Аннотация: К 20-летию Google Способен ли текст сохранить свой собственный авторский контент в условиях тотального китча? Отклик на одну публикацию с некорректным цитированием классиков Русской литературы.
Статья в первой редакции была опубликована в Дискуссионном клубе сайта "Русская планета" весной 2015 года, 13 апреля и 22 апреля.
Картинки работают как ссылки: кликнув по ним, можно выйти на первоисточник.
Особенность тоталитарного государства та, что, контролируя мысль, оно не фиксирует ее на чем-то одном.
Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день.
Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных,
однако невозможно обойтись без коррективов, диктуемых потребностями политики власть предержащих.
Объявив себя непогрешимым, тоталитарное государство вместе с тем отбрасывает само понятие объективной истины.
Джордж Оруэлл
Игра в классики
Наш российский "Коммерсантъ" совсем ударился в литературу, выложив у себя в Weekend любопытную нарезку цитат разных авторов под зловещим заголовком: 200 ЛЕТ ПРИ СМЕРТИ...
Видимо, чтобы сильно не пугать читателей криминалом в стиле вампиров и вурдалаков, собрание цитат предваряется следующей отсылкой:
"Журнал Foreign Policy опубликовал статью "Русская литература мертва?" Оуэна Мэттьюза - известный британский журналист, автор книги "Дети Сталина" с прискорбием констатировал, что современные российские писатели не способны удовлетворить ностальгии американских читателей по романам в духе Толстого и Пастернака. Уважая почтенную традицию похорон отечественной словесности, Weekend напоминает, что на протяжении всего существования русской литературы не было более живой идеи, чем та, что она умерла" (конец цитаты).
Сразу отмечу некоторое расхождение во мнениях "наших" и "не наших": Оуэн Мэттьюз всё же считает, что Толстой и Пастернак ещё могли "удовлетворить ностальгии американских читателей", а вот автор подборки цитат в "Коммерсантъ" убеждён, что на протяжении двух веков "удовлетворить" было некому и нечем!
Бегло ознакомившись с цитатами от Ивана Киреевского (1830) до журналиста Оуэна Мэттьюза (2015), чья прискорбная констатация была слегка продолжена в бесконечность, я невольно вспомнил небольшую статью крупнейшего классика английской литературы Джона Голсуорси, написанную в тяжелейшие годы Первой мировой войны, опубликованную в Англии на русском и английском языках в журнале "Россия XX века". Привожу её полностью, лишь выделив ту часть текста, где будущий лауреат Нобелевской премии говорит о силе влияния русской литературы на английскую. Увы, среди цитат в "Коммерсантъ" этой цитаты почему-то не оказалось... И всё же надеюсь, что читателям будет интересно ознакомиться с мыслями настоящего английского интеллектуала.
Джон Голсуорси
РУССКИЙ И АНГЛИЧАНИН
(Перевод М.Ф. Лорие)
Еще много лет назад у меня сложилось убеждение, что русский и англичанин составляют как бы две дополняющие друг друга половины одного целого. То, чего недостает русскому, есть у англичанина, то, чего недостает англичанину, есть у русского. Произведения Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова - поразительная искренность и правдивость этих мастеров позволили мне, думается, проникнуть в некоторые тайны русской души, так что русские, которых я встречал в жизни, кажутся мне более понятными, чем другие иностранцы. Для такого понимания у меня было то, что школьники называют шпаргалкой. Только дурак может утверждать, что он знает все: чужая душа, несомненно, темный лес; но русская душа представляется мне лесом менее темным, чем многие другие, - отчасти потому, что достоинства и недостатки русских так бросаются в глаза англичанину, отчасти же потому, что великие русские писатели, доставившие мне столько наслаждения, велики превыше всего своей правдивостью. Сопоставляя русских и англичан, лучше всего, пожалуй, и начать с вопроса о "правде". У англичанина есть то, что можно назвать страстью к букве правды: он хозяин своего слова... почти всегда; он не лжет... почти никогда; честность, по английской поговорке, - лучшая политика. Но самый дух правды он не особенно уважает. Он бессознательно занимается самообманом, отказываясь видеть и слышать то, что может помешать ему "преуспеть". Им движет дух соревнования, он хочет не столько жить полной жизнью, не столько понять, сколько победить. А для того, чтобы победить, или, скажем, создать себе иллюзию победы, надо на многое старательно закрывать глаза.
Русский, сколько я понимаю, легче относится к букве правды, но упивается самопознанием и самораскрытием, любит исследовать глубины своих мыслей и чувств, даже самых мрачных. Русский - так мне по крайней мере представляется - жадно накидывается на жизнь, пьет чашу до дна, потом честно признает, что обнаружил на дне мутный осадок, и как-то мирится с этим разочарованием. Англичанин берет чашу осторожно и прихлебывает маленькими глотками, в твердой решимости растянуть удовольствие, не взмутить осадка и умереть, не добравшись до дна.
Это два полюса одного и того же инстинктивного желания - желания взять от жизни все возможное, которым спокон веков руководствуется человек. Русскому важно любой ценой познать всю полноту чувства и достичь предела понимания; англичанину важно сохранить иллюзию и побеждать жизнь до тех пор, пока в один прекрасный день его самого не победит смерть.
Чем объяснить это существенное различие, я не знаю, разве что несхожестью наших климатических и географических условий. Вы, русские, дети необъятных равнин и лесов, сухого воздуха, резких смен холода и жары; мы, англичане, - дети моря, миниатюрных, пересеченных изгородями ландшафтов, тумана и средних температур. Как это ни парадоксально, мы с нашей сознательной слепотой к этому беспокойному фактору - правде, а может быть, и в силу этой слепоты, добились такой свободы слова и действий, какая вам еще не дана, хотя вы, конечно, далеко превзошли нас в стремлении все выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до сути. Политическое устройство страны, как мне кажется, основано на национальном складе характера; и политическая свобода, которая годится для нас, старой нации с практическим и осторожным взглядом на жизнь, пока еще была невозможна для вас, нации молодой и так щедро себя растрачивающей. Вы растете главным образом в молодости, у нас молодость - сравнительно вялая пора, а рост начинается в зрелости. Однако в политическом смысле вы все молоды, а мы все стары, и опрометчиво было бы предсказывать, к чему вы придете. Да и вообще таинственная игра политических сил, причин и следствий политики, выходит далеко за рамки этого краткого очерка.
Вас, русских, должны больше всего поражать в нас, а может быть, и вызывать вашу зависть, наш практический, здравый смысл, веками выработанное понимание того, чего в жизни можно достигнуть, и самых лучших и простых способов этого достигать. Нам же следовало бы завидовать вам потому, что вы "не от мира сего". Я вовсе не хочу сказать, что вы смотрите на этот мир как на преддверие другого мира, - это значило бы обвинить вас в меркантильности. Я имею в виду ваше естественное расположение к тому, чтобы жить без оглядки, жить чувствами. Неумение отдаться чувствам - наш большой недостаток. Сумеете ли вы, в результате нынешнего нашего сближения, немного заразиться нашим здравым смыслом, а мы - вашим "не от мира сего" - в этом весь вопрос. И я бы ответил на него так: в искусстве мы можем позаимствовать кое-что у вас; в жизни вы можете позаимствовать кое-что у нас. Ваша литература, во всяком случае за последние два десятилетия, сильно повлияла на нашу. Русская проза ваших мастеров - это самая мощная животворная струя в море современной литературы, струя более мощная, осмелюсь утверждать, чем любая из тех, какие прослеживает в своем монументальном труде Георг Брандес. Ваши писатели внесли в художественную литературу - на мой взгляд, из всех областей литературы самую важную - прямоту в изображении увиденного, искренность, удивительную для всех западных стран, особенно же удивительную и драгоценную для нас - наименее искренней из наций. Это свойство ваших писателей, как видно, глубоко национальное, ибо даже Тургеневу с его высоким профессиональным мастерством оно присуще в такой же мере, как его менее изощренным собратьям. Это, несомненно, одно из проявлений вашей способности глубоко окунаться в море опыта и переживаний, самозабвенно и страстно отдаваться поискам правды.
У тех из ваших современных писателей, которых я читал - у Куприна, Горького и некоторых других, - я тоже с радостью отметил эту особую способность показывать жизнь, окрашивая ее - но не затемняя - своим личным мироощущением, так что впечатление получается такое, словно между тобой и жизнью нет печатного текста. Утверждая, что вы оказали глубокое влияние на нашу литературу, я не хочу сказать, что мы, подобно вам, уже восторжествовали над этим промежуточным звеном - печатным текстом - или что наш душевный склад уподобился вашему; я хочу сказать, что некоторые из нас заразились стремлением видеть и изображать правду и отрешиться от морализирования, которое с незапамятных времен проклятием тяготело над английским искусством. Другими словами, ваше стремление понять несколько умерило наше стремление достигнуть. В вашей литературе нас особенно пленяет правдивость, глубокая и всеобъемлющая терпимость. Насколько мне известно, вас в нашей литературе особенно привлекает здравомыслие и утверждающая сила, то есть то, что для вас непривычно и ново. Смею надеяться, что вы не заразитесь этим от нас; что никакое сближение между нами не замутит духовной и умственной честности ваших писателей, не лишит их искренности. Если вы восхищаетесь нашей более энергичной литературой, ее насыщенными сюжетами, ее позицией "К черту психологию!", то, прошу вас, для вашего же блага, восхищайтесь издали, не давайте ей коснуться вас слишком близко! Не воображайте, что, если вам хочется привить русской душе практичность, действенность, методичность, вы можете позволить себе шутить шутки со своей литературой. В этой области вам ничего от нас не нужно, вы можете спокойно довольствоваться той лучшей долей, которая у вас уже есть. Тут мы должны заимствовать от вас, должны по возможности научиться подобно вам окунаться в жизнь и воссоздавать ее, ничего не навязывая читателю от себя, кроме той неуловимой личной окраски, которая придает каждому произведению искусства его неповторимо индивидуальное свойство. Даже если вашей литературе в последнее время недостает сдержанности, вы можете поучиться ей у ваших же старых мастеров лучше, нежели у нас; ибо наша сдержанность в искусстве - это либо поверхностность, либо ханжеское наследие пуританства.
Сдержанность в жизни, в поведении - иное дело. Тут вам, пожалуй, есть чему поучиться у нас, ведь мы непревзойденные мастера по части того, чтобы держать свои чувства в узде.
В вопросах поведения мы, можно сказать, старше вас; думается, в этом отношении мы больше походили на вас в дни Елизаветы, триста лет тому назад. Люди, с кем бы они ни общались, не становятся моложе. И если в будущем, в результате нашего нынешнего боевого содружества, нам доведется расширить наши торговые и общественные связи, я думаю, что ваши обычаи и нравы, а может быть, и ваши социальные и политические взгляды скорее поддадутся нашему влиянию, чем наоборот. Повторяю, нам есть чему поучиться у вас в искусстве, вам есть чему поучиться у нас в жизни.
Обычно взаимной симпатией проникаются друг к другу люди либо очень схожие между собой, либо очень несхожие. Мне говорили, что наши солдаты как нельзя лучше ладят с вашими. Но когда война кончится, общаться между собой будут не военные, а штатские - деловые люди и туристы. Нельзя ожидать, что мы, если не считать редких исключений в той и другой стране, до конца поймем друг друга, а тем более станем одинаково думать и поступать. Наша взаимная терпимость будет во многом зависеть от признания того положения, с которого я начал: что мы как бы две половины единого целого, совершенно между собой не схожие; мы дополняем друг друга, мы совместимы, но отнюдь не взаимозаменимы. И вы и мы, хоть и очень по-разному, весьма существенные разновидности человечества, очень замкнутые в себе, очень отграниченные от всего нерусского и неанглийского; очень неизменные и непроницаемые для посторонних влияний. Отнять у англичанина его английские качества почти невозможно, и так же трудно, вероятно, отнять русские качества у русского. Англичанин за границей как будто рассчитывает, что аборигены будут смотреть на все его глазами, и даже склонен сердиться, когда этого не происходит! Нам следует остерегаться этой своей черты: не глупо ли ожидать тождества от полной себе противоположности! Нам следует усвоить, что в России время и пространство не имеют того значения, какое они имеют у нас, что жить для русских важнее, чем овладевать жизнью, что чувства там не стесняют, а дают им полную волю; что в России встречаются не только крайности жары и холода, но и крайности скепсиса и веры, интеллектуальной тонкости и простодушия; что правда для вас имеет совсем другое значение; что нравы у вас иные, а то, что мы называем "хорошим тоном", для вас бессмысленная условность. И поскольку англичанин учится туго и характер у него неважный, мы просим вас проявить терпение. Вам, со своей стороны, предстоит узнать, что скрывать свои чувства еще не значит не иметь сердца; что под чопорной деловитостью англичанина нередко прячется и душевное тепло и душевная тонкость, что он и не так глуп и не так хитер, как порою кажется. Я не жду слишком многого от духовного общения между нашими двумя народами, ибо не очень верю в восприимчивость и сочувственное любопытство рядового человека, будь то англичанин или русский. Тон будут задавать интересы торговые и политические. И все же я думаю, что те русские и те англичане, которые умеют видеть, найдут друг в друге много привлекательного и интересного и что это обогатит их ум и сердце.
Евгений Замятин о юрких авторах и ценности глиняного мыла
Абсурдный выпад российского издания "Коммерсантъ" в адрес всей русской литературы в публикации 200 ЛЕТ ПРИ СМЕРТИ, с использованием писательских цитат, тем не менее, даёт повод кое-что уточнить, поскольку материал был подан не корректно, в расчёте на поверхностное восприятие читателя. Пёстрая спекуляция знаменитыми именами, с сильным смещением акцентов. Например, цитата Джорджа Оруэлла вырвана из авторского контекста, где на примере разных стран рассматривается возможность существования любой национальной литературы в тоталитарном обществе. Статья написана в 1944-1945 гг. и называется "Подавление литературы". Для наглядности "метода" я процитирую Оруэлла, выделив ту часть, которая была использована в публикации "Коммерсантъ":
"...история тоталитарных обществ, групп или объединений, исповедующих тоталитаризм, показывает, что утрата свободы враждебна всем формам литературы. За годы гитлеровского режима от немецкой литературы почти ничего не осталось, и в Италии положение было немногим лучше. Русская литература, насколько можно судить по переводам, после первых лет революции пришла в заметный упадок, хотя отдельные ее поэтические произведения, очевидно, лучше прозаических. Русских романов, заслуживающих серьезного к себе отношения, за последние пятнадцать лет появилось в переводах считанное число, а может быть, и вообще не появилось. В Западной Европе и в Америке большие отряды литературной интеллигенции либо прошли через членство в коммунистической партии, либо горячо ее поддерживали, однако это массовое левое движение породило удивительно мало книг, которые стоит прочесть. С другой стороны, и правоверный католицизм, похоже, крепко порушил определенные литературные жанры, в первую очередь роман. Много ли наберется за три столетия добрых католиков, которые в то же время были и хорошими романистами? Просто есть вещи, со славословием несовместимые, и тирания - одна из них. Не написано ни единой хорошей книги во славу инквизиции..." (Джордж Оруэлл "1984" И ЭССЕ РАЗНЫХ ЛЕТ - Москва, 1989. Стр. 274 - 285).
Как видим, стóит несколько шире дать цитату, и фантом "мёртвой русской литературы" растворяется среди европейских литератур, давно прибитых инквизицией, затем фашизмом и коммунизмом... И напротив, прочитав лишь выделенную часть текста, можно подумать, что Оруэлл не уважал русскую литературу, что абсурдно, поскольку самая знаменитая его книга написана под явным влиянием более раннего произведения русского писателя Евгения Замятина.
С цитатами других авторов - примерно, аналогично. Известна критика со стороны Александра Блока литературы Серебряного века: поэт остро реагировал на процесс творческого измельчания многих коллег по цеху, увлекавшихся формализмом и созданием новых направлений, в ущерб творчеству. Что из этого следует? - ровным счётом ничего. Сомневаться в значении всей русской литературы могли лишь отдельные авторы-оригиналы, чьё мнение легковесно, поскольку это такой же незыблемый национальный Знак мировой культуры, как английский театр или итальянская опера. Здесь и доказывать нечего - проблема в другом.
Любая литература (кино, театр, живопись, музыка...) перестаёт быть искусством даже при наличии больших талантов, если авторы начинают лгать себе и людям, оправдывая творческий конформизм хорошим гонораром, особенностью политического момента и прочей конъюнктурой дня насущного. Да, внешне всё остаётся прежним, но в их душах происходит нечто таинственное, что можно сравнить с превращением вина в уксус, например, или с утратой мужской способности любить после проявленной трусости. Настоящий писатель (режиссёр, драматург, художник, композитор...) отличен тем, что вынужден идти против течения как лосось на нерест, зная, что его опустошённый труп, измочаленный о подводные камни, затем сожрут без остатка мелкие падальщики и черви. Истинное творчество несовместимо с конформизмом. Такова мысль, многократно высказанная в текстах Замятина и Оруэлла. Да, они критиковали литературу, но какую? Есть хороший текст 1921 года, поясняющий, почему нельзя использовать реактивные писательские цитаты для широких обобщений. Обратимся к Замятину:
"...В 1794 году 11 мессидора Пэйан, председатель комитета по Народному Просвещению, издал декрет - и вот что, между прочим, говорилось в этом декрете:
"Есть множество юрких авторов, постоянно следящих за злобой дня; они знают моду и окраску данного сезона; знают, когда надо надеть красный колпак и когда скинуть... В итоге они лишь развращают вкус и принижают искусство. Истинный гений творит вдумчиво и воплощает свои замыслы в бронзе, а посредственность, притаившись под эгидой свободы, похищает ее именем мимолетное торжество и срывает цветы эфемерного успеха..."
Этим презрительным декретом - французская революция гильотинировала переряженных придворных поэтов. А мы - своих "юрких авторов, знающих, когда надеть красный колпак и когда скинуть", когда петь сретение царя и когда молот и серп, - мы их преподносим народу как литературу, достойную революции. И литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное право писания од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию. Я боюсь - Пэйан прав: это лишь развращает и принижает искусство. И я боюсь, что если так будет и дальше, то весь последний период русской литературы войдет в историю под именем юркой школы, ибо неюркие вот уже два года молчат.
(...)
Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически-правоверным, должен быть сегодня полезным, не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться над всем, как Анатоль Франс, - тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, газетная, которую читают сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло.
(...)
Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь - я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое" (Из статьи Е.И. Замятина "Я боюсь").
Замятин и Оруэлл - первые идеологи киберпанка
Светлое имя Оруэлла вспоминают, прежде всего, в связи со знаменитой антиутопией "1984", в которой многие поторопились узреть лишь Советскую Россию времён Сталина, реализованную в фантастической реальности будущей Англии. Конечно, параллелей немало: автор явно "писал с натуры"... Поэтому глупо отрицать "русскую" аналогию, к тому же зловеще (хотя и случайно) подтверждённую с точностью до года началом советской перестройки. И всё же замечу, что основная идея произведения далека от проблем существования индивида в условиях диктатуры тех лет. Думать иначе - значит мельчить не только Оруэлла, но и его достойных предтеч.
Ко времени издания антиутопии "1984" в 1949 году, почти тридцать лет минуло после написания романа "Мы" Евгения Замятина в 1920-м, и сорок лет после того, как Джек Лондон опубликовал свой роман "Железная пята", высветив в далёком 1909-м призрак грядущей промышленной олигархии, вскормившей европейский фашизм. Почти всё уже было предсказано, вплоть до применения психиатрии в политических целях. Заслуга Оруэлла несколько в ином: он безошибочно посмел увидеть самое Ближайшее Будущее человечества, связанное с симбиозом власти, капитала и новейших информационных технологий, лаконично сформулировав свои мысли в очерке первой половины июня 1941 года "Литература и тоталитаризм" (откуда и взят эпиграф к данной публикации).
Именно Оруэлл приоткрыл нам одну большую тайну. При всей своей внешне нарочитой мужественности и жёсткости, даже жестокости, тоталитаризм по внутренней сути подобен маленькой капризной девочке, которая прыгает лёгкой козочкой на расчерченном мелом асфальте, стяжая внимание случайных прохожих. Иногда она строит рожицы, может высунуть язычок или показать рожки, но именно постоянная переменчивость, болезненная мимикрия, определяет истинную душонку тоталитаризма и тирании, - душонку испуганную, закомплексованную и неуверенную в этом удивительно сложном мире. Любой диктатор - находка для Фрейда, и без своих комплексов он никто, ибо они - необходимый "пульт управления" для "ближнего круга", для тех, кого не видно. В то же время состояние бесконечной истерии транслируется через управленческий аппарат и СМИ в массы: каков поп, таков и приход. Наблюдательный англичанин перед началом Великой Отечественной войны прозорливо отмечал: "...до сентября 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас, после сентября 1939 года - восторг и страстное сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война, а это весьма вероятно в ближайшие несколько лет, с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена. Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны моментально обращаться в свою противоположность" ("Литература и тоталитаризм"). Надо ли напоминать, что в СССР режим, родственный нацистскому по происхождению и стилю управления, проделывал с массовым сознанием советских граждан всё то же самое?
Позднее, в рецензии на роман Евгения Замятина "Мы", Оруэлл писал в 1946 году: "Это исследование сущности Машины - джина, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать обратно". В полной мере его слова можно отнести и к роману "1984" самого Оруэлла, написанному через два года после рецензии на книгу Замятина.
Оба автора стоят у истоков явления неоанархического киберпанка, но с интересным отличием. Если мир английского писателя поляризован на политические блоки, почти аналогичные современным, то у русского писателя мир глобализирован. И всё же, в основных чертах большое сходство: реально обществом управляет интеллектуально-теократическая элита, якобы знающая "что такое хорошо и что такое плохо", выступая от персоны условной фигуры, типа "номинального директора" наших постперестроечных ООО. Старший Брат в романе Оруэлла (написано в 1948 году) функционально тождественен Благодетелю в романе Замятина (написано в 1920 году), являясь метафорой информационного тоталитаризма. Контроль поведения и мыслей человека в обществе, быту и личной жизни - уже норма существования, и отдельный человек - не более чем "цифра" в лживой паутине всеобщего "скотского хутора". Глубоко символично, что романы Замятина и Оруэлла объединяет тема предательства любви главных героев, после чего они становятся полноценными "конформами" существующих режимов. Это не случайно и это тоже киберпанк: там, где царит Машина, управляющая насекомыми, для любви нет места.
Здесь надо напомнить, что с настоящими машинами писатель и инженер-кораблестроитель, автор романа "Мы", был хорошо знаком. Во время Первой мировой войны Евгений Замятин, находясь в Англии, являлся одним из главных разработчиков от России при строительстве десяти ледокольных пароходов, среди них крупнейшие (после "Ермака" и "Царя Михаила Федоровича", построенных ранее) ледоколы тех лет: "Святогор" (он же знаменитый "Красин" с 1927 года) и "Святой Александр Невский", - заложенные на верфях Ньюкасла по заказу царского правительства, они сошли со стапелей в 1916 и 1917 году... Через три года, в 1920 году, ледокол "Святой Александр Невский" у нас переименовали в "Ленина", словно американскую "лампочку Ильича", а затем в 1960 году ещё раз переименовали - во "Владимира Ильича", поскольку годом ранее в СССР с большим шумом на весь мир ввели в строй атомоход "Ленин". Про Замятина к тому времени почти не вспоминали ни в инженерном смысле, ни в литературном. Старались не вспоминать и о том, что Россия ещё до Революции обладала крупнейшим в мире ледокольным флотом. Так, в широкие массы исподволь впечатывалось примитивными приёмами пропаганды, что всё позитивное в стране началось с Ленина и Октября: пионеры, ледоколы, лампочки... Тоталитарная Машина сделана не из стали - она сделана из податливого сознания граждан, у которых сперва отнимают прошлое, а затем и будущее.
На мой взгляд, истинному духу идей и миров Замятина и Оруэлла в современном кинематографе созвучен драматически возвышенный "Авалон" (2001) Мамору Осии. Ещё одно свидетельство того, что настоящие шедевры случаются не столько от больших денег, сколько от большого таланта и независимости художника.
Где ещё можно заметить влияние Евгения Замятина на западную литературу? В рецензии на его книгу "Мы" Джордж Оруэлл сказал без обиняков, что 'роман Олдоса Хаксли "О дивный новый мир", видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге', и сделал сравнение двух произведений, отметив их разительное сходство. Свою биологическую антиутопию Хаксли опубликовал в 1932 году, то есть через семь лет после нью-йоркского издания романа Замятина на английском языке. Возможно, Оруэлл во время написания рецензии уже задумал "1984" и деликатно решил напомнить про Хаксли - мол, извините, я буду не первый... Дела литературные. Для нас сейчас интересно то, что он и вторым не был.
В 1940 году шведская поэтесса и писательница Карин Бойе, побывавшая в 1930 году в СССР (к этому времени Замятин, давно вернувшийся из Англии, стал заметным русским литератором-нонконформистом), опубликовала свой предсмертный роман "Каллокаин" . Её антиутопия оказалась также удивительно созвучна роману "Мы", особенно в сюжетной линии предательства любви главного героя ради идеалов тоталитарного государства. Каллокаин - это особый медицинский препарат, аналог современной "сыворотки правды" типа амитал-натрия. Карин Бойе несколько лет провела в нацистской Германии и могла что-то слышать о подобных опытах, которые секретно велись там ещё с довоенного периода; симптоматика у неё описана довольно точно. Своим названием каллокаин напоминает нам про библейского Каина и известный наркотик-стимулятор кокаин, весьма популярный среди проституток, а также политиков, излучающих перед публикой "образ победы". В романе с помощью укола каллокаина банально определялась степень благонадёжности... Увы, всё оказалось напрасно: уколы не помогли. Насквозь прогнившая "всемирная империя" рассыпалась мгновенно, словно карточный домик, под внезапным военным напором соседней аналогичной "империи", где говорили на непонятном языке. А создатель препарата попал в плен и стал принудительно работать в их лабораториях. В конце этой замечательной истории, рассказанной в рукописи от лица главного героя-изобретателя, сделано предупреждающее "заключение цензора" победителей, чьё имя звучит совершенно по-китайски: Хунг Пайфо. В начале 70-х годов XX века роман Карин Бойе получил высокую оценку со стороны известного антифашиста Эрнста Генри в статье "Стерилизация человека" . Полвека спустя после советского издания в БСФ мы можем оценить роман шведской поэтессы по-новому и ещё раз вспомнить про Евгения Замятина.
Джордж Оруэлл
РЕЦЕНЗИЯ НА "МЫ" Е.И. ЗАМЯТИНА
(Перевод А. Шишкина)
В мои руки наконец-то попала книга Замятина "Мы", о существовании которой я слышал еще несколько лет тому назад и которая представляет собой любопытный литературный феномен нашего книгосжигательского века. Из книги Глеба Струве "Двадцать пять лет советской русской литературы" я узнал следующее.
Замятин, умерший в Париже в 1937 году, был русский писатель и критик, он опубликовал ряд книг как до, так и после революции. "Мы" написаны около 1923 года, и, хотя речь там вовсе не о России и нет прямой связи с современной политикой - это фантастическая картина жизни в двадцать шестом веке нашей эры, - сочинение было запрещено к публикации по причинам идеологического характера. Копия рукописи попала за рубеж, и роман был издан в переводах на английский, французский и чешский, но так и не появился на русском. Английский перевод был издан в США, но я не сумел достать его; но французский перевод (под названием "Nous Autres") мне наконец удалось заполучить. Насколько я могу судить, это не первоклассная книга, но, конечно, весьма необычная, и удивительно, что ни один английский издатель не проявил достаточно предприимчивости, чтобы перепечатать ее.
Первое, что бросается в глаза при чтении "Мы", - факт, я думаю, до сих пор не замеченный, - что роман Олдоса Хаксли "О дивный новый мир", видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге. Оба произведения рассказывают о бунте природного человеческого духа против рационального, механизированного, бесчувственного мира, в обоих произведениях действие перенесено на шестьсот лет вперед. Атмосфера обеих книг схожа, и изображается, грубо говоря, один и тот же тип общества, хотя у Хаксли не так явно ощущается политический подтекст и заметнее влияние новейших биологических и психологических теорий.
В романе Замятина в двадцать шестом веке жители Утопии настолько утратили свою индивидуальность, что различаются по номерам. Живут они в стеклянных домах (это написано еще до изобретения телевидения), что позволяет политической полиции, именуемой "Хранители", без труда надзирать за ними. Все носят одинаковую униформу и обычно друг к другу обращаются либо как "нумер такой-то", либо "юнифа" (униформа). Питаются искусственной пищей и в час отдыха маршируют по четверо в ряд под звуки гимна Единого Государства, льющиеся из репродукторов. В положенный перерыв им позволено на час (известный как "сексуальный час") опустить шторы своих стеклянных жилищ. Брак, конечно, упразднен, но сексуальная жизнь не представляется вовсе уж беспорядочной. Для любовных утех каждый имеет нечто вроде чековой книжки с розовыми билетами, и партнер, с которым проведен один из назначенных сексчасов, подписывает корешок талона. Во главе Единого Государства стоит некто, именуемый Благодетелем, которого ежегодно переизбирают всем населением, как правило, единогласно. Руководящий принцип Государства состоит в том, что счастье и свобода несовместимы. Человек был счастлив в саду Эдема, но в безрассудстве своем потребовал свободы и был изгнан в пустыню. Ныне Единое Государство вновь даровало ему счастье, лишив свободы.
Итак, сходство с романом "О дивный новый мир" разительное. И хотя книга Замятина не так удачно построена - у нее довольно вялый и отрывочный сюжет, слишком сложный, чтобы изложить его кратко, - она заключает в себе политический смысл, отсутствующий в романе Хаксли. У Хаксли проблема "человеческой природы" отчасти решена, ибо считается, что с помощью дородового лечения, наркотиков и гипнотического внушения развитию человеческого организма можно придать любую желаемую форму физического и умственного развития. Первоклассный научный работник выводится так же легко, как и полуидиот касты Эпсилон, и в обоих случаях остатки примитивных инстинктов вроде материнского чувства или жажды свободы легко устраняются. Однако остается непонятной причина столь изощренного разделения изображаемого общества на касты. Это не экономическая эксплуатация, но и не стремление запугать и подавить. Тут не существует ни голода, ни жестокости, ни каких-либо лишений. У верхов нет серьезных причин оставаться на вершине власти, и, хотя в бессмысленности каждый обрел счастье, жизнь стала настолько пустой, что трудно поверить, будто такое общество могло бы существовать.
Книга Замятина в целом по духу ближе нашему сегодняшнему дню. Вопреки воспитанию и бдительности Хранителей многие древние человеческие инстинкты продолжают действовать. Рассказчик, Д-503, талантливый инженер, но, в сущности, заурядная личность вроде утопического Билли Брауна из города Лондона, живет в постоянном страхе, ощущая себя в плену атавистических желаний. Он влюбляется (а это, конечно, преступление) в некую I-330, члена подпольного движения сопротивления, которой удается на время втянуть его в подготовку мятежа. Вспыхивает мятеж, и выясняется, что у Благодетеля много противников; эти люди не только замышляют государственный переворот, но и за спущенными шторами предаются таким чудовищным грехам, как сигареты и алкоголь. В конечном счете Д-503 удается избежать последствий своего безрассудного шага. Власти объявляют, что причина недавних беспорядков установлена: оказывается, ряд людей страдают от болезни, именуемой фантазия. Организован специальный нервный центр по борьбе с фантазией, и болезнь излечивается рентгеновским облучением. Д-503 подвергается операции, после чего ему легко совершить то, что он всегда считал своим долгом, то есть выдать сообщников полиции. В полном спокойствии наблюдает он, как пытают I-330 под стеклянным колпаком, откачивая из-под него воздух. "Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза - и она все-таки не сказала ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины Благодетеля".
Машина Благодетеля - это гильотина. В замятинской Утопии казни - дело привычное. Они совершаются публично, в присутствии Благодетеля и сопровождаются чтением хвалебных од в исполнении официальных поэтов. Гильотина - конечно, уже не грубая махина былых времен, а усовершенствованный аппарат, буквально в мгновение уничтожающий жертву, от которой остается облако пара и лужа чистой воды. Казнь, по сути, является принесением в жертву человека, и этот ритуал пронизан мрачным духом рабовладельческих цивилизаций Древнего мира. Именно это интуитивное раскрытие иррациональной стороны тоталитаризма - жертвенности, жестокости как самоцели, обожания Вождя, наделенного божественными чертами, - ставит книгу Замятина выше книги Хаксли.
Легко понять, почему она была запрещена. Следующий разговор (я даю его в сокращении) между Д-503 и I-330 был бы вполне достаточным поводом для цензора схватиться за синий карандаш:
- Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, - это революция?
- Да, революция! Почему же это нелепо?
- Нелепо - потому что революции не может быть. Потому что наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...
- Милый мой, ты - математик. Так вот, назови мне последнее число.
- То есть?... Какое последнее?
- Ну, последнее, верхнее, самое большое.
- Но, I, это же нелепо. Раз число чисел бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
- А какую же ты хочешь последнюю революцию?
Встречаются и другие пассажи в том же духе. Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация. Я не читал других его книг, но знаю от Глеба Струве, что он прожил несколько лет в Англии и создал острые сатиры на английскую жизнь. Роман "Мы" явно свидетельствует, что автор определенно тяготел к примитивизму. Арестованный царским правительством в 1906 году, он и в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины - джинна, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад. Такая книга будет достойна внимания, когда появится ее английское издание.
![[]](https://ru.wikipedia.org/wiki/Классики_(игра)#/media/File:Скульптура_девочки,_играющей_в_классы,_в_Баку.jpg)
![[]](/img/n/nowikow_aleksandr_nikolaewich/uvazhayapochtennuyutraditsiyu/2-dzhongolsuorsi.jpg)
![[]](/img/n/nowikow_aleksandr_nikolaewich/uvazhayapochtennuyutraditsiyu/3-ewgenijzamjatin.jpg)
![[]](/img/n/nowikow_aleksandr_nikolaewich/uvazhayapochtennuyutraditsiyu/4-adolxfgitlerposleoswobozhdenijaiztjurxmylandsbergis.jpg)
![[]](/img/n/nowikow_aleksandr_nikolaewich/uvazhayapochtennuyutraditsiyu/5-illjustracijakromanumyfragment.jpg)
![[]](/img/n/nowikow_aleksandr_nikolaewich/uvazhayapochtennuyutraditsiyu/6-trejlerkfilxmuawalon2001.png)
![[]](/img/n/nowikow_aleksandr_nikolaewich/uvazhayapochtennuyutraditsiyu/7-dzhordzhoruellnabibisi.jpg)