"Слово какое-то... Дурацкое какое-то слово: мент. Несуразное прям слово, -- капитан Блочников икнул, -- ну вот, надо было не двадцать пельменей есть, надо было есть, пожалуй, восемнад(ик)цать пельменей; надо будет, наверно, кет(ик)чуп сменить", -- он потрогал живот. Но лишь только проникновенный внутренний взор устремился во чрево, как хлопнула дверь. В дежурку ввалились: двое его сослуживцев -- двое его товарищей; потешного вида господин, которого сопровождали два тех товарища. А чем был потешен господин? Одеждою: туфли-лак, штаны со штрипками, фрак; низко надвинутый цилиндр. Не ко времени, не к веку совсем предметы: ясно, что был то либо хулиганствующий артист, либо тот, кто умыкнул реквизит у артиста благопристойного (т-с-с, артисты: пусть читатель думает, что таковые бывают). Но тонка, ой тонка грань между потешностью и странностию. А именно: в руках задержанное лицо имело трость с массивным набалдашником -- а это уж холодное оружие, простите. Странно.
-- В чем дело, почему не изъято?!, -- Блочников умел спросить строго.
Но два серых мундира ступили назад, а странный господин напротив сделал шаг к капитану и вдруг вопросил громко и негодующе:
-- Потрудитесь объясниться, сударь! На каком основании меня, человека известного и уважаемого, ваши жандармы пытаются на бульваре, прилюдно, заковать в кандалы! -- он слегка ткнул кончиком трости одному из конвоиров в ремень, на котором болтались наручники. При этом -- цилиндр, черный лаковый цилиндр, шевельнулся и выпростал кудрявый чуб; при этом -- Блочников опустился на стул и лишился дара речи; при этом -- ... ах: да ведь это ж Пушкин.
-- Как... как же так, как это можно Александр... товарищ... это господин Сергеич! -- через плечо поэта он заслал вдруг взгляды своим -- Эт, ну... вы свободны, я уж тут сам.
Когда захлопнулась дверь, Блочников привстал со стула:
-- Вы уж это, товарищ Пушкин... того, неудобно как-то вышло. Они-то, необразованные, служат себе -- да и все; а я-то как же, помню: ну там... дуб зеленый в лукоморье; дряхлая, понимаешь, старуха.
Надвинулся Пушкин на капитана, как-то, вроде, зловеще надвинулся:
-- А кокаину помнишь, скрал намедни, когда наркомана вязали? Вынюхал, да? А кто отрока лет шестнадцати искалечил: ни за что ни про что -- калекою?! А кто жену триппером заразил?!! Два раза!!!, -- И с каждым вопросом взлетала вверх трость, и наболдашник ее опускался на столешное стекло; столешное стекло воскликало сильней да сильнее, с отскоком:"Шмац-кляк! Шмац-кляк!!."
Прослабли ноги у Блочникова, и в кишках что-то слабо стало, так, что икать вовсе уж не хотелось. И только было шевельнулась спасительная, твердая, будто кремень, мысль, -- "Что же, что Пушкин: так я ж при исполнении -- пора это пресечь!", -- как дуло "лепажа", бог знает откуда взявшегося "лепажа", уперлось ему в лоб. И все завертелось, закрутилось; а трость все выбивала из стола "шмацкляк"...
Капитанские веки разлиплись, и он поднял голову: в дверь колотили, а дверь в простодушии своем выплёвывала: "Шмац-кляк!..".
"Тьфу, приснится же, а! Надо было, пожалуй, шестнадцать пельменей есть. Это все теща: съешь еще, да съешь еще ! Тьфу." Блочников нажал кнопку-отмычку ("А может -- и двенадцать только надо было..."), и в помещение ввалились: два его товарища -- два его сослуживца; заскорузлого виду гражданин непонятных лет: синяк, вонь, одежда-рвань да ботинки-дрянь.
Малость спустя капитан, заполняя форму, произнес (мрачно, важно): "Место работы?"
-- У поэтов -- нет такого места! Поэт -- всегда на работе! И вообще: поэт -- это... по-эт!, -- вознес указательный палец в потолок вонючий гражданин.
"Ой.. (ик) -- надо было, пожалуй, штук семь есть, и семи бы хватило", -- подумал капитан, а тут же и почудилось капитану милиции Александру Блочникову, будто там -- в несветлом углу будто -- циллиндр лакированный: уф-ф, почудилось.
-- Шнырев, чтоб тебя!, -- заорал капитан.
Появился мундир.
-- Так, Шнырев: давай, в камеру его! -- Кивнул он в сторону бомжа.
Бомжа не стало. Стал капитан -- один одинешенек. И так вдруг заобиделось капитану, так пронзительно обидно сделалось: "Ну надо ж! Нет, ведь человечешко конченый, никчемный человечешко, а туда же -- поэт!" И достал Блочников дрожащею тварью-рукою блокнот, где должники были записаны. Да только это вначале должники, а в конце-то: перелистнул на последние страницы; перечел перввое, что было на последних страницах и замер, шепча:"Да... да..."
Да что ж он прочел в первых строках последних страниц? А вот что:
Александр Блочников.
Стихи.
Мы не сдадимся.
Кто нарушает, тех за это --
Большим железным пистолетом!..
...
Пусть простит меня читатель за то, что я, будучи натурой тонкой и чувствительной, не могу привести здесь все написанное на последних блокнотных страницах: так ведь не хочет же читатель, чтобы автор захлебнулся умильною слезой?
Нос майора Пруткина (Кузьмы Петровича Пруткина) страдал, он жаждал нафтизину. А нос для майоров, как известно, штука крайне важная. Оттого и целила пипетка в ноздрю с тщательностью необыкновенной. А что пипетка? Изделие глупое, да и все. Но вот рука, рука майорская и голова -- дернулись (в разные стороны, канальи), от того, что дверь вдруг громко сделала так: "Шмац-шмац-кляк". "Гадкий какой вкус у нафтизину", -- подумал майор и произнес:
-- Дыыаа! -- так и произнес.
Через минуту Пруткин изучал бумагу, заявление об увольнении от Блочникова. О-о-о, это было весьма неожидано: майор вот-вот должен был шагнуть вверх по службе и видел в капитане чУдного зама. "Ну, бывает, -- думал майор, -- нервы, там, все такое", однако ж после слов "по причине того, что", после этих слов было написано нечто, от чего майорские очки (если б он их носил) подались бы линзами на лоб. Там было так: "...по причине того, что я нашел свое призвание. Я -- поэт."
Далее, уважаемый читатель, был совершенно не интересный нам диалог, какой происходит обычно между субъектом, решившим что-то предпринять, и его приятелем, отваживающим товарища от поступка посредством многих логик. Через двадцать минут словесных баталий Пруткин вдруг примирительно вздохнул:
-- Ну ладно, дело твоё. Но вот тут, -- он ткнул в ту самую строчку, -- тут все-таки перепиши, уж тут по общей форме пожалуй.
Блочников переписал заявление, встал и протянул ладонь:
-- Ну ладно, Петрович, пойду: смена говенная такая была.
-- Да иди уж, -- майор приблизился и со вздохом пожал протянутую руку, а потом вдруг подмигнул, -- А знаешь, ведь я, если честно, если по секрету... я-то ведь тоже, -- и тут он так сильно наклонился к уху Блочникова и так понизил голос, что сказанного никто, совершенно никто из посторонних не мог услышать.
Когда за капитаном закрылась дверь, Пруткин долго ходил по кабинету из угла в угол с одною мыслью: "Кого ж теперь-то? Кого ж теперь на место?". Но вдруг щелк - и другая мысль: "Эх, вот бы и мне! Слава, понимаешь, все такое..." А потом щелк - и опять: "Кого ж на место?" Так и ходил, как метроном: щелк - щелк, щелк - щелк. Пока не остановился у окна, где хрюкнул в себя, как это порой делают насморочные граждане и сплюнул через форточку, прямо в серую чумазую весну.
По тратуару, вдоль здания РОВД, на третьем этаже которого зачался акт увольнения, продвигалась дама. Какой-нибудь современный практикующий декадент мог бы про нее написать такое: девушка над тротуаром выбивала прямоугольником пальто туннель в туманном воздухе... и далее: и глаза ее были вставлены зрачками вовнутрь... А по мне -- так вот как: девушка была симпатична и примечательна, прежде всего -- отсутствующим взглядом и чуть заметной улыбкой. Ах, как мне нравится любоваться на девушек, которые заняты чем-то внутри себя, они тогда не замечают ничего и уж не не осекут твой взор гордою искрой.
И надо же было такому случиться: в тот момент, когда майор хрюкнул вовнутрь и плюнул, пешеходка оказалась под той форточкой. "Фу! -- подумала дама, когда ужасное приземлилось на рукаве пальто, -- Фу, какая гадость!!"
И только было она полезла в сумочку за носовым платком, как замерла и улыбнулась тому, что к ней вдруг пришло. И опять: пальто... глаза зрачками вовнутрь -- ... ах. Да что же к ней пришло? А вот:
Вокруг меня такая гадость,
И жизнь вокруг давно не в радость!..
"Да... да...", беззвучно прошептала дама и вновь пустилась в путь.