Хоронили Дусю дочери- Мая и Лизавета да зятья. Муж ее, Изя, от горя обезумевший, повисал на руке младшего зятя и все повторял "Дуся, за что, Дуся? Саша, за что же, мы ж только жить начали, дочек выдали..." И снова "Дуся, за что..." Мая молчала, бледная лицом, только кривила губы как от резкой боли, когда оступалась на скользком асфальте. У нее вчера утром пропало молоко, Алику всего пять недель. Малюсенький недоношеный ребеночек, что-то будет с ним, Господи, помоги, научи, подсказать некому, мамы больше нет. Свекровь да тетка Сашина на рассвете приехали посидеть с детьми. Леночке восемь лет, большая уже девочка, все понимает, плачет. Придеться, видно, Алика отдать свекрови в село, она молоком козьим выкормит.
Лизавета тяжело дышала, будто не стояла, а бежала куда-то. Куда бежать-то на восьмом месяце и не девочка, под тридцать уже. Ребеночек не шевелится, спит что ли, хоть бы домой поскорее, лечь под одеяло, забыться сном. Семь месяцев почитай проспала, бабы на работе говорят, что ребенок крикуном будет, наперед дает отоспаться. Пусть и крикун, только бы был, устала на чужих любоваться. До двадцати восьми лет никто замуж не звал, даже и в кино ни разу с парнем не была. Танцевала на свадьбах с чужими да по второму разу и танцевать не звали. И почему так? Лицом пошла в отцову родню, чернявая, в кости широкая, лицом смуглая, не красавица, конечно, но и не урод какой. Вон в Грузию по путевке ездила так один привязался, до утра под окнами кричал "Лиз-авэ-та", еле отцепилась. Как двадцать восемь минуло решила, что сама мужа не найдет, хлопнула по праздничному столу ладонью и отрубила: "Сватайте, а то так и останусь вековать".
Сваху к ним привела мамина двоюродная сестра Нина. Пришли они втроем: Нина, сестра ее незамужняя, тетя Лиза, и Сваха. Сваха глянула на нее и сразу приговор вынесла "Чисто в яврейскую породу пошла, потому парни и нос воротят." "И что ж теперь?" - испугалась Лизавета. "А ничего, надо за яврея идти. Вот мать твоя, Дуся, за явреем живет и Клавка с Нового Базара. Бэлла толстая сама яврейка, как богато живет, вазы в серванте с ведро". Лизавета слушала и соглашалась, убеждая себя, что за "явреям" хорошо, что он будет добрым и пить будет мало, что у нее будет сервант и вазы и что еще...Все, в общем, будет, как у людей. Сваха обещала похлопотать, напилась чаю, выпила рюмочку с Дусей и Ниной и ушла. Хлопотать. Хлопотала недолго. Через пару дней, в пятницу пришла к ужину, и "под компот" выложила новость. Нашла она жениха, завтра приведет в гости вместе с матерью. Лизавета сразу почувствовала, что сказано не все. Сваха выплюнула косточку от вишни и продолжала: "Жених инженер, тридцать два года, хороший парень, не очень из себя видный, но хороошший"
"Как звать-то его?- спросил отец.
"Игорем, вообще-то он Иосиф, но все его Игорем зовут", - объявила Сваха. Отец фыркнул, но ничего не сказал, решил, видно, что еще не известно, может и вправду хороший парень.
"А чего ж он до сих пор холостой?" - выпытывала мать.
"Болел он. Вы не подумайте ничего такого заразного, и ничего серьезного, не рак, не этот, туберкулОз. Просто страдал болезнью Геморой." - защищала жениха Сваха. Она так и произнесла болезнь Геморой с большой буквы. Лизавета даже прониклась уважением, какая такая болезнь страшная, что парень жениться не мог, болел все.
Мать даже испугалась: "А жениться-то с такой болезнью можно? А то.." "Милая ты моя!" - завопила Сваха. "Дусенька, разве ж я тебя плохо выдала? Разве ж ты на меня в обиде? Ты вспомни, как после войны с мужиками было туго, а я нашла, да негулящего, да непьющего!". Отец закашлялся и быстренько на балкон.
Мать стала расспрашивать про семью, родителей да жилплощадь. Выходило так: отец этого жениха помер, мать одна, а квартира большая, три комнаты. Братья оба уехали, живут далеко, женаты. Только Игорь этот еще не женат, но хочет жениться и Лизаветой заинтересовался. С серьезными намерЕниями и для совместной жизни. "Завтра и придет со своими намерениями знакомиться", - подумала Лизавета. И снова стала мечтать, как будет в ЗАГС ехать в белом платье, как все будут завидовать, ну и про вазы в серванте тоже. Жених же ей представлялся отчего то с чубчиком приглаженым и в очках (инженер же все-таки), в костюме с галстуком и с цветами. У нее даже рука вспотела, так хотелось ей букет в руку взять.
"Ну а изъян в нем какой? - допытывалась мать, "Кроме белезни, что-то ведь еще должно быть."
"Милая моя! -опять заголосила Сваха. -И все-то тебе неймется, все-то ты ищешь. Гляди до каких лет девку допустила холостую ходить, другие уже по трое детей имеют." Лизавета голову скромно опустила: против правды не попрешь. А Сваха быстренько распрощалась.
Назавтра и квартира сияла и стол накрыли и за отцом приглядывали, чтобы до времени не выпил. Лизавета надела платье хорошее, не самое свое нарядное, но и каждый день в таком не ходят, красными розами по белому шелку, босоножки красные, обруч в волосах. Поверх повязала фартук нарядный, покупной с оборками. И настроение было прекрасное, она уже все для себя решила, и про жениха и про свадьбу. Только не получалось мысленно называть жениха по имени - "жених" и "жених". Но решила что привыкнет, это не сразу, вот познакомиться и тогда пойдет. Дождаться не могла гостей, на балкон каждые две минуты выскакивала, и дождалась. Первой Сваха шла, за ней "под ручку" свекровь будущая с Женихом. Жених шагал важно, со значением, "с намерЕниями", вспомнила Лизавета. Первое, что бросилось в глаза Лизавете, смотревшей с балкона, - здоровенная лысина и два больших очка. Она и представляла очки, но маленькие, стеклышками, а у этого жениха на больших ушах сидели два огромных колеса в рыжей оправе и сияли эти очки на весь двор. Был жених, правда, в костюме, но пиджак болтался на нем пузырем, а брючины казались пустыми, туфли зато торчали чуть не на полметра из-под штанов. Лизавета метнулась с балкона в спальню по пути успев крикнуть матери:
"Мама, я больна, я не выйду к ним, скажи пусть уходят!"
В спальне прыгнула она на кровать под самую стенку, поджала коленки и заплакала. И почему все так несправедливо? Майка давно уже замужем, и красивая она, и муж любит, и дочка. И Сашка у нее не урод худущий, а парень хоть куда, чубатый, веселый. И подруга Ира, и Валька, и Наташа - все замужем. Лизавета вдруг подумала, что свадьба и сервант еще не весь комплект, надо же еще и в постель с ним ложиться.
"Нет, - подумала она, - с этим женихом я не смогу, ничего не будет, надо выйти и все им сказать" Она вспомнила, как выходила замуж подруга Ира, как боялась она всего этого, тряслась прямо, а Валька ее уговаривала, что это как клизму поставить: не очень приятно, но полезно и выхода другого нет. Может и у нее выхода нет?
Дверь в спальню скрипнула, Лизавета еще больше колени к животу подтянула, голову спрятала, мать уговаривать начнет, пусть даже не пытается.
"Здравствуйте, Лиза, - вдруг услышала она, - Какие у Вас красивые ноги. Извините. А меня Игорем зовут, я о Вас столько хорошего слышал. Давайте знакомиться!"
"Господи, - ахнула про себя Лизавета, - сижу, корова, платье чуть не до пупа задралось, а он и рад, вылупился, как на выставке."
Голову подняла и прямо перед собой увидела глаза. Глаза были круглые и совершенно беззащитные, как у ребенка, ресницы белесые моргали. Сам жених сидел на кровати и протягивал ей руку, знакомиться, значит. Был он страшно худой, щеки впалые, лысина и та казалась тощей. Лизавета вспомнила про болезнь с большой буквы. Ну как такого обидишь? И больной, и на глаза слабый, и никто еще не говорил ей , что ноги у нее красивые, про ноги с ней вообще никто не говорил... Она вытерла слезы нарядным фартуком и, вспомнив материны вопросы про изъян, спросила: "А Вы пьющий?" Жених улыбнулся и сказал: "Конечно пьющий, я даже вино принес венгерское, отпраздновать наше знакомство. Пойдемьте вино открывать!"
Через три месяца Лизавета почти совсем перестала его бояться, хотя имя его все еще давалось с трудом, перекатывалось долго во рту прежде чем выскочить наружу : "Иггор" или "Игор", а то и "Игерь". Свекровь, Дора Борисовна, только губы поджимала, но не поправляля и на том спасибо. А вот Игорь просто расцвел, даже лысина заблестела. Лизавета сама подобрала ему новые очки, и пирожки пекла, чтобы он только поправился и все представляла как пойдет с ним под руку по двору и весь двор будет смотреть и... хорошо, в общем, будет. А в серванте у Доры Борисовны и вправду стояли большие хрустальные вазы, так что все мечты готовы были исполнится.
За неделю до свадьбы Игорь зашел после работы поесть пирожков. Мама с папой тут же засобирались гулять, но он их остановил. "Есть у меня разговор серьезный, вы останьтесь, мы же почти одна семья." У Лизаветы сердце упало, вот он, изъян-то. И рассказал жених историю, что братья его десять лет назад уехали в далекую Австралию, там им очень мол хорошо, зовут его и мать к себе, ну, и Лизавету, теперь, значит тоже. А если они ехать не хотят, или, скажем, Лизавета не желает, то может и не надо жениться, и свадьбу отменить, и все прочее, пока не поздно. Лизавета слушала и глаза поднять боялась, вот ведь как легко все разрушить, и свадьбу и семью и сервант с вазами. Как же это ехать на другой конец света, да на чужом языке лопотать, без единой живой души знакомой, без семьи, без родных. А кто родителей присмотрит на старости, а как ребеночек будет, кто поможет, не Дора Борисовна же. А Майка, а племяшка Леночка... Правду говорят, замуж не напасть, как бы замужем... Игорь долго рассказывал о своих братьях, что они делают, какие у них дома и какие машины, потом как-то замялся и ушел, на прощание попросил подумать и дать ответ. Почти сразу как он ушел позвонила Сваха и стала мать убеждать, чтоб даже не думали жениху отказывать, мол кто возьмет ее замуж, если жених за неделю до свадьбы сбежал, а разбираться почему сбежал никто не будет. Вот, мол, какая девка вредная, что от нее аж в Австралию мужик рванул.
Наутро, благо суббота была, поехали все к Майке с Санькой. И сестре двоюродной Нине мать позвонила, и тетю Лизу велела привести. Еще позвала Рахиль, Ниныну сватью, умная женщина, может что и посоветует. Сели у Майки за столом и все выложили, про жениха, про подлую сваху, которая, конечно же все знала, да скрыла, змея подколодная, про Австралию, и про изъян, который мать нюхом чуяла. Лизавета ждала, что все кинутся ее утешать, уговаривать, что свет клином не сошелся, что найдет еще лучше. Всю дорогу она мысленно репетировала как скажет им, чтобы слова не тратили даром, мол она все понимает и семья, мол, это святое и прочее. Короче, жила без Австралии - и дальше буду. Мать закончила Сваху ругать и посмотрела на Сашку. Не на отца, а на Сашку почему-то.
А Сашка чубом мотнул и спросил: "А ты-то как думаешь, Лизавета? Ты любишь-то его, или просто замуж идешь?" И Лизавета вдруг совершенно неожиданно сказала: "Я смогу к нему привыкнуть, может и полюблю потом. А кто меня другой меня возьмет, Сваха разнесет по всему городу..."
"Резонно, - сказал Сашка, - а мы все к тебе в Австралию приедем, пару лет - и снова вместе". Нина и Лиза сразу стали плакать, как будто она прямо завтра уезжала, Рахиль стала вспоминать, какие родственники и знакомые живут в Австралии, как их разыскать.
А Майка вдруг сказала "А я, дорогие товарищи, беременна". Сашка закружил Майку вальсом, сам напевал мелодию "паа-па-па-паа", а мать сидела за столом и не знала, то ли плакать ей, то ли радоваться. Подумала и заплакала, Нина и Лиза завелись пуще, Рахиль на них шикнула. А Лизавете снова стало все ясно и просто. Выходит она замуж, едет в Австралию (не сразу, конечно, может даже ребеночка родить успеет, мама нянчить будет), потом к ней приедут жить Майка и родители. Дальше представить не смогла, но знала, что хорошо.
И свадьбу отгуляли, и "про клизму" оказалось совсем не так плохо. И Дора Борисовна не очень доставала, было бы в доме чисто и еда наварена, она и не пристает. Тут-то беда и подоспела...
Дуся, мама Лизаветы и Майки, сгорела за полгода от рака. Совсем уже под конец, лежала она с закрытыми от боли глазами и рассказывала она Лизавете с Майкой как осталась в войну сиротой. Эшелон в котором она с мамой и братиками ехала на восток разбомбили, она даже похоронить их не смогла, вещи все пропали. Ей едва исполнилось 15, идти некуда, детдом переполнен. На эвакопунте подсказали идти в ремесленное училище. Училище она закончила, пошла на завод, училась вечерами, в 19 лет получила диплом техникума - бухгалтер. Зарплата нищенская, голодно, купила у старьевщика большой черный зонтик, распорола аккуратно и пошила себе юбку. Накопила денег, купила ботинки и смогла расстаться с "кирзухами", которые еще в ремесленном выдали. А еще на той же барахолке купила две блузки и жакет. С таким приданым можно было возвращаться домой. Ей, Дусе, казалось, что дом ее все стоит и ждет ее, буфет с вырезанными уточками, шкаф с мамиными платьями, ее кровать с белыми занавесками. И дальше все будет хорошо, отец найдется, родные. Отец у нее был большим начальником до войны, он ее на хорошую работу устроит, хорошо в общем будет. Выпросила пропуск, купила билет. От вокзала шла как во сне, осень, снежок уже уже падал, подошла к дому, а там ничего нет, ни дома, ни забора, только каштан остался, большущий вымахал. Как во сне отошла от дома и упала на лавочку на бульваре. Все... Никогда уже не будет хорошо... Господи, как несправедливо! Идти некуда, на обратную дорогу денег нет. Сколько она просидела на лавочке не помнит. Там ее и нашла Нина, сестра двоюродная. Соседка, оказывается, видела как она стояла на развалинах дома, побежала сказать родным что Дуся вернулась.
Нина жила в заводском бараке. В маленькой комнате ютились ее двое детей, Ленька и Вера, сестра Лиза и мама их, баба Аня. Работали Нина с Лизой на расчистке развалин завода. Не было в живых уже ни отца Дусиного, замдиректора завода, ни Ниныного и Лизиного брата, ни младшенькой ее дочки Оленьки - всех война забрала. Дусю положили спать на полу, рядом с Ленькой и Верой. А через два дня - радость - вернулся Федя, бабы Анин сын. Радость, конечно, но где ж его спать положить? На полу уже места не было. Федя спать уходил к приятелю в другой барак. Дуся пошла на работу, развалины расчищать, обещали по специальности устроить как только контора заработает. А вот с жильем...
Однажды, недели этак через две, когда Нина и Дуся вернулись уже с работы, пришла гостья. Гостья пила кипяток, завареный на смородинном листе, и все рассуждала, как-де мало мужчин, какие все пораненые да заполошные с войны вернулись. Выспрашивала она Дусю, за какого-де мужика она замуж пошла бы. Дуся и высказала, что замуж она еще не думала, а мужа хотела бы непьющего и доброго, как папа мол, покойный. Гостья соглашалась насчет доброго да непьющего, а насчет "замуж не собираюсь" она ухмыльнулась и пропела:
"И кто, милая, хочет, а подвернется хороший человек, так и пойдешь. Не век тебе у родни на полу спать".
"Хорошего человека" Сваха привела в субботу. Был он черный лицом, молчаливый, волосом кудрявый, голосом тихий. Представила сваха его Изей. Гость принес водку, хлеба и колбасы. Дети Ниныны глаз со стола не сводили, пока гость сам не отрезал обоим по куску и гулять отослал. О себе рассказывал, что с войны вернулся пораненный, что комнату ему дали в бараке, что семья его погибла, а новой не завел, а хочет найти человека душевного и все прочее. Дуся уж и сама понимала, что надо бы ей жилье поискать, да Нина и слышать не хотела. А тут такой случай. По случаю знакомства выпили Федя с Изей водочки, бутылку прикончили и более не просили. Сваха подталкивала Дусю локтем и шипела в ухо: "Видишь, малопьющий он, явреи, все малопьющие, да все в семью несут. И не старый он, любить тебя будет, пальто справит, зима уже на носу, в чем ходить будешь. Он, небось, и деньги имеет, и трофеи привез, для молодой жены ничего жалеть не будет". Дусю послали провожать его до угла, он ее за руку держал всю дорогу, а на углу у развалин почты вдруг спросил: "Дусенька, ты смогла бы полюбить такого человека как я?"
В воскресенье всей семьей резали винегрет, варили студень без мяса. В понедельник после обеда Дуся и Изя расписались в ЗАГСе и весь вечер гуляли у Нины в бараке. Малопьющий жених свалился тяжелым сном и получилось так, что первый раз спали они на полу в Ниныной комнате рядом с Ленькой и Верой. "Так судьба моя решилась, девчонки, за один день и на всю жизнь.- рассказывала Дуся.- А мужчин и вправду почти не было, повезло мне. Вот Лиза наша не смогла так вот без любви в замужество, как в прорубь головой, одинокой осталась. И дитя постеснялась родить, так при Нине и прожила, ее детей нянчила, потом внуков. А я вот с папой сжилась, хотя всякое было."
"Да уж, - подумала Мая, - точно что всякое. Папу как малопьющего продавали.
Люди узнают - смеху будет."
Отец их и вправду пил сначала немного. Пил с горя по семье своей, погибшей до единого человека. Даже племянника, родившегося за месяц до войны оккупанты не пощадили. Потом горевал, что детей Бог не дает, потом выпивал на радостях, когда, наконец, родилась у них долгожданная дочка. Потом снова на радостях, потом с горя, потом пошло и поехало. Дуся держала его в руках, но для мужика, который задумал выпить, двух рук мало. Однако жили, без ругани, без скандалов, не расходились и сор из избы не выносили. Мая, отцова любимица, бегала встречать отца на завод, провожала его до дома, потом бежала в клуб, в танцевальную студию. Отец любил танцы, а уж когда Майка плясала, то оторваться не мог, всем рассказывал, что она вся в него пошла, уж такая легонькая да ловкая (сам-то два шага ступить не мог не споткнувшись). Майка танцевала долго, перестала только когда Аликом забеременела, а с Леночкой плясала пока живот на нос не полез. Замуж ей идти было только за такого же плясуна, она и вышла за своего вечного партнера, сколько себя помнит с ним в паре все призы получала. Повезло, парень хороший, среди танцоров редкость, те больше злющие-завидущие, либо вообще девками не интересуются. А Сашка молодец, даже в ансамбле его уважают. С детства Майку прочили замуж за брата троюродного, внука Рахилиного, смешно даже. Он и моложе на полгода, и знают друг друга с пеленок, он ей как братик. Она даже не смеялась, когда мама или папа затевали такой разговор. Было ей лет шестнадцать, когда она объяснила им, что ни за кем другим себя не мыслит, только Сашка. А Сашка накануне свадьбы разбился на мотоцикле, ее чуть не убил, сам три месяца в больнице валялся. За что такая несправедливость, даже в белом платье не смогла покрасоваться. Свадьбы у них и не было толком, Сашку украли из больницы в гипсе на пару часов в ЗАГС да поскорей вернули, чтобы скандала не было. Почти два месяца дразнила его, что брак не настоящий раз подтверждения не было. Свадьбу справили через год. Позвали родню, выпили, попели песен, даже потанцевать умудрились между столом и дверью. Внук Рахилин, Ленькин сын, Мишенька, жених неудавшийся, с невестой пришел, совсем девочкой, - кудрявая, глаза голубые. Рахиль, однако рассказала, что ей почти двадцать, это она только выглядит девочкой, а на самом деле скоро институт закончит. Через год Мая Леночку родила. Девчонке уже три года было когда они получили однокомнатную квартиру от завода. Им еще стоять и стоять в очереди было, но однокомнатную никто брать не хотел, у всех дети, родители. А они согласились и с радостью. Она институт успела закончить, Сашка техникум, на гастролях за границей побывали. Везде почитай были: и в Африке, и в Индии, и на Кубе. Хорошо они жили, весело.А теперь вот беда...
После несчастья с мамой за папой нужен глаз да глаз. А Лизавете скоро родить, где уж ей присмотреть за папой, хватило бы времени на своих. И еще эта Австралия. Все ее Игорю неймется, документы уже один раз вернули, отказали - не выпустили. Теперь Дора Борисовна послала жалобу чуть не в ООН. Игорь ее, оказывается, имеет не просто брата, а брата-близнеца. А для близнецов особые законы, из вроде как разлучать нельзя и чинить препятствий в соединении тоже вроде бы не положено. Так вот уедет Лизавета и семья развалится. Кто их с Сашкой пустит в эту Австралию, да еще с папой. А у Сашки мать в селе на одном месте всю жизнь прожила, не уедет она, вон даже в город к ним перебираться не хочет. Сашка, конечно, человек слова, сказал, что они поедут, значит поедут, но как-то все это... И страшно... Здесь все свое, родное, привычное. Игорь говорит, что через месяц они забудут эту свою жизнь как "кошмарный сон", любит он пышные выражения, а как сложиться, кто знает...
На кладбище у ямы свежевырытой стояли в рядок: Изя, цепляющийся трясущимися руками за Сашку, в шляпе, шею Мая ему шарфом закутала. Сашка шляпу снял, лицо закаменело от ветра. Игорь стоял согнувшись, отворачивая лицо от ветра и придерживая на голове вязанную шапочку, с ним Лизавета, тоже согнувшись, как будто живот тянул к земле. Мая стояла последней в ряду, на голове черная шаль, слезы тихонько вытирала краем шали. Напротив, на другой стороне могилы стояли Нина с Лизой, Ленька с женой Кларой и Рахиль, сын Ленькин, Мишка, с женой и Ленькина дочка Римма. Вера с мужем Иваном, да Сашкина мать (тетка Сашкина с детьми дома осталась) стали "в ногах". Схоронили Дусю без речей, родные бросили по горстке земли каждый, и застучали о гроб комья земли под лопатами кладбищенских рабочих.
На пути от могилы к автобусу, стоящему у ворот, Рахиль вдруг остановилась и сказала: "Неправильно, что Дусю так рано мы похоронили, она для меня ребенок, я ее отца знала, мать. Ну она чуть старше моей Клары, а все равно ребенок. Младшие должны хоронить, а не старшие младших. Несправедливо"
Все головами кивали, но никто разговора на морозе не поддержал, и так понятно - несправедливо. А сколько в жизни несправедливостей, кто их считал...
Марковна
Детей их в семье было много, а осталось их четверо: две сестры, Нина и Лиза и два брата их, Федя и Миша. У Феди медалей и орденов полна грудь, а на теле шрамов не пересчитать. Мише воевать не пришлось, в конце войны только восемнадцать минуло, в военном училище победу встретил. У сестер у каждой по победной медальке, а шрамы... Вся душа в шрамах, да кто ж их видит.
Лиза до войны училась в бухгалтерском техникуме, перед самой войной и закончила, диплом только получить не успела. О замужестве пока не думалось, кто ж думает, когда тебе только двадцать лет и никто пока по душе не пришелся. После войны жизнь не сложилась. Приводили к ней женихов знакомиться - пустяшные люди. Стоящий человек, хороший и, главное, непьющий Лизе не попался. С годами она перестала жалеть об этом, привыкла. Тем более, что всегда жила вместе с Ниной, сестрой, и детей нянчила, и на большую семью готовила, времени переживать особенно не было. Нина забрала Лизу к себе сразу после замужества. Она вышла замуж за большого начальника, заведующего районным отделом народного образования. То есть она выходила-то замуж за выпускника педучилища. Нина и Коля вместе училище окончили, вместе направление получили, а на месте оказалось, что он будет ее начальником. Но начальником он оказался не вредным. Николай вообще был очень добрый, отзывчивый, безотказный, можно сказать. Жили они хорошо, весело. Лизу взяли к себе, чтобы она семилетку закончила, в их местечке только начальная школа была. Потом Лиза поступила в техникум и осталась у них жить. Нина работала в двух школах, забегала домой на перерыве покормить ребеночка, и на велосипеде ехала в соседнее село, там уроки вела во вторую смену. А деток за семь лет семейной жизни родилось трое. После первых родов врач сказал Нине, что больше детей у нее не будет, пусть, мол, этого бережет. Мальчика назвали Леонидом, имя красивое, чуть не иностранное, был он маленький, красный, лобастый, белобрысый, в отцову породу пошел,. Дочка Верочка родилась, вопреки предсказаниям врача, через два года. Нина потом часто думала, были ли эти годы в ее жизни, эти "семь лет счастья", как в Библии сказано, или ей они приснились. Когда родился третий ребенок, Оленька, Коля заболел, даже в больницу забрали. Там в больнице и поставили страшный диагноз - туберкулез. Сгорел Коленька за год, исхудал, даже ходить сил не было. Уже под конец мучений, сидели они как то вместе в спальне детей, смотрели молча как ворочается во сне Ленька, как Вера обнимает свою куклу, а Оленька сосет палец и причмокивает. Нина обнимала Колю и слышыла как с трудом проходит воздух в его исхудавшее тело, чувствовала, как горит он иссушенный температурой. Николай тогда и сказал: "Знаешь, Нина, что мне жальче всего? Мои дети меня не запомнят, они меня живого помнить не будут, только по фотографии. А ты вот замуж выйдешь, ты молодая, и будут они кого другого "папкой" звать. Обидно мне за детей." Нина тогда про себя пообещала замуж не выходить и другого отца детям не давать, чтобы этого помнили. Леньке было пять, Вере три, а малышке чуть больше года, когда Колю схоронили. Тогда, на похоронах, Нину в первый раз назвали в глаза Марковной. Она знала, что ее между собой родители, а то и сами ученики, называют "Нинка-учителька". По отчеству звали у них женщин пожилых, которым уж давно за сорок, а ей-то всего двадцать пять минуло. В тот злосчастный день, чуть не каждый, выражая ей сочувствие говорил: "Держись, Марковна", "Крепись, Марковна, у тебя дети".
Так и стала Нина "Марковной", пожилой женщиной то есть. Вдовой с тремя детьми. А через год началась война. Эвакуировались вместе с Лизой и мамой (папы уже в живых не было). Нина никогда никому не рассказывала о том, как они ехала на Урал, даже Вере, даже внукам своим. За пять месяцев дороги они потеряли все вещи, похоронили Оленьку, умершую от дизентерии, остались без документов, голодали, мерзли, обовшивели все. Привезли их в маленькую деревушку в Чувашии, Нина - учительница, а в деревне два года учителя не было. Дети не хотели учиться, она бегала по деревне, силой загоняла их в школу. Родители тоже не хотели школу, детям работать надо, а не в школе сидеть. Малых учили читать и подписываться, с этим справлялся отставной дячок (церковь закрыли), а большим и не надо это обучение. Промучались с месяц и уехали. Нина с Лизой пошли работать на завод эвакуированый из подмосковья. Наладились работать в разные смены, чтобы за детьми да за мамой старенькой был присмотр. Вообще то дети особенно не проказили, им еще была памятны Оленька, Коля, - переживали. Так годочки и побежали. Хоть и впроголодь, а войну пережили. Как только освободили райцентр, Нина написала соседям, спрашивала как там их дом, стоит ли, нет ли вестей от брата Миши, который год писем не шлет. Что средний братик погиб на Курской дуге Нина уже знала. Маму их эта смерть совсем подкосила, он ее любимцем был, лицом вылитый отец, умница. Соседкин ответ Нина прочитала и решила маме не показывать. Никого не осталось в райцентре, почти все погибли, кто на фронте, кто под немцами. Две страницы перечисляла соседка погибших, а в конце приписала, что в дом их попал снаряд, так что жить им негде. Думали они с Лизой в Чувашии остаться, работа, все-таки, жилье, но мама тянула их домой, хотела умерать дома. Поехали они сразу после освобождения города, в 44-м, война еще шла...
Дядя Нинын, отцов брат, до войны был замдиректора завода. Нина хотела его разыскать, он ей поможет, кому ж как не ей помогать, вдова да с двумя детьми. А вдова Нина была не военная, поэтому часто ее обижали, и пенсия на детей меньше, и квартиру в общей очереди ждать, много чего в общем несправедливого. Какая разница какая ты вдова, мужа ведь нету, помощи ждать не от кого.
Про помощь оказалось пустое - дяди ее давно уже в живых не было. И дом их не сохранился, бомба рядом упала. На заводе старичок-кадровик посмотрел на Нину, маленькую ростом, худющую. "Как зовут тебя, девочка?"- спросил он. "Марковна", - вырвалось у нее. Старичок усмехнулся, стал спрашивать, какими судьбами занесло их на завод, хорошо отозвался о дяде, покойном. "И сколько у тебя, Марковна, в семье работников?", - спросил кадровик. "Двое, я и сестра младшая, - сказала Нина. - Вы не волнуйтесь, мы хорошо работаем, у нас грамоты." "Мужчин, значит, опять не будет, - вздохнул старичок. - Работай, Марковна, расти мужика, заводу работники нужны.". И вручил ей ордер на комнату в бараке. Нина и Лиза назавтра же и вышли на работу - развалины разбирать, завод восстанавливать. Карточки рабочие, хлеба побольше. Снова они с Лизой наладились ходить в разные смены, чтобы за мамой приглядывать. Мама сдавала, все больше лежала, даже суп варить уже не могла, сил не было.
Победу отпраздновали всем бараком, пили самогон, плясали. Нина сидела за столом, пела, танцевать не шла. Чего ж плясать, когда тебе уже за тридцать и в будущее смотришь без надежды. Деток бы только вырастить, чтоб они счастливы были, а сама... Кому нужна сама-то, Коли нет на свете, а больше ей никто не нужен. Так и жила Нина - для детей, для семьи, для людей, для завода, потом для внуков, потом для правнуков еще успела. Так и была она всю жизнь Марковной, шли к ней люди за советом, за помощью, за сочувствием. На заводе проработала почти всю жизнь. Документы, диплом, все пропало в эвакуации, восстанавливать хлопотно. Да и надо ли? На учительскую зарплату детей не поднять, а она хотела, чтоб они выучились, образование получили, в люди, в общем, вышли. Потом уже, когда пенсию оформила, вспомнила она, что была учительницей и пошла в заводской детский сад нянечкой.
В том голодном сорок пятом году праздников было, как никогда после. Отыскалась двоюродная сестра Дуся. Приехала одна, мама и братики по дороге на Урал убиты, там и похоронены. Отец ее на войне сгинул. А Дуся вот жива. Плясали под патефон, заводили трофейные пластинки. Ну и плакали, конечно, поминали всех. А через два дня приехал Федя, брат младшенький. Живой! Как она радовались, всем бараком в коридоре плясали, пели, самогонку пили. Даже мама к столу вышла, посидела с ними сколько смогла. Потом Дусю замуж сговорили. Не больно молодой муж нашелся, и не так чтобы красавец, но жить с ним можно, добрый. А куда Дусе деваться, вот стукнет двадцать пять - никто и не глянет. Приданое - что на себе, да она не глупая, сама понимала. Так вот свадьбу их и отгуляли. В январе уже, морозным утром, прибежала на завод соседка: "Марковна, тебя там военный спрашивает. С чемоданами." Мишенька, младший брат, приехал в новой форме повидаться. И невеста его, Ада, отыскалась. И опять до ночи праздновали, опять плясали, орали песни. Поминали всех. Детей отослали спать в Дусину комнату, Федя с Мишей на полу легли. Тесно, холодно, голодно, а как было весело, как радовались они! Жили в тот год, словно эта война была последняя и больше никогда не будет никаких несчастий, а все будет хорошо. Всегда и у всех.
На Пасху праздновали и Федину свадьбу. Невеста, Соня, всего неделю как демобилизовалась, так в военном и в ЗАГС записываться ходили. За столом сидела в Лизыном платье, из глаз слезы капали. Ее за день до свадьбы отыскал ответ на запрос о семье, что в Белой Церкви оставалась. Все до единого погибли: и старики, и родители, и братики, и сестрички... Мама утешала ее, говорила, что, мол, своих детей нарожаешь, имена им дашь, вот и будет твоим вечная память. Не получилось. Детей Б-г Соне не дал. Была Соня на войне трижды ранена, вот одно ранение и перечеркнуло ее счастье. Узнала она об этоим через год после замужества. Прибежала к Нине, плакала. Нина предложила с Федей поговорить, взять в детдоме ребеночка, благо их много, можно совсем младенчика выбрать, как свой будет. Соня и хотела, а Федя ни в какую - только своих детей хотел. Так прожили-промучались они пять лет и расстались. Федя оставил Соне комнату и все нажитое, собрал вещмешок и пришел попрощаться. Уезжал он на шахты в Караганду. Там в Караганде он вскоре женился. Жену не любил, она это чувствовала, злилась на него, жизни счастливой не получилось. Сына своего Федя назвал Марком, в память отца. И Мишиного с Адой сына тоже Марком назвали. Так вот и живут сейчас на свете два Марка Эйвина, один в Израиле, другой в Эстонии.
И немного времени прошло, а жизнь стала налаживаться. Мама только совсем перестала вставать, болела. Как-то вызвали Нину из цеха к телефону: "Марковна, баба Аня помирает" - кричал в трубку сосед. Нина побежала домой. В комнату не вошла, влетела. Схватила маму за руки, трясла за плечи: "Мама, мама, не умирай!" Мама и правда очнулась, попила водички. И вдруг тихонько заговорила: "Ах ты глупое дитя, зачем ты не дала мне уйти? Мне ведь все равно умирать. Я ведь так легко уходила, а ты не дала мне уйти без мучений, глупая." Запомнила ее слова Нина на всю жизнь. Умирала мама в ту же ночь, умирала тяжело, мокрой от пота рукой сжимала Ниныны руки, раскрытым ртом хватала воздух, все никак не могла отойти. Хоронили маму на новом кладбище, Нина попросила оставить место рядышком. Для себя, чтобы с мамой рядом лежать. Рядом с Колей не получилось, как-то даже не подумала тогда об этом. С мамой будет. Не знала Нина, что лежать ей в чужой земле, первой из всей семьи быть похороненной на чужбине.
Еще пятьдесят
Девочки в семье Акивисонов появлялись редко, чуть ли не раз в поколение. Независимо от того, на ком женились братья Акивисоны, рождались у них одни мальчики, и помногу. Замуж за них дочерей выдавали охотно, были все Акивисоны высоки ростом, широки в плечах, стройны, видные и уважаемые люди. Если ремеслом владели, то мастерами были отменными, а какие из них и в университете обучались. У Янкеля Акивисона, торговавшего мукой, умерла в родах молодая жена. Ребеночка, мальчика, конечно, забрала к себе бабушка, у нее свои дети еще малые, нянька есть, еще за одним присмотрит, тем более, что малышу взяли кормилицу. Год пробежал как на крыльях, Янкель разъезжал по губернии, налаживал связи, заключал договора. Через год раввин завел разговор о женитьбе, мол молодому мужчине негоже жить одному, надо иметь семью, а мальчику нужна мать. Янкеля это не интересовало, он и на первой своей женился по настоянию матери, однако он понимал, что от него не отстанут. Поставил только одно условие: пусть девушки приходят к матери, понянчат младенчика, а мать уж выберет. Из трех девушек, которых матери приводили будто бы в гости, мать Янкеля и выбрала одну. Звали ее Мындя, названа она была в честь своего дяди Менделя, раввина в соседнем местечке, рано умершего. Посватали, поженили, а через два дня после свадьбы перенесли малыша к Янкелю в дом, к отцу с матерью. Новой маме было 16 лет, но она помогала нянчить своих братиков и сестричек, так что можно было надеяться, что с одним-то она справится. Янкель, принявший жену ровно и вежливо, как необходимый атрибут жизни, увидев как она справляется с малышом, впервые взглянул на нее с любопытством. А она взяла за правило по вечерам рассказывать мужу о малыше, да как он растет, как кушает, как играется, какие у него кудряшки, как он старается повторять за ней, говорить начинает. Через месяц кудрявый Герцик протяжно говорил "Мо-омэ" и "То-о-тэ" и, осмелев, тянул к папе ручки. А еще через месяц Янкель понял, что жизни без этой девочки, своей жены, он не представляет, и, что если она умрет в родах - а ей через восемь месяцев родить - то ему хоть в омут головой.
Мындя родила одиннадцать детей и со всеми справлялась легко, вела хозяйство и каждый вечер рассказывала Янкелю о детях, да как они растут, да какие они послушные и здоровые, как стоят друг за друга. За все Мындины бессонные ночи, за все труды, послал ей Б-г после десяти сыновей единственную долгожданную девочку. Девочка родилась с вывернутой ножкой, ее носили к костоправам, возили на воды в соседний уезд, лечили травами, повезли и к известному доктору в губернский город. Доктор и объяснил Янкелю, что девочка будет хромать, что вылечить ее и в Киеве никто не в силах. Разве что везти ребенка в Санкт-Петербург, а там в клинике ей ножку сломают и срастят заново. Мындя с Янкелем решили не мучать ребенка, да и деньги за лечение огромные, таких у них отродясь не было. Так и осталась Нехама хромой...
Все завидовали Акивисонам на их сыновей: высокие, кудрявые, послушные, учились все легко. И откуда пришла мальчикам эта идея - Америка - будь она неладна. Четверо сыновей поднялись с места и уехали в Америку искать счастья. Где они теперь? Пришла пора выдывать Нехаму замуж. У Мынди дыже сомнений не было, что ей надо мужа искать. Если таким девочкам, с изъяном, мужа не находили, то жили с семьей своих сестер, нянчили их детей. Но у Нехамы сестер не было, а жить с невесткой, по мнению Янкеля, не годилось. "Одна дочь у нас и ту не смогли замуж как следует выдать, что люди скажут, - повторял он, - Будем искать Нехаме мужа, может вдовца с детьми, может еще кого." Нехама, бедная, все понимала, переживала, что из-за нее родители огорчаются, согласна была на все, лишь бы освободить маму от забот, за любого жениха пошла бы. И жених нашелся. Был он не так чтобы старый, под тридцать. Жена первая умерла, детей не было. Имел жених раньше свою торговлю, но разорился и теперь хотел попробовать опять открыть лавку в соседнем местечке. Приданое, что Мындя Нехаме собрала, разные простыни да скатерти его не интересовали, у него все от первой жены почти новое осталось. В приданое он искал капитал - сумму. О "сумме" в доме начали говорить еще зимой, Янкель предлагал пятьдесят рублей золотом, но жениху нужно было сто, то есть еще пятьдесят. Таких денег у Акивисонов не было, у них вообще за сыновьями не давали большого приданого - ремесло или образование - вот что приносили мальчики-Акивисоны в семью. А тут деньги, и деньги для них немалые... Обмен телеграммами между родителями жениха и невесты шел три месяца. Родители жениха не хотели уступать ни рубля. Сам жених невесты не видел, соглашался жениться "на сумме". "А что он скажет, - думала Мындя, - когда увидит Нехаму? А вдруг как потребует еще денег, или вовсе откажется?"
На Пейсах за столом у бабушки только и разговоров было про "еще пятьдесят" и про Нехаминого жениха. В конце сейдера бабушка достала из шкатулки золотую пятирублевку и положила на чайный поднос. "Нехаме на приданое. - сказала она. - Это единственная у нас девочка, давайте выдадим ее замуж, пусть живет достойно, имеет семью. Мы же Акивисоны, нам надо друг за друга держаться. Помогите Янкелю, мальчики."
На следующий же день родителям жениха ушла телеграмма "Подтверждаем пятьдесят приезжайте". Жених, увидев Нехаму немножко оторопел, понял, что продешевил, но обратного хода нет - помолвка состоялась. За два месяца жених попривык к Нехаме и женился без сожаления. С лица воду не пить, а женой Нехама обещала быть хорошей. Нехама же на всю жизнь запомнила, что "мы Акивисоны", помогала всем родным, многочисленным племянникам, их женам и детям. Своих детей ей Б-г не дал, а вот мужа хорошего она за свое послушание получила. Муж ее, Бенцион, не мог на нее нарадоваться, полюбил ее всем сердцем, никогда не упрекнул ни в чем и на ее помощь семьям Акивисонов смотрел сквозь пальцы.
Рувим был у Мынди седьмым сыном, восьмым для отца. Родился он холодным декабрьским утром недели на две раньше положенного. Пока бегали за повитухой и за матерью Янкеля, ребеночек, как говорили, "пошел", и Янкель едва успел подставить руки и подхватить младенца. "Спешит, жить торопится, - заключила бабушка. - Далеко пойдет." Назвали ребеночка в память Мындиного отца, умершего прошлой весной Рувимом. Собрались родные, праздновали, поздравляли родителей. Тогда то раввин и сказал, что таким именем обычно называют первенцев, а раз мальчик не первенец у родителей, то будет он первым в жизни, хоть в чем-то, да первый.
Рувим был первый в учебе. После двух лет обучения в хедере, раввин сказал родителям, что его нужно посылать в школу, он, мол, в хедере уже всему научился и задает вопросы, которые ставят учителя в тупик. Янкель для порядка наказал мальчика и послал его в Литинское Еврейское Начальное Училище. Рувим за год прошел первые два класса, а еще через год сдал экзамены и получил Свидетедьство Об Окончании. Что делать с таким способным ребенком - учить дальше или отдавать в ремесло? Долго Янкель не думал: кто-то из детей должен продолжать его дело, так почему не этот? Считает он хорошо, читает и пишет красиво, значит сможет научиться торговать мукой. В субботу вечером сообщил Янкель Рувиму свое решение, ждал, что мальчик обрадуется, а у того слезы потекли. Янкель оторопел: Рувим был очень тихим и послушным ребенком, не плакал и младенцем, терпел все болезни безропотно, а тут...
"Чего же ты хочешь?" - раздраженно спросил он.
"Учиться", - еле слышно прошептал мальчик.
Мындя сразу вскочила убирать со стола, боялась, значит, что отец сразу откажет, давала время подумать. Янкель и не стал отвечать, вытер ребенку слезы и подтолкнул к дверям спальни:
"Спать иди, ученик, горе мое, завтра поговорим".
Полночи они с Мындей обсуждали как же помочь ребенку, куда послать его учиться, чему учить. Всю неделю Янкель советовался с ребэ, говорил с братьями, с матерью. На следующее воскресенье раввин вызвал Янкеля и Рувима к себе. "В счастливый час родился этот мальчик, - сказал раввин, - недаром он так спешил родиться. Один уважаемый в Литине человек, слава Б-гу, согласен платить за его обучение. Пойдешь в гимназию, Рувн. Рад?" Сколько прожил Рувим, он не помнил, когда еще он был так рад.
Первые четыре года в гимназии мальчику разрешали не писать по субботам, а потом вышел Высочайший Указ и послабления для евреев отменили. Рувим, однако, не бросил гимназию, писал, читал, чертил карты и никаких угрызений совести не испытывал. Каждый год приносил домой награду "За Усердие в Науках" - богато разукрашеную Библию, которую отец, похвалив ребенка, бросал в помойную яму. Закончил Рувим гимназию на отлично, но медали ему не дали, опять же согласно печально знаменитому Указу "о кухаркиных детях". Мындя и в самых смелых мечтах не могла представить, что один из ее мальчиков будет учиться в университете. И вот нате вам! "Рувим хочет быть аптекарем. Не просто аптекарским учеником, а сможет открыть собственную аптеку, вы ж только подумайте! На старости лет будет маме с папой приносить лекарства." - рассказывала Мындя соседкам. Не дано ей было знать, что Янкелю и ей не суждено дожить до старости. Рувим успел окончить университет, уехал работать далеко от дома, но обещал заработать денег побольше и вернуться чтобы открыть-таки свою аптеку. Но... человек предполагает, а располагает только Б-г.
Грянула война, за ней революция, и закрутило людей в этой адской мельнице.
В тот день местечко очередной раз заняли петлюровцы. Приехали на автомобиле, пьяные, веселые, зашли в шинок, орали песни. После пошли по дворам, искали ценности, самогон. Походя убили дядю жены Янкелева младшего брата Залмана. Зашли в дом, спросили варенья, а когда старик наклонился к буфету за банкой, пустили пулю в затылок. Веселились страшным пьяным шабашем, гонялись за девками, гоготали. Под вечер собрались уезжать, а машина не заводилась. Опять рыскали по местечку, искали механика, но не нашли. Построили тогда всех мужчин на площади, выбрали самых крепких и запрягли в автомобиль как лошадей. Среди "крепких" оказался и Янкель. Погоняя кнутом, заставили их петлюровцы везти автомобиль в соседнее село, да по дороге сердце у Янкеля не выдержало, свалился замертво. Тело его привезли домой на следующее утро. Мындя, глаз ночью не сомкнувшая, закричала не своим голосом, когда к ней в дом постучали жены Товье и Залмана, мужниных братьев. Она не надолго пережила своего Янкеля, не прошло и двух лет как угасла она, не от старости умерла, от тоски. Не могла привыкнуть Мындя к жизни без вечерних рассказов Янкелю о доме да о мальчиках...
В 1921 году приехал Рувим в родное местечко жениться. Когда родные праздновали его, Рувима, рождение, то сговорился Янкель с Мындиным братом, что если будет у Соломона дочка, то они детей поженят. Родилась невеста для Рувима только через двенадцать лет. Хорошо помнил Рувим как его поздравляли, когда он шел смотреть на свою новорожденную невесту. Время пролетело быстро, невесте, Шлиме, уже двадцать, или девятнадцать, никак он не мог точно сосчитать. Родители ее написали ему письмо, что, слава Б-гу, девушка выросла, сообщи, мол, нам, когда к свадьбе готовиться. Ну что ж, не юноша он, тридцать два исполнится, надо определяться. Давным-давно уехал Рувим из родительского дома, забыл как пахнет домашняя субботняя хала, давно не ходил он в синагогу и некому было зажигать для него свечи. Жизнь у него была совсем другая, новая... Одет он был во френч военного покроя с нагрудными карманами, сапоги, фуражку. Цицес он перестал носить еще когда учился в гимназии. А вот ехал жениться в родные места... Может соскучилась душа по теплу родительского дома? Братья разлетелись кто куда, видятся редко, у них семьи, дети, внуки скоро будут... А он все еще неустроен, а уже четвертый десяток разменял. Как-то сживется он с молодой женой, какой-то она окажется...
Рувим и Шлима
Было их три сестры, Ита и Юдифь большие уже, Шлима (Суламифь) меньшая и маленький братик Мишенька. Мама родила Мишеньку, когда уже оставили они с папой надежду на сына. Роды были долгие, акушерка, сама беременная на девятом месяце, выбилась из сил и присела отдохнуть. Тогда вот ребеночек и выскользнул, пуповиной обмотанный, синий, не дышал. Испуганная акушерка схватила его на руки и стала подбрасывать вверх, причитая, - "Ой, Б-же, не наказывай нас, не забирай мальчика!" Услышав про мальчика, из соседней комнаты прибежал отец, схватил акушерку за руки, выхватил ребенка, стал сгибать и разгибать ручки и ножки, дуть в ротик. Акушерка плеснула в тазик холодной воды, а в другой погорячее из ведра на плите. Окунали ребеночка в холодную и горячую воду, растирали пеленочкой и - чудо, мальчик тихонько заскулил. Завернули его потеплее и к матери, а она без сознания и послед не вышел. Пока приводили мать в чувство, пока акушерка пыталась потихоньку вывести плаценту, у нее самой, от переживаний, видать, потекли воды. Соломон, отец, побежал за помощью к соседке, потом за мужем акушерки на другой конец города. Через два дня фельдшерица, осмотрев родильницу, сказала Соломону, что если доктор срочно не сделает операцию, то она "помрет беспременно". Соломон привез к жене доктора из самого губернского города. Доктор объявил, что обещать ничего не может, но операцию сделает. Девочки мыли для "операции" кухонный стол, а у самих руки трусились. Мама осталась жива, но еще почти год лежала в кровати, не могла избавиться от инфекции. Фельдшерица посоветовала делать компресы из старого красного вина, оно, мол прогреет и инфекция уйдет. Отец в выходные ездил по всему уезду, разыскивая это старое вино. Пока мама лежала больная, девочки привыкли сами все делать для младенчика, играли с ним как с куклой, возили после уроков его в колясочке в парк на прогулку. Вся семья смотрела на маленького Мишу как на самое дорогое сокровище - а как же, вон как мама страдает, и денег сколько ушло на лечение, и папа все воскресенья в разъездах. "Вот вырастет Миша, - мечтали девочки, - и станет доктором, или профессором". "Инженером он будет, - возражал отец. - Дороги будет строить, в форме, в фуражке, путейцем будет". Сам Соломон работал механиком на мукомольном заводе, читал, писал, даже в чертежах умел разбираться, все ж таки реальное училище окончил экстерном. Мечтал дальше учиться, но для бедного еврея из маленького местечка учение так и осталось мечтой. Но вот детям уж он даст образование, даже девочкам. Девочки окончили еврейское начальное училище, учительница хвалила, советовала учить дальше. Хоть и с трудом, но выкроили денег на гимназию для всех троих, время сейчас другое, надо учить детей. Ита уже были замужем когда грянула революция. Другая сестра умерла-сгорела за четыре дня от испанки в 1918. Мишенька в гимназии учился, учился хорошо, мама с папой не могли нарадоваться.
Суламифь, Шлима, по-домашнему, всегда знала, что выйдет замуж за кого-то из Акивисонов. В детстве видела его, но помнила смутно, высокий, вроде, чернявый. Мама все твердила, что он "образованный человек, университет окончил", мол не понравишься ему, так другую невесту найдут в два счета. Шлима все делала, чтобы понравиться, училась в гимназии, старалась по-хозяйству. Ростом она не вышла, а ну как жених этот скажет, что ему не нужна такая пигалица? Уговорила маму заказать ей туфли на высоких каблучках. "Какие там туфли,- рассмеялся сапожник. -Туфлики! Тридцать третий номер, как на ребенка шью!" Шлима обиделась, но смолчала. На каблучках научилась ходить быстро, бегала даже, как на крыльях летела - жених едет, письмо прислал. Наконец приехал! Шлима разглядывала его в замочную скважину - высокий, на две головы выше, но не сутулится, держится прямо. Да у него усы, как у казака, и одет совсем по-городскому, и пенсне! Страшно даже выйти к нему, что она ему скажет, о чем с ним говорить? Папа послал Мишеньку за ней, она не вышла, испугалась. Мама вошла в комнату и с порога: "Сию секунду выйди к столу, еще подумает, что ты ненормальная. И лицо напудри, бледная как сметана. Нечего бояться, это твой самый близкий человек приехал, судьба твоя." Свадьбу справили через неделю. А все дни проводил Рувим с невестой и влюбил ее в себя легко. Читал ей стихи, даже им самим написанные, гулял с ней под руку по Пролетарской (бывшей Губернской) улице. После свадьбы уехали они в город и стали обустраиваться.
Первый мальчик (конечно же мальчик!) родился через год после свадьбы. Шлима, - как ни привыкла к городской жизни, но роды дело слишком серьезное, - поехала рожать к маме. Акушерка, (та же самая) потом долгие годы рассказывала своим роженицам о "младшенькой Премыслер", которая все шесть часов пока длились схватки, ходила по спальне на высоченных каблуках. Туфли Шлима сняла, когда уже головка младенчика показалась, мама с акушеркой едва успели положить ее на кровать. Акушерка подставила тазик, мама подхватила ребеночка в пеленку, так все быстро и кончилось - ни пятнышка на постели. "Как бегала на высоких каблуках - так и родила с высокого полета", - смеялись женщины. Шлима посмотрела в лицо сыночку - ну вылитый Рувим, Акивисон, в общем. В память дедушки и назвали его - Янкель, Яшенька. Через три года маленький Яша рассказывал соседям во дворе: "Мама обещала, что приедет бабушка из Проскурова и привезет мне в подарок сестричку. А бабушка все перепутала, приехала вчера и привезла в подарок мальчика. Делать нечего, мы оставили его жить с нами, только он все плачет и плачет."
Сына второго Рувим хотел назвать в память своей мамы, Мынди. Мишенькой никак нельзя - Шлимин брат Миша (Мендл) вот он и ломал голову целую неделю. Выбрали, наконец, подходящее имя - Эммануил. Соседи во дворе покачали головами и стали называть малыша Мика. Шлима надеялась, что Мика будет тихий и спокойный ребенок, как Яшенька. Того поставишь у магазина, через час выйдешь - стоит на том же месте, на шаг не отойдет. А вот Мика - совсем другая история - шалопай каких мало, да еще и с выдумкой. Ни одна история ни во дворе, ни в школе не обходилась без него. Он и Яшеньку тихого с пути сбивал, хулиган. Рувим, однако, всегда надеялся, что из ребенка будет толк, защищал его перед соседями и учителями, а наказывал всегда сам. Однажды, когда Рувим болел воспалением легких, к ним домой прибежала Микина учительница Елена Зейликовна. Не раздеваясь, в пальто, промчалась она в комнату и завопила Рувиму в лицо: "Он такой сволочь, я не могу его учить, он надо мной издевается. Вы знаете, что он мне спросил?" "Уважаемая Елена Зейликовна, - ответил Рувим,- позвольте мне заметить, что в русском языке "сволочь" не такой, а такая." Бедная учительница постояла несколько секунд, хватая ртом воздух, пытаясь отдышаться. "А Вы напрасно бегаете по улицам в мороз, - добавил Рувим, - можно воспаление легких подхватить. Я вот уже слег." Елена Зейликовна повернулась и медленно вышла из квартиры. Лет через пятнадцать, тогда уже двадцатипятилетний Мика, вспоминая умершую Елену Зейликовну, признался, что в четвертом классе спросил у нее до "скольки достают" ее чулки. Хорошо еще, что не знал Рувим про все Микины похождения: Шлима сколько могла скрывала их от мужа, тоже надеялась, что ребенок еще возьмется за ум.
Директор школы избрал единственно верную тактику - и авторитет свой сохранял, и порядок хоть на какое-то время наводил. Случалось любое ЧП, директор вызывал Мику к себе в кабинет и спрашивал: "Ты школу собираешься окончить, или будешь босяком?" Помолчав, чтобы Акивисон прочувствовал предложение, добавлял: "Так вот иди и все приведи в порядок." Школа работала в две смены, уроки у второй смены заканчивались около восьми вечера. Мика, уже поевший и отдохнувший, любил вернуться в школу на вторую смену и выкрутить пробки, или опробовать пожарный шланг для заливки катка. В полной темноте шестичасового зимнего вечера, директор школы выходил ощупью в коридор и кричал: "Акивисон, включи свет, а то сам знаешь!" Свет включался. Еще хорошо у Мики получалось незаметно впустить мышь в класс к молодой учительнице. Бедная учительница прыгала на стол "с ногами" и вопила изо всех сил. Девочки хором визжали, а мальчики радостно ловили перепуганную до смерти мышку.
Когда родилась нежданная девочка, Шлима решила дать ей имя своей рано умершей сестры - Юдифи. Рувим пошел выписывать малышке метрику и в ЗАГСЕ его уговорили назвать дочку Юзефой: модно, красиво и благозвучно - Юзефа Рувимовна. Когда метрику с "Юзефой Рувимовной" увидела Шлима, она категорически отказалась называть девочку "Юзькой". Рувим побежал обратно в ЗАГС и стал просить выписать новую метрику. Куда там, метрические формуляры все на учете! В конце концов уговорил писаря исправить Юзефу на Жозефину, подтерев в трех местах чернила. Представил Рувим новую метрику так: "У великого Наполеона была любовница Жозефина. Потом он на ней женился, сделал ее честной женщиной, значит можно давать такое имя." Так и осталось французское имя в честь Юдифи, а малышку все называли Зоей.
Через четыре года, после случая со "сволочью", разбирая документы детей поступающих в первый класс, Елена Зейликовна увидела фамилию Акивисон. "Вэй!, - закричала она, - Моим врагам таких учеников!". Подхватив папку с бумагами она ворвалась в кабинет директора: "Я не буду учить этого Акивисона! Я учила того хулигана, а этого пусть возьмет другой учитель. Вы хотите мне инфаркта!", - кричала она. Директор посмотрел в папку: "Почему "этого", насколько я понимаю, это девочка. Вот смотрите сами - Жозефина Акивисон". "Девочка Акивисон?, - возмутилась Елена Зейликовна, - Почему ко мне, что я одна беру первый класс?" "А родители просили записать к вам в класс, сказали, что были вами очень довольны когда вы учили мальчиков",- объяснил директор. "Я согласна взять второй класс, тот, что остался без учителя, - сказала она, - тем более там немного детей." Первого сентября Елена Зейликовна оглядела шеренгу первоклашек и спросила, наклонясь к большеглазой девочке,: "Так это ты сестричка тех двух братиков?" А еще через два дня директор сам привел Елене Зейликовне новую ученицу. "Вот, Елена Зейликовна, вам новая ученица - Зоя Акивисон. В первом классе ей нечего делать, она читает, пишет хорошо, пусть попробует во втором учиться." Зоя очень удивилась, когда учительница не присела, упала на стул, и тихо сказала ей: "Садись уж, мое еврейское счастье..."
Проблем, однако, с новой ученицей оказалось немного. Зоя быстро привыкла к своеобразной речи Елены Зейликовны. Домой приносила такие "перлы" как "Пчела жалуется из жалом", или "Обделала чернилом всю домашнюю работу". В третьем классе, когда изучали "Строение человека", дети упросили Елену Зейликовну разобрать человеческий муляж "на органы". Сложить все на место учительница не сумела, органы с яркими наклейками остались лежать на столе. Проходя к доске, Зоя толкнула стол и печень, упав на дощатый пол, треснула пополам. "Эти Акивисоны разбили мне печенки!"- кричала Елена Зейликовна в кабинете директора.
И покатились годы. И все вроде шло хорошо - работа, дети, семья, квартира на главной улице. Дома всегда ждал Рувима обед, чистая рубашка. Работал Рувим перед войной заместителем начальника Аптекоуправления области. Так работая, закончил он второй институт - юридический, Он вообще был из кагорты энциклопедически образованных людей: знал 12 языков, (восемь в совершенстве), умел выводить замысловатые письмена иврита, писал стихи на русском, украинском и идиш. Статьи и стихи его печатали в газетах, а то и в журналах. Не проходило и дня, чтобы кто-то не постучался в дом с просьбой. Люди просили почитать письма, отписать ответ, просили быть "третийским судьей" в толковании Торы и просто в жизни. Как-то даже массоны обращались к нему, просили рассудить. А уж скольким он помог с диссертацией да с латынью - не сосчитать! Рувим никому не отказывал и денег никогда не брал, всю жизнь прожил бессребренником. Многие профессора обязаны были ему своими диссертациями без единого черного шара. Сам Рувим написал диссертацию уже после войны, оформил ее как полагается, готовился к защите. Но тут подоспело печально знаменитое дело врачей. Диссертация его, отпечатанная и сшитая в книгу, легла в ящик письменного стола навсегда.
Рувиму был уже 51 год когда началась война. Эвакуироваться с семьей он, конечно, не мог, эвакуировал свое аптекоуправление. Шлима уезжала с детьми одна: Яше еще не было восемнадцати, Мике четырнадцать, Зое почти одиннадцать. На вокзале толпы людей, поезда брали штурмом, но Мике было не привыкать. Он влез в окно вагона и, когда Яша передал ему в окно все вещи, втащил еще и Зою. Ехали бесконечно, бомбили несколько раз на дню. Доехали до города Ахтырка в Сумской области, здесь их поселили, даже работу предложили. А через месяц фронт продвинулся дальше на восток, Ахтырка стала прифронтовой зоной. И поехали они дальше на восток. Из Ахтырки уезжали вместе со Шлиминой мамой, Мишиной женой Розой и его маленькой дочкой Фирой. С ними же ехала Розына сестра Рая, беременная на последнем месяце. Привезли их в Башкирию зимой - одежды теплой никакой, вещи почти все пропали в дороге. Через несколько дней Шлима отвела Раю в больницу рожать. Девочка родилась мертвая. Рая очень переживала, муж ее, Вася, уходя в военкомат, наказывал ей беречь ребенка. "Убьют если,- говорил он,- хоть что-то от меня на этом свете останется." Не осталось... Немного оправившись, Рая пошла взять справку, что ребенок родился мертвым. "А ты специальность какую имеешь?- поинтересовался старичок-писарь. Рая была акушеркой, ей бы смолчать... Повестку принесли на следующий день и больше Роза с Раей никогда не увиделись. Рая прошла всю войну, победу встретила в Германии. Уже в госпиталь ей переслали уведомдение, что ее Вася пал смертью храбрых.
Через месяц предложили Шлиме ехать в Азербайджан, мол здесь переполнено эвакуироваными, а там мало, работу найти можно, да и тепло, все же не башкирские морозы. И опять дорога... В конце зимы 1942 доехали до азербайджанского поселка Джафархан, дальше железной дороги не было. Стали устраиваться, налаживать жизнь, разыскивать родных.
Прожили, однако, в Джафархане недолго. Рувим отыскал семью. Он работал в госпитале на Кавказе, звал к себе. Яша на Кавказ не поехал - завербовался на военный завод в Москве. Хотел он поступать в Москве в морское училище.
А Шлиме снова дорога... Приехали они в Нальчик за несколько дней до эвакуации госпиталя. Объявили, что транспорта нет и отходить завтра будут пешком. На базаре в Нальчике Шлима распродала все оставшиеся вещи, оставив только по маленькому рюкзаку каждому, а назавтра подали огромный пустой поезд. И опять их везли неизвестно куда... Госпиталь развернули в Средней Азии, город Кзыл-Орда. Работать некому: женщины на работу не идут, мужчины на фронте. Мике приписали год и взяли в госпитальную охрану, даже винтовку выдали. Шлима стала работать сестрой-хозяйкой. А Зою, одиннадцатилетнюю, оформили на должность ассистента в госпитальной аптеке. Оформили официально "в связи с отсутствием каких-либо других кадров". А когда ты работаешь, то никто не спрашивает у тебя про возраст. Днем Зоя работала в аптеке, а вечером сиделкой в палатах. Приходилось и ассистировать при перевязках и операциях, если работы было много. В школу в тот год ей не пришлось ходить, да и остальные три года ходила она редко. То госпиталь переезжал, то много работы, да и уставала от бессонных ночей. В 1944, когда семья вернулась в Винницу и она пошла в школу по-настоящему, ей пришлось очень долго и трудно догонять своих сверстников.
Шлима надеялась, что самые тяжелые испытания уже позади. Война поворачивалась к победе, Яша учился в военном училище, Миша писал регулярно, дети при ней, даже Рувим с ними. Оказалось, что рано она надеялась. Осенью 1943 года госпиталь очередной раз переформировали и превратили в госпиталь для немецких военнопленных. "Б-же, за что посылаешь нам такое испытание!- молила Шлима. - Нелюдей этих лечить! А пусть бы подыхали как собаки! Слава Б-гу, маму похоронили, она этого позора не увидит".
Немцев привезли рано утром, весь день разгружали состав, возили на арбах со станции. Люди как люди, страшно истощенные, обовшивевшие, раны обмотаны грязными бинтами. Оказалось, что Шлима одна из медсестер и санитарок может их понять - не забыла еще идиш. Да что там понимать - все просили воды, растрескаными губами повторяя "васер, битте, васер". Сотни их лежали во дворе госпиталя ожидая санобработки, а санитарки ходили между ними с ведрами и наливали воду в подставленные фляги, котелки, а то и в ковшиком сложенные трясущиеся руки... В тот же день на кладбище Мика еще с двумя бойцами охраны колышками и веревкой огородили огромный "немецкий квартал".
Весной 1944 вернулись Шлима с Рувимом в Винницу. Дорогой насмотрелись они разрушений, навидались людского горя, но по-настоящему поняли размеры разрушений по дороге с вокзала. Старенький кучер вез их на скрипящей, готовой на ходу развалиться подводе. Шлима держала Зою за руку, Рувим с Микой шли сзади. Все, ну буквально все дома, деревья, мощеная камнями улица несли следы войны. А война-то еще шла...Дом их уцелел, в окнах даже стекла не везде выбиты, только жили там, как сказала дворничиха, другие люди. Старичок-управдом объяснил, что вселились они без ордера, а выселить их сил нет, а у милиции своих дел полно. Вот пусть настоящие хозяева и выселяют их, тем более, что ныне проживающие "барышни" при немцах жили неплохо, а теперь всем рассказывают, что они партизаны. "В галифе у немцев партизанили,- усмехнулась дворничиха.- Пусть ваш Мика с ними поговорит, он знает как разговаривать." Дверь "барышни", однако, не открывали и разговаривать отказывались, кричали через дверь, что квартира "ихняя" и они найдут управу на тех, кто всю войну "отсиживался неизвестно где". Это самое "отсиживался" Мику рассердило больше всего. Он не влез, буквально взлетел на балкон, подтянувшись на козырек над первым этажом. Вломился в квартиру через балконную дверь, и под крики "убивают" открыл дверь на лестницу. Рувим шагнул в прихожую и квартире стало тихо. Через полчаса "барышни" с чемоданами и узлами с постелью тихонько спустились по лестнице и вселились в свободную квартиру на первом этаже. Так вот приехали Рувим и Шлима домой.
Мику забрали в армию в начале 1945, направили в военное училище - все-таки образованный человек, десять классов окончил. Там в училище он встретил Победу, туда же ему прислали его победную медаль. Зое, пятнадцатилетней, вручал медаль "За Победу над Германией" представитель военкомата. Вручал ей и еще троим прямо в школе на торжественной линейке. Был представитель без ноги, опирался на костыли, прикрепить медальку не смог. Медаль из рук подхватил новый директор, недавно только демобилизованный, еще гимнастерку не снял, и прикрепил Зое на кофточку. Новый директор, Соловьев, ничего не знал об "этих Акивисонах", не было уже в живых Елены Зейликовны, чтобы рассказать ему. Лет через двадцать, когда я пошла в ту же школу, Александр Павлович Соловьев, помнил только мою маму, да и то из-за той Победной медали. Сколько раз убеждалась я, что учителя помнят больше тех детей с которыми пришлось намучиться, и уходят из памяти те ученики, которые не доставляли хлопот.
Сколько еще пережили Рувим и Шлима - бумаги не хватит описать. И отказ Яши от сговоренной ему красавицы-невесты, и смерть первого внука, и Микины бесконечные приключения, и отказ Зои (и не раз) от выгодного замужества. Свадьбу свою золотую праздновали они на свадьбе старшего внука Алика, Яшиного сына.
Любочка
Аня, старшая сестра, наставляла ее каждый день: "Муж должен тебя уважать, понимать тебя, время сейчас другое, женщины замужние могут даже работать. Ты ему это все скажи, а то он может ждет, что ты будешь дома сидеть всю жизнь и детей нянчить." Шнеур, Анин муж, все вопросы семейные решил раз и навсегда - "Как хочешь, Анечка, как ты считаешь нужным." А Любочка молчала. Она не знала как говорить со своим женихом. Незнакомый человек, старше ее на сколько, и вдруг такие права на нее предъявляет, мол родители их давно обо всем договорились. Родителям казалось, что они все делают правильно - из хорошей семьи мальчик, на доктора хочет выучиться, видом приятный, вот и обручили их. Любочка совсем малышка была, она это обручение и не помнит. А теперь вот замуж идти за незнакомого человека. Ей и все приданое его монограммой пометили. Муж Ани, Шнеур, обещал привести его к ужину. Он, оказывается, давно его знает, говорит, что лучше человека и не найти, мол, добрый и веселый, врач прекрасный, знающий. Для Шнеура все врачи прекрасные - работай без отдыха - и ты хороший врач.
Пришли мужчины поздно, Аня с Любочкой уже на стол накрыли, лампу над столом зажгли. Любочка стояла на коленях на стуле, логти на подоконнике, и смотрела в окно, благо фонарь прямо под окном - всю улицу видно. Увидала сначала Шнеура: идет, руками размахивает, говорит увлеченно, видно доказать что-то хочет. А рядом с ним этот самый Илья: ростом невысокий, в шляпе, в пальто сером, лица не видать. Любопытство победило, и пошла Любочка открывать им двери. Распахнула дверь и лицом к лицу оказалась с женихом - улыбается, а глаза печальные, а усики-то модные - хоть сейчас жениться. "Здравствуйте, Любочка,- сказал он. -Вот мы и встретились. Как долго я об этом мечтал, как долго я Вас ждал!". Шнеур кашлянул, мол в квартиру проходите, нечего на лестнице торчать. Илья вошел, начал здороваться, отвечать на Анины вопросы, что мол и как. Потом ужинать сели, потом Шнеур рассказывал о своих больных, они с Ильей спорили о каком-то нетипичном случае. Потом Аня, наконец, позвала Шнеура в кабинет, а Любочке велела налить Илье еще чаю. Любочка принесла чай, пододвинула печенье в вазочке. Илья не стал пить чай, а посмотрел ей прямо в глаза, будто в самую душу заглянул. "У меня для Вас есть подарок, Любочка, - сказал он.- Не захотите его принять - значит не судьба, а я так хочу, чтобы Вы его приняли! Я учился в Бельгии, летом домой не ездил - дорого, работал в госпитале в Брюсселе. Вот последнее лето, когда уже не надо было вносить плату за обучение, я и купил Вам подарок, все мечтал, что понравится Вам и Вы его примете." Тут вынул Илья маленькую коробочку, и открыл ее перед Любочкой. На синем бархате блестел-переливался под лампой одинокий бриллиант на тонком золотом обруче. Любочка посмотрела на кольцо, потом прямо в его бездонные глаза, а потом он видно все понял, потому что кольцо из коробочки вынул и, все так же не отрывая глаз, наощуп надел ей его на палец.
Ровно через год, день в день, поднималась Любочка медленно по лестнице к Ане в квартиру. Спина болела, просто ныла как больной зуб. "Аня, - с порога объявила она сестре, - пойдем со мной к доктору Лерману, спина болит, сил нет, может он мне какие-то пилюли пропишет!" Шнеур вышел из кабинета и посмотрел на Любочку подозрительно: "А может уже?" "Какое уже, какое уже, еще три недели, - отбивалась Любочка, - это просто поясница от тяжести ноет." "Аня, - заявил Шнеур, - беги с ней к Лерману, я ему сейчас позвоню, да держи ее за руку чтоб не упала, там гора обледенела." Пока дошли до госпиталя спина разболелась всерьез, Любочка по дороге приседала от боли, хваталась за Анину руку. На полпути догнал их доктор Лерман, Шнеур разыскал его дома. Доктор подхватил ее под локоть и чуть не бегом поволок по обледенелой улице. "Анна Соломоновна, -объяснял он на ходу, - скорее, голубушка, она у нас сейчас в такой мороз на улице родит." Через час к Ане, ожидавшей в приемном покое с Любочкиной шубкой на коленях вышла нянька. "Ай какой красивый мальчик у нас родился, чисто ангелочек, Мишенька, значит, архангел Михаил, значит.", - запела нянька прямо в лицо вошедшему с мороза в клубах пара Илье. В семье много лет рассказывали, как легенду, что в тот день два непьющих доктора напились до совершенного безобразия, пели "Гаудеамус игитур" обнявшись на кожаном диване в кабинете у Шнеура и провозглашая перед каждой рюмкой "Виват ангелочек! Виват архангелам! Виват Мишенька!". Уж перед рассветом развела их Аня, пьяненьких, по кроватям. Заодно сообщила, что Любочка хотела девочку, а не мальчика и что Илье пить нельзя, так как он должен постараться жене в следующий раз угодить. Илья только счастливо улыбался. Шнеур заплетающимся языком пытался объяснить Ане, что у него сын обязательно будет доктором, как Мишенька, как архангел значит. Сын его, Борис, и вправду стал доктором, и дети Бориса, Инна и Алик - оба врачи.
Уже нет давно Любочки и Ильи, моих бабушки и дедушки, а колечко то брюссельское горит-переливается у меня на пальце светом их любви. Бабушке было 89 лет, когда шли мы с ней по той же обледенелой горке в тот же февральский день праздновать папин день рождения. "Знаешь, - сказала она, - после дедушкиной смерти меня уже никто не называет Любочкой, а он ни разу меня не назвал по-другому. Когда сердился - молчал, разговаривать не хотел, а так всегда была я для него Любочкой. Для него и для мамы с папой." Когда похоронили дедушку, на ограде его могилы прикрепила бабушка мраморную доску с портретами своих родителей Соломона Перельмутера и его жены Гинды, моих прадедушки и прабабушки. Мне было уже под тридцать, когда убирая могилу я присмотрелась к фотографии бабушки Гинды поближе. "Господи, - подумалось мне, - да это же вылитая я". Мне с детства все говорили, что я пошла в бабушку. Став старше, я присматривалась к ней и думала, что я буду вполне симпатичной старушкой, с шармом, как она. Неужели правда, что человек рождается снова в своих внуках и правнуках? Доченька моя, Любочка, дай тебе Б-г продлиться во внуках и правнуках!
Любочке было двадцать три года, Мишеньке полтора, когда доктор Лерман поставил ей диагноз "замерший плод". Он сделал "вычистку", но плода не обнаружил, зато заподозрил опухоль. Всю ночь доктор ходил по ординаторской, обдумывая, как сказать ей о своем подозрении. Время от времени он заходил в палату, подходил к Любочке и целовал ей руку: "Простите меня, родная, ошибся я, первый раз в жизни ошибся" К утру Любочка заподозрила неладное и спросила его напрямик: "Доктор, Вы что-то другое подозреваете?" Лерман опешил. В шесть часов в больницу прибежал Илья узнать как дела. Они долго обсуждали все возможные диагнозы, послали санитарку еще за одним доктором. После обхода Лерман звонил в Киев, а потом объявил Любочке, что завтра она уезжает в Киев и он ее отпускает домой собрать вещи. Только, упаси Б-же, ничего не поднимать! В Киев они с Ильей добрались к вечеру, а на следующий день рано утром поехали к профессору Штерну. Приемная его была полна, ассистенты профессора записывали на прием, но ничего не обещали, неизвестно было, примет ли доктор Штерн сегодня, или придется несколько дней ждать. Появился сам профессор, пробежал глазами список пациентов и громко спросил: "Кто здесь врач из провинции? Проходите, пожалуйста, коллега." Через два дня доктор Штерн удалил у Любочки большую опухоль. Больше детей у нее быть не могло. А вот прожила она почти до девяносто лет и всю жизнь молилась за доктора-золотые-руки. Доктор Штерн не взял у Ильи ни копейки гонорара. "Помилуйте, коллега, как Вам не стыдно, - сказал он,- я бывший земский врач, а Вы мне деньги предлагаете."
1937 год Илья с Любочкой и Мишей встречали в Жмеринке. Илья работал завполиклиникой и одновременно был единственным на весь район гинекологом. Любочка закончила курсы лаборантов при райбольнице и работала лаборантом в санэпидемстанции. Была она, как единственный лаборант "с образованием", назначена делать анализы для НКВД и милиции. На окраине города располагались засекреченные склады НКВД, где в числе прочего хранились продукты. По инструкции сохранность продуктов положено было проверять каждый месяц. Начальник складов привозил продукты на анализ лично, сидел в лаборатории, откуда заблаговременно отсылали всех работников, пока Любочка делала все необходимые анализы. Уже при втором визите приехал он с букетом цветов, а продуктов привез целую корзину. На возражения Любочки, что для анализов хватит и 100 граммов, он пояснил, что продуктов у него немеряно, и, что если бы она захотела... Любочка не захотела. Для нее вообще было странно такое предложение. Начальник же продолжал приезжать, привозил твердокопченую колбасу, малиновый и вишневый сироп, прочие лакомства. Однажды летом, он, сославшись на жару, оставил открытой дверь в домик-лабораторию, и подойдя вплотную к Любочкиному столику негромко сказал: "Я слышал, мужу Вашему, Любовь Соломоновна, предложили идти на повышение, предлагают заврайздравом. Не может он такую ответственную должность сейчас принять, здоровье у него слабое. Ведь так?" Вся похолодев, Любочка кивнула, так, мол, все поняла, здоровье, конечно. Илья весь вечер возмущался, требовал объяснений, наутро, однако, объяснил начальству про "слабое здоровье", прибавив от себя еще и подозрение на туберкулез. К концу недели Илья взяв с собой семью уехал на курорт подлечиться. В сентябре навестил Любочку начальник складов, опять привез полную корзину деликатесов. Прохаживаясь по комнате в ожидании результатов анализов как бы между прочим заметил: "Умная Вы женщина, Любовь Соломоновна, просто любуюсь Вами, всем пожертвуете если нужно мужа подлечить. Дорого Вам курорт обошелся?" Узнав, что не дорого, так как останавливались у родственников, он добавил: "Вот и славно, всегда можете в теплые края уехать если что." К концу года нового заврайздравом арестовали и больше никто его не видел.
Илью мобилизовали 23 июня 1941 года. Любочка раздумывала уезжать ли ей сразу, или подождать несколько дней, пока Илья сообщит ей свой адрес. Илья договорился в начальником вокзала, что тот лично посадит их с Мишенькой в поезд, но все равно уезжать было страшно. Оставаться тоже было страшно, станцию уже несколько раз бомбили. Вечером к ним домой постучал молоденький солдатик и передал записку: "Любовь Соломоновна, дорогая, Вам нужно срочно навестить своих родных, уезжайте сегодня. Не поминайте лихом." Подписи не было. Наутро сторож поликлиники помог им донести чемоданы, обещал присмотреть за домом. А увидят ли они когда-нибудь этот дом...
Новый 1942 год встречали в Чимкенте. Любочка работала в эвакогоспитале, где служил Илья, вольнонаемной лаборанткой. Миша учился в десятом классе. Эвакуированных старшеклассников было так много, что пришлось открывать дополнительные классы, благо много учителей из Москвы были эвакуированы в Казахстан. После окончания школы Миша поступил в медицинский институт. Выбор перед ним не стоял: оба родителя медики, все приятели их, все родственники сколько знает - врачи, дома только и разговоров об "интересных случаях" да о диагнозах. Миша проучился два года, когда в 1944 госпиталь стал готовиться к реэвакуации на запад, поближе к линии фронта. Украина была уже частично освобождена, Винницу освободили еще в марте. Решено было ехать домой.
На проводы вечером пришел замначальника НКВД с женой. Илья долго лечил его жену страдавшую бесплодием, поставил неожиданный диагноз, направил на операцию. Сейчас, поглаживая рукой заметный уже живот, жена замначальника, высокая тридцатилетняя казашка, шептала на кухне Любочке: "Люба, всю жизнь будем молить за вас с доктором. Аллах первый, доктор второй. Пусть только сын родится, муж небо к земле пригнет. Не понравиться на Украине этой - возвращайтесь обратно - здесь вас на руках носить будут. И сына вашего и внуков." Любочка улыбалась расставляя тарелки: "И внуков, надо же!" А в это время в кабинете Илья, побледнев, слушал о запланированных арестах среди студентов-медиков. Прощаясь, энкаведешник со значением сказал: "Счастья вам, доехать благополучно. А сына берегите, один у вас." В конце 1944 года Миша перевелся в Киевский Политехнический Институт. А беда опять прошла стороной... А прошла ли?
Ребенком я наблюдала, как жадно слушает папа рассказы врачей, мамы, маминых подруг, дедушки, его друзей, какой блеск появляется в его глазах. Папа работал инженером, с годами перешел на работу в проектный НИИ минпищепрома. Делал интересную "бумажную работу", ездил в командировки в разные города. Был добросовестным работником, всегда на хорошем счету. А вот блеска в глазах не было...
Таки мальчик!
Любочке достаточно было сказать: "Илюша, надо бы сделать." и Илья делал невозможное. Так было и в этот раз. "Илюша, надо бы Гене найти мужа,- женщине уже тридцать лет, она и не родит потом." Насчет "родит" у Ильи были большие сомнения даже сейчас. Геня была ужасающе худая, к тридцати годам поседела и своих зубов почти не осталось. Но с Любочкой Илья предпочел не обсуждать этого, кто там знает что на роду написано, а семью свою Гене, конечно, хотелось. Жениха он присмотрел среди своих пациентов: не такой уж и старый, не так чтоб очень покалеченный, семья вся погибла. Вернулся этот Мойша в Жмеринку, расчистил развалины родительского дома, отстроил одну комнату, печку сложил - чем не жених! Б-г захочет и веник выстрелит. Привел Илья его к ужину, привел к обеду, а через пару недель сговорили за него Геню.
Геня мужа боялась как огня. После свадьбы нужно было идти ночевать к нему, а у нее ноги не идут. Так и не смогли в тот день ее уговорить с Мойшей остаться - "Не могу, хоть режьте, - плакала Геня, - я боюсь" Мойша, расстроенный ушел домой ночевать, а Геню успокоили, напоили валерьянкой и уложили спать с Асей. Любочка, Илья и Илюшина двоюродная сестра "держали совет" за кухонным столом. Как быть с Геней?
"Да пусть он в крайнем случае ее силой уведет!- советовала сестра. - Да за него любая пойдет, только свисни! Может какая уже сегодня ночью постучалась." "А представь себя на ее месте,- защищала Геню Любочка. -Ей за тридцать, она Мойшу толком не знает, почти три года в погребе просидела - как только умом не тронулась." "А вдруг и правда психоз у женщины",- подумал Илья. Тут Любочка замахала на них рукой чтобы замолчали. Они прислушались. Геня опять плакала, а Ася, которая еще Любочке не сказала ни слова, ее утешала. "Генька-дура,- говорила девочка,- что ты ревешь как маленькая. Мойша наш жолнеж (солдат), не немец, не бойся, он тебя не будет стрелять."
Наутро Геня пила чай и уговаривала Любочку (или себя): "В конце-концов, не расстреляет же он меня! Все женщины могут, а я что хуже! Вот прямо сейчас встану и пойду к нему." "Так он же на работе, Геня!"- смеялась Любочка. "Ну вечером пойду. Вместе пойдем, ты, я, Илюша. Ну и я останусь. Все могут, а я что хуже!"
Все десять школьных лет, обмирая от страха перед контрольными и экзаменами по физике и математике, я себя уговаривала: "Ну не расстреляют же меня! Ну в крайнем случае двойку поставят. Так ведь не расстреляют!" Много лет спустя, когда бабушка рассказала мне историю Гениного замужества, я поняла откуда у нас в семье эта "расстрельная" присказка.
Геня осталась у Мойши в тот же вечер. Со временем они отстроили еще две комнатки, наладили печки и до самой смерти жили в этом низеньком, утонувшем в грязи домике на старой базарной площади. Жили без водопровода, без газовой плиты, без удобств, а были счастливы.
С детьми, конечно, у Гени не получалось. Лет через пять они и надеяться перестали. Когда Гене сравнялось 42 года, призналась она Любочке, что у нее наступил климакс и "Слава Б-гу! Пока есть силы переживу, а то моя мама так намучилась с этим климаксом". "Климакс" и правда проходил тяжело: Геню бросало то в жар, то в холод, тошнило, от пищи отвернуло совсем. Как-то провожая их с Мойшей до калитки, Илья тихонько сказал Любочке: "Если бы это была не Геня, а кто-нибудь другой, то я бы подумал, что она беременна." Еще через пару недель Илья рассказал Мойше о своих подозрениях и спросил Мойшу мол, возможно ли это в принципе. "Б-г посылает достойным,- невпопад отпарировал Мойша.- Но чтоб вы знали так таких отношений у нас уже месяца четыре как не было!" Геню все-таки уговорили показаться акушерке. "Да, Евгенья Иосиповна, - объявила ей акушерка с торжеством,- ты ж не девочка чтоб не знать откуда дети беруться! Скажи своему старому, что в угловом магазине коляски выбросили. Если сейчас побежит, то может еще купит." Мойша чуть не полчаса не мог и слова сказать, только повторял "Надо же..." "Достойным, надо же!" Придя в себя, он первым делом объявил: "Роды примет Илья!" Сколько ни просила Геня, сколько ни доказывала, что ей стыдно, Мойша не отступил. Илья и сам не хотел связываться, тем более, что Геня хотела рожать дома. Он уже несколько лет как перешел на работу в рентген-кабинет. Любочка пыталась уговорить всех, что в больнице Гене будет лучше. Так в спорах прошли оставшиеся пять месяцев. Под конец, однако, договорились, что Геня ляжет в больницу, а Илья придет и подстрахует в крайнем случае.
На девятом месяце Геня выглядела как удав проглотивший арбуз, соседские мальчишки дразнили ее: "Вот идет живот-на-спичках!". За неделю до срока, прибежал Мойша за Ильей под утро в одном белье "Геня умирает!",- кричал он, колотя дверь ногами. "Что роды начались?"- спросила Любочка, натягивая халат. "Нет! Она умирает! Моя бабушка так же умирала, перед смертью всю кровать обмочила и кричала так же! Скорее Илья, может можно еще помочь! Да скорей же!"- орал перепуганный Мойша. Илья подхватил свой докторский саквояж, сунул Мойше в руки большой круглый стерилизатор, и как был без рубашки и в комнатных тапочках, огородами, побежал за Мойшей.Любочка набросила пальто, подхватила Илюшину одежду и туфли, закрыла двери и побежала за ними. Мужчины опередили ее может минут на пять. Но когда она вбежала в спальню, то Илья уже смазывал иодом огромный Генин живот. "Скорее сюда,- скомандовал он.- Найди у нее чистые полотенца, простынь. Воду греть поставь. Сейчас примешь ребенка."
"Дайте мне яду!- вдруг завопила Геня- Все равно я умираю!" Несмотря на серьезность ситуации, все вдруг стали смеяться, да как! Заливался тоненько Мойша, держа Геню за плечи (чтоб не вырывалась и не мешала), хохотал Илья, размахиваю ватным тампоном, согнувшись пополам смеялась Любочка, задыхалась от смеха сама Геня. "Все, работаем!- скомандовал Илья, вытирая слезы,- Потом отсмеемся." Он взял скальпель из стерилизатора. Брызнула во все стороны кровь. И тут криком зашелся Мойша! Он бросил на подушку сомлевшую жену и выскочил в коридор и с криком "Убивают!" побежал по улице. Не разобравшись спросоня, кто-то из соседей побежал за милицией.
Когда прибыл наряд, Илья заканчивал мыть руки. Геня уже пришла в себя и, заливаясь слезами, смотрела как Любочка купает мальчика в тазике. Тазик поставили на табурет рядом с кроватью и Геня крепко держала табурет за ножку, чтоб не перевернулся. Милиция, правда, быстро разобралась и отбыли назад в отделение. Мойша метался по комнате и просил прощения: у Гени, что чуть ее не убил, у Ильи за милицию, у Б-га за свою глупость, даже у ребеночка за то что папа "идиотэ". "А он точно мальчик?"- спрашивал Мойша каждые две минуты. Подходил к тазику, смотрел на тихо попискивающего ребеночка и подтверждал: "Таки да, таки мальчик! Ай, какое счастье!"
Назвали мальчика Виктором в память Любочкиного брата Давида по прозвищу "Витька-кацап". Так же в память Давида назвали своих сыновей сын Любочки и Илюши, дочка и внучка Шнеура и Ани и дочка еще одной Любочкиной двоюродной сестры. Так вот живут на свете пять Викторов, названных в память красавца и заводилы Витьки Перельмутера.
Мойша же, оправившись после родов, всем рассказывал небылицы о том, что Геню, уже мертвую, доктор оживил своей операцией. Люди верили и не верили, но поток больных никогда не уменьшался. Ждали доктора сидя летом на скамейке в палисаднике под кустом роз. Зимой сидели в "холодном" коридоре, ожидая пока откроется дверь в кабинет с кожаным диваном и огромным письменным столом и доктор скажет: "Кто следующий? Прошу Вас."
Ребенком я любила сидеть в кабинете, спрятавшись между тумбочками письменного стола. Оттуда, из-под стола, мне было все отлично слышно, а если пригнуть голову, то и видно что происходит в комнате. Бабушка, не найдя меня ни в доме ни во дворе, стучалась в кабинет: "Илюша, она опять под столом сидит!" - говорила она. "Я знаю, Любочка, - обычно отвечал дедушка, - пусть сидит, она нам не мешает, пусть учится." У него не было ни малейших сомнений, что я стану доктором, а раз так, то надо учиться с детства. Где-то я слышала, что ребенка надо начинать воспитывать пока его еще можно положить поперек кровати. По-дедушкиному выходило, что доктора надо начинать учить пока он (или она) еще помещается под столом. Я не стала врачом, хотя с детства ни о чем другом не мечтала. Виновато ли мое легкомыслие? Подлая социалистическая система, допускавшая один процент для евреев мечтающих пробиться "в доктора"? Неумение мое, всеобщей балованной любимицы, настоять на своем и пойти после восьми классов в медучилище? Теперь уже поздно искать ответ. Я люблю свою работу. Но нет ничего в моей жизни, о чем бы я сожалела больше. Я не стала врачом, дедушка, прости меня если можешь...