Нотман Ролен Константинович : другие произведения.

В мороз. Повесть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Ролен Нотман
  
  В МОРОЗ
  
  Повесть.
  
  Посвящается Генриху ВОЙТОЛОВСКОМУ
  
  I
  
  Костя Гринчик медленно пробуждался. До него доходил голос матери, и он уже знал, что вставать придется, но выжидал. Так было каждое утро всю войну, и так - проклятье! - сохранялось и теперь, в первый послевоенный год. Победа, считал Костя, дала и ему право дрыхнуть столько, сколько хочется.
  Шлакоблочный дом наполнялся знакомыми звуками. Костя не просто слышал - он отмечал малейшие изменения в интонациях матери.
  - Котенька! Котюша! - взывала она.- Время подниматься...
  "Обождешь! - отметил он.- Раз "Котенька, Котюша" - не шевельнусь даже".
  - Котька! Вставай! Опять в школу опоздаешь...
  Ссылка на школу была привычной, давно надоевшей. Костя лежал недвижимо.
  "Если она не поднимет меня до ухода, то в школу не пойду. Высплюсь, а потом мотану на озеро. Покатаюсь. Или в зоску с Чалым пойдем на чердак играть. Лишь бы не подняла..."
  Он не открывал глаза - не хотелось, но любой стук и скрип улавливал в настороженной полудреме. Едва мать стремительно вошла в комнату, как он понял: вставать придется.
  - Константин! Ты еще не поднялся?! Ах, стервец! - материнское раздражение достигло пика.
  Костя все же еще полежал, урвал секунд двадцать, а потом резко вскочил.
  Худой, с черными смятыми волосами, в длинных и тоже черных сатиновых трусах, он выглядел как галчонок, который только научился прыгать. Одно его утверждало уже как личность - глаза. Крупные темно-коричневые зрачки в чистых, без единой краснотцы - словно и не спал - белках с едва заметной голубизной излучали озорство и упрямство.
  Костя взглянул в окно и недовольно отметил: "Туман. Мороз, наверное. А что в школе? По зоологии - ползучие гады, по алгебре - корни, по немецкому - какие-то перфекты, по истории - какие-то князья и бароны..."
  Костя школу не любил, потому что. ничего интересного в ней не находил. Книги, рекомендованные школой, он давно прочел, советы и поучения - школа на них не скупилась - давно презрел. Школа, не сомневался Гринчик, не любила и его. За что любить-то?! Ему еще предстояло узнать, что любят, в сущности, ни за что. Просто любят - и все.
  - Знания, Костя, легче всего собирать в молодости,- часто повторяла мать.
  Увы, они плохо собирались, знания. Особенно те, что, по мнению взрослых, были предусмотрены программой, расписанием, записями в дневнике.
  "Собирать... Что они, как окурки, что ли, на земле валяются?! Или как наши подарочки?.."
  Елки-палки! Как он мог забыть?! Последний сюрприз они с Чалым подкинули перед поворотом к райисполкому, чуть в стороне от дороги, чтобы он не сразу в глаза бросался. Но и чтобы не затерялся. Рассчитывали на хозяйственного мужичка или глазастую бабу.
  Упаковкой на сей раз служила коробка из-под конфет, съеденных еще до войны. Чалый насыпал в коробку песку, всунул назидательную записку, сочиненную Гринчиком: "Ищи не клад, а работу, дурак", а сверху песок и записку прикрыл тонким шелестящим листком бумаги, выдранным из энциклопедии.
  - Вроде с мармеладом,- хихикнул Чалый. Затем он завернул коробку в газету и перевязал ее голубой лентой.
  - Бантик сделай,- приказал Костя,- на подарок так больше походит.
  Чалый, пень неотесанный, сделал узел.
  Вчера они с Чалым два часа толклись за углом райисполкома, поджидая жертву. И зря: на приготовленный ими "подарок" никто даже "ни мур-мур" - не обращал внимания. Чалый подопнул коробку поближе к дороге. Тщетно. Вскоре стало темнеть, Костя замерз, и они отправились на чердак.
  "По дороге в школу взгляну: лежит коробка или нет".
  Костя оделся, умылся, в минуту съел омлет из яичного порошка - на заводе им одаривали к праздникам,- выпил стакан чая, приторного от сахарина и очень горячего, сунул хлеб в карман и побросал в портфель тетради и учебники.
  Мать уже уходила.
  - Не опаздывай,- еще раз предупредила она строго, но не сурово.- Да, ты мне давал обязательство: прочесть "Евгения Онегина". Выполни, наконец, обещание, прошу тебя. Пора тебе знать такую книгу - большой уже. Если бы отец видел...
  Мать вздохнула, словно впервые понимая, что отец никогда не сможет увидеть, какой у него сын.
  - Прочитай "Евгения Онегина",- тихо повторила мать просьбу и добавила, помедлив: - Это же энциклопедия русской жизни.
  - Конечно, мама,- заверил Костя. Он отметил ее слова об энциклопедии. В Большой советской энциклопедии еще оставались тонкие папиросные листки, прикрывающие картинки и карты.
  Костя выскочил из подъезда в приподнятом настроении, но уличный холод легко пробивал старую телогрейку с пришитым к ней собачьим воротником. Туман скрывал дома. При приближении они выступали из него, и казалось, что дома плывут, и что у них не стены, а борта, и вся эта городская флотилия кирпичных зданий, бараков и сараюшек движется неизвестно куда и зачем в суровом северном море.
  Полуторки, "студебеккеры", "эмки" и "газики" еле ползли с зажженными фарами, свет от которых вырывал из холодного серо-сизого тумана то толпу людей, идущих к заводу, то мостовую с выбитыми булыжниками, то деревья, покрытые куржаком.
  Туман звенел и гудел, но не резко: звуки вязли в нем; и город, подумал Костя, тоже находится в полудреме, которая так дорога была ему дома. Только дома она шла от тепла, а здесь, на улице, от холода.
  Но как мороз ни усердствовал, Костя в школу не спешил. Он знал, что при всех обстоятельствах ему надо быть там к большой перемене, когда класс поведут в буфет и выдадут по булочке с чаем.
  "Первый - немецкий, второй - алгебра,- колебался Костя,- лучше бы пропустить... Спросят ведь... Немка как ищейка: нюхом чует, кто не выучил... Если мать узнает, сколько я двоек нахватал и уроков пропустил,- выдерет, как пить дать..."
  Костю Гринчика не пугала расплата ввиду своей отдаленности, но она его беспокоила. И потому он решил все-таки прийти к первому уроку.
  Перед школьными воротами томился Чалый.
  - Костя! - крикнул он.- Привет! Знаешь, какая штучка у меня фартовая?..
  -Ну?!
  - Смотри.
  На драной варежке - из нее выглядывал грязный, в ссадинах большой палец Чалого - лежала новенькая зоска. Белая шерсть, любовно разглаженная, образовала ровную чащу, посаженную на отполированную плоскую свинчатку.
  Зоска была - блеск, чемпионская, но Костя ничем не выдал своего восхищения, он даже зевнул. Его равнодушно-снисходительный взгляд взорвал Чалого.
  - Да ты посмотри,- заорал Чалый,- как она летает! Он подбросил зоску и три раза ударил по ней ногой. Зоска не отклонялась, не кувыркалась, падала на валенок плашмя,
  отвесно.
  - Хочешь, дам тебе сто форы? - сказал Костя.
  - Ско-о-лько?
  -Сто.
  - Не-а,- засмеялся Чалый,- сто - мало. Ты такой зоской за раз триста набьешь. Давай двести форы - сыграем... И до пятисот.
  - Ты, Чалый, шулер,- оценил Костя.- Люби свою зоску, как гробовую доску.
  - Сто пятьдесят форы,- Чалому страсть как хотелось поиграть,- и пойдем на чердак, но играем до пятисот.
  - А немецкий?
  - Пусть Анна унд Марта баден без нас. К алгебре успеем.
  - Что врать будем? - поинтересовался Костя.
  - Скажем, что холодно было, а мы вышли без варежек, замерзли и пришлось вернуться.
  - М-да...- Костя поморщился.- Котел у тебя не сильно-то кипит.
  - Какой котел?
  - Башка... Ладно,- Костя сплюнул.- Пошли. Они миновали школьные ворота и без всякого сожаления повернули в противоположную сторону. Туман мгновенно скрыл фигуры подростков: одну - тощую и легкую - Гринчика и другую - долговязую и понурую - Чалого.
  Дорогой на чердак они в который раз уже разговорились об атомной бомбе. Чалый пытал Гринчика:
  - Слышь, Гриня, если на Северный полюс швырнуть штук тридцать таких бомб - растопит льды или нет?
  - Конечно, растопит. Наводнение будет.
  - Точно,- соглашался Чалый.- Зальет все к чертовой матери. В школу на лодках поплывем. Лафа...
  - Школу тоже зальет, волна пойдет метров десять высотой,- веско пояснил Костя.
  - Ничего,- веселился Чалый,- наш чердак не зальет. Он как раз останется.
  - А вдруг бросят, как на японцев, они эту бомбу на нас?
  -Не бросят. Забоятся...
  - Но все-таки... Куда побежишь?
  Ребята посмеялись и сошлись на том, что теперь, после победы, на них уже никто бомбу не бросит.
  Чердак встретил их темнотой и теплом, но они знали здесь каждый угол. Чалый на ощупь открыл люк, ведущий на крышу, и жидкий белесый свет вместе с холодом окутал их.
  - Темновато еще...
  - Ничего,- успокоил Чалый,- разглядим. Я вторым бью. Фора - сто пятьдесят.
  - Фора - сто пятьдесят, но первым бьет, кому фора. Чалый знал правило, но все-таки упрямился. Второму - легче: ему известен счет первого, он заканчивает, имея некоторый резерв, а с форой - тем более.
  - Вопить будем? - спросил Костя.
  - Давай!
  Чалый знал, что Костя Гринчик играет лучше, но крик давал ему еще один шанс. Если можно вопить, то уж он постарается: будет так базарить, что выведет гордого Костю из равновесия. А выведет - тот уронит зоску.
  Гринчик же согласился, потому что имел больше шансов, чем Чалый: начинал вторым, играл лучше, а самое главное - заставлял себя слушать. Если же Чалый отвлечется от игры и прислушается к тому, что он, Костя, скажет, а он прислушается, то тут Чалому конец, тут у него зоска и закуролесит.
  А Чалый уже вел счет: двадцать один, двадцать два, двадцать три... Когда он перевалил за сотню, Костя приступил к осаде.
  - Знаешь, Чалый,- сказал он невинно,- ты, по-моему, мог бы выбраться в отличники.
  - Сто пятьдесят восемь, сто пятьдесят девять, шестьдесят...- Чалый не реагировал - считал.
  - Ты усердный,- продолжал Костя,- как ломовая лошадь.
  Костя неожиданно присел, у него отвисла челюсть, округлились и оглупились глаза, и он пропел, икая после каждого слова:
  От Ча-лого хоро-ше-го
  Не жди, кому не лень.
  Ча-лый - это ло-шадь,
  Чалый - это пень.
  Чалый прыснул, зоска задела трубу и упала в дальнем углу чердака, подброшенная в последний раз.
  - Сто семьдесят семь,- со стонущим хохотом выкрикнул Чалый.- Ну и сволота ты, Гриня!
  - Чалый - это лошадь. Чалый - это пень,- охотно повторил Костя.- Пень не пень, а триста двадцать семь вместе с форой уже имею. Набей-ка столько же! Нет, сегодня уж зоска моя, и ты мне булочку свою в школе отдашь.
  - Не договаривались.
  Костя поднял зоску, присвистнул и крикнул:
  - Считай!
  ...Это было упоение, высший класс, цирковой номер, недосягаемое во всем заводском поселке мастерство: Гринчик перекидывал зоску с ноги на ногу, подбрасывал ее обычно, как Чалый, внутренней частью ступни, и необычно - носком и пяткой.
  До двухсот Чалый тоже молчал, только бдительно следил за счетом. Потом он стал выть, кукарекать, дудеть, надувая щеки.
  Костя в ответ:
  - Давай еще! Веселее.
  Тогда Чалый достал из его портфеля дневник и забормотал голосом математички:
  - Ты, Гринчик, лоботряс, бездельник, каких свет не видывал! Я в третий раз запишу в дневнике, чтобы твоя мама пришла в школу. У тебя есть способности, но ты ничего не достигнешь, пока играешь в зоску.
  - Пятьсот,- Гринчик умотался, но зоска по-прежнему уверенно взлетала вверх.- Пятьсот один, пятьсот два... Признаешь, долговязый, что проиграл? Признаешь, что зоска моя?
  Костя, не сомневавшийся в успехе и все же обрадованный им, торжествовал полную победу, которая приносила в его собственность великолепную зоску, но кроме того - и это было важнее - еще сильнее подчиняло ему Чалого, хотя он никогда не знал, зачем ему нужно подчинять и всегда обставлять Чалого. Не из-за Наташки же, конечно?!
  Наташка - сестра Чалого - нравилась Гринчику. Грин-чика охватывало смущение, когда он видел ее в школе,- их окраинная школа была смешанной. Но она была недосягаема - девятиклассница.
  - Пятьсот двадцать четыре, пятьсот двадцать пять, пятьсот двадцать шесть,- упоенно считал Гринчик. В белесом свете раннего морозного утра на грязном чердаке, при единственном огорченном и в то же время восхищенном зрителе, он чувствовал себя победителем.
  ...Чалый на лету поймал зоску рукой, прошелся по чердаку и присел у трубы, некрасиво склонив голову набок, Костя присел рядом.
  - Чалый,- неожиданно спросил он.- Тебя как зовут?
  -Что?!
  - Зовут тебя как?
  - Чалый.
  - По паспорту как?
  - У меня еще нет паспорта...
  - А по метрикам? Ну как мать тебя зовет?
  - Мать тоже Чалым - привыкла. А вообще-то по метрикам я - Феликс.
  - Феликс?! - удивился Костя. У них в поселке не было ни одного Феликса. За два года их дружбы никто ни разу не назвал Чалого по имени. В школе к нему обращались по фамилии - Шандыба.
  Костя знал только одного Феликса - рыцаря революции. И вот вдруг Чалый... В этом таилось нечто поразительное, обидное и даже смешное.
  - Кто ж тебя так назвал? - иронически спросил Костя.
  - Отец. В честь Дзержинского.
  - Отец?! - еще более удивился Костя.- Твой отец?! Он же в тюряге сидит. Как же - в честь Дзержинского?..
  - Когда называл - не сидел,- хмуро уточнил Чалый.- Он тогда в милиции работал. Потом выгнали: напился, и у него пушку отрезали. Наган нашли, а отца потурили за потерю бдительности...
  - Чем же он спекулировал? - спросил Костя, вспомнив, что Чалый и его семья жили еще беднее, чем они с матерью.
  - Не знаю. Говорили, что он из Германии привез сто тысяч швейных и патефонных иголок. Торговал ими. Нам ничего не покупал. Пил каждый день, на гармошке играл и... плакал.
  - Плакал?
  - Угу. Почему - не знаю. Спрашивал у него: "Папа! Ты чего плачешь?" Он мне каждый раз отвечал: "Жизнь, сынок, загублена, потому и плачу".
  - Не болел он?
  - Нет. У нас никто не болеет... Он заплачет, а мать ему:
  "Опять разбабился. Чалого бы постыдился..." Отец сразу в крик: "Это у тебя Чалый, у тебя Чалый, а у меня сына Феликсом зовут. Феликсом!" Схватит топор или что потяжелее и по подоконнику бить начнет. Почему-то по подоконнику бил. Потом затихнет и заснет...
  Чалый замолчал. Костя тоже не нарушал чердачную тишину. Каждый думал о своем отце.
  Костя смутно помнил отца: небритая щека, пиджак из мягкой, как фланель, ткани с большими накладными карманами - вот, пожалуй, и все, что удержала память Гринчика. Еще остались некоторые ощущения. Например, ощущение счастья: они куда-то идут. Костя сосет желтого петушка на длинной и липкой деревянной ножке, и им говорят:
  - Какой у вас сын славный, Василий Константинович! Отец поглаживает его по голове и замечает:
  - Не жалуюсь... Он у меня парень симпатичный.
  Эта картина, напоминающая сон, с такой отчетливостью возникала перед Костей, что он даже зажмуривался от огорчения, понимая, в каком она далеком прошлом.
  С отцом связывалось и ощущение покоя. В доме при нем не кричали, больше шутили, лучше ели. При отце не было войны...
  Странное дело: чем меньше Костя помнил об отце, тем больше его любил, тем сильнее в нем нуждался. Одно как-то примиряло его с окружающим миром: у большинства знакомых ребят отцы не вернулись с войны.
  - ...На алгебру мы тоже опоздали,- обронил Чалый.
  - Пойдем,- сказал Костя и с трудом и непривычно выговорил: - Пойдем... Феликс.
  На чердаке посветлело: из темноты проступили трубы, кучи песка и шлака, грязной ваты и сломанная стремянка.
  - Знаешь, Костя,- сказал Чалый,- ты у меня первый друг в жизни.
  Признание Чалого Косте не понравилось, оно словно накладывало на него какое-то обязательство. Еще одно. У него тоже сейчас, кроме Чалого, не было друга, но и Чалого признавать другом ему не очень-то хотелось: Чалого, с его зависимостью, несамостоятельностью, тупым ржанием и вечно склоненной набок понурой головой, с его грубостью и восторженностью.
  Нет... Друг, над которым смеются даже классные тихони, которого он, Костя, сам ни в грош не ставит, ему не пара. Не о таком друге он мечтал. А о каком? Точно он не знал. Но если бы его спросили и если бы он сумел ответить, то ответил бы так: "Мне нужен друг такой же смелый и ловкий, как я. Над которым не смеются. У которого отец не сидит за спекуляцию, а работает, например, на заводе начальником цеха и который бы воевал под Сталинградом. Мне нужен друг умный и добрый. И чтобы не он ко мне привязывался, а я к нему".
  Но в заводском поселке, где жил Костя Гринчик, такого друга, да еще с таким отцом, у него не появлялось... Всю войну, особенно когда он мерз или сильно хотел есть, в Костином сердце жила светлая надежда, что настанет день, скорее всего после войны, когда в его жизнь войдет человек - тот самый, единственный, которому он доверится, откроется, который утолит его постоянно нарастающую потребность в друге.
  Увы! Война скоро год как кончилась, а друг не появлялся, и на все случаи, разговоры и дни оставался тот же Чалый - ржущий, как лошадь, или понурый... тоже, как лошадь.
  - Друг, кривой крюк,- сказал Костя и уже спокойно, с обычной жесткостью скомандовал: - Чалый! Мотаем в школу. Как раз к большой перемене попадем.
  
  II
  
  Улица их встретила светом и холодом. Туман рассеялся, обнажив поселок. Поднялось солнце, нисколько не греющее, но придающее всему бодрящую резкость и контрастность. По безлюдным улицам - все уже давно работали или учились - изредка проносились автомобили.
  У райисполкома прорвало трубу, и как раз в том месте, где Гринчик с Чалым положили коробку, растеклась и уже замерзла большая лужа. Редкие пешеходы скользили по застывшему льду почти до самого входа в райисполком.
  Коробка лежала на месте. Она вмерзла в лед, и только ленту шевелил ветерок, от которого у Гринчика и у Чалого твердели скулы.
  - Не польстились,- огорчился Чалый.
  - Не заметили,- поправил Костя.- Странно...
  Пять раз ребята закладывали "сюрприз-бомбы", и все они взрывались... то есть вскрывались, поэтому Гринчик, считавший себя знатоком жизни, даже мысли не допускал, что никто из прохожих не поднимет аккуратную и явно случайно оброненную коробку.
  Переминающийся Чалый и напряженный от ожидания Костя стояли за углом райисполкома, цепко всматриваясь во всех, кто входил или выходил из здания.
  Им нравились такие игры. Они искренне радовались, когда на лицах околпаченных надежду и любопытство вытесняли злость и растерянность, когда тот, кто раскрывал их "подарок", тяжко, обиженно ругался и не мог скрыть смущения и разочарованности. Недобиравшие доброты почти с самого рождения, Чалый и Гринчик улюлюкали и свистели, привлекая внимание окружающих к одураченному, а потом удирали, удачливые и неуловимые.
  Им не во что было играть. Индустриальный город, где они жили, еще не открыл стадионов, спортплощадок, детских театров, станций юных техников, школ фигурного катания и ритмики, магазинов "Турист", "Малыш" и "Детский мир". Они еще не только не строились, но даже не планировались. Правда, Дворец пионеров в городе уже работал, но на другом берегу - до него можно было добраться или по понтонному мосту, или на пригородном поезде ("передаче"), который и по утрам, и по вечерам штурмовали толпы замерзших и уставших людей. Нет, Дворец пионеров, несмотря на призывы и приглашения, не подходил такой окраинной ребятне, как Костя и Чалый. Они росли среди споров и драк, бесконечных игр в войну с пугачами, дубинами, трубками, стреляющими дробью и ягодками паслена, свинчатками... На весь их двор - свыше ста мальчишек и девчонок - один самокат, два велосипеда и четыре пары "дутышей", прикрепляемых зимой к валенкам веревками и палочками. Не разгуляешься, не наиграешься.
  Костя Гринчик никогда бы не признался никому из ребят, что он страдает оттого, что его никто не жалел. Ну как же! Жалость унижает человека - эту истину повторяли на каждом углу. Только мать пробивала брешь в убеждениях Гринчика - она все-таки жалела его. А раз его не жалели - и он не жалел. А кого жалеть-то? И за что? И они стали подкидывать в людные места свои сюрпризы с камнями, песком, отбросами и с хамскими записками.
  ...Когда Гринчик и Чалый увидели одноногого мужика на деревяшке, в моряцком бушлате и ушанке - он не вышел, а скорее выскочил из райисполкома,- они никак не предполагали, что тот заметит коробку. Мужик не проковылял, а проскользил по льду. Словно покататься сюда, к райисполкому, пришел. Он не тяжело, как всякий калека, ставил свою грубо обтесанную, с резиновым набалдашником "ногу", а выбрасывал ее так, точно это была для него привычная и совсем не обременительная ноша. Конечно, морячок прихрамывал, но двигался быстро, без скрипа - бойко стучала его деревяшка по льду. Вроде пробить хотел, проверить: крепкий иль нет.
  Морячок уже миновал место, где лежала коробка, вмерзшая в лужу, но его зрение, видно, все же зафиксировало что-то необычное. Он остановился, потом быстро подошел к коробке, оттоптал деревяшкой лед вокруг нее и схватился за ленту.
  - Клюнул! - выдохнул Чалый.- Сейчас развяжет. Да, мужик развязал узел (Чалый не очень старался при
  упаковке), поднял крышку, резко отодрал папиросную бумагу
  и... застыл, окаменел.
  - Налете-ел...- хихикал Чалый.- Гляди!.. За брильянты принял наше дерьмо. Стоит столбом...
  Костя, напряженный, как перед прыжком, был удовлетворен и зол одновременно. Он не ошибся: коробку подняли. Но почему именно одноногий морячок, наверное и так чем-то расстроенный в райисполкоме?! Почему не толстая и суетливая баба с кошелкой, в бархатном черном жакете с Южного поселка, повязанная крест-накрест шерстяным платком? Почему не сытый снабженец в каракулевой шапке? Почему, черт подери, не жлоб какой-нибудь? Почему?
  "Надо же,- огорчился Гринчик,- угораздило его выскочить из райисполкома именно сейчас! Не мог задержаться - прыткий какой..."
  Костя с любопытством и страхом смотрел на морячка, зная наперед, что через минуту-другую что-то произойдет.
  Морячок стоял не растерянный, не злой, не смущенный, а какой-то сосредоточенно раздумчивый: вот, мол, опять не повезло в жизни. Вечность, казалось, прошла, прежде чем морячок подбросил на ладони коробку - похоже, что собирался швырнуть ее, да не знал в кого,- и, крутанувшись на костыле, вдруг уставился прямо на них, на Гринчика и Чалого.
  Костя напустил на себя безразличный вид, только глаза отвел в сторону. Меньше всего ему хотелось сейчас торжествовать: улюлюкать и смеяться. Одноногий, так и держа коробку на приподнятой руке, наконец сдвинулся с места, и Костя тотчас почувствовал, что от этого морячка исходит опасность, нечто лихое и безудержное. Он не спеша приближался, едва стукая деревяшкой по льду, и смотрел в упор на Костю - на него одного, хотя и Чалый рядом с ним стоял. Костя даже пуговицы разглядел на бушлате: три металлические, с якорьками, а одна - красная - сердечком, бабская. Костя перевел взгляд с пуговиц на лицо морячка и вздрогнул: губы одноногого были растянуты в улыбке, а в глазах стояла холодная ярость.
  Гринчик никак не мог объяснить себе позднее: почему они сразу с Чалым не убежали, почему не кричали, почему ждали, когда морячок подходил к ним?! Гипноз какой-то...
  - Значит, фронтовику подарочек припасли?! - спросил морячок. Сразу же, как только раздался его голос, Чалый истошно заорал:
  - Гриня! Рвем!
  Они побежали в разные стороны, но каждый был убежден, что морячок бросился именно за ним. Ребята слышали стук деревяшки, резкое отрывистое дыхание и звонкий, властный крик:
  - Ложи-и-сь, шелапуть голодная! Стрелять буду.
  К ужасу своему, Костя на самом деле услышал тугие хлопки-выстрелы. Они рвали морозный воздух. Не сомневался он, что и пули свистели где-то рядом.
  Костя оглянулся на бегу. Морячок отстал. Костя взлетел на гору, по которой от райисполкома поднимался привычный мирный трамвай. Остановился, вгляделся. На льду черным неживым пятном лежал Чалый.
  "Убил! - заплакал Костя.- Убил со зла, гад. Не пожалел. Эх, Чалый, Чалый... Чего же ты побежал по льду-то? Почему за угол не свернул, друг мой Чалый..."
  Моряк медленно, круг за кругом, обходил Чалого и, поднимая деревяшку, с большой силой опускал ее на лед. Раздавались слабые теперь, но напоминавшие Косте только что отзвучавшие выстрелы-хлопки.
  "А может, он и не стрелял вовсе? Конечно, не стрелял. Пугал... гад. Из чего ему стрелять? Из деревяшки, что ли? Так-то так, но Чалый-то лежит..."
  И верно, Чалый лежал, но живой и невредимый, только напуганный. Морячок ходил вокруг него и бил деревяшкой по льду. Лед с треском лопался, и из-под него выплескивалась, окатывая Чалого, еще не замерзшая грязная жижа.
  - Вот так, чучело,- приговаривал морячок,- вот так, шпана. Лежи, лежи. Встанешь - я из тебя, змееныш, костыль сделаю.
  Что-то подсказывало Чалому, что сейчас лучше не шевелиться и не вставать. Морячок влепит так, что зубы вылетят. "Ладно, отлежусь".
  - Вот теперь, зачушканный, поднимайся,- разрешил наконец морячок.- Остряк-самоучка. Теперь мы сравнялись - оба в дерьме. Пойдем твоего дружка разыскивать. Как звать-то его?
  - Гриня.
  - Григорий - так понимаю?!
  -Нет, Гринчик... Костя.
  - Что ж, ты его выдаешь сразу?
  - Выдаешь!.. Он все равно удрал,- буркнул, понемногу освобождаясь от страха. Чалый. Он стирал с лица грязь подкладкой пальто. Все остальное было заляпано.- Попробуй догони,- уже злорадно добавил он, показывая на костыль.
  - Догоню, как и тебя,- пообещал морячок.- Я шибкий, деревяшка моя не устает. Всыплю и твоему дружку - дождется.
  ...Костя видел с горы, как поднялся Чалый. Порадовался, что одноногий не бил его. Удивился, что они вместе пошли. Куда? Куда он повел Чалого?
  Костю мучила совесть: Чалый в плену, а он удрал. Но как он теперь сумеет помочь Чалому? Да никак. Костя даже на расстоянии цепенел от застывшей в глазах морячка ярости.
  "Ладно,- успокаивал он себя.- Сейчас в школу надо. Как бы мою булочку не заныкали".
  Костя Гринчик, придавив угрызения совести, заторопился: он еще надеялся поспеть к большой перемене. Голод подгонял его.
  В школу Костя поспел как раз к большой перемене. Он разделся, рукавицы - в шапку, шапку - в рукав, пальто - в скатку, и через перегородку зашвырнул одежду в запертый гардероб. Теперь главное, чтобы до буфета, пока он в общем галдеже будет протискиваться в строй, его не засекли. Засекут - булочка накрылась. С другой стороны, надо, чтобы на большой перемене его засекли соседские мальчишки - тогда дома ругачки не будет: они видели, значит, он был в школе. Кроме того, надо припрятать булочку Чалого, заглянуть в учебник по истории, чтобы не сильно-то хлопать глазами перед Жучкой, выменять у одного восьмиклассника зоску, выигранную у Чалого, на немецкий рыцарский крест. Забот на перемену хватало.
  Когда, захлебываясь, но не теряя при этом звонкости, залился звонок, Костя уже стоял под лестницей, готовый шмыгнуть, втиснуться, скользнуть тенью.
  Захлопали двери, по коридорам с топотом, криком и визгом понеслась школьная лава. Причем в одном направлении - в буфет. Разобраться в общем гаме было трудно, но не Косте. Как всякий лоботряс, он хорошо прослушивал школу. Костя различил голос классной руководительницы:
  - Спокойно, дети, спокойно! - уже почти рядом с ним говорила она.
  Пора! Костя изобразил на лице веселое оживление и вынырнул из-под лестницы. Его класс уже втягивался в буфет.
  - Гринчик! Ты откуда? - удивилась Светка Меркушева.- Тебя же не было...
  - Тебя тоже когда-то не было, инфузория-туфелька,- прошипел Костя лучшей ученице класса и еще тише, но совсем в другой тональности добавил: - Молчи, тля с бантиками. А то...
  Этого было довольно для Светки - она замолчала. Костя ворвался в буфет, смахнул в карман булочку Чалого, уселся на свое место и вмиг заглотил свою булочку.
  - Ребята! - взывала классная руководительница.- Не спешите. Ешьте с закрытым ртом.
  Костю она заметила, но не обратила на него внимания.
  "Неужели она не знает, что я профилонил алгебру и немецкий? Не может быть. Она с утра всегда торчит в школе..."
  Непривычное равнодушие учительницы отчего-то не успокаивало Костю. Пожалеть его она не могла. Тогда что же?! Он сидел за столом послушный и настороженный.
  - Кто почаевничал - тот может выходить из буфета. Гринчик! - Не сделать замечания она все-таки не могла.- Не беги, не толкайся, пропусти девочек...
  Костя пропустил Меркушеву вперед и столкнулся в дверях с Натахой Чалого. Он смутился, и еще более смутился, когда услышал, как Натаха нежно пропела:
  - Костик, привет! Уже отоварился?
  - Ага,- ответил он, не отступая и не проходя вперед. Он впервые так близко всматривался в Натаху. Плотная, веселая, с пунцовыми щеками, с глазами карими и добрыми уже потому, что он, щуплый Гриня,- кореш Чалого. "Надо же,- удивился и огорчился не в первый раз Костя,- у такого Чалого такая сестра. Она небось в друзья не набивается".
  - Наташка! - выплеснулось из него.- Я тут булку Чалого заныкал. Хочешь?
  - Нет, Костик,- с задевающей его мягкостью ответила девятиклассница.- Мне свою дадут.
  - На ваше "нет" наш привет! - выпалил Костя и выскочил в коридор. До звонка оставалось еще минут пять. Костя побежал в туалет, где ребята из всех классов курили и меняли зоски на немецкие кресты и пластинки с американскими фокстротами.
  Костя выменял зоску на крест, покрытый потрескавшейся белой эмалью, и погоны пехотного капитана.
  "Что она все-таки нашла в нем?" - спрашивал он себя, глядя на длинного парня, которого часто видел с Натахой.
  Костя прицелился и со снайперской точностью пустил в длинного жвачку, заготовленную еще в буфете. В туалете было темно и накурено, но Костя видел, как взвился длинный.
  - Не я, не я! Кто, что, почему? - затараторили ребята, посмеиваясь и увертываясь от его подзатыльников.
  В класс Костя вошел уже со звонком. Он сел за парту к перепуганной Светке Меркушевой и ласково прошептал:
  - Что там по истории, бантик? Травани маленько, пока классная не пришла.
  - Война Алой и Белой розы.
  - Чего? Про Жанну д'Арк, что ли?
  - Да нет, Гринчик,- затараторила Светка, обремененная знаниями.- Это в Англии было. Там тридцать лет воевали Ланкастеры и Йорки. Бароны...
  - Ничего себе - тридцать лет... Не врешь? Но Костя даже смотреть в учебник не хотел. Он хотел слушать. Костя знал, что Светка не врет, но все-таки это казалось невозможным - воевать тридцать лет. Наша война всего четыре года шла - и то чуть с голоду не пухли. В любом доме или убили кого-то, или калекой сделали.
  - Каждый день воевали твои Ланкастеры? - спросил он у классной отличницы.
  - Не знаю...- Светка призадумалась.
  - А чем воевали? Светка опять не знала.
  - Эх ты, бацилла,- укорил Костя,- в самом главном не петришь. Тебе не про войну учить, а про тычинки и пестики. Пиками и мечами можно сто лет воевать.
  - Дети! - властно сказала учительница.- Прекратите разговоры.
  Она помолчала, дожидаясь полной тишины. Строгий взгляд, откинутая назад голова с тощим пучком волос, напряженный рот - все в ней призывало к послушанию и вниманию. Гринчик внимал. Он изобразил на лице жгучий интерес и преданно уставился на классную руководительницу.
  "Если спросит - наплету ей,- успокоил он себя.- Но непонятно, за что так долго воевали эти бароны".
  Но к доске никого сегодня не вызвали.
  - Предположим,- сказала историчка,- что на этот раз все выучили заданный урок. И Гринчик тоже. Правда, Костя?
  - Про Ланкастеров-то? - Гринчик вскочил.- Про Йорков? Конечно, выучил, Мария Спиридоновна. Тридцать лет они воевали... Несправедливая была война.
  Гринчик твердо знал, что бароны ведут войны только несправедливые.
  - Хорошо, хорошо,- учительница усадила Костю.- -Сегодня мы поговорим о другом. К нам в город приехал Александр Иванович Покрышкин. Вы, конечно...
  - Знаем, знаем,- закричал класс.
  - Так вот,- торжественно возглашала учительница,- трижды Герой Советского Союза летчик Александр Иванович Покрышкин сегодня в два часа дня встречается с пионерами района. Школу нашу в клубе Октябрьской революции будем представлять мы. Это честь.
  Класс заинтересованно молчал.
  - Большая честь! - повторила учительница так, будто это была ее, только ее личная заслуга.- Встреча с каждым фронтовиком должна вызывать у вас, дети, гордость за нашу Родину.
  - Мария Спиридоновна! - Светка Меркушева тянула руку.- Мария Спиридоновна! Чкалов был один раз Герой Советского Союза, а Покрышкин три раза. Значит, Покрышкин лучше как летчик, правда ведь?
  - Дура! - сразу же громко оценил вопрос Меркушевой Костя, но по лицу его тем не менее бродила такая блаженная улыбка, как будто он сказал не "дура", а совсем наоборот:
  "умница", например.
  - Почему же - дура?! - сурово возразила учительница.- Нельзя так обращаться к однокласснице, это некрасиво и неприлично.
  - Не знаю, почему,- ответил Костя.- Отличница и дура. Не знаю...
  В классе раздались смешки: Гриня опять "взрывал" урок.
  - Тихо! - скомандовала учительница и обратилась к Косте: - Почему ты столь оскорбительно и при всех, публично, отзываешься о своих товарищах? Меркушева задала вопрос - и только.
  - Но какой! - уже искренне взорвался Костя.- Чкалов еще до войны погиб, а Покрышкин всю войну был на фронте. Зачем сравнивать: лучше, хуже?.. Герой - и все. И один раз - герой, и три раза - тоже герой.
  - Правильно! - раздались голоса.- Инфузории все надо на квадратики расчертить, иначе она не разберется.
  - Давайте порассуждаем,- категорично предложила Мария Спиридоновна.- Все вместе. Летчик, допустим, сбил десять самолетов. Это очень трудно, но вот сбил. Большой подвиг? Да, огромный. Потому что десять фашистских самолетов могли повсюду сеять смерть: разрушить завод, а то и целый город, сгубить сотни советских людей. Летчик, сбивший в бою десять самолетов, герой. Несомненно. Но вот находится другой летчик, необыкновенный, удачливый, смелый и искусный. Он сбивает не десять, а в пять раз больше самолетов врага. Правильно ли его редкостный подвиг выделить по-особому или нет? Как вы думаете?
  - Правильно!.. Еще бы!.. Конечно!..- хором согласился класс.
  - Оттого Покрышкин и трижды Герой Советского Союза, оттого ему и почет такой всенародный.
  Учительница уже спокойнее, без торжественности, но настойчиво и даже устало, закончила:
  - Хотя, ребята, вы тоже правы - не будем считать награды. Герой каждый, кто честно воевал. Как мог... И если у вашего отца, старшего брата или у знакомого только одна медаль "За отвагу" - считайте, что это тоже много, что это тоже герой. Не ошибетесь... А сейчас тихо встанем,- она подождала, пока класс поднялся,- тихо пройдем по коридору, тихо оденемся и отправимся по домам. Там вы отгладите свои брюки, платья, пионерские галстуки и к двум часам все соберетесь у входа в клуб. Не опаздывать! Уроков, как вы понимаете, больше сегодня для вас не будет.
  
  III
  
  "Вот везуха! - радовался Костя, работая локтями в зной.- В школу попал, от одноногого удрал, пар не нахватал, зоску выиграл да еще на Покрышкина посмотрю. Хорошо бы на озеро с Чалым смотаться, но времени мало - в клуб не успею".
  Гринчик уже забыл, что день, начавшийся с блистательной победы над Чалым, несколько раз поворачивал не туда, куда ему хотелось. Но сообщение о встрече с Покрышкиным словно все выветрило. Сердце его снова пело, и он снова бурлил. Одно только слегка омрачало Костю - Натаха. Он никак не мог забыть встречу в буфете. "Хорошо бы,- подумал он мечтательно,- не с Чалым сидеть за партой, а с ней, Натахой. Да-а..."
  Впрочем, из мальчишек Костя хотел все-таки сидеть только с Чалым, какой-никакой, а друг. Другого не было, и сейчас ему остро захотелось, чтобы Чалый снова был рядом.
  Вытолкнутый ребятами, как пробка, из школьной толкучки, Костя поправил шапку и прищурился. В лицо било солнце. День, хмурый и туманный с утра, сверкал, как начищенный. Мороз не слабел, но при солнце, которое могло бы и греть, все-таки было веселее. Скрипучий снег искрился, и в нем то вспыхивали, то гасли при приближении мерцающие серебринки.
  Ребята разошлись. На школьном дворе стояла степенная тишина. Даже на горке никто не возился. На тополях нависли пушистые снежные подушки, и Косте пришло в голову взять дрын и стукнуть по каждой ветке, чтобы поднять здесь серебристую кутерьму.
  Но оказалось, что в этот день испытания для Кости Гринчика только начинаются. За воротами его поджидали Чалый и одноногий.
  Гринчик посмотрел на Чалого и вынес ему про себя суровый приговор: "Ах ты, гад! Донес, привел! А я еще хотел разыскать тебя, в клуб утащить, булочку для тебя заныкал..."
  Костя напустил на себя равнодушный вид и, не узнавая Чалого, хотел пройти мимо.
  - Постой, Гриня. Аль спешишь куда?
  Костя остановился и внимательно посмотрел на морячка. Взгляд его выражал почтение с некоторой недоуменностью:
  мол, я вижу, что вы человек заслуженный, но что вам, дяденька, надо, я спешу, меня мама ждет. Морячок вплотную приблизился к Косте и весело спросил, показывая на Чалого:
  - Знакомы?
  Бушлат его был расстегнут. Пуговица, та, сердечком, болталась на одной нитке. У инвалида были насмешливые глаза. Над ними то топорщились, то выпрямлялись в змейки, быстро меняя выражение всего лица, рыжеватые брови. Морщины веерами бежали от глаз, по лбу и щекам, собираясь в целые борозды на крепкой шее.
  - Так как, изобретатель Гриня,- снова, но уже более холодно, даже со злинкой спросил морячок,- узнаешь дружка своего? Или представить? Это Чалый.
  - Догадался,- оборвал Костя, видя, что притворяться незачем, и бесстрашно спросил: - Что - драться будешь? Морячок усмехнулся:
  - Да надо бы вас отодрать... Но пока тебя разыскивал - злость прошла. Отходчивый я, беда просто.
  - Раз отходчивый,- с вызовом отрезал Костя,- тогда и я отойду: у нас сегодня встреча с Покрышкиным.
  - Где? - вскинулся до сих пор виновато молчавший Чалый, но, обожженный презрительным и непримиримым взглядом своего друга, скис и умолк.
  - С Покрышкиным, говоришь, встреча?..- Морячка пЬчему-то задели эти слова Кости.- Нет, Гриня, ты сегодня со мной встречаешься. Я тоже фронтовик, как видишь. Пойдем...
  Одноногий приобнял его, и Костя смекнул, что удирать сейчас бесполезно: у морячка были не руки, а клещи.
  "Куда он меня поволок?" - встревожился Костя. Морячок будто услышал вопрос и объяснил:
  - Ты меня, Гриня, дураком выставил - ты меня и отмоешь от дурости. В баню пойдем. Понял? Спину потрешь.
  - Понял.
  - Ну и хорошо. Однако договоримся: без удера. Не по форме мне снова за тобой гоняться.
  - Не побегу,- независимо пообещал Костя.
  - Ладно,- одноногий отпустил пленника.- Вижу, что ты таракан с характером.
  - А ты жук,- Костя резал напропалую.
  - Кто? - морячок остановился и уточнил с непонятным удовольствием: - Жук?!
  "Буду ему все в лоб шпарить,- настраивал себя Костя,- сейчас он бить не примется, а там посмотрим".
  Морячок зашагал быстрее.
  - Слушай! - сказал он.- Зачем нам, Гриня, охрана? Давай ее по домам распустим, как ты?
  Костя оглянулся: Чалый преданно плелся за ними. Тело его при ходьбе кланялось земле больше обычного, глаза покаянно блуждали. Чалый то останавливался, как бы намекая, что сейчас он уйдет, и черт с ним, Гриней, не хочет якшаться - и не надо, то, не выдержав, бросался догонять их, показывая, что уже теперь будет до конца сопровождать Костю, пока не вызволит.
  - Скачи, Чалый, домой,- то ли попросил, то ли приказал морячок, - мы с тобой друг другом вполне довольны, а с Гриней у нас еще чет на нечет пока выходит. Не отмылись пока...
  Чалый кружил рядом, уходить не решался. Он ждал, что скажет ему Гриня. Если по-честному, то Косте что-то тревожно было оставаться с морячком одному, без Чалого. Да и злость прошла, и ему уже было жаль Чалого.
  Костя вытащил из кармана припрятанную в школе и отвергнутую Натахой булочку, отломил кусок и бросил Чалому:
  - Хватай!
  Сильная затрещина свалила Гринчика в сугроб.
  - Ишь, волчонок,- услышал Костя голос одноногого,- я тебе покажу хлебом швыряться. Тоже мне: главный таракан среди блох...
  - Чего дерешься? - пламенея от гнева, крикнул Костя. Чалого уже не было - он теперь знал, как морячок опасен в бешенстве.
  - Не дерусь, а учу,- спокойно поправил морячок.- Дерусь я не так. Еще, может, увидишь.
  Больше они не разговаривали до самых бараков. Пока не увидели, как из-за поворота, прямо навстречу им, с песней вытягивалась на дорогу серая колонна военнопленных. Морячок прислонился к забору.
  - Фрицы мылись. Посмотрим? Или уже привык?! Костя зябко поежился. Он почти каждый день видел военнопленных: они строили один из заводских корпусов и летний театр в саду имени Кирова. Давно уже примелькались они. Фрицы даже на базаре стали появляться, обменивая куски мыла на картофельные драники, чеснок и лук.
  - А мне,- говорил морячок, растягивая, словно захмелев, слова,- до сих пор нравится на них смотреть. Особенно у нас, в Сибири. Как ходят?! Ножка в ножку. В крови - шаг. Любых детей у них построй - и они сразу в ногу шлепают. Не видал?
  Гринчик усмехнулся:
  - Не видал.
  - Ну да, конечно,- согласился одноногий,- а я видал. Видал! Наши военнопленные у них не так шли - отставали. А отстал - конец. Хоть бога моли, хоть маму поминай - прибьют.
  - А вы... были в плену?
  - Был,- быстро и даже охотно подтвердил морячок.- Но, как понимаешь, не отстал. После плена еще год их щелкал. Но ты пока помолчи, малец,- оборвал морячок.- Давай посмотрим.
  Колонна уже вся вывернула на разбитую и широкую дорогу, ведущую к строящейся ТЭЦ, и теперь серым прямоугольником, ровно, но слитно колышущимся, надвигалась на них. Волнение, охватившее одноногого, передалось и Косте. Он придвинулся к морячку и насторожился. Военнопленные словно не замечали колдобин и выбоин дороги: никто из них не нырял при движении, не терял равнения, не сбивал шаг и не отставал. Казалось, что они не только одинаково одеты, но и рост у них у всех одинаковый, и голоса, и судьба такая же - одинаковая.
  Немцы пели дружно, с удовольствием, но отрывисто, с неожиданно длинными паузами, в которые особенно гулко разносилось по поселку - топ, топ, топ, бах-бах-бах, шарк-шарк. На главной улице - районном проспекте - военнопленные никогда не пели: им или не разрешалось, или сами не хотели - Костя не знал. А здесь, среди бараков, на окраине, на пустынной зимней дороге, они охотно драли глотки, как бы подбадривая себя и не жалея растерять на сибирском морозе накопленное в бане тепло.
  "О чем они поют? - подумал Костя.- И почему они поют... в плену?!"
  Колонна была уже совсем рядом, и Костя увидел, что она расчленена на три равных, как вычерченных, квадрата. Немцы вблизи не производили такого внушительного впечатления. Костя заметил среди них немало пожилых и совсем юнцов, долговязых и понурых, как Чалый. Он снова пожалел, что Чалого нет рядом. "И зачем я ему бросил кусок булки, как собаке? Отдал бы всю..."
  Больше всего Костю удивляли рыжие и очкастые. Раньше он почему-то никогда не предполагал, что есть и рыжие немцы. А очки у них, видно, вместе с формой выдают. Почти вся колонна в очках.
  Правда, ни пенсне, ни моноклей, которые, по обыкновению, носили фашисты в кинофильмах, не было. Эти шли в обычных очках, с дужками, скрепленными изолентой, проволочками и даже веревочками. Монокли, наверное, полагались только генералам.
  Косте очень хотелось, чтобы хоть один военнопленный посмотрел сейчас на него. Тогда бы он "одарил" фрица самым испепеляющим взглядом.
  Увы, ни один из них не обратил внимания на тощего мальчугана. Военнопленные шли так, словно все, что окружало их, даже мороз и солнце, к ним никакого отношения не имели. Казалось, их занимает одно только равнение и движение, и если бы кто-то не командовал ими или не препятствовал им, то так бы, без привалов и перекуров, и прошла колонна через всю Россию до своего фатерланда.
  "Не останавливаться" - вот что читалось на непроницаемых лицах этих чужаков, занесенных войной на окраину сибирского заводского поселка. И то, что колонна неожиданно, как будто рубильник выключили, оборвала пение и остановилась, вызвало у Гринчика сначала тревогу, а потом удивление.
  Военнопленные торчали прямо перед ними и ждали. Кого? Сухопарый немец с синей повязкой на шинели - две большие буквы "В" и "К", одна над другой, как дробь,- пробежал вдоль колонны и что-то крикнул. Немцы шаркнули ногами, повернулись и теперь все сразу смотрели на морячка и Костю. Можно было в любого из них швырять испепеляющие взгляды... Но не получалось. Наоборот. Косте захотелось скорее уйти. Ему не нравилось, что его бесцеремонно и равнодушно разглядывают фрицы. Мол, давай поглядим: нам ничего другого не остается...
  - Что такое "В/К"? - спросил Костя.
  - Военнопленный-конвоир,- ответил морячок. Он закурил и выпускал дым, не разжимая зубов. В уголках рта он зажал тесемки ушанки и еле заметно покусывал их. Морячок смотрел на немцев весело, почти сочувственно, но не без злорадства.
  - Как их много,- сказал Костя.- А нашего конвоира нет. Возьмут и разбегутся.
  -Куда?
  - Куда им надо.
  - Фе-хе... Им домой надо. Пока доберутся - замерзнут. Нынче фрицам бежать некуда, Гриня. Отбегались. Вишь, каткие смирные, послушные, то есть битые. Большое, браток, удовольствие глядеть на битого фашиста. Они прямо специально остановились, чтобы моряку Балтийского флота удовольствие доставить. Как считаешь? Впрочем, не потому... Конвоира они нашего ждут. Вон он косолапит...
  Только тут Костя увидел солдата в белом полушубке и с автоматом, заброшенным за спину стволом вниз. Солдат отстал от колонны и теперь неторопливо догонял ее. Похоже, что его, как и морячка, ничуть не волновало, что военнопленные могут куда-то убежать или хотя бы отлучиться, отойти.
  - Ну, молодец,- хмыкнул морячок, когда солдат наконец поравнялся с колонной и неопределенно-позволительно качнул рукой:
  -Давай... Шнеллер! Марширен...
  "В/К" отдал честь солдату, крутанулся и прокричал команду.
  ...Морячок долго стоял на дороге с прикушенными во рту тесемками ушанки. До тех пор, пока в последний раз не мелькнула под солнцем, уже падающим к горизонту, колонна военнопленных, за которой в развалку двигался наш солдат с автоматом, закинутым по-домашнему за спину стволом вниз.
  Костя нисколько уже не боялся одноногого и не собирался его оставлять. Он очень замерз и хотел скорее добраться до бани. Но тут морячок удивил его. Когда колонна военнопленных скрылась, он неохотно отвел взгляд от дороги, выпустил тесемки изо рта и сказал:
  - Ладно, малец. Мотай к Покрышкину. Без тебя отмоюсь.
  -Как?!
  - Да так,- усмехнулся морячок.- Прощевай! Иди на встречу с героем - летчик мировой, что скажешь. Бей в барабан! Вы теперь долго в барабаны бить будете... Будь здоров и будь готов!
  Он запахнул бушлат и быстро заковылял по дороге.
  Ошарашенный Костя не знал, что делать.
  "Почему он прогнал меня? Раньше не отпускал, а теперь вдруг прогнал..."
  Косте казалось невозможным вот так, ни с того ни с сего, расстаться с этим странным искалеченным мужиком - то насмешливым, то добродушным, то злым, то горьким и печальным.
  - Куда же вы, дяденька? - тихо произнес Костя, но тот его не услышал. Тогда он рванулся, догнал морячка и упрямо зашагал с ним рядом. Морячок скосил глаза, хмыкнул, но ничего не сказал. Лишь перед самой баней он приостановился и весело, словно бы и не прогонял Костю только что, спросил:
  - Попаримся, Гриня, а? На всякий случай запомни: зовут меня Василием. Просто Вася я.
  Костя согласно засмеялся. Он совсем забыл, что к двум часам ему надо быть в клубе Октябрьской революции.
  
  IV
  
  В бане стоял гул, как на базаре. Слышался детский плач. Было тепло. Билеты уже продавали, но мыться еще не пускали.
  - После фрицев подчищают,- пояснил Вася. Он протаранил толпу, пробился к скамейкам. На одной из них сидел низкорослый бурят и пятеро совершенно одинаковых ребятишек. Они отличались друг от друга только ростом и позами. Остальное - носы-пуговицы, уголечки-глаза в узких разрезах, круглые коричневые мордахи - было скопировано с отца, который невозмутимо курил трубку в ожидании банного часа.
  - Весь свой сервиз привел,- заметил морячок с улыбкой и спросил: - Когда же ты наклепать их успел? Война же шла... или отсиделся?
  Бурят ответил не сразу. Костя подумал, что он и не понял вопроса - уж очень невозмутимо продолжал курить.
  - Этот,- наконец показал он трубкой на самого рослого сына,- когда финская была. Этот,- трубка ткнула в другого,- без меня родился. Сталинград... Там, воевал. Эти - в один день.'.. Двойняшки,- вспомнил бурят нужное ему слово и уточнил: - Когда домой вернулся... Раненый... Не в ногу, нет. Тут.
  Он постучал себя по груди и, показывая на самого малого, заключил:
  - Этот - жены.
  -Как?!
  - Меня дома нет - мужик другой жил.
  - Значит, не твой сын. А похож...
  - Почему не мой? - возразил бурят.- Жена моя - сын мой. Понимать будешь?
  - Понимаю, понимаю,- торопливо поддакнул морячок.- Вижу, что времени ты зря не терял.
  - Терять? Нет, мне терять не надо. Детей много - хорошо.
  Бурят умолк и снова запыхтел трубкой. Баня раскалялась, но не от жары, а от голосов. Над головами плыла сизо-серая пелена, пропитанная махорочным дымом, паром, запахами несвежих веников, немытых тел и... пива.
  - Гриня! - оживился морячок.- Кажись, пивом торгуют?! Чудеса в решете! Приходишь в баню, а от нее пивом несет. Ты же сразу в себе человека видишь. Просто довоенные времена, про карточки забываешь. Ты посиди, Гриня, тут, а я мигом.
  Вернулся морячок минут через тридцать, когда уже прекратили продажу билетов. В вестибюле стало свободнее и тише: мужское и женское отделения приняли первые партии посетителей, и теперь баня работала как конвейер - на каждую освобождающуюся шайку продавали два билета: не меньше, но и не больше.
  В предбанник пропускала мрачная старуха, на морщинистом лице которой были печати двух мировых войн. Она покрикивала на людей и, отбирая билеты, указывала направления: "Займи седьмую кабину", "Иди туда", "Дожидайся!", "Не рассиживайся", "В роще веники растут" и т.д. Вот к ней и подкатился морячок после буфета. Костя заметил, что Вася стал словоохотливым. Он с каждым заговаривал, шутил. Ему .до всего было дело. Каждый из тех, кто пришел мыться, был морячку так же интересен, как и Костя. А может, даже еще интереснее. Костя заскучал и опять вспомнил, что сегодня весь класс будет на встрече с Покрышкиным. "Они уже все там".
  Он отогрелся и сильно проголодался. Ему хотелось и уйти, и остаться, и мыться, и плюнуть на все, в том числе и на Васю, успевшего хватануть граммов двести-триста и теперь
  суетившегося, говорящего слишком громко и чересчур весело, без той, сначала напугавшей, а затем очаровавшей его, Костю, уверенности и усмешки, с которой он разговаривал, казалось, со всем миром.
  "Он передо мной петушился,- подумалось Косте,- а тут на задних лапках ходит. Выпил - и сразу не тот. Моряк с печки бряк... Сейчас еще скажет: "Уважь, мать, калеку. Пусти с сынком раны попарить"".
  Костя сидел заброшенный и недовольный. Он злился оттого, что Вася не обращал на него внимания, словно не сомневался, что тот и так никуда не денется. Морячок и в самом деле сказал старухе:
  - Уважь, мать, инвалида войны. Пусти с пареньком моим.
  - Вы сейчас все инвалиды,- огрызнулась старуха.- Ни одного цельного нету.
  - Не скажи, мать, не скажи,- игриво отшутился морячок, загоняя брови почти под самый чубчик.- Поискать если - найдется.
  - Отыскалась уже...
  - Да ты что, мать?! - возразил морячок.- Ты еще вполне баба ядреная. Вон у тебя фундамент - хоть баню ставь. Много делов наделать можешь.
  Он прихватил старуху своими клешнями и чуть-чуть приподнял ее.
  - Пусти, одноногий черт! - закричала старуха, но не зло, а с какой-то надсадной веселостью.- Сказано тебе: ни местов, ни шаек нету. Жди у кассы. Продадут билеты - пойдешь.
  - Да зачем нам касса, хозяйка? С тобой договоримся. Ну если меня тебе не жалко - мальца пожалей.
  Вася обернулся и поманил Костю, который нехотя подошел. Старуха оглядела его и спросила подозрительно у морячка:
  - Твой?
  - А то чей же? Мой. Видишь: похож тюлька в тюльку.
  - Ой ли похож?.. Сам одномастный, а он черный и глазастый. Глазастый, глазастый,- повторяла она, вглядываясь в паренька. Косте надоела канитель, он устало и равнодушно смотрел на старуху.
  - Ладно,- сжалилась она.- Гони трешку - и идите. Дам вам свою шайку, без номерка. Мне опосля и отдашь. Вижу, что мальчишка притомился... На вот,- добавила она и протянула Косте вынутую из обвисшего кармана халата сушку.
  - Не надо.
  - Бери - "не надо"... Люблю глазастых. Рыжих вот не люблю.
  Морячок хихикнул, и они прошли к кабине, на которой было написано "Служебная".
  Морячок сел на скамью и стал разглядывать раздевающихся мужиков. Его переполнял интерес к окружающим - с каждым он готов был знакомиться и каждому излить душу.
  - Ну что, братва, флотские есть?
  - Всякие есть, папа,- тут же певуче ответили ему откуда-то из-за кабинки.
  - Это кто ж такой? - еще более оживился одноногий.- Подходи. Может, и договоримся о чем.
  - Незачем, папа,- снова нежнейше откликнулся голос.- Некогда. Грехов много - смыть надо.
  - Обмыть надо,- поправил морячок.
  - Это правильно,- мгновенно и бодро согласился голос.- Но вот как? Капитал нужен... У тебя, папа, как с капиталом? Водится?
  - Водится,- заверил одноногий, окончательно развеселившись.
  - Витя! - раздалось за кабиной.- Сходи за капиталом. Этот другой голос - злой и чеканный - Косте не понравился. Тем более что едва он смолк, как в проходе между кабинами появился полуодетый сутулый парень. У него все было врасхлеб: руки дергались, ноги он выворачивал, как в болезненной пляске, а голова безостановочно крутилась. Косте появившийся охламон напоминал клоуна, который недавно выступал у них в школе. Только клоун вызывал смех, а этот - нет. На груди и руках парня синели живописные наколки. Такой буйной росписи Костя не видел даже на поселковых ребятах, хотя их кололи изощренные специалисты.
  Грудь, спину и руки парня кто-то так разукрасил рисунками, надписями и целыми пейзажами, что просветы чистой, не изукрашенной кожи воспринимались как оставленные по забывчивости или про запас. От лопатки к лопатке дугой бежали фиолетовые слова: "Мать родную позабыл. Тебя, Клава, разлюбил". На груди, ближе к ключицам, виднелись горы и солнце, перечеркнутые решеткой. На одном плече размещалось сердце, но не пронзенное стрелой, а разрубленное топором, на другом - череп и скрещенные кости.
  Все это, пока парень дергался, а дергался он беспрестанно, шевелилось, растягивалось или сближалось.
  - Кто тут капиталист? - воркующе спрашивал парень.- Не ты ли, гвоздик еще не забитый?
  Парень пренебрежительно щелкнул по голове Гринчика, продолжая вихляться.
  - Отстань, клоун,- огрызнулся Костя.
  - Но-но! - с ласковой укоризной пропел парень и, оттянув средний палец тоже исколотой ладони, снова ударил мальчишку по лбу. И собирался ударить еще раз, но не успел: руку ему перехватил Василий.
  - Капиталист - это я,- пояснил он.- А ты, я вижу, охотник за капиталом. Вот и охоться. Но мальчонку не трогай.
  Колотый попытался высвободить руку. Не тут-то было! Морячок держал ее как в тисках.
  - Пусти, папа,- попросил парень и, показав на деревяшку морячка, добавил: - Ты уже свое получил. К чему тебе новые неприятности?
  - Пугаешь?
  - Предупреждаю.
  - Кхе... Может, ты не блатной, а просто голодный - и тогда зачем мне тебя бояться, как считаешь?
  Никто - ни парень, ни морячок - не повышал голоса. Оба улыбались и почти нежничали, но Костя видел, что парень побелел от злости и боли.
  - Покрутись, покрутись,- приговаривал морячок.- Ты 'же меня пришел крутить, а щелкаешь по лбу мальчишку. Нехорошо. Да и мне крутиться не с ноги, я свое получил.
  Косте очень нравилось, что блатной, как уж, вертелся перед Васей. Его Васей! Однако чем сильнее сжимал руку морячок, тем больше тревожился Костя.
  - Витя! Оставь его, - донеслось из-за кабин.- Поговоришь с папой попозжей. Время будет. Мыться пошли.
  Этому злому голосу повиновались оба: и парень, и морячок. Морячок отпустил руку блатного, и у того хватило выдержки даже не поморщиться от боли.
  - Зовут, папа,- застенчиво извинился парень.- Разговора пока не будет - отложим...
  Он задергался еще сильнее и скрылся за кабинами. Через минуту оттуда в моечную прошли два человека: блатной, он нес таз, мочалку и мыло, и огромный, неожиданно холеный для сорок шестого года, без единой наколки мужик. Он, как видно, и был обладателем этого голоса. Блатной забежал вперед, открыл дверь в моечную, и они скрылись в белесом пару.
  "Зря он задирался,- с опаской подумал Костя о морячке, и сердце его сжалось от нехорошего предчувствия.- Изобьют они его".
  - Дядя Вася,- неуверенно предложил он.- Может, не пойдем мыться?! Я уже отогрелся...
  - Как не пойдем? Уже пришли...
  Морячок стал раздеваться - снял китель, тельняшку... Чем больше он обнажался, тем невыносимее было на него смотреть. На теле морячка, как и у блатного, тоже почти не попадалось просветов чистой кожи. Но роспись была другая - войны. Какие-то рубцы шли вдоль спины, следы пулевых ранений узлами стягивали живот и шею, сбоку, под правой рукой, был буквально выдран кусок тела.
  Костя не мигая смотрел на Василия, понимая, что надо бы отвернуться или как-то скрыть удивление, свое неуместное любопытство и даже легкую дурноту, подступающую к горлу, но он молчал и не мог оторвать взгляда от морячка. Он глазел на него как на страшное и невесть каким образом сохранившееся чудо.
  "Откуда у него руки такие сильные? - недоумевал Костя.- Как он ходит, почти не прихрамывая? Почему он шутит? Надо же, чтобы именно он, а не кто-нибудь другой поднял наш подарочек..."
  Костю терзали стыд и страх. Стыд за их с Чалым "подарочек" и страх - за шальное и неуступчивое поведение морячка. Он видел, что дядя Вася после буфета распалил себя. Его веселые задорные слова были и добрые, и какие-то забубенные, задевающие, и Костя проникся пугающей уверенностью, что морячок никому не уступит и еще, конечно, схватится со здоровенным мужиком, перед которым блатной, стукавший его, Костю, по голове, угодливо открывал дверь. И тогда...
  - Дядя Вася,- сказал Костя.
  - Вася,- оборвал морячок.- Вася - и все. Говорил уже...
  - Понял,- заверил Костя и повторил: - Дядя Вася! Уйдем отсюда. Ты же не справишься с ними...
  - А ты на что? Мы же вдвоем. Неужели два моряка шпану не одолеют?
  - Видел я этих колотых,- предупредил Костя.- Без ножа не ходят.
  - Ну и что?! Зато я без деревяшки не хожу, - хохотнул морячок и постучал по своей "ноге".- Орудие! Как бабахну - сразу наповал. Пойдем, сынок! Держи хвост пистолетом. Если у фашистов выжил, то у своих-то как-нибудь прохромаю.
  Сперва Костя ничего не мог в пару разглядеть. Какие-то белесые тени крякали и плескались. Выглядели они как недорисованные.
  Им долго не удавалось приткнуться - все скамьи были заняты. Но мало-помалу из парного марева стали вырисовываться лица. В одном из них - круглом - Костя узнал бурята.
  - Ходи сюда,- пригласил он.- Мальчишки душ ушли.
  - Душ?! - удивился Василий.
  - Душ,- заверил бурят и пояснил: - Теплый дождь сверху.
  - Ну, братцы! - заохал Василий.- Если и душ теперя, то война и впрямь кончилась. Пиво, душ, еще бы... Пойдем, Гриня, под душем погреемся. Ставь шайку к этому хану-богдыхану - и айда.
  Около душа стояла толпа.
  - Смотри,- сказал Василий,- и бурятята здесь. Папаша-то думает, что они мордахи свои отмывают, а они в очереди томятся. Что - петушки на палочке дают? - весело спросил он.
  Мальчишки дружно держались друг за друга и, видно, твердо надеялись прорваться к душу.
  - Эй, народ-обормот! - Морячок решил помочь ребятне.- Пропусти шплинтов вперед.
  Никто не шелохнулся. Морячка это не обескуражило: он одного отстранил, другого задел плечом, третьего - деревяшкой. Его разглядели - и расступились. Он обхватил мальчишек, словно собрал в букет, и стал подталкивать их к душу.
  - Давай, давай! - ободрял он круглолицых братьев.- Малышам везде у нас дорога.
  - Как же! - язвила толпа.
  - Уступит тебе этот бугай, держи карман!
  - Вон как плещутся, сволочи!
  Пробившись к душу вместе с одноногим и ребятишками, Костя замер. Острая тревога снова охватила его. Под душем мылись блатной и тот самый здоровенный мужик, который подавал угрожающие команды из-за кабин. Мужик стоял неподвижно, а блатной продолжал свою припадочную пляску: он приседал, прыгал, дергал руками и все время говорил. А орел тем временем клевал на его груди обнаженную женщину.
  - Царь Федор! Царь Федор! - спрашивал колотый у своего патрона подхалимным голосом.- Хорошо, а? Хорошо? Банька-то фартовая, а? Водичка-то, а? Как шелковая...
  - Намыль еще,- приказывал мужик. И блатной заботливо намыливал ему спину.
  -Смой!
  И блатной смывал.
  Душ доставлял явное наслаждение им обоим. Они мылились снова и снова, будто впервые в жизни смывали с себя грязь.
  - Царь Федор! Царь Федор! - обрадованно завопил блатной.- Смотри, а? Папа пожаловал... С детушками-ребятушками. И с гвоздиком своим еще не забитым. Папа! - обратился он к морячку.- Где же тебя расчертили красиво так, а? На войне, а? Ну ничего, папа. Война прошла, а красота осталась. Сейчас мы помоемся, папа, а потом ты в порядке очереди встанешь сюда и еще красивше будешь. Подожди...
  - Подожду,- ответил морячок и сердечно посоветовал блатному: - Ты не отвлекайся. Тебе еще ж... промыть надо царю.
  Блатной вскипел:
  - Не заводи, папа, не заводи. Не хочу с тобой ссориться - битый весь. Добивать жалко.
  - Да ну?! - ухмыльнулся морячок.- Тебе - и жалко? Тебе не жалко - тебе страшно. Потому ты и скачешь мелким бесом, паскуда... Ты его, Царь Федор, за кого держишь: за ваньку-встаньку, за лакея или за раба?
  Мужик не ответил. Он еще раз подставил лицо косо падающим струям воды, фыркнул, сплюнул и вышел из кабины душевой. Блатной немедленно заюлил за ним.
  - Ну, ребятня,- повеселел морячок.- Давай под душ! И ты, Гриня,- тоже. Только по-быстрому, по-солдатски: раз, два - и чист.
  Костя втиснулся в кабину, и теплая нежная вода, приятно задробившая тело, немного освободила его от напряжения.
  - Мойся и ты, браток,- предложила морячку удовлетворенная толпа ожидающих. Он залез после ребят под душ и минуты три постоял рядом с Костей.
  - Ну вот и вся радость,- сказал он устало.- Пойдем, Гриня. Домоемся в шайке.
  Однако на скамье, где сидел бурят со своей ребятней, уже не было тазика, оставленного Василием.
  - Вор взял,- спокойно пояснил бурят и потыкал пальцами в грудь, живот и в плечи.- Тут, тут и тут рисовал себе... Детей нет - не дал бы. Не ругайся - дети...
  -Понимаю...
  Василий сел на скамью, выбросив вперед деревяшку.
  - Так-то, Гриня,- прищурился он.- Экзамен блатной нам устраивает. Если за шайкой не пойду - значит, верх его, значит, я смирился, испугался. Глядишь, и простит он тогда инвалида. У него ведь, как у фашиста: сначала напугай, душу свали, а потом ты уже тля - растереть тебя только и остается.
  Морячок замолчал, и Костя подумал, что он решил стерпеть и больше не связываться с блатными. Они сидели на серой бетонной скамье, постоянно окатываемой водой,- бурят в строгой очередности, начав с самого младшего, обмывал своих ребятишек. Без шайки, которую они с трудом выпросили у старухи, морячок и Костя выглядели в бане как-то сиротливо, хотя заметить это вряд ли было возможно: воздух словно густел от пара, и в нем глохли даже детские голоса.
  - Вот гады! - горько рассмеялся Василий.- Даже помыться всласть не дали. Выходит, Гриня, дурость твоя так и останется на мне. Как считаешь?
  - Дядя Вася! - почти взмолился Костя.- Простите вы меня за этот наш подарочек. Но только за шайкой не ходите. Сейчас у соседа освободится - и мы помоемся.
  - А ты уж понял, что пойду? - в упор спросил морячок и заверил: - Обязательно пойду. И так их шугану, что они долго будут помнить балтийского моряка. Гриня! Сынок ты мой! - приобнял он Костю.- Оголец поселковый! Идти надо - пойми. Уступать нельзя - человеком не получишься. По голове тебя гады бить будут. Ты думаешь, я в баню тебя взял, чтобы расквитаться, так, что ли? Пустяковина это! Я и не такие штуки в твои годы вытворял... Конечно,- уже сдержаннее продолжал морячок,- сперва-то я, когда разглядел, что вы подбрасываете, взбеленился, уши хотел вам оторвать. Потом смешно стало. А ты мне просто понравился - с характером, глаза вострые. Тогда понравился,- уточнил он.- Сейчас вижу, что кишка-то и у тебя тонка. С Чалым, выходит, ты не зря дружишь - трусоваты...
  - Ты не поп, не отец мне, чтобы попрекать,- вспыхнул Костя.- Сам знаю, с кем дружить.
  - Ну, ладно.- Василий поднялся со скамьи.- Не кипятись, ноги ошпаришь... Пойдем блатного и Царя Федора искать. Матросское сердце пылает огнем. Слышал песню? Я сейчас...
  Он сделал шаг, два, и тут же пар его скрыл. Еще несколько секунд Гринчик выделял из общего шума стук деревяшки Василия. Потом стал напряженно прислушиваться. Долго ждать ему не пришлось. Баню пронзил жуткий крик:
  - Что же ты делаешь, курва одноногая, а? Что же ты делаешь? Царь Федор, Царь Федор! Вдарь ему, вдарь, а?
  Это был голос блатного. Костя бросился на крик, не сомневаясь, что дядю Васю уже сбили с ног и топчут на цементном полу, но он поскользнулся, упал и тут же, прямо над ухом, услышал голос морячка:
  - Ты куда? Вот он, таз.
  Василий стоял рядом с Костей, бил по тазу, как в барабан, и объявлял:
  - Победа! Преодолевая упорное сопротивление противника, наши войска штурмом захватили город Кенигсберг. Ура!
  - Ура! - подхватил Костя.- Дядя Вася! Как же вы с ними? Отобрали, да?
  - Как видишь. Сначала блатного холодной водой окатил, а потом, когда полез, маленько горячей. Ему, знаешь, температурная разница не понравилась. Сразу же отдал шайку.
  - А бугай?
  - Бугай? - посуровел морячок.- Бугай молчал. Бугай свое слово потом скажет. После бани.
  
  V
  
  Одевались они долго, не спеша. Старуха даже прикрикнула: "Чего расселись? На посиделки пришли?", но Василий не сбалагурил в ответ, просто отмахнулся. Казалось, что вместе с хмелем из него выветрились и матросская прыть, и приветливость, и задиристость, и сейчас ему важно одно - покурить да помолчать. Костя тоже не торопился. Куда? Дома его никто еще не ждал: мать возвращалась в восемь-девять вечера, на встречу с Покрышкиным он давно опоздал, Чалого прогнал, хотя и зря, поесть негде... Но все это было не главное. Главное - что страсть как не хотелось расставаться с Василием. Костя почему-то надеялся, что тот еще куда-то позовет его, пригласит, где-то будет с ним встречаться.
  "Хотя, скорее всего,- невесело размышлял Костя,- выйдем из бани, и Вася снова скажет мне: будь готов - и будь здоров! Что я ему? Может, у него и свои дети есть".
  Однако предположение о детях Костя тут же отверг. Куда Василию жениться с его ногой, шрамами и ранами?! Косте как-то не приходило в голову, что у Василия могла быть жизнь и до войны, когда он имел две ноги и чистое, не изувеченное в боях тело. Костя редко думал о том, что до войны тоже была жизнь. Он помнил вкусные и твердые конфеты барбарис, тополиный пух на улице Толстого, овраг, где он уже дрался с ребятами... Вот, пожалуй, и все, что сохранилось в нем от довоенной жизни. Зато вся война с ее однообразно голодными днями сидела в нем до сих пор, как заноза. Он не забыл ни одного самого пустякового происшествия, ни одного кинофильма, например с Антошей Рыбкиным, почти ни одной значительной сводки Совинформбюро.
  Мать часто повторяла, что все плохое забудется, а хорошее запомнится, останется, но у Кости как раз все хорошее было вроде бы до войны, а он это хорошее не помнил. А вот морячок, будто только что вышедший из самых жестоких фронтовых схваток, напоминал ему сейчас почти забытые довоенные времена. Такие же мужики, как Василий, пели у них на улице частушки, от которых соседская бабка, крестясь и чертыхаясь, ставни на окнах закрывала. Они беззаботно играли на гармошке, в лапту, а зимой бесстрашно скатывались с крутой горы на водно-лыжной станции. Костя отвык за войну от веселья, лихости, даже отчаянности, которыми был наделен Василий, и, глядя на него, он больше чувствовал, чем осознавал, что раз такие, как морячок, не на войне, значит, войны уже и впрямь нету. Значит, мир теперь, и от этого с трудом приходящего в его сердце понимания ему становилось и радостнее, и легче. Он догадывался, что стоит им расстаться, и новое, еще непрочное чувство, охватившее его, сразу слиняет, померкнет, и заранее жалел, что так и будет, едва они выйдут из бани и разойдутся в разные стороны.
  И еще Костя не торопился потому, что боялся. Чутье дворового мальчугана подсказывало ему, что колотый и Царь Федор будут их ждать после бани. За себя он не боялся. Колотому его не догнать, а битюг и сам не побежит - важный очень.
  "Интересно - как же я удеру?!,- тут же прервал свои предположения Костя.- А Василий? Он же не побежит. И мог бы - не побежал бы... И не стерпит, и ответит, и ввяжется. И получит,- мрачно заключил Костя.- Не спустят они ему. Пырнут еще... Нет, отсидимся в бане. Глядишь, блатные не дождутся и уйдут".
  Костя посмотрел на морячка и обрадовался, что тот все еще медлит. Василий прикрыл спину коротким вафельным полотенцем и втайне от старухи банщицы покуривал в кулак.
  "Мальчишку-то отпустить пора, - размышлял морячок,- а жалко. Прилип... Дома хватились его, наверное. Занятный мальчишка, но не заласканный, диковатый малость..."
  Он глянул на Гриню и тут увидел, что тот еще не оделся.
  - Ну, чего голым пеньком сидишь? - раздражаясь, .спросил Василий.- Простудишься. Пора нам топать отсюда.
  Он подтянул деревяшку и стал надевать штаны.
  
  VI
  
  Улица их встретила солнцем, кровавым, как на беду. Оно давно уже подкатилось к горизонту и теперь, будто задержавшись, висело на самом краю неба, окрашивая разорванные темные облака в розово-алые тона. Полное безветрие подчеркивало крепчающий мороз. Дым из печных труб тянулся кверху, как бы намекая прохожим, что сейчас хорошо дома, за толстыми стенами, в тепле: Косте вдруг первый раз за сегодняшний день захотелось домой.
  - Тебе, дядя Вася, куда? - спросил он.
  - А мне, дядя Костя, хоть куда. Даже к тебе могу.
  - Пойдем,- обрадовался Костя.- Я тебя с мамой познакомлю.
  - Лучше, слушай, с папой.
  - У меня нет папы.
  - Ну и что? У кого он сейчас есть? У меня вон, кроме райсовета, вообще никого нету. Пойдем. Сам увел - сам и приведу.
  Мороз выгнал с улицы людей - она была пуста и молчалива. Это окончательно успокоило Костю: ни колотого, ни битюга не было видно. Они шли быстро, не разговаривая, и только стучавшая о застывшую мостовую деревяшка нарушала вечернюю тишину. Да еще бездомная и выносливая сибирская дворняга бесстрашно лаяла где-то в отдалении.
  - Закурю,- сказал Василий.- Глядишь, теплее будет.
  - Правильно, папа, закури,- раздалось над самым ухом Гринчика. Костя вздрогнул, невольно отскочил от этого голоса и лишь потом оглянулся. Колотый и Царь Федор стояли рядом с ними.
  Морячок остановился и заслонил Гринчика.
  - Ого! - удивился он.- Бесшумные призраки. Вы, робя, откуда?
  - От верблюда, папа. За расчетом подошли. Ждали, как видишь.
  - Где ж?
  - В тепле, папа, не на морозе. Мы простуды избегаем,- пояснил колотый и приблизился почти вплотную.
  - Пусть пацана отошлет,- приказал бугай.
  - Папа,- "перевел" колотый,- отошли мальчика - у него слабые легкие и красивые глаза. Еще испортит...
  - Иди, Гриня! - попросил Василий.
  - Не пойду.
  - Иди,- жестче повторил морячок.
  Костя отошел шагов пять и тут же обернулся. Василий, бугай и колотый о чем-то разговаривали. Не дрались... Но Костино сердце учащенно билось, он боялся.
  - Дяденьки! - вырвалось у него.- Вы не трогайте Васю - он герой.
  - Иди! - громом разнеслось по всей улице, и Гринчик снова услышал в голосе морячка озорство, удаль и веселое бешенство, так, когда они познакомились, напугавшие его. И в ту же минуту Костя увидел, как морячок ударил деревяшкой между ног колотого. Тот заорал и скорчился. Бугай взмахнул рукой, потом наклонился над морячком, обхватил его, заслоняя от Кости своей широченной спиной, а потом отпустил, как вывалил морячка на звенящую от мороза дорогу. Все произошло так быстро, что Костя не сразу понял случившееся. Лишь когда колотый, тяжело дыша, простонал: "Смываться надо. Царь Федор, а? Застукают" и когда бугай ответил ему: "Шмаляй", тогда Гринчик понял, что сейчас вот, просто и почти мгновенно, наверное, убили человека.
  - А-а-а-а! - заорал он, но это никак не нарушило уличное безмолвие, даже дымы, ровно отходящие от труб, не колебнулись.
  Еще какое-то мгновение Костя видел тяжело бегущего Царя Федора и едва поспевающего, прихрамывающего за ним колотого, а потом все окончательно стихло, и Костя остался один на один со своим Васей, беспомощно распростертьм на дороге.
  ...Василий умирал в полном сознании. Он смотрел на догорающий закат и думал о том, что жизнь его вышла такой же суровой, как это уходящее и негреющее солнце. Он был спокоен и не жалел о своей жизни. Чего жалеть?! Он умирал свободным человеком, не в плену, у себя в родной Сибири, и считал, что и этим ему вполне можно довольствоваться. Василий успел еще удивленно, как о чем-то давнишнем, припомнить, что он - вот незадача - не добил колотого и не успел тюкнуть Царя Федора, хотя знал, что они дождутся его и отомстят. Жаль, что не успел. А почему? Ответить на свой вопрос у него уже не было времени.
  Когда Костя, плача, свалился к его ногам, Василий еще подумал, что перед ним тот мальчуган, Гриня, с которым они колонну военнопленных фрицев видели. Как здорово - военнопленные фрицы у него в Сибири! И это воспоминание стало последним удовольствием, доставшимся ему от жизни.
  ...Костя поздно вернулся домой. Весь вечер он проплакал у себя на чердаке. Морячка через час после смерти увезла "скорая помощь". Гринчик рассказал обо всем милиционерам, его подвезли к подъезду, но Костя тут же улизнул на чердак. Он лежал на почерневшей от пыли и грязи вате и плакал.
  Дома Костя все стерпел: ругань, подзатыльники. Он поел, разделся, лег на кровать, взял "Евгения Онегина", но тут же уснул. Так он в тот день и не заглянул в "энциклопедию русской жизни".
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"