Борису не спалось. Он не мог выпустить из своей думы страшное обещание, сгоряча данное степнякам.
Не давали заснуть и нерусские крики и оклики в разбитом лагере. Чернявые всадники сидели у костров, переговаривались, смеялись и пели. Кое- кто из русских присоединился к ним, поделился брагой.
Борис сам не знал, что он будет делать, когда станет князем( а он в этом не сомневался). Если он не мог даже заснуть под звуки воинского разгулья, как все обычные князья и воеводы.
Юноша перевернулся на спину и вперил взгляд в ткань шатра, возвышающегося над ним. Ветер веял холодом, запах трав бил в нос. Борису было неуютно здесь, и он должен был тщательно это скрывать, иначе вся дружина оставит его.
Святополк ушел вместе с Болеславом и где-то наглухо засел, предоставив младшему свободу выбора. Борис выбрал помощь иноземцев. Конечно, так делали и Свя-
тополк и Ярослав, но они обращались не к степнякам...
Борис же дал обещание отринуть христианскую веру и отдать часть русской земли тюркам. За такой поступок его могли жестоко покарать братья, или в случае удачи, пришлось бы выполнять обещанное. Тюрки могли все: и возвести на престол, и скинуть с него.
Войско шло на Киев.
Затерянный в дремучих, страшных лесах Муром оказался не так прост. Глеб уже понял, что совершил ошибку, не поехав на назначенное отцом княжение сразу же. Теперь эти гордые лесные люди взбунтовались.
Они не дали въехать в город, прогнав Глеба с оружием в руках.
Не во время пришло письмо от Ярослава.
Но Ярослав - чуть не самый близкий ему родственник. И когда- то он сидел в соседнем Ростове наместником, и Глеб заезжал к нему за помощью.
Брат просил поддержки в грядущем бою с Борисом. Ярослав писал, что он хочет разбить Бориса на Днепре у Любеча.
Глебу было это на руку. Если бы Борис занял русский стол, он был бы заодно со Святополком, который никогда не отличался особой честью. Глебу не поздоровилось бы. Возможно, Святополк уже выслал убийц. Но вместе с коварным, но отнюдь не вероломным Ярославом справиться с другими братьями будет легче. А там уже быстро подкопить силы и убить Ярослава.
В этом мог помочь тихий князек Мстислав, сидящий себе спокойно в далекой Тмутаракани. Если же Ярослав прежде доберется до него, можно высвободить Суди- слава,заточенного по ярославову приказу в темницу пожизнен- но. Если же расправиться и с этим то на худой конец останется Святослав Древлянский.
Много Владимир породил сыновей, да не мог в порывах своей похоти задуматься, к чему то приведет. Сам дорвался до стола, удавив двух других сыновей Святосла-
ва.
Встал Глеб с немногочисленной члядью на ночном лесистом берегу.
Стихли все звуки. Ветерок не тревожил листву на деревьях, уснули звери. Воцарилась мертвая тишина. Глеб спал.
На шатер в колеблющемся свете костра легла черная, как смоль, тень. Ее неровные изгибы, следуя складкам на грубой ткани шатра, скрывали длинное лезвие поваренного ножа, вырастающее серым конусом из корявой линии тени руки.
Торчин тщательно обдумал свой рок- овой шаг. Всем уже было посулено за молчание.
"Убей"- колотилось в голове повара, перед глазами вставало обезображенное лицо Алены, отдан- ной на растерзание и поругание киевским воям. Когда проклятый князек возжелал сесть в Муроме по воле отца, его не пустили. Торчин с содроганием вспоминал события той страшной ночи. Он был там с воями.
Всадники с дикими криками ворвались в городок, их оружие, несущее мучительную смерть от истекания кровью, сверкало во тьме, свистело от молниеносных взмах-
ов, и стонали поверженные люди, хватаясь за лицо, грудь или отсеченную руку, из которой била бордовая горячая струя.
Вспыхнули факелами деревянные дворы, как когда-то давно загорались древлянские дома от голубей, насланных жестокой Ольгой.
Трещали рвущиеся платья, истошно, в исступлении визжали бабы, пока наконец не зазвенели латы очухавшихся от первой оторопи муромцев.
А Глеб трусливо сидел за городом и ждал вестей.
Опьяненные успехом первого натиска, вои потащили за город, на потеху молодому сыну Владимира, упирающихся и голосящих красных девок. Среди них и была
невеста Торчина, Алена.
Повар был родом из Мурома, но когда-то перебрался к Киеву, постепенно приблизившись к молодому князю...
Легко откинув полог шатра, он вошел во тьму. Тело распростерлось под теплыми мехами, воздух с сипением вырывался из груди князя. Он простудился в пути. Спешил уйти от Мурома, до Новгорода, к Ярославу. Хоть он сам не знал, что ему там делать без войска.
Глеб спал крепко.
В миг, когда утих последний шорох в лесу, а безветренный воздух затянулся поминальным киселем, Торчин глубоко вздохнул и быстрым движением опустил руку.
Нож легко вошел в худосочное тело Глеба. Он вдруг широко раскрыл глаза, обвел непонимающим взглядом повара, опустил взор на грудь, тонущую в кровавой луже, всхлипнул, изо рта его плеснула красная струйка. Глаза его увлажнились, и вдруг голова князя откинулась.
Торчин успел пронзить глубины зрачка своего врага яростным, полным ненависти, почти звериным взглядом. И в ответ прочитал лишь бескрайнее изумление и какую-то детскую обиду. Торчин внезапно вспомнил, что он так и не сказал, и уже не успеет, никогда не успеет сказать о своей ненависти. Враг не понял, за что умер. Глеб не знал, что та дородная девка, Алена, кажется, была невестой повара. Этого тихого увальня, отлично готовящего утку в яблоках...Невозможно было предположить, что этот улыбчивый мужичок носил в себе смертельную обиду.
"За что?!"- хотел воскликнуть он, на грани падения в небытие собрав все последние силы, но не успел, и соскользнул по откосу вниз, в черную пропасть, куда падал и падал без конца...
В страхе ржали кони, роняли бурые клочья пены на молодую траву, едва выбивающуюся из-под талого снега месяца соуханя. Отступали пешие вои, бросали в торопях оружие, бегущие позади спотыкались и падали, рождая сумятицу. В эту беспорядочную толпу врезались всадники, стрелы втыкались в спины и затылки, киевляне гнали воев Бориса от городских стен поганою метлою.
Окрестности оглашали крики степного языка.
Куманы остались без всего обещанного, потеряв своих людей. Борис понял, что сейчас ему важнее всего не попасть в лапы бывших союзников. Он одвуконь уходил на запад, к Болеславу, бросая все.
Борис на полном скаку иноходцев пересаживался на хребет то одному, то другому коню, рискуя скатиться по наклоненной к земле лошадиной шее.
Теперь он понял, что окончательно потерял надежду на русский стол. За ним, жалким неудачником, отныне не пойдет никто, разве что ненадежные наемники.
Его заветные грезы были втоптаны в талую весеннюю грязь. Он часто вспоминал, как отец, уже одряхлевший, с добротой смотрел на него и говорил своим сильным, глубоким голосом:
- Борис, а ведаешь ли ты, что править тебе после меня в великой земле!
Тогда он воображал, как будет мудро судить перессоры своих братьев, направлять могучие рати на врага, возводить церкви на манер величавых купольных гигантов Византии. Его будет любить каждый славянин, он будет поддерживать христианскую веру, или, если народ возропщет, переменит ее на старое надежное поклонение Перуну.
И отец в это верил. Но не сложилось.
Вместо мягкой опочивальни - жесткая сырая трава, вместо власти - презрение. Не князь, а жалкий червь. И все, уготованное заботливыми руками отца, уйдет в загребущие лапы этого хромого урода, Ярослава, завистливого и нерешительного; или к подлому Святополку.
А он, достойный, но слабый, трусливо уходит вдаль, спасаясь от брата и вчерашних союзников.
Топот копыт разносился по придорожному лесу, возвещая о пути беглеца.
7
Киев вновь отстоял свою гордую свободу. На этот раз под началом Ярослава.
И как обычно, начал восстанавливать силы, ослабшие во время осады.
Убрали трупы с улиц, потянулись торговые обозы в близлежащие поселения, начала оживать местная и заморская торговля, забегали мужички- ремесленники, где терем сладить строителям, где сбитень продать. Зашумел град на холме по-прежнему.
Гулко, непривычно звучали шаги в большом тереме. Хоть и провел уже столько дней Ярослав здесь, а все равно не привык.
Коснята перестал носить старые одежи, все заменил на дорогие, греческие, начал щеголять пред дружиной и служилыми да приближенными. А тем по бубну. Сами как сыр в масле катаются. Один Ярослав не окружил себя роскошью. Он не был аскетом, просто ему это было неудобно и обременительно. Соблюдать какие-то негласные княжьи правила, держать себя возвышен- ным бобылем.
Он и был им, из чрезмерного чувства достоинства не позволял никому приближаться к себе и становиться другом, но в то время пытался понять душу младшего из дружинников и часто неловко пытался рассмешить кого-нибудь.
Из-за этого всего он и пришел к церковным разговорам с монахами.
"Когда- нибудь я выстрою храм или церковь"- говорил себе Ярослав.
В свободное время он часто размышлял, почему люди живут по звериным обычаям, убивают друг-друга, хоть и приняли многие веру смирения и покаяния. Князь мыслил, что надо жить по божьему закону, впрочем, иногда божий закон переступал ту заветную черту, где кончалось русское понимание, обычай и сила традиции. Это тоже нужно было принять. Или создать такие законы, где сочеталось бы слово Божье и обычаи. Как -то ему довелось видеть перед собой Ветхий Завет. Там опис- ывались как праведные, так и жестокие поступки...
Шумело веселое разгулье иноземного пира, гости за огромным крепким столом передавали друг - другу блюда с чудными, чуть не лепными узорами, изурочен- ые чаши, которые тут же осушали до дна и с радостными восклицаниями принимались за рыбу из местных суровых морей.
Под внешним покровом застолья таились и незримые связи, выраженные в будто мимолетных взглядах из-под опущенных век, жестах, тонких улыбках, движениях ног под столом.
Дорогие, но без излишних пышностей одежи плотно сидели на разопревших от вина телах, блестящие камни сверкали среди тонких пальцев, дерево столешницы обильно заливалось жиром и вином, на нее крошились самые разные кушанья, даже дорогие приправы.
Всеволод волынский сидел в ряду таких же, как он, женихов немолодой уже вдовы свейского правителя Эрика, Сигриды. За этой свадьбой могла последовать власть и слава, а могла и смерть.
Встал брат Сигриды и начал громогласно вещать в наступившей разом хмельной тишине, витавшей под холодными каменными сводами. Толмач начал на ухо передавать Всеволоду смысл слов непонятного языка.
"Теперь я приглашаю всех приехавших за любовью - при этих нашептаных словах Всеволод криво усмехнулся - мужчин совершить древний обряд омовения,
который сохранился от прежних времен вопреки новой вере в Бога. Призываю вас отдать должное нашим богам, Одину и Тору, и многим другим!".
Толмач теперь говорил уже свое:
- Князь, не ходи, забыл, как Ольга послов в бане сожгла?
- Не твое дело! - полупьяно отмахнулся тот и поднялся с места в предвкушении омовен- ия грязного, уставшего тела...
Князь задыхался, кашлял, глаза его слезились. Остальные женихи, распиханные им, уже визжали и корчились от адской боли, кожа их чернела, волосы вспыхивали, разнося по спертому огненному воздуху удушливую вонь.
- Выпустите! - орал Всеволод и пытался выбить раму, но снаружи какой- то злодей завалил окошко.
Воздух обжигал, испарял капли пота, удушал силы к сопротивлению страшной смерти, давил волю. Всеволоду чуть не впервые было по-настоящему страшно.
Он жалобно закричал, то есть он думал, что закричал. На самом деле близкое трескучее пламя не позволяло кричать, обжигало внутренности, в груди раздувались пламенные меха.
Верного толмача Даню зарубили исполинским топором, едва лишь князь шагнул в баню, впро-чем, как и всех других толмачей. Сигирде и ее братьям не нужен был никто. Власть есть власть, вне зависимости от того, в чьих она руках.
Огонь добрался и до задыхающегося, бьющегося в неис- товых попытках выбить окошко и глотнуть воздуха Всеволода, дым накрыл его черным саваном, а языки огня начали облизывать вертящееся, как уж на сковороде, тело.
Надо было искать власти на Руси.
Несостоявшиеся женихи отдали должное почтение одному богу - Локки.
Загнанный зверь, Святослав Древлянский продирался через лес, не оставляя надежды уйти от свирепых псов-приследователей, насланных жестокосердным братом Ярославом.
Но глухие чащобы помогают лишь тем, кто знает и любит лес, чего нельзя было сказать о Святославе. Для него древесные переплетения, тянущиеся к лицу корявые ветви, дикие звери - все были лютыми врагами, как те, что стремительно нагоняли.
Ярослав не знал пощады. Святослав помнил его тщедуш- ным заморышем и никогда не думал, что тот сухоногий хиляк вырастет в такого зверя, разрывающего своих сильных да видных братьев.
Пока они жили в отцовых хоромах, на дворе Ярослава постоянно били,и отец сначала наказывал обидчиков сына, а потом уже и самого Ярослава - за то, что не смог защитить себя.
Святослав уже почти без надежды уходил вглубь леса.
На заваленных сором и заросших задворках даже в это время, когда отступают снега, дули холодные ветра. Тут примостились бродячие ободранные псы, мертв- ые тела безвестных бродяжек и живые беглецы да обиженные.
Елец, тот парень, который во время варяжских безобразий в Новгороде скинули с крыльца рядом с его хозяином, безмятежно спал, укутавшись в обрыв- ки мокрой власяницы. Несладко ему пришлось жить с тех самых пор.
Вдруг его осторожно толкнули в грязный тощий бок. Он мгновенно очнулся и сел, внимательно глядя на незнакомца.
- Здорово. Помнишь меня? - улыбнулся Путша, гонец, доставивший Ярославу в Раком посла- ние от Предславы.
Елец удивленно покачал головой - с нее полетел сор.
- Нет.
- Ну она нас сначала вместе в Новгород отправила!
-Что- то припоминаю...
- Ну, как видишь, оба мы пострадали. Вот меня Ярослав, скот безрогий,в темнице монас-тырской продержал. Монастырской, представляешь!
- И что ты от меня хочешь? Вернуться к Предславе? Она прикажет нас лошадьми дикими разорвать!
- Нет, ты немного не понял, можно по-другому. Ярослав ведь тоже убирает соперников...