Аннотация: Маленькая притча с обычным для притчи подтекстом.
Глаза мудреца
Притча
- Это было давным-давно, - сказала старуха. - Мир тогда стоял на месте и никуда не двигался, потому что у него было прочное основание. Люди жили на равнине, и они занимались тем, чем всегда занимаются люди, когда мир прочно стоит на своем основании. Никто не добивался того, что превышает исконно человеческое. Люди жили в селении и никогда не запирали дверей.
Я жила с ними, и когда я вошла в возраст, меня приставили служить мудрецу. Я была послушна, усердна и памятлива и, пожалуй, не годилась ни на что другое. Каждый день с тех пор я приносила ему хлеб и вино с водой. Это была почетно и не утомительно.
Мудрец обитал в глубоком и сумрачном ущелье, и никто не помнил, когда он там поселился. Он жил там уже тогда, когда дед моего деда был мальчишкой и не прошел посвящения у костра. Мудрец из дальнего времени сидел на самом дне ущелья, на камне, в вечном полумраке. Он был стар, безволос, и его огромные глаза излучали лиловый свет.
Я спускалась по каменистым ступенькам вниз - ступеньки были выбиты ногами таких же прислужниц, как и я, за долгое время. Но тогда я не думала об этом, я просто спускалась вниз, а веселый, живой солнечный свет отказывался следовать за мной. Он оставался ждать наверху, на гребне. Я ставила к ногам мудреца плетенку с хлебом и глиняный кувшин с разбавленным вином. Мудрец был неподвижен, и иногда я подолгу разглядывала свет его глаз. Лиловые лучи прорезали сумрак, и в них клубились пылинки, точно так же, как в солнечных. Но солнечные лучи грели, а эти не казались горячими.
Люди говорили, что это свет мысли. Мудрец мыслил о том, чего не касалась мысль человеческая. Говорили, что он созерцает тайные основы мира, и было запрещено заговаривать с ним или о чем-либо спрашивать его. Ибо о чем может спросить человек? О бренном, а он мыслил о большем. Считалось, что он сам воздвиг этот запрет, но многие уже не понимали его смысла, и исполняли его по привычке и потому, что стали нелюбопытны.
Я тоже не понимала его. Я не понимала, зачем он сидит вот так отрешенно, во тьме, мерцая глазами. Теперь-то я знаю, что отрешенность была его заслугой. Он заслужил этот дар и оберегал как величайшую драгоценность. Но тогда я была поглощена другим, и думала - с ужасом, но с неотступным желанием - как можно нарушить его запрет.
Я хотела спросить мудреца о странности моего тела и моей души: почему они выбрали одного юношу, чтобы вздрагивать при его приближении? Юноша жил в нашей деревне. И я боялась его и стремилась к нему. Но, когда он улыбался мне, я видела, что его тело и его душа не дрожат от близости ко мне. Его волосы, его белые зубы, его руки казались мне самыми лучшими, а я никогда прежде не слышала, что так бывает.
К нашим девушкам приходили юноши из-за реки, и некоторые из них хотели взять меня в жены. Я отказывала им, и моя мать не понимала меня. Она расписывала глиняные горшки и ткала тонкое полотно, чтобы мне было что взять с собой, когда я уйду за реку. А я убегала вечером в рощу и смотрела, как отплывают в стругах юноши из нашей деревни, и он был среди них.
Наши юноши всегда брали себе жен из-за реки, и я не знаю, что подбивало меня надеяться. А я надеялась, что тот, кто заставлял меня вздрагивать, однажды посмотрит на меня так, что увидит под юбками мои ноги, а под ожерельями - грудь. Дни шли и шли, и ничто не желало успокаиваться во мне, и я все думала: почему? Каждый день я ходила в ущелье, и каждый день я хотела спросить мудреца, но помнила строгость запрета и молчала.
Когда листья стали бледнеть и жухнуть, делая рощу прозрачной, тот юноша привез себе в струге жену. По улице несли ее расписные горшки и полотно и пели песни. А я бросилась к матери, я плакала, и я рассказала ей все. "Я хочу этого юношу, - кричала я, - или я умру!" Она устрашилась, она подумала, что я тронулась умом. "Это святотатство!" - сказала она. Она пугала меня огнем, которым выжгут мне все между ног. Но я не унималась, и мать потащила меня к знахарке. Знахарка сварила утоляющее снадобье из кореньев и трав, но оно мне не помогло. Страшнее огня и горше снадобья было то, что билось у меня внутри.
Старуха замолчала. Она была слепа, и ее глаза были неподвижны, а морщинистые руки быстро перебирали бусы из лиловых камней. Старуха распознавала камни на ощупь, и никогда не ошибалась. Она говорила, что каждый камень испускает нечто, похожее на человеческое переживание. Лиловый камень передавал ей тоску и уныние, не тяжелую, горестную тоску, а прозрачную, улетающую, тоску о недостижимом, о неосуществимом. Уныние же было от сознания тщеты и недолговременности всего человеческого.
- Мне было больно, - сказала наконец старуха, - мне было очень больно. А когда человеку больно, он нарушает любые запреты. Тем более, если их смысл для него темен.
На следующий день я пошла в ущелье и поставила к ногам мудреца плетенку с хлебом и кувшин. А потом встала прямо перед ним, так что свет его глаз рассеялся вокруг меня. И я спросила его: почему?
Я спрашивала страстно и яростно, и я убила его бесстрастие, его священное бездействие и созерцание. Он встал. Его неотмирные глаза потеряли свечение, и он принялся ходить туда-сюда, по сырому дну ущелья. Он смотрел на меня с мягкой лаской и недоумением, он был в растерянности.
И я ужаснулась. Что я наделала! Я отняла его дар, его отрешенность. Он оставил великую мысль, и она погибла, погибла в один миг, незаметно. А он все ходил и ходил по ущелью, стремясь найти ее, и шарил руками в воздухе. И я ничем не могла помочь ему.
Я пошла прочь от ущелья и не вернулась больше в селение у реки. Я шла, потрясенная, по дорогам равнины, мимо других селений, где жили люди, занятые поседневным. И я видела, что люди изменились. Они стали запирать свои дома, и когда я спрашивала у них об этом, они пожимали плечами. Или говорили мне, что настали худшие времена, что мир стал ненадежен, и не могли объяснить, почему. Они тревожились и страшились неведомого, а я боялась за них.
Я покинула селения и ушла в степь. Там было пространство, бескрайнее, беспредельное: верх, и низ, и все стороны света окружили меня. Степь распахнула свою необъятную глотку и сожрала меня, не заметив. Небо и земля уходили за края краев, это была бесконечность, и некому было помыслить о ней. Не было никого, кто назвал бы ее имя. Не было никого, кто назвал бы мое имя и имена всех других людей, чтобы они перестали бояться...
Тут старуха замолчала и больше не сказала ни слова. Сухие пальцы ее монотонно и быстро перебирали лиловые бусины.