Я как раз собиралась достать из холодильника рыбу, когда дверной звонок разразился трелью. Было слышно, как гавкал дворовый пёс. И я подумала, отпирая щеколду: кого это к нам принесло ветром? А когда отворила...
-- Господи! -- выдохнула я, встретив на пороге его! Мы не виделись года три: ему уже было за сорок, но выглядел он всё таким же худым и нарядным, как раньше: джентльмен-англичанин в бархатном пиджаке. А у меня на носу теперь большие очки...
-- Муж дома? -- спросил он с некоторой опаской.
-- Входи, -- быстро сказала я и прижалась к косяку. Он поглядел на мой раздутый живот, но промолчал и вплыл в куцую комнатку. -- О нет, ты останешься снаружи, -- объявила я любопытной собачьей морде и закрыла дверь.
-- Рик вон там, -- указала я на видимое за проёмом окно кухни: двое молодых мужчин что-то приделывали к стене соседней лачуги. -- Позвать мужа?
-- Нет, -- сказал он решительно. -- Это не тот, который мне нужен.
Я в общем-то поняла, о ком он имеет в виду, но таки спросила, изобразив непосредственность:
-- Какой -- тот?
-- Где он? Живо! -- протараторил гость.
-- Слушай, -- сказала я, склонив набок голову и отрицательно мотнув, -- ты не будешь начинать всё это снова.
-- Очень даже буду, -- отрезал он. И в продолжение минуты мы смотрели друг на друга пристально. Его взгляд!.. Как в те старые времена!.. Я не выдержала и сказала:
-- Рик нечего не знает. Он думает, что я родилась в знатной семье и убежала из дому ради того, чтобы мыть посуду в трактире. Он милый. Он наивный. Он всему верит. Зачем осложнять и так трудное положение, зачем разгребать всю эту грязь?
-- Будь же благоразумной девочкой. Ведь тебе сейчас нужны деньги? -- сказал он, блеснув, как ворон, глазами.
Я моргнула в ответ. Но он:
-- Ну-ка, пожалуйста, его имя!
-- А ты разве?.. -- произнесла я ехидно. -- Разве не догадался?.. Ведь это такое сенсационное имя -- я никогда не поверю, что ты...
-- Имя его, моя осенняя нимфа.
О, снова звучит этот говор с лёгким, как пух, придыханием. Он в те дни называл меня разными словесами под стать своему настроению: моя шелковистая прелесть, моя маленькая капризница, моя медовая дурочка, моя злая егоза... Однако подумала я: он и вправду не знает имени или только прикидывается, хитрый лис? С этим развратником нужно быть ежесекундно настороже -- это я уяснила давным давно, ещё когда он и я...
-- Ты не хочешь курить? -- спросила я невзначай.
-- Нет. Его имя.
Я чрезвычайно решительно покачала перед ним головой: пусть побесится. Я-то уже не маленькая. Да и в положении я!.. Хоть бы что-нибудь сказал о ребёнке -- пусть даже банальность какую-нибудь, коль нечего из сердца извлечь... Ну же!..
Но он прошёлся по комнатке, заглянул в кухню, поморщил нос, развернулся и доложил, что ему уже пора ехать. Но к двери, хитрец, не шагнул.
-- Ты напрасно настаиваешь, -- произнесла я. Он посмотрел на меня. Опять этот взгляд! И воспоминания... Наше прошлое: оно всегда стоит сзади незримо и иногда даже тыкает в спину -- вот как сейчас!..
-- Ты действительно хочешь знать, кто это был? -- выдохнула наконец я. -- Так вот, это был...
О, розы -- грёзы, и охи -- вздохи. Это был тот единственный человек, которого я любила. По-настоящему. Всем своим сердцем. Да и не только сердцем -- всем своим существом. Когда в тебе вибрирует всё. Всё и сразу. Этакий резонанс. Надеюсь, я правильно назвала это слово. Резо... Да, резонанс! Quel mot! Quel romantique!..
Когда мне было, наверное, десять лет, мать повела меня в местную библиотеку имени Теодора Рамсделля, где проходило мероприятие, на которое собрались почти все средневозрастные дамы нашего городка и присутствовал он -- знаменитый драматург, сценарист и безусловная звезда того вечера -- милый дяденька в чёрном костюме и с фиолетовой бабочкой на воротнике накрахмаленно-белой сорочки. Он рассказывал женщинам разные сказки для взрослых, а я же скучала. Но в один миг он вдруг улыбнулся и подмигнул мне, затем взял меня за руку, посадил к себе на колени и расцеловал. Мне это совсем не понравилось и я даже очень на него рассердилась, как я умею, -- ах, глупышка, глупышка! Однако искорка (подаренная им искорка!) загорелась в глубине моего подсознания -- я не сразу почувствовала её пульсирующее тепло, но где-то через год-полтора, когда стала листать добытые мамой журналы с портретами кинозвёзд, музыкантов и завлекательными рекламами: и однажды попалась мне на глаза цветная картинка, на которой мой драматург самозабвенно затягивался сигаретой "Camel" (был в углу и одногорбый верблюд, и слова про "наши лучшего качества..."). Я его сразу узнала и улыбнулась ему -- и вдруг он ожил: выдохнул дым кольцом и сказал "Ах-х-х!" -- а та его искорка засветилась у меня в глазах, и теперь через это искристое стёклышко я видела в журнальных изображениях новую, яркую и совершенно заманчивую жизнь: это было сущее волшебство -- оказаться там, в окружении всех этих дам, кавалеров, фешенебельных интерьеров и прочей роскоши. Да! Туда!..
Аккуратно выдранная страница с той рекламой отныне висела на стене моей спальни в компании чуть менее аккуратно выдранных Фреда Астера (трам-пам-пам и цок-цок-цок), Хафри Богарта (в сером плаще и бархатной шляпе) и звонкоголосого Фрэнка (кисс-кисс-кисс и к чёрту якоря). Но почему-то из всех знаменитых мужчин именно он -- милый дяденька в пиджачке, вдыхающий сладкий дым сигареты -- был точным и достаточным олицетворением той прекрасной сказочной жизни, которая существовала по ту сторону журнальной страницы и куда я, заворожённая, так мечтала попасть.
А время шло. Школа, класс, летний лагерь...
Наша случайная встреча случилась в неслучайной гостинице -- август месяц, четырнадцатое число -- сначала мы перемолвились парой реплик в столовой, а потом в холле, где никого, кроме нас, не было, он мне порассказал такие невозможные вещи -- и как же убаюкивающе звучал его вкрадчивый голос: я потом, поднявшись в свой номер на втором этаже, так сладко заснула...
И уж было вовсе не удивительно, что когда, два года спустя, в школе, где мы репетировали одну из его пьес -- про семерых охотников, на которых волшебница наложила свои ядовитые чары, -- автор (он, он, он!) решил лично понаблюдать нашу детскую игру. Зная, что он будет там, я испытывала сильнейшее волнение, дрожала как клён, и моя подруга, Мари Фарр, заметила это, сказав: "Ты чего так бледно выглядишь, Долли? Уж не заболела ли?" Совершенно не помню, что ей ответила, но как только я увидела нашего замечательного драматурга (он пришёл с какой-то старой и некрасивой тёткой), моя "болезнь" моментально прошла, ибо я заразилась вещью несравнимо более сильной и, главное, приятной: теперь всё дрожало исключительно у меня внутри. Я стояла и улыбалась. Он тут же заметил мою улыбку и улыбнулся в ответ. Так всё и началось.
Был май 1949-ого года -- самая лучшая весна в моей жизни. Ах, я расцвела как тюльпан -- всеми цветами: и красным, и жёлтым, и оранжевым, и даже редким фиолетово-чёрным. Он мне говорил комплименты и рассказывал занимательные истории. Он был гений. Истинный гений! Ещё бы: король книг, мастер пьес и царь сценариев! Его любил сам сиятельство Голливуд (четыре десятка фильмов). А уж как сильно любила я! Ах, эти его карие глазки, эта улыбочка несерьёзно-серьёзненькая, его чёрненькие, немного колючие усики и ещё запах -- умопомрачительный запах, который я назвала "парфюм Шанельмен" -- а он рассмеялся так звонко!..
Тогда, в ту весну, мы вдвоём и придумали этот хитрый план -- план моего побега.
-- Да, -- сказала я, -- жизнь -- серия комических номеров. Если бы романист описал судьбу Долли, никто бы ему не поверил.
Тут с кухни донеслись бодрые звуки: мой Рик и сосед Билль, ясное дело, пришли за пивом. Сейчас муж заметит... Вот, собственно, и он.
-- Рик, это мой папа! -- крикнула я (Рик -- ветеран войны и оглох на одно ухо: с ним теперь только так -- громко, ясно и членораздельно). Да, -- между тем думала я, -- пусть муж не знает, что это не мой настоящий отец, а господин Отчим Отчим. Они обменялись рукопожатием. Билль (тоже вернулся с войны: потерял в Италии руку) притащил с кухни жестянки пива и хотел было ретироваться, но я попросила остаться. Затем принесла им маршмэллоу и чипсы. Рик почему-то подумал, что мой "папа" приехал на несколько дней, и предложил разложить запасной матрац в кухне -- ах, наивный, наивный, мой муженёк. И тут я заметила, что у Билля был палец в крови -- бедняга поранился, когда открывал жестянки. Так! Бинт у нас в ящичке, умывальник на кухне. Сейчас всё тебе сделаю!..
Рик и отчим сидели в комнате подозрительно тихо. Да так и лучше: муж не должен знать ничего о моём славном прошлом.
Ну вот: Билль просто сиял, когда я закончила. Эх-х-х!..
Снова все вместе в гостиной. Но Рик объявил, что им с Биллем нужно закончить работу (что-то с проволоками), -- и парни ушли.
-- Садись, -- произнесла я. Отчим опустился в качалку и как ни в чём не бывало проговорил:
-- Итак. Ты, значит, меня предала. Куда вы поехали? Где он сейчас?
Я же взяла с полки глянцевитую фотографию: мужчина в жилетке и пожилая женщина в белом платье -- родители мужа, живут в Джуно. Бескрайне милые, милые, милые люди...
-- Ты уверен, что не хочешь сигарету? -- спросила я.
Он отказался. Я закурила. Он посмотрел на меня удивлёнными глазами, словно сказал: "Как, ты ещё и куришь?!" Но горечь горечью вышибают...
-- Предала ли тебя? -- произнесла я. -- Нет. Я тебя не предавала. Всё произошло по-дружески. В своё время Эдуза предупредила меня, что Ку -- его все звали Ку -- был совершенно не равнодушен к маленьким девочкам -- его раз чуть ли не в тюрьму посадили, между прочим, и Ку знал, что я знаю его секрет.
Я затянулась этим горьким-прегорьким дымом и продолжила (мне было даже немного весело):
-- Дело в том, что он видел насквозь всех и всё, потому что он не был как я или ты, а был гений. Замечательный человек. И такой весельчак. Катался со смеху, когда я ему рассказала о нас. Какое же тут предательство, раз было вполне безопасно открыться ему?..
Немного совру или не обо всём расскажу -- да и зачем отчиму знать все подробности?.. Ведь всё, что было -- уже прошло!.. Миновало!.. А правда -- она ведь такая горькая, вот прям как этот табачный дым. Эфемерно, безмерно, примерно!..
Предполагалось, что Ку повезёт меня в сентябре в Голливуд, чтобы посмотреть, гожусь ли я для эпизодической роли в фильме, основанном на его пьесе "Золотые Струны". Но прежде нас ждало шикарное ранчо с очень глупым названием: Дук-Дук. Жаль, что сгорело -- чудесное было место, даже собственный водопад внутри дома так приятно шуршал! Когда мы туда приехали, нам устроили нечто вроде праздничной коронации, а потом взяли и бросили в бассейн, как делают при переходе через экватор. Мокро, мокро, но, в общем, весело... Я, правда, чуть не захлебнулась в воде -- мир был не мил в тот мимолётный миг, -- но зато какое будущее впереди: клиговый свет софитов, аплодисменты, улыбки и, конечно же, он, дарящий мне подарки!..
-- Где теперь находится негодяй?
-- Почему -- негодяй? -- возразила я. -- Он -- замечательный человек во многих смыслах. Но там в ранчо жизнь состояла сплошь из пьянства и белых наркотиков. И, конечно, он был совершенный монстр в половом отношении, а его друзья были его рабами. Ах, какими вещами все они занимались в ДукДуковом Ранчо. Но я наотрез отказалась принимать в этом участие, и он меня, в общем, прогнал.
Отчим пристально посмотрел на меня и затем спросил:
-- Какими вещами?
-- Ах, странные, поганые, фантастические вещи. Видишь ли, у него там были и девочки, и мальчики, и несколько взрослых мужчин, и требовалось, чтобы мы бог знает что проделывали все вместе в голом виде, пока старая женщина, Володия её звали, производила съемку на ручной киноаппарат.
-- Что именно проделывали? -- настойчиво спросил отчим.
-- Ах, гадости... Ах я, нет, право же, я...
Я взметнула руками. Кажется, он понял. А, может, не понял?.. Да и какая теперь разница?.. Однако же. Иногда легче сказать, чем держать в себе. Я уж и так много чего в себе спрятала. Тяжело таскать с собой это. И Рику врать. Тут -- врать, там -- врать. Надоело уже.
-- Да и какое это имеет значение теперь, -- повторила я свою мысль, уминая кулаком подушку дивана. -- Дикие вещи, грязные вещи. Я ему сказала -- нет, ни за что не стану ублажать твоих мерзких мальчишек, потому что мне нужен только ты. Вот и вышвырнул он меня.
Ну... Всё было немного иначе. Но не в этом суть...
Моя сказка кончилась. Или, вернее сказать... Да она, собственно, никогда и не начиналась: это всё были лишь мои безудержные, беспечные, безнадёжные фантазии. Я слишком много и рьяно полагала этого и того, не зная жизни... Хотела казаться старше, умнее -- важничала...
А он всё равно был гений! Хоть и прогнал меня вон. Ну, я сама напросилась. Когда поняла... Когда осознала... Когда проснулась...
В тот миг! Как сейчас помню. Где-то вдали пело радио -- очередная любовная песня ля-ля-ля -- а он, резво поднявшись со складного режиссёрского кресла, встал передо мной, уже рассерженный, недовольный и дюже уставший от моих выкрутасов. Мальчишки глазели сбоку. Но я не моргнула, не пискнула, не пошевелилась. Я смотрела прямиком на него -- и не могла насмотреться; и знала твёрдо теперь, что люблю не его реального -- не это мясо, -- а всё то, что читаю и вижу в бездонных глазах своего идеального джентльмена... "Иди", -- сказал он. Сказал так просто, так ясно, так внятно, так своевременно. Угу (кажется, я кивнула). А он был гений. Истинный гений!.. Злой ли, добрый -- не важно!..
"Иди", -- повторил он. Это так просто звучало: "Иди..."
-- Лолита, -- проговорил отчим, -- это, может быть, бессмысленно и бесполезно, но я должен это сказать. Жизнь весьма коротка. Отсюда до старого автомобиля, который так хорошо тебе знаком, двадцать, двадцать пять шагов расстояния. Это очень небольшая прогулка. Сделай эти двадцать пять шагов. И будем жить-поживать до скончания века.
И затем он добавил по-французски: -- Carmen, voulez-vous venir avec moi?
Но я отказалась. У меня Рик. Я уже не та. Я -- другая. Я не могу.
Он передал мне конверт с четырьмястами долларами и чеком на три тысячи шестьсот.
-- Погоди-ка, -- проговорила я, вспыхнув, -- ты нам даешь монет на четыре тысячи?
Он прикрыл лицо рукой и, кажется, заплакал. Я прикоснулась к его кисти.
-- Я умру, если тронешь меня! -- вдруг сказал он, вздрогнув. А затем: -- Ты совсем уверена, что не поедешь со мной? Нет ли отдаленной надежды, что поедешь? Только на это ответь мне.
-- Нет, -- ответила я, -- нет, душка, нет. Об этом не может быть речи. Я бы, скорее, вернулась к Ку. Дело в том, что...
Но вернулась ли я к нему? Я же себя обманываю! Сладкий самообман...
-- Упс! -- непроизвольно выскочило из моих губ, потому что заветный конверт выскользнул и полетел вниз. Я его подняла с пола, проговорив:
-- Так невероятно дивно с твоей стороны... такую уйму денег! Это разрешает все вопросы. И перестань плакать, прошу тебя! Ты должен понять. Позволь мне принести тебе ещё пива? Ах, не плачь! Мне так жалко, что я так обманывала тебя, но ничего теперь не поделаешь.
Он вытер лицо платком. Прощаться с Риком не захотел. Я проводила отчима до машины. У него до сих пор был тот самый мамин Melmoth. И, кажется, его стальные бока кое-где полиловели от старости. Но -- не хочу, не хочу вспоминать те поездки!
-- Ты ведь вполне уверена, что -- ну, хорошо, не завтра и не послезавтра -- но когда-нибудь?.. -- вновь начал он.
И снова я ответила:
-- Нет.
Он наконец влез в машину и уехал по пыльной дороге. И что-то мне подсказало, что его я уже не увижу больше никогда.
Снова одна. Я как будто почувствовала то старое чувство безмерного одиночества, которое сопровождало меня в те два года, что я слонялась по придорожным кафешкам и магазинчикам, зарабатывая себе на жизнь, пока не встретила Рика. Сначала со мной была Фэй, девица, тоже сбежавшая от монструозного Ку, но она не вынесла тягот простого труда и решила вернуться -- в письме от неё я узнала, что ранчо сгорело дотла. А я не сдалась -- я продолжала работать: мыть, чистить, разносить, терпеть...
Помню, что после очередной перебранки с управляющим забегаловки, которая называлась "Фуд-стоп" (что за нелепая вывеска!), я вновь оказалась одна на шоссе -- шла по обочине, неся на спине свой скромненький рюкзачок, смотрела на густо поросшие холмики, и на золотые поля кукурузы, и на синеву неба над головой, а впереди виднелся маленький городок: утопающие в зелени домики с серыми крышами и белёсыми стенами. Но до него было ещё далеко, а воздух звенел прозрачностью, и где-то там что-то ритмично шумело -- должно быть, какой-то завод, -- и все эти звуки слились для меня в единый протяжный гул, он наложился на стук моего сердца, на пульсацию моих мыслей -- и я окончательно поняла, что мир нужно принять таким, какой он есть здесь и сейчас, а не строить громоздкие замки из лунной пыли на несбыточных других берегах. И мне стало вдруг так легко. Я всю жизнь, повинуясь инстинкту, брала от судьбы всё, что могла, -- а надо-то отдавать. Отдавать! И теперь я могу себя всю отдать моему простому, понятному, немного убогому и не важно, что глуховатому, Рику. А ты, ненасытнейший гений, -- гуляй, гуляй!