Глава 36. ГРЕЙТ-ДИСМАЛ^[1]

     Июнь 21, 1777

     Уильям наслаждался дорогой. Правда, ее хороший отрезок должен был закончиться через несколько миль, но возможность ехать по твердой почве через болото Грейт-Дисмал – где, как он хорошо помнил, в прошлый раз ему пришлось почти плыть на лошади, уворачиваясь от челюстей черепах и ядовитых змей – была восхитительна.

     Лошадь, казалось, разделяла его настроение, бодро перебирая ногами и опережая тучи желтых слепней, пытавшихся окружить их.

     - Наслаждайся, пока можешь, - посоветовал Уильям мерину, потрепав его гриву. - Впереди грязь.

     Сама дорога, хотя и свободная от стволов ликвидамбара и сосен, которые теснились по ее сторонам, по правде говоря, была достаточно грязной. Однако гораздо лучше предательской трясины и неожиданных полыней, скрывающихся за сеткой деревьев. Он немного приподнялся на стременах, глядя вперед.

     Как далеко, спросил он себя. Дисмал-таун стоял на берегу озера Драммонд, которое лежало посреди Грейт-Дисмал. Однако он никогда не заходил так далеко в болото, как сейчас, и понятия не имел о его истинных размерах.

     Он понимал, что дорога не идет до самого озера, но какой-то путь должен быть. Должны же жители Дисмал-тауна общаться с внешним миром.

     - Вашингтон, - повторил он себе под нос. – Вашингтон, Картрайт, Харрингтон, Карвер. – Это были имена, которые ему дал капитан Ричардсон, лоялистские джентльмены из Дисмал-тауна. Он выучил их имена наизусть и педантично сжег бумагу, на которой они были написаны. Сделав это, он вдруг запаниковал, боясь забыть имена, и потому периодически повторял их с самого утра.

     Было уже далеко за полдень, и тонкие полоски утренних облаков соткались в низкое небо цвета грязной шерсти. Он медленно потянул воздух, но в нем не ощущалось колючего запаха надвигающегося ливня, пока. Помимо густой вони болота, насыщенной запахами грязи и гниющих растений, он чувствовал запах собственной кожи, соленый и вонючий. Руки и голову он мыл, когда мог, но уже две недели не переодевался и не стирал одежду, так что кожа под грубой охотничьей рубахой и домоткаными штанами начинала сильно чесаться.

     Хотя, возможно, это не просто засохший пот и грязь. Он злобно почесался от ощущения ползающих мурашек в штанах. Он мог бы поклясться, что в последней таверне подцепил вшей.

     Вошь, если это была она, мудро притихла, и зуд прошел. С облегчением Уильям глубоко вздохнул и заметил, что запахи болота стали более резкими, а смолистые деревья стали интенсивнее выделять сок в ответ на надвигающийся дождь. Воздух внезапно приобрел рыхлую плотность, заглушая звук. Птицы теперь не пели, как будто он и конь ехали одни в мире, закутанном в вату.

     Уильям не возражал против одиночества. Он рос практически один, без братьев и сестер, и был доволен своей собственной компанией. Кроме того, в одиночестве, сказал он себе, хорошо думается.

      - Вашингтон, Картрайт, Харрингтон и Карвер, - тихо пропел он. Но кроме имен, его нынешнее поручение не давало простора для размышлений, и он обнаружил, что его мысли обратились в более знакомом направлении.

     В дороге он чаще всего думал о женщинах и теперь неосознанно дотронулся до кармана под полой кафтана. В кармане могла поместиться лишь одна маленькая книга. В этом путешествии у него был выбор между Новым Заветом, который подарила ему бабушка, и его драгоценным экземпляром «Списка дам Ковент-Гардена» Харриса. Выбор не великий.

     Когда Уильяму было шестнадцать, отец поймал его и его друга, когда они с увлечением рассматривали страницы справочника мистера Харриса по известным лондонским женщинам для удовольствий. Справочник был копией, принадлежащей отцу друга. Лорд Джон поднял бровь и медленно пролистал книгу, время от времени останавливаясь, чтобы поднять другую бровь. Затем он закрыл книгу, глубоко вздохнул, прочел короткую лекцию о необходимости уважать женский пол, а затем велел мальчикам принести свои шляпы.

     В скромном и элегантном доме в конце Бриджес-стрит они пили чай с прекрасно одетой шотландкой, миссис МакНаб, которая, казалось, была в самых дружеских отношениях с его отцом. По окончании чаепития миссис МакНаб позвонила в маленький медный колокольчик и …

     Уильям поерзал в седле, вздохнув. Ее звали Марджери, и он посвятил ей пылкий панегирик. Был безумно влюблен в нее.

     Он вернулся после недели лихорадочных подсчетов своих средств с твердым намерением сделать предложение руки и сердца. Миссис МакНаб любезно приветствовала его, выслушала запинающиеся признания юноши с самым сочувственным вниманием, а затем сказала, что Марджери, она уверена, будет рада его добрым намерениям, но, увы, в эту минуту она занята. Однако есть милая юная девушка по имени Пегги, только что приехавшая из Девоншира, которая чувствует себя одинокой и которая, несомненно, была бы рада немного поболтать с ним, пока он будет ждать возможности поговорить с Марджери …

     Осознание того, что Марджери в эту минуту занималась с кем-то еще тем, чем занималась с ним, стало таким ошеломляющим ударом, что он сидел, разинув рот и глядя на миссис МакНаб, и очнулся только тогда, когда вошла Пегги, белокурая, со свежим личиком, улыбкой и с самыми замечательными …

     - Ой! – Уильям хлопнул по задней части шеи, укушенной оводом, и выругался.

     Лошадь замедлилась, чего он раньше не заметил, а теперь, когда он заметил …

     Он снова выругался на этот раз громче. Дорога исчезла.

     - Как, черт побери, это произошло? – громко вопросил он, но голос его прозвучал тихо, заглушенный окружающими деревьями. Слепни окружили их; один укусил лошадь, которая фыркнула и замотала головой.

     - Ладно, - произнес Уильям более спокойно. – Она не может быть далеко, не так ли? Мы ее найдем.

     Он повернул голову лошади, медленно двигаясь по широкому полукругу, который, как он надеялся, мог пересечься с дорогой. Земля здесь была сырая, утыканная кочками с длинной спутанной травой, но не заболоченная. Копыта лошади оставляли глубокие ямки, и густые комочки слипшейся грязи и травы взлетали вверх, прилипая к ногам и бокам лошади, а также к сапогам Уильяма.

     Дорога шла на северо-северо-запад … Он инстинктивно взглянул на небо, но помощи там не нашел. Однородная мягкая серость менялась, кое-где сквозь нее проявлялись тяжелые пузатые облака. До него донесся слабый раскат грома, и он снова выругался.

     Его часы тихо звякнули, и этот звук был странно успокаивающим. Он остановился, опасаясь уронить их в грязь, и вытащил их из кармана. Три часа.

     - Не так уж плохо, - ободряюще сказал он лошади. – Еще долго будет светло. – Конечно, только в теории, учитывая состояние атмосферы. На самом же деле казалось, что наступили глубокие сумерки.

     Он посмотрел на сгущающиеся тучи, прикидывая. Без сомнения, дождь пойдет, и скоро. Что ж, это не первый раз, когда он и лошадь промокнут. Он вздохнул, спешился и вытащил из походного мешка парусиновый сверток, часть своего армейского снаряжения. Забравшись назад на лошадь, он с накинутой на плечи парусиной и глубоко надвинутой шляпой возобновил упорные поиски дороги.

     Полетели первые капли, и в ответ от болота поднялся необыкновенный запах. Землистое, обильное, зеленое и … какое-то плодородное, словно болото потянулось в ленивом удовольствии, распахнув свое тело небу и испуская аромат, словно духи, исходящие от растрепанных волос дорогой шлюхи.

     Уильям рефлекторно потянулся к книге в кармане, намереваясь записать эту поэтическую мысль на полях, но затем покачал головой, бормоча себе под нос: «Идиот».

     Он особо не волновался. Как он сказал капитану Ричардсону, он много раз бывал в пределах Грейт-Дисмал. Конечно, он был не один; он и его отец иногда приезжали сюда с охотничьим отрядом или с кем-нибудь из отцовских друзей-индейцев. И это было несколько лет назад. Но …

     - Дерьмо! - выругался он. Он прогнал лошадь через заросли, которые, как он надеялся, окаймляли дорогу, только для того, чтобы найти еще больше зарослей – темные кусты можжевельника с морщинистой корой, ароматной под дождем, как стакан голландского джина. Для разворота места не было. Бормоча ругательства, он дал шенкеля лошади и стал пятить ее назад, цокая языком.

     С тревогой он увидел, что следы копыт лошади медленно наполняются водой. Но не от дождя; сама земля была влажной. Очень влажной. Он услышал сосущий звук, когда задние копыта лошади попали в болото, и рефлекторно наклонился вперед, сильно ударив лошадь коленами по ребрам.

     Потеряв опору под задними ногами, лошадь споткнулась, дёрнулась вперед, и вдруг ее задние ноги подкосились, поскользнувшись в грязи, и она вскинула голову, заржав от неожиданности. Уильям, также застигнутый врасплох, перелетел через луку и упал, приземлившись с всплеском.

     Он вскочил, как ошпаренный кот, в панике от мысли, что его затянет в один их бочагов, таящихся в Грейт-Дисмал. Однажды он видел скелет оленя, пойманный в один из них, ничего не было видно, кроме черепа с рогами, наполовину вдавленного в грязь, с длинными желтыми зубами, оскаленными, как он решил, в предсмертном крике.

     Он поспешно прошлепал к кочке, запрыгнул на нее и уселся, как царевна-лягушка, с бешено колотящимся сердцем. Его лошадь … неужели она попала в бочаг?

     Мерин, упав, барахтался в грязи, и в панике ржал; грязная вода разлеталась лоскутьями от его барахтаний.

     - Иисус, - он ухватился за пучок грубой травы, неуверенно балансируя. Это бочаг? Или просто топкое место?

     Стиснув зубы, он вытянул одну длинную ногу и осторожно ступил на колеблющуюся поверхность. Его сапог ушел ... вниз ... Он торопливо отдернул ногу назад; сапог с хлюпаньем легко высочил из грязи и воды. Еще раз … да, дно было! Ладно, теперь другую ... Он встал, размахивая руками, как аист, для равновесия, и...

     - Все в порядке! - сказал он, затаив дыхание. Только топь – не более, слава богу!

     Он прошлепал к лошади и схватил парусину, слетевшую при падении. Накинув ее на голову лошади, он торопливо замотал ей глаза. Это то, что нужно сделать, когда лошадь сильно паникует; отец показал ему, когда однажды в конюшню в их поместье «Маунт-Джосайя» ударила молния.

     К его удивлению, это, кажется, помогло. Лошадь мотала головой из стороны в сторону, но перестала бить ногами. Он схватил узду и дунул в ноздри лошади, говоря успокаивающую чепуху.

     Лошадь фыркнула, обрызгав его каплями, но, похоже, успокоилась. Он потянул ее голову вверх, и с огромным всплеском мутной воды животное тяжело вскочило на ноги. Сильно встряхнувшись с головы до хвоста, она забрызгала грязью все на расстоянии десяти футов.

     Уильям был слишком счастлив, чтобы обращать на это внимание. Он стащил парусиновый мешок с головы животного и взялся за уздечку.

     - Хорошо, - сказал он, запыхавшись. – Давай выбираться отсюда.

     Лошадь внезапно замерла, подняв голову и повернув ее вбок.

     - Что …

     Огромные ноздри раздулись, и с взрывным храпом лошадь промчалась мимо него, вырвав поводья из рук и сбив его с ног в воду … снова.

     - Проклятый ублюдок! Какого черта … - Уильям замолчал, скорчившись в грязи. Что-то длинное, серое и чрезвычайно быстрое пронеслось менее чем в двух шагах от него. Что-то большое.

     Его голова резко повернулась, но существо уже исчезло, преследуя обезумевшую лошадь, звуки панического бегства которой, прерываемые треском сломанных кустов и случайным лязгом навешенного снаряжения, удалялись вдали.

     Он сглотнул. Он слышал, что временами они охотились вместе. Рыси. Парами.

     В затылке у него покалывало, и он осторожно повернул голову, боясь двигать дальше из-за опасения привлечь внимание кого-либо, кто мог скрываться в темной путанице эвкалиптов и кустов позади него. Ни звука, кроме усиливающегося стука капель дождя по болоту.

     Белая цапля выпорхнула из-за деревьев на дальней стороне топи, едва не остановив его сердце. Он замер, затаив дыхание и вслушиваясь, пока ему не показалось, что он задохнется, но ничего не происходило, и он, вздохнув, поднялся на ноги, полы его плаща прилипли к мокрым бедрам.

     Он стоял в торфяной топи; под его ногами была губчатая растительность, но вода поднималась выше голенища его сапог. Он не тонул, но не мог вытащить сапоги, не снимая их, и был вынужден вытаскивать ноги по одной, затем выдергивать сапоги и хлюпать в чулках, держа сапоги в руках.

     Достигнув убежища на гнилом бревне, он сел, чтобы вылить воду из сапог, и, мрачно оценивая свое положение, снова надел их.

     Он заблудился. Это болото пожрало множество людей, как индейцев, так и белых. Пешком, без еды, огня или какого-либо убежища, кроме хлипкой защиты, обеспечиваемой куском парусины. Этот стандартный армейский предмет экипировки представлял собой в буквальном смысле мешок из парусины с прорезью, предназначенной для набивки соломой или сухой травой; и то, и другое в данных обстоятельствах явно отсутствуют. В остальном у него было в распоряжении лишь содержимое его карманов, состоящее из складного ножа, графитного карандаша, очень промокшего куска хлеба с сыром, грязного носового платка, нескольких монет, его часов и его книги, тоже, несомненно, промокшей. Он потянулся проверить и обнаружил, что часы остановились, а книги нет, и громко выругался.

     Казалось, это немного помогло, поэтому он повторил. Дождь сейчас лил сильно, но это не имело ни малейшего значения, учитывая его состояние. Вошь в его штанах, проснувшись, очевидно, обнаружила, что ее среда обитания затоплена, и отправилась в решительный марш в поисках более сухих мест.

     Бормоча богохульства, он встал, накинул на голову парусину и, почесываясь, заковылял в ту сторону, куда умчалась его лошадь.

     Лошадь свою он так и не нашел. Или рысь убила ее, где-нибудь вне его зоны видимости, или она сбежала от нее и теперь болтается по болоту. Он нашел два предмета, свалившиеся с седла: маленький пакет из вощеной бумаги с табаком и сковородку. Ни один из этих предметов не представлял немедленной ценности, но он не хотел расставаться с любыми остатками цивилизации.

     Промокший до нитки и дрожащий под скудным укрытием парусины, он присел среди корней ликвидамбара, наблюдая, как молнии рассекают ночное небо. Каждая бело-голубая вспышка ослепляла даже сквозь закрытые веки, каждый удар грома, сотрясавший воздух, был острым, как нож, с едким запахом горелого.

     Он уже почти привык к канонаде, когда страшный взрыв швырнул его вбок, прокатив по грязи и гнилым листьям. Задыхаясь и отплевываясь, он сел, стряхивая грязь с лица. Что, черт возьми, случилось? Острая боль в руке заставила его посмотреть вниз, и в свете вспышки молнии он увидел, что в его правое предплечье вонзилась щепка, наверное, шести дюймов длиной.

     Дико оглядевшись, он увидел, что болото вокруг него усеяно свежими щепками и сучками, и почуял запах сока и сердцевины дерева, проникающий сквозь горячий запах электричества.

     Еще одна вспышка, и он увидел. Ранее в сотне футов от него он заметил огромный болотный кипарис и подумал использовать его как ориентир на рассвете. Это было самое высокое дерево в поле зрения. Больше нет: молния выявила пустое место там, где возвышался ствол; еще одна вспышка – острые зубья пня, все что осталось.

     Дрожащий и почти оглушенный громом, он вытащил из руки щепку и прижал ткань рубашки к ране, чтобы она не кровоточила. Рана не была глубокой, но от шока у него дрожали руки. Он плотно натянул на плечи парусину, защищаясь от проливного дождя, и снова свернулся калачиком среди корней ликвидамбара.

     Где-то ночью буря ушла, и с прекращением шума он впал в беспокойную дремоту и, проснувшись, обнаружил, что смотрит в белое пространство тумана.

     Холод, пронизывающий до костей холод рассвета пронзил его. Его детство прошло в Озерном крае Англии, и из своих ранних воспоминаний он знал, что приход тумана на холмы опасен. Овцы часто терялись в тумане, разбивались насмерть, отделялись от стада и были зарезаны собаками или лисами, замерзали или просто исчезали. Мужчины тоже иногда терялись в тумане.

     Мёртвые приходят вместе с туманом, сказала как-то няня Элспет. Он мог видеть ее, худощавую старуху, прямую и бесстрашную, стоящую у окна детской и смотрящую на плывущую белизну. Она сказала это тихо, как бы самой себе; он не думал, что она осознавала, что рядом находится он. Когда она это поняла, то резко задернула занавеску и подошла налить ему чая, больше ничего не сказав.

     Ему бы не помешала чашка горячего чая, подумал он, желательно с большим количеством виски в нем. Горячий чай, горячие тосты с маслом, бутерброды с джемом, пирожные …

     Мысль о чае в детской напомнила ему о куске размокшего хлеба с сыром, и он осторожно вынул его из кармана, безмерно воодушевленный присутствием еды. Он ел медленно, смакуя безвкусную массу, как персик в коньяке, и почувствовал себя намного лучше, несмотря на липкое прикосновение тумана к лицу, капание воды с кончиков волос и то, что он промок до нитки, а его мышцы болели от того, что дрожали всю ночь.

     Накануне вечером у него хватило смекалки выставить сковороду под дождь, и теперь у него была свежая вода, имевшая восхитительный привкус беконного жира.

     - Не так плохо, - сказал он, утерев рот. – Пока.

     Голос его звучал странно. Голоса всегда звучали странно в тумане.

     Он уже дважды терялся в тумане и не имел желания повторять этот опыт, хотя иногда он повторялся в его кошмарах. Двигаясь вслепую сквозь плотную белизну, он не сможет увидеть даже своих ног и только слышать голоса мертвых.

     Он закрыл глаза, предпочтя временную темноту белому завихрению, но все еще мог чувствовать его холод на своем лице.

     Потом он услышал голоса. Он попытался не слушать.

     Решившись, он встал на ноги. Он должен двигаться. Хотя с другой стороны, блуждать вслепую среди бочагов будет сумасшествием.

     Он привязал сковородку к поясу, перевязал через плечо мокрую парусину и, протянув руку, стал шарить вокруг. Можжевельник не подойдет; дерево раскрошится под ножом, кроме того нельзя найти ни одной можжевеловой ветки, которая была бы прямой на протяжении больше нескольких дюймов. Ликвидамбар или тупело подошли бы лучше, но лучше всего ольха.

     Он нашел ольховые деревца после целой вечности блуждания в тумане. Двигался он осторожно, ставя одну ногу за другой и выжидая мгновение, чтобы убедиться в надежности почвы, и останавливался всякий раз, когда натыкался на дерево, чтобы прижать его листья ко рту и носу для идентификации.

     Пошарив среди стройных стволов, он выбрал один из них диаметром около дюйма, твердо встал на ноги и, ухватившись за деревцо обеими руками, выдернул его. Оно с коротким шорохом и ливнем листьев вышло из земли, и по его сапогу вдруг скользнуло тяжелое тело. Он вскрикнул и со всей силы опустил корень деревца на землю, но змея уже уползла.

     Вспотев, несмотря на холод, он снял сковороду и осторожно похлопал ей по невидимой земле. Не обнаружив никакого движения и найдя поверхность относительно твердой, он перевернул сковородку и сел на нее.

     Поднеся деревце к лицу, он смог разглядеть свои руки и мог не опасаться порезаться. С большим трудом он сумел ободрать ствол и обрезать его до нужной длины в шесть футов, затем принялся строгать конец, заостряя его.

     Грейт-Дисмал был опасен, но кишел дичью. Это привлекало охотников в его таинственные глубины. Уильям не собирался убивать медведя или даже оленя самодельным копьем. Тем не менее, он был достаточно искусным в охоте с острогой на лягушек. Конюх в поместье деда научил его этому давным-давно, и он часто охотился с острогой со своим отцом в Вирджинии. Хотя за последние несколько лет в Лондоне у него не было случая попрактиковаться в этом навыке, он был уверен, что не разучился.

     Он мог слышать лягушек вокруг себя, бодро квакающих и полностью игнорирующих туман.

     - «Бре­ке­ке­кекс, коакс, коакс!» - пробормотал он. – «Бре­ке­ке­кекс, коакс, коакс!»^[2] – но, похоже, цитаты из Аристофана лягушки также проигнорировали.

     -Ладно. Просто подождите, - сказал он им, проверяя острие большим пальцем. Подходит. В идеале острога должно иметь форму трезубца … Почему бы нет? Время у него есть.

     Прикусив язык от усердия, он принялся за работу: отрезал две дополнительные ветки, заострил их и сделал надрез, чтобы присоединить их к основному копью. Он на мгновение подумал о том, чтобы использовать кору можжевельника для их крепления, но отказался от этой идеи в пользу нити, которую вытянул из бахромы своей рубашки.

     После грозы болото размокло. Он потерял коробку с порохом, но сомневался, что даже удар молнии Иеговы, свидетелем которого он был накануне вечером, зажжет здесь огонь. С другой стороны, к тому времени, когда выглянет солнце, и ему удастся поймать лягушку, он, вероятно, будет достаточно отчаявшимся, чтобы съесть ее сырой.

     Как ни парадоксально, эта мысль успокоила его. Значит, он не умрет с голоду и не умрет от жажды;ё находиться в этом болоте было все равно, что жить в пропитанной водой губке.

     У него не было определенного плана. Только понимание того, что болото было большим, но конечным. И как только солнце поможет ему ориентироваться и можно быть уверенным, что он не будет ходить кругами, он пойдет по прямой, пока не достигнет твердой земли или озера. Если он найдет озеро … Дисмал-таун был построен на его берегу. Ему нужно будет только пройти по берегу озера, и, в конце концов, он найдет его.

     Так что, если он не попадет в засасывающий бочаг, не станет жертвой какого-нибудь крупного зверя, не будет укушен ядовитой змеей, не подхватит лихорадку от гнилой воды и болотных миазмов, все будет хорошо.

     Он проверил крепление своей остроги, осторожно потыкав палкой в грязь, и нашел, что оно достаточно надежно. Ничего не остается, кроме как ждать, пока рассеется туман.

     Туман рассеиваться не собирался. Более того он стал еще гуще; он едва мог разглядеть свои пальцы в нескольких дюймах от глаз. Вздохнув, он завернулся в мокрый кафтан, поставил острогу рядом с собой и оперся спиной в ольховый ствол. Он обхватил руками колени, чтобы сохранить то немногое тепло, которое еще удерживало его тело, и закрыл глаза, чтобы не видеть бесконечную белизну.

     Лягушки все еще квакали. Однако теперь, не отвлекаясь, он начал слышать другие шумы болота. Большинство птиц молчали, пережидая туман, как и он, но время от времени в тумане эхом разносился глухой стон выпи. Изредка слышались шорохи и всплески. Ондатра, подумал он.

     Громкое «Плюх!» показало, что в воду с бревна упала черепаха. Эти звуки его успокаивали, потому что он знал, кому они принадлежат. Его больше настораживали слабые шелестящие звуки, которые могли принадлежать трущимся веткам деревьев, хотя воздух был неподвижен, или охотящемуся зверю. Резко оборвался пронзительный крик какого-то маленького животного. Болото кряхтело и постанывало.

     Однажды он слышал, как камни разговаривали между собой на сопках Хелуотера, в Озерном крае, доме его бабушки и дедушки по материнской линии. В тумане. Он никому об этом не рассказывал.

     Он немного пошевелился и почувствовал что-то под челюстью. Хлопнув рукой по шее, он обнаружил присосавшуюся к ней пиявку. Он с отвращением отодрал ее и со всей силы швырнул в туман. Похлопывая себя по всему телу дрожащими руками, он откинулся на ствол, пытаясь отогнать воспоминания, которые нахлынули вместе с клубящимся туманом. Он также слышал шепот своей матери, своей настоящей матери. Они устроили пикник на холмах, его дедушка и бабушка, мама Изобель и несколько друзей со слугами. Когда туман внезапно опустился, как это иногда случалось, все бросились собирать обеденные принадлежности, а он остался один, наблюдая, как неумолимая белая стена безмолвно катится к нему.

     И он мог поклясться, что слышал женский шепот, слишком тихий, чтобы разобрать слова, но каким-то образом в нем ощущалась тоска, и он знал, что она говорила с ним.

     Он шагнул в туман. На несколько мгновений его очаровало движение водяного пара у земли, то, как он мерцал, дрожал и казался живым. Но затем туман стал гуще, и он понял, что заблудился.

     Он позвал. Сначала женщину, которую считал своей матерью. Мертвые приходят в тумане. Это было почти все, что он знал о своей матери, что она умерла. Она была не старше его сейчас, когда умерла. Он видел три ее портрета. Ему говорили, что у него ее волосы и ее умение обращаться с лошадьми.

     Она ответила ему; он готов поклясться, что она ответила ему, но без слов. Он почувствовал ласку прохладных пальцев на своем лице и зачарованно побрел дальше.

     Затем он упал и скатился, кувыркаясь по камням, в маленькую лощину, сильно ушибся и лежал, задыхаясь. Туман накрыл его, проплывая над головой и с жадностью спеша поглотить все вокруг. Затем он начал слышать шорох камней вокруг себя и стал ползти, а потом с криком побежал так быстро, как только мог. Опять упал, встал и побежал дальше.

     Окончательно упал не в силах двигаться дальше и в ужасе скорчился на жесткой траве, окруженный огромной слепой пустотой. Затем он услышал, как его звали голоса, которые он знал, и попытался закричать в ответ, но горло у него пересохло, и он, издавая только отчаянные скрежещущие звуки, помчался в ту сторону, откуда, как ему казалось, раздавались голоса. Но звук в тумане неверен, и все не так, как кажется: ни звук, ни время, ни место.

     Снова и снова бежал он на голоса, но обо что-то ударился, споткнулся и скатился по склону, натыкаясь на скальные выступы, и, наконец, повис, схватившись за край обрыва. Голоса теперь остались позади него, растворились в тумане, оставив его в одиночестве.

     Его нашел Мак. Внезапно из тумана появилась большая рука и схватила его, и в следующую секунда его подняли, всего в синяках, царапинах и крови, и он крепко вцепился в грубую рубашку шотландского конюха. Сильные руки держали его так, словно никогда больше не отпустят.

     Он сглотнул. Когда ему снился этот кошмар, иногда он просыпался от того, что Мак держал его. Иногда Мака не было, и он просыпался в холодном поту, не в силах снова заснуть из-за страха перед поджидающим туманом и голосами.

     Он замер, услышав шаги. Осторожно вдохнул и учуял безошибочно узнаваемый запах свежего свиного дерьма. Он не двигался; дикие свиньи опасны, если их напугать.

     Сопящие звуки, и снова шаги, шорох и ливень капель воды, когда тяжелые тела касались листьев кустов остролиста и падуба. Они двигались медленно и целенаправленно. Он резко сел, поворачивая голову туда-сюда, пытаясь точно определить местонахождение звука. Никто не мог двигаться в этом тумане уверенно, если только он не следовал по тропе.

     Болото было испещрено тропами, проложенными оленями и используемыми всеми от опоссумов до черных медведей. Тропы бесцельно петляли, и только две вещи были в них постоянны: во-первых, они вели к питьевой воде, а во-вторых, они не вели в предательскую трясину. Что при данных обстоятельствах для Уильяма было достаточно.

     Они говорили о его матери, что она была безрассудной. «Она всегда была такой безрассудной, такой импульсивной», - грустно сказала его бабушка, качая головой. И ее глаза с тревогой остановились на нем. «И ты такой же, как она, - сказали эти встревоженные глаза. - Боже, помоги нам всем».

     - Может быть, да, - произнес он вслух и, сжимая свое лягушачье копье, вызывающе встал. - Но я не умер. Еще нет.

     Он это ясно понимал. И что оставаться на месте, когда заблудился, хорошая идея, только если кто-то тебя ищет.