Робкий, юный, совсем ещё бледный мох проклюнулся на прогалинках сквозь истончившийся к маю наст. Едва стоящий на кривых ногах олень потянул сморщившееся за зиму рыло к вожделенной добыче. Но Валентиныч был настороже:
'Kуда прёшь, морда?!' - вскинулся он и, как был, с голым торсом, бросился наперерез прожорливой скотине.
Тупой стороной литовки, а без неё он даже до ветру на двор не выходил, мало ли..., он двинул верного друга по костистой шее.
'Всё бы тебе жрать и жрать', - ворчал седой отшельник, прилаживая кривое седло на мосластую спину, - 'а в зиму ты чё хавать будешь, ты подумал? Пущай ещё подрастёт, в самый раз к солнцевороту и укосим.'
Он вдруг растрогался, полез в потайной карман, нашитый изнутри исподних порток, и достал замурзанный кусок сухаря, хранящийся там на какой случай. Он сунул сухарь под нос ошалевшему от нечаянного счастья зверю и, потянув носом, залихватски харкнул выступившую в носу от прилива чувств мокреть. Олень пришёл в себя и одним махом, не жуя, заглотил сухарь, чуть не отхватив заскорузлые пальцы своего благодетеля.
'Ах ты ж .....!' - взвился Валентиныч, гримаса благородного негодования исказила его выдубленное ветром и морозом лицо. Ему стало жалко загубленного сухаря. Он харкнул ещё раз, теперь уже зло, и пнул невинное животное под зад.
'Ладно, чё уж там, поехали', - пробурчал он, привычно закинул косу за спину и ловко, одним махом взлетел в седло. Олень охнул, покачнулся на своих узловатых, покрытых коростами ногах, но удержался и, потихоньку набирая ход, потрусил к темнеющей вдали кромке чахлого леска.
Мерно чавкала под корявыми копытами бурая кашица раскисшего под вялым солнцем снега. Валентиныч мерно покачивался в скрипучем седле, сделанном в своё время из покорёженной табуретки. Его думки также мерно клубились в косматой голове.
Вот уже третий год бедовал Валентиныч на Выселке. Невзрачное строение, походившее на руины построенного по типовому проекту коровника служило прибежищем ему и прибившемуся к нему в первую зиму оленю. В предыдущей жизни был Валентиныч инвестиционсбэнкером в славном и богатом ганзейском городе. Про те времена он не любил вспоминать. Лишь по редкому случаю, приняв на грудь больше мухоморовки, чем могла вынести искорёженная жизнью душа, он принимался рычать и, закатывая глаза, выплёвывать с пеной и слюной забытые странные слова: 'глобале мэркте... негативе цинзэнтвиклунг... анлагензихерунг.. фердамте шайзе... аудит... прюфунг... лект мих алле ам арш...'. В конце концов он затихал, бульканье в груди переходило в жалобное поскуливание и он засыпал. И тогда олень, подсунув рогом ворох соломы под бок горемыки, тихонько прикладывался рядом.
Вставал Валентиныч с первыми мухами, которые водились на Выселке в несметном количестве и с восходом солнца были страсть как назойливы. Да и дел у отшельника было хоть отбавляй. Кроме ухода за хозяйством и добычи пропитания охотой и собирательством, Валентиныч имел промысел. То есть оказывал услуги. Другие на своих выселках бортничали или, к примеру, лапти плели. Валентиныч же был провайдером, сервер содержал. Мысль такая у него возникла сразу, как только он попытался посадить за своей халабудой крумпир, картоплю. Разгрёб мох, торф расковырял на локоть и всё, баста - мерзлота извечная! Тут его и осенило: это ж для серверов прямо таки парадиз, ведь это первое, что нужно такому хозяйству - холод и стабильность. Ганзейцы там у себя на миллионы одних только холодильных агрегатов понастроили, чтобы свои серверы в прохладе содержать, а тут решение проблемы прямо под ногами лежит! Ну, держись бранча, припомните ещё Валентиныча и его светлую головушку.
Только с добрым хардвером в этих краях было напряжённо. Сегодня Валентиныч собирался прикупить световодного кабеля на торжище в Овражке.
Сторона, в которой Валентиныч осел три года тому назад, звалась Пустой. Пуста была непривлекательна на вид: хилая растительность перемежалась полями трясины, длинные холодные зимы сменялись короткими, наполненными звоном комарья и мошки летами. Только вот землица в Пусте была очень благодарной. Как говорили в народе: 'Сверху Пуста, снизу густо'. Сотни тысяч лет, с тех пор, когда творец определил быть здесь трясине и каждые пару тысяч лет покрываться ледником, Пуста была кладовой цивилизации. В неё проваливались стада мамонтов, гигантские метеориты шлёпались в бездонную трясину и зарывались в неё, шипя как растоптанный окурок. Армии завоевателей от римских легионеров до кровожадных монголов сбивались с пути и с проклятиями и бульканьем уходили в дурно пахнущую жижу вместе с обозами награбленных сокровищ. Бывали случаи, когда в пустускую пучину погружались целые новопостроенные города. Здесь падали и терялись обручальные кольца, инструменты геологоразведчиков, вертолёты, а иногда даже целые эшелоны востребованных народным хозяйством грузов. Терялись, но не пропадали! Мерзлота принимала в свою утробу всё и укрывала надёжно до поры до времени. В этой безразмерной морозильной камере теоретически можно было найти всё. Теоретически, потому что практически в этой кладовой не было плана складирования и, чтобы дополнить аналогию со складом, отсутствовало освещение. Профессиональные добытчики, копатели-любители или просто ничего не подозревающие обыватели доставали из подтаявшего чрева Пусты всевозможнейшие вещи разной степени нужности и сохранности. Нужными пользовались, ненужные выкидывали опять и те, погрузившись в трясину и обернувшись мерзлотой, снова занимали своё место в безразмерном хранилище Пусты. Так или иначе круг замыкался. Поэтому в Пусте не было производства. Всё необходимое для жизни и деятельности не густого населения можно было купить на многочисленных торжках и торжищах. А то, что по определённым причинам нельзя было откопать в Пусте, выменивалось у коммивояжёров с большой земли.
Серединедельное торжище представляло из себя несколько дюжин разномастных будок, палаток и просто расстеленых на земле дерюг, с наваленным на них барахлом. Сами, словно вытряхнутые из мешка старьёвщика, будки эти находились в полном соответствии с предлагаемым в них товаром. Въехав в лабиринт загаженных улочек, Валентиныч направил оленя в железячную слободку.
'Эй, Анда, хуруту нэ нада?' - нечеловечески низкий утробный голос единым махом вывел угрюмого всадника из задумчивого оцепенения. Валентиныч натянул поводья и осадил своего рогатого иноходца. Он оглянулся на голос и увидел массивную тень, закрывавшую собой весь проход между палатками.
'Тангутский волк тебе Анда', - сурово ответил Валентиныч и тут же из-за чума, крытого худым войлоком, выкатился на кривых, несоразмерно коротких ножках странный человечек. Исполинские плечи по недоразумению были приданы детской рахитической фигурке, лобастая голова сидела на бычьей шее. Облик уродца дополнял драный полосатый халат, обремканные полы которого спереди были заткнуты за пояс, а сзади волочились по земле, и облезлый лисий малахай.
'Анда, андушечка, ну купи немножка, у мэня хурут хароший, укусный', - загнусил вдруг изменившимся голосом карлик, держась за стремя и семеня рядом с оленем.
Торговца хурутом звали Каюк. Три года приезжал уже Валентиныч на торжище и ещё ни разу не видел, чтобы Каюк продал кому-нибудь свой хурут. Да и не мудрено. Уж на что чухонцы местные ничего в сыре не смыслят, а каюкова продукция с чухонским сыром на земле рядом не валялась. Как-то, давно уже, повёлся Валентиныч на уговоры раскосого пройдохи и купил у него головку этого хурута. Угрызть не смог, а выкинуть жалко. Пара лет уже прошло, а мыши до сих пор стукотят по ночам, гоняя каменный шарик из угла в угол. Упорные.
Но сегодня был Валентиныч непреклонен, хурут покупать не стал. Но и совсем ни с чем басурмана отправлять тоже было не гоже. Потому что был Каюк потомственным чингизидом, у него даже справка была. Написана, правда, эта справка была нечитаемыми каракулями, так что проверить было нельзя. Но печать присутствовала. На печати можно было разобрать два слова 'монгол шуудан', зачётно. Решил Валентиныч Каюка рюмочкой угостить, почёт оказать, ну и для внешнедипломатических связей не лишне. Главное не переборщить с этим гололобым, в такие обстоятельства можно влипнуть, хе-хе. Бывали ужо!
Приняв решение, Валентиныч уже не стал медлить. До сумерек нужно обернуться - и татарина оприветить и кабеля для гешефта в железячной слободке прикупить. Да и дорога до дому - тоже не ближний свет, за пять минут не доскочешь.
'Эй, мурза', - Валентиныч дёрнул ногой в стремени и Каюк, совсем уж повесивший голову, встрепенулся.
'Слышь, я нынче добрый, угощаю.'
Задрав голову кверху, Каюк радостно ощерился, плосконосая рожица собралась морщинами.
'Айда к Мамонту, утренять будем.'
Валентиныч поворотил оленя в улицу, вьющуюся вдоль засыпанного костями и прочими отходами гастрономического бизнеса оврага. Каюк, подхватив полы халата и повизгивая от предвкушения, покатился на своих коротеньких ножках впереди всадника.
В конце оврага громоздился 'Мамонт'. Грубое строение из брёвен, валунов и костей доисторических гигантов действительно напоминало мамонта, рухнувшего на всём ходу и пропахавшим своей колоссальной тушей этот овраг, зарывшись в землю по самые бивни. Трактир 'К Мамонту' был первым адресом для всех, кто искал выпить, закусить, ударить по рукам или по морде. Легенда утверждает, что основан он был и впрямь на мамонте, отрытом строителями при прокладке газопровода. Похоже, мамонт в мерзлоте оказался не один, потому что с годами трактир сползал всё дальше от изначального места, оставляя после себя развороченную мерзлоту и груды обглоданных посетителями костей. Мамонтовую публику вопросы палеогастрономии не интересовали, по крайней мере пока к увесистому стэйку подавалась не менее увесистая бутыль мухоморовки.
Привязав оленя к одному из бивней, торчащему из циклопической кладки стены, Валентиныч решительно толкнул входную дверь. Волна запахов ударила в нос, обогнав акустическую. Бестиальная вонь от жарившихся на вертелах кусков тысячелетней копанины, смешанная с испарениями десятков немытых тел, била в нос посетителя заведения с силой задней ноги мамонта. И только потом на него обрушивался гвалт, рёв, шкворчание и булькание из утробы ископаемого монстра. Валентиныч смачно потянул носом плотный воздух, крякнул и шагнул вовнутрь. Каюк шмыгнул следом. Разглядев в тёмном углу столик с вчерашними клиентами, приятели прямиком направились к нему.
Собрав с лавок и из-под стола заметно увядших к утру любителей допотопной слонины, Валентиныч аккуратно сложил их в проходе. Каюк хорьком вскочил на массивный каменный стол и своим малахаем смахнул на пол остатки ночного пиршества.
Когда-то мебель в 'Мамонте' была деревянная и после каждой гулянки очень недолюбливающих друг друга лево- и правоовражных коммерсантов торжища трактирщику приходилось сильно обновлять фурнитуру. Да и кадры торговцев несли потери. Запарившись вкладываться в обстановку, Лу, хозяин заведения, решился на кардинальные меры. Он заказал в ближайшем карьере полный набор каменной мебели - от скамеек и столов вплоть до барной стойки - теперь солидно и тяжеловесно поблескивали грубо вытесанные гранитные плиты. Разгулявшиеся гости всё ещё могли раскроить друг другу череп об угол стола, но убытки заведения прекратились. Раз в сутки, на утренней заре, когда количество посетителей достигало своего минимума, Лу проводил 'влажную уборку' - вытаскивал из-за столов тех, кто уже не мог идти сам и из шланга смывал следы веселья. Через 10 минут внутренности 'Мамонта' сияли девственным блеском.
Валентиныч снял со спины косу и поставил в угол - приличиям мы обучены, чай не из берлоги - на расстоянии вытянутой руки. Каюк пристроился на каменной скамье, возбуждённо болтая ножками. Лу со своей позиции за стойкой уже зарегистрировал прибытие новых гостей и начал продвижение к их столику.
Широк был Лу! Его мощный торс мягко резал копошащуюся массу мамонтовцев, волнами раздвигая их по обе стороны. Зазевавшийся валился на пол, исчезал под чёрным засаленным фартуком и выныривал снова в фарватере помятый, но на удивление живой. Он обтекал каменные глыбы столов, протискивался в самые дальние и тесные закутки, и не было ещё случая, чтобы хоть капля пролилась из несомых Лу двух дюжин кружек мухоморовки, если он того сам не захотел. И дело было не в ценности разливаемого в 'Мамонте' пойла, дело было в принципе!
Тем удивительнее был бархатистый, почти вкрадчивый голос, раздавшийся из-под лохматых, сивых, как у старого моржа, усов:
'Бон жур монсиры, какая честь старому Мамонту.'
'Вальдемар', - Вальдемаром называли Валентиныча те очень немногие люди, степень знакомства с которыми была гораздо глубже предкоматозного состояния после тягчайшей попойки, - 'Принц', - кивок в сторону моментально напыжившегося Каюка, - 'имею предложить двухфутовые рёбрышки молочного слонёнка. Мои парни раскопали его только этой ночью, свеженинка', - пухлые губы Лу растянулись под нависшими усами в заговорщицкую улыбку.
Вообще-то, фоссил фуд подлежал жесткому лицензированию и Лу декларировал свою копанину как консервированную оленину.
'Мой любезный друг', - сказал Валентиныч, напустив на лицо важности и поправляя на голой груди воображаемую манишку, - 'мы с ханом имеем поговорить за очень важные вещи, а в отеле подают на редкость дрянной кофэ.'
Лу поднял бровь, с интересом оглядел Каюка. Тот заёрзал на своей скамейке, надул щёки.
'Тащи свою тухлую слонятину', - гаркнул вдруг Валентиныч и разразился громовым хохотом: - 'И мухоморовку не забудь!'
Лу опустил бровь и что-то мурлыкнул в усы. Через секунду его широкая корма уже удалялась от столика приятелей и море тел, колыхаясь, смыкалось позади неё.
Получасом позднее, когда на двухфутовых 'рёбрышках' оставалось уже не более 2 фунтов ископаемого антрекота, а в мутном штофе зелёного позднеримского стекла уровень упал на добрую половину, знакомцы насытились достаточно, чтобы начать приличествующий моменту разговор. Каюк вытер засаленные ладони о не менее засаленные шаровары и удовлетворённо отрыгнул.
'Якши, кароший мяса', - похвалил он.
'Слушай, уважаемый, давно хотел у тебя спросить', - Валентиныч, как выставляющая сторона, чувствовал себя обязанным поддержать светский разговор.
'Ты откуда свои хохоряшки достаёшь? Молочную скотину в наших краях вроде никто не держит. Неужто тоже раскопал?'
Каюк, в полном соответствии со своей нелепой, как бы из двух персон слепленной статурой, обладал также не менее раздвоенной личностью. Богатырской части достался гордый и чванливый характер чингизида. Кривоногого рахитика бескрайнее небо наделило душевными чертами хитрого, мелочного и склочного базарного торговца. Ни один из Каюков не вызывал особой симпатии окружающих и большим количеством друзей он похвастать не мог. Поэтому вопрос о происхождении подозрительного товара качнул его крайне неустойчивую психику.
Но тут же маятник личности Каюка качнулся в другую сторону. Он расправил плечи и лицо его приняло горделивое выражение.
'Тебе, мой Анда и верный друг', - утробный бас половинного чингизида зазвучал покровительственно, - 'открою эту великую тайну.'
Каюк обвёл пылающим взглядом закопчённые своды 'Мамонта' с копошащимися и галдящими под ними посетителями и простёр над ними свою длань в драном рукаве халата.
'Когда Повелитель Вселенной послал свои непобедимые тумены к последнему морю',- он вдруг шкодливо хихикнул и его голос опять перешёл на писк, - 'один обоз с провиантом сбился с пути и утоп в болоте. Очень много добрых бурдюков с сухим молоком.'
Он снова мелко затрясся от хохота и принялся довольно потирать руки.
'Ну, ты - красавчик', - Валентиныч с уважением хлопнул монголо-татарина по плечу, - 'только я твой хурут всё равно есть не буду. Зуб не ймёт.'
'Не нада зуб, вода кидать нада', - Каюк преданно заглянул в глаза Валентиныча, - 'патом мяхка будет.'
В этот момент в пахучих глубинах Мамонта раздался какой-то шум, заглушивший гвалт, стоявший обычно в заведении, затем взрыв хохота, и что-то бесформенное, как-бы размахивая крыльями и прискокивая, пролетело по проходу и шлёпнулось на пол около столика приятелей. Существо не успело ещё подняться на ноги, а шум, причиной возникновения коего оно очевидно явилось, уже вернулся на привычный уровень.
'Никак Снегирь прилетел', - опознал потерпевшего Валентиныч и, пока тот оправлял на себе свою мешкоподобную хламиду, плеснул в кружку из штофа.
'На вот, поправь здоровье', - он толкнул кружку в сторону прилетевшего.
Снегирь оказался мужчиной неопределённого возраста с сильно помятым лицом. Его довольно высокую фигуру полностью скрывала когда-то чёрная сутана с когда-то пурпурной манишкой. Обладатель манишки был известным в Пусте оператором культов Тео Вайгером по прозвищу Снегирь. Снегирь попал в Пусту юным практикантом после курса этики при Бурмингемской духовной семинарии.
Родился Тео в среде хиппи - семьёй это сообщество при всём желании назвать было невозможно. Взрастая в атмосфере плюрализма и атеизма, юный Тео с младых ногтей взял в обычай ставить под сомнение догмы, правила и просто приказы своих многочисленных воспитателей. С ним было сложно. Ребёнок не верил в чудо непорочного рождения Христа, соответственно не признавал и праздник Рождества с его мишурой и подарками. Он не верил в фею, забирающую зубик из-под подушки в обмен на мелкую купюру. Говорящие зайчики, лесные гномики, добрые и злые волшебники - всё вызывало у него только усталую, многознающую улыбку. Его неверие распространялось также на бытовую сферу: он дискутировал о целесообразности укладывания в постель не позже 8-ми часов вечера, о пользе питания сырыми корнеплодами для растущего детского организма, и так далее. Его школьные учителя месяцами уходили на больничный и меняли школу. Выбор будущей профессии для молодого Тео также оказался непростым. Теология, как наука довольно беспредметная и предполагающая большое пространство для дискуссий, наиболее привлекла его внимание. Серьёзным препятствием для зачисления на курс стало его категорическое несогласие ни с одной из существующих мировых конфессий. В результате, совершенно сбитое с толка руководство семинарии зачислило его на специально для него созданную кафедру этики. Его профессором из-за нехватки кадров пришлось стать ректору. Несчастный старик не выдержал нервного стресса и скоропостижно ушёл на пенсию.
Отправить будущего Снегиря на практику в приполярную глухомань придумал его бывший проф. Не то чтобы он хотел отомстить занудному студенту за свою загубленную карьеру, скорее он искренне надеялся на всепоглощающую силу пустовских болот и их помощь в избавлении человечества от этой вселенской проказы. По нелепой случайности в Пусте не оказалось ни одной функционирующей церковной общины. Представителей же всевозможных верований, согласно последней переписи, оказалось достаточно, чтобы собрав всех этих разбредшихся по пустовской равнине овечек под дряблое, ни во что не верующее крыло Тео Вайгера, создать полноценное рабочее место, назвав его 'Оператор культов'. Именно 'оператор' и именно 'культов'. Потому что служителем Тео назвать было нельзя, ведь честно служить можно только одному господину. Снегирь же, как его окрестили в 'Мамонте' при первом же очном свидании с будущей паствой за его пурпурную сутанную грудь, обслуживал по им же самим кое-как составленной инструкции все зарегистрированные в пустовском управлении культы - от древних огнепоклонников до ещё не до конца сформировавшихся в своём миропонимании 'ловцов призрачного момента'. Оперировал культами он на руинах неолитического капища, свободное же от необременительной работы время проводил в местах локального скопления пустовцев, где в диспутах оттачивал своё теологическое мастерство. По укоренившейся в благодушной материковой Европе привычке, он и в пустовских полудиких степях пытался ломать догмы и задирал своих оппонентов вербальными провокациями. За что нередко получал по своему преподобному лицу. Имел он однако же и немалую клику приверженцев, забавлявшихся его острым языком, охотно наливавшим ему стаканчик и приглашая закусить чем бог послал. Поэтому, несмотря на постоянно помятую физиономию и драную сутану, был Снегирь как правило сыт, пьян и полон неукротимого желания заспорить по любому поводу.
Снегирь вытер рукавом сутаны юшку под расквашенным носом, по-кошачьи ловко цапнул предложенную ему кружку и также ловко, одним махом отправил содержимое себе в глотку. Только после этого он кивнул своим благодетелям, прокашлялся и начал:
'Ах, не стоит и выеденного яйца, пустасловие*. Эти пустапатриоты', - Снегирь скосил взгляд в глубину Мамонта, - 'говорят: если всевышний создал Пусту и начинил её всем, что только может понадобиться человеку, то зачем нам торговля, зачем нам наука, зачем нам ВСЁ ЧУЖОЕ?! Всё, что нам нужно - это добрый заступ, да и тот мы откопаем здесь у нас.'
*ссылка: 'пустасловием' в Пусте именуются разговоры на исключительно локальные темы.
'Ну а ты?'
Валентиныч уже не раз пересекался с Пустапатриотами. Хотя в силу известных причин, часть населения Пусты регулярно исчезала с её поверхности, давая место новым сбившимся с дороги и в конце концов оказавшимся здесь, в Пусте имелось бюргерское движение, которое претендовало на статус таких исконных пустовцев, как если бы их не достали в своё время из утробы матери, а откопали прямо в Пустовской мерзлоте.
'А я и говорю: если бы творец, даже если бы я на секундочку согласился с его экзистенцией, создал Пусту и вас вместе с ней, то он наполнил бы ваши головы пригодными мозгами...'
Тут Валентиныч грохнул кулаком об стол и разразился хохотом. Каюк хихикнул. Он как-то, за отсутствием в Пусте квалифицированного шамана, приглашал Снегиря на выкуривание из юрты злого духа. Короткое общение с оператором культов внесло ещё больше хаоса в его и без того раздвоенную и нестабильную башку и поэтому, чтобы не терять ни одного из своих лиц, Каюк предпочёл ни в какие дискуссии с ним больше не ввязываться.
Снегирь расценил возникшую за столом атмосферу как располагающую к дальнейшему угощению и тут же пристроился на край лавки. Не желая терять инициативы, он продолжил:
'А вот ещё забавная история, извольте послушать. На неделе звали меня в копательскую артель, в Пустапорожье, крестины они там затеяли. Ну, я эту артель знаю, кого там только нет, но вот дамочка у них там только одна, мадам Плотная. Да не такой она типаж, я вас уверяю. Она может голой рукой удавить человека, но родить? Так вот, представьте себе, рыли это они по наводке, кто-то из старожилов что-то припомнил. И тут их пустабрёх, а у них есть презамечательная породистая собачка - не собака, а прямо герэт таможенный какой-то - делает стойку. Что-то есть! Заглубились ещё - собака с ума сходит. И вот отрыли, целый бульдозер. А в кабине - вы не поверите - человек! Сидит такой за рычагами, в ватнике, в шапке, а в руке - стакан. Вот так со стаканом и ушёл бедолага в трясину. Ну, бульдозер выковыряли, отчистили - полный порядок, даже солярка в баке осталась. А мужика уже опять закопать хотели. И тут слышат - заворочался, захрюкал. Народ у них там тёртый, всякого навидались в раскопах, но такого! Ну растёрли его, плеснули в его же собственный стакан мухоморовки и на тебе - живой человек. Правда тормозной получился, всё-таки приморозился немного. А может и всегда такой был. Ничего не помнит. Ни кто такой, ни откуда и когда опустился* (*погрузился в трясину Пусты). Но с бульдозером управляется как бог. Особенно когда нальют. Да, так вот, решила его артель в новую жизнь со всеми почестями принять, крестины-именины и т.п. Вот меня и позвали', - закончил Снегирь и жестом фокусника извлёк из-под сутаны складной стаканчик.
'Ловко', - похвалил Валентиныч то ли невероятную историю, то ли трюк со стаканчиком.
'Так как младенца-то назвали?'
'А так Стаканом и окрестили', - Снегирь продвинулся по лавке в направлении зелёного штофа.
'Ибо не имя красит человека...', - штоф сделал полный круг, кружки и стаканчик звякнули друг о друга, - '... а человек имя!'
Ещё через час, когда в антикварном сосуде не осталось больше ни капли, и на дне жертвами кораблекрушения показались две проспиртованные мухи (именно из-за них излюбленный напиток назывался мухоморовкой), на Валентиныча начало накатывать. В углу лавки Снегирь, нежно обняв совершенно осовевшего Каюка за плечо, вдохновенно развенчивал концепцию вечного неба как объекта культа. И без того монотонный гомон посетителей Мамонта слился в уже совершенно неразличимый океанский гул. Из этого гула на поверхность выныривали отдельные фразы, доносящиеся от соседнего стола:
'...копаю я значит дальше и вдруг - хрусть, что такое? Разгребаю уже руками, а там БАНКА...'
'...а я БАНКИ ужо не един раз разрывал, пустое, баловство...'
'...не скажи, тому годов эдак петь назад, я слыхал, на Ужорском разрыл один 'копала' БАНКУ из-под сельди, кажись пряного посола, откупоривает, а там - ассигнации!'
Голова Валентиныч начала наполняться чем-то красным и очень горячим.
'Banken, Banken, Direktor, Jahresbilanz...' - он замычал, пытаясь разогнать морок.
В ту секунду, когда красное в голове захлестнуло изнутри глаза, он схватил стоящую за спиной литовку и распрямился из-за стола.
В чувства привела Валентиныча седельная табуретка, поддававшая ему супротив обыкновения не под мосластый зад, а весьма болезненно под рёбра. Олень нёсся совершенно диким галопом, спотыкаясь о кочки и пробуксовывая в оттаявшей болотной грязи. Перед Валентинычем, лежащим животом поперёк седла, обхватив обеими руками шею обезумевшего животного болтался Каюк. Снегирь, в манере пешего горского стрелка, стлался сбоку, уцепившись за стремя и едва касаясь ногами земли. Больнее чем углы табуретки бил в голове Валентиныча тяжёлый гулкий пульс. Он попытался набрать воздуха, но каждый новый скачок оленя снова безжалостно выбивал его из груди.
Напрягши всё тело, он изловчился и ухватил узду, трепыхавшуюся по ветру. В следующий момент, как под действием неумолимого стоп-крана, заскрежетав по мерзлоте, олень зарылся всеми четырьмя копытами по бабки в мох и встал. Каюк, взвизгнув, катапультным снарядом метнулся вперёд и застрял в рогах северного зверя. Снегирь по инерции промчался ещё дюжину шагов и с размаху хлюпнулся ничком в чёрную жижу. Сам же Валентиныч оказался в том же положении на холке оленя и со стоном сполз наземь.
Несколько минут было слышно только хриплое загнанное дыхание, вырывающееся из четырёх глоток. Первым заговорил Валентиныч. С трудом перевернувшись на спину и раскинув руки он спросил:
'Чего было то?'
Снегирь поднялся на четвереньки, выполз из лужи и сел на кочку. Он больше не походил на бойкую птицу, его грязно-пурпурная грудь окончательно стала чёрной. Каюк пыхтя высвободил лохмотья своего халата из многочисленных разветвлений оленьих рогов и шлёпнулся на землю перед его передними копытами. Снегирь переполз на следующую кочку и заглянул Валентинычу в лицо.
'Я уже кое-что слыхал о ваших номерах. Но такооое...', - он в растерянности только широко развёл руками.
'Послушайте, дружище, что за бес в Вас вселился? Ну что вы не поделили с этими несчастными копалами за соседним столиком? Нельзя же просто так, ни вашим - ни нашим, до полусмерти отметелить совершенно незнакомых вам тружеников кайла и лопаты!'
Валентиныч до боли зажмурил глаза, замотал головой.
'Тошна, бес, красный мангус!' - ожил вдруг Каюк.
'А вы, наследный, так сказать, принц, во имя вечного неба, какого мангуса Вы откусили ухо товарищу заседателя Пустапатров?'
'Он у Валентиныча кривая железка отбирал', - жалобно пропищал Каюк.
Но тут возмущённый Чингизид взял верх в его голове и громовой бас низким рокотом разнёсся над болотом:
'Никто не смеет отнимать благородный клинок из рук побратима наследника покорителя вселенной!'
'Ах, оставьте Вы эти ваши имперские замашки! Не место и не время!' - теперь уже не выдержали нервы у Снегиря.
'Валентиныч, я понимаю, что вы не особенно чтите каких бы то ни было богов, но вы, наверное, обращали внимание на такую белую круглую блямбу с синим пятном посередине, что висела под потолком в 'Мамонте'?'
Снегирь подскочил со своей кочки и принялся в возбуждении подпрыгивать и махать руками. Теперь он больше походил на растрёпанную ворону.
'Так вот, эта штуковина называлась 'Глаз Мамонта' - предмет культа копателей, каковыми является большинство клиентов 'Мамонта'. Этот глаз откопали в незапамятные времена и передавали из рук в руки. С тех пор как Лу открыл свою харчевню, глаз висел там под этим богомерзким, закопчённым, вонючим потолком! Вы знаете, почему я говорю об этом в прошедшем времени?'
Пульс в голове Валентиныча приобрёл силу парового молота. Он засопел и отвернул голову от беснующегося Снегиря.
'Потому что Вы своим 'благородным клинком' снесли эту хреновину и вот полюбуйтесь...', - Снегирь перестал метаться и начал рыться в складках своей сутаны.
Сначала на свет появилась фляжка с какой-то жидкостью, подозрительно напоминавшая 'мамонтовскую' четвертинку, которую Снегирь моментально спрятал снова. Потом он извлёк несколько осколков белого и синего стекла.
'Вот, всё что осталось от 'глаза', а ведь они думали, что это благородный и несокрушимый альмазит!' - Снегирь всхлипнул. - 'Уже сейчас по нашему следу наверняка идут лучшие пустабрёхи округи.'
Каюк подполз поближе к безутешному служителю культов.
'Я посмотрю, да?' - и взял кусок цветного стекла с ладони Снегиря.
'И я сидел с вами за одним столиком! Надо же мне было именно там приземлиться', - надрывался Снегирь.
'Ты мой хурут кушал', - ввернул монгол, - 'мы с табой теперь вот так ходить будем', - и он потёр свои бурые от грязи указательные пальцы друг о друга.
Снегирь со стоном завёл глаза.
'Красива', - Каюк погладил осколок.
Вдруг сморщенную его физиономию осветила вспышка озарения: