- Знаешь, Вань, извини, конечно... Что-то усомнилась я в твоих задатках, - мать говорила сперва без охов-вздохов как о чём-то не только свершившемся, но и принятом. Надолго её не хватило.
- Жить надо, жить - личной жизнью, а не фантазиями! Семью заводить, двигаться куда-то... А ты... Борец за правду чёртов! - надрыв нарастал. - Всё б на лошадке с сабелькой скакал... Даже те недоумки, что с тобой на митинги бегали, и то устроились: живут, толстеют...
Его затрясло. "Вон оно как! Смысл-то жизни, он - толстеть, оказывается!" Овсов почти увидел свои истончившиеся нервы. И вдруг рванул к двери, грохнув ею, выскочил прочь - и бежал, бежал, пока не оставили силы и не стал хватать воздух ртом, тщетно силясь отдышаться... "Срыв. Опять! В прошлый раз так же было. С матерью говорил:
- Я действовал хотя бы, а Дрон, отец...
- А им не надо было - понимаешь: не на-до! Они - сильные. А сильный не бузит - незачем.
- Сильный скот рабочий - да, не бузит, - выкрикнул-выхаркнул он тогда, чувствуя, что изнутри его всё яростней колотит. Теперь - вновь. "Сомневаются в задатках... Дед, покойник, говорил: "Не ошибается тот, кто ничего не делает". Я делал - ошибся. И во мне ошиблись - всего-то делов..."
В себя пришёл лишь на бывшей Профсоюзной. Нет, не зря её сызнова окрестили Троицкой - от прежней "ПрофЫ" и следа не осталось. Там, где с Михой грызли мёрзлую китайку, было новое здание ментовки. Лекторий снесли. На месте его вновь думали строить церковь Троицы. За сгинувшим лекторием был Жилсектор - тоже "был" (как и вся прежняя Ерень). Время ело тот, былой, город как дети пирожное: крем слижу, бисквит оставлю. Бисквитом была земля, а что на ней - исчезло будто и не было. Михин двор стал стройкой. Липу старую сломали как спичку. "Помню, Миха здесь "контре"* годовой готовился. Сидел в ветвях и пенял: "Ты, Ваныч, нарочно из всех предметов историю выбрал - знал, что от "контры" тебя освободят..." Да уж, по истории я даже Миху обставил", - усмехнувшись, Овсов вновь помрачнел.
Ерень менялась. Даже всем известная рюмочная "Огонёк" и та звалась теперь "Кафе "МолПром". "Закуска круглосуточно", - успокаивал листок на входе. Хмельные недра "Огонька-МолПрома" выплюнули мужичка в серой майке. В одной руке его была бутыль, в другой - чисто символический огурчик. Походкой зомби майконосец брёл к бывшей "Ноте". Вечность назад в магазине "Нота" жили пыльные гусли, на коих никто не играл. Год за годом бились они за внимание покупателей, тщетно бросаясь им в глаза. Маленькому Ване "Нота" казалась домом волшебника-недоучки. Либо странной сказкой, сложенной Бог весть кем. Потом в сказку влезла брачная контора "Остров везения". "Острову" не свезло; - и вскоре здесь шёл уже торг турецким шмотьём, после - пивом "Дай пять!", а год назад "Ноту", вообще, прикрыли. Ещё в прошлый приезд бродил по городу слух о купивших "Ноту" заезжих кОммерсах*, - и вот новая вывеска кричит теперь о продаже котлов с дымоходом... Прежняя сказка так сюда и не вернулась, - вытравили как клопа. Следом сказку выжили из Дома творчества, куда въехал паспортный стол, а с ним - ещё пара-тройка контор.Чашу вечно барахлившего фонтана завалили землёй, разбив на ней гибрид клумбы с огородом. О былых кружкАх да секциях напоминали лишь остатки фресок на стенах. Выцветший горнист казался призраком, а манекен в витрине по соседству - существом из фильма ужасов. Общей замогильности добавлял рекламный щит надгробной мастерской "Ваш выбор" - "Приди и выбери! Кресты, оградки - от простых до эксклюзива... Венок дарим!" Средь этих перемен не менялся лишь пункт приёма посуды. Как нищий спившийся родич он всегда был чуть поодаль от остальной Ерени. Всё так же первозданно ржав... За ним был лишь вокзал - по местным меркам, вообще, край света. Отсюда поезд увозил людей в большой мир. Последней заставой на пути в этот мир были Пеньки. В детстве, мча мимо Пеньков в лагерь, Ванька успевал заметить лишь "сумкин дом", одиноко желтевший за хлипкой оградой. Ныне психушка разрослась в целый комплекс, ограждённый будто военный объект.
"Съезжает народ с катушек... Так пойдёт - сам тут высажусь", - думал он два дня назад по пути домой.
В памяти всплыл дед, как-то спросивший:
- Что, книгочей, с девками-то общаешься?
Чуть подумав, Ванька ответил:
- Конечно.
- Конечно, врёшь, - откликнулся дед, добавив:
- Знаешь, Ваньк, сдаётся мне, всё ж выйдет из тебя человек, может, даже большой - с трудом, но выйдет. Только, вот, когда на чём-то одном замкнёшься, может и ничего не выйти.
- Почему?
- А чокнешься. Ты замкнёшься - и тебя замкнёт...
Теперь, всякий раз минуя Пеньки, он будто вновь слышал деда.
Там же, в Пеньках, в бывшем интернате, жил теперь и "высланный" из Ерени Институт образования, где прежде трудилась мать. Овсов раз даже заезжал туда - видел драную местную мебелюшку, сеть трещин на стёклах уборной... Вспомнил лоск ведомственных зданий - и тоска нашла с новой силой.
...Не дойдя до вокзала, сел на кусок трубы. Сей кус металла, невесть зачем торчавший из земли, был одной из тайн наших русских равнин. Кто, зачем воткнул его, знал лишь Господь.
Овсов глядел в даль - на дымящую ТЭЦ. "Вот дым, есть он - и нет. Не взять, не схватить... Так и жизнь: что-то главное здесь, рядом - и не с нами. Во имя чего жил, мучился?!. Чего достиг? Не лентяй, не обывала с хаты с краю, но... Ни счастья, ни даже достатка".
Будто из другого мира откуда-то выбежали девчушка и модный дохлячок с бусами на шее (без году выпускник - иль ужЕ студент?).
- Какой ты чудный, пташечка! - умилилась девочка воробью на ветке.
Птах, чирикнув, улетел, а Ивана будто в сердце кольнуло. "Счастливы, а я... Любить не поздно никогда - не в двадцать, не в двести... Поздно лишь начинать любить. К первому порыву способна лишь юная душа. А коль не в возрасте Ромео... Старый шут в плаще принца жалок. "Если в двадцать не умён, если в тридцать не женат", - до нас сказано".
Вспомнил: раз меж курсом евро и гороскопом всплыла в сетИ новость о самоубийстве монаха, - живя без долгов и хворей, взял да и спрыгнул с крыши аббатства! Тщетно следствие искало причины, СМИ - "жареные" факты... Лишь один знавший погибшего сказал, что последний год тот был близок к отчаянию - усомнился, туда ли шёл. "Так и я - шёл, но... Куда?" Вроде, вчера ещё был выпускной. "В семнадцать был реально богат: и дверей больше открыто, и дед живой... Я это не ценил - думал, так будет вечно. Всё успею, всё смогу... В итоге - ни себе, ни миру. Столько сил зазря - во имя чёрте чего! Если б с силой этой жизнь свою обустраивал, может, смог бы что-то..." Близость мыслей этих последнее время он ощущал, но не мог то ли высказать их, то ли в них себе признаться.
Словно очнувшись, вдруг понял, что давно глядит не ввысь, а в лужу. В детстве так же сидел у этой ямины с водой, уйдя ото всех, воображая себя на дальнем берегу - далеко-далеко от Ерени... Лужа эта тоже была здесь всегда - менялся лишь цвет её: то ржаво-глиняный, то под стать давней бронзе. Ветер гнал рябь. C травинки в лужу упал муравей. Он долго барахтался и до суши доплыл в последний миг. Ещё б чуть-чуть - и... "Я как мураш этот. В волны швырнуло, чуть не утоп, кой-как вылез. А дальше?.."
Вздохнув, побрёл назад - мимо "стеклотары" к магазину "Посуда: от немецкой до дешёвой". Под "дешёвой" понимался чайный* радиоактив. Вновь "Огонёк-МолПром". Теперь у входа ныл бомж - брадато-необъятный аки поп-расстрига:
- Мил человек, дай на восстановленье нервов!
"Нет нервов - нет и болезней", - подумал Овсов. Да, мысли всё прервать теперь являлись чаще. Раз - и навек, с концами! Бомж у входа напомнил об ином бедняге, виданном в прежний приезд домой. Тогда, перед Новым годом, Овсов не смог купить билет до Ерени и до дому добирался с пересадками. В тот день на автовокзале в чужом городе ждал он еренский автобус. Ему ужЕ успели надоесть плакат турфирмы "Тёплые края" и буква "ё", с чего-то нанесённая на урну. Вдруг распахнулась дверь, - с колючим снежным ветром внутрь вошёл бродяга. Не выражавшее эмоций задубелое лицо его было не то чтобы тупым, но каким-то безучастным ко всему. Непроницаемым как личина идола. Лишь на миг в хмельных чертах возникло подобие интереса к миру, - бродяга то ль высматривал, нет ли ментов, то ли чаял сыскать недопитый пузырь. Ни того, ни другого не было, - и он вновь разом ушёл в себя. Было ясно: "ноль два" вряд ли будет долго шастать по мёрзлым окрестностям, - вот-вот наряд войдёт, а он выйдет. Верней, будет вытурен. "Сам виноват: пьёт", - подумал Иван. И всё ж жаль было с чего-то этого убожку. Не рождён ведь таким - тож, небось, мечтал о чём-то. От всех надежд осталась лишь одна - чуть дольше побыть в тепле.
"В чём-то я тоже как он, - Овсов вновь всплыл в настоящем.- Эх, велики просторы мира, да идти не к кому!" В городе, где родился и рос, был он чужим. Долго кружил Овсов по Ерени: там был и сям - и вновь у остова михина дома пил взглядом синь в проёме окна. "Небо, небо, видавшее всё!.. Глянь на меня, скажи, с чего так, будто и не было ни жизни, ни борьбы! Да и борьба - за что? Во имя чего лопатились-копатились? Чтоб дюжина морд в студиях расселась? Выходит, главари-горланы - те же боссы? Для себя нас, не для мира нового, гоняли? Мир-то и дУши, значит, изначально менять не хотели? Им хотелось лишь ГОВОРИТЬ о новом".
Небо молчало. Тучи плыли мимо. "И после плыть будут - как нас и не было... А над дурью нашей даже не хмыкнут - не таких видали. Вот, скажем, Жилсектор. Жил тут народ, грустил, смеялся... Нет теперь его - и что? Придут другие, чтоб... так же сгинуть". Жизнь менялась и ещё сто раз сменится (без оглядки на Овсова с его борьбой).
- ...Смотри-к, а - стоит и не видит! - раздалось вдруг сзади. - Типа не при чём...
Застыл. Затем обернулся - мигом.
- Ваныч, привет! Не узнал? Это ж я!
Во всей Вселенной "Ванычем" звал его лишь один человек.
...Начавший лысеть, но... Та же улыбка...
- Миха!!!
Даже радость его изменилась. Прежде Ванька смеялся во весь рот, обнажая зубы. Ныне лишь улыбнулся - одними губами.