приветствую их, странных одиноких странников. Топлива во мне, не считая горячих каш, пышных хлебов и синкрезированной пищи, нету, и я не знаю, как буду останавливаться. С другой стороны, безвозвратность достаётся не каждому. Каждому даётся что-то своё. И это прекрасно. Находиться в одном месте невозможно.
   Поэтому иногда приятно выйти из палаты и побродить по коридору. Когда ты в апофеозе прибоя спазмов, отсчитывая минуты от одного обезболивающего укола до другого, лежишь, вернее, барахтаешься в постели, то тебе не нужна никакая территория восприятия - ты никого и ничего не видишь. Потом, по мере освобождения от боли и следующей за ней умиротворённости, начинаешь осматриваться. Невыносимая боль смывает сажу умственного дымохода, отпускает грехи, и ты воспаряешь сноварождённым и бессмысленно обретённым. Восстановительный процесс, сопровождаемый физической слабостью, подвигает тебя на короткие прогулки по коридору до туалета, где снова приятно покурить, сидя на подоконнике и рассматривая шумную шевелюру деревьев, или, если дело происходит зимой, на лестничной верхней площадке, поплёвывая в жестянку из-под консервов и ненавязчиво беседуя о том, как жить дальше, со скрюченным соседом на табуретке и с палочкой, или животом, обмотанном бинтами.
   По мере выздоровления, "прихождения в норму", скука опять вмешивается в судьбу, ты заглядываешь в другие палаты, ходишь по этажам, звонишь по телефону и, наконец, обнаруживаешь, что болящие солдаты катят по полу инвалидное кресло с заросшим человеком в санитарную комнату, громко обсуждая промеж себя, хихикая и гогоча, о том, кто будет стричь ему ногти.
   - Как вы думаете, я дерьмо? - спрашиваю у дежурной сестры.
   - Ну вот на тебе, - ответствует она, набирая лекарства, - лечим его, лечим, а он с такими вопросами! Нормальный ты парень.
   - А долго жить буду?
   - А что тебе врач сказал?
   - Сказал, восемьдесят два, так я думаю, что маловато.
   - Это кто тебе сказал, заведующий?
   - Ладно, пошутил я.
   - Ой, слушай, иди давай, мне и без твоих этих самых работы хватает! - взбодрившись таким образом, иду в самый конец коридора, чтобы дотронуться до конечной стены. Из приоткрытой двери доносится красивое баритональное пение:
   - И от белых лебедей, от стаи белых лебедей
   Люди стали бы добрей, люди стали бы добрей.
   Заглядываю в просвет, а там проход к отдельной палате, платной. Вот она, магия денег! - хочешь, можешь заплатить и будешь лежать изолированно, в одиночке с зашпаклёванным и свежевыбеленным потолком и телевизором в углу. Если б у меня были деньги, зуб даю, захотел бы! Их у меня нет, поэтому лежу в шестиместной, пью и ем, чем угостят, выпрашиваю транквилизаторы у сестёр и балагурю в столовке и играю с солдатами в карты. "Ты куда гонишь, придурок?!" - "Эт нормально!"
   Сегодня солнечный день. И свет, отражаясь от сугробов, наполняет белую комнатку первозданной белизной, такого цвета у Христа были одежды, когда он являлся ученикам в небесном образе. На кровати лежит теперь выбритый и подстриженный инвалид, виденный мною час назад в коридоре, когда солдаты спорили и щекотали его, а он мычал. Рядом сидит его мама, массирует ему ступни и подпевает.
   - У вас здорово получается, знаете вы это?! Добрый день! Вы - мама?
   - Видно, плохо сохранилась, раз меня опознать можно...
   - Нет, сохранились отлично! Превосходно сохранились. Это ваш сын? Что вы здесь делаете?
   - Вот приехала Аркашу проведать. Хотите конфету?
   - Дают - бери...
   - Вас как зовут?
   - Я и не знал, что тут такая палата есть! Удивительно. Ну извините, не буду мешать.
   - Ничего-ничего, вы заходите, если хотите, навещайте Аркашу.
   - О-бя-зательно! Спасибо.
   - Вам спасибо! - когда она вынимала из тумбочки конфеты, я не упустил из виду набитость, сверхнабитость отсеков банками, свёртками, контейнерами, плитками и фрукто-овощами. Слюна замочила пересохший язык. Вот это да! Аркаша, видимо, страдал обще-центрально-нервной болезнью, двигался толчками и застывал вдруг надолго, напряжённо вытянув шею, и длинные пальцы крюками и треугольниками. Такого поведенческого сценария я не видывал! Он вымучивал слова, помогая себе в передаче мысли всеми частями тела, да и потребности его сводились к минимуму. Я знал его, знал его всю жизнь, это про меня он пытался сказать толстушке-санитарке, кормившей его вечером домашними котлетами, на меня скашивал глаза, для меня теребил пальцами воротник больничной рубахи! Когда он начинал просить, те, кто в это время ухаживал за ним, не вникая в суть, ведь это бесполезно! по очереди доставали из тумбочки продукты, или если он мотал, отрицая всё, головой, спрашивали про "пись-пись" или "ка-ка" , в конце концов обнаружив в нём то ли согласие, то ли покорность. А тут он пел, да ещё как! Обязательно приду к нему, сейчас вот только на обед, процедуры, таблетки - и приду.
   Я старался писать. Писать, даже если не могу писать, о себе, в себе, от себя, для себя, зачем? но всё же писать.
   Аркаша встретил меня приглашающим жестом глаз. Он сутулился лёжа.
   - Хххх - ххх - хочешь? - спросил он и добавил, - н-н-н.
   - Что?
   - Н-н, - повторил он и стрельнул ласково в тумбочку.
   - Открыть? - спросил я лукаво.
   - Да, - уверенно.
   - Так, дальше.
   - Ш-ш, - сверху лежала плитка шоколада. Распечатал, отломил и поднёс к его рту. Он стал поднимать голову, ведь есть навзничь неудобно. Когда до плитки оставалось 2 см, он замер. - Н-ны, - говорит. А я ему:
   - Чего н-ны? Давай-давай, голову ещё немного.
   - Нет, - говорит. - Н-ны, - упрямый. Ну что ж, я тоже упрямый.
   - Никакое не н-ны! Хочешь есть - работай! - он засмеялся, но статуей остался. Я тогда сам кусок отломил и зажевал: - Во! Видал? Ничё, что я тоже приложусь?
   - Ничё, - отвечает. И опять своё: - н-ны.
   Ничем не закончилось моё обучение, вложил я ему шоколад в рот, и он весело зачмокал.
   - Ещё, - дожёвывая. Ишь ты, какой шустрый! Ага, шустрый, где не нужно. А он:
   - Себе.
   Я ему:
   - Всё, я наелся. Спасибо. Будешь ещё?
   - Н-неа. Давай споём. Хотя нет. Почитай мне. Вон журнал на стуле. - Это оказался Всемирный Географический Обозреватель. Перед этим, правда, ещё огурчиков-корнишонов поели. А от шоколада у меня глаза заслезились, щёки опухли и язык пересох. Но я запил его соком и принялся читать.
   Аркаша захотел писать. Я собрал всё, что можно было собрать, то есть мужское мужество, и, взяв в руки утку, вернее, бутылку в одну руку, стал ему помогать в координировании соответствующего органа. Когда элементы совместились, мы ждали, ждали, но безрезультатно. Я засердился, Аркаша улыбнулся извиняюще.
   - Не можешь.
   - Не могу.
   - В следующий раз сам будешь. Вот, поставлю рядом с кроватью. Слушай, я тут стихи свои принёс, можно почитать тебе? Если надоест, скажи, ладно?
   - Ладно.
   Более внимательной аудитории я не встречал, он слушал, затаив дыхание, не шелохнувшись. Когда я дочитал, он повторял понравившиеся строчки, и это окончательно вышибло из меня слезу, я плакал, гладил его по руке и всматривался в белый свет комнаты-палаты. Затем пришла медсестра, точнее, санитарка и интересовалась, чего это я повадился к Аркаше ходить. Я ей объяснил.
   - Можно я на ночь тут останусь? - спрашиваю.
   - Нет, конечно, - отвечает она спокойно.
   - Я обязательно буду тебя навещать, - сказал я ему, но не вслух, а на следующий день попросил, чтобы меня выписали.
  

Пржевальщик

   Думал позвонить Мавре, но тут, понимаете, такая пикантная ситуация: она купила мне телефон, она мне его оплачивает, когда мы встречаемся, она покупает мне выпивку и кормит меня. Казалось бы, чего проще, живи и радуйся, но поскольку мои потребности и интересы на данном этапе сведены к сплошной выпивке, а это, как известно, знатная чёрная дыра, то уже только договариваясь о встрече, я прошу её взять того-то или этакого-то, а потом и вообще начинаю вымогать у неё деньги, на что она, понимая, что этот снежный ком будет наращивать обороты, конструктивно меня обуздывает. На что я обижаюсь, потом звоню ей, заняв денег у приятеля и находясь уже в аптеке, соответственно, в хорошем настроении, и извиняюсь. На что она ласково всепонимающе соглашается, что ничего страшного, но после этого происходит обоюдная заминка, которая длится уже месяц. Она молчит и я. Всё-таки можно ведь позвонить и пожелать ей доброй ночи... Ну а придёт другая ночь, и опять вопрос воплотится во всей своей полноте. Это при условии, что она будет молчать. Она же наверно тоже не знает, что ей мне сказать. В общем, бесконструктивное общение, основанное на чувственности. Ей со мной хорошо в кровати, мне тоже хорошо с ней в кровати; но для этого мне нужно пройти процедуру возлияния, и насколько она будет продолжительной и обильной, неизвестно.
   Но ведь доказано адептами простоты: "коли хочешь общаться с человеком - общайся" - так хочу ли я общаться с ней или нет? Мне не хотелось бы её терять... И "всем нашим встречам разлуки... суждены". Поэтому я и не хотел с ней сближаться, зная по опыту и свою натуру и натуру человеческую как таковую, и желая иметь её любимым другом на расстоянии, понимая, однако, что, сблизившись, я дам ей то, чего она жаждет - чувственности. Любая чувственность переходит в гиперчувственность, а от той уже недолга тропинка до катастрофы.
   ... Я ей позвоню. Пожелаю споук.эн. Она согласится и подумает: "А-га, всё-таки он предпочитает быть купленным..." Предпочитаю ли? Да мне без разницы, если уж зреть в корень. Но создать семьи мы не сможем, поскольку она замужем. Да и я не семьянин и даже не любовник. Любовник - это всё-таки роль, а я всё корни выискиваю. Априори невозможно. Но сам же заявлял: "Невозможное - мой удел..." Дождусь вот, когда настоятель запрётся в келье, закрою ворота и позвоню.
   "Я хочу общаться с тобой просто так... А почему бы и нет?"
   Хотел бы я узнать, что думает она по этому поводу. И вот, к примеру, я узнал. Она думает: "Мальчик мой ласковый, мой дурацкий принц, бесстыжий уродец". Видите, в одной фразе несколько оттенков, и к тому же я знаю уже, хоть и немного, Мавру - она может думать всё, что угодно, но если увидит, что я знаю, что делать, то пойдёт за мной. Её насущная потребность - идти за тем, за кем она идти хочет.
   - Привет.
   - Привет.
   - Как дела?
   - Деловито.
   - Конкретнее?
   - Нормально дела...
   - Ну расскажи что-нибудь... интересное.
   - Ничего интересного.
   - Ты меня любишь?
   - Да.
   - И всё?
   - Всё.
   И тут я начинаю судорожно придумывать предлог к какому-нибудь действию, совместному движению, акту. Не понимаю таких судорожностей, они ни к чему не приводят. Только в уравновешенном, не силовом состоянии можно созерцать истину. Но ни созерцание, ни истина к межполовым отношениям отношения не имеют, тем более, чувственным.
   - Ладно. Просто хотел пожелать тебе доброй ночи.
   - Спасибо, Серёжа, тебе тоже.
   Вот и всё. Конец очередной серии. Продолжение завтра...
   Короче, я ей позвоню и в любом случае сообщу вам, что там происходило.
  
   Полезность и бесполезность. Согласитесь, как и всё остальное, и это относительно. Польза для себя - выгода, успех, достижения. Польза для общества - повышение "среднего" уровня жизни, абстракция, информационная агитка. Польза для души - насущная потребность, настойчивая необходимость внутри меня самого.
   Моя никому не нужная "бесполезная" душа - это всё, с чем я останусь после того, как все остальные пользы утратятся.
  
   ...Только что мне позвонила Мавра. Телефон завибрировал в кармане. Я: "Аллё? Мавра?.." - она всхлипнула и отключилась. Смотрю - ещё сообщение. "Серёжа, хорошо, не звони мне. Просто скинь, что у тебя всё нормально". Господи, помилуй нас, грешных! По велицей милости Твоей!.. Ещё одно sms: "Всё хорошо. Живой - и ладно".
   Дождусь определённого часа и позвоню.
   ... В общем, я ей позвонил, но раньше, чем определил. Сижу внутри темнеющего осенним вечерьем храма и, подложив под маленькую настольную лампу бумагу, записываю. Что-то загромыхало по деревянному пристрою, но по моим подсчётам, все сотрудники ушли. А бегать, впотьмах проверять - только страху себе прибавлять. В убывающий солнцем период своя специфика службы в эхатистом храме.
   Я позвонил ей и пообещал, что хочу продолжать отношения, рассказал про вылавливание подброшенного котёнка, про отпускание его "на все четыре стороны", про вчерашнюю драку в моём любимом реалити-шоу, хотел предложить несостоятельный поход за грибами, но чего уж предлагать, коли понятно, что не состоится.
   - Так что ты звони. И я буду тебе звонить.
   - Мгм... И всё?
   - Пока всё. Пока.
   - Давай.
  
   Такая история: темно на улице, огни кругом горят, красиво, и отражаются во влажном чёрном асфальте. Так шли мы, шли, и я устал, и лёг. Надо человеку немного отдохнуть. Только повернулся на бок, как кто-то из прохожих пнул меня в голову. Я вскочил, спрашиваю у подруги - видела, кто это сделал? Она говорит - нет, народу-то много. Опять ложиться я уже не стал - опасно.
  
   По зорьке никто не вставал. Нельзя ведь упрекать людей в том, что в выходной день они хотят и отдохнуть немного.
   И никаких особых эмоций с утра. Послепраздничный штиль, когда уже светает, а недоеденная еда стынет кучами на столе, не вмещающаяся уже в холодильник. Во сне я мыл туалеты. Выпил чаю и лёг спать в узком проходе между открытыми окнами. Ноет спина, а впереди суточная смена. По обогревательным трубам проносится Божественная музыка, состоящая из горячей воды, свободного воздуха, песчинок скользящих и, собственно, самого слушателя. Разные места есть на Земле - передвигаясь географически, можно уразуметь невообразимые начала неподвластных анализу миров света, тьмы, красоты и упадка. Когда вникаешь в них - приобретаешь новые ощущения, а без них можно и раствориться в Однообразии.
   - Вы знаете, - рассказывал гид припухшим от давления солнца туристам, - я, если честно, боялся сегодня идти на работу, почему-то думал, что меня уволят. Ей-богу, не было никаких к этому предпосылок, страх без причины. Но перед воротами съел три успокаивающие таблетки, получил маршрут, увидел вас всех, таких заинтересованных, и успокоился. Там, внутри умозрения, развиваются свои вселенные, и давно уже оставил я попытки установить с ними связь. - И совсем неожиданно добавил: - Хотите, спляшу вам настоящую русскую калинку? Не знаете? Это танец русский! - и он, спрыгнув с верблюда, принялся выкладывать коленца.
   - Да уж... пустыня... Удивительное сочетание - скучно и интересно.
   - Скучно и интересно разглядывать саму жизнь. Кругом барханы. Они как будто бархатны, но и смертельны. Сейчас время такое - время убийственного бархата.
   - Можно двигаться так не спеша и размножаться в этом воздухе. И всё будет очень далеко, и всё будет незаметно посеяно в тебе, все эти возможности к невообразимому. Бессмысленная игральная жизнь. Не хочу скорости, ибо скорость тяготеет существенным, а ведь я и так жив, зачем мне существенность?
  
   Облака, шерстяные облака, лёгкие, состоящие из миллионов капель, расширившихся в пространстве, окутавших твёрдые предметы, поглощающие их, будто бы и не было никаких твёрдых предметов. Ещё не рождённые, никогда не мёртвые, неисповедимые, наполненные отрывками, казалось бы, ничего не означающими, но цельные своей неустающей прекрасностью.
  
   - Можно сказать, что русские живут предощущением жизни. Потому что то, как мы живём, это, ё-моё, стопудово не жизнь!
   - Русские - это те, кто остался в глубинке, вернее, на отшибе, кто беспредельно медитирует, зачёрпывая прямо из ведра. Вот те они живут подобно сказочным героям. И мы, подобно им, имеет счастье иногда в тонущую утопию такую погрузить ладони своих нежных душ. Обидчивые очень!
   - Можно так сказать. Технология уже внутри нас. Попытаюсь выглянуть из технологии в остальное.
   - Что? - В этом вопросе вся наша разбросанность в четырёх направлениях. Вверх, влево, вправо и вбок. Ну а вперёд? - Куда вперёд-то?
   - Хотелось бы обрамить чем-нибудь. Ведь красота в теле, в мясе, в подоконниках, а не в окнах, в узорах, а не матерьяле. Но - обрамлять пока нечем, один сплошной Скелет.
   - Непонятно, да? Зато красиво. Можно самому наколбашивать на эту спицу с перегородками свои раздельные временами мотивы.
  
   - Бывают такие времена, ситуативные сообщества, где ты не обретаешь места, и следить устаёшь, и спать не помогает. Тогда энергия вырывается сквозь набухшие проплешины молчания, вырывается самой что ни на есть неожиданностью, ты уже развёрзся ею, сарказмирующей энергией, и сидишь в опустошенном пространстве и удивляешься: - Это откуда сейчас просвистело? И все предпочитают больше говорить, среди словоохотливых молчание подобно катастрофе.
   В любом случае мы не оставляем себе права на постоянное удовлетворение. А удовлетворённость не менее прекрасна, чем наслажденье. Ведь только в ней мы обретаем поиск. А поиск есть свидетельство Весны. И это есть перерожденье. Тогда как наслаждение чревато пресыщеньем и перезреванием и исчезновеньем.
  
   - Да оно мне и ни к чему! - так неспешно переговаривались участники экспедиции, всё дальше и дальше удаляясь от северо-золочёной осени в бесконечно кажущуюся необозримость.
   - Мы можем подчинить себе всё, что только возможно представить, и только самим себе неподвластны.
   - Н-да... и ещё много-много людей. Практически все мы.
   Ну что же, - думаю я, - стратегия разрушения разрушения (то есть разрушать разрушение) даёт конкретные плоды в виде - ловлю машину, стоя посреди только что выпавшей лужи, с трубкой у уха, диктуя эти самые слова Наропе. Машины будоражат грязь. Как только кто-нибудь остановится, я перестану диктовать. Сейчас я сяду в машину, потом доеду до Наропы, мы возьмём три литра вина и будем искать зарубежные русскоязычные литературные издания.
   - Поехали?
   - Сколько?
   - А сколько нужно?
   - 150.
   - Нет, давай 200.
   - Нет, давай 250.
   - 300!
   - 350!
   - Поехали.
  
   Рассматривать смерть каждый день, каждый раз - к этому нельзя привыкнуть.
  
   4.1. Любую реальность можно расковырять как любую древесину. Остывание любых тел берёт начало от законов остывания земли. Так же, как и земля, всё остывает постепенно. Но если бы не солнце, как бы остывала земля?
   4.2. Наша реальность может развиваться в любом направлении с любого момента аки щупальца, вырастающие из чрева спрута.
   Отец Александр взял папку подмышку и направился бодрым шагом прямиком в горку.
   Нужно успеть на последний рейс. Завтра с утра обрядовые процедуры, и затем нужно будет провести разъяснительные беседы. О каком таком конфликте говорил Виктор? "Чтобы что-то получилось, нужен конфликт". Зачем он нужен? Работать нужно! И молиться, а лишние споры - зачем они?
   Как человек, не ударивший пальцем о палец в духовной жизни, может советовать нам, глубоко верующим?
   Кого он из себя воображает? Нет, надо будет спокойно и убедительно поставить гордеца на место. Гордыня, гордыня, от неё, родимой, все беды.
   Ледяная вода из красного крана, - это думал не отец Александр, а Виктор. Вообще всё это придумал он.
   4.3. История о том, как я был мерзавцем. В чьих-то глазах я стал мерзавцем, вплоть до своих. Потом стал героем. Потом дураком. На самом деле, все эти метаморфозы происходили в обратном порядке.
   Потом умер и жил после смерти - незабываемые впечатления. История о жизни после смерти. Хотел бы я знать... Также следует задуматься над сочетанием "мразь порядочная".
  
   Я выключаю звук, когда начинается реклама. Правда, последнее время всё чаще забываю. Вчера вечером в тишине услышал, как мама в соседней комнате говорила в телефон:
   - Да, жить без него не может. Ну, и действительно, он очень приятный и деликатный. Так что своей дочерью могу с уверенностью гордиться... Да... Что? Сын? Да, живёт у меня. Да, всё ещё живёт у меня. Да, не ворует, ведёт себя прилично. Да, выпивает. Да, вот так и живём, могло быть и хуже. Я просто знаю, как могло бы быть хуже, поэтому воспринимаю так, как оно есть. Есть вот так, значит, нужно с этим жить. Да, жизнь - это терпение...
   Тут как раз возобновилось шоу, и я прибавил громкости.
   Э-э-эх, а скоро Зима! Зима-матушка, мать-сыра земля, мать-терпеливица.
  
   4.4. Отец Александр был человек обаятельный. Но он думал, что он человек серьёзный.
   Сознание подобно Вселенной, состоит из различных миров, не подозревающих друг о друге ничего, счастливых, никаких и "кто его знает!"
  
  

Дворник.

   И утром, впервые оказавшись в этом году на утреннем морозе, средь людей и свежих сугробов, непривычно и знобливо. Стою, прохаживаюсь, ёжусь, жду. Это осень и северо-западный климат. Здесь нам предстоит жить, строить, любить. Автобус бесплатный, в кармане - одолженные у одного богомольца тридцать пять рублей. Я чту усилия, затраченные на меня, поэтому рассчитываю при благоприятных обстоятельствах отдать ему их. Поэтому взят его адрес и ещё один адрес, где можно на первое время остановиться, а там видно будет.
   Всё-таки не зима ещё, довольно тепло, минус едва удерживает снег от таянья, жидкий пар изо рта, подходит автобус, сажусь в натопленный, намузыкаленный салон с сиденьями на подставках и тихо стараюсь не думать ни о чём. Бесполезно. Выйду, найду второй адрес, а там видно будет.
   Девушка в соседнем кресле спит, не изменяя прямой сидячей спины, вдоволь любуюсь её тонким телом под облегающими свитером, юбкой, колготами. Её зовут Марина. Она медсестра-отличница. Телефона мне не дала. На вопрос: "Как жись?" - ответила: "Только держись". Эт точно, Мариночка! Я наконец придумал, как быть, так и знал, что мужичок тот меня наколол, координаты его липовые, в этой квартире о нём слыхом не слыхивали. Ну что же, не впервой. Один мой знакомый поехал за полторы тыщи километров от дома на юг, на похороны брата, сильно там загудел, а наутро проснулся незнамо где без документов и ботинок. Пошёл к жене брата, а она ему дверь отказалась открывать. Мы с ним дрова рубили и шпалы пилили, где только можно доски отдирали, он часто подскальзывался и бился разными частями тела об лёд и стонал, проклиная южную зиму, потом мы шли греться и пить чай, за которым я узнал, где он живёт и напросился в гости, а когда через полгода приехал туда, то оказалось, что там "такой не проживает". И вот я, как обычно, придумал, как быть. - Нужно раздобыть пять рублей, добавить их к имеющимся уже и купить бутылку вина, всё равно в голову больше ничего не приходит.
   Да и не придёт! Действительность будет крутиться вокруг бутылки, пока либо не помрёшь, либо кто-нибудь или что-нибудь меня от неё оторвёт. Единственный вариант - не иметь средств к её приобретению.
   Но пока что мне необходимо раздобыть пять рублей, а местные обычаи я не знаю. Если не знаешь местных обычаев, то лучше с людьми иметь как можно меньше контактов. С другой стороны, если уж выпить хочется так, что на всё остальное наплевать, то и традиции не помеха. Для добычи - как говорят шахтёры - важен кураж.
   Люди здесь молчаливые, немногословные, негромкие и неважные. И тут замечаю мужиков в оранжевых свето-жилетах, скучковавшихся за ларьком. В течение следующих десяти минут я обрёл и пять рублей, влившихся в бутылку, и компанию для распития, и даже временное жильё. C его обладателем договорились пока вместе работать - он дворничает в шести местах, понемножку, но стабильно - убирать снег, счищать наледь, посыпать песочком, убирать окурки и другой мусор - и вместе жить, а когда я найду "нормальную" работу, то обещаю ему платить за комнату. Поэтому он тут же ссорится с предыдущим напарником и, показывая на меня, советует ему забыть дорогу в его дом, где при входе висит плакат с квадратными похмельными буквами: "Имейте совесть!! Так жить нельзя!!!" Рассказываю ему, что повар, что не имею паспорта, на что он усмехается и достаёт свиные ножки, в коже, в шерсти и с копытами, - "Значит, - говорит, - сможешь сделать холодец". - "Вот чего не умею, за то не берусь! - выговариваю с небольшим усилием. - А кстати, выпить ничё нет?" - "О как ты заговорил! Да вон банок сколько, надо сходить, сдать". - "О нет! Это вряд ли! Вы знаете, я так устал. Можно, я немного посплю?" - "Ну спи, что с тобою делать... Отдыхай... Где-то в пять пойдём работать. Кто раньше проснётся, тот будит второго". - "Ага, спасибо!"
   Он показал мне кровать, упирающуюся изголовьем в кучу метёлок, изножьем в гору жестянок, предназначенных для сдачи, я как смог изогнулся, чтобы влезть в оставшееся пространство и, недолго думая, заснул послеполуденным сквозняком.
   Он жил в деревянно-барачном доме на улице Гоголя, а в пять часов уже стемнело, и пошёл дождь. Мы поскоблили немного перед магазином телеаппаратов, посыпали песком широкие ступени входа в зал игровых автоматов, выпили там стаканчик кофе, он стрельнул денег, взял портвейну, мы обстоятельно уговорили жидкость, высморкались на мостовую и двинулись к следующим "точкам". "Лентяй развивается обратно пропорционально обезьяне", - увещевал он. После чего я упросил его ещё налить, поплевал на руки и принялся скоблить территорию автобусной остановки, а он вытряхивал урны и складировал содержимое в пластиковые мешки. Ты выпиваешь спиртное и вколачиваешь возбуждённое вдохновение в усилие над пространством, алкогольную эйфорию - в телесный труд. Вино, внедряясь в кровь, в дух, в кровь духа и в радость бытия, выключает апатию, нагревает плоть и освобождает от дум. Опыт теперь не довлеет над юностью восприятия, ты испытываешь вечное горение солнца внутри себя.
   Потихоньку алгоритм работы у нас сложился такой: я усердствую физически, а мой многочтимый старец обеспечивает горючее. Приятно жить на подаянии, когда ты в полную грудь испытываешь своё ничтожество, когда в тебе нет другого желания, кроме впитывания жизни и всё, что ты в состоянии впитать, это дар, величайший дар и манна небесная.
   Мы сдали всю жесть, находящуюся в дворницкой, сварили холодец, немного поругались, упрекая друг друга в чрезмерной жажде и обжорливости, потом выдержали осаду его "дружков-приятелей"; я ходил в бюро по трудоустройству, высматривая по городу, где бы можно было пристроиться, но ни в кочегарке, ни в хлебной мастерской не брали без документов, а туда, где брали, я забоялся идти, вспомнив предыдущие подобные разы. Так и жили бы мы день ото дня, всё больше усугубляясь в ворчание и неприязнь - слишком хорошо изученная тематика нищеты - если бы в очередной раз он не указал мне на то, что я, пока он не видит, отпиваю из бутылки всё больше и больше ( что имело место в действительности), что в овечьей моей шкурке скрывается голодный зверь, и что я, в конце концов, вообще ни не делаю. Я почуял тоску смертную, нужно ругаться, чтобы было адекватно, реальность не впускала меня внутрь, не принимала в общество, оставляла опять замерзать, а человеческие беспрерывные войны оставляли по себе грусть, грусть и только её... "Полезай в кузовок!" - "Нет уж, не полезу!" - решил я, вылежал на топчане ночь, покуда старик бесновался у телевизора, а под утро, перетащив сумку в коридор, скромно с ним распрощался. "Бог в помощь!" - напутствовал он, когда "не дури!" не помогло. - "Прости, если что не так". - Мы пожали друг другу руки, и я ушёл.
   И утром, снова оказавшись в этом году на раннеутреннем морозце, задёрнувшем стеклянным паркетом вчерашние лужи, стоял высокий парень под арками парка, курил и задумчиво глядел в горизонтные ещё ночные городские огни. Их таких много, но не каждый об этом помнит.
  
   Жутко жить в минус мире, где люди с неохотой поднимаются ото сна и идут на опостылевшую работу. Всё, что смогли - съели вчера, а что не смогли - предстоит вынести на помойку в полиэтиленовом пакете.
   Минус мир, где зависть по отношению к лучшему другу вызывает взаимную агрессию и беспощадную ненависть.
   Где одарённые люди занимаются гнусным ремесленничеством , реализуясь в выражении своего презрения как к тем, кто их нанимает, так и к тем, кто будет потреблять этакую продукцию. Не говоря уже о безосновном карьеризме и беспутной амбициозности. Закон гласит: "Работай локтями, рвись всеми методами наверх человеческой иерархии. Не останавливайся и возможно у тебя что-нибудь получится".
   Минус мир, где производят ядовитые продукты питания, где вообще производство, помимо прибыли, работает на уничтожение и захламление Природы.
   Кстати, насчёт разрушения разрухи. Отец мой пьёт, но пьёт ещё и потому, что понимает бессмысленность медленного старения, предпочитая оставаться детским. Считает, что без соответствующих факторов и установок человек, набирая годы, устаёт и разрушает свою чистоту. Алкоголь, как способ самоубийства, останавливает этот процесс деградации или наоборот ускоряет, что, если посмотреть с определённого ракурса, является одним и тем же.
   В чём же здесь созидание? - Созидание здесь в охране нетронутых уголков твоей чистоты. Ты чувствуешь, что внутри у тебя есть нечто бесценное, и ты не позволяешь, насколько это тебе под силу, жизни медленно и незаметно разъесть эту сокровенную штуку.
  
   Так и здесь у повествования нет никакого центра. Каждая реплика подаётся воображаемым персонажем. Кто эти люди? К чему они говорят это? - Не знаю, но они образуют облачность, сквозь призрачные нагромождения которой для кого-то жизненно, а для кого-то и смертельно существует возможность дышать. И летать. В общем - двигаться.
  
   4.5. Зачем приехал? - Некуда было больше.
   Вчера я кружил по осеннему приснопамятно-золотому сезону города и пытался выколупать из своих друзей деньги на выпивку и таблетки. Неожиданно это у меня получилось. Необузданная натура стремится за пределы себя, города, мира и находит одно и то же - "жди", обучаясь обуздыванию.
   На этот раз я уговариваю себя, что как только сделаю паспорт, тут же уеду отсюда, если до этого мама не выгонит меня из её дома.
   - Вы уж больно рассентиментальничались. Как-то трезво вы можете посмотреть на ситуацию? Или будете до гробовой доски ламентировать?
   - Мне некуда смотреть. Могу ли я принести людям пользу, черпая удельные выводы в своей участи? Или мне обязательно нужно равняться на образцы и находить во всём что угодно достойное, а себя опускать и не допускать?
   - Не очень вас понимаю, но всё же расскажите свою историю. Может быть, я смогу вам чем-нибудь помочь. А лучше на бумаге.
   - Понимаете, я ходил весь день от одного друга до другого и выпрашивал деньги.
   - Вы уже говорили об этом. И о том, что вам это удалось.
   - Это было в другой раз. Не перебивайте меня, пожалуйста. Обычная история. Когда по прошествии какого-то времени друзья перестают тебе доверять, и ты надоедаешь им, а тебе по-прежнему хочется выпить, и чем больше ты осуществляешь это стремление, тем сильнее тебе выпить хочется. Таков стандартный катехизис алкоголизма. В общем. Либо тебя одолевает мука, становится стыдно, и ты отваливаешься от когда-то искреннего с тобой человека, как набухший кровью паразит, либо всё заканчивается резким с его стороны "Обойдёшься!" - и захлопыванием двери с такой силой, что тебя отторгает самый воздух. И, что называется, понеслась - тебя отторгает всё и вся, и только безусловные облака в бездонном небе упорно твердят о возможности, иллюзорной всегдашней возможности альтернативного движения. Таков алгоритм падения.
   Сам я не любил типов, живущих "на халяву". Пока не обнаружил, что многие считают меня таким. Тогда я понял, что нет никаких типов, а есть обстоятельства, формирующие сознание и поведение. В общем, я стал ненужным даже себе.
   Куда всё девалось? Почему так произошло? Я расслабляюсь без оправдания, отпускаю ненужную мне жизнь, обнаруживаю иллюзорность любых систем и бессмысленность борьбы, поскольку победа в ней не имеет никакой ценности. Мне нужен сон, то есть выпивка. Теряю работу, жильё, друзей, поскольку даже самый близкий друг не потерпит перехода через край определённой дистанции. Вырванным или засохшим деревом устремляешься в пропасть.
   - В общем, ты хотел проверить реальность? Зачерпнуть как можно глубже? Убедился теперь, что сравнивать её не с чем, все сравнения берём из неё самой, и никакой меры у неё нет?
   - Тогда я, как обычно, сажусь в пригородный поезд и покидаю под утро неутихающий мегаполис. Где же моя жизнь? Где моя жизнь? Где контекст для внезапных и нездешних мыслей, где среда обитания?
   - Моя сестра говорит, что для неё самое главное - быть ни от кого не зависимой. То же самое говорят все. Она говорит примерно так: "Если у меня в кармане есть 100 баксов, я с радостью приглашу друзей куда-нибудь посидеть и попить пивка, если же денег у меня нет совсем, не на что их приглашать". Возможно, что я пытаюсь уговорить себя, что это не мой образ жизни, что для меня эти ценности чужды. Но сестра продолжает: "Ещё для меня важно, где бы я ни находилась, делать добро, как можно больше добра, всеми силами, которыми обладаю".
   - И я с ней согласен. Добро нужно делать по возможности.
   - Что это там у вас в блюдце?
   - Обычная счастливая осень. Абсолютная, как в раю, движения, ветер, мягкая рвань, её задумчивость. Я принадлежу ей всем существом, всем своим внутренним человеком... Сдавайте, сдавайте себя ей, одного за другим. Что у вас там?
   - Контекст, про который вопрошал плакальщик.
   - Поделитесь?
   - А долго нам ещё ехать? У меня во рту окончательно пересохло.
   - Поживём - увидим. Тут с наскока не уразумеешь. Покажите контекст.
  

Житие на Петроградке.

   Хотелось бы рассказать вам о том времени, тем более, что это тоже было осенью, пасмурно-солнечной сентябрьской осенью, когда я ходил по асфальту и пил в холодном и тёмном колодце, и был без работы. И думал, соответственно, где достать денег, чтобы заплатить за комнату. Не уверен, что у меня что-либо получится, хоть это и выглядит как кокетство.
   Предлагаю без лишних! Приступим. Итак, тяготела осень, наливалась дождями. Я тяготился ею. Ну сами представьте - в комнате одиноко, вышел на улицу, в садик там, бутылку взял на базаре литровую, сидишь на скамейке, смотришь, как падают листья и вертятся ураганчиками по двору. Три дерева стояли в садике, люди уже успешили на работы, ну я сижу, сижу да и встану, да и хрустну суставами, да и пойду восвояси. Своясь каждый день разный, благо, город большой, круглый, каждый день ходил в разную сторону, рассматривал улицы из стекла, бетона и штукатурки. Выпью ещё на ход ноги и начинаю людям улыбаться.
   Вот так один раз шёл, шёл да и вышел к харчевне. Ёкнуло внутри - мол, надо зайти. А там горячие сосиски с хлебом. И пиво. И водка. Съел две сосиски, выпил стакан, пошёл ещё взял. Отогрелся. Стал осматриваться. Вижу, напротив сидит мужик - глаз синим затёк, волосики морщатся хохолком, нос грустно висит, второй глаз косит, шапка на колене лежит. Молчит. Пьёт. "Тебе, - говорю, - плохо. Пойдём со мной жить". Он удивился, заподозрил неладное. "Откуда ты?" - спрашивает. - "Я, - отвечаю ему прямо, - с Петроградки, где Пётр ведьмам головы рубал. Там и живу. А ты откуда?" - "А я вообще-то учитель математики и физики, живу во Вставченах, но денег не платят, приехал сюда работать по строительству. Там меня кинули, там перекинули, денег нет, не на что даже домой умотать". - "Не переживай, - говорю, - одна фигня. Давай вместе жить, работать будем, за комнату пополам платить, глядишь, и выдюжим. А то скоро зима - совсем тяжело". Обнялись мы и пошли в комнату.
   Комната та была коммуналистая, в кухне только холодная вода шла, картезианская, ванной комнаты совсем не было и то же самое во всём районе, поскольку дома задумывались в начале прошлого столетья как доходные, то есть под съём постояльцам. Поэтому в центре района стояла баня, дешёвая баня, баня, чтобы помыться горячей водой. Первый день мы пили, молдаван жарил картошку, отстирывал одежду: на второй мы пошли мыться. Даже веник купили. Он рассказывал, что споткнулся и действительно упал обо что-то в темноте, но синяк быстро сходит, что он, раз так обернулось, хочет ещё раз попытаться заработать - дома семья ждёт его с победой, что он мне благодарен, а я рассказывал ему свои скитанья по северной пальмире, про запах и стон и скрежет зубовный. Глотнули ещё, да я пошёл домой, а он остался ещё попариться. В то время как раз появилась табличка на входе в помывочную: "Носки и трусы под душем не стирать. Для этого есть тазики".
   Прикоснувшись взглядом к вечному, но мимолётному, я теперь уж не помню, чем занялся.
   Была деревянная кровать, она не раздвигалась, укрываться возможно попонкой, кровать покрывающей, поэтому порешили спать оба на кровати, аккуратно раздвинувшись по бокам. Молдаван мой во сне страдал, у него болели сломанные рёбра, и среди ночи он метался. Я терпел, я вжимался в край, он раскидывал на меня руку, я её откидывал, он снова закидывал, я выкидывал, беспокоился, двигал его туловище всё настойчивее обратно на его сторону. Он тогда храпел и дышал мне в голову не очень приятным духом. Это и называется запах и стон. Я тогда вскакивал, включал свет, и мы ругались. Он объяснял, я наезжал, он отрицал - в результате опять ложились по сторонам и продолжали ночевать.
   Я, как и всякая молодёжь, вёл себя бесцеремонно. Залезу к нему в карман куртки - достану сигарету и молчу, ему приходилось мне растолковывать, что неправильно так себя вести. - "Я тебе за неё заплачу, - ору тогда я, - как только деньги появятся. Сколько тебе надо? Пять рублей, десять?" - "При чём тут деньги? Ты думаешь, всё можно купить? Нет, сынок! И больше так не делай!"
   Он каждый день ходил, искал, находил что-то, попадал в участок из-за неотчищающейся одежды, вечером снова и снова пытался её отскоблить от зацементировавшейся муки. Я иногда ходил с ним - два раза, а потом плюнул, мы и так надоели друг другу, иногда просил у него деньги. Однажды среди ночи мы опять выясняли отношения, договорились, что за две недели он съедет. Через несколько дней он нашёл большой заказ с проживанием. И тут же общались - прощались тепло и пили в азербайджанской разливнухе. - "Я обязательно приеду к тебе и отблагодарю! - говорит он. - Ты ведь бунтарь, недовольник, нормальный мужик!" - "Приезжай, - отвечаю. - Посидим, приготовим плов, но я думаю, что скоро отсюда свалю". - "Всё равно бог сведёт ещё! Будь здоров!" - "И ты будь здоров, молдаван!"
   Получилось ли у меня рассказать вам о том времени? Получилось - хорошо, не получилось - попробую ещё раз. Осень тогда продолжилась, я устроился курьером и вскоре купил себе обувь.
  
   Чего же хотелось ему, о чём ему думалось? Этого не можем мы определить, как и не можем определить самих себя. Единственный матерьял - неуклонно разворачивающееся пространство сна (без возможности оправдания).
   - Могу ли я кого-то научить жизни, если не умею её сам?
   - Но живёшь ведь ты. Даже не умея жить, ты испытываешь настоятельную потребность учить других. Всё это не случайность.
   - Может быть, это мой случайный крест? Амплитуда.
   - Не торопись. Посмотри - к нам мчится всадник с письмом.
   - ... От шейха?
   - Да уж, шейху делать больше нечего, как только писать нам письма. Не будем касаться политики, тем более, что она и так уже начала процесс самоустранения. Геополитика породила монстра, без связи и законов расширяющегося вовне, пожирающего любое свободное пространство, и темпы его ускоряются. Вскоре или не вскоре не останется свободного места, мы все пронизаны его эманациями, он будет пожирать затем самое себя. Политика, таким образом, закончится.
   - Вы всё бредите катастрофой. Может, прочитаем всё ж таки письмо?
   Друзья открыли запылённый конверт. В нём говорилось:
   "Я посылаю себе письмо, отсюда, будущий прошлому, посылаю тебе письмо, настоящий вездесущему, мы встретились взглядами сквозь окна разгоняющихся мимо друг друга поездов. Теперь мне не хочется ничего, я доволен, спокоен. А как у тебя дела?"
   Быстренько старик белобородый и трое в красных плащах принялись выстукивать ветками по остывающему камню ответ, закинув глаза немного влево от опускающегося солнца:
   "Я не могу сосредоточиться на чём-то... Приём?
   Мне не на чем сосредотачиваться.
   Останавливаясь в каком-либо городе
   Я наблюдаю одно и то же чувство.
   Неважно о чём говорить. Город - это рамка пейзажа, переплёт истории.
   Важен пафос.
   Влейте в меня любое вино - я буду пьянеть.
   Я готов платить за своё несчастье
   И буду громко молчать о прекрасном.
   Тихо сижу за столом
   Подставив ладонь под жаркий свет лампы
   И пытаясь не отвлекаться от своего
   Рассредоточения.
   Не умею придумывать, всегда использовал ловлю как метод из красок, свойственных моему дальтонизму.
   Составляю панно и полотна.
   Будет ли тот, кому они станут по вкусу?
   Прав только тот, кто уверен в своей правоте. И не больше.
   Не пишу правды, пишу минус реальность, пишу минус движение, минус процесс, минус счастье. Тем самым не хуже позитивистов давая понять, что всё это сущее. Каждый состав бытия, каждая ткань и деталька достойны пристального приглядывания. Через него к жизни проникаешься большим уважением.
   Надо делать; надо придумывать - в этом увлекательная головоломка, длящаяся от рождения, в этом наше восхождение и осуществление над самим собой.
   Мы можем признать, что живём в двойном мире, двойственном, и признание этого требует большего мужества, чем мужество жить. Ведь не только жить надо. Но и делать чего-нибудь.
   Ведь перепрыгивая с пятого на десятое, осознавая перепрыг, нельзя не страдать от бессмысленности.
   Но, преодолевая страдание, развивать по мере возможности и пятое, и десятое - это не под силу даже вездесущим экспериментаторам мироздания.
   Поэтому наш удел - двигаться в одном, теряя в другом.
   Поэтому выбери канал.
   Но это чушь! Двойственность внутри нас. Выбери дело, несмотря ни на что."
  

Капуста под Каширой.

   - Ты ж что ж енто?
   Таков вопрос, поставленный в нагретом атмосферном воздухе электровагона, отъезжающего от Павелецкого вокзала, а там приятнее всего было сидеть на пеньках и рассматривать подножную траву. Всех нас рано или поздно считают идиотами, в том числе, и мы сами, заломив руки или волосы с ушами перед зеркалом, или, что тяжелее вынести - ум, трагически восклицаем: "Какой я был!.. И всё-таки она меня догнала!" Конечно, это приятно, обильнее же и непорочнее будет пройти сквозь эту воду, неважно, мокрым или сухим, но пройти. Затем поклониться кресту и не рассматривать внутренности.
   Траву так траву. Буду рассматривать траву. Сижу, рассматриваю траву, не интегрирую и не встраиваюсь, если куда и встраиваюсь, так, может быть, в траву. Я посмотрел элементарно по карте Московской области и решил путём электропоезда добраться до Каширы, а там видно будет, возможно, там будет видно траву.
   - Дак и что?
   Опять вопрошаешь ты, то есть я, сидя всё там же, имея наклонность к траве-мураве, что к сентябрю достигает максимальной высоты и под воздействием первых заморозков скисает, вянет, теряет разухабистость и буйство, цвет и как-то пропадает. Но пока она есть, нет ничего лучше для меня. Также и для тебя нет ничего лучше, пока я есть. Извини, задумался. Но это выдумывание ни к чему не приводит, натягиваю майку, подаренную в своё время дядей, она по первому ощущению мала, всё мало по первому ощущению. Буквально одно-два резких движения, и материя рвётся на вспотевшей спине, но в вагоне теперь много людей, поэтому прячу разрыв сиденьем, переоденусь потом.
   А поезд до Каширы не дошёл. Нет, не так. Я вышел, и перейдя через городок, пошёл по шоссе в нужном мне направлении. После Москвы любой город кажется городишком, а этот городишко гнусно вглядывался в меня круглыми ухарскими рожами. А у меня тогда были длинные волосы, мы в юности доказываем сейчас уже не припомню, что и кому, потом как-то это всё медленно переворачивается, восприятие изменяется, окружающее продолжает окружать, мозг по всем законам растущих организмов растёт, зреет и ветшает, а всё продолжается, продолжается и продолжается, и уже потом удивляешься: "Какой был дурак!" - но сколько ни удивляйся, дураком, мне кажется, и помрёшь. Воистину, дурак - это судьба. В событиях можно участвовать, или быть, и что-нибудь в них усматривать. Потом всё равно отходишь от дел, и я бы не сказал, что это результат, это опять-таки продолжение процесса, не тобою начатого, не тебе доступного, не тобой осмысленного. Такая философия.
   Поэтому у каждого своё лекарство. У каждого своё понимание дисциплины, ощущение силы и содержания. Поэтому мне тоскливо и жутковато, когда не вижу травы. Период этот начинается осенью и заканчивается поздней весной.
   - И чё дальше?
   Повисает вопрос, ответом на который могу предложить единственное - дальше будет продолжаться. Ничего не имеет конечного, удельного смысла, во всяком случае, человеческого смысла, наши смыслы всегда условны, нет способа ловить в урагане весомые вещи, все они будут лежать на берегу после его прохождения, ненужные, сломанные, бесполезные.
   Почему я сравниваю существование с ураганом? Потому что оно вмешивается внезапно, подвергая предыдущее необоснованной переработке и непрогнозируемо исчезает, оставляя по себе дым воспоминания. Всем нам есть, чем гордиться, в разные моменты мы гордимся разным, я тогда гордился своими волосами. И проезжающий мимо КамАЗ остановился, решив, что я - девушка. За знакомство мы выпили и покурили. Потом нас остановил патруль и ссадил, отобрав у пьяного водителя возможность далее управлять автосредством, а его повезя в отделение. Мы ещё раз выпили и покурили в темноте, а тут проезжали знакомые ребята, которые доставили нас в близлежащий совхоз, мои знакомые отправились дальше, а я общался с местными всю ночь, ночевал на квартире, а когда село улеглось и затухло, мы пошли на поле, срезали белевшие по тьме кочаны, собирали их в мешки, а мешки относили в некий сарай. А я то напрягался, что пацаны меня там же этими же ножами и прирежут, и делился с ними своими сомненьями, а они весело, насколько это возможно в летней темноте, смеялись, то спрашивал их, сколько они мне заплатят. "Утром увидишь, только майку эту сними, не позорь меня на весь совхоз", - ответствовал главный, он же старшой, он же единственно-верный.
   Утром меня проводили на автобусную остановку и велели ждать. Я немного подождал, развернулся и попёр к заветному шоссе, собирая по дороге картофель со всеобщих моих-наших совхозно-колхозных полей.
   Картофель был мелкий и нежный, где-то уже под Саратовом удалось выпечь его в углях, и там была очень красивая девочка, с которой я не преминул познакомиться.
   - Что ты этим хотел сказать и кому доказать? - спрашиваешь постаревший ты, то есть я, а я, то есть ты, в это время отвечаю, что, собственно -
   - Ничего.
   Никто не выиграл, никто не проиграл, ведь никто не играл. Просто жили, как умели, верили, во что могли, целовались до забвенья и прощали просто так. В этом сила слабоумия. "Куда ушёл этот ненужный человек?"
  
   - Вы, русские, постоянно ищете постоянства. Не зная, для чего, упорно ищете. И даже готовы всё уничтожить, лишь бы обрести заповедное постоянство.
   - При чём тут, правда, русские, не понимаю? Все к этому стремятся.
   - Человек - это постоянный вопрос.
   - В каком смысле?
   - В смысле, что даже ответив на самый важный для себя вопрос, человек будет стараться найти ещё более важный.
   - У тебя всегда так - борьба предощущений, борьба затяжных нервов, борьба предвкусия, ты не можешь наслаждаться здесь и сейчас, ты только мечтаешь о наслаждении.
  
   5.1. Оглядываюсь по сторонам в поисках сюжетов. Унылая жизнь течёт, словно ручеёк по канавке, за свою жизнь я запомнил все три случая, когда меня обманули, но как жить с пониманием того, что постоянно обманываюсь сам?
   Крутится вокруг своей оси год, каждый день отсчитывается во мне стоячей водой, а потом срывается, будто бы выдернули дно, срывается и мгновенно пропадает. Жизнь после смерти.
   Жизнь сквозь смерть, каждодневно, мучительно и гулко. Не боюсь страха. Живу в нём, сердце бьёт напоминанием ритма, боль недоумения, антиматерия, святилище непонятной жизни.
   Вчера бессюжетность, сегодня. Роюсь в памяти - всё уже было, пытаюсь связать разрозненные горделивые фотографии. Ничто не подчинено ничему. Какая свобода. Никакой воли, никакого стремления или желания, никакой злобы; выпестование одиночества; свободная жизнь символов. Я недвижим, стоячую воду пронзает луч света.
   Ты, читающий эти мысли, друг, я рассказываю тебе о своём опыте, чтобы ты знал - я свободен. Как и ты свободен. Мы свободны и здесь, в нашей глобальной тюрьме, мы более, чем свободны, ибо другого пути у нас нет, кроме как через смерть утверждения.
   5.2. - Занимайтесь мастурбацией, как это делаю и я! Ибо так мы освобождаемся на время от машины телесных потребностей, не ввергая при этом никого в машину наших страстей и наслаждений, доказывая тем, что нам глубоко начхать на круговорот навязываемых образов непристойностей и машину разжигающую похоти. Всё просто - плюнули, вымыли, вытерли и дальше пошли! - провозглашает Преподобный Алкашъ в 8 ноль-ноль утра.
   5.3. У мира нет центра, мы разглядываемы через стекло (через стекло смерти, если угодно). В случае затормаживания эксперимента, Он вмешивается. Ему интересно движение. Ему интересен наш поиск.
   - Плошай, - воскликнет бывало Преподобный Алкашъ. - Плошай, пришли времена такие. Плошай и не надейся!
   Вам кажется, что это как-то мрачновато и безвыходно? От себя скажу, что чтобы создать, надо сначала разрушить. Не-функциональное познание, места, в которых, как нам кажется, Бога больше, чем в других. Воистину, разве Бога можно применить?
   Он молчалив, но это не значит, что нем.
   Можно представить себе, что существует Огромное Сознание, и оно распылено в живых существах в разных пропорциях.
   В этом смысле, путём своей сознательности мы, живые существа, заряжаем, подпитываем эту батарею Всеобщего Сознания. В этом же смысле сознательность - это энергия, питающая своим усилием Всеобщее. Будь сознателен!
  
   Накопительство это ощутимо, как ощутима память одного человека, страны или человечества в целом. Как в крови у нас сохраняются особенности и самобытности предков, так и наша мыслительная деятельность не исчезает бесследно.
   Своей неизбывной жаждой свершений и движения человек постоянно напитывает Всеобщее, возможно, потому жажда эта ему и дана, чтобы поступление энергии не ослабевало.
   Боль, страдание, любовь, удача, удовольствие, уверенность, отчаянье, счастье - всё это производные мыслительной субстанции.
   Деревья, травы, насекомые, звери, рыбы, птицы - всё это наши братья по сознанию.
   Горы, снег, смерть, вода, солнце...
   5.4. Качество и глубина существования.
   5.5. Опять же глубина и качество.
   Девушки меня обманули. Вчера они вчетвером вылавливали котёнка. И говорят: "Мы его нашли и выпустили на улицу". Я думаю: "Вот какие безжалостные девицы!" А они его закрыли в столовой. Я же, когда делал обход, дверь эту открыл. (В жизни бывает, что приходится заниматься ерундой, даже полностью осознавая её никчёмность). Он опять вылез в отсек, где стоят мешки со свечными огарками, и продолжил пищать. Как он туда пролез?
  
   Позвонил сестре.
   - Дарьяла.
   - Да.
   - Это я. Ты меня слышишь?
   - Да.
   - Приятно слышать, что у тебя появилось русское произношение. Хотя приятно в любом случае. Чем сегодня занимаетесь?
   - Идём в центр.
   - В буддистский?
   - Да.
   - Слушай, ты только с Чарльзом тусуешься тугевер, я так понимаю?
   - Да. У тебя сегодня свободный день?
   - Да. У меня сегодня свободный день. Да и вообще такое настроение - хочу встретиться. Может, срастёмся на Шейнкмана? Знаешь маму Оли Лебедевой, вы ещё вчера с ней на концерте обнимались?
   - Да.
   - Предлагаю у неё.
   - Хорошо, Серёга, мы тебе позвоним.
   - Давай.
  
   5.6. И снова усиливается ночь. Ночь тяготит меня пассивностью. Хочется в недвижении спрятаться от концентрации мрака в воздухе. От насыщения воздуха темнотой. Запереться. Не выходить. Спать.
   Ночь в сочетании с усиливающимся холодом, повышением влажности и безлюдностью и яростными воплями невидимых собак.
   - Кто здесь силой обрёл слабость? - спросил гид, когда они направлялись обратно. - А затем через слабость обрёл силу?
   Все молчат. Вера нужна, братья и сёстры, ве-ра. И понятия!
   - Откуда это вы нас так разбираете?
   - Да в общем-то, ниоткуда.
   - А как же быть?
   - Как обычно. Как есть.
   Смерть не имеет никакого отношения к жизни, как и жизнь, не имеющая никакого отношения к жизни.
   Я сегодня бродил по городу, останавливался у каждой платформы; она глядела на меня снисходительно, и я ещё весь себя не нарушил.
   Я сегодня весь день бродил по улицам; осень наступает и радуется своему бесконечнолетию, это как люди, общающиеся друг с другом, это как я, я и я, находимся на едином блюде.
   Теперь уже поздно, и нет никаких предпосылок, я никогда не буду поблизости от себя. Ты моё солнце, и взгляд твой светел. Не надо смотреть, ведь вся эта жизнь не зря.
   Скамейки по ходу движения. Садись и думай о том, что мы вне пола, о том, что ответственность - это грех, о том, что ничего не осталось, кроме огонька, живущего в тебе.
   Я, как и ты, буду тих, хотя ты другого мнения.
   5.7. Всё же следует признать, что ты быстрее меня. Следует признать всё. Не хочу больше общаться с Наропой, не хочу впитывать её бытиё, не хочу вбирать проблематику её жизни. Живёт всю жизнь по коммуналкам, работает продавцом, курит крэг с опием, за жилплощадь не платит, ещё год такими темпами, и её выгонят на улицу. Она - хорошая девочка, не спорю, но уж слишком приземлённая, я же различаю, что меня ждут впереди воздушные блистающие дворцы и необъятные цели.
   Этой осенью в комнате с включенным отоплением мне на руку села муха, когда читал книгу. По летней деловой привычке я хотел её шлёпнуть, уж больно они в жару надоедливы, но не шевельнулся. Муха сидит на кисти и молчит, ни лапами не двигает, ни головой, ни крыльями. Я понял - не та погода. Хоть и солнце, но пар изо рта идёт. А это поздняя муха, заснула где-нибудь на подоконнике и проснулась от того, что люди включили батарею. Так и мы, люди, существуем относительно определённых параметров. Что это за параметры? Тут много что можно придумать, но осенний холод, например, действует на нас тоже усыпляюще.
   А муху эту хочется согреть, погладить, покормить, пускай живёт и ползает во славу божью, радует мёртвой зимой присутствием жизни. Только чувствую, что ей не нужны мои ласки, что жизнь её другого качества, холодная и почти механическая, и мы совершенно чужды друг другу, мы из разных миров, и в этом огромном солнечном дне имеем возможности отобразиться друг в друге. Во всяком случае, я, - подумал выдумщик Виктор. - Муха деловито ползает по моей коже, я не могу её любить, но я рад, что она есть.
   Поэтому - делаю созерцательный вывод - любовь подобна магнетической обоюдной тяге, имеет полюса.
   В мухе же, чуждой и непознаваемой, я люблю эти качества, обнаруживаемые внезапно и во мне. Может быть, так.
   - Нам не о чем спорить. Мы никогда не поймём себя так, как нам бы хотелось или представлялось. Наша связность и взаимная конструктивность есть поверхностная ассоциативность. Мы разные. То же можно сказать и о каждом в отдельности.
   - Мы - плетёные компоненты, и мир прекрасен узорами.
   - Что уж тогда говорить о человеке, жующим свою жизнь в следующем режиме:
  

Новая встреча

   Как-то раз, как раз тогда, когда уже снял гипс с ноги, встретились мы снова с молдаваном. Врачи мне сказали, чтоб больше не пил, я зашёл в кафетерий, выпил стакан минералки, закусил беляшиком, и тут как раз он:
   - Здрав буде, боярин! А ты как тут оказался?
   - Да вот живу я здесь неподалёку. А тебя чем занесло?
   - А я вот собрался за город, на природу. Выпьем?
   Естественно, мы выпили.
   - У меня сейчас денег нэма. Но в три часа у Космоса подъедет тётка на Мерседесе и займёт мне десятку... у меня, понимаешь ли, карточка заела, а карточка жёнина, а жена с ребёнком в Евпатории до августа-месяца отдыхают.
   - Ничего, у меня есть немного, до трёх протянем.
   - Пошли ко мне. Покажу тебе, как я сейчас живу.
   Сосед по столику внезапно спросил его:
   - А не боишься, что он тебя зарежет?
   - Ой, да я давно уже жду, когда это произойдёт! Да никому я не нужен.
   А я:
   - Обязательно зарежу! Расчленю на мелкие составляющие и развезу по разным частям города.
   - Это тогда ладно, - говорит сосед.
   Мы допили напитки и выдвинулись к молдаванову дому.
   Он постарел за эти годы. Я с удивлением обнаруживал налёт снобистских манер, которые появляются вместе с достатком.
   Стол на кухне занимали ряды стаканов и фужеров. Видно было, что он в длительном запое. Когда приходила пора возлияний, он доставал из шкафа над раковиной очередной стакан, наливал в него, выпивал и отодвигал к остальным. Потом брал следующий чистый.
   Он достал огромный раскладной телефон и звонил жене. В телефоне этом он знал функции только двух кнопок и даже бахвалился чрезмерной бесполезностью.
   На следующий день он звонил некой женщине, с которой познакомился в её машине - она его где-то подвезла, и теперь усиленно её вожделел. А я сказал:
   - Ну что, давай деньги, пойду ещё возьму.
   - Быстро Герасим привык к городской жизни! - усмехнулся он.
   В общем. Он съездил на встречу с этой дамой, а я валялся в его однокомнатной квартирке и щёлкал телевизор. Вернулся он ползущим и без занятых вчера денег.
   Потом я позвонил Серёге и спросил, может ли он помочь достать зелье. И через четыре часа мы уже сидели втроём, курили, выпивали, играли на фортепьяно. Молдаван мой опять часами разговаривал с женой и жаловался, что всё это невыносимо. Ну и естественно - "как я устал!"
   Он предложил мне взять с собой дублёнку, мол, она ему всё равно велика. Но я боялся преследований со стороны его родственников, прознавших, что он опять привёл чёрт-те кого с улицы, и названивающих постоянно. Они все как один были на юге, но для таких людей сесть в самолёт и через пять часов быть здесь всё равно, что для меня сесть в трамвай и поехать в другой конец города, потому что надоело ходить пешком.
   Мы оставили ему зелье, остатки денег, которыми он швырялся на протяжении последних суток, и ушли.
   Накануне он оставил мне свой теле-номер, а я подарил ему свой диск. Я уже соскучился, да и просто было волнительно за него. Позвонил, но никто не ответил.
   Сейчас какой смысл идти его проведывать? Там уже жена - дочь богачей, маленькая дочь и совсем другая жизнь.
   Не стоит лезть в другую жизнь, всё равно не получится.
   Я ж ведь перепутал! - Это был не молдаван!
  
   С самого утра я начал названивать Наропе.
   - Чем занимаешься?
   - На работе унитаз прорвало, я занимаюсь этим.
   - Можешь мне занять 50 р.?
   - Зачем тебе?
   - Ты же знаешь сама, зачем... - Дежа вю.
   Звонил три раза. Просил, умолял, унижался. Нет. Наропа переживает за моё здоровье. Ведь накануне я двое суток провёл у неё, и мы только и делали, что пили - конечно, я пил, Наропа просто сидела рядом.
   В общем, не дала. А выпить хочется. М-да.
   Каждый день совсем разное состояние. Я не привязан ни к чему и разлетаюсь всё больше в разрушение и смерть. Но в пику этим разрушению и смерти я спокоен. Я мёртв уже давно и возможно буду жить вечно. Пишу это после того, как всё-таки занял у Наропы 100 р.
   Сегодня Наропа сама позвонила и спросила к телефону Виктора, того самого, который придумал себе жизнь, но не придумал, как в неё играть.
   Трапециевидные круги, расширенные зрачки, ласковый взгляд в необитаемость.
   Началась Золотая Осень. Золотая Осень продолжается. Я взял, взял и ещё много раз взял. Песня вдали стала теперь и моей далёкой песней. Медленно кружится год и разбрасывает с мельничного круга брызги. Брызги - это моё состояние.
   Виктор не запил. Вернее, он и не переставал. Так здорово, когда у меня нет ничего, и я ничем не пользуюсь. Я попрошайничаю, хнычу и жалуюсь.
   Шумят деревья, и листья падают на песок.
   И я отойду. Слишком тут шумно.
   - Можно, я назову следующую главу нашей жизни?
   - Давай.
   - Религия - это начало... и конец любой поэзии. Есть что сказать на это?
   Преподобный Алкашъ так говорит по этому поводу:
   - Исповедуйся. Исповедуйся первому попавшемуся брату возлюбленному. После поллитры если вы продолжаете разговаривать, любой первый встречный станет тебе братом. Он слушает? Спроси его об этом. Если слушает - то рассказывай дальше. Рассказывай свою неудовлетворённость, зачерпнувшую тебя предыдущими днями. Будь откровенен. Это очень легко после второй поллитры, неминуемо легко. Ты замечаешь, что вычерпываешь свою гнилость, таким образом отделяешь её от чистого родника души и неприкосновенной тайны.
   Исповедуйся. Это нетрудно сделать после любой поллитры. Даже нулевой. Загляни в себя. Что есть святая местность, а что есть мразь, ты знаешь. Исповедуйся, чтобы отделиться от себя. Чтобы себя обнаружить. Будь честным с самим собой, ибо ты есть. Как как не через ближнего ты сможешь удивиться этому?
   В нас неодолимая тяга к позёрству.
   - Отец родной! Меня больше всего мучает зависть!
   - Никогда не говори и даже не думай, что ты можешь жить так же. Как тебе объяснить. Это родом из нашей всеобщей сердобольной сказки. Ты, грубо говоря, не знаешь. Зачем тебе утверждать? Тебе показалось - и ладно. Ничего не говори. Никто не живёт так же, - так провозглашает Преподобный Алкашъ.
   - Цель нашей путёвки - выявить характерные наши русские особенности, осознать наши проблемы и при наличии желания избавиться от них. Поэзия, например, говорит: либо ты подчиняешься жизни, либо не подчиняешься - выбирай. Наша религия говорит: подчиняйся другой жизни, не этой. Всё равно ты обязан подчиниться, рано или поздно.
   - Я не вижу никакой другой жизни, кроме неопознаваемой на данный момент текущей.
   - Нужно понимать, что люди - это и инструмент, и матерьял в одном лице. В каких вот только целях они применяют свои неограниченные возможности.
   - Нет ничего, что было бы настоящим. Это единственный на сегодня фронт осознания. Сейчас нам необходимо разобраться с собственной ненужностью.
   - Настоящее у каждого своё, выколупывающееся из невообразимой ненужности.
   - Бог скорее есть, чем нет.
   - Так же как и ложь у нас у каждого своя.
   Посбрасывал с осенних лилий багровую пыльцу и прямо себе в уши и в лицо - конечно, пригодится.
   Черпаю прямо из ведра. Ведро - вот символ России.
   Вернувшись, все устремились в столовую, потому что проголодались. Но дверь была заперта.
   - Не знаю, чё-то ничё не слышно. Обычно слышно, как посудой брякают.
   - Огурцами пахнет. Я вот так вот нос к дверям приложила.
   - Значит, привезли уже...
   - Щас лето. Народу меньше.
   - Дети вон травятся то там, то сям. Мы ребёнку денег даём, говорим - иди в нормальную столовую.
   - Я замёрзла. Холодно.
   - Ага, сифилис знаешь, что такое?
   - Да знаю я, знаю...
   - Я даже знаю, как он переходит.
   - Надо нам его попросить, чтобы он открыл.
   Белый свет. Обжигающий белый. Чтобы распадающиеся куски снова собрались воедино. Или - пусть их ползут себе змеями в разные стороны.
   6.1. Осознание, грубо говоря, есть самоопределение. Самооправдание.
   6.2. Мы теряем способность верить. И всё больше манипулируем собственным сознанием, когда гипнотизёр и пациент, ведущий и ведомый благополучно умещаются в одном лице.
   ... Что случилось? Ничччё не понимаю. Стучу, стучу, а они шторами завесились, свет притушили и ходят, переговариваются, думают, их не видно. И это называется родственники. Ух-х-х! Ладно, главное, виду не подавать. Надо во что бы то ни стало проникнуть внутрь! Всё, что хотите, всё подтвержу. Что я дрянь, слабак, вор, безнадёжный пьяница больной, главное, не остаться сегодня на улице... Так, надо подлезть повыше, может, что и смогу рассмотреть. Надо же, тоже люди живут, где только люди не живут, как только не живут.
   Вот ведь штука какая! Одна напасть за другой, не можешь справиться с одной, пытаешься не обращать на неё внимания, забыться, а получается усугубление, засасывает всё глубже и сильнее, вытягивает разумение. И тем острее ты видишь смехотворность и никчёмность вообще попыток выбраться. Наваждение и ужас, гости из другого мира пришли и забавляются с тобой, как с игрушкой, выпавшей с борта парохода в открытое море. Не могу вытерпеть! Убегаю, подсматриваю... Смотри, как они все скалятся, чувствуют, что у человека беда и подталкивают его, отталкивают, или, пользуясь безнаказанностью, откровенно добивают в силу возможностей.
   Конечно, кто виноват? Сам виноват, зато проверил качественность бездоказательности и безосновности, оказалось, они бездоказательны и безосновны... Вроде свет на кухне зажгли, подложу, подставлю что-нибудь, а то не дотянуться...
   - Вышел, вроде тепло. А солнце зашло - опять шубу надевать.
   - Ну так!
   - Разные миры, разные. Разные и безотказные.
   - Ты понимаешь, невозможно, невозможно ведь. Он всё прогулял, промотал, а ведёт себя так, будто он принц какой. Как с ним разговаривать? Сидит вот опять, на вопрос ответить не может. Я же не требую многого. Будь человеком, в конце концов! И - так жить нельзя! Люди тебе помогают, а ты им в душу плюёшь. И всё время пьяный, ну? Разве можно так? Не знаю, что с ним делать. Ведь пропадёт. Я ему одно условие поставила - не пей. Деньги ему не даю, он всё равно где-то находит и - каждый день на рогах. Ответственности ни на грош. Ага, не говори, свобода. Ну а нам как жить? Грустно это, а какой в детстве был красивенький, он показывал фотографии... Он и сейчас ничего, - провозглашала без оправдания Наропа.
   Но преподобный был неумолим:
  
   - Либо счастье без свободы, либо свобода без счастья. Замятин. Если задуматься всерьёз - лечу в тар-тарары. Но всё это не зря. Деревья рождают по годовому кольцу каждый год. Каждый год.
   Расцветают, листы распускают.
   И снова в молодом теле
   струится живая сила.
   Они к птицам нежно взывают.
   Потом летом усердно выстаивают
   знойные дни
   и шумят веселясь
   и переговариваясь
   создавая судьбу
   Затем вновь остывают, как и в прошлые осени
   дряхлеют, тучнеют
   корой обвисают
   зато мох всё насыщенней цветом
   И листья летят. И ветки уже не спасают от этих, от русских
   и северо-русских дождей.
   6.3. - Расторопней надо быть! - орёт гид на появившуюся из-за двери голову. - Люди деньги заплатили за сервис! Где сервис, стоим тут, вымораживаем два часа!
   - Я боялся одновременности.
   - Нашёл о чём на работе думать! Ключами грохочете, а дверь не открываете. Последнее вам предупреждение. Церковные деньги получаете.
   6.4. А я лежу обнявшись со своей девочкой, никто ведь об этом не узнает, если сам не заявлю. Мы не сыны, вы не матери - хорошо лежать вместе!
   Двое охранников в униформе заломали гиду руки и, предъявив ему обвинение в предательстве и дезертирстве, собрались уводить, но тут он увидел меня и как заорёт: "Стойте! Стойте! Я знаю этого человека! Я читал его рассказы!" - и действительно, когда-то давно мы общались с ним, и я описал нашу встречу в одной из нетленок. Парень высвободился, снял с себя золотую велосипедную цепь и громадную такую же печатку и попросил, чтобы мне передали на память в знак благодарности. Я вышел из помещения, засунул печатку за верхнюю губу, а на цепи стал что-то выцарапывать гвоздём. Тут как раз они его выводят и уводят, а он упирается и весело мне говорит: "Ты же помнишь меня? Ну! Крест, полумесяц, пустыня, ерунда, ну?"
   - Помню, - говорю, не вынимая перстень изо рта. - Всё я помню.
   7.1. - Что бы я ни сказал, а самое большое для меня удовольствие - выдёргивать чёрные волоски из родинки на верхней губе, - хором воскликнули Преподобный Алкашъ и гид и добавили:
   7.2. пускай лучше будут пустые святилища, но - святилища! Пускай лучше будут, - преподобный хрипел от астматических реакций, а гид примеривался к кресту морёного дуба. Ведь
   7.3. лежать или ползать - зависит от времени.
   7.4. - Что есть моё тело? - проснулся преподобный с раскрасневшимся лицом. - Это ковчег, в котором я двигаюсь по - да - над землёй.
   7.5. - Что ты хочешь увидеть через двухдневные силиконовые линзы?
   7.6. Наропа - совёнок. Мавра - синичка.
   Также получается, что человек в ходе жизни искусно обходит опасные места. По тому, каких стандартов он придерживается, можно понять, чего он боится.
   И последнее, перед тем, как лечь спать:
   7.7. Трудно жить без контекста. Такая жизнь - начало нового текста.
   7.8. Когда я иду по лесу, я разыскиваю в траве грибы, когда иду по городу, разыскиваю среди мусора что-нибудь съестное. Когда я иду по лесу, никто ведь не может упрекнуть меня в халявничаньи. Это просто такой метод.
  
  
  
  
  

Бабушка рассказала мне, как умирал её внук.

   - Он наркотики употреблял. Мы когда об этом узнали - положили его в больницу. Он оттуда сбежал, а тут как раз дочь моя - его мама - идёт. Смотрит - Алёша идёт. Она ему - Алёша, куда ты идёшь? А он - домой иду. - Так ведь дом в другой стороне. - В общем, так его там этими лекарствами накачали, что он по квартире ходит, ничего не соображает и всё время спрашивает - бабушка, сколько время? - Я ему скажу. Он через пять минут снова. Майку то снимет, то наденет. Потом говорит - умру я скоро, бабушка. - Я ему - Господь с тобой, Алёша, что ты такое говоришь?! - Пожарь, - говорит, - картошки. - Пожалуйста, - говорю, - с удовольствием. - А он опять - а где мама? - Тяжело очень. Дождалась дочери да и поехала домой, до остановки дошла да обратно повернула - тяжело очень. Алёша говорит - ты меня сторожишь, что ли? - Господь с тобою, - говорю, - зачем тебя сторожить-то, ты же не преступник. - Тут и отец пришёл. А Любе нужно было уйти, и мне уже на последний автобус. Люба мужу говорит - присмотри за ним, - а тот - что я, надсмотрщик какой? - А Алёша крестик сорвал и кинул в угол, у них там маленький иконостасик был, главная иконка - Серафима Саровского. Люба ему - зачем, Алёша, крест сорвал? Где твой крест?! Надень обратно, прошу тебя! - и ушла. Ночная смена у неё была. Утром ещё затемно отпросилась, сердце болит, домой прибегает - музыка из его комнаты громко орёт, свет везде горит, муж после работы спит, как убитый, ничего не слышит. Вбегает она в комнату - телевизор включен, всё включено, Алёша перед иконостасом сидит на коленях и руку к Серафиму Саровскому вытянул. Она ему - Алёша, Алёша, - взяла его за руку, а рука уже холодная. Да как закричит - Володя, у нас Алёша умер! - бабушка заплакала. - Ведь такой умный парень был, придёт ко мне - бабушка, я у тебя полежу? - Лежи, конечно, - и часто так. Да и как я могла догадаться? Ведь не присматривалась я. А потом встанет - бабушка, пельменей свари, ну хоть штук тридцать, - я ему своих пельменей сварю, он съест и сыт. Не то что его брат, о-о, этому то не так, это не этак... А когда отпевали, я первый и последний раз видела, чтобы гроб напротив алтаря ставили, и что отец Александр на колени перед ним вставал, прощения просил... Вот оно как...
  
   Любой крест можно расковырять, как и любую другую древесину. В жизни нам важна пронзительность.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   30
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"