Агент Эндрю Мэдс не любил, когда его именовали шпионом. Хотя одна древняя книга прямо так и называлась, и ничего унизительного для героя в этом не было. Работник, который выведывает всё, что можно, - и всё. Только ведь он не выведывает. Больше того патрулирует. А ещё больше - изображает из себя нетрудную добычу, наживку на охотничьей снасти.
Два огромных города, обнесённых высокими стенами и до краёв полных жителями, сияли на концах коромысла зимней дороги наподобие огненных чаш. Его, Мэдса, дороги. Похожей на саблю, которая скрывалась за полой его широкого плаща, в путанице ремней из бычьей кожи.
Имя сабли было Тора, и он любил его куда больше своего собственного прозвища. Что-то такое оно значило для прародителей: иудеев или, возможно, японцев. Саму саблю он тоже любил: больше жизни. Вернее, Тора и была его жизнью.
Города звались Гранада и Набарра - по слухам, раньше то были целые области, уничтоженные Долгозимьем, упавшим сверху в виде жёсткого и бледного пепла. Теперь жалкие наследники звучных имён так боялись естественного свода небес, что закрывали его хрустальным "силовым полем" и круглые сутки гоняли по нему живые картины. Дело было не только в боязни: многие верили, что однажды небо мертвенно побелеет, на нём появятся огромные письмена цвета сажи, и кто увидит их - станет будто соляная статуя или мраморный сталактит. И рассыплется в мелкую крошку, когда небеса обрушатся наземь.
Что заставляло народ ставить на кон жизнь и по меньшей мере здоровье, шляясь от одного города к другому и обратно, Мэдса не касалось: торговля, обмен генетическим фондом или самоубийственная скука. Его дело было простое: чистить путь и держать дорогу открытой. Курсировать между столицами.
Так размышлял агент, незаметно для себя принюхиваясь к быстро темнеющему воздуху. Пора меж волка и собаки - самое опасное время: дневные хищники не уснули, ночные уже выходят из спячки и чувствуют звериный голод.
- А ты какой хищник, Ардалия? - спросил он у своего иноходца, слегка натягивая повод. - Солнечный или лунный?
Та только фыркнула и зашипела. Оба они любили и то, и другое, и звёзды, что появлялись на стеклянном куполе или за ним, - да какая разница где, главное, что красивые!
Мэдс не терпел, когда кличку Ардалии производили от редкого имени "Ардальон". Когда вместо А подставляли О, неумело и усердно изображая оканье, ему даже нравилось. Ордалия и сейчас означает божий суд и бросание жребия. Он сам такое делал каждые сутки.
Саму Ардалию он не то что любил - обожал. Все те, кто заводил манкатту вместо лошади, испытывали похожие чувства, но градусом послабее. Самочку чёрного гепарда он подобрал лет десять назад буквально в канаве - бросили заморыша, словно ненужную игрушку, - и выпоил из бутылочки коровьим молоком с примесью своей крови. Не из мистических соображений: просто ни одна обычная кошка-мать под чужого ребёнка, да ещё такого крупного, не ложилась, а чужое молоко без примесей забило бы нежный желудок грубыми хлопьями. Зато кошка слушалась теперь лишь его одного.
Манкатт предпочитали другим верховым животным оттого, что не выдавали себя стуком копыт, не орали громко, не сходили с ума по другому полу, как жеребцы. Опять-таки ночное зрение, как у всех хищников. Опасались по той причине, что эти большие, по плечо рослому мужчине, кошки не терпели железа во рту. Приходилось надевать вместо нормальной узды с трензелем лёгкий недоуздок, а повод по мере возможностей укорачивать. Или управлять одним голосом. Жёстких шенкелей манкатты тоже не выносили: едва тронь коленом - взовьётся до заоблачных высей и не факт, что вернёт тебя на землю невредимым.
Ардалия слушалась не голоса - мыслей хозяина. Была предана ему как собака: впрочем, изо всех представителей рода кошачьих гепарды с их длинными ногами и спринтерской скоростью больше всего напоминают гончих псов. Умела издавать разнообразные звуки, что делало её отличным компаньоном.
И с Торой была та ещё история. Мэдсу, ещё молодому и неженатому, достали узкий кусок брони японского эскадренного миноносца, потонувшего в заливе. Он оббил ржавчину, хорошенько проковал обломок - силы тогда было куда больше, чем ловкости. А поскольку сталь была хрупкая, негибкая и мало пригодная для оружия, перед ним встал вопрос о закалке.
Старинные мечи окунали в свежую кровь. Много хорошего было сказано о красной глине. Но все знатоки сходились на том, что для "приучения к себе" необходимо напоить клинок влагой своего тела.
Мэдс начал с того, что по нечаянности сильно порезал себе палец и пустил на лезвие обильную струйку. Потом он долго копил в себе мочу (метод, проверенный веками). Раскалённая сабля благодарно зашипела, когда на неё сначала с одной, а потом с другой стороны обрушилась благодать. Это так нехило завело будущего владельца, что в нём переключился известный всем рычаг, и одна жидкость тотчас сменилась другой, куда более вязкой и точь-в-точь похожей на зелёные сопли.
От трижды окрещённой Торы можно было ждать многого и не удивляться вообще ничему.
- Как ты не боишься рисковать в одиночку, рыцарь, - спрашивали, бывало Мэдса.
- Я не рыцарь, хоть и рыскаю, - шутил он невесело. - Даже не оруженосец, хоть ношу оружие. И я не один.
Но мысль дальше не развивал - не дай боги, посчитают безумным.
На середине пути стоял невысокий то ли лесок с подлеском, то ли снегозащитная полоса. Здесь воздушные струи и вуали, которые до сих пор лишь гладили его лицо ледяными пальцами, свились в нечто душное и смрадное. Пахло словно бы горелой деревяшкой, палёной шерстью, немного - застарелой, протухшей кровью. Хотя, может быть, это всё плащ - от ножен Торы пыхнуло теплом, почти жаром, клинок чуть шевельнулся, просясь в руку...
- Сейчас, дружище, - пробормотал Мэдс.
Выцепил сапоги из стремян, бросил повод на холку, соскользнул с кошачьей спины, одновременно вытягивая саблю из ножен. Откидывать полу накидки побоялся - тускло-жёлтое свечение могло выдать раньше времени. Потрепал своего зверя ладонью по короткой гривке:
- Влево. Я правша, как помнишь.
Арда скользнула в чащобу практически без шума - только насквозь промороженная листва зашелестела под мягкими лапами да мелкими тревожными колокольчиками посыпались с ветвей капли дождя.
И в тот же миг на него набросились.
Это были не злобные, мощные телом, но, к счастью, недалёкие умом вервы. Во всяком случае, не они одни. Мэдс насчитал в стае мохнатых волков-оборотней по крайней мере трёх веркотов (тех же воркотов из русской колыбельной) - жуткую помесь собаки с кошкой. Огромные уши, торчащие по бокам лысого черепа, вдавленный, словно ударом кулака нос, круглые глаза почти без зрачков, безволосое тело сплошь в извилинах складок - словно какой-то ублюдочный мозг.
Первую тварь он взял прямо в полёте - и мимоходом обрадовался, почувствовав под кулаком кровавый студень с ошмётками плоти и осколками костей. Раздавленный плод граната. Две других вцепились в плащ на уровне капюшона и увязли в крепко просолённой вате наплечников - тотчас подоспела Тора и одним лёгким круговым движением отсекла им головы от хребтин.
- Да. Сторожи тыл, - бросил Мэдс.
Он месил кулаками, вгрызался в смрадное мясо на рёбрах и сами рёбра, пинал носками сапог - там кстати были поставлены серебряные накладки - и упивался чмокающими, хлюпающими и сосущими звуками. В лад им вела свою свистящую партию его сабля и молотами били по противнику тяжёлые стремена гепарда, перебивая горловой рык.
До тех пор пока кругом не затихло.
Совсем.
Так могло быть лишь в том случае, если все мертвы.
Все - исключая самого Мэдса, потому что никогда он не чувствовал себя таким бодрым.
Исключая Тору, которую можно было считать живой не более, чем дуб или, скорее, летуна.
- Арда! - не столько крикнул, сколько вздохнул Мэдс.
В ушах у него внезапно прояснилось. Теперь, на бегу, он слышал тихие вздохи и ритмичное сопение.
От того, что открылось глазам, Мэдс окаменел.
На груде беспорядочно наваленных тел, сочащейся глянцево-чёрным, неподвижно простерлась его верная подруга. Хвост поник, лапы раскинуты, глаза зажмурены, из угла стиснутой в судороге пасти стекает пена.
Но самое страшное - над нею нависло тело веркота. Сплюснутая морда запрокинута, будто чудовище намерено было завыть на смутную луну, передние лапы намертво ухватились за повод и гриву, а задняя часть ритмично наносит удар за ударом.
- Тора, Тора, Тора! - простонал Мэдс, не в силах сделать что-нибудь иное.
Веркот насторожился, застыл, как статуя. Время тоже застыло в неопределённости.
Росчерк золотисто-рыжей молнии. Чёткий хруст - и голова твари слизняком сползает вниз по груде, оставляя липкий след. За ней с некоторым опозданием следует тело.
Тора вонзается в мёрзлую почву и медленно гаснет. Она сыта и довольна схваткой. Ардалия, серебряная в свете луны, очень кстати вынырнувшей из облаков, отряхивается, разбрасывая трупы, выпрямляется во весь рост.
- Хозяин, - говорит она с горечью и одновременно - с неким сонным благодушием. - Ты ведь поводья, как всегда, бросил, а я с того забрюхатела с вероятностью сто к одному. Ворка во мне склещило, будто кобеля в сучьей дырке. Вот ведь стыд. Что делать-то теперь будем?
- Рожать, - голос Мэдса в точности повторяет те же интонации.
- А может, как-нибудь рассосется?
- Ты не настолько животное. Даже вовсе нет. А человек, как я и как ты, в этом смысле слишком несовершенен, чтобы обошлось. Родишь.
- Это ж непонятно какие байстрюки получатся.
- Надо посмотреть - ведь ни ты, ни я в благородные и чистокровные не метим. Да и нельзя же всю жизнь отбиваться от всего, что на нас скопом валится, можно и передышку сделать.
Мэдс почти спокоен, когда говорит всё это, хотя со зрением что-то не то: серебристое небо переливается красноватым муаром, как когда слишком долго смотришь на солнце, серый снег сплошняком покрыт разводами киноварной туши. "Вот вам и роковые письмена, которые потрясут весь мир, - с досадой думает Мэдс и ставит точку жирным плевком чужой крови. - Доигрались".
На пересып все они привычно завалились в сточную канаву рядом с дорожным полотном. Поздней ночью Мэдс всё же разбудил гепардиху, истомлённую до предела: слишком напомнила ему эбеновую "чурочку", которую Мэдс когда-то подобрал практически не сходя с этого самого места. Попытался оживить, расшевелить, достать своим пенисом, напряжённым словно лук, до зародышей. Вытеснить воровское семя. Но не получилось - разве что подбавил своего собственного, неожиданно для себя спустив малафью. Матки у сук и волчиц двурогие, а у кошек? Говорят, у человечек такие бывают с частотой полпроцента - и ничего, рожают весь выводок...
Что на языке людей такое соитие называется скотоложеством, - его не волновало. Арда не скотина, она легко стоит на задних лапах и гордится своей свободной волей. А что до зоофилии - уж лучше во всех смыслах любить звериков, чем людей. Как императоры Калигула и Фридрих Великий. Хотя Ардалия без узды и седла больше походила на... инопланетянку. Вот именно. Да и сам он в драке скорее зверь, чем человек: ярится, упивается боем, но злобы к противнику почти не чувствует. И непонятно откуда вывалился в здешнюю клоаку: как бы не с тех же небес...
В летунах ему тоже виделось нечто не от этого мира, только на иной лад. "Не от мира сего" принято было говорить о чудаках, но летуны скорее напоминали биомеханических монстров из волшебной книжки. Мэдс, правда, не мог сказать, какой именно.
Самое первое, что бросалось в глаза смотрящему на летуна, - это именно глаза: огромные выпяченные фонари, забранные свинцовым переплётом, диковинные цветные витражи. Свет играл в них маслянистой радугой. Несоразмерно маленькая головка или кабина терялась между этими полушариями. "Адель совсем не пучеглазая, - вспомнил он фразу из повести, - это её душа просится наружу". Четыре стекловидных крыла держали на весу тонкое, чуть изогнутое тело гигантского транспорта, одновременно поддерживая выпяченный брюхом грузовой отсек, загнутая хвостовая часть увенчивалась лопастями пропеллера. Без последнего тело летуна при большой загрузке перекашивалось вниз.
А держались в воздухе они на пределе сил. Никакой дикий зверь не выдержал бы подобного. Ибо летуны везли из неких дальних пределов пищевое сырьё, без их неусыпных стараний города бы погибли, а бродягам тощих степей не под силу было бы поддержать цивилизацию.
Вкус сырья вполне соответствовал названию: пресный с трудноуловимой нотой влажной кислинки, гнилинки и пикантной тухлятинки. Палитра блюд, доступных для изготовления, была оттого неисчерпаемой, как вечность.
Когда Мэдс понял, что соблюдать сохранность наземного пути необходимо прежде всего ради "стрекомух", которые, дай им волю, шлёпнутся наземь где попало и начнут извергаться изо всех дыр? Наверное, с самых первых дней службы, только отдавать ему отчёт в этом не полагалось - он и не отдавал. И служебным жаргоном не злоупотреблял. Только старался не смотреть на облака, когда их прошивало знакомым стрёкотом одиночной пузатой стрекозки или целого каравана.
Умеют летуны смотреть вверх или они всего-навсего свиньи из побасенки, разве что воздушные? "Когда бы к небесам поднять могла ты рыло"... Наверное, нет: да так им и безопасней.
И снова Мэдс на ходу резюмировал, выковыривая изюминки из чёрствой булки, что подсунула ему судьба, и резонировал, то есть предавался резиньяциям по поводу того, что от него ровным счётом ничего не зависит. Вот и Ардалия за три месяца раздалась в боках до того, что ноги всадника изогнулись клещами, и Тора понапрасну стреляла беглым огнём в руку: крупных эксцессов и абсцессов с прошлого раза не случалось. Обе дамы, кстати, не желали уйти со службы в отпуск - декретный или ещё какой.
Как оказалось, не напрасно.
Существует частная теория невероятности, которая напрямую связывает несчастья с длительным пребыванием в мире и покое.
Чем дольше тянется затишье, тем свирепей разражается шквал.
Города благоденствовали, и это жирное благоденствие двигалось вперёд-назад по столбовой дороге, презрительно обтекая Мэдса. Он уже начинал задумываться, не стоит ли просить либо отставки, либо придачи ему особого подразделения. Среди путников всё чаще попадались особи весьма юного возраста, что означало нехилый прирост едоков. И соответственно, необходимой еды. А пропорционально ей - продовольственных летунов.
Летуны, как обычно, барражировали над дорогой, когда один заурчал в особенно противном тембре, накренился, потом клюнул носом - и тотчас его стремительно повело книзу.
Рвать.
По пути люки внешних отсеков распахнулись, их содержимое стремительным потоком и крупными кусками начало сыпаться на землю.
Все находящиеся на дорожном полотне враз задрали головы вверх. А потом люди и негрудные младенцы с обоих направлений, прямого и обратного, лихо рванули к месту инцидента.
Мэдс с подругами - тоже. Хотя неясно зачем: разнять дерущихся, разобрать кучу-малу на детали и разрубить гордиев узел в единый миг стало невозможным. Зато потенциальной жратвы в толкучке резко прибавилось.
"И веркотов никаких не надо, - вскользь подумал Мэдс, прыгая с седла вниз. - Без того чаша смертей переполнилась".
- Тора, в руку. Правую, - отрывисто командовал его голос. - Арда, держись на обочине - будешь отсекать от ядра.
- Ладно. Только я вроде рожаю, - донеслось до него.
- Погодишь.
- Я вам не кобыла, чтобы годить.
- Так действуй по...
Он хотел сказать "по обстоятельствам", но голос сам по себе произнёс:
- ... по совместительству.
И ринулся вслед за Торой, что с тигриной яростью прорубала себе и ему просеку.
Единственным шансом спасти хоть что-то и кого-то было - поднять летуна в воздух, думал Мэдс лихорадочно. Стрекомухи набивали себя едой до отказа, внутренние переборки были устроены надёжнее, чем на военном корабле, предке Торы. Удар оземь повредить все их разом не мог. Главное, чтобы это не сделала обезумевшая толпа.
"А пилот? Там есть экипаж?"
Теперь сабля кружила вокруг него, подобно крылу ветряной мельницы. Кисть не выдерживала - он отпустил рукоять, и сразу вертикаль стала горизонталью, потом сферой. Мэдс двигался как бы в кровавом пузыре, от которого отлетали и шмякались на толпу её же частицы.
Экипажа не оказалось. Биомех на поверку оказался ручным био, причём насмерть перепуганным, хвалёное внутреннее устройство - всего-навсего вживлённой в туловище капсулой. Залезть внутрь или оседлать насекомое казалось невозможным.
Мэдс остановился и воздел голову к небесам, в неописуемом отчаянии потрясая кулаками.
И увидел.
Часть свода неспешно двигалась вниз наподобие гигантского поршня. Он был чище первозданного снега, белее ангельского крыла. И на нём проступали огромные, как ад, и чёрные, как смертный грех, буквы.
"ПРЕЛЮБЫ СОТВОРИ. МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ТВОЙ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС".
- Но как? - пробормотал он в последнем прозрении. - Вот ведь правду говорят, что каяться и исправлять грехи всегда бывает поздно. Ох, и зачем тому верхнему придурку понадобилось охотиться с газетой на муху, что влезла в его тарелку с борщом!
В этот миг его и Тору прихлопнуло типографским камнем. А вместе с ними - безгрешного летуна плюс несколько сот человек, так и не успевших сытно покушать напоследок.
... Из-под низвергнутой скрижали протекло некое свечение и оформилось в величавый образ. То был Тигр, по его шкуре текли и переливались огненно-сизые блики, подобные тем, что делают угли в печке похожими на живую парчу.
Вдоль опустевшей дороги Тигр широкой поступью направился к Ардалии, которая только что завершила свои труды.
- Вот, Тора, - пролепетала она, - протягивая Тигру беленькую куколку. На кукле отчётливо выделялись сочленения, глазки ещё не научились моргать, губы - морщиться, рот - открываться, но тем не менее она была вполне живой.
- Это, никак, ребёночек от Мэдса? - раскатистым басом спросила реинкарнация боевой сабли.
- Это сам Агент Эндрю Мэдс, - с гордостью произнесла кошка-оборотень. - Его семя, заряженное непревзойдённой духовностью агента. Полиуретан, в который он вложил свою живую душу, отлился в новой форме, и уж, поверь мне, кому-то сие обстоятельство отольётся ещё круче. Видишь ли, такие, как Эндрю, не по зубам Вселенной. Ни прожевать ей, ни проглотить: встанут костью в горле. Сам он себя пока не осознал, но это впереди. А те, кто знает о себе правду, - всесильны. Вот я вначале была шарнирной пантерой гепардус от фирмы Гранадо, а чёрный мейк и блаш мне сделала знаменитая художница Набарро. Впрочем, эти имена остались в горнем месте, откуда все мы были низвергнуты по прихоти создателей.
- Так здесь, по ходу, ад? - удивился Тигр. - Я тоже припоминаю, что был никаким не корабельным обломком, а грошовой игрушечной катаной в ручке Эндрю-прототипа. И вот такая правда должна поднять нас с колен и возвеличить...
- Вот чего не знаю, того не знаю, - откликнулось воплощённое знамение Суда. - Но лучше быть живым и сильным в аду, чем мёртвой пустяковиной в раю - если ты, конечно, прав. Так куда мы отправимся - в Гренаду или Наварру?
- Зачем мне город? - Тора фыркнул в усы и сладко зажмурился. - Оба они протухли с сердцевины, а после катаклизма - и притухли нехило. Тигр же, по словам поэта Блейка, должен гореть в глубине полночной чащи. Вот и пойду отыскивать какой-нибудь годный лес.
- Тогда и я с тобой, - ответствовала самка гепарда. - Наше естественное обиталище - саванна, однако чащи-рощи имеются и там. Кроме того, ребёнку нужны отец и мать. Уж придётся тебе сыграть роль нежного папаши. А если на нас нападут - отобьёмся.
- Угм, - басовито мурлыкнул Тигр. - Нас по-прежнему трое, и мы всё преодолеем и всё превозмогём!