|
|
||
- Ну что же, - говорит док, - в техническом смысле ты мертв.
Когда-то эти слова показались мне откровением, а теперь, оставшись один на один со здравым смыслом, словно отбывающий пожизненное заключение преступник в компании такого же, как он, маньяка и убийцы, я знаю, что смерть - всего лишь художественное преувеличение. "Ты всегда жив - более или менее, - писал Сесар Вальехо, - ты всегда более или менее мертв"... Забавно, но новенькая стопка черных пластиковых мешков, которую каждое утро приносит док, кажется, настраивает меня на философский лад: вытащить один-другой и расправить его на груди, как черное хрустящее платье.
- Это, пожалуй, слишком мало для тебя, - ухмыляется док, посасывая усы, покусывая заусеницы.
Пожалуй, зато вот этот такой огромный, что смог бы вместить в себя весь мир со всеми его живыми и мертвыми. Мой сосед по сосуществованию, скрывающийся от расправы блондин, утверждает, что такой мир пришелся бы мне в самую пору. Я пока не понял, что он имеет в виду и поэтому, вооружившись мелом, всего лишь начертил черту на полу: теперь, прогуливаясь между умывальником и парашей, блондин внимательно смотрит под ноги, чтобы не переступить через границу, которая отделяет его территорию от моей.
На самом деле делить нам нечего: четыре серых стены, горящие днем и ночью матовые сферы потолочных ламп да назначенные врачом стол и стул. И еще время - время, представленное в форме вмонтированных в стену часов, которое, кажется, не голодно, и если и продолжает медленно пережевывать нас обоих, то лишь по привычке. Ровно в девять приходит док, старый и смирный, но упрямые короткие ресницы свидетельствуют о том, что когда-то в этих глазах жил огонь.
- Ну, как у нас дела? - спрашивает он, и я бодро сообщаю ему, что препарат, который он назначил мне неделю назад, кажется, работает.
Док смотрит на меня поверх очков.
- Девушка, - говорю я. - Я вспомнил девушку. Выпуклые, блестящие, ничего не выражающие глаза, ядовитые от контрабандной помады губы и, кажется, тоже чем-то подкрашенная бородка между ног, еще влажная от любви.
Док снимает очки и смотрит на меня исподлобья. Судя по всему, он не верит ни одному моему слову и правильно делает: у меня в голове дыра.
- Большая, большая дыра, - довольно кивает док, вытаскивая из нее свой любознательный палец, и потчует меня историей о самоубийце-неудачнике, которую, наверное, где-то вычитал.
"Через дырку в мозгу Б. улетучился полный набор недавних воспоминаний, зато пациент совершенно отчетливо помнил (по словам русского санитара, хорошо умевшего разбирать речи пытаемых), как его, шестилетнего, водили в Италии в увеселительный сад, и там крошечный поезд о трех открытых вагончиках с шестеркой безмолвных детей в каждом и с зеленым паровозиком на батарейном ходу, испускавшим через уместные промежутки клуб поддельного дыма, катил по кругу сквозь живописные, как в дурном сне, заросли ожины, чьи одуряющие цветы кивали в постоянном согласии со всеми кошмарами детства и ада1".
Я знаю окончание этой истории: "По кругу, по кругу, по кругу, навек". Вот видите, кое-что я все-таки помню, хотя доку об этом знать не обязательно. И еще кое-что. Вечер, разобранная постель, книжная стопка у кровати, напоминающая историю человеческой жизни: "Рождение" Судзуки, "Детство Тёмы", базенова "Le Matrimoine2", "Предчувствие конца" Джулиана Барнса, справочник лекарственных растений, и наконец кладбище: погребенные между страниц английско-русского словаря цветы и мертвые сухие письма. Иногда я прошу блондина почитать их мне вслух. Другим людям, чтобы вызвать из памяти... что? Такси, полицию? Скорую помощь или, быть может, психиатрическую? Так вот, чтобы вызвать потребное воспоминание, им не приходиться прибегать к памяти посредника, но тот, кто живет среди развалин моего мозга, вполне пригоден для этого, особенно если ведет повествование от первого лица.Дон Альвар всегда любил мелодраматические эффекты: неожиданный визит под покровом ночи, черная полумаска, двусмысленное предложение - двусмысленное, как двузначное количество нулей причитающегося вознаграждения, и даже трехсмысленное, если учесть прибавку, которую он мне посулил, если все пройдет гладко. Гладко, как прическа донны Анны, которая не давала своевольному волоску ни малейшего шанса.***
- Я отошел от дел, я изменился, - содрогнувшись, заякал я, но дону не так-то легко отказать.
- Измениться - возвратный глагол, а изменить - безвозвратный, - загадочно усмехнулся он, расчехляя ручку и приписывая к сумме еще один ноль, - но есть вещи, которые не подвержены изменениям. Например, твоя репутация. Мастер жиголо, новый дон Жуан, бог пикапа, в чей слюне, наверное, содержится какая-то сладкая зараза, что-то навроде Toxoplasma gondii (доны и в латыни немного кумекают), таинственный возбудитель, при помощи которого кошки порабощают своих владельцев. Кроме того, ты мне должен. Не забывай об этом.
Мертвые, когда-то заспиртованные, но превратившиеся в бурую жидкость воспоминания (должно быть, спирт памяти оказался недостаточно крепким).
- Судя по всему, перспектива расплатиться по гамбургскому, расчетному и большому счету выглядела заманчивой, не так ли? - подмигивает мне блондин, прерывая рассказ. Часы показывают без одной минуты полдень, а это значит, что сейчас в замке хрустнет ключ, и в камеру войдет, нет, вкатится круглый, как удар колокола, экуменический священник. Он снова станет науськивать меня на Будду или Христа, но его речь похожа на коробок спичек, который трясут просто так, без намерения их зажигать, и, чтобы избавиться от его общества, мне придется симулировать приступ. Судороги, пена на губах, три брата милосердия, три апостола смерти: тиопентал натрия, хлорид калия, павулон3.
- Бьюсь об заклад, - говорит блондин после того, как все они, наконец, уходят, - что ты дорого отдал бы за то, чтобы залучить к себе этих трех, но, боюсь, что тебе нечем с ними расплатиться, кроме угрызений совести.
Мне кажется, что в последнее время блондин слишком много себе позволяет, но, делая вид, что собираюсь вздремнуть, я все-равно продолжаю прислушиваться к словам из воображаемых писем, написанных самому себе.Целомудрие донны Анны было абсолютным: без слухов, без сомнительных связей, без лишней дырочки, как туго затянутый поясной ремень, но когда мужчина кладет голову на колени женщине, как на плаху, то одно из двух - ее рубят или орошают слезами. Похоронный плач по супружеской верности, чопорные поцелуи с привкусом старины, целомудренные разоблачения за ширмой, история, которая не отличалась от прочих историй про мезальянс: "Мы были бедны, дон Альвар богат4". Дворянский титул - вот и все, что у нее было в качестве приданного. Появление на свет двоих детей, которыми они успели обзавестись, вероятно, тоже имело отношение к долгу, а не к любви, но даже счастливая в браке женщина никогда не упустит шанса завести любовника: так измученный бессонницей сомнамбула пробует один ночлег за другим; так, должно быть, упрямый пилигрим странствует по святым местам в поисках чуда. Или вот еще душа - душа, надо понимать, буддистского толка, которую осторожно, как кошку, передают из рук в руки.***
Бедная донна Анна! Мне не было дела до ее души, а до тела, принадлежавшего тридцатилетней и, как я слышал, тяжело рожавшей женщине, - тем более: твердые, коричневые от младенческой слюны соски, измученное супружескими ласками лоно. Пожалуй, лишь руки с продолговатыми ониксами ногтей сохранили свою девичью красоту. Помню одну из ее узких, белых, с по-русалочьи влажными ладонями рук, которая при прощании долго удерживала мою, в то время как другая то игриво похлопывала меня по кисти, то пожимала мое запястье. Помню также неловкую пустоту, которую однажды встретила ее радостно протянутая мне навстречу рука. Вселенная не любит рукопожатий. Дружеский, извиняющийся или просто вежливый жест для нее не имеет смысла. Иногда мне кажется, что призрак этой руки так и висит где-то между созвездиями Беды и Одиночества, постепенно остывая, как облако межзвездного газа.
Впрочем, были у донны Анны и счастливые денечки. Черное платье поперек кровати, голая, как лампочка под потолком, женщина, которая, встав на колени, молится на темный образ в углу ("Пресвятая дева Аточская, помилуй нас!"), а получасом позже - жутковатое выражение какого-то страшного блаженства, которое появлялось у нее на лице, когда она c испариной страсти на бледном лбу обессиленно откидывалась на подушки. Шелковые холмы одеял; складки простыней, пересыпанные табачным пеплом; каменный гость, сторожащий все входы и выходы моей жизни.
Теперь я понимал, что имел в виду дон Альвар, когда говорил про безвозвратность измены. Какие бы планы не вынашивал он в отношение своей жены, меня он, разумеется, не собирался оставлять в живых (у благородного дона хватает головорезов), и чем ближе была развязка, тем ненасытней становилась моя опостылевшая любовница. В ванной, в столовой, на лоне природы, в туалете грязного, пропахшего кислым пивом, третьесортного кабака... Чего там, теперь она заглядывала даже в мои сны, в которых выглядела как дешевая шлюха: выпуклые, блестящие, ничего не выражающие глаза, ядовитые от контрабандной помады губы и, кажется, тоже чем-то подкрашенная бородка между ног, еще влажная от любви. Все чаще, покуривая в постели, я задумчиво разглядывал ее красивые пальцы, светившиеся созвездиями рукотворных звезд, все чаще расспрашивал ее, имевшую склонность поболтать после соития, о том о сем: о детстве, о бухгалтерских курсах, которые она так и не закончила, о системе безопасности в их стоявшем за городом особняке.***
- Будь он проклят, ублюдок!
Ну что же, отличное начало конца всей этой мармеладовой мелодрамы.
- Он знает про нас! - продолжала кричать она. - Он сказал, что отберет у меня все: титул, наследство, детей!
- Успокойся, любовь моя, - произнес я заранее выученную, тысячу раз отрепетированную фразу. - Я все улажу. Встретимся через полчаса под мостом.
Городской мост - наша rendez-vous point5. Когда-то в его укромной тени я впервые поцеловал донну Анну, розовую от смущения и мороза. Там же я намеревался поцеловать ее в последний раз. Когда она пришла, я не дал ей даже рта раскрыть, я ее обнял. Ее шляпка держалась на одной шпильке, слюна отдавала алкоголем, а лицо было мокрым то ли от слез, то ли от ночного дождя, который, что и говорить, был мне на руку.
- Дон Альвар дома?
Это был первый вопрос.
- Где же ему еще быть? - раздраженно ответила она.
Хорошо. Тогда вопрос номер два.
- А это, по-твоему, кто? - спросил я, указывая пальцем ей за спину.
Она обернулась, и в этот момент я ударил ее кастетом в висок, но перед тем, как столкнуть в воду еще живое, еще бьющееся в агонии тело, мне понадобится садовый секатор.Инфинитив в переводе с латыни - неопределенный. Возможно, поэтому я, законопослужно дожидаясь зеленого сигнала светофора на совершенно пустом перекрестке, снова и снова пытался положить предел этой неопределенности. Сорок минут, чтобы добраться до окраины города; оставить машину в лесу; перейти через пустынную дорогу между душистыми зарослями бугенвилей на опушке и не слишком высокой стеной из красного кирпича; перелезть через стену и прислушаться (на заднем дворе жила немецкая овчарка по кличке Друг, но друга давеча усыпили, и поэтому за хозяйственными пристройками пока присматривает сторож, неопрятный туповатый старик, который, скорее всего, спит в своей сторожке), а затем быстро пересечь лужайку, прикрываясь кустами, чья вечнозеленая листва лишь притворяется новой после дождя. Что еще? Ах да, достать из целлофанового пакета правую кисть донны Анны, тяжелую от перстней, и, приложив ее к USB-сканеру, открыть дверь.***
Двадцать четыре ступеньки, ведущие на второй этаж; одиннадцать шагов по темноватому коридору; ковровая дорожка, скрывающий шум шагов... Кто-то однажды написал, что дверь, ведущая в пустую комнату, отличается от той, за которой спит человек. Этот человек не спал, о чем свидетельствовало настороженное выражение двери его кабинета, подчеркнутое снизу полоской света. Кажется, дон Альвар все-таки почувствовал присутствие нежданного гостя, потому что когда я вошел, он, покрытый испариной страха, как залежавшийся кусок сыра, уже успел высвободить свой жирный зад из объятий стоявшего перед письменным столом кожаного кресла. Еще пять быстрых шагов навстречу этому человеку.
- Это я, - сказал я, и мои слова попали ему не в бровь, а в глаз, носок ботинка - в пах, а кулак - в солнечное сплетение. Хрустальная пепельница, гипсовый бюстик Сервантеса на книжной полке, лысая голова, шипастый кастет - все эти ладные ухватистые вещи всегда нравились мне своей прикладной красотой - покрепче сжать последний и размозжить предпоследнюю. И еще разок, и еще, пока не хрустнет загорелый, уже посыпанный старческой корицей череп.
И тут я впал в ступор, господа, я впал в ступор: вместо того, чтобы бежать, стоял и оцепенело смотрел на то, как жадно пьет испанскую кровь персидский ковер. Не знаю, сколько времени я провел над давно уже мертвым телом, когда вспышка реальности привела меня в чувство, вдруг став моментальным снимком самой себя, как это иногда бывает с очень пьяными или очень счастливыми людьми. Вот она, эта фотография: мутный рассвет за окном, мертвый человек, убийца с искаженной какой-то дьявольской радостью лицом и обступившие нас, внимательно глядящие на нас вещи... Я уничтожил ее с торопливостью наркомана, рвущего целлофановые пакетики и спускающего их в унитаз, пока полиция ломает дверь.
Пора было уходить. Я прислушался: тихо, только где-то в глубине дома плакал ребенок. Пять, одиннадцать, двадцать четыре; осунувшееся, как после долгой болезни, утро; дождь, который, кажется, припустил еще сильнее.
Дон Алвар был прав: все действительно прошло гладко, но запас удачи, отпущенный мне судьбой, наверное, уже был исчерпан - я как раз заканчивал перелезать через стену, когда меня вдруг осветили фары дорожного патруля, который просто проезжал мимо. "Стоять!" Как бы не так: оставив позади вой сирены и разрывавшие воздух выстрелы, я бросился в лес. Дождь, мокрая темнота, хлеставшие по лицу ветки до времени хранили меня, но в тот момент, когда, казалось бы, погоня осталась позади, случайная пуля попала мне в затылок. Или наоборот, неслучайная... Говорят, что когда меня нашли, наши с донной Анной кисти рук продолжали цепляться друг за друга, так что полицейским пришлось потрудиться, чтобы разжать их намертво сплетенные пальцы."Внимание", - подает мне знак блондин, указывая бровями на часы, а это значит, что сейчас придет донна Анна. Одетая в траур, абсолютно чужая женщина будет всматриваться в меня из-под черной вуали и держать мою руку в своих покуда не наступит время ложиться спать.***
Я слышал, что клан Альваров поклялся отомстить, но док неподкупен, сквозь стены моей темницы могут проходить лишь призраки прошлого, и если кто-то и беспокоит меня, то это блондин, который, кажется, принимает меня за кого-то другого.
- Ты любил ее, - кричит он мне прямо в лицо, - ты любил ее, идиот! - а это значит, что он перешел черту, это значит, что его нет, это значит, что блондин - это я. Вытащив из стопки самый большой мешок, выворачиваю его наизнанку, забираюсь внутрь и застегиваю молнию изнутри. Ничего не изменилось. Ничто никогда не меняется, потому что этот мир представляет собой черный пластиковый мешок, внутри которого находится труп более или менее мертвого бога. Чувствую, как кто-то, присев на корточки, ощупывает бога сквозь хрустящий пластик.***
- Ну что же, - говорит док, - в техническом смысле ты мертв, но твоя душа продолжает ходить по кругу.
По кругу, по кругу, навек.
Примечания:
1. В. Кобанов, "Не смотри на коломбину".
2. (фр.) Супружеская жизнь.
3. Смертельная инъекция.
4. А. Пушкин, "Каменный гость".
5. (англ.) Точка сбора.
- Комментарии: 98, последний от 24/01/2019.
- © Copyright Эукариот (target1983@gmail.com)
- Размещен: 05/02/2018, изменен: 17/03/2018. 16k. Статистика.
- Рассказ: Проза
Связаться с программистом сайта.