События происходят не в наше время, а сама еще не определилась с тем, когда. Но давно! Скорее всего в 1801 году, ибо я приплела Индийский поход Павла Первого.
Я сидел подле бати на деревянной скамье и жевал яблоко, подобранное нынче вечером во дворе барской усадьбы. Яблоко, маленькое и до невозможности кислое, заставляло меня морщиться и плеваться, но мне очень хотелось есть, а ни хлеба, ни картофельной похлебки не было. Молча смотря на чадящую в углу березовую лучину, я периодически оглядывался на родителя, нервно мнущего в руках заячью шапку. Закутываясь в потертую холстовую сермягу, батя вздыхал и оглядывался на дверь мыльни, из-за которой доносились истошные крики рожающей мамки.
-Хоть бы мальчика... - вдруг негромко произнес батя, - вон Анфиска у господ Демидовых уже пятерых родила, участок им новый выделили при переделе, знаешь, где земля самая плодородная. Оброк больше у них, да перебиваются же как-то... А моя... тьфу. Сглазил кто как будто. Уж и рябиновыми дровами, чтобы отогнать нечистую, баню топили, и амулет повесили, а толку? Шестеро девок, все кривые, косые, хоть бы одну замуж выдать! В позапрошлом году только мальчик умер, братик твой, Вася, совсем еще дитятко, годик только... У печки люльку повесили, а он возьми да задохнись. Один ты у меня, Коленька, надежда и от-рада...
Батя ласково потрепал меня за волосы и вновь отвернулся, уставившись печальными глазами на деревянную, перекосившуюся дверь. Мелкие морщинки круглого, вечно измученного лица раз-гладились, и выражение неподдельного интереса появилось на его физиономии.
Я сидел, понурил голову. Несколько месяцев назад дед Федор объяснил мне, почему так важно рождение мальчика в нашей семье. Так как размер надела был неразрывно связан с числом душ, нам непременно нужна еще одна душа - мальчик, а иначе не прокормимся, не увеличим двора.
-Или вона, Ёремины. В купцы подались, только посмотри на них! - горько вздохнул батя, - Лавчонку открыли, да ситцем торгуют. Никита Ёремин к городскому посаду приписался, надулся, пыжится, бороду сбрил, табак заморский нюхает, знать никого не хочет. И Марфу свою туда же - в корсет утянул, букли завил, да на балы теперь ходят парою, срам выпячивают. Говорят, Марфа лошадиную гриву себе в волоса вплетает, да так и ходит, украшая её лентами да яблоками. Гнездо целое носит, хоть курицу на голову сажай. Тьфу!
Я не очень понимал, кому батя рассказывает все это: мне или образу Спасителя в красном углу, над которым горела свеча, и на который папаша неотрывно смотрел, переживая. Крики мамки то затихали, то с новой силой раздавались за дубовой дверью.
-Корова издохнет ежели, так совсем худо станет. Зорька-то старая уже, недолго ей осталось, а где взять 80 копеек на новую буренку?
Да и мне, сынок, тяжело по шести дням к ряду барщину выполнять. Толку, что запретили, гоняют, словно сидоровых коз, в воскресенье недавно в поле выходил! Хворого Федора, деда твоего, и то заставили картошку копать, а ему сто лет в обед стукнет. Царь Петр, антихрист, как привез её к нам, так житья нет, а известно, что картошка только на корм свиньям и годится! Отравимся да помрем еще, как Иванова младший сын.
Вспомнив о картофеле, я заволновался. Угроза отравления пока-залась вдруг не такой страшной, и жутко захотелось горячей, обжигающей печеной картошки. Да и от картофленицы с ломтем черного хлеба я бы не отказался...
Словно прочитав мои мысли, батя заговорил вдруг о непомерно большой подати:
-Дрова позавчерась, и те забрали. Хлеба не оставили совсем, грибы взяли, ягоды, и то мы еще должны остались. Куда податься, Коленька, куда податься, что делать - не знаю! Одна надежда только на то, что Машка мальчика родит, да на следующем переделе нам побольше земли достанется...
Хотя, знаешь, говорят, у соседнего помещика, зверских нравов, Яковлева, недавно вот что случилось: мужик двум своим девкам, лет двенадцати от роду, волоса остриг, в рубахи одел, да за парней и выдал! Яковлев, полуслепой да глухой на ухо одно, и не заметил ничего, выделил им лучшую землю. Иной раз думаю, и мне, может, нарядить Наташку парнем, да грех страшный... Не могу, совесть замучит - помолившись иконе Христа, батя успокоился и стал говорить дальше, - Императрица Екатерина померла, что с нами теперь будет? Павел сумасброд, в Индию людей зовет воевать за золото - а кому ж оно нужно, когда есть нечего? Разве золото есть можно, разве им накормишь семью?
Да... Или проиграют нас господа в карты Яковлевым, так и поминай, как звали. Али на борзых псов обменяют, охотиться на лис и куниц станут.... А у Яковлева все мрут, как мухи.
Я содрогнулся, представив себе плюгавенького, плешивого Семена Андреича Яковлева, с которым господа часто пили чай на веранде, рассчитывая выгодно женить на племяннике Яковлева дочку Веру, или Veronic, как в последнее время её называли. Veronic, совсем еще маленькая девочка, тоненькая и черноволосая, мне очень нравилась, и я не хотел, чтобы она породнилась с такими людьми, как Яковлевы.
Батя, почесав нос, вдруг замолчал и стал прислушиваться к тому, что происходит в бане. Мы смиренно ждали. Но было тихо, так тихо, что я услышал собственное мерное дыхание и поскрипывание старых половиц.
-О святая угоднице Божия, святая Анна Пророчице! Подвигом добрым подвизавшися на земли, восприяла еси на Небесех венец правды, егоже уготовал есть Господь всем любящим... - начал было читать молитву батя, не выдержав тишины, как вдруг раздался громкий крик ребенка, а след за ним - восклик повитухи. Батя вскочил, и, распахнув дверь бани, восторженно глядел на крепкого, справного младенца.
-Мальчик! - радостно воскликнул он.
-Мальчик... - тихо повторил я, смотря на довольного отца.